Мартин Бубер. Я и ТЫ --------------------------------------------------------------- Текст взят из альманаха "Квинтэссенция" под ред. В.И.Мудрагея. М., 1992 Перевод: Н.Файнгольд ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  МИР ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА двойствен в соответствии с двойственностью его позиции. Позиция человека двойственна в соответствии с двойственностью основных слов, которые он может произносить. Основные слова суть не единичные слова, а словесные пары. Одно основное слово - это пара Я-ТЫ. Другое основное слово - пара Я-ОНО; причем можно, не меняя этого основного слова, заменить в нем Оно на Он или Она. Тем самым Я человека также двойственно. Потому что Я основного слова Я-ТЫ другое, чем Я основного слова Я-ОНО. x x x ОСНОВНЫЕ СЛОВА не обозначают нечто существующее вне их, но, будучи произнесены, они порождают существование. Основные слова произносят своим существом. Если сказано Ты, то вместе с этим сказано Я пары Я-ТЫ. Если сказано Оно, то вместе с этим сказано Я пары Я-ОНО. Основное слово Я-ТЫ можно сказать только всем своим существом. Основное слово Я-ОНО никогда нельзя сказать всем существом. x x x НЕ СУЩЕСТВУЕТ Я самого по себе, а только Я основного слова Я-ТЫ и Я основного слова Я-ОНО. Когда человек говорит Я, он имеет в виду одно из этих двух. То Я, которое он имеет в виду, присутствует, когда он говорит Я. И когда он говорит Ты или Оно, снова присутствует Я одного или другого основного слова. Быть Я и произносить Я суть одно. Произносить Я и произносить одно из основных слов суть одно. Кто произносит основное слово, тот входит в слово и пребывает в нем. x x x ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВА протекает не только в мире переходных глаголов. Она не сводится целиком к деятельности, имеющей Нечто своим объектом. Я воспринимаю нечто. Я ощущаю нечто. Я представляю себе нечто. Я желаю чего-то. Я чувствую нечто. Я мыслю нечто. Жизнь человеческого существа не сводится ко всему этому и ему подобному. На всем этом и подобно этому основывается царство Оно. Царство Ты имеет другую основу. x x x КТО ПРОИЗНОСИТ ТЫ, не имеет никакого Нечто в качестве объекта. Ибо где есть Нечто, есть и другое Нечто; каждое Оно граничит с другими Оно; Оно существует лишь посредством того, что граничит с другими Оно. Там же, где произносится Ты, нет никакого Нечто. Ты безгранично. Кто произносит Ты, не имеет никакого "нечто", не имеет ничего. Но он вступает в отношение. x x x ГОВОРЯТ, ЧТО ЧЕЛОВЕК ПОЗНАЕТ МИР. Что это значит? Человек обследует поверхность вещей и знакомится с ними. Он добывает сведения об их структуре; он приобретает знания. Он узнает то, что присуще вещам. Но не только знания открывают человеку мир. Ибо они открывают ему лишь тот мир, который состоит из Оно и Оно и Оно, из Он и Он и Он и Она и Она и Оно. Я познаю Нечто. Тут ничего не изменится, если к "внешним" присоединить "внутренние" знания - деление преходящее, продиктованное жаждой рода человеческого притупить жало таинства смерти. Внутренние вещи - как внешние вещи, вещи среди вещей! Я познаю Нечто. Тут ничего не изменится, если к "очевидным" присоединить "тайные" знания - в той самоуверенной мудрости, которая знает о вещах сокровенное, предназначенное для посвященных - обладателей ключа. О таинственность без тайны, о нагромождение сведений! Оно, Оно, Оно! x x x ПОЗНАВАЯ, человек остается непричастен миру. Потому что знания локализуются "в нем", а не между ним и миром. Мир не сопричастен процессу познания. Он позволяет изучать себя, но ему нет до этого дела, ибо он никак этому не способствует, и с ним ничего не происходит. x x x КАК ОПЫТ мир принадлежит основному слову Я-ОНО. Основное слово Я-ТЫ утверждает мир отношений. x x x ЕСТЬ ТРИ ТАКИХ СФЕРЫ, в которых возникает мир отношений. Первая: жизнь с природой. Здесь отношение - доречевое, пульсирующее во тьме. Создания отвечают нам встречным движением, но они не в состоянии нас достичь, и наше Ты, обращенное к ним, замирает на пороге языка. Вторая: жизнь с людьми. Здесь отношение очевидно и принимает речевую форму. Мы можем давать и принимать Ты. Третья: жизнь с духовными сущностями. Здесь отношение окутано облаком, но раскрывает себя - безмолвно, но порождает речь. Мы не слышим никакого "Ты", и все же чувствуем зов, и мы отвечаем - творя образы, думая, действуя; мы говорим основное слово своим существом, не в силах вымолвить Ты своими устами. Но что же дает нам право приобщать к миру основного слова то, что лежит за пределами речи? В каждой сфере, через все, обретающее для нас реальность Настоящего, видим мы кромку вечного Ты, в каждом улавливаем мы Его веяние, говоря с каждым Ты, мы говорим с вечным Ты. x x x Я РАССМАТРИВАЮ ДЕРЕВО. Я могу воспринимать его как зрительный образ: колонна, вздымающаяся в шквале света, или зеленый взрыв, пронизанный кроткой серебристой голубизной. Я могу ощущать его как движение: соки, бегущие по сосудам, льнущая и жаждущая сердцевина, сосущие корни, дыханье листьев, непрестанный обмен с землей и воздухом - и сам неуловимый рост дерева. Я могу рассматривать его как экземпляр некоторого вида, в соответствии с его строением и образом жизни. Я могу до такой степени отвлечься от его формы и от его состояния в настоящий момент, что буду осознавать его лишь как выражение закономерностей - закона, по которому непрерывно уравновешивается постоянное противоборство сил, и закона, по которому смешиваются и разъединяются вещества. Я могу свести его к числу, к чисто числовой зависимости, тем самым и уничтожив, и увековечив его. Во всем этом дерево остается лишь моим объектом, имеет свое место и свое время, свою природу и свое строение. Но может случиться - для этого нужны и воля, и благодать, - что, рассматривая дерево, я буду вовлечен в отношение к нему. Тогда это дерево - уже больше не Оно. Власть исключительности захватила меня. При этом мне нет нужды отказываться ни от какого из способов, которыми я рассматривал дерево. Чтобы видеть, мне не требуется закрывать глаза на что-либо. Нет никакого знания, которое мне следовало бы забыть. Напротив того, все: образ и движение, вид и экземпляр, закон и число - все нераздельно объединяется здесь. Здесь все, что присуще дереву, его форма и его механика, его краски и его химия, его беседа с элементами и его беседа со светилами - и все это в единстве целого. Дерево - не впечатление, не игра моей фантазии, не источник настроения - оно телесно противостоит мне и имеет со мной дело, как я с ним, - только по-другому. Не пытайтесь выхолостить смысл отношения: отношение есть взаимность. Так что же - оно, дерево, имеет сознание, подобное нашему? Этого я не знаю. Но не пытаетесь ли вы снова думая, что это вам удастся, - разложить на части неделимое? Мне противостоит не душа дерева и не дриада, а само дерево. x x x ЕСЛИ Я ОБРАЩЕН К ЧЕЛОВЕКУ, как к своему Ты, если я говорю ему основное слово Я-ТЫ, то он не вещь среди вещей и не состоит из вещей. Он уже не есть Он или Она, отграниченный от других Он и Она; он не есть точка, отнесенная к пространственно-временной сетке мира, и не структура, которую можно изучить и описать - непрочное объединение обозначенных словами свойств. Нет, лишенный всяких соседств и соединительных нитей, он есть Ты и заполняет собою небосвод. Не то чтобы не было ничего другого, кроме него, но все другое живет в его свете. Как мелодия не есть совокупность звуков, стихотворение - совокупность слов и статуя - совокупность линий; но надо раздирать на куски, чтобы из единого сделать множественное, - так и с человеком, которому я говорю Ты. Я могу извлечь из него цвет его волос, или окраску его речи, или оттенок его доброты, - мне придется делать это вновь и вновь; но вот я сделал это - и он уже больше не Ты. И как молитва не совершается во времени, но время течет в молитве, жертвоприношение не совершается в пространстве, но пространство пребывает в жертве - а кто обращает отношение, тот уничтожает реальность, - так и я нахожу человека, которому говорю Ты, в каком-либо однажды и где-то. Я могу соотнести его с временем и местом - и мне придется делать это вновь и вновь, - но уже не с моим Ты, а с некоторым Он или Она. Пока распростерт надо мной небосвод Ты, ветры причинности сворачиваются клубком у моих ног, и колесо судьбы останавливается. Человека, которому я говорю Ты, я не познаю. Но я нахожусь в отношении к нему, в святом основном слове. И, только выйдя из этого отношения, я буду снова познавать его. Знание есть отдаление Ты. Отношение может существовать и в том случае, если человек, которому я говорю Ты, не слышит этого, поглощенный познанием. Ибо Ты больше, чем знает Оно. Ты совершает больше и претерпевает больше, чем знает Оно. Сюда не проникает никакая ложь: здесь - колыбель Подлинной Жизни. x x x ВОТ ВЕЧНЫЙ ИСТОЧНИК ИСКУССТВА: к человеку подступает образ и хочет через него воплотиться, сделаться произведением. Не порождение его души, но видение, подступающее к ней и требующее от нее творческого воздействия. Оно ждет от человека сущностного акта: совершит он его, скажет своим существом основное слово явившемуся образу - и хлынет творящая сила, и родится произведение. Жертва и риск заключены в этом акте. Жертва: бесконечность возможностей, приносимых на алтарь образа; все, что в этот миг проносится, играя, через поле зрения, нужно полностью отбросить, ничто из этого не должно проникнуть в произведение; так велика исключительность предстающего передо мной. Риск: основное слово может быть сказано лишь всем существом; кто отдает себя этому, не смеет ничего утаить; творение не потерпит (как дерево или человек), чтобы я ускользнул отдохнуть в мире Оно; творение властвует надо мной, и если я не служу ему как должно, оно разрушается - или разрушает меня. Образ, который выступает мне навстречу, я не могу ни познавать, ни описывать; только воплотить могу я его. И все же я вижу его, сверкающий в лучах предстающего передо мной, яснее всей ясности познанного мира. Не как вещь среди "внутренних" вещей, не как "плод воображения", но как Настоящее. Если проверить предметность образа, окажется, что "здесь" его вовсе нет; но чье присутствие в настоящем может быть подлиннее? И отношение, в котором я нахожусь к нему, - истинное отношение: он действует на меня и я действую на него. Создавать - значит черпать, изобретать - значит обретать, выражать - значит обнаруживать. Воплощая, я раскрываю. Я перевожу образ в мир Оно. Созданное произведение есть вещь среди вещей, которую можно познавать и описывать как сумму свойств. Но время от времени оно может представать перед восприимчивым зрителем, являя ему всю полноту воплощенного в нем образа. x x x ЧТО ЖЕ УЗНАЮТ О ТЫ? - Да ничего. Ибо его не изучают. - Что же знают о Ты? - Только все. Потому что никаких частностей о нем больше не знают. x x x ТЫ ВСТРЕЧАЕТ МЕНЯ через благодать - его нельзя обрести в поиске. Но когда я говорю ему основное слово, это есть акт моей сущности, акт, которым осуществляется мое бытие. Ты встречает меня. Но я вступаю в непосредственное отношение с ним. Следовательно, отношение - это значит одновременно быть избранным и избрать, оно одновременно страдательно и активно. Ведь сущностный акт связан с прекращением всех частных действий, а значит, и всех - лишь их ограниченностью обусловленных ощущений действия и потому неизбежно имеет оттенок страдательности. Основное слово Я-ТЫ может быть сказано лишь всем существом. Сосредоточение и слияние воедино всего существа не может осуществиться ни через меня, ни помимо меня. Я становлюсь собой лишь через мое отношение к Ты; становясь Я, я говорю Ты. Всякая подлинная жизнь есть встреча. x x x ОТНОШЕНИЕ К ТЫ НЕПОСРЕДСТВЕННО. Никакая абстракция, никакое знание и никакая фантазия не стоят между Я и Ты. Сама память преображается, устремляясь от частностей к полноте целого. Никакая цель, никакое вожделение и никакое предчувствие не стоят между Я и Ты. Само желание преображается, устремляясь из своей мечты в явленность. Всякое средство есть препятствие. Лишь там, где все средства рассыпались в прах, происходит встреча. x x x ПЕРЕД ЛИЦОМ непосредственности отношения все опосредствованное теряет свое значение. Неважно также, превратилось ли уже мое Ты в Оно для других Я ("объект всеобщего опыта") или только может - через самосвершение моего сущностного акта - стать им. Ибо подлинная граница, разумеется зыбкая и колеблющаяся, проходит не между знанием и незнанием, не между данным и не данным, не между миром бытия и миром ценностей - нет, пересекая эти области, она проходит между Ты и Оно: между Настоящим и объектом. x x x НАСТОЯЩЕЕ - не та точка, которая лишь обозначает отмечаемое каждый раз в мыслях окончание "протекшего" времени, видимость зафиксированного конца, а подлинное, наполненное настоящее - существует лишь тогда, когда осуществляется присутствие, встреча, отношение. Только через присутствие Ты возникает настоящее. Я основного слова Я-ОНО, т. е. Я, к которому не обращено никакое Ты, но которое окружено множеством "содержаний", вовсе не имеет настоящего - только прошедшее. Другими словами: поскольку человек удовлетворен вещами, которые он познает и использует, постольку он живет в прошлом, и его мгновение лишено присутствия. У него нет ничего, кроме объектов; но объекты принадлежат прошедшему. Настоящее не мимолетно, не преходяще: оно присутствует и длится. Объект же не есть длительность, он есть застой и прекращение, оцепенелость и оторванность, отсутствие отношения и бытия в настоящем. Сущности переживаются в настоящем, объектности в прошедшем времени. x x x ЭТА ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ двойственность не снимается обращением к "миру идей", как к чему-то третьему, стоящему над противопоставлением. Ибо я говорю не о чем ином, как о реальном человеке, о тебе и обо мне, о нашей жизни и о нашем мире, а не о Я вообще и не о бытии вообще. А для реального человека подлинная граница пересекает и мир идей. Конечно, многие из тех, кто в мире вещей довольствуется их познанием и использованием, соорудили себе из идей пристройку (или надстройку), где они находят убежище и успокоение от надвигающейся на них пустоты. На пороге убежища такой человек сбрасывает одежды заурядной повседневности, облачается в чистый лен и наслаждается созерцанием первичного бытия или необходимого бытия, к которому его жизнь совершенно непричастна. Впрочем, пропагандирование подобного отношения к миру может приносить ему пользу. Но человечество Оно, воображаемое, постулируемое и пропагандируемое таким человеком, не имеет ничего общего с тем живым человечеством, которому человек говорит Ты. Самый благородный вымысел есть фетиш, самое возвышенное, но надуманное чувство греховно. Идеи столь же мало витают над нашими головами, как и обитают в них: они бродят среди нас и подступают к нам; достоин сожаления тот, кто оставляет непроизнесенным основное слово; но презрения заслуживает тот, кто, обращаясь к этим идеям, произносит вместо него понятие или пароль, как будто это их имя! x x x ЧТО НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ ОТНОШЕНИЕ включает в себя воздействие на противостоящее мне, в одном из трех примеров, очевидно: сущностный акт искусства определяет процесс, в котором образ становится произведением. Предстающее передо мной воплощается через встречу, через нее оно входит в мир вещей, чтобы стать там нескончаемо действенным, вновь и вновь становиться Оно, но вновь и вновь опять становиться Ты, одаряя счастьем и вдохновением. Оно "воплощено"; его плоть выходит из потока непространственного и невременного настоящего на берег объективного существования. Не столь ясно, в чем состоит воздействие в отношении с Ты-человеком. Сущностный акт, который утверждает здесь непосредственность, обычно рассматривают как чувство и потому неверно понимают. Чувства сопровождают метафизический и метапсихический факт любви, но не составляют его; и эти сопровождающие чувства могут быть самыми разными. Чувство Иисуса к бесноватому отличается от его чувства к любимому ученику; но любовь - одна*. Чувства "испытывают", любовь случается. Чувства обитают в человеке, человек же обитает в своей любви. Это не метафора, а действительность: любовь не прилепляется к Я так, чтобы Ты было для нее лишь "содержанием", лишь объектом; она возникает между Я и Ты. Кто не знает этого, не знает самим существом своим, - не знает любви, хотя он и может принимать за нее те чувства, которые он испытывает, которыми наслаждается и которые выражает. Любовь охватывает своим воздействием весь мир. Кто пребывает в ней и смотрит сквозь нее, для того люди освобождаются от пут своей суеты; хорошие и дурные, мудрые и глупые, прекрасные и безобразные, один за другим приобретают они реальность и становятся для него Ты, т. е. освобожденным, выделенным, единственным и противостоящим; чудесным образом возникает время от времени исключительность - и вот он может действовать, может помогать, исцелять, воспитывать, возвышать, спасать. Любовь есть ответственность Я за Ты: здесь есть то, что невозможно ни в каком чувстве - равенство всех любящих, от самого малого до величайшего, и от того хранимого благословением человека, чья жизнь замыкается в жизни единственного любимого существа, до того, кто всю жизнь пригвожден к кресту мира, у кого достало сил и отваги для непомерного - любить всех людей. ---------------------- * Восторги Бубера находятся в вопиющем противоречии с традиционным еврейским отношением к Ешу (Иисусу), которого и сам Бубер считает лжемессией. - Прим. ред. Пусть останется в тайне смысл воздействия в третьем примере - созерцаемой нами твари. Верь в простую магию жизни, в служение во Вселенной - и тебе откроется смысл этого ожидания, этого выглядывания, этой "вытянутости шеи" тварей. Всякое слово искажает - но взгляни: вокруг тебя живут существа, и к какому бы из них ты ни приблизился, ты всегда прикоснешься к сущности. x x x ОТНОШЕНИЕ ЕСТЬ ВЗАИМНОСТЬ. Мое Ты воздействует на меня, как я воздействую на него. Наши ученики воспитывают нас, наши произведения создают нас. "Дурной" человек, если его коснулось святое основное слово, превращается в дарующего откровение. Как воспитывают нас дети, как воспитывают животные! Мы живем, непостижимым образом включенные в поток вселенской взаимности. x x x ТЫ ГОВОРИШЬ О ЛЮБВИ, как если бы это было единственное отношение между людьми; но, по правде говоря, можешь ли ты даже ссылаться на нее как на пример, если на свете есть еще и ненависть? Пока любовь "слепа", т. е. пока она не видит существа, на которое направлена, в его целостности, она еще не принадлежит по-настоящему основному слову отношения. Ненависть по природе своей слепа; лишь часть существа можно ненавидеть. Кто видит существо в целом и вынужден его отвергнуть, тот уже не в царстве ненависти, а во власти человеческого несовершенства, ограничивающего способность говорить Ты. Он не способен сказать предстоящему перед ним другому человеку основное слово, всегда заключающее в себе утверждение бытия того, к кому оно обращено, и поэтому вынужден отвергнуть либо другого, либо себя. У этой преграды вступающий в отношение осознает свою подвластность взаимосвязи с партнером, и лишь одновременно с этим исчезает преграда. Все же непосредственно ненавидящий ближе к отношению чем тот, кто лишен любви и ненависти. x x x НО ВОТ В ЧЕМ состоит возвышенная печаль нашего жребия: каждое Ты в нашем мире обречено превратиться в Оно. Столь исключительным было присутствие Ты в непосредственном отношении: но как только отношение исчерпает себя или в него проникнет средство. Ты становится объектом среди объектов - пусть важнейшим, но все же одним из них - имеющим меру и границы. В творчестве реализация в одном смысле означает утрату реальности в другом. Подлинное созерцание кратковременно: жизнь в природе, только что раскрывшаяся передо мной в таинстве взаимодействия, теперь снова может быть описываема, расчленяема, классифицируема - как точка пересечения множества разнообразных законов. И сама любовь не может сохраниться в непосредственном отношении; она длится, но в чередовании актуальности и латентности. Человек, который только что еще был единственным и лишенным свойств, который не был в наличии - только присутствовал, которого нельзя было познавать, но можно было коснуться, - этот человек теперь снова стал Он или Она - суммой качеств, количеством в конкретном образе. Теперь я снова могу извлечь из него цвет его волос, окраску его речи, оттенок его доброты; но пока я это могу, он уже не мое Ты и еще не стал им снова. Каждое Ты в мире по сути своей обречено стать вещью или, во всяком случае, вновь и вновь погружаться в вещность. На языке объективном можно было бы сказать, что каждая вещь в мире может до или после своего овеществления являться какому-либо Я в качестве его Ты. Но объективный язык ухватывает лишь краешек подлинной жизни. Оно - куколка. Ты - бабочка. Только не всегда это состояния, которые четко отделены одно от другого: часто - это одно, в глубокой двойственности запутанное событие. x x x В НАЧАЛЕ БЫЛО ОТНОШЕНИЕ. Возьмите язык "дикарей", т. е. тех народов, чей мир еще беден объектами и чья жизнь строится в тесном кругу действий, насыщенных присутствием. Ядра их языка - слова-предложения, первичные дограмматические конструкции, из расщепления которых возникает все многообразие грамматических форм, - чаще всего выражают цельность отношения. Мы говорим: "Очень далеко"; зулус скажет вместо этого слово-предложение, которое значит: "Там, где кто-то кричит: "О, мама, я пропал", а житель Огненной Земли посрамит нашу аналитическую премудрость семисложным словом, точный смысл которого - "глядят друг на друга, каждый ожидая, что другой вызовется сделать то, чего оба хотят, но не могут сделать". Здесь, в целостности отношения нерасчлененно присутствуют и лица - будущие существительные и местоимения; они пока лишь намечены и не обладают полной самостоятельностью. Смысл речи составляют не эти продукты анализа и размышления, а подлинное первичное единство, переживаемое отношение. При встрече мы приветствуем человека, желая ему благополучия, уверяя его в своей преданности или поручая его Богу. Но как мало непосредственности в этих стершихся формулах (улавливается ли хоть что-нибудь в "Хайль!" от первоначального наделения властью!) в сравнении с не теряющим свежести телесным приветствием кафров: "Я тебя вижу!" - или с его забавным и возвышенным американским вариантом: "Услышь мой запах!" Можно предположить, что понятия и связи, да и сами представления о лицах и вещах, выделились из представлений о таких событиях и состояниях, которые имели характер отношений. Стихийные впечатления и волнения, пробуждающие дух "первобытного человека", вызываются событиями-отношениями - переживанием того, что предстает перед ним, и состояниями-отношениями - жизнью с тем, что предстает перед ним. О луне, которую он видит каждую ночь, он не составляет себе никаких идей, пока она, во сне или наяву, не предстанет ему телесно, приблизившись своими беззвучными движениями, околдует его, очарует своими касаниями, навлекая на него худое или доброе. Вначале он не сохраняет в себе даже оптического представления о блуждающем световом диске или о демоническом существе, как-то связанном с этим диском, а лишь динамический, пронизывающий тело, волнующий образ лунного воздействия, из которого лишь постепенно выделяется персональный образ - лик луны: тогда воспоминание о том неведомом, что воспринималось еженощно, разгорается в представление о виновнике и носителе этого воздействия, и возникает возможность его объективирования, превращения первоначально непознаваемого, но лишь переживаемого Ты в Он или Она. То, что всякое значительное явление поначалу имело и долго сохраняло характер отношения, делает более понятным один широко наблюдаемый и обсуждаемый, но не вполне разгаданный современными исследователями духовный элемент примитивной жизни - ту таинственную силу, представление о которой в разных видах прослеживается в верованиях или знаниях (а они там еще суть одно целое) многих диких племен, ту Мана или Оренда, путь от которой ведет к Брахману в его первичном смысле и далее к Динамис и Харис "Волшебных папирусов" и апостольских посланий. Ее описывали как сверхчувственную и сверхприродную силу, т. е. с помощью наших категорий, чуждых примитивному сознанию. Границы мира для примитивного человека определяются его телесными переживаниями, к которым вполне "естественно" принадлежат, скажем, посещения умерших; принимать нечувственное за реально существующее должно казаться ему абсурдом. Явления, которым он приписывает "мистическую силу", т. е. вообще все события, волнующие его, действуя на его тело и оставляя в нем образ волнения, суть стихийные события-отношения. Луна и мертвец, что посещают его по ночам, принося муку или наслаждение, обладают этой силой; но ею же обладают опаляющее его солнце и зверь с его угрожающим воем, вождь, чей взгляд заставляет его повиноваться, и колдун, чье пение вселяет в него силу для охоты. Мана есть просто нечто действующее, то, что превращает лунный лик там, в небесах, в волнующее кровь Ты, и чей след остается в памяти, когда из образа волнения выделяется образ объекта, хотя сама она является человеку не иначе, как в носителе и виновнике действия. Мана - это то, обладая чем (например, в виде волшебного камня), можно самому оказывать такое же действие. "Мировоззрение" дикаря магическое, но не потому, что в центре его стоит магическая сила человека, а потому, что она есть лишь особая разновидность всеобщей магической силы, из которой проистекает всякое значительное действие. Причинность в его мировоззрении - не континуум, а все новые и новые вспышки, всплески порождающей следствие силы, бессвязная вулканическая деятельность. Мана есть примитивная абстракция, вероятно, более примитивная, чем, скажем, число, но не более сверхъестественная. Совершенствующаяся память выстраивает в ряд друг за другом большие события-отношения, стихийные потрясения; важнейшее для охранительного инстинкта и интереснейшее для познавательного инстинкта - само "воздействующее" - запечатлевается наиболее ярко, выделяется и приобретает самостоятельность; менее важное, необщее, изменчивое Ты отдельных событий отступает на задний план, остается изолированным в памяти, постепенно объективируется и очень медленно объединяется в группы и классы. И третьим в этом ряду появляется - жуткий в своей обособленности, временами более призрачный, чем мертвец или луна, но все более неопровержимо отчетливый другой "неизменный" партнер: "Я". Сознание своего "Я" столь же мало связано с первичным господством инстинкта "само"-сохранения, сколько и с господством других инстинктов; продолжить себя хочет не "Я", а тело, не ведающее еще никакого "Я"; не "Я", а тело хочет создавать вещи для труда и игры, хочет быть "творцом"; и в примитивной познавательной деятельности не найдешь cognosco ergo sum даже в самой наивной форме - никакого, даже самого детского представления о познающем субъекте. Я, как отдельный элемент, появляется в результате разложения первичных событий, живых первичных слов: "Я - воздействующее на Ты и Ты действующее на Я", после того как они расщеплены на части, и причастие (т. е. действующее начало) предстает как выделенный объект. Иными словами: Я гипостазируется в результате субстантивирования отношения Я-ТЫ. x x x ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ РАЗЛИЧИЕ между двумя основными словами проявляется в духовной истории дикаря в том, что уже в первоначальном событии-отношении он произносит основное слово Я-ТЫ естественно, как бы дообразно, т. е. еще до того, как он осознал себя в качестве Я; тогда как основное слово Я - ОНО вообще становится возможным лишь через это осознание, через выделение Я. Первое из основных слов может, разумеется, распадаться на Я и Ты, но оно не возникло из их соединения; оно - до Я. Второе же слово возникло из соединения Я и Оно; оно - после Я. Примитивное событие-отношение заключает в себе Я в силу своей исключительности. Оттого, что в нем, по самому его существу, участвуют только двое - человек и противостоящее ему - в полноте их реальности; оттого, что мир предстает в нем как двойственная система, человек уже ощущает в нем этот космический пафос Я, еще не осознавая самого Я. Напротив, то естественное событие-дело, которое приведет к основному слову Я-ОНО, к познанию в его связи с Я, еще не заключает в себе Я. Это событие-дело порождает выделенность человеческого тела как носителя своих восприятий из окружающего его мира. Тело научается узнавать и отличать себя в этой своей особенности, однако это распознавание остается в пределах чистого сопоставления и потому не влечет за собой осознание Я. Но когда Я отношения выявилось и начало существовать в своей отдельности, то, до странности обедняясь и функционализируясь, оно нисходит до актуального события-дела, в котором действует тело, отделившееся от его окружения, и пробуждает в нем присутствие Я. Только теперь может иметь место сознательный акт Я, первая форма основного слова Я-ОНО, познания в его связи с субъектом: выявившееся Я объявляет себя носителем восприятий, а окружающий мир - своим объектом. Конечно, это происходит пока в "примитивной", а не в "теоретико-познавательной" форме; но лишь только фраза: "Я вижу дерево" - произнесена так, что она повествует уже не об отношении между человеком-Я и деревом-Ты, а о восприятии дерева-объекта сознанием человека, - и она уже воздвигла барьер между субъектом и объектом; основное слово Я-ОНО, слово разъединения, уже сказано. x x x - ЗНАЧИТ, ЭТА ПЕЧАЛЬ, присущая нашей судьбе, появилась уже на заре истории? - Воистину так: поскольку сознательная жизнь человека появилась в начале истории. Но в сознательной жизни бытие мира лишь повторяет себя в форме человеческого становления. Дух является во времени как порождение, пожалуй, даже как побочный продукт природы, однако именно дух есть то, что ее вне времени объемлет. Противоположность основных слов имеет много имен в мирах и эпохах; но в своей безымянной истинности она имманентна Творению. x x x - ЗНАЧИТ, ТЫ ВЕРИШЬ в то, что заря человечества была раем? - Пусть она была адом - а ведь ясно, что эти времена, к которым я могу вернуться в историческом размышлении, полны ярости, и страха, и мучений, и жестокости, но нереальной она не была. Конечно, переживание встречи у первобытного человека не было отмечено кроткой симпатией; но уж лучше насилие над живым, реально воспринимаемым существом, чем призрачная забота о безликих числах! От первого путь ведет к Богу, от второй - лишь в Ничто. x x x ЛИШЬ КРАТКИЕ ПРОБЛЕСКИ развития основных слов во времени приоткрывает наш дикарь, чья жизнь, будь она даже полностью раскрыта перед нами, может дать лишь искаженное представление о жизни настоящего первобытного человека. Более полное знание мы получаем от ребенка. Здесь нам становится отчетливо ясным то, что духовная реальность основных слов возникает из природной реальности; для основного слова Я-ТЫ - из природного единства, а для основного слова Я-ОНО - из природной разъединенности. Жизнь ребенка до рождения есть чисто природная взаимосвязь, взаимоперетекание и телесное взаимодействие; причем жизненный горизонт становящегося существа неким уникальным образом кажется и вписанным, и в то же время выходящим за пределы жизни вынашивающего его существа - ибо дитя покоится не только в чреве матери. И столь беспредельно космический характер имеет эта связь, что всего лишь отблеском наидревнейшего звучит древнееврейское агадическое изречение: "Во чреве матери человек знает вселенную, при рождении он забывает ее". И эта связь навсегда остается в человеке как тайно вожделенный образ. Стремление к нему вовсе не означает тяги назад, как думают те, что в духе - путая его со своим интеллектом - видят паразита природы: напротив того, он, при всей своей подверженности разнообразным болезням - ее прекраснейший цветок. Нет: это вожделение означает, что существо, в котором распустился цветок духа, тоскует по космической связи со своим истинным Ты. Каждое человеческое дитя, как и все живое, при своем становлении покоится во чреве великой матери: нерасчлененного, дообразного первичного мира. Отделяясь от нее, оно становится личностью, со своей жизнью, и уже только в часы мрака, когда мы ускользаем от личного существования (от ночи к ночи это повторяется с каждым здоровым человеком), становимся мы вновь к ней близки. Это отделение не происходит, однако, так внезапно и катастрофически, как отделение от телесной матери; ребенку дано время, чтобы заменить утрачиваемое им природное единство с миром на связь духовную, т. е. на отношение. Из раскаленной тьмы хаоса он вышел на холодный свет творения, но он еще не владеет им, он еще должен вызвать его к жизни и превратить в реальность для себя, он должен увидеть свой собственный мир, услышать, нащупать, выразить его. Творение раскрывает свою образную природу во встрече; оно не изливается в выжидающие органы чувств, а встает навстречу сознанию постигающему. Что для сформировавшегося человека становится привычным предметом окружения, то человек формирующийся должен искать и добывать в напряженных усилиях; ни одна вещь не является изначальной частью опыта, ничто не раскрывается иначе, как во взаимодействии с тем, что предстоит перед ним. Как дикарь, ребенок живет между сном и сном (да и большая часть яви - еще тоже сон), во вспышках и отражениях встречи. Изначальность стремления к отношению проявляется уже на самой ранней, самой смутной ступени. Еще до того, как становится возможным восприятие отдельного, робкий взгляд уже устремлен в туманное пространство, к чему-то неопределенному; и в те минуты, когда явно нет потребности в пище, нежные, еще не оформившиеся руки по видимости бесцельно блуждают, совершая неуверенные движения в пустоте, как бы ища встречи с чем-то неопределенным. Пусть скажут, что это проявление животного начала, - это не поможет понять происходящее. Ведь тот же самый взгляд после долгих попыток сосредоточиться, остановится на красном узоре ковра и не оторвется от него, пока ему не откроется душа красного; те же самые движения уловят телесную форму и определенность мохнатого плюшевого мишки и обретут любовное и незабываемое знание тела в его цельности; ни то ни другое не является познанием какого-либо объекта, в обоих случаях происходит общение ребенка - разумеется, лишь в "фантазии" - с тем, что предстает перед ним в живой действительности. (Эта "фантазия", однако, ни в малейшей степени не является "анимизацией" - одушевлением окружающего; это - стремление делать все своим Ты, потребность вступить в отношение со всем миром; и там, где нет живой воздействующей реальности - а есть только ее изображение или символ, - эта потребность добавляет живое действие от своей полноты.) Еще звучат обращенные в пустоту, бессмысленно и настойчиво, отрывочные нерасчлененные звуки; но однажды именно они неожиданно превратятся в беседу. Многие из движений, которые называют рефлексами, служат прочным мастерком для строительства личности в мире. Как раз неверно, что ребенок сначала воспринимает объект и только потом уже вступает в отношение с ним; нет: первое - это стремление к отношению, это рука, округленная так, чтобы к ней прильнуло предстающее перед ним; второе - отношение к нему, бессловесный прообраз слова Ты; становление вещей - более поздний продукт, возникающий из расщепления первичного опыта, из разъединения связанных партнеров - так же как и становление Я. В начале стоит отношение: как категория бытия, как готовность, постигающая форма, модель души; а рпоп отношения; врожденное Ты. Переживаемые отношения - это реализация врожденного Ты в Ты встреченном; то, что это последнее может быть понято как предстоящее, воспринято в его исключительности и, наконец, то, что к нему может быть обращено основное слово, - вытекает из априорности отношения. В инстинкте контакта (стремления сначала осязательно, а затем зрительно "касаться" другого существа) врожденное Ты очень скоро полностью реализует свое предназначение, так что он начинает все более отчетливо означать взаимность, "нежность". Но и появляющееся позднее стремление к творчеству (стремление к созданию вещей синтетическим или, если это невозможно, аналитическим путем - расчленяя и разрывая) также определяется врожденным Ты, так что происходит "персонификация" созданного, рождается "беседа". Раскрытие души ребенка неразрывно связано с развитием потребности в Ты, со сбывающимися надеждами и с разочарованиями, с игрой его экспериментов и трагической серьезностью его растерянности. Любая попытка объяснить этот феномен в рамках более узкого подхода затрудняет его понимание; к настоящему пониманию можно прийти, если при истолковании феномена помнить его космически-метакосмический источник: происхождение из того нерасчлененного, дообразного первичного мира, откуда целиком вышел рождаемый в мир телесный индивид, еще не оформившийся, не актуализовавшийся как личность: ей (личности) предстоит лишь постепенно, и именно через вхождение в отношения, развиться из этого первичного мира. x x x ЧЕРЕЗ ТЫ ЧЕЛОВЕК становится Я. Противостоящее приходит и исчезает, события-отношения множатся и рассеиваются, и в этой смене становится все более ясной, усиливаясь раз от разу, неизменность партнера, приходит осознание Я. Правда, оно возникает все еще в паутине отношения, в связи с Ты, как возможность различить того, кто стремится к Ты, пока однажды не разорвется связь и в какой-то краткий миг Я окажется противостоящим самому себе, изолированному, как некоему Ты, чтобы затем тотчас овладеть собой и отныне вступать в отношения, уже осознавая себя. И только теперь может сформироваться другое основное слово. Потому что даже тогда, когда Ты отношения все больше бледнейте, оно не превращалось оттого в Оно для некоего Я, в объект изолированного восприятия и познания, как это будет отныне; нет, скорее Ты превратилось как бы в Оно для себя самого, в такое Оно, которое поначалу не замечают, но которое ждет возрождения в новом событии-отношении. И пускай тело, созревающее в личность, выделяло себя из окружающего мира как носителя своих ощущений и исполнителя своих желаний это было лишь сопоставление для ориентации, а не абсолютное размежевание Я и его объекта. Теперь же выступает отделившееся Я, выступает преображенным: утрачивая жизненную полноту, съеживаясь до функциональной одномерности познающего и использующего субъекта, Я подступает ко всякому "Оно для себя", овладевает им и составляет с ним другое основное слово. Человек, обретший Я и говорящий Я - Оно, встает перед вещами, но не лицом к лицу с ними в потоке взаимодействия; склоняясь над отдельными вещами с объективирующей лупой или направляя на них объективирующий бинокль, организуя их в некую картину, изолируя их в наблюдении, но без чувства их исключительности, или связывая их в наблюдении, но без чувства мирового единства; первое (исключительность) он мог бы найти лишь в отношении, второе (единство) - лишь через отношение. Теперь впервые он познает вещи как суммы свойств. Разумеется, каждое пережитое отношение оставило в его памяти свойства, принадлежащие Ты, но только теперь вещи для него складываются из своих свойств: только лишь по воспоминанию об отношении человек восполняет - в мечтах, образах или размышлениях, смотря по своему характеру, - то ядро, ту сущность, которая властно, обнимая собой все свойства, открывалась ему в Ты. И опять-таки впервые он теперь размещает вещи в пространстве и времени, устанавливает связь причин, впервые каждая из них получает свое место, свой срок, свою меру, свою обусловленность. Правда, и Ты является в пространстве, но в ситуации, когда оно предстает в своей исключительности, когда все другое может быть лишь фоном, из которого оно выступает, но не его границей или его мерой; Ты является во времени, но во времени замкнутого в себе события, которое переживается не как часть непрерывной и четко расчлененной последовательности, но в "длительности", чей исключительно напряженный темп определим лишь из нее самой; Ты является, наконец, как нечто действующее и испытывающее действие, но оно не включено в цепь причинности, а - в своем взаимодействии с Я - есть начало и конец происходящего. И это сопряжено с основной истиной человеческого мира: только Оно может быть упорядочено. Лишь когда вещи из нашего Ты превращаются в наше Оно, возникает возможность их координирования. Ты не знает системы координат. Но теперь, когда мы достигли этой точки, необходимо сказать еще и другое, без чего сказанное останется лишь бесполезным осколком основной истины: упорядоченный мир не есть мировой порядок. Бывают мгновения безмолвной глубины, когда мировой порядок открывается человеку как полнота Настоящего. Тогда можно расслышать музыку самого его струения; ее несовершенное изображение в виде нотной записи и есть упорядоченный мир. Эти мгновения бессмертны, и они же - самые преходящие из всего существующего: они не оставляют по себе никакого уловимого содержания, но их мощь вливается в человеческое творчество и в человеческое знание, лучи этой мощи изливаются в упорядоченный мир и расплавляют его вновь и вновь. Это случается и в истории личности, и в истории рода. x x x МИР ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ДВОЙСТВЕН в соответствии с двойственностью его позиции. Он воспринимает то, что существует вокруг него, просто вещи и существа как вещи; он воспринимает происходящее вокруг него - просто события и поступки как события, вещи, состоящие из свойств, и события, состоящие из мгновений, вещи, отнесенные к пространственной сетке, и события, отнесенные к временной сетке, вещи и события, ограниченные другими вещами и событиями, измеряемые ими, сравнимые с ними, - упорядоченный мир, расчлененный мир. Этот мир в известной степени надежен, он обладает плотностью и длительностью, его структура обозрима, ее можно выявлять снова и снова, ее повторяют с закрытыми глазами и проверяют, открыв глаза: он ведь тут распростерся у самой твоей кожи или, может, съежился внутри твоей души - смотря по тому, какую точку зрения ты предпочитаешь: это ведь твой объект, он остается таковым по твоей милости, остается изначально чуждым тебе, будь он вне или внутри тебя. Ты воспринимаешь его, берешь его себе как "действительность", и он позволяет брать себя; но он не отдается тебе. Только относительно такого мира ты можешь "объясниться" с другими; он, хотя и связанный с каждым по-разному, готов служить вам общим объектом; но в нем ты не можешь встретиться с другими. Без него ты не можешь устоять в жизни, его надежность поддерживает тебя; но если ты умрешь в нем, ты будешь погребен в Ничто. Или же человек встречает бытие и становление как то, что предстает именно перед ним, всегда только одну сущность и каждую вещь только как сущность; то, что есть тут, раскрывается ему в событии, и то, что тут совершается, он переживает как бытие; кроме этого одного, ничего нет в настоящем, но это одно - весь мир; исчезли мера и сравнение; от тебя зависит, сколь много от неизмеримого станет реальностью для тебя. Встречи не упорядочиваются в мир, но каждая из них для тебя знак мирового порядка. Они не связаны друг с другом, но каждая служит тебе порукой твоего единения с миром. Мир, который является тебе так, ненадежен, ибо он является тебе всегда новым, и ты не смеешь ловить его на слове; он лишен плотности, ибо в нем все пронизывает друг друга; лишен длительности, ибо он приходит незваным и исчезает, даже если держишь его крепко; он необозрим: если захочешь сделать его обозримым, ты потеряешь его. Он приходит, приходит взять тебя с собой; если он не находит тебя, не встречает тебя, то он исчезает; но он приходит снова в ином обличье. Он не вне тебя, он шевелится в твоей глубине, и, сказав: "Душа моей души", ты скажешь не слишком много, но остерегайся желания поместить его к себе в душу - этим ты его уничтожишь. Он есть твое настоящее: лишь имея его, имеешь ты настоящее; и ты можешь превращать его в свой объект - познавать и использовать - ты вынужден делать это вновь и вновь, - и каждый раз при этом ты теряешь настоящее. Между тобой и им - взаимность даяния; ты говоришь ему Ты и отдаешь себя ему, он говорит тебе Ты и отдает себя тебе. Относительно него ты не можешь объясниться с другими, с ним ты остаешься один на один; но он учит тебя встречать других и уметь устоять во встрече; и он ведет тебя - через благодать своих приходов, через печаль расставаний - к тому Ты, в котором сходятся параллельные линии отношений. Он не помогает тебе удержаться в жизни, он лишь помогает тебе прозревать вечность. x x x МИР ОНО ОБЛАДАЕТ СВЯЗНОСТЬЮ в пространстве и времени. Мир Ты не имеет никакой связности в пространстве и времени. Отдельное Ты обречено, по завершении события-отношения, превратиться в Оно. Отдельное Оно может, через вхождение в событие-отношение, превратиться в Ты. Таковы два основных преимущества мира Оно. Они побуждают человека смотреть на мир. Оно как на тот мир, в котором ему приходится жить и где к тому же приятно жить, как на мир, где его ожидают разнообразные волнения и порывы, всевозможные виды деятельности и знаний. Мгновения Ты являются в этой прочной и полезной летописи как причудливые лирико-драматические эпизоды, соблазнительно волшебные, но влекущие к опасным крайностям, ослабляющие испытанную связь, оставляющие за собой больше вопросов, чем удовлетворенности, подрывающие безопасность - тревожные эпизоды, неизбежные эпизоды. Но если все-таки приходится возвращаться из них в "мир", почему бы не остаться в нем? Почему бы не призвать к порядку то, что встает навстречу, и не отослать его назад в мир объектов? Почему бы, если человек подчас не может не говорить Ты, скажем, отцу, жене, товарищу, почему бы не говорить Ты, имея в виду Оно? Издать звук Ты органами речи - это еще вовсе не то, что сказать тревожное основное слово; да и прошептать душой влюбленное Ты тоже не опасно, пока всерьез не имеется в виду ничего, кроме: познать и использовать. В одном только настоящем жить невозможно, оно истощило бы человека вконец, если бы не было предусмотрено, что оно быстро и основательно преодолевается. А в одном только прошедшем жить можно; как раз только в нем и возможно устроить жизнь. Нужно лишь заполнить каждый миг познанием и использованием - и он уже не опаляет. Но выслушай истину во всей ее серьезности: человек не может жить без Оно. Но тот, кто живет только с Оно, - не человек.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  КАК БЫ НИ ОТЛИЧАЛИСЬ друг от друга история отдельной личности и история человеческого рода, в одном они все же сходны: они означают прогрессирующий рост мира Оно. Справедливость этого для истории рода подвергают сомнению. Указывают на то, что сменяющие друг друга культуры начинаются каждый раз с некоторого примитивного состояния (эти состояния могут быть по-разному окрашены, но структуры их сходны) и с соответствующего ему скудного объектного мира; поэтому жизнь индивидуума надо сопоставлять не с историей рода, а с историей отдельной культуры. Но не будем принимать во внимание кажущуюся изолированность: культура, исторически находящаяся под влиянием другой, на некоторой стадии - не очень ранней, но все же предшествующей эпохе наивысшего расцвета, - вбирает в себя ее мир Оно (будь то непосредственное заимствование от еще существующей культуры, как греческий мир воспринял египетское, или опосредствованное - от культуры уже ушедшей, как западный христианский мир воспринял греческое); культура увеличивает свой мир Оно не только за счет собственного опыта, но и за счет притока извне, и лишь после такого развития происходят решающие, типа открытий, расширения этого мира. (Оставим пока в стороне, насколько велика здесь роль перцепции и воздействий мира Ты.) Таким образом, как правило, у каждой культуры мир Оно шире, чем у предшествующей; и, несмотря на отдельные остановки и кажущиеся движения вспять, в истории отчетливо прослеживается рост мира Оно. При этом несущественно, какая концепция больше свойственна "мировоззрению" данной культуры - концепция конечности или так называемой бесконечности (правильнее: не конечности); ведь "конечный" мир вполне может содержать больше составных частей, вещей, процессов, чем "бесконечный". И необходимо иметь в виду, что сравнивать нужно не только уровень знаний о природе, но и степень дифференциации общества и уровень технических достижений; рост обоих расширяет объектный мир. Связь человека с миром Оно включает в себя познание, которое вновь и вновь заново организует этот мир, и использование, которое реализует его многообразное назначение: поддержание, облегчение и оснащение человеческой жизни. С увеличением объема мира Оно должна расти и способность человека к его познанию и использованию. Правда, для отдельной личности непосредственное познание может все больше заменяться косвенным "приобретением сведений", а использование - все больше сводиться к специализированному "применению"; тем не менее непрерывное развитие этой способности от поколения к поколению неизбежно. Именно это обычно имеют в виду, когда говорят о прогрессирующем развитии духовной жизни. И тем самым совершают грех слова против духа: потому что эта так называемая "духовная жизнь" чаще всего является препятствием для жизни человека в духе и в лучшем случае - материалом, который, будучи покорен и преобразован, прорастет в ней. Препятствие, потому что развитие способности к познанию и использованию сопровождается обычно ослаблением способности к отношению - той единственной способности, благодаря которой становится возможной духовная жизнь человека. x x x ДУХ В ЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ проявлении есть ответ человека своему Ты. Человек говорит на многих языках - на языках речи, искусства, действия,- но дух один: ответ из тайны являющемуся, из тайны взывающему Ты. И как устная речь: пусть она сначала облекается в слова в человеческом мозгу, затем в звуки в его гортани, но и то и другое - лишь преломления действительного события, ибо в действительности не речь находится в человеке, а человек пребывает в речи и говорит оттуда, так всякое слово, так всякий дух. Дух не в Я, но между Я и Ты. Он - не как кровь, что течет в тебе, но как воздух, в котором ты дышишь. Человек живет в духе, когда он может ответить своему Ты. Он способен на это, если он погружается в отношение всем своим существом. Только благодаря своей способности к отношению может человек жить в духе. Но здесь в полной мере выявляется судьба события-отношения. Чем сильнее ответ, тем сильнее он связывает Ты, принижает его до объекта. Только молчание с Ты, молчание всех языков, безмолвное ожидание в неоформленном, в нерасчлененном, в доязыковом слове оставляет Ты свободным, позволяет пребывать с ним в той затаенности, где дух не проявляет себя, но присутствует. Всякий ответ втягивает Ты в мир Оно. В этом печаль человека и в этом его величие. Ибо так в среде живых существ рождается знание, так рождается творчество, так рождается изображение и символ. Но если нечто превратилось в Оно таким образом, то, застывшее в вещь среди вещей, оно несет в себе стремление и предназначение: возрождаться вновь и вновь. Вновь и вновь - так было предопределено в час духа, когда он явил себя человеку и породил в нем ответ, объектное будет воспламеняться, разгораясь в Настоящее, погружаться в стихию, из которой оно вышло, и люди будут видеть и переживать его как Настоящее. Это свершение, это предназначение не может осуществиться, если человек довольствуется миром Оно как таким миром, который надлежит познавать и использовать, и вместо того, чтобы освободить то, что в нем заковано, - подавляет его; вместо того, чтобы вглядываться в него,- наблюдает; вместо того, чтобы воспринимать, утилизирует. Познание: в созерцании противостоящего открывается познающему сущность. Конечно, то, что он видел как Настоящее, ему придется рассматривать как объект, сравнивать с объектами, помещать в ряд других объектов, объективно описывать и анализировать; только как Оно может это войти в сферу познания. Но в созерцании оно было не вещью среди вещей, не событием среди событий, а исключительным Настоящим. Не в законе, который потом выводится из явления, а в нем самом открывает себя сущность. Мыслить общо означает лишь: распутывать клубок события, ибо созерцалось оно в особенном, в противостоянии. И теперь его втиснули в Оно - форму понятийного познания. Кто освободит его оттуда и снова увидит его оттуда, снова увидит как Настоящее, тот завершит данный акт познания, - если понимать его как нечто действительное и действенное между людьми. Но можно заниматься познанием и по-другому - установить: "Так, значит, обстоит дело, так называется вещь, так она устроена, вот куда она относится"; при этом то, что превратилось в Оно, так и оставляют быть Оно, познают и используют как Оно, употребляют для того, чтобы "сориентироваться" в мире, а потом и для того, чтобы "покорить" мир. Так и в искусстве: в созерцании противостоящего открывается художнику образ. Он принижает его до произведения. Произведение - не в мире богов, но в этом огромном мире людей. И оно "здесь", даже когда ни один человеческий взгляд не останавливается на нем; но оно спит. Китайский поэт рассказывает, как люди не хотели слушать песню, которую он играл им на своей нефритовой флейте, тогда он сыграл ее для богов, и они внимали ей; с тех пор и люди внимают той песне: значит, он все же ушел от богов к тем, без кого не может обойтись произведение. Оно ждет, как во сне, чтобы человек снял заклятие - и на один бессмертный миг охватил образ. Потом он снова придет в себя и тогда познает то, что надлежит познать: "так-то оно сделано", или: "в нем выражено то-то и то-то", или: "таковы его качества" и, наверное, еще вот что: "это произведение такого-то класса и уровня". Не то чтобы научный и эстетический интеллект не был необходим, но он нужен для того, чтобы честно сделать свое дело и погрузиться в надынтеллектуальную, обнимающую собой интеллектульное, истину. И в-третьих: чистое воздействие без намерения. Оно выше духа познания и духа искусства. Ибо здесь бренный человек уже не нуждается в том, чтобы вложить себя в долговечную материю: он сам, как образ, переживет ее и, овеянный музыкой своей живой речи, расцветет в звездном небе духа. Здесь Ты являлось человеку из более глубокой тайны, обращалось к нему из самой тьмы, и он откликался своей жизнью. Здесь, время от времени, слово становилось жизнью, и эта жизнь (следовала ли она закону или нарушала закон: и то, и другое одинаково необходимо, иначе умер бы на земле дух), эта жизнь есть поучение. В глазах потомков - это жизнь, предназначенная учить их не тому, что есть и что должно быть, а тому, как прожить жизнь в духе - лицом к лицу с Ты. И это значит: жизнь-поучение готова в любой момент сама стать для них Ты и открыть им мир Ты, более того - она постоянно приближается к ним и прикасается к ним. Они же, потерявшие охоту и способность к живому естественному общению, они знают, что к чему: личность они засадили, как в клетку, в историю, а слова ее - в свои книгохранилища, они кодифицировали как исполнение, так нарушение; не скупятся они и на почитание, даже на поклонение с изрядной добавкой психологии, как это подобает современному человеку. О лицо, одинокое, как звезда в ночи, о живой перст на бесчувственном челе, о затихающие шаги! x x x РАЗВИТИЕ ФУНКЦИИ познания и использования почти всегда сопровождается ослаблением способности человека к отношению. Тот самый человек, который из духа приготовил себе лакомое блюдо, как он ведет себя с живущими вокруг него существами? Находясь во власти основного слова разъединения, изолирующего друг от друга Я и Оно, он разделил свою жизнь с ближними на две четко очерченные области: учреждения и чувства. Область Оно и область Я. Учреждения - это "внешнее", где преследуют разнообразные цели, где работают, ведут переговоры, влияют, предпринимают, конкурируют, организуют, хозяйствуют, служат, проповедуют: до некоторой степени упорядоченная и в какой-то мере гармоничная структура, в которой, при многообразном участии человеческих мозгов и человеческих конечностей, происходит течение дел. Чувства - это "внутреннее", где живут и отдыхают от учреждений. Здесь перед заинтересованным взором пляшет спектр эмоций; здесь наслаждаются своими склонностями и своей ненавистью, своей радостью и - если она нечрезмерна - своей болью. Здесь человек - у себя дома и растягивается в кресле-качалке. Учреждения - это трудный форум, чувства - богатый развлечениями будуар. Конечно, такое разграничение всегда под угрозой, потому что резвые чувства вторгаются иногда в самые объективные учреждения; но при некоторой доброй воле его всегда можно восстановить. Труднее всего четкое разграничение в сфере так называемой личной жизни. В браке, например, иногда непросто осуществить его, но все же это возможно. Лучше всего видна граница в сфере так называемой общественной жизни; стоит, например, понаблюдать, как в деятельности партий (да и считающихся надпартийными группировок) и в их "движениях" резко отличаются друг от друга штурмующие небо собрания и (все равно, механизированно-упорядоченная или органически-неряшливая) ползучая, придавленная к земле повседневная забота. Однако изолированное Оно учреждений - это бездушный Голем, а изолированное Я чувств - порхающая то тут, то там птица. Оба не знают человека: первый знает лишь экземпляр, вторая - лишь "объект", и никто из них не знает личности, никто - цельности. Оба не знают настоящего: учреждения, даже самые современные, знают лишь застывшее прошлое, законченность; чувства, даже самые долговечные, - всегда лишь быстротечное мгновение, еще-не-осуществленность. Оба не имеют доступа к реальной жизни. Учреждения не созидают общественной, а чувства - личной жизни. То, что учреждения не созидают общественной жизни, ощущает все большее число людей, ощущает со все большей болью: это отправная точка бедственных исканий века. То, что чувства не созидают личной жизни, поняли лишь немногие; ведь кажется, что здесь-то и обитает самое личное; и если только научиться, как это свойственно современному человеку, заниматься исключительно своими собственными чувствами, то отчаяние из-за их нереальности не так легко научит чему-нибудь лучшему, потому что оно - тоже чувство, и занимательное. Люди, которые страдают от того, что учреждения не созидают общественной жизни, придумали средство: учреждения нужно - как раз с помощью чувств - оживить, или расплавить, или взорвать; именно на основе чувств надо обновить учреждения, введя в них "свободу чувств". Если, скажем, механичное государство связывает по существу своему чуждых друг другу граждан, не порождая и не поощряя совместной жизни, - надо, говорят эти люди, заменить его общиной, основанной на любви; а такая община как раз и возникнет, когда люди, влекомые свободным, щедрым чувством, устремятся друг к другу и захотят жить вместе. Но это не так. Истинная община возникает не оттого, что люди питают чувства друг к другу (хотя, конечно, и не без этого), но вот от каких двух вещей: все они находятся в живом, взаимном отношении к некоторому живому центру, и все они находятся в живом, взаимном отношении друг к другу. Второе проистекает из первого, но все же не обусловлено лишь им одним. Живое, взаимное отношение включает в себя чувства, но порождается не ими. Община строится на основе живого, взаимного отношения, а строитель - живой воздействующий центр. И формы так называемой личной жизни тоже не могут быть обновлены, исходя из свободного чувства (хотя, конечно, и оно важно). Брак, например, никогда не обновится ничем иным, кроме как тем, на чем всегда основан всякий подлинный брак: два человека открываются друг другу как Ты. Во всех иных случаях брак строится на таком "Ты", которое ни для одного из двоих не есть Я. Ибо метафизический и метапсихический факт любви состоит в том, что она только сопровождается чувствами. Кто хочет обновить брак иными средствами, не отличается существенно от того, кто хочет уничтожить брак: оба обнаруживают неведение сути брака. И в самом деле, если от всей эротики века, о которой столько говорено, оставить лишь то, что не связано исключительно с Я, т.е. все те ситуации, где каждый для другого вовсе не присутствует истинно и вовсе не присутствует в воображении, но через другого лишь услаждает самого себя, - что же тогда останется? Истинная общественная и истинная личная жизнь это две формы единения. Для того чтобы они возникли и сохранялись, нужны чувства (изменчивое, изменяющееся содержание), нужны учреждения (постоянная форма), но оба они, вместе взятые, еще не созидают человеческую жизнь; созидает же ее третье - центральное присутствие Ты; или, чтобы это правильнее выразить: центральное Ты, воспринимаемое в настоящем. x x x ОСНОВНОЕ СЛОВО Я-ОНО не есть зло, как не есть зло материя. Оно есть зло, как материя, когда она дерзает объявить себя Сущим. Когда человек отдает себя во власть этого основного слова, его захлестывает непрестанно растущий мир Оно, его собственное Я утрачивает реальность, и тогда злой дух, витающий над ним, и призрак, обитающий в нем, начинают шептать друг другу признания в своей не-спасенности. x x x - НО РАЗВЕ общественная жизнь человека не погружена с необходимостью в мир Оно? Две сферы этой жизни - экономика и политика - мыслимы ли они на иной основе, чем сознательный отказ от всякой "непосредственности", упорное и решительное неприятие всякого "чужого", не из самой этой области проистекающего стремления? И это познающее и утилизирующее Я, которое властвует здесь, - утилизирующее накопленные блага и труд в экономике, утилизирующее мнения и устремления в политике, - разве не его безграничным могуществом как раз и обусловлена прочная и обширная структура великих "объективных" образований в этих сферах? Да, организующее могущество ведущего государственного деятеля, ведущего хозяйственника - разве не связано оно как раз с тем, что он рассматривает людей, с которыми имеет дело, не как носителей непознаваемого Ты, а как источники труда и устремлений, чьи специфические возможности подлежат оценке и использованию? Разве не обрушился бы на него его мир, если бы он попытался, вместо того чтобы складывать Он+Он+Он в Оно, искать сумму Ты и Ты и Ты, которая никогда не даст ничего другого, как снова Ты? Разве не значило бы это променять формирующее мастерство на кустарный дилетантизм; светлый, мощный разум - на туманную мечтательность? И если мы переведем взгляд с ведущих на ведомых: разве само развитие характера современного труда и характера современной собственности не стерло почти все следы жизни в противостоянии, все следы истинного отношения? Было бы абсурдом желать приостановить это развитие - и если бы удалось абсурдное, тотчас же был бы разрушен сложнейший аппарат этой цивилизации, а ведь лишь он делает возможной жизнь непомерно разросшегося человечества. - Говорящий, ты говоришь слишком поздно. Только что еще ты мог верить в свои слова, сейчас ты уже этого не можешь более. Ибо мгновение тому назад ты, как и я, увидел, что государством уже не управляют; кочегары еще подбрасывают уголь, но машинисты лишь по видимости еще правят бешено мчащимися машинами. И в этом движении, пока ты говоришь, ты, как и я, способен расслышать непривычный гул, который начинает издавать рычажный аппарат экономии; мастера высокомерно и успокаивающе улыбаются тебе, но смерть уже поселилась в их сердцах. Они говорят тебе, что приспосабливают механизм к обстоятельствам; однако ты замечаешь, что отныне они могут разве что сами приспосабливаться к механизму - и то лишь до тех пор, пока он это позволяет. Их ораторы поучают тебя, что экономика унаследует государство; ты знаешь, что наследовать нечего, кроме тирании буйно разрастающегося Оно, под игом которой Я, все менее способное властвовать, все еще воображает себя повелителем. Общественная жизнь человека так же мало, как и он сам, может обойтись без мира Оно, в то время как присутствие Ты витает над этим миром, как дух над водами. Воля человека к извлечению пользы и воля к могуществу действуют естественно и законно до тех пор, пока они сопутствуют человеческой воле к отношению, пока они движимы ею. Не существует дурных побуждений, пока побуждения не отрываются от бытия; связанный с бытием и определяемый им импульс - это плазма общественной жизни, но изолированный импульс - это ее деградация. Экономика - обиталище воли к извлечению пользы и государство - обиталище воли к могуществу до тех пор участвуют в жизни, пока они участвуют в духе. Когда они отрекаются от него - они отрекаются от жизни; и пока она покончит со своими делами, еще добрую толику времени нам кажется, что мы наблюдаем движение живой структуры - там, где уже давно движется бездушный механизм. И привнесение некоторой доли непосредственности тут ничему, по существу, не поможет; ослабление жестокости структуры экономики или структуры государства не может компенсировать то, что уже не находится под главенством духа, говорящего Ты; никакое возбуждение периферии не может заменить собой живого отношения к центру. Общественные структуры черпают свою жизненность от изобильной силы, реализующей подлинное отношение, которая пронизывает ее, определяя ее телесную форму, т. е. от силы в духе. Государственный деятель или экономист, повинующийся духу, - не дилетант; он хорошо знает, что не может относиться к людям, с которыми ему приходится иметь дело, просто как к носителям Ты, - это разрушило бы его труд; но он все же отваживается делать это, правда лишь в некоторых пределах, которые поставит ему дух; и дух ставит ему пределы; и рискованное предприятие, которое взорвало бы отчужденную структуру, удается в структуре, осиянной присутствием Ты. Он не фантазирует: он служит истине, которая, будучи несравненно выше разума, не отвергает его, но объемлет и вмещает в себя. Он делает в общественной жизни то же самое, что в личной - человек, который ясно осознает себя неспособным в чистом виде реализовать Ты и все же каждый день выявляет его в Оно - по закону и мере этого дня, ежедневно проводя заново границу, обнаруживая границу. Так и труд, и обладание не могут обрести свободу сами по себе, а только при посредстве духа; только его присутствие может влить во всякую работу смысл и радость, во всякое обладание - благоговение и жертвенную силу, не до краев, а quantum satis (сколько нужно), может все добытое трудом, хоть оно и останется связанным с миром Оно, преобразить в Противостоящее, в реализацию Ты. Здесь нет места оскудению; напротив, бывает, что именно в час жесточайшей нужды наступает непредвиденный расцвет. Управляет ли государство экономикой или экономика - государством, пока они оба не преобразятся, не имеет значения. Станут ли государственные учреждения более свободными, а экономические - более действенными, важно, но не для вопроса о действительной жизни, который здесь ставится: свободными и действенными они не могут стать сами по себе. Главное, сохранится ли в жизни, в действительности дух, который говорит Ты, который откликается. То, что излилось от духа в общественную жизнь людей, - будет ли оно впоследствии подчинено государству и экономике или будет действовать независимо? То от духа, что еще упорно держится в личной жизни человека, вольется ли оно снова в общественную жизнь? Вот что имеет решающее значение. Ясно, что разбиением общественной жизни на независимые сферы, одной из которых являлась бы "духовная" жизнь, цель не будет достигнута; это лишь означало бы окончательно подчинить тирании сферы, погруженные в мир Оно, а дух полностью лишить реальности. Ибо, воздействуя на жизнь независимо, дух никогда не пребывает "в себе", но всегда в мире; он пронизывает мир Оно и преображает его. Дух воистину "у себя", когда он может проникнуть в открытый для него мир, отдать ему себя, спасти мир и в нем - себя. Распыленная, ослабленная, вырожденная, пронизанная противоречиями духовность, которая сегодня представляет дух, может свершить подобное, лишь если она снова обретет сущность духа - способность говорить Ты. x x x В МИРЕ ОНО неограниченно властвует причинность. Всякий доступный чувственному восприятию "физический" процесс, да и всякий "психический", обнаруженный или происходящий при самопознании, с необходимостью является причинно обусловленным и обусловливающим. Не составляют исключения и те процессы - составные части континуума мира Оно,- которым можно приписать характер целенаправленности: этот мир вполне допускает телеологию, но лишь как оборотную сторону причинности, как вплетенную в нее часть, не нарушающую его связной полноты. Неограниченное господство причинности в мире Оно, фундаментально важное для научного упорядочения мира, не угнетает человека, который не замкнут в этом мире, а может вновь и вновь уходить из него в мир отношения. Здесь Я и Ты свободно противостоят друг другу во взаимодействии, не вовлеченном ни в какую причинность и не окрашенном ею, здесь гарантирована свобода - человеку и бытию. Только тот, кто знает отношение и присутствие Ты, способен принимать решение. Тот, кто принимает решение, свободен, ибо он предстал пред лицом. Огненная плазма моей способности желать необузданно бурлит: все, что возможно для меня, охватывает меня в первобытном вихре, слитное и как бы неделимое; манящие блики сил мерцают со всех сторон; вселенная - как искушение, и я; в мгновенном становлении я устремляюсь - обе руки в огонь, глубоко туда, где таится то единственное, что ищет меня, - деяние - час пробил! И вот уже отвращена угроза бездны, уже лишенное средоточия Множество больше не забавляется пронизывающим однообразием своих притязаний, и остаются только двое несовместимые: Другое и Одно, безумие и предназначение. Ибо это не называется принять решение, когда Одно сделано, а Другое остается лежать - потухшая масса, покрывая мою душу шлаком, слой за слоем. Нет, лишь тот, кто всю силу Другого устремляет в деяние Одного, кто дает полнокровной страсти Неизбранного влиться в реализацию Избранного, лишь тот, кто "служит Богу дурными помыслами",- тот принимает решение, тот предопределяет событие. Если это понять, сразу станет ясно: именно то надо называть правильным, к чему направляют себя, на что нацеливаются, на что решаются; и если существует дьявол, то не тот, кто против Бога, а тот, кто не принимает решения в вечности. Человек, для которого свобода обретает достоверность, не угнетен причинностью. Он знает, что его смертная жизнь по сути своей есть колебание между Ты и Оно, и понимает смысл этого. Ему довольно, что он может вновь и вновь вступить на порог святилища, задержаться на котором он не в силах; да и то, что он должен вновь и вновь покидать его, для него внутренне связано со смыслом и предназначением этой жизни. Там, на пороге, каждый раз заново вспыхивает в нем отклик, вспыхивает дух; здесь, в нечестивом и нищем краю, должна явить себя искра. То, что здесь называется необходимостью, не может испугать его; ибо там он познал подлинную судьбу. Судьба и свобода обручены друг с другом. Только тот встречается с судьбой, кто достиг свободы. В том, что я нашел деяние, которое искало меня, в этом порыве моей свободы, раскрывается мне тайна: но и то, что я не могу свершить деяние так, как задумал его, в самом этом противодействии тоже раскрывается мне тайна. Кто забывает всякую причинную обусловленность и из глубины своей принимает решение, кто отвергает имущество и наряды и, обнаженный, предстает пред лицом; тому, свободному, как отражение его свободы, смотрит навстречу судьба. Это не предел его, а его осуществление; свобода и судьба многозначительно обнимают друг друга, и из этой значительности глядит судьба - глаза, только что еще строгие, полны света, - глядит как сама милость. Нет, человека, который, неся искру, возвращается в мир Оно, не угнетает причинная необходимость. И от людей духа во времена здоровой жизни струится ко всему народу уверенность; ведь всем, даже самым ограниченным, случается хоть как-то - естественно, инстинктивно, неясно - пережить встречу. Настоящее; каждый где-то ощутил Ты; и вот дух дарует им свое покровительство. Но в больные времена бывает, что мир Оно, более не пронизанный и не оплодотворенный, как живыми потоками, приливами мира Ты - изолированный и застывающий, как гигантский бездушный призрак, - подавляет человека. Довольствуясь миром объектов, которые более не превращаются для него в Настоящее, человек перестает сопротивляться этому миру. И тогда обычная причинность вырастает в угнетающий, подавляющий злой рок. Каждая большая, охватывающая народы культура зиждется на некотором первоначальном событии-встрече, на прозвучавшем некогда у ее истока ответе, адресованном Ты, на сущностном акте духа. Этот акт, подкрепленный согласно направленными усилиями последующих поколений, создает свою, специфическую концепцию космоса в духе - только через этот акт космос становится вновь и вновь доступным для человека; только теперь может человек вновь и вновь, с легкой душой, строить (исходя из специфической концепции пространства) жилище для Бога и жилища для людей; может наполнить трепещущее время новыми гимнами и песнями и может придать форму самой общности людей. Но только до тех пор, пока он в собственной жизни владеет (воздействуя и испытывая воздействие) этим сущностным актом, пока он сам находится в отношении; до тех пор он свободен и способен творить. Если культура не имеет более своим центром живой, непрестанно обновляющийся процесс-отношение, она, застывая, превращается в мир Оно, в который лишь иногда вулканически прорываются пламенные деяния одиноких носителей духа. С этих пор обычная причинность, которая никогда раньше не могла быть препятствием духовной концепции космоса, вырастает в угнетающий, давящий рок. Мудрая судьба-мастер, которая в гармоническом согласии с полнотой смысла космоса господствовала над всякой причинностью, теперь превращается в абсурдный демонизм и сама погружается в причинность. Та самая карма, которую предки воспринимали как благое предопределение (ибо то, что нам удается в этой жизни, в будущей поднимает нас в более высокие сферы), теперь заставляет осознавать себя как тиранию, ибо деяния прежней, неизвестной нам жизни заточили нас в темницу, из которой в этой жизни мы не в силах ускользнуть. Где прежде вздымался куполом исполненный смысла закон небосвода и на его светлой радуге висело веретено необходимости, там царит теперь, бессмысленно и порабощающе, сила планет; раньше нужно было только вверить себя небесному "пути", который являлся также и нашим путем, чтобы со свободным сердцем жить в полноте судьбы, - теперь же, что бы мы ни делали, нами правит, взваливая на каждую шею весь груз мертвой тяжести мира, чуждый духу рок. Бурно нарастающая жажда спасения остается - после разнообразных попыток - совершенно неутоленной, пока ее не утолит тот, кто учит, как вырваться из круговорота рождений, или тот, кто спасает покорившиеся силе души - спасает в свободу детей Бога. Такое деяние вырастает из нового события-встречи, из его реализации; из нового, судьбоносного ответа человека своему Ты. При совершении этого центрального сущностного акта культура может смениться другой - которой он сообщит свое сияние, - но может и обновиться в себе самой. Болезнь нашего века не похожа ни на одну из других; и она относится туда же, куда все они. История культур - не стадион вечности, где бегунам предназначено, одному за другим, бодро и не предчувствуя дурного, отмерять один и тот же круг смерти. Через взлеты и падения ведет безымянный путь. Не путь успехов и развития; спуск по спиралям духовной преисподней, который также может быть назван и подъемом - к самому потаенному, самому утонченному, самому запутанному, где уже нет никакого Вперед и - впервые - никакого Назад, а только неслыханное обращение: прорыв. Предстоит ли нам пройти путь до конца, до испытания последней тьмы? Но там, где опасность, там вызревает и спасение*. ---------------------- * "Но там, где опасность, там вызревает и спасение" - слова из поэмы Гельдерлина "Патмос". - Прим. ред. Биологистическая и историософская мысль современности, сколь бы различными они ни казались друг другу, поработали совместно, чтобы создать веру в злой рок, более упорную и подавляющую, чем когда-либо. Та власть, что безраздельно правит судьбой человека, это уже не могущество кармы и не могущество звезд; многие силы претендуют на господство, но при верном взгляде станет ясно, что большинство современников верит в некую смесь из этих сил, как поздние римляне верили в смесь из богов. Это облегчается характером притязаний. Будь то "жизненный закон" всеобщей борьбы, в которой каждый должен либо сражаться, либо отказаться от жизни; или "закон души", по которому психика личности строится полностью из врожденных утилитарных инстинктов; или "общественный закон" неудержимого социального прогресса, который воля и сознание могут лишь сопровождать; или "культурный закон" неизменно равномерного возникновения и исчезновения исторических структур; и сколько бы еще ни было форм, такой закон всегда означает, что человек зажат в тиски процесса, от которого он не может защититься, а если может, то лишь в своем воображении. От засилья звезд освобождало мистическое освещение, от власти кармы - жертва брахмана, сопровождаемая познанием; в обоих случаях спасение было возможно. Но смешенный идол не оставляет надежды на освобождение. Считается безумием представлять себе возможной свободу; остается выбирать лишь между рабством по убеждению и рабством бесперспективно-бунтарским. Если в этих законах и идет речь о телеологическом развитии и органическом становлении, все же в основе их всех лежит одержимость последовательностью, т. е. неограниченной причинностью. Догма постепенного развития событий - это капитуляция человека перед безудержно растущим миром Оно. Имя судьбы человек употребляет наверно: судьба - не колокол, опрокинутый над миром людей; лишь тот встречает ее, кто исходит из свободы. А догма последовательного течения событий не оставляет места свободе, не оставляет места самому проявлению ее, чья спокойная сила меняет лик земли: решительному повороту. Догма не знает человека, который, совершив решительный поворот, преодолевает всеобщую борьбу, рассеивает призрак утилитарных инстинктов и избавляется от заклятия класса; который расшатывает надежные исторические структуры, обновляет и преображает их. Догма последовательности оставляет тебе в своей шахматной партии лишь такой выбор: соблюдать правила или нарушать их; но совершивший поворот опрокидывает фигуры. Догма всегда позволит тебе реализовать обусловленность в твоей жизни, а в душе оставаться "свободным"; но совершивший поворот считает такую свободу позорнейшим рабством. Единственное, что может стать для человека злым роком, это вера в злой рок: она подавляет попытки поворота и обновления. Вера в злой рок есть с самого начала ересь. Всякая концепция последовательности течения событий есть лишь упорядочение того, что уже не более чем прошлое, упорядочение изолированных мировых событий, объективности, как истории; присутствие Ты в настоящем, становление из единства ей недоступно. Она не знает реальности духа, и ее схема для него непригодна. Пророчествование от объектности годится лишь для того, кто не знает Настоящего. Порабощенный миром Оно должен видеть в догме последовательного развития истину, которая действует с нарастающей отчетливостью; в действительности же эта догма лишь еще полнее подчиняет его миру Оно. Но мир Ты не заперт. Кто всем своим существом, с возродившейся способностью к отношению, войдет в него, тот познает свободу. И освободиться от веры в рабство - значит стать свободным. x x x КАК НАД ЗЛЫМ ДУХОМ можно обрести власть, если окликнуть его настоящим именем, - так и с миром Оно. Еще только что столь зловеще возвышавшийся над слабым человеком, мир Оно уступает тому, кто познает его в его сущности: как отрыв и отчуждение того самого, из чьей переливающейся через край полноты выступает навстречу человеку всякое земное Ты; того, что подчас является человеку величественным и грозным, как богиня-мать, но всегда по-матерински. - Но откуда же взять силы, чтобы назвать духа по имени, тому, у кого у самого внутри поселился призрак - утратившее реальность Я? Как может возродиться разрушенная способность к отношению там, где снова и снова разрушает и топчет обломки полный сил домовой? Как может воссоединить себя существо, беспрестанно гонимое по пустому кругу маниакальной страстью своего изолированного "Я"? Как может познать свободу тот, кто живет в своеволии? Как сопряжены друг с другом свобода и судьба, так сопряжены своеволие и злой рок. Но свобода и судьба обручены друг с другом, и их объятие исполнено высшего смысла; своеволие и злой рок, домовой души и злой дух мира, терпят друг друга, обитая рядом и избегая друг друга, бездушно отстраняясь, не соприкасаясь, - пока в какой-то момент случайно не скрестятся взгляды и вырвется признание в не-спасенности. Сколько витийствуют, сколько изощренной духовности тратят сегодня, чтобы избежать такой ситуации или хотя бы скрыть ее! Воля свободного человека неподвластна произволу своеволия. Он верит в действительность; это значит: он верит в реальное единство реальной двойственности Я и Ты. Он верит в предопределение и в то, что оно нуждается в нем: не водит его на помочах, а ожидает его, он должен прийти к нему, хотя и не знает, где оно находится; он должен выйти навстречу всем своим существом - это он знает. Сбудется не так, как он решил; но то, что сбудется, сбудется лишь тогда, когда он решится на то, чего он может хотеть. Свою маленькую волю, несвободную, подвластную вещам и инстинктам, он должен принести в жертву своей большой воле, которая отвергает навязываемую ему определенность мира Оно и устремляется к предопределению. И тут он уже не вмешивается, но и не остается безучастным. Он прислушивается к самостановящемуся, к пути бытия в мире; не затем, чтобы его подхватил поток, а затем, чтобы самому воплотить бытие, воплотить так, как оно, нуждающееся в нем, хочет быть воплощенным - человеческим духом и человеческим деянием, человеческой жизнью и человеческой смертью. Я сказал: он верит. Но этим сказано: он встречает. Своевольный человек не верит и не встречает. Ему неведомо единство, он знает только лихорадочный мир там, снаружи, и свою лихорадочную жажду использовать его; нужно лишь дать использованию античное имя, и оно уже шествует среди богов. Когда он говорит "Ты", он подразумевает: "Ты, подлежащий моему употреблению"; и то, что он называет своим назначением, есть лишь оснащение и санкционирование его способности к использованию. У него нет подлинной судьбы; он подчинен определенности вещей и инстинктов и, чувствуя себя самодержцем, реализует ее произволом своего своеволия. У него нет великой воли, но только своеволие, которое он за нее выдает. Он совершенно не способен к жертве, хотя и может разглагольствовать об этом; ты узнаешь его по тому, что он никогда не бывает конкретен. Он беспрестанно вмешивается, чтобы "дать вещам совершиться". Как же, говорит он, не подсобить предопределению, не применить для этого доступные средства? Подобным же образом смотрит он на свободного человека; он не в состоянии видеть иначе. Но у свободного нет разделения на цели и средства; у него лишь одна цель, одно решение: идти к своему предопределению. Он принял это решение, он будет время от времени - на каждом перепутье - обновлять его; но он скорее поверил бы, что мертв, чем в то, что решение великой воли окажется недостаточно сильным и будет нуждаться в поддержке средствами. Он верит: он встречает. А лишенный веры мозг своевольного человека не в состоянии вместить ничего, кроме неверия и своеволия, установления цели и измысливания средств. Без жертвы и без милости, без встречи и без Настоящего, уснащенный целями и средствами - таков его мир; никаким другим он не может быть; а это и есть злой рок. Так он, при всей своей суверенности, безнадежно завяз в нереальном; и он понимает это в те мгновения, когда осознает самого себя, поэтому он направляет лучшую часть своей духовности на то, чтобы предотвратить или хотя бы поглубже упрятать это осознание. Но осознание падения, осознание утраты реальности Я и тоска по обретению Я подлинного, погружение в ту глубинную почву, которую человек называет отчаянием и из которой вырастает самоуничтожение и возрождение, могут стать началом обновления. x x x ОДНАЖДЫ, как рассказывает Брахмана Ста Путей, был спор между богами и демонами. Сказали демоны: "Кому же принести нам наши жертвы?" И они положили их каждый в свой собственный рот. Боги же положили дары друг другу в рот. И тогда Праджапати, первичный дух, стал на сторону богов. x x x - ТО, ЧТО МИР ОНО, предоставленный сам себе, а это означает: не затронутый и не расплавленный возникновением Ты, вырождается в призрак, - это понятно; но как происходит, что Я человека, как ты говоришь, утрачивает реальность? Пребывая ли в отношении или живя вне его, Я обретает достоверность для себя через свое самопознание - крепкую золотую нить, на которую нанизываются многообразные состояния. И если я говорю: "Я вижу тебя" или: "Я вижу дерево", то, быть может, неодинаково реально в обоих случаях "вижу", но одинаково реально "Я". - Проверим, проверим себя, так ли это. Словесная форма ничего не доказывает: часто ведь сказанное "Ты" означает по существу Оно, которому говорят "Ты" по привычке или от тупости: и часто сказанное "Оно" означает по существу Ты, чье присутствие как бы отдаленно вспоминают всем своим существом; так и бесчисленные "Я" - лишь необходимое местоимение, полезное сокращение оборота "тот, кто говорит здесь". А самосознание? Если в одной фразе действительно подразумевается Ты отношения, а в другой - Оно познания, и, следовательно, в обеих действительно подразумевается Я: тождественно ли это Я тому, из чьего самосознания извлекаются обе фразы? Я основного слова Я-ТЫ другое, чем Я основного слова Я-ОНО. Я основного слова Я-ОНО проявляет себя как индивидуальность и осознает себя как субъект (познания и использования). Я основного слова Я-ТЫ проявляет себя как личность и осознает себя как субъективность (без косвенного дополнения). Индивидуальность выявляет себя, обособляясь от других индивидуальностей. Личность выявляет себя, вступая в отношение с другими личностями. Первая есть духовная форма природной разъединенности, вторая - природного единства. Цель самообособления - познание и использование, а цель познания и использования - "жизнь", т. е. длящееся весь срок человеческой жизни умирание. Цель отношения - само существование отношения, т. е. соприкосновение с Ты. Ибо, соприкасаясь с каждым Ты, мы смешиваем свое дыхание с дыханием Ты - дыханием вечности. Кто находится в отношении, тот участвует в реальности, т. е. в бытии, которое не заключено целиком в отношении, но и не целиком пребывает вне его. Всякая реальность есть деятельность, в которой я участвую, но которую не могу присвоить себе. Где нет участия, нет реальности. Где есть присвоение, там нет реальности. Участие тем полнее, чем непосредственнее соприкосновение с Ты. Я становится реальным через свое участие в реальности. Тем более реальным, чем полнее участие. Но Я, которое выходит из события-отношения в изолированность и в ее осознание, не теряет своей реальности. Участие заложено и сохранено как потенция; другими словами - так говорят о высшем отношении, но это же справедливо для любого,- "в нем остается семя". Это область субъективности, где Я ощущает вместе и единство, ^ и свою изолированность. Подлинная субъективность может быть понята лишь динамически, как колебание Я в его тоске по истине. И здесь же источник, где зарождается и растет стремление ко все более высокому, абсолютному отношению, к полноте участия в бытии. В субъективности зреет духовная субстанция личности. Личность осознает самое себя как участвующую в бытии, как сосуществующую и через это - как существующую. Индивидуальность осознает самое себя как существующую так-и-не-иначе. Личность говорит: "Я есть", индивидуальность - "Я такова". "Познай самого себя" означает для личности: познай себя как бытие; для индивидуальности: познай свой способ бытия. Обособляясь от других, индивидуальность удаляется от бытия. Этим вовсе не сказано, что личность в каком-то смысле "отказывается" от своей особости, от инакости своего бытия; однако для нее это не определяет окончательную перспективу, а лишь необходимую и исполненную смысла форму бытия. Индивидуальность, напротив того, упивается своей особостью, вернее, в большинстве случаев той фикцией, которую она себе изготовила. Потому что познать себя для нее почти всегда означает по существу вот что: сфабриковать иллюзию себя, обладающую убедительной силой и способную все глубже вводить в заблуждение ее самое - и в созерцании и почитании этой иллюзии создать себе видимость познания своего способа бытия; ибо подлинное познание привело бы к самоуничтожению или к возрождению. Личность видит самое себя. Индивидуальность занята своим мое: мой характер, моя раса, мое творчество, мой гений. Индивидуальность не принимает участия ни в какой реальности и не обретает никакой. Она обособляется от других и хочет через это приобрести как можно больше путем познания и использования. Это ее динамика: самообособление и присвоение, оба - в Оно, оба совершаются в нереальном. Субъект - а она так осознает себя сколько бы ни присвоил он себе, из этого не вырастает для него никакой субстанции, он остается точечным, функциональным; познающий, использующий, ничего больше. Весь его многосторонний и обширный способ бытия, вся его усердная "своеобразность" не могут доставить ему никакой субстанции. Не существует двух разновидностей людей, но есть два полюса человечества. Ни один человек не является в чистом виде личностью, ни один - в чистом виде индивидуальностью; ни один вполне реальным, ни один - вполне нереальным. Каждый живет в двойственном Я. Но есть люди, настолько личностно-определенные, что их можно назвать личностями, и настолько индивидуально-определенные, что их можно назвать индивидуальностями. Между теми и другими решается подлинная история. Чем больше человек и все человечество порабощаются индивидуальностью, тем глубже опускается Я в нереальность. В такие времена личность в человеке и в человечестве влачит подспудное, потаенное, как бы незаконное существование - пока к ней не воззовут. x x x ЛИЧНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА выражена тем полнее, чем сильней в человеческой двойственности его Я - то, что принадлежит основному слову Я-Ты. По тому, как он говорит Я, по тому, что он подразумевает, когда говорит Я, видно, куда относится человек и куда устремлен его путь. Слово Я - подлинный шиболет - тайный пароль рода человеческого*. Только прислушайтесь к нему! ---------------------- * По необычному произношению слова "шиболет" были опознаны воины из колена Эфраима (Судьи 12). - Прим. ред. Как дисгармонично Я индивидуальности! Оно может вызвать огромное сочувствие, если исходит из уст, трагически сомкнутых стремлением утаить внутреннее противоречие. Оно может вызвать ужас, если беспорядочно, необузданно и безоглядно вырывается из уст, выставляющих напоказ это противоречие. Если же оно исходит из уст тщеславных и многоречивых, оно жалко или отвратительно. Кто произносит Я акцентированно, обнажает срам мирового духа, приниженного до духовности. Но как прекрасно и гармонично звучит такое живое, такое впечатляющее Я Сократа. Это - Я нескончаемой беседы, и ветер беседы овевает его на всех его путях, даже перед судьями и даже в последние минуты заточения. Это Я жило в отношении к людям, воплощавшемся в диалоге, в беседе. Это Я не переставало верить в реальность людей и устремлялось навстречу им. И оно занимало свое место рядом с ними в реальности, и реальность уже не покидала его. Его одиночество не могло быть оставленностыо; когда мир людей замолкал, его Я слышало голос своего даймона*, говорившего Ты. ---------------------- * Даймон - судьбоносное начало. - Прим. ред. Как прекрасно и гармонично звучит наполненное Я Гете! Это Я чистого общения с природой; она беспрестанно говорит с ним, она открывает ему свои таинства, хотя и не выдает своей тайны. Это Я верит в нее и, говоря розе: "Так это ты", занимает рядом с ней свое место в единой реальности. От этого остается с ним, когда Я Гете возвращается к себе, дух реального: взгляд солнца запечатлевается в благословенном оке, осознающем свою лучезарность, и дружба стихий сопровождает этого человека в тишину смерти и становления. Так звучит сквозь века "щедрая, истинная и чистая" Я-речь тех, кто познал единство с реальностью, личностей сократовского и гетевского типа. И, забегая вперед, укажем здесь на сферу абсолютного отношения: как покоряюща Я-речь Иисуса и как несомненно убедительна! Ибо это - Я абсолютного отношения, где человек свое Ты называет "Отцом", так, что сам он уже только сын, и никто иной. Когда бы он ни говорил Я, он может иметь в виду лишь Я святого основного слова, которое для него вырастает в абсолютное. Если где-либо его затрагивает изолированность - единство пересиливает: и, только исходя из единства, говорит он с другими. Тщетно будете вы пытаться свести это Я к такому, которое сильно самим собою, или это Ты - к чему-то, что обитает в нас, т. е. опять-таки пытаться лишить реальности реальное, присутствующее в Настоящем отношение. Реальное - живо присутствующее отношение: Я и Ты остаются, каждый человек может говорить Ты, и когда он - Я, каждый человек может говорить Отец, и тогда он - сын; реальность остается. x x x - НО ЧТО, ЕСЛИ МИССИЯ ЧЕЛОВЕКА требует от него, чтобы он не знал другого единства, кроме единства со своим Делом, и, следовательно, не знал бы реального отношения к Ты, не имел бы представления о Ты; чтобы все вокруг него превращалось в ОНО - его Делу служащее Оно? Как насчет Я-речи Наполеона? Разве она незаконна? Разве этот феномен познания и использования не личность? - На самом деле властелин века явно не знал измерения Ты. Это правильно выражает фраза: всякое существо было для него valore*. Он, который своих соратников, отрекшихся от него после его падения, мягко сравнивал с Петром, сам не имел никого, от кого бы он мог отречься, ибо он не имел никого, кого бы он воспринял как сущность. Он был демоническим Ты миллионов, не отвечающим, на Ты отвечающий Оно, не отвечающим в сфере личной, отвечающим только в своей сфере - в сфере своего Дела, только своими деяниями отвечающим. Это - стихийно-исторический барьер, где основное слово единства теряет свою реальность, свой характер взаимодействия: демоническое Ты, для которого никто не может стать Ты. Это третье по отношению к личности и индивидуальности, к свободному человеку и человеку своевольному, но не между ними, - это третье существует, фатально выступая в фатальные времена: кому все пламенеет навстречу и кто сам - в холодном огне; к кому ведут тысячи отношений и от кого - ни единого; кто не участвует ни в какой реальности и в ком без числа принимают участие как в реальности. ---------------------- * Valore - величина. Это итальянское слово может также означать: ценность, отвага, пригодность. - Прим. ред. Конечно, он рассматривает окружающие его существа как машины, способные к различной деятельности, которые надлежит расчетливо использовать для Дела. Но и на себя самого он смотрит так же (только что свою работоспособность он вынужден каждый раз заново выяснять на опыте, и все-таки он не знает ее границ). И с самим собой он обращается как с Оно. И поэтому его Я-речь не обладает живой впечатляющей силой и полнотой; но уж во всяком случае она не подделывает эти качества, как современная индивидуальность. Он совсем не говорит о себе, а только "от себя". Я, которое он произносит и пишет, - это необходимое подлежащее его постановлений и распоряжений, ни больше и ни меньше; у него нет субъективности, но нет и занятого своим способом бытия самосознания и уж, конечно, нет мании создавать иллюзию себя. "Я - часы, которые существуют и не знают себя" - так выразил он сам свою фатальность, реальность этого феномена и нереальность этого Я, выразил в то время, когда он был выброшен из своего Дела и когда впервые у него появилась потребность и возможность говорить о себе, думать о себе, впервые осознать свое Я, которое только тогда впервые проявилось. Проявившееся не было только субъектом, но и субъективности не достигло; расколдованное, но неспасенное, оно выразило себя в страшных, столь же гармоничных, сколь и дисгармоничных, словах: "Вселенная смотрит на нас!" В конце Я Наполеона снова погрузилось в тайну. Кто бы осмелился, после такого пути и такого падения, утверждать, что он понял свою громадную, свою чудовищную миссию - или что он ее неверно понял? Несомненно, что эпоха, властелином и образцом которой стал демон, не знающий Настоящего, не понимает его. Она не знает, что здесь властвуют стечение обстоятельств и исполнение, а не пылкость силы и наслаждение силой. Она восторгается властительностью этого чела и не подозревает, какие знаки начертаны на нем - подобно числам на циферблате часов. Она