голь. В  этом нет
никакого свободного порыва.
     Я  зашел в  Дом  литераторов,  который в юности  казался  мне  значимым
местом.  В  пустых  помещениях с  бодуна  бродил  Серый. Я  всегда чуть-чуть
презирал  русскую  интеллигенцию.  За  неадекватность  дискурса.  Серый  как
зарядит свое "мнекажется", "мнекажется", и я уже не знаю, куда бежать.
     Правда, я отдавал должное русским врачам.
     <b>задор</b>
     Желание быть как можно более крутым -- совсем не крутое желание. Оно --
все то же бегство от себя.

     <b>вглубь</b>
     Я  -- монтер. Серый  -- шахтер. Мы  ушли  вглубь России.  Дорога вглубь
России  поросла мхом.  Нутро России  состоит из  перепутанных  проводов.  Мы
обратили внимание  на  отсутствие  вытяжки. Чучело  России  набито  мертвыми
птицами.
     <b>ветераны неба</b>
     Христианство превращается  в фольклорный ансамбль под управлением Петра
и Павла.
     Глобальная  деревня нуждается в метафизическом единоначалии. Но, если я
разрушаю старых богов, не открываю ли я путь  к тотальному  хаосу? Неведомый
бог  не  обеспечивает полицейского порядка.  Кто знает, насколько  затянется
переходный период.
     Энтропия   Европы   пропорциональна   энтропии   христианства.   Европа
чувствительно уловила закат христианства. Ницше ошибся в том,  что Бог умер.
Умерла  его  очередная  маска.  Больше, чем на  новую  маску,  мы  не  можем
рассчитывать. Иначе -- все другое. Иначе -- уже не мы.
     Даже если я в корне неправ, пусть это будет оживлением старой полемики.
Это  --  не экуменизм. Мне надоели боги в  театральных одеждах. В сарафанах.
Пора бы  всем нынешним богам на пенсию.  Для них,  ветеранов неба,  найдется
необременительная  работа. Вместе с греческими  олимпийцами и  Дедом Морозом
они станут наставниками детей, назидательными героями мифов, легенд, сказок.
     Можно, конечно, созвать сессию  ЮНЕСКО и заказать  на ней  нового Бога.
Составить меню. Смешать на компьютере краски. Но, скорее, он появится сам по
себе,   из  черной  грязи  Африки,   из  Интернета,  среди  русских  бомжей,
калькуттских мух, наркоманов Нью-Йорка.

     Сущность  христианской сделки была гениальна:  предопределение смерти в
обмен на выполнение моральных норм. Просто и понятно.
     <b>китайцы</b>
     Русские  все  стерпят, всякие  унижения,  они тренированные.  И нагоняи
начальства,  и  разные издевательства, и  свободу,  и  завтрак  без  кофе, и
диктатуру.  Но  если  китайцы  заживут  богаче, они  не стерпят.  Нет,  тоже
стерпят. Стерпят: сгорбятся -- и  запьют кипяточком на станции, с сахарком в
прикуску. Я не знаю ни одной такой  вещи, которую бы не стерпел  русский. Не
зря русских презирают на Кавказе.
     <b>еще про китайцев</b>
     Я вот думал, без чего не может жить русский. Без Бога -- может.
     <b>откровение</b>
     Не  слишком ли все в  России  устало  и  переустало? Не  нужно ли  этой
выжженной  земле  отдохнуть?  Россия  держится  на  инерции.  Подражательная
страна.  Она подхватит любое начинание. Она обезьянничает,  это ее сущность.
Если сюда не впрыснуть новой самостоятельной энергии, Россия уйдет со сцены.
     Нужна ли Россия для нового откровения? Нужна ли она вообще? Если бы она
пропала завтра, полностью, кто-нибудь взгрустнул бы за границей?
     -- Папа, папа, Россия пропала!
     -- Какое облегчение!

     В  основном,  обрадовались бы.  Как будто гора  с  плеч. Ну хорошо,  за
границей. А в самой России, если бы она пропала, много было бы слез?
     Но куда она денется? Лежит, мешает.
     Правда,  Большая  Американская   Зая  считает,  что  Россия  нужна  для
продолжения  духовной жизни. Она имеет в виду Соловьева, Федорова, Бердяева,
Мережковского.
     -- Я хочу обожествить свое тело, как Мережковский, -- ворочается она на
диване.
     <b>достоевский</b>
     Достоевский всех вокруг обвинял в том,  что они не знают русский народ.
А он знал. И писал, что русские склонны к бесчестию.
     <b>откуда берется духовность?</b>
     Из неудачничества.
     <b>цепь</b>
     Русская  история  -- цепь  неудачных реформ. Мы все сидим на этой цепи.
Новые  реформы  -- старый скандал.  Временные надежды, эйфория,  трехцветные
банты, краткая вера в свои возможности, напалмовая печать, от обличительства
до стеба.  Явление  хуя  с горы. На чем-нибудь  военном:  колеснице,  танке,
броневике. Компрометация идеи реформы за счет некомпетентности новых верхов.
Быстрое развращение реформаторов. Голые бабы в  бане слаще мечты  о  счастье
России.  Очередное  разочарование  верхов в  народе и  -- приличных людей  в
верхах. Отвращение от власти. Стрель-

     ба по хую  с  горы. Раны, болезни,  отсохшая  рука,  неразборчивость  в
друзьях,  подозрительность,  алкоголизм и посредственный макиавелизм  хуя  с
горы. Бюллетени о его здоровье. Мудацкие народные избранники.
     Всеобщее  желание  порядка. Мутация. Хуй  с горы  как  человек порядка.
Террор. Краткий экстаз мазохизма. Массовое истребление населения. Обморок.
     Подземный ропот интеллигенции. Сладкие  катакомбы.  Изживание  террора.
Послеобморочное  возвращение   к  человеческим  ценностям.   Предпосылки   к
либерализации. Хуй с горы как освободитель. Пальба по освободителю.
     Впрочем, есть дополнения. От  реформы к реформе изнашивается  потенциал
населения. Население выбивается из сил.
     <b>знаменитость второго сорта</b>
     Можно  привести  тысячи  доводов   против   России.  Доказать  всю   ее
никчемность,  неспособность к труду,  обреченность.  Тем  не  менее,  Россия
привораживает к себе. Я сам чувствую на себе ее  притяжение. Я люблю русскую
пытливость,   небольшой   круг  людей,  которые   живут  весело.   Смешливо.
Безбоязненно. Умеют рисковать.
     Но  это такой  маленький кружок. Я бы не  мог жить в провинции. Скучно.
Нерасщепленность мозгов. У меня смещены понятия.
     Под  словом Россия  я  воспринимаю этот  самый кружок людей, которых  я
встречаю  в  Москве  и еще  чуть-чуть в Петербурге,  и  совсем  по  крохам в
нескольких городах.
     Но чем они мне нравятся?
     Я мало  с  кем  из них нахожу общий  язык. Я не вижу глубокой  мыслящей
страны. Философов нет. Писателей очень

     мало. Горстка сильных  музыкантов.  Горстка художников.  Вот  и вся моя
родина.
     Остальное -- азиатщина.  Почему, однако,  я  не бегу из  этой  насквозь
лживой страны? Потому что моя хата -- с краю.
     Я не  хожу каждый день на  работу. Не спускаюсь в шахту, не  голодаю. Я
живу несколько месяцев в году за границей. Италия, Германия, Франция, США. У
меня социальный статус знаменитости  второго  сорта. Если бы всего этого  не
было, я бы взвыл. Меня бы  разорвало. Фактически я не живу жизнью российской
черни. На полноценную русскую жизнь меня не хватает. Я не иностранец в своей
стране, но  я и не ее  задроченный гражданин. Я из тех happy few, кто  может
себе позволить любить эту страну странной любовью.
     Она  --  моя.  Я  мысленно  совершаю  большое  количество  гадостей,  в
реальности -- меньше,  но  совершаю. Мне хочется каждому иностранцу дать  по
морде. Я люблю очнуться непонятно где, голый, сраный, вот с такой головой. Я
люблю русских  баб. Я могу выпить три бутылки водки  и не упасть под стол. Я
наплевательски   отношусь   к   своему   здоровью,  как  и  все  прочие  мои
соотечественники.  Мне привычен  русский  простор. Но я ненавижу эту страну.
Как государство. Как скопище идиотов. Как гнилое место. И -- все  равно -- я
не  уезжаю. Но я знаю: в старости лучше жить в Калифорнии.  Там до лет можно
легко дышать свежим воздухом. Плавать на каноэ.
     Но мне там будет  тошно. Мне интереснее с русскими, чем с иностранцами.
С  русскими  веселее.  Мне  тесно  с  иностранцами.  Мне  не  хватает  в них
воображения.  Русское воображение -- продолжение  вранья.  У русских сильное
воображение.

     Но мне надоело жить в государстве, которое не умеет быть  государством.
Мне  противны  фашисты.  Радикальные, бритые  и  умеренные,  бородатые.  Мне
надоело нытье, беспомощность.
     Я живу в России как посторонний, потому что я живу  лучше многих и могу
себе позволить говорить все, что думаю. Я не боялся власти, я жил свободно в
СССР, я так свободно жил, как никто. Надо мной  нет начальства, подо мной --
подчиненных. Свобода  дает  мне возможность  думать  так, как я  думаю.  Мне
повезло. Но это только временное везение.
     Я  живу совсем с  краю. Кто-то  живет  тоже с краю,  но ближе к центру,
кто-то  живет  между  краем  и центром русской  жизни, кто-то живет  ближе к
центру, и  чем  ближе  к  центру, тем мучительнее и  страшнее, тем грязнее и
беспомощней, тем отчаяннее, и центр -- это ад.
     <b>народные умельцы</b>
     Я  еду по  Берлину под  проливным дождем. Со студентами. Вдруг какая-то
машина  остановилась.  Заглохла.   Студенты   выбегают   и  толкают.  Мокрые
полностью. А мы говорим -- немцы.
     А  тут у меня в  Подмосковье машина сломалась.  Я только махнул  рукой:
помогите -- набежала куча народных умельцев. Доброжелательные  ребята. Дима.
Слава. И другие. Машину долго били кувалдой. Наконец она поехала, но когда я
приехал на ремонт, знакомый механик Володя остолбенел.
     <b>русские радости</b>
     Застолье  -- не русское слово, а перевод с грузинского, но это не имеет
значения, потому что русский стол -- навер-

     ное,  самый   лучший  стол  в  мире.   Есть   тихая  прелесть  русского
приготовления еды,  есть  все эти женщины, которые, не считаясь  с  работой,
готовят. Они так весело суетятся и вкусно готовят.
     Я уважаю бесполезное застолье, с безобразиями. Помню, я дважды дрался с
Иосилиани. Свирепо били друг друга по морде. Есть что вспомнить.
     <b>любовь</b>
     Мне говорил один знаменитый поляк:
     -- Знаешь, чем русские девушки отличаются от всех прочих?
     -- Знаю, -- уверенно отвечал я, -- они трахаются дней в году.
     -- Неужели так много? -- удивлялся поляк.
     -- Разве для них это много? -- удивлялся я.
     -- Очевищьче! дней в  году они смотрят тебе в глаза и говорят: ангел ты
мой!
     <b>рабочий класс</b>
     <i>--</i> Советская  власть кончилась  в  году,  -- сказал мне  старый  маляр,
который красил стены в квартире моих родителей в -е годы.
     Я удивился осмысленности  его слов и запомнил на годы. Возможно,  маляр
был троцкистом, не в этом  дело. Главное,  что он был.  Это была единственно
исторически продуманная часть речи, которую когда-либо я услышал от русского
рабочего. Не помню его лица, но, может быть,  он  и был тем рабочим классом,
пролетариатом, который кончился в -ом году

     <b>худшие</b>
     В России методично перебили всех лучших. Перебили лучшую  аристократию,
лучших  попов и монахов, лучших предпринимателей, лучших меньшевиков, лучших
большевиков, лучшую интеллигенцию, лучших военных, лучших крестьян. Остались
худшие. Самые покорные,  самые трусливые, самые  никакие. И  я -- среди них.
Тоже -- из худших. Из отбросов. Мы засоряем землю. И понять, какими были эти
лучшие, уже нельзя. Да и не надо. Все равно из худших не слепишь лучших.
     <b>гордость</b>
     Когда мы вс? совсем разбазарили  и опростоволосились, тогда мы с особой
силой стали гордиться собой.
     <b>друзья</b>
     Кто  сказал,  что друзья  познаются  в  беде? Наверное,  кто-нибудь  из
неудачников. У нас тут все живут в беде, и ничего: друзья не воют. Но если к
тебе  пришел  успех,  и  не  просто  успех,   а  реактивный  выхлоп,  друзья
разбегаются в панике в разные  стороны. А те, кто не разбежался,  каменеют и
становятся опасными. В таком случае лучше иметь дело с врагами.
     <b>знает ли жизнь английская королева?</b>
     Русский  отвратительно вынослив. "Вынесет вс?" и -- никакой дороги себе
не проложит, поэзия врет, потакая своей мечте. Снова вс? вынесет, и опять ни
зги. Вместо света --

     черный  день. Черный день  до сих пор остается русской нормой жизни. От
черного  дня  надо плясать,  как  от  печки.  Черный  день  стучит  в  мозгу
бесконечным  напоминанием  о  сермяжной  правде. К черному дню  будь  готов!
Красные  дни  календаря  не перешибли генетическую  народную память о черном
дне. Надо отложить самого себя на черный день. Иначе не поймут.
     Когда приходит черный  день,  русский переключает скорости: европейский
активизм --  на  азиатскую созерцательность -- и впадает в дрему духовности.
Жизнь в землянке и  черные  сухари  -- это  самый  надежный тыл,  который он
всегда оставляет за собой.
     Русский  уверен,  что  право  голоса  имеет  тот,  кто  "знает  жизнь".
Остальных он если не презирает, то не считает за людей.
     -- Ты  жизни не знаешь! -- классическая русская фраза, которую  говорят
родители детям, старшие -- младшим, наставники -- всем вокруг.
     Под  "знанием  жизни"  скрыто  пребывание и выживание  в  экстремальной
ситуации. На войне, в тюрьме, лагере, на лесоповале, в больнице на коридоре.
С  такой  точки  зрения  писателем,   который   "знает  жизнь",  оказывается
Солженицын. Но таким же оказывается и Шаламов. Оба "хлебнули", только выводы
сделали  противоположные, в  разные стороны доверия  и недоверия к человеку.
Значит, даже если "знаешь жизнь", можно жить совершенно по-разному.
     "Знать жизнь" -- это гадость,  мерзость, пурга, грязь  в лицо, ожидание
подлянки  по  всему азимуту. Национальная  философия закладывается на глухую
самооборону, ожидание  внезапного удара. От такого "знания жизни"  рождается
тяжелая    подозрительность    русских,     настороженность,    тугодумство,
недоброжелательство, о котором как о нацио-

     нальном недуге писал Пушкин. Социальная патология  объявлена  компасом,
по которому требуется ориентироваться.
     "Жизни  не  знаешь" --  значит  духовно проштрафился, не  состоялся как
личность, зря проболтался на этой земле. Вот, казалось бы, русская философия
существования. Раз дошел до пограничной ситуации, то постиг смысл жизни.
     Однако это  не  совсем  так,  или  даже  наоборот. Экзистенциализм  как
традиция   зовет   к    ответственности   отчаяния.   Предлагает   сохранить
интегральность личности в невыносимых, абсурдных условиях.  У  нас же "знать
жизнь" -- значит спасайся, как можешь, учись выкручиваться любыми способами.
На этот случай  и заготовлена и знаменитая спецпоговорка: "не объебешь -- не
проживешь". Конечно,  некоторые  <i>тонкие</i>  деятели тут же морщатся и  начинают
поговорку  вымарывать.  И  это  тоже  выход в национальную  философию.  Надо
выживать  по  коду, который  не разглашается. Не вскрыть гнойник, а  поджать
губы.  Поговорка  для  служебного  пользования.  Но  все-таки:  кого  именно
поговорка призывает "объебать"? Адресат чудесным  образом не  указан. Мы все
-- ее адресаты. Пограничная ситуация оказывается ситуацией вседозволенности.
"Знать жизнь" -- не искусство жить, а искусство выживать.
     Нужны  ли искусству  выживания хорошие манеры? Смешной вопрос.  Если  у
меня успех, слава,  овации, две машины или, не дай  Бог,  личный  самолет --
знаю ли я, что такое жизнь? Нет. Это не  жизнь. Это дешевка. Более того, это
раздражительная дешевка. Чем больше успеха, тем меньше жизни. Успех в России
вообще бранное слово.  Успех  не обсуждается,  а осуждается. Он противоречит
этике  отечественной  жизни. Тогда зачем мечтать о  "широкой  дороге"? Зачем
сюда запускать поэзию? Какое-то глубокое несоответствие. Русский уверен, что
положительные вещи не продол-

     жительны.  Нас  так учит  наша  история. Мы так измочалены  жизнью, что
смотреть  на  процветание  других  --  противно.  Хочется   это  процветание
опорочить, объявить ему войну. Но если мы принимаем все это как данность, то
нам  вместо   дороги  светит  санкционированное  чувство  злобы  и  зависти,
узаконенное злорадство,  если у соседа сорвалось  и не получилось. А это уже
существенный  запас чувств.  Своего  рода вдохновение.  Но,  самое  главное,
философия  "знания  жизни"  и  "черного дня"  находит  свое  подтверждение в
моральном кодексе религии, освещаются христианством. Это очень удобно.
     Если  вся  страна  настроена  на  черный  день,  надо  скрывать  другое
отношение к жизни. Таиться. Прикидываться, что живешь на оклад. А напоказ --
ныть. Счастливых у нас любят только в  песнях и после  смерти. Итак, я  знаю
жизнь, когда хлебаю много  горя. Или делаю вид. Тогда я в  буквальном смысле
несчастный герой. Лучше всего -- без  нижнего белья. И тогда меня любят. При
жизни.  Немедленно.  Как  я  выжил,  меня никто  не  расспрашивает.  Никакая
налоговая инспекция. Выжил -- и молодец. Жизнь -- суровая, сумрачная стихия.
Равняться  надо  на  это. Шаг  влево, шаг вправо -- и  жизни  уже не знаешь.
Английская королева вовсе не знает жизни.
     <b>и еще раз о китайцах</b>
     Китайцы  выйдут  на  призовое  место, заполнят все мировые рынки, а  мы
ничего не умеем. Мы только из себя продаем, от нефти до проституток.
     Построим  проституток  рядком. И  даже не сообразим,  кого брать,  кого
ебать, кого оставить.
     -- Сашок, я чего-то не соображу, иди ты, кого брать?
     А они стоят, как солдаты. Выстроены. В переходе.
     Бляди.

     <b>не хочу</b>
     Не хочу, чтобы русские стали богатыми.
     <b>милый</b>
     <i>--</i> Мне надо подраться, Серый, -- признался я.
     -- Ну, поколоти хоть меня, -- подставился Серый.
     <b>диван</b>
     Время идет, а я еще не встретил ни одного русского,  кто бы умел сидеть
на  мягком  диване.  Ноги  расставят,  голову  втянут   в  плечи  и   глядят
удовлетворенным сычом.
     <b>серый-каша</b>
     -- Здравствуйте! Что такое Серый?
     -- Серый -- это каша.
     <b>советский союз</b>
     "Сдать  кал  на  загранпаспорт",  --  занесла  Катюша  Мишутина в  свой
интимный дневник.
     <b>похуизм</b>
     Известно, что похуизм -- русская  национальная  философия. Основа  всех
основ.  Не Ломоносов, не  Пушкин, не Толстой,  не  Ленин,  а  именно похуизм
овладел массами.  Мы говорим народ  -- подразумеваем похуизм. Никто, однако,
не  вникал в  изгибы этой  формы мышления.  Не  опускался  на дно  похуизма.
Собственно, это тоже похуизм -- подобное отношение к похуизму.

     Здесь   есть  методологическая  дилемма.  Низкое  происхождение   этого
философского  термина для <i>тонких</i> деятелей служит достаточным  основанием  от
него  отвернуться. Делается это не без тайного  умысла  оставить  родину без
света, чтобы легче гуманно  бесчинствовать. Производные  от матерных слов --
наилучшее средство  для стирки родной действительности, их порождающей и ими
порожденной. Гласный запрет на них  -- тормоз познания  -- можно сравнить  с
запретом аптек как разносчиков наркомании.
     Похуизм -- стройная система.  Он возник  из  ощущения шершавости жизни.
Слишком много  заноз -- лучше ни до чего не дотрагиваться. Слишком по-чужому
звучат все  абстрактные  слова  --  не  стоит и  вслушиваться. И  тогда хоть
трын-трава не расти:
     "Раньше молодцу вс? было по плечу, а теперь вс? по хук".
     Обобщенный опыт поколений, похуизм, на  первый взгляд, знак облома. Все
обломалось,   и  всех   придавило.   Но   это   --   полправды;   подспудное
самооправдание. Врет молодец: в те былинные  дни, когда ему только <i>казалось,</i>
что "все по плечу", было ему уже слишком многое по хую.
     Похуизм утвердился  благодаря  безмерным  поборам  со  времен  раскола,
Смутного  времени,  самозванцев,  Петра  Первого, с  отменой Юрьева  дня,  с
приходом  коллективизации,  с  уничтожением приусадебных  участков, кампании
против  алкоголизма,  государственного  уничтожения   вкладов.   Похуизм  --
философия нокаута.
     Я лежу, не охаю, -- Мне теперь вс? по хую.
     Казалось бы, <i>стоическое</i> "не охаю" -- но это только видимость стоицизма,
и здесь гнездо моего презрения: это --

     негордый  "блэнд" смирения и задушенной  ненависти, горечи и  отчаяния,
покорности и раздавленности. У нас нет философов западной складки и мудрецов
--  восточной, но  зато есть  похуизм  --  отфильтрованный  базар безымянной
народной мудрости. Ее <i>кладезь</i> переводится на нормальный язык как андерграунд
единственно  возможного  исторического сознания, вытеснившего  другие  формы
жизни, негативно относящегося к любым пафосным предложениям. Бункер похуизма
оказался прочнее революционного романтизма и пропагандистского пафоса первых
пятилеток:
     Гудит, как улей, Родной завод, А нам-то хули -- Ебись он в рот!
     Из разряда  общественного подполья, с отчужденной собственностью трижды
иронического  "родного"  завода,  похуизм  распространился  на  все ощущения
жизни,   разлился,  как  нефть   по  воде,  подмял  под  себя   общий  тонус
национального   существования,   вторгся   в   зону  чувств,   настроений  и
расположился настоящим хозяином положения.
     Это  вам  не  французское  "ж?манфу".  "Ж?манфу"  --  ласковый  ветерок
<i>ношиаланса,</i>  небрежно закинутое  кашне  через плечо.  Ограниченое понятие. А
похуизм -- без  границ. По большому счету, нам действительно все равно.  Это
не фраза, а руководство к бездействию.
     Похуизм можно было бы назвать  <i>русской версией</i> европейского цинизма, но
такое определение  больше запутывает суть  дела, чем проясняет  аналогию. На
Западе  любят  рассуждать о  цинизме  советских  времен,  вообще  о  русском
цинизме.  Это -- проекция  постороннего, не  слишком взыскательного  к своей
точности взгляда. Похуизм, на первый

     взгляд,  близок цинизму разочарованием в возможностях связи между "я" и
"другими",   местью  "другим"  за   ее  невозможность.  Между  тем,  похуизм
разительно  отличается от  цинизма  равнодушием  к  успеху и  отказом  найти
выигрышное  положение  для   саморазвития.  Цинизм   динамичен,  похуизм  --
неподвижен; это идеология раздавленных иллюзий. Цинизм -- не народное слово;
он  -- продвинутая часть  индивидуализма,  подчинение  всего  и  всех  своим
<i>интересам,</i>  активное  высокомерие,  переходящее  в  философское  истребление
других  как  соперников,  безусловное   смешение  их  с  говном,  что  может
закончиться и  реальным  уничтожением.  В  России цинизм  ограничен горсткой
"выдвиженцев", существующих в каждом поколении. В русских низах нет  чистого
цинизма из-за  неочищенности  "я" от  общинной  шелухи  (  отсюда  о "родном
заводе": не мне, а <i>нам -</i>то хули...).
     Цинизм верхов и похуизм низов -- вот что такое русская смерть.
     Похуизм  --  пассивное  сопротивление,  саботаж,  ставший   пожизненным
тормозом.  При  невыносимом  режиме  похуизм  достигает  почти  что  статуса
диссиденства,  и  его часто путают с активно  выбранной социальной позицией.
Тот же "родной завод" можно прочесть как надежду для русской эмиграции, хотя
он скорее  работает  в пользу  НКВД. Похуизм и в  последние  годы  советской
власти   считался  у  либералов  прогрессивным  явлением,  вызывал  восторг,
умиление. Но когда  режим кончился, оказалось, что похуизм настолько вошел в
кровь народа, что сработал против либеральных идей.
     Трудно  сказать,   что   было  причиной,  а  что   --   следствием,  но
разочарование  первой шеренги  реформаторов  в собственном  народе было,  во
всяком случае, мотором кор-

     рупции. Народ не откликнулся  -- значит,  обогащайся. Похуизм похоронил
романтику  реформ  так же  однозначно,  как  и романтику революции,  показал
невозможность общественной  жизни  в России  ни в  каком виде. Он  <i>априорнее</i>
любой  попытки перемен;  "ветер перемен"  оказался  конфузливым  выпусканием
газов. К началу -х годов  народ был уже <i>окончательным</i>  похуистом, к реформам
исторически  опоздали,  разница  в сорок  лет между  Ригой и  Москвой  стала
"судьбоносной",   разрыв   времен   --   необратимым.   Из   функционального
расстройства,  которым  похуизм  еще  был  в  России  года,   он  перешел  в
органическое состояние.
     С  другой  стороны, реформаторы вовсе  не  считались  с  похуизмом,  не
закладывали  его  в  свой  компьютер,   не  понимали,  что  похуизм  изменил
национальную стратегию истории так, что деформация оказалась мейнстримом.
     Похуизм  --  не разочарование западника  и  не фундаментальная ценность
славянофила,  похуизм  -- конечное слияние  двух  направлений. Западничество
привнесло  сюда  свою  рефлексию,  славянофильство   --  созерцательность  и
здоровую лень. Похуизм "замочил" русскую демократию.
     В русском сознании,  несмотря на  "общинность",  закодирован изначально
комплекс одиночества. Ничем никого не удивишь с точки зрения хуже.
     Из  расстегнутой  ширинки  Серого торчит клок жеваной рубашки. Это тоже
деталь  похуизма,  вроде  цветочно-ягодного  орнамента  модерна.  Похуизм  в
одежде, как  и  весь  поведенческий  похуизм, -- стиль-диктатор, не  любящий
отклонений, которые он привычно "топит" в грубом сарказме.
     -- Серый, у тебя бабушки с дедушками умерли? Смеется:
     -- А как же? Умерли.

     -- А родители?
     -- Ага.
     -- А дети?
     -- И дети умерли.
     -- Значит, ты один?
     -- Вроде того.
     <b>пасхальные яйца</b>
     Меня не  смущает,  что Серый покажется <i>тонкому</i> деятелю странной точкой.
Возможно,  какой-нибудь  иностранец  даже заявит,  что все  это  --  русский
шаманизм и  пасхальные яйца. Но плевать на иностранца. Не  будь Серого, я бы
не знал,  что  сказать  о  предназначении этой  страны. Не  социальном и  не
планетарном, но мистическом, то есть строго божественном.
     Мой контакт с Серым -- единственная возможность выйти за порочный круг.
Это не обобщенный  образ,  да и вообще не образ.  Это видение моей жизни. Не
будь Серого, я бы  думал, что Россия --  конченая страна, а теперь  я так не
думаю.
     Я  думаю,  напротив,  что  Россия нужна  для продолжения  человеческого
проекта. Эта  мысль  может  показаться натяжкой,  если учесть, что  в России
умирает больше  народу,  чем рождается. Но  Россия не нуждается в логических
рекомендациях.
     <b>ненадолго</b>
     Когда  Серый умер и  ненадолго ушел  от нас, его вдова  нашла в  гараже
пыльные пачки фотографий. Она поразилась тому, что он жил великой жизнью.

     <b>бабулъки</b>
     Бабулька -- не возрастное  явление,  а национальный продукт.  Ни у кого
нет таких бабулек. Ни  у китайцев, ни у американцев. В чем  секрет бабульки?
Она похожа больше на другую бабульку, чем на себя как на человека. Даже если
бабулька бабульке -- рознь, и даже существенная рознь по характеру, то общий
климат бабульки един.
     <b>молодая россия</b>
     Молодой человек в  России называется грубым  словом пацан. Пацан -- это
сплошные прыщи. Он живет без понятий. У пацана,  например, непонятно, откуда
течет слюна, откуда --  сперма.  Пацан -- недочеловек, а  потому отношение к
"молодежи" (уст. сов. понятие) в России недочеловеческое.
     <b>закон серого</b>
     Даже  самые чистоплотные  русские девушки оставляют  свою  попу немного
грязной. Каждая  русская девушка с  одной стороны застенчива, а с  другой --
блядовита.  Есть, правда,  <i>тонкие</i>  деятели,  которые считают,  что  подобное
сочетание невозможно,  потому что  противоречит конституции  жизни.  Однако,
если познакомиться с  девушкой, то ее  переход из одного  качества  в другое
будет  осуществляться  закономерно. Я  сам имел возможность  установить  это
опытным путем.
     <b>повесть о настоящем человеке</b>
     По  поводу  старинного  спора   Серый   говорил,  что   разница   между
капитализмом и коммунизмом не больше, чем между

     пауком и тараканом. Я же доказывал ему, что коммунизм вреден для жизни,
а капитализм -- для души.
     Есть  значительное  количество  <i>тонких</i>  деятелей, которым  кажется, что
коммунизм  выдумали  евреи.  На  самом  деле,   каждый  русский  человек  --
коммунист. Коммунистами  были Андрей Рублев, Пушкин,  Николай  Второй  и все
остальные русские люди.  Серый тоже был коммунистом. Он тоже полз куда-то  с
отмороженными ногами, как и все остальные.
     <b>отец</b>
     Даже мой отец и  тот на старости лет разочаровался в  русских. Сидит на
кухне, ест сосиски  и восклицает совсем  иронически:  Great Russian  people!
Great Russian people! После такого все дозволено.
     <b>самобытность</b>
     Русские стали  жертвами собственных добродетелей. Я не  знаю ни  одного
другого народа, у которого бы деградация  зашла так  далеко, как  у русских.
Это уже не народ, а пододеяльник, в который можно засунуть, запихать, влить,
втемяшить  все  что угодно. <i>Хмурной</i> народ --  запойный, развратный, ленивый,
равнодушный, лишенный  общей значимости и общих представлений о добре и зле.
Интеллигентская  игра  в  хороший  несчастный  "народ"   и  плохую  "власть"
кончилась поражением самой интеллигенции. Не советская  власть навязала себя
народу, а народ согласился принять и терпеть советскую власть.
     Нас многократно предупреждали о катастрофе, приводили доводы. Мы только
отмахивались.  Самых  умных объявили  сумасшедшими.  Русская  культура имеет
удивительную

     особенность:  у нее короткая память. Знания не копятся.  Они сливаются,
как помои.
     Русская мысль --  следы на песке. Наговорят, накурят, вспомнят Тютчева,
похохочут,  расскажут   анекдот,  поругают  власть,   поспорят,   потанцуют,
поцелуются, подерутся и разойдутся по костям, по могилам.
     Придет  следующее поколение -- и  вс? опять  "от  яйца". Опять накурят,
опять вспомнят Тютчева.
     Мысль  Пушкина, что  в  русских  есть  "равнодушие  ко  всякому  долгу,
справедливости  и  истине,  это циничное  презрение  к человеческой мысли  и
достоинству -- презрение ко всему, что не является необходимостью" (черновик
письма к Чаадаеву), до сих пор звучит как в первый раз.
     Мы  никуда не  продвинулись в  наших рассуждениях, может  быть,  прежде
всего потому, что по-прежнему впускаем в себя эту отраву местоимения "мы".
     Мы убиваем без счету, но не только не каемся, но даже не помним. Пример
с  Катынью. Тот  же  Пушкин как национальный  поэт участвовал в  брошюре "На
взятие Варшавы".
     Сейчас  происходит  формирование  той  странной  массы  людей,  которая
расселена на территории России. Эти люди схожи в одном: они не готовы помочь
друг другу. Но они не готовы помочь и самим себе. Говорят, русские щедры. Но
грузинское   гостеприимство   сильнее    русского.   Говорят,   русские   --
бессребреники.  Но индусы  еще более бескорыстны. Русских скорее  объединяют
дурные качества: лень, зависть, апатия, опустошенность.
     Насрать. Не думать. Плыть в своей лодке.
     <b>сигареты</b>
     Конечно,  если в  начале -х  Серый торговал  сигаретами,  то  Серый  --
король.

     А вы что об этом знаете?
     Кто платил милиции за побел стен?
     <b>радость убийства</b>
     Русский раздирается между самоуничижением и волей к насилию. Помню, как
у  нас  дома  большой  советский  сановник  вставал  на колени  перед  нашей
домработницей.  Это  его   возбуждало  до  такой  степени,  что  Пал   Палыч
превращался в пунцовое животное.
     Трудно  представить себе народ,  который был  бы более  благосклонен  к
мучениям  себя и  других. Русский любит испортить другому  жизнь, засадить в
тюрьму  или  хотя бы  измотать  нервы.  У русского глубоко  в  душе спрятано
желание убивать. Русский всегда любил публичные казни. Всегда переживал и за
палача  и за повешенного.  Он был пополам. Это и есть  русский  национальный
театр, а МХАТ -- это только Чехов.
     Нет ничего  роднее блатного  трафарета: убить, грабануть, пропить  и  в
кабаке поплакать о душе, о любви. Серый уважал блатную музыку.
     <b>дружба народов</b>
     В  советские времена фарцовщики уважали американцев и  "бундес". Теперь
-- прошло.  Фактически "наши"  никого  не уважают.  Традиционно  не  уважают
соседей. Дружбу народов советские коммунисты насаживали показушно и насильно
и по-своему были правы.
     <b>молитва</b>
     <i>--</i> Бог, зачем ты сделал Серого?
     -- Для потехи.

     Когда Серый просыпался, я засыпал. С заспанным лицом он просыпался, а я
засыпал. Когда я просыпался, он уже спал. Никак не получалось поговорить. Он
был с детства обрюзгший.
     <b>сибиръ</b>
     Серый ушел в тайгу на целый день.  Он открывал  пивные бутылки  большим
пальцем.
     -- Серый, это ты разбил окно?
     -- Ну.
     Серый жил с какой-то женщиной. У той был сын от первого брака, но Серый
уже давно утопил его в Оби, чтобы малый не мешался.
     -- Серый, поехали в Москву? -- сказала невеста с зубами.
     -- Запросто, -- сказал Серый.
     <b>сестра</b>
     У Серого была сестра -- парикмахерша из Омска. Когда они напивались, он
к ней приставал, рвал одежду, ища промежность.  Ее звали Олей. Она хохотала.
Ее промежность  -- тоже. Серый ходил по  двору и  прятал  деньги  в  коровьи
лепешки, чтобы никто не догадался. А тетя Варя, их  мать, залезая  на пихту,
кричала Серому:
     -- Гитлера на тебя нет! Сталина на тебя нет!
     -- Что б ты сдохла, старая, -- огрызался Серый.
     -- Что б ты сам поскорей околел! -- кричала с пихты мать.
     -- Ну,  как тут с утра не пить? -- риторически спрашивала себя сестра и
снова хохотала промежностью.

     <b>субботник</b>
     Серый  отсидел за убийство десять лет, освободился, поехал в  Москву на
субботник.   Серый   любил  прижигать   соски   проституткам   американскими
сигаретами.
     -- Девки, -- говорил он проституткам, -- вы мне всю любовь истоптали.
     <b>есенин</b>
     Из книг больше всего Серый уважал Есенина.
     <b>масоны</b>
     Масоны поручили мне  обмануть  Серого. Евреи приказали мне  сделать  из
него мацу. Американцы предложили мне расчленить Серого.
     Я получил много заданий. Некоторые из них хорошо оплачивались.
     Я стал агентом мирового заговора против Серого.
     <b>волки</b>
     Серого  не  устраивали  ни  правые, ни  левые,  ни военные ястребы,  ни
демократы.  Ему  нравились   бритоголовые  фашисты.  Вот   хорошие   ребята.
Охотнорядовцы, погромщики, большевики. С ними не скучно.
     Я волновался за свою  страну. Мне не хотелось, чтобы она превратилась в
кровавое месиво. Мне  надо было убить  Серого. Убить Серого --  кастрировать
Россию. Мне нравилась идея кастрированной родины.

     <b>уважение</b>
     Серый   угонял  автомобили.   Случилось,   проламывал  головы  хозяевам
автомобилей.
     -- Ну это так хорошо -- измываться!
     Люди боялись и уважали его.
     <b>тишина</b>
     Серый притих.
     <b>как быстро спасти россию?</b>
     Раньше,  когда  в России  зевали,  крестили  рты,  чтобы  черт не  влез
вовнутрь.  Чтобы быстро спасти Россию, нужно  заново крестить рот.  Крестите
рты!  Крестите  рты! Крестите рты! Крестите рты! Крестите рты! Крестите рты!
Крестите  рты! Крестите  рты! Крестите  рты!  Крестите  рты!  Крестите  рты!
Крестите рты! Серый любил зевать. Он зевнул.
     <b>армия</b>
     В детстве  Серый служил в армии и дослужился до того, что его наказали.
Тюрьма лучше армии, но армия лучше тюрьмы.
     <b>равнодушие</b>
     Серый очень устал. Усталые люди -- равнодушный народ.
     <b>церковь</b>
     Серый  зашел в  церковь и в  душе  почесался.  Серый перднул  в церкви.
Церковь осталась. Я тоже остался.

     <b>баня</b>
     Серый  не  любит  мыться.  Он   моется  с  трудом.  С  сосков   стекает
гной-янтарь-смола.
     -- Сколько кусков на рыло? -- бычатся "синяки".
     -- У?бисто.
     -- Ну, тогда заверни!
     В паху у Серого затор: училки-педрилки и школьницы-мандовошки.
     <b>александр иванович</b>
     К Серому пришел Александр Иванович.
     -- Серый, подъем! Серый встал, постоял.
     <b>дороги</b>
     Серый знал, что дорога -- это мучение.
     <b>деревенская жизнь</b>
     -- Сашок, -- сказал Серый, -- светает.
     -- Темнеет, -- ответил мужик.
     <b>лучше не будет</b>
     Серый  был  очень  подозрительным по  жизни.  Он правильно делал -- был
подозрительным.
     <b>хлеб</b>
     Эти, которые пришли, они зачем пришли? Серый обнял  родину. Но глаз был
тухлый.  Серый  неспеша  ел  хлеб.  Ему  зачем  торопиться?  Хорошо  бы  еще
кого-нибудь смутить.

     <b>менты</b>
     Менты попрятались в овраге.  Они  разделись и  разбежались. Над оврагом
долго стоял запах служебного пота.
     <b>любимый писатель</b>
     Русское  отношение к слову провернуто через историческую мясорубку.  Из
такого  фарша можно свалять любую котлету.  Какому  слову еще верят на Руси?
Никакому. С другой стороны, почти всякому. "Я верю, что я не верю,  что я не
верю..."  -- и  так  до бесконечности, но  эта  цепь обрывается  в  какой-то
случайный момент, и тогда, как с ромашкой: когда "верю", когда "не верю".
     Я не верю ни одному  русскому слову: ни  официальному, ни печатному, ни
оппозиционному, ни независимому, ни бытовому -- каждое слово содержит в себе
подвох, угрозу, насилие, опасность для жизни. Я научен, естественно, горьким
опытом, но я невольно поддаюсь слову, потому что,  как у всякого русского, у
меня <i>тоска по надежде.</i>
     В  такой  неловкой  ситуации,  с  воспаленными нервными  окончаниями  я
изобретаю  для себя субъективно  авторитетное  слово, которое  становится со
временем  авторитарным.  Я ищу и пытаю его методом исключения из исключения:
прогоняю через медные трубы, вывариваю в кипятке, проверяю на запретность  и
разрешенность, сверяюсь с друзьями, перечеркиваю и воскрешаю. Или, забыв обо
всем, просто влюбляюсь в слово и верю ему "на слово".
     У каждого русского  есть свой "любимый писатель". Русский  спит с  ним,
как  дети -- с  мишкой. "Любимый писатель"  --  это и  есть то  неразлучное,
обсосанное  слово,  что в России, на первый взгляд, прочнее прочного. Мы  за
"люби-

     мого  писателя"  глотку  перегрызем.  Мы  воздаем  ему  сверхбиографию,
громоздим  сверхрепутацию.  Конечно,  лучше  всего быть  гонимым, непонятым.
Гумилев  сдал  поэтический  экзамен на вечность  только  одним фактом своего
расстрела. Но в  основной  интеллигентский иконостасный набор  МЦАП  он  все
равно не вошел.
     МЦАП одно время был сильнее  крылатых  ракет. МЦАП принимали на коленях
как просфиру. Это была большая пушистая  кошка -- МЦАП-царап. Немножко,  как
видно   теперь,   сиамская   и  истеричная.  МЦАП-ценности  стали   когда-то
фортом-либерти и для меня, о чем не жалею. С МЦАПом мог конкурировать только
Набоков  благодаря  идеальному  эстетическому  нонкомформизму   и  абсолютно
непроходимой, по старым международным, а также советским меркам, "Лолите".
     Набоков  был у нас  обожествлен  подпольно, в катакомбах. Позже я и сам
принял участие в  "набоковизации"  всей страны, составив  его четырехтомник,
вышедший тиражом экземпляров. Нас тянет, как на падаль, на "культ личности".
Слово Набокова стало сакральным, несмотря на сопротивление очевидности. Если
любить -- то "без извилин", иначе не русское это дело.
     "Любимый  писатель"  не  бывает  голым  королем.  Может  быть,   это  и
составляет сильную  сторону  русских,  но  тотальная  любовь через  одно-два
поколения невольно взрывается, и уже более  не любимый  писатель  становится
совсем голым и совсем  незаслуженно, как  сначала Максим  Горький, а потом и
пафосный  МЦАП, над которым теперь волен глумиться всякий продвинутый автор.
У  нас  нет той  комнатной  температуры  культуры, при которой  не  лопаются
краски, а только восторги и взрывы на пустом, в общем-то, месте.

     <b>дом серого</b>
     Серый  не  любит хаоса  -- но хаос  любит  Серого во все дыры. В доме у
Серого  нет  правильного  вида вещей.  Они у него наползают:  вещь  на вещь.
Зверски синего цвета стены. Ковер наползает на стену, стена -- на диван, нож
-- на скатерть, собака -- на будку,  грядка -- на лук, огурцы -- в ароматных
пупырышках. Лампа  висит криво,  иконы висят вверх ногами, земное притяжение
-- не указ, ватерпас отменен, табуретки неровные, калитка покачнулась, забор
рухнул, зубы черные, выключатель отвалился, буквы гнутые, проводка искрит, у
вилки нет  ложки.  Щеколды  щелкают. Подоконник потрескался. Плитка колотая.
Пищат школьницы-мандавошки.
     -- Цыц, юные суки!
     Все на скорую  руку. Дом  нетерпения.  Построить все неровно -- большая
забота. Серый справился, блядь, но устал, он теперь отдыхает.
     <b>серый -- богатый</b>
     Серый  решил  быть богатым.  Украл  деньги, построил себе Гастроном.  В
Гастрономе продавались разные продукты. Он докупил Галантерею. Его  посадили
в тюрьму. Серый докупил и тюрьму.
     <b>паралич воли</b>
     Можно обойтись без многих вещей.  Можно обойтись без всего. Без папирос
можно тоже обойтись.
     Хотел ли он? Он чего-то хотел. Но хотел ли того, чего он хотел?

     <b>членовредительство</b>
     Серый зашел  в  гараж. В  гараже  висели старые шины.  Пахло  аммиаком.
Автомобиля  нигде не было видно. Серый взял с полки  ржавые кусачки. Откусил
кусачками мизинец левой руки.
     -- Больно! -- Серый стиснул зубы.
     Затем --  безымянный  палец.  Затем -- все остальные.  Он отрезал  себе
руку, потом две ноги. Когда Серый  пошел поступать в Московский университет,
в приемной комиссии ему сказали, что у  людей без трех конечностей документы
не принимают.
     <b>богоносец</b>
     На  пруду  Серый повстречался  с  богоносцем.  Богоносец --  это  такое
животное, вроде свиньи.
     <b>серый на севере</b>
     Серый всегда на севере.
     <b>серый в мыле</b>
     Внешность Серого равна нулю.
     -- Разве это жизнь? -- сказал Серый. -- Я ем гадость, пью гадость. Все,
что  можно было  уничтожить,  мы  уничтожили.  Мы  уничтожили  семью,  Бога,
традиции. Нельзя  сказать, что  нам  было много что уничтожать.  Русский Бог
качался как зуб, и большевики его вырвали разом.

     <b>клей</b>
     В доме у Серого никогда не было клея. Невеста с зубами, ковыряя в носу,
вешала трусы на  батарею. Закатывала их специальным  образом. Чтобы  быстрее
сохли. Козявками стреляла в Серого. Ради потехи.
     -- Смешная ты, -- оборонялся Серый.
     <b>собаки и кошки</b>
     Серый  прилетел к собакам и стал молодой.  Он запел  и  пел  долго, так
долго, что задремал.
     <b>русская формула-</b>
     <i>--</i> Еще  "Шабли"? -- спросил  Саша, когда  ожила и  задвигалась картинка
клубной жизни. -- Хотите устриц?
     -- Хочу.
     -- Мне одинаково противны  оба: и  Грегори, и Серый, -- сказал Саша. --
Нам, молодым, нужна отчетливая страна. Решайтесь.
     -- Не хочу, -- сказал я.
     -- Убейте гада!
     -- Сами убейте.
     -- Вы верите в формулу России?
     -- Тютчевскую?
     -- Нет. Что бы вы сделали с человеком, который вывел русскую формулу- ?
     -- Это невозможно.
     -- А если возможно?
     -- Жить в разгаданной России? -- Я покачал головой.
     -- Да вы любитель  острых ощущений! -- вскричал Саша, подливая в бокалы
"Шабли".

     -- Нет, но пресная жизнь, такая, как везде, -- не мое.
     -- Вывод?
     -- С одной стороны, убил бы, -- усмехнулся я. -- С другой...
     -- Другая сторона меня не волнует, -- заметил Саша.
     -- Ваши устрицы, референт, очень вкусные, -- продолжил я клубную жизнь.
     <b>лебединое озеро</b>
     Мы встали  до рассвета,  когда на небе  в нетронутом  виде  сохранялась
звездная чистота.  Выпили  банку  парного  молока,  съели  вкусной чесночной
колбасы и --  в  лес.  Облака  терлись друг  о друга  предутренними  нежными
боками. Как заколдованные цапли, летала крупная мошкара.  Черные елки  пахли
растительным  счастьем. Простой мужик  с чудными  глазами  встретился нам по
дороге. В руках он держал маленькую стерлядь с умным лицом.
     -- Где поймал?
     -- На Лебедином озере.
     Нагруженные грибами и букетами, мы с Серым перемигнулись, побежали и --
заблудились.  Аукались  до хрипоты.  На счастье, Нюрка шла топиться, получив
двойку  по  рисованию.  Мы   с  уважением  отнеслись  к  решению  зареванной
пятиклассницы.
     -- Дяденьки! -- с надеждой спросила Нюрка. -- Вы умеете мяукать?
     -- Нет, -- развели мы руками.
     Серый  раздвинул грозди рябины: это было самое  узкое и самое  красивое
озеро в мире. Нюрка  быстро разделась и  в  одном рваном лифчике  кинулась в
воду. В костюмах Адама, без аквалангов, мы с Серым полезли спасать ее душу.

     <b>я не думаю</b>
     Откуда берется безмерное самомнение?  Нет, пожалуй,  ни одного русского
человека, который бы не считал Россию первой страной.
     <b>так нельзя</b>
     "Это невозможно"  --  формула  Европы.  От  французов:  "Се  n'est  pas
possible" до поляков: "То nemozliwe". У них там рыцарство самоограничения. И
даже хохол потянулся за рыцарством:
     -- Я тоже рыцарь. И наш Гоголь -- рыцарь. Он отомстил за вашу оккупацию
страшной местью и мертвыми душами.
     Новость. Хохол встал у края Европы, а не с нашего края.
     У русских "это невозможно" имеет другой смысл. Невозможно -- значит "не
получается сделать то,  что хочется". Для Запада "невозможно" значит переход
границы самоидентификации. Самоистребление. Для Серого все возможно.
     Распад внешних запретов произошел очень быстро и незаметно. По скорости
избавления  от табу  Россия  за последние  десять  лет  прошла  дистанцию  в
несколько  столетий.  Были  незаметно  отменены  не  только   советские,  но
традиционно русские запреты.
     "Бандит" -- ласковое имя.
     Запад оказался в оборонительной позиции. Сила Запада -- в нестандартных
решениях. Русский в  сущности придерживается  ломового развития. Я что-то не
припомню,  чтобы русский придумал в последнее время что-нибудь  полезное для
людей. Например, более удобную форму

     дуршлага или новый тип велосипеда. У него не придумывается.
     Европа акробатически гибка.
     <b>интеллигенция</b>
     Пора  подвести предварительные итоги. Цикл  существования интеллигенции
закончился.   Она   выполнила   свои   задачи   настолько    блестяще,   что
самоликвидировалась за ненадобностью.
     Когда-то  "Вехи"  ее  одернули.  Только   однажды  ее  по-настоящему  и
одернули.  Вышло несколько изданий  этого одергивания. Ничто  не изменилось.
Разве что несколько ренегатов откололось.
     Интеллигенция осталась верной себе. Целью ее деятельности была забота о
счастье  народа. Теперь, когда  ясно, что это счастье  никогда не  наступит,
деятельность интеллигенции можно признать благородной, но не дальновидной.
     Русская  духовность  уходит в небеса. В  архив  сдаются  рулоны светлых
помыслов.  Сворачиваются в  трубу миллионы  стихов,  прогрессивных рецензий,
статей  с  направлением. Разорвалось сердце  поэзии,  отказывается  работать
печень  прозы.  Остановились  миллионы  часов   кухонных  бесед.   Над  всем
бессрочный  луч  надежды.  Пронзительные  прожектора  веры. Кафельные  стены
дружбы.  Трупы  великих  писателей.   Спите  спокойно.  Глубокая  заморозка.
Некрасов. Белинский. Добролюбов. Самые чистые.
     Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!
     Одни светильники. Лампочки перегорелые. Прозекторская.  Еще долго будут
изучать внутренности наставни-

     ков. Ковыряться  в устройстве. Русская культура -- пятизвездочный морг.
Не стыдно показать. Устроить экскурсию. Есть чем гордиться. Вечная память!
     <b>товарный поезд</b>
     <i>--</i> Есть страны, -- задумался Серый, --  где  люди  балдеют  от  сильных
растений. Мистика России -- в другом.
     -- Мистика? -- усомнился я.
     -- Ты входишь в милицию, тебя встречают с цветами. Приехал забрать жену
из роддома с ребенком, тебя встречают в штыки. Бандит дарит  тебе шоколадку,
а первоклассник отрезает тебе тупым ножом яйца.
     -- Зачем? -- спросил я.
     -- Не задавай в России этот вопрос, -- сказал Серый. -- Если ты однажды
получишь на него ответ, этой страны не станет.
     -- Пароль: нехилость? -- спросил я. Серый поморщился.
     --  Русский  --  бесконечное явление. Он, как товарный  поезд, которого
ждешь у переезда, пока он весь не пройдет.
     <b>похороны</b>
     Хоронили Серого трое. Дядя Миша, еще кто-то и я.
     -- В гроб кладут не тебя, а твою смерть, -- сказал мне как-то на досуге
Серый.

<b>Серый в порядке</b>

     <b>русъ визжащая</b>
     Весной, когда снег в  Москве превращается в сочную  грязь и бледнолицая
молодежь  в модных тряпках  выходит на двор порезвиться  в сумерках, я снова
слышу удивительный  русский  звук, никем еще  до сих  пор  не описанный.  Он
возникает в весеннем воздухе такой запредельно высокой, пронзительной нотой,
что ему не сыскать аналога в звуковой культуре.
     Когда русских девок щекочешь, обливаешь ледяной водой, подглядываешь за
ними, догоняешь, срываешь с них одеяло или просто пугаешь по-хорошему, когда
они хотят тебе приглянуться, -- они <i>визжат,</i> как визжали и встарь, дрожа всем
своим естеством,  конвульсируя, визжат в беспамятстве, с отлетевшим в канаву
сознанием. Визжать не выучишься, это с рождения, визгом не  овладеть, он  --
от   невладения  собой.  Визги   вырываются   совершенно  непроизвольно,   с
неслыханной силой, сравнимой разве только с фонтаном кита. Они поражают меня
своей  экстремистской архаикой.  Визг  --  хтоническое  образование. В обоих
смыслах слова "образование".
     Маленькие девочки визжат, видя дохлую мышь. С маленькими девочками  все
ясно -- их визг одномерен. Но чем

     дальше, тем  больше  двусмысленности  в  учащенном  сердцебиении. Девки
визгом отзываются на любовное применение силы. Замужние женщины не визжат --
им уже все равно.
     Визги  девок рождаются от  испуга, переходящего  в  наслаждение,  и  от
наслаждения, переходящего в  испуг, -- изначальная амбивалентность  русского
желания. Визгами зазывают, визгами отпугивают. Это бурное  объяснение скорее
не  в чувствах  --  в  инстинктах. Визг -- докультурная  модель  "оборонки",
первобытное  перераспределение страстей. Визги --  холодное  оружие  русских
девок.  Они парализуют  агрессора, как  укус африканской  ящерицы.  Визги --
распечатанная страсть  русских  девок. Когда девка визжит, на ней нет  лица,
все лицо  в визг уходит и визгом  становится. Визги проносятся по стране как
цепная  реакция,  гормональный  взрыв,  связка   русской  истории,  эстафета
девичьих поколений, перекличка столетий. В России визги сильней рок-н-ролла.
     Тонок лед русской бытовой культуры. По нему лучше не ходить,  и ступать
на него не надо; на него лучше  любоваться при чтении книг, стоя на  берегу.
Визг пробивает  изоляторы  воспитания,  хорошего  тона,  благородных  манер,
уроков музыки, танцев,  тенниса,  иностранных  языков. Даже в самых  хороших
семьях  визги  изгоняются,  но   не   изживаются.  Университетские  девушки,
филологички и журналистки, в  недрах своих гуманитарных душ  хранят верность
визгу.  Визги  -- это принципиальная невозможность  контроля над  собой  как
поверхностно  окультуренной   телесной   массой,  торжество  психоделической
распущенности над обанкротившимся просвещением.
     Визг -- только видимая  часть айсберга,  симптом общего состояния души,
охваченной  вечной  паникой.  В  сущности,  это животный признак  социальной
незащищенности,

     ожидание  преследования,  готовность  к  предельному   сопротивлению  и
одновременно кромешная беспомощность.  Под  водой остаются морские  чудища и
шевеление    водорослей.   Визг    --    волеизъявление   ночного   кошмара,
выплеснувшегося  в  явь,  волнами   идущая  опасность.  Визг   --  признание
исчерпанности словарного запаса, нормативного и даже вовсе не нормативного.
     Когда думаешь о России,  слышатся визги. Вот  чего нет за границей, так
это визгов. Тишина. Давно  отвизжали французские девки.  Не слышно больше на
Британских  островах визгов английских  девок. Вот уже  итальянки  перестали
визжать.  Даже  в  самых отдаленных сицилийских деревнях  итальянские  девки
перешли  на крики  и дикий  хохот.  То  же  самое можно сказать и о польских
девках. Но  это  -- Европа. Там  дисциплина. Там  самоограничение.  Но  если
поехать в африканскую, мексиканскую или непальскую деревню -- там тоже плохо
с визгами. Не визжат. Как же  так?  Вроде бы  должны визжать, а не визжат. Я
ходил, специально  прислушивался  -- не визжат. Бедно, с примусом,  живут  в
африканской  глуши -- а девки не визжат. Или, может быть, колониализм  по их
визгам танком прошелся?
     Так вот в чем наша  планетарная самобытность -- в визге. Русские  девки
визжат, как резаные. Но их и в самом деле режут. Они визжат, когда их режут.
Их  мучают,  пухленьких,   бледненьких,  с  косой,  бровастых,   щекастых  и
панкообразных,  их режут,  режут, прижигают железом,  их режут, им  заливают
жидкое   олово  в   дырки,  ртуть   заливают,  их  порят,  маленьких  девок,
школьниц-отличниц, двоечниц режут, комсомолок режут, она  подмахивает  -- ее
еще пуще режут, до костей режут, ноги режут, она не  дала -- ее снова режут,
живот  режут,  груди  срезают,  сухожилия  и  горло  перерезают, щеки режут,
высоких девок режут, статных девок, космонав-

     ток  режут,  кухонными  ножами,  эстафету  девичьих  поколений   режут,
кинжалами режут, бритвами, заточенными финками режут, сибирских девок режут,
политических девок режут, пулеметчиц и  пианисток  режут, седых девок режут,
юных  грешниц  режут,  владивостокских девок режут,  мелко-сисястых  режут и
крупносисястых режут, разутых  режут, кто ноги  плохо бреет --  тех режут, и
кто не бреет  -- тех режут, кто зубы не чистит -- режут, и  кто хорошо  ноги
бреет --  тех особенно сильно режут,  в ямах  режут,  на  скотных  дворах, в
крематории режут,  у  шурина  на  именинах  режут,  а  шурин  стоит,  руками
разводит,  а девок  режут, визжит невеста с  зубами, визжит  и бьется, а ее,
суку, режут,  сестер,  племянниц,  своячениц режут, дворянских кровей  девок
режут, русых девок и умных девок, в  трусиках  девок и без трусиков девок, в
платочках в зеленый горошек  --  режут, в шортиках и в  норках богатых девок
режут, всех режут и режут, Ярославну в Путивле режут, невесту Пушкина режут,
дочерей интеллигенции режут,  мою невесту  с  зубами  режут, они визжат,  на
холоде визжат, на свежем воздухе русской деревни, на  молодой  месяц визжат,
на страшные кусты визжат, на красивых пацанов визжат, через костер прыгают и
визжат,  наперегонки бегут и визжат, на голых мужиков с  вилами визжат, а их
все  больше   режут,   их  совсем  уже  режут.  Зачем  девок  режут?   Кому,
спрашивается, какое дело, что  их режут? Раз они визжат --  их режут, а  так
же, выходит, наоборот. Визги -- доминанта деревенских истерических страстей,
но  Москва недаром "большая деревня", и ее  безвременная суть  проступает  в
девичьих  визгах  на фоне  Макдональдсов  и  электронных  табло.  В  Питере,
Смоленске, у казахской границы -- по всей стране визжат резаные девки.
     Сколько еще  осталось  визжать  русским  девкам? Непонятна  <i>глубина</i>  их
животных визгов. Смолкнут визги -- ис-

     сякнет русская душа. Закроется последняя  страница моей энциклопедии. В
библейской культуре вначале было Слово, на Руси -- визг.
     <b>детство, отрочество, юность</b>
     Мама мыла Серого. Серый  мыл куклу.  Кукла была Петром Первым, мужчиной
высокого роста.
     -- Мама, -- спросил Серый, -- что такое быть русским?
     --  Запад  есть  Запад,  Восток  есть Восток,  --  весело,  по-молодому
заговорила мама, стирая пот со лба, -- и вместе им не сойтись.
     -- Не сойтись! -- в свою очередь обрадовался Серый.
     -- Сойтись! Сойтись! -- решительно возразила мама. -- Киплинг не  прав.
Восток и Запад сошлись в России.
     -- Зачем? -- нахмурился Серый.
     -- Что "зачем"? -- не поняла мама.
     -- На хрена они сошлись в России? -- Краска бросилась Серому в лицо.
     -- Ты  что? Ты что? -- изумилась мама. -- Россия есть великий и цельный
Востоко-Запад по замыслу Божьему и -- неудавшийся спотыкач, Западо-Восток по
факту, по эмпирическому наполнению.
     -- А вдруг это стереотип? -- испугался Серый.
     --  Не  надо  бояться,  -- мягко  возразила мама. --  Мы  живем  в мире
победившего стереотипа.
     -- От  описания национального  характера до  фашизма  --  один шаг,  --
грустно сказал Серый.
     -- Знаю.
     Они помолчали.
     -- Ну, вставай! -- скомандовала мама. -- Давай мыть спину и живот.

     Серый встал, держа Петра Первого за руку.
     -- Как ты  вырос! -- смутилась  мама, осмотрев тело сына. -- Ты вырос и
возмужал.
     -- Лучше нас только Бог, -- со смешком заметил Серый.
     -- Русский народ -- богоносец, -- сказала мама. -- Что это значит?
     -- Нет такого излишества, на которое были бы неспособны русские мужчины
и  женщины, когда они берутся утверждать свою свободную  личность, -- сказал
Серый. -- Меня не  заставишь пристегнуть  ремень  в  машине.  Пристегиваться
входит в мое представление о трусости.
     --  Почему немцы называют нас русскими свиньями? -- спросила мама. -- А
ведь мы в самом деле свиньи.  Нечистоплотные, неблагодарные свиньи, сыночка!
У русских грязная душа?
     -- Напротив: мир слишком грязен для русского.
     -- Кто-то, не  помню, кто, сказал, что русский наклоняется к супу, а не
подносит ложку  ко  рту. Он заискивает  перед  супом. Он  пресмыкается перед
супом.
     --  Русский склонен к заимствованиям,  -- сказал  Серый. -- Он  -- сама
восприимчивость.
     -- Русская истина выведена за пределы русского  человека. Она не в нем,
а где-то там. -- Мама подняла глаза к потолку.
     -- Бог создал русского  для  нравоучительного примера. Русские в  метро
смотрятся так, как будто выпрыгнули из себя.
     -- "Ничего" -- на самом деле главное русское слово. Это уступка вечному
поражению.
     -- А вдруг и это стереотип? -- снова испугался Серый.
     --  Русскими  не  становятся,  сынок,  --  сказала  мама.  --  Русскими
рождаются.

     -- Как это? Как это? -- недоумевал Серый.
     -- Спроси своего отца, -- сухо сказала мама, намыливая голову Серого.
     --  Он  не ответит, -- убежденно  сказал Серый.  -- Он  лежит  пьяный в
канаве. На огороде. Под забором.
     -- Он умрет под забором, а пока он уехал в командировку.
     -- Наш папа -- разведчик?
     -- Наш папа -- Генштаб.
     -- Я горжусь своим папой, -- сказал Серый.
     -- Он протрезвеет и  ответит, -- машинально сказала мама. --  Почему ты
не моешь  уши?  У  нас,  русских,  уши вырабатывают большое количество серы.
Русские уши надо мыть каждый день. Мы -- великая страна.
     -- Он не протрезвеет, -- нахмурился Серый.
     -- Да  здравствует, сынок мой,  Россия! --  сказала мама. -- Нет в мире
прекрасней страны.
     -- Верно, -- глубоко вздохнул сын.
     -- Вот говорят, -- подхватила мама, -- что  у нас дороги плохие. А дело
не в дорогах,  а в климате.  Ни одно  дорожное  покрытие не  выдерживает, --
добавила она с гордостью.
     -- Да и вообще, -- сказал Серый, поднимая голову, -- в русском человеке
важна не форма, важно содержание.
     --  Русский человек состоит весь из содержания, -- возразила мама. -- У
него форма отсутствует.
     -- А как же тело?
     -- Видимость. У русского человека нет тела.
     -- Постой, -- Серый наморщил лоб. -- Что ты сейчас конкретно моешь?
     -- Я мою твое жизненное содержание, -- невозмутимо
     сказала мама.

     -- Понял!  -- обрадовался Серый. -- Теперь я  понял, почему все русские
тетки такие толстые.
     --  Они  полны  жизненного  содержания,  --  сказала  мама. --  Им  это
содержание никак не унять.
     -- Знаешь, какая у меня  мечта? --  сощурился  сын.  --  Я, когда стану
большим, займусь подробным описанием  русского  человека.  Мы наконец должны
заняться своим самоопределением.
     --  Мысль сама  по себе неплоха, -- согласилась  мама. -- Но  вот беда.
Русский человек неописуем, -- она развела руками. -- В этом его  отличие  от
других национальностей.
     -- Я боюсь  только, -- продолжал страстно Серый, не слушая маму, -- как
бы из этого не получилось торжество стереотипа.
     -- Только дураки считают стереотип бранным словом.
     -- Верно! -- обрадовался сын. -- Я весь горю желанием послужить русским
людям в новом тысячелетии. Я хочу вывести формулу русской души.
     -- Для этого  надо  много ездить по  стране, -- сказала мама.  --  Надо
объехать Россию вдоль и поперек.
     -- Я объеду! -- вскричал Серый. -- И тебя возьму вместе с собой.
     -- Как здорово! Только я не поеду! Я уже стара, мне пора на покой.
     -- Покой нам только снится, -- отшутился Серый.
     -- Ну-ка, давай мыть наши дорогие конечности! -- приказала мама.
     Серый поднял ногу, держа Петра Первого за руку.
     --  Вот  чего русские не знают, --  сказала  мама, покосившись на Петра
Первого, -- так это собственной истории. Вот когда он родился? Когда умер?
     -- Родился когда, не знаю, а умер в году.

     -- И чем он был знаменит? -- подлила мама масло в огонь.
     -- Ой, мамочка! -- сказал Серый. --  Ну  и вопрос ты мне задала! У  нас
еще история не началась.
     -- А по-моему, уже кончилась, -- недобро усмехнулась мать.
     -- Не скажи! -- встрепенулся сын. -- Русские еще всем покажут.
     -- Да, нас боятся, и за дело! -- сказала мать. -- И пусть боятся! Мы им
всем покажем. А это что у тебя?
     -- Ссадина. С горки упал.
     <b>бум</b>
     Не  успел я убить Серого,  как все  избы стали кирпичными. Некоторые из
них  превратились в  небоскребы.  Импотенты стали любовниками.  В кратчайшие
сроки построили  Днепрогэс.  Зажглись миллионы лампочек Ильича, даже  в  тех
местах,  где их  не  ждали.  Северные  реки  сами по  себе повернули вспять.
Киллеры  ушли  в монахи; киллерши --  в  медсестры. Здравоохранение достигло
высот. Русские рванулись в  банки открывать  личные счета. У  них  скопилось
столько  денег,  что  они  стали помогать  продуктами и  ширпотребом  Индии,
Индонезии, Анголе, Перу. Освободительные  движения  захлестнули  мир. Африка
пошла  по  русскому  пути.  Воздвигли   мордовские  лагеря   для  шпионов  и
иностранцев.  Начались  показательные процессы. После долгой  кровавой войны
победили Гитлера.  Захватили Восточную  Европу.  Просвещение  удалось. Землю
наконец отдали народу. На  птицеферме  "Маяк" был выращен  экспериментальный
вечный гусь, который  после  того,  как его употребят в пищу, воскресает  из
обглоданных костей, завернутых в скатерть, по крику: -- Гусь, подь сюды!

     <b>зоофилия</b>
     У всех невесты как невесты, а у моей -- пизда похожа на собачью. Четыре
пары  сосков,  шерсть  тигриста,  нос  приплющен.  По  утрам крутится  перед
зеркалом в одних французских трусах.  Открыто говорит мужчинам о наступлении
менструации,  но  не часто  пользуется  прокладками,  отчего пол  в  комнате
закапан  кровью.  Почти  каждый  второй  ( %)  русский  хозяин собак и  ,  %
владельцев кошек вступают со своими животными в  половые отношения. Животные
не  только приглашаются в  свидетели для возбуждения плоти.  Они -- активные
соучастники  супружеской  ебли.  Они лижут,  сосут,  расцарапывают  до крови
гениталии хозяек и  хозяев, которые, по  русской традиции, называют себя при
этом  их  "мамами"  и  "папами".  Бывают   случаи,  когда  возбужденный  пес
откусывает  хуй своему хозяину. По милицейской секретной статистике это чаще
всего происходит в Нижнем Новгороде.  В  области  зоофилии Россия  бьет  все
рекорды. Для примера, США сильно отстают, находятся на -ом месте, Франция --
на -ем, Англия -- на -ом. На  втором месте, серебряным  призером по зоофилии
-- Сейшельские острова. Там собак после траха употребляют в пищу практически
в сыром виде.
     <b>танец "да"</b>
     Мне попался  американец,  большой враг России. Все ему не нравилось. Мы
гуляли  в лесу. Ему хотелось привести Россию к нравственному знаменателю или
-- уничтожить.
     -- У России нравственность не  должна отличаться  от других  стран,  --
сказал мне Грегори на прогулке.
     -- Но она только-только начала свой путь в цивилиза-

     цию. Еще вчера здесь было мертвое место. Дай ей время.
     -- Не дам.
     Я не выдержал и  пустился  на  лесной дорожке танцевать перед ним танец
"Да":
     Да, я люблю все это.
     Рыжики.
     Рыбку.
     Водку.
     Шашлык по-карски.
     Да.
     Официанта Васю.
     Не обижайте.
     Люблю.
     Да.
     Грегори с подозрением стал смотреть на меня, танцующего танец "Да".
     <b>зато</b>
     Русский  государственный порядок,  придя  в противоречие  со внутренним
хаосом, как правило, вызывает очередную порцию самоедства  (мы  и есть самые
настоящие самоеды).
     <b>бобруйск</b>
     Серый  никогда не был  в Бобруйске.  Я тоже  в Бобруйске  не был  и  не
стремлюсь. Бобруйском больше, Бобруйском меньше -- какая разница. Но  Серый,
даже не будучи  вхожим  в Бобруйск, -- организатор Бобруйска, его хранитель,
оберегатель  от ереси мелких дел.  Доводы в пользу России, разумеется, есть.
Россия,  конечно,  безрукая  дура.  Бобруйск   создан  не  для  того,  чтобы
выдумывать удобную  машинку  для  протирания овощей,  он  вял в  изобретении
штопора, но за-

     то  Бобруйск  имеет  святыни  и  много   ярких  талантов:  музыкальных,
актерских, писательских. Чем бездарнее  и мутнее бобруйская общая масса, чем
гнилее  картошка  на бобруйских полях, тем больше Бобруйск плодит ученых, он
готов завалить ими весь мир.
     -- Ну, вот и все, -- потер руки Саша. -- Помер Серый. А вы боялись.
     <b>три сестры</b>
     <i>--</i> Приехав  в  Россию,  Екатерина обзавелась мебелью. Однажды в Америке
мне  рассказали, что  "Вог" не посмел опубликовать фотографии этой  <i>ебущейся
мебели</i> на своих страницах.
     --  Что  бы  ни говорила  Екатерина о  том,  что Россия  -- европейская
держава, Пушкин прав: нахождение России в Европе -- ошибка географии.
     -- Россия вообще <i>опечатка.</i>
     <i>--</i> Не страна, а бездонная пизда.
     -- Здравствуй, снотворное!
     -- Останься Екатерина в Европе, она бы не писала слово "еще" с четырьмя
орфографическими ошибками -- <i>исчо.</i>
     -- Я тоже хочу <i>исчо.</i>
     <i>--</i> Она сбесилась не потому, что была нимфоманкой, а потому что в России
женщинам страшно хочется ебаться. Об этом  исключительном явлении писали все
путешественники, включая мадам де Сталь.
     -- Русский климат давит на клитор.
     -- Почему в России все так бесстыже устроено?
     -- Кислотно и депрессивно...
     -- У нас ничего не было, но у нас,  кажется,  была совесть. Мы потеряли
совесть.

     -- Персики! Как хорошо быть бессовестной...
     -- Русское  население  не только  отлично от европейцев,  <i>но радикально</i>
противоположно Европе.
     --  Если  мы не они, то -- кто? Мы -- не Азия. Не ссы,  сестра, не сняв
трусы. Ну, пожалуйста.
     --  Нас также трудно назвать евразийцами. Мы не соединяем две культуры,
а внутренне  враждебны  обеим. С  большим основанием  можно сказать, что нас
нет.
     -- Мы -- онтологическое "ничто". Чистый продукт. Зефир в шоколаде.
     --   Стремление   определить   наш   <i>зефир</i>   вызвано   не   философской
неудовлетворенностью, а насущными вопросами самообороны.  Как защититься  от
самой себя, если ты русская?
     -- Я подумала сейчас, сестры, что если  русский  -- мочило самого себя,
значит, такова судьба и  прихоть. Монтень утверждал, что каждый  имеет право
на самоуничтожение.
     -- Русские уничтожают самих себя как большими статистическими порциями,
так и поодиночке, но не отдают себе в этом отчета, им кажется, напротив, что
они себя не уничтожают.
     -- Ешьте торт! Помимо саморазрушения,  мы  производим еще и разрушение,
уничтожаем то, чем мы  не являемся  и что нам не принадлежит.  Иностранцы не
могут  себе  представить,   что  бывают  такие  люди,  которые  заточены  на
самоуничтожение, но об этом не догадываются.
     --  Тем более что внешне мы  отчасти похожи на европейцев: у  нас белые
груди.
     -- Но у нас желтые пятки.
     -- Да. Никто не заметил  наши желтые пятки. У нас белые груди и желтые,
китайские пятки.

     -- Жирный торт. Я люблю все жирное: в природе, в людях, в самой себе. Я
хочу быть очень жирной, с  жирными ляжками, жирной  спиной,  жирным  языком,
жирными, отвислыми складками на животе.
     --  Белые  груди -- не повод для братания. Конечно,  некоторые  соседи,
познавшие  прелесть  умирать  от  русских   пуль,  высказываются  достаточно
определенно и  неприглядно,  но даже  они  не способны  сказать  всю правду,
потому что ее не видят.
     --  Как может  мужчина, за  исключением Джойса, описать потоки  женской
менструации? Как может иностранец  описать русского, если  у русского другие
процессы в организме, не западные и не восточные?
     --  Когда девушки  живут в одном  доме  и ходят  в один  туалет, у  них
менструация постепенно синхронизируется и все начинается в один день.
     -- Глупости. Мы просто щадим свое национальное  самосознание,  оберегая
его от врагов.
     -- Персики! Мы -- главные враги России. Россия -- наш главный враг.
     -- Даже любя Россию "странной любовью", мы останавливаемся и прячем эту
правду. Иначе -- обвинение в сумасшествии.
     -- В России нет любви. Одни выкидыши.
     -- Я хочу жирной любви с желто-розовым кремом.
     -- Березовая кудрявость, уклончивость, вязь, наличники, изворотливость,
витиеватость. Наш стиль -- заноза.
     -- Мы -- одалиски-незабудки.
     -- Мы -- онанистки-рекордистки.
     -- Чаадаев был  видным  критиком  страны, но последовательными были те,
кто бежал из нее, как Печерин.
     -- В чем главное наше отличие от всех прочих людей?

     -- Нелюбовь к прямой линии.
     -- Персики! Пора <i>валить</i> из Москвы...
     <b>пожар</b>
     Серый отличился на пожаре. Но потом ему стало стыдно.
     <b>мама</b>
     Мне  приснилось:  невеста  с  зубами встретилась с моей мамой  на  даче
родителей. Невеста вела себя  достойно, только  суетилась. Мне было приятно,
что она  суетится, но я смотрел  на  нее мамиными глазами и  не мог  понять,
нравится  она  мне  или  нет.  Невеста  не  владела не  вилкой,  ни  чашкой.
Переделанная левша, она подала для добавки чая чашку без блюдца.
     -- Подают с блюдцем, -- сухо сказала мама.
     Как всегда,  мама шпыняла всех. Она  не  понаслышке  знала  этикет,  но
почему-то не учитывала простые законы  гостеприимства. Когда невеста куда-то
скрылась, мама сказала:
     -- Толковая, но суетливая. У меня отлегло от сердца.
     -- Но какая же она некрасивая! Снова заныло сердце.
     -- Твоя мама -- грубиянка, -- промычала невеста.
     <b>несерьезное отношение к жизни</b>
     <i>--</i> В чем прелесть России? -- спросил Серый.
     -- В буреломе? -- задумался я.
     --  Сам ты -- бурелом! Главное -- несерьезное отношение  к жизни. Немец
-- серьезен, француз -- серьезен, аме-

     риканец -- тоже, паскуда, серьезен. А мы -- нет. В нас есть охуительная
несерьезность.
     -- Ничего себе, -- сказал я. -- А как же все эти пытки?
     -- Какие пытки?
     -- Ну, вся история.
     -- А это -- наказание за несерьезность.
     <b>без имени</b>
     <i>--</i> Как дела?
     -- Ничего.
     Съел.  Мой  брат. Ваш дом. Наш ключ.  Год.  Иванов.  Глаз.  Муж.  Друг.
Завтра.
     -- Иван -- ваш друг?
     -- Да, он мой друг.
     -- Иван -- ваш муж?
     -- Да, он мой муж.
     Потом.  Плохо.  Много.  Отвечать.  Хорошо.  Магазин.  Жизнь  потихоньку
устаканивалась, возвращаясь в учебник русского языка для  иностранцев.  Алла
Ивановна.  Директор Дома  ученых. Всеми  командует.  Сталин  местной  жизни.
Отгоняет от меня людей. Народ. Скромный. Немолодой. Стесняется своих имен.
     -- Как вас зовут?
     -- А что?
     -- Чтобы подписать книжку.
     -- А вы так подпишите, без имени.
     -- Ну, хорошо.
     <b>официальная россия</b>
     Наивность помыслов; садизм поступков.

     <b>цинизм</b>
     Причеши старушку-мать с особым цинизмом.
     <b>слова</b>
     Никола Угодник
     мама
     Солженицын
     экстремистка тетя Женя
     юродивый
     Иван Поддубный
     бандит
     Набоков
     мент
     кабанчик
     еврей
     блядь
     бурлаки на Волге
     француз
     американский друг России
     Распутин
     Иван Грозный
     ведьма
     Горбачев
     Иван-дурак
     народ
     татарин
     японцы
     степь
     Запорожская Сечь
     монгольское иго
     бедные люди
     Обломов

     лишние люди
     умиление
     эмигрант
     хитрый русский
     злой мальчик
     поп
     чиновник
     бюрократия
     лесоповал
     алхимия
     маковки
     каша в голове
     Ирина Борисовна
     водопроводчик
     солдат
     генерал
     Вехи
     зависть
     душевные люди
     чечен
     халтурщик
     халявщик
     отшельник
     созерцатель
     рабочий класс
     сказка
     совесть
     <b>уборная</b>
     Иван Грозный -- Серому
     -- Что ты таращишь губы?
     Уборная -- соединение Серого с туалетом.

     <b>Стаханов</b>
     Стаханов -- это такое животное. Вроде свиньи.
     <b>водка</b>
     Водка -- это такое животное. Вроде свиньи.
     <b>квас</b>
     <i>--</i> Квас -- за нас, -- считал Серый.
     <b>пушкин и сталин</b>
     Пушкин  -- хорош,  но  Серый --  лучше.  Сталин  должен  быть  сильным,
красивым, неожиданным. Как космонавт.
     <b>гордость</b>
     Серый любит, чтобы ему верили на слово, оставляя  за собой право никому
на  слово не верить.  Поэтому  Серый любит  лозунги.  Женись, когда женится.
Разводись, когда разводится. Не насилуй себя.  Насилуй других. Кто послабее.
Гордость -- вот  что  совершенно отсутствует у Серого. Мы -- люди не гордые.
Серый терпит унижения с большой покорностью. Серого приятно унизить.
     <b>детектив</b>
     Серому поручили найти убийцу.
     -- Лады, -- ответил Серый.
     Серый стал искать. Он долго искал убийцу.  В хрущобах. В других местах.
На чердаках. Наконец он нашел убийцу.

     -- Здравствуй, -- сказал Серый.
     <b>счастье</b>
     Серый  проснулся  утром  совсем  молодым  человеком.  Он  побрил  лоб и
затылок, накачался и стал телохранителем, поборником православной монархии.
     -- Империю развалили масоны, -- сказал Серый. Масоны развели руками.
     -- Йес, -- сказали масоны. -- Это мы.
     <b>начальник</b>
     Серый  расхлябанно  содрогнулся.  Русские   к.  начальнику   испытывают
глубокую искреннюю неприязнь.
     <b>любовный роман</b>
     Серый увидел девушку и встал  на  четыре  лапы. Серый  ударил  страшным
ударом поддых, потом  в  мошонку, потом в сонную  артерию. Самарская девушка
Юля имела спину от сфинктера до астрала.
     -- Одно удовольствие, -- пил водку Серый. -- Я князь -- ты княгиня!
     -- Ты граф -- я графиня!
     <b>телевизор</b>
     Из всех программ  Серый больше всего любил футбол. Чем хуже играли, тем
он  больше  любил футбол. А  зимой любил  музобоз и хоккей. Хоккей уважал. А
теннис не любил. Надо расширять внутренние человеческие возможности.
     -- More! -- возвестил Серый новый закон.

     <b>молодая гвардия</b>
     "Скоро опять будем вешать", -- подумалось Серому.
     <b>помойка</b>
     Серый  был романтиком, ударившимся о  помойку.  От  травмы он захромал,
зато нашел чистоту жанра. Нарвался на  "колеса" -- стал  визионером. Ебнулся
так,  что  увидел голубую  луну. Расшибся о рекламный  щит --  искры из глаз
стали его новым стилем. Потом  искусство кончилось, и Серый приобрел ларек с
пивом.
     <b>Кавказ</b>
     А все-таки, несмотря на все поражения, мы лучше кавказцев.
     <b>налоги</b>
     Серый знал, что тетя Дуся платит  налоги,  но он никогда  не видел тети
Дуси.
     <b>страхи</b>
     Серому приснилось (всякое может присниться), что он -- старый.
     -- Началась агония, -- сказал Серый.
     <b>буддизм</b>
     <i>--</i>  Все  знаменитые  футболисты  -- буддисты,  все знаменитые рокеры --
буддисты, а я остаюся с тобой, родная моя сторона, -- запел Серый. -- Гондон
-- не гондола, до Венеции не доплывешь.

     <b>курочка-ряба</b>
     Ноль. Ноль -- ноль. Ноль.
     <b>царь</b>
     Царь  -- это такое животное.  Вроде свиньи. Царь во всем виноват, но он
наш.
     <b>вечная женственность</b>
     <i>--</i> Серенький!
     -- Аиньки?
     <b>еврей</b>
     Еврей -- друг  Серого. У каждого русского есть свой еврей. Еврей -- это
такое страшное слово,  что его боятся даже сами евреи. В  русском  языке нет
более неприятного слова, чем еврей.
     -- Берегись, пизда и срака! -- запел Серый. -- Едет с Севера ебака!
     <b>ручник</b>
     У Серого  все спорится, он кирпич кладет на кирпич. Вот -- раствор. Вот
-- кирпич. Кипит работа. Серый машинам не доверяет. Он верит своим рукам. Он
-- ручник
     <b>яблоня в цвету</b>
     Чтобы понять Россию, надо  расслабиться. Это примерно так же, как когда
тебя бьют ногами. Расслабься, совсем

     расслабься,  и ты  увидишь  яблоню в  цвету.  Я  не знаю  другой  такой
красоты. Чем сильнее бьют, тем ярче яблоневый свет.
     Антоновка.
     Ты только не бойся.
     В России обещали отменить  телесные  наказания. Я  сам  ратовал за  эти
бредни. Я поддавался легкомысленным настроениям. Я забыл запах яблок.
     Только  теперь я вижу, что просчитался.  Кому пришла в голову  безумная
мысль, что Россия должна перестать кочевряжиться? Не пострадаешь -- не будет
жизни. Судорога -- наш импульс.
     Черный  передел  --  завет отцов.  Родные,  бейте!  Проституток  --  на
виселицу.  Наркоманов -- четвертовать. Пидерасов -- на кол. Патриарха -- под
лед! С нами, братцы, Иисус Христос.
     Звезда Богородицы! Отнимите скупленные квартиры. Остановите  джипы!  За
каждый спрятанный доллар -- по пуле! Рабочие, ваш класс -- алмаз. Пенсионеры
-- наденьте ордена! Комиссары -- введите голод!
     Вокруг враги. Все  -- враги. Хочу гражданскую войну! Дайте нам цензуру.
Мы -- силачи! Украина -- к ноге! Только птичек Божьих не обижайте.
     Что может  быть  прекраснее русского застолья?  Ну, разве  что яблоня в
цвету. Под нее улеглись в траву трое не опознанных мною офицеров. Между ними
уселись в  яблочный запах три наших сестры в веснушках и в белых косыночках.
Милые!   И  посмотрели  непосредственно  своими  среднерусскими  глазами.  С
корявыми букетами яблочных цветов в руках. Офицерский, должно быть, подарок.
И я там был. Зачем? Скорее всего, из умиления.

     <b>макулатура</b>
     У Серого нет границы. Граница. Граница. Хамство. Недоделанность Серого,
необожженость. О России и так слишком много написано.
     <b>нескучный сад</b>
     В  Нескучном  саду  Серый пристал  к французской зверюшке Сесиль,  жене
французского посла, и  даже  немного поебал ее, испугав  ножом. После  этого
случая маленькая женщина своим ходом тронулась к себе в резиденцию.
     <b>вот</b>
     Нам  с Серым не нужны ни  жиды, ни эти самые, никто нам не нужен, кроме
нас самих. Серый переоделся в мещанина.
     -- Мне идет мещанское платье, -- говорил Серый. -- Оно меня украшает.
     <b>перемены на западном фронте</b>
     Каждую минуту мы отставали на год. Вчера отстали навсегда. Не торопись.
Замедли  шаг. Пора  повернуть в другую  сторону.  Жалобное будущее индийских
обрубков нам ближе, роднее. Оно так сладостно унизительно.
     <b>пословицы</b>
     <i>--</i> О, это родное, -- сказал Серый.
     -- Ты помнишь: невеста с зубами уважала пословицы и пела частушки?

     -- Давай Россию порвем на куски, -- сказал Серый. -- Ну, чего? Не знаю,
мне нравится.
     -- Я люблю модные вещи, -- ответила невеста. -- Обожаю бриллианты.
     <b>семья</b>
     Все рассыпалось. Вдрызг. Развалилось. Жена. Сын. Сначала казалось -- не
развалится. И тут же развалилось.
     Все  -- на соплях. Все  напридумано. Когда нет тепла. Черствые люди.  И
все разошлось по интересам. Разбитое корыто.
     <b>дети</b>
     Русские дети ходят в валенках до самого лета. Русские очень переживают,
когда  их дети болеют. Сходят с ума из-за каждого прыщика. Но русские  дети,
действительно,  много болеют.  Они  болеют такими  страшными болезнями,  что
становится не по себе, когда приходишь в детскую больницу.
     А потом -- забываешь.
     Ко всему привыкаешь.
     Ко всему.
     <b>машины</b>
     Русские плохо водят  машины.  Однажды  русские купили  себе много новых
дорогих машин и сбили  много прохожих. Себя  тоже сбили. Машины каждый  день
вылавливали в реке. От этого русские не стали ездить  лучше. Норовят мчаться
по встречной. Сталкиваются лоб в лоб.

     Много  народа  гибнет.  Много   всего  этого   русским   показывают  по
телевизору.  Горы  трупов.  Русские кушают и смотрят.  Трупы  --  это всегда
волнует.
     <b>молодые козлы</b>
     Молодые козлы мечтали быть крутыми.
     <b>неоконченный разговор</b>
     Мне позвонил Грегори:
     -- Надо встретиться.
     Он  говорил так взволнованно,  что  я подумал: он  просек насчет нас  с
Сесиль. Мы встретились.
     -- Старик, -- сказал он. -- Ты знаешь, где живет Саша?
     --  Понятия не  имею. -- Я  никогда не думал, где живет Саша.  -- Зачем
тебе?
     --  Да так, --  сказал  он,  --  просто  интересно. Ты  не скажешь  его
телефон?
     Ну как мне было сказать его телефон, если Саша был законспирирован?
     -- Я узнаю, -- сказал я, -- и перезвоню. Грегори колебался.
     -- Я сделал, кажется, одно открытие, -- наконец  скромно сказал  он. --
Вроде  как уравнение. Если оно подтвердится, Россию можно считать расколотым
орехом.
     Я вышел на Сашу.
     --  Странное дело, -- сказал я. -- Мы  с вами  провели столько  времени
вместе, а я даже не знаю, в каком районе Москвы вы живете.
     -- Недалеко от вас, -- сказал Саша. -- А что?
     -- Или мы дружим, или мы только по работе.

     -- Грегори просил вас узнать мой адрес?
     -- Он, кажется, вывел русскую формулу- . Возможен общий проект.
     -- Понятно, -- помрачнел Саша. -- Он вам ее сообщил?
     --  Он держит  ее  в секрете  от  всех. Мне показалось, что вы каким-то
образом включены в эту формулу.
     --  Вы  --  шутник,  --  усмехнулся  Саша.  -- Воздержитесь от встреч с
американцем в ближайшее время.
     <b>вагина филипповна</b>
     Когда вагон  метро  резко встал, Вагина Филипповна  почему-то подумала,
что началась  война.  Невесту с зубами мы с Серым сдобрили водкой,  обмазали
тестом, черной икрой, несмотря  на длинные  волосы. Сначала  Серый не  любил
царя, потом --  Ленина, потом --  Сталина, потом  сел, отсидел, освободился.
Народ в вагоне решил, что вырубили  свет, несмотря на  то,  что вагон  стоял
освещенный. Правда, тускло освещенный. Кто-то сказал:
     -- Наводнение.
     -- Да хватит вам ерунду говорить! -- огрызнулась Вагина Филипповна.
     Вагина Филипповна сжалась. Она не хотела умирать под  водой.  К тому же
ее внимание было прикреплено к дверям поезда. Они были удивительно похожи на
дверцы  ее кухонных шкафчиков. Дверцы потихоньку  набухли водой.  Оставалось
средство пробуждения, но оно не действовало.
     -- Даф лу кра. Рецепт с волосами, -- сказал Серый.
     -- Нет, ч?, -- заупрямился я. -- Лука мне дай.
     -- Блин вы, лук, зима шу, -- сказала невеста.
     -- Да, не Монтени мы, -- обиделся я.
     -- Накати-ка, ко? -- впился в нее Серый. -- Пуск!

     Потом  он не любил социализм. Чуть  было снова не  сел.  Потом  полюбил
Пражскую   весну.  Потом  ничего  не  любил.   Но  первым  делом  он   любил
нравственность.
     <b>патриоты</b>
     На крышах сидят патриоты. Такие славные. Такие молодые.
     <b>голубой "Мережковский"</b>
     Раз  в году, когда во влажных лесах Британской Гвианы расцветают цветы,
БАЗ. (Большая  Американская Зая) складывает вещички в рюкзачок и вылетает  в
экспедицию.  За  последние четыре года она открыла четырнадцать видов  новых
цветов  и "Емелей" сообщила мне, что если  найдется пятнадцатый, то  назовет
цветок "Мережковский".
     Истомила ты меня, моя родина! Я -- не раб моего народа. Отъебись! Вдруг
в  последний  момент, в  июле, прикатила  БАЗ.  с  "Мережковским"  в горшке.
Голубой  "Мережковский" все собой  затмил: и невесту  с зубами, и Сесиль,  и
Россию.
     -- Сбегу, -- подумал я.
     -- Лишь бы не было войны, -- прошептала мне БАЗ.
     <b>сесилъ в слезах</b>
     Сесиль держала голову Грегори за волосы.
     -- Не вкладывайте денег в  Россию,  -- сказала  отрубленная  голова. --
Русские всегда обманут. Мы вместе упали в обморок.
     -- Мафия.

     -- КГБ.
     Сесиль позвонила в слезах.
     -- Грегори погиб, -- сказала она.
     -- Авария?
     -- Заказное убийство. Сбила машина. Мы завернули голову в целофан.
     -- Грегори был близок к разгадке России, -- сказала она.  --  Он копнул
глубоко.  В день смерти он заканчивал  работу над  русской формулой- . Что с
тобой? Ты вздрогнул.
     -- Совпадение. Я тоже последнее время думал о русской формуле- .
     -- У вас с Грегори много общего. Даже запах кожи.
     -- Не отнимай у меня мой запах. Где его бумаги?
     --  Похищены.   Грегори  считал,  что  эта  формула  сделает  весь  мир
безопаснее.
     -- Ты помнишь формулу?
     -- И остановит распад России. Он по-своему очень любил эту страну.
     -- Ты не ответила.
     -- Я не верила в формулу. Я даже смеялась над ним. Я не хотела, чтобы у
России была формула. А ты думаешь, она есть?
     -- Во всяком случае, его работа показалась кому-то опасной.
     -- Грегори сказал, что Саша связан со спецслужбами. Я промолчал.
     -- Ты почему молчишь?
     -- Он сказал правду.
     -- Я так и думала. Значит, ты тоже?
     -- Это был единственный шанс выйти на Серого.
     -- Дурак! -- сказала она. -- Я узнала, где живет Саша. Поехали?

     <b>ништяк</b>
     Мне всегда хотелось понять назначение места, где закон не для всех, а у
каждого  свой, по индивидуальному положению, зато  беззаконие  общедоступно.
Наконец,    благодаря    проводнику,    случилось   невозможное.   Презрение
переплавилось в  понимание.  Те самые качества,  которые вызывали презрение,
теперь   умиляли   меня.   Через   презрение   я   пришел  к  примирению   с
действительностью. Не как Белинский, заразившись Гегелем, а  через понимание
назначения России. Это уже хорошо.
     <b>ваше боголюбие</b>
     Беседуя о Святом Духе, мы удалились с Серым в окоп.
     -- Что же ты не посмотришь мне в глаза? -- спросил Серый.
     Я глянул.  Алмазы.  Золото.  Красота.  В  середине солнца  лицо Серого.
Ветер. Снег. Тепло, как в бане. Нестерпимо. Не могу смотреть.
     <b>русская свинья</b>
     С Сесиль мы подъехали  к старому серому  дому. Половину уже  переделали
новые русские. Половина была коммуналкой.
     --  Это  тебе  пригодится,  --  Сесиль  протянула мне  крупнокалиберный
револьвер.
     -- Я не большой любитель стрелять, -- недовольно сказал я, пряча его за
пояс.
     На сетке лифтовой шахты висела шуба жирной грязи. Мы позвонили в Сашину
квартиру. Раздался слабовольный

     звонок Никто не отозвался. Наконец открыла беззубая старуха.
     -- Саша дома? -- спросил я.
     -- Какая Саша? -- подозрительно спросила она.
     -- Здесь живет мой друг Саша, -- сказал я как можно более беззаботно.
     -- А вы кем будете?
     -- Я же сказал: другом.
     -- Нет у него таких друзей.
     Я  ударил  ее  рукояткой  ствола  по  темени.  Она свалилась.  Внезапно
появилась  другая  старуха, тоже беззубая. Сесиль  по-французски ударила  ее
каблуком в низ живота. Та рухнула на пол.
     -- Encore une старуха-процентщина, -- сказала Сесиль. -- Идем.
     Огромная квартира. Черный телефон. Мой телефонный номер, косо записаный
на депрессивной стене. В глубине квартиры огромная дверь. Васильковая, много
раз перекрашенная. Мы  толкнулись туда. В пустой комнате, на старом  дубовом
паркете сидел Саша. Ел курицу. Саша, конечно, был Саша, но он был и не Саша.
     -- Значит, ты -- Серый? -- сказал я.
     -- За знание надо платить, -- мотнул головой Серый.
     -- Он пустил нас по ложному  следу, --  злобно сказала Сесиль,  схватив
меня за руку.
     -- Подожди, -- сказал я. -- Скажи формулу, Серый!
     -- Русскую формулу- ? -- Серый захохотал. Бросил курицу на пол. -- А ты
что, все еще не догадываешься? Мы уперлись друг другу в глаза
     --  Он  и  есть  русская  формула- ! --  выпалила Сесиль,  от  волнения
заговорив с гротескным французским акцентом.

     -- Серый, -- отгоняя бред, сказал я. -- Почему ты такая свинья?
     Саша снова захохотал:
     --  А ты знаешь, Сесиль,  кто попросил  меня убить твоего американского
мудака?
     -- Пока! -- сказал я.
     Я открыл  беспорядочную стрельбу.  Серый  менялся  на  глазах.  Он  был
трактористом   и   выезжал  в  поле  пахать.  Он  был  Чапаевым,  кит-рыбой,
Чкаловым-Чайковским  в  бархатной  курточке и  просто  русской  литературой,
которая, обрушившись с неба белым, искрометным водопадом, вышла из берегов и
тут  же горячо, по-собачьи, облизала униженных и  оскорбленных. Серый шел по
женским делам: он был стопудовой бабой, он был Терешковой,  которая билась о
спутник с криками: Чайка! Чайка! Чайка!  -- после чего  крупным планом чайки
хором спросили Катюшу Мишутину:
     -- Ты сдала кал на загранпаспорт?
     Серый  был <i>тонким</i> деятелем  и, конечно,  МЦАП-ценностями,  православным
батюшкой,  кушающим икорку,  модной певицей, в  рваных  трусах  запевшей под
светомузыку:
     Самое грязное в мире, Черное море мое.
     Я на секунду впал в экологический  столбняк Серый  с  размаху был сразу
всеми. Я снова выстрелил.  Сесиль задергалась на полу. Я промахнулся. Я убил
мою лучшую французскую подругу. Я растерялся. Кинулся к ней.  О,  моя боевая
подруга! Ты помнишь,  как в Париже мы с тобой рано утром волокли мой чемодан
через сквер к  метро, когда  не было денег  на такси? Ты помнишь, как в  том
сквере волновались на ветру платаны и цвели темно-красные розы? А твоя вечно
розовая <i>мыльница,</i> которая, как у всех француженок, пах-

     нет самшитом?  Я гордился тесным знакомством.  Неужели  она тоже умрет,
вместе с тобой? Прижал к сердцу:
     -- Сесиль!
     Из ее влагалища осмотрительно высунулась мышь с окровавленной шкурой.
     -- О'ревуар, -- пробормотала Сесиль со слабой улыбкой, -- на том свете,
которого нет.
     Серый захохотал.
     Я выстрелил  с  колена, держа  ствол двумя  руками. Серый превратился в
рекламный  щит  вдоль дороги.  На  щите  улыбалась  невеста с зубами  и было
написано:
     Я ТЕБЕ ЛЮБЛЮ!
     Я измолотил пулями щит.
     Серый  стал мною.  Я никогда  не  видел самого себя в трех измерениях и
испугался. Я был поразительно не похож на себя. На то представление, которое
у меня было о себе. Я не знал, куда целить. Это было похоже на самоубийство.
Это было нехорошо. Я выстрелил подряд три раза.
     Серый умер каким-то странным стариком.
     <b>серый-серый</b>
     Ни зги.
     <b>смерть</b>
     Достигнув  высоких ступеней духовности,  Серый с  радостью ожидал  день
смерти. Бывало, нетерпеливо тер холодные руки и подначивал:
     -- Чего тянешь, косая?
     Просветленно,  приняв  пивка,  Серый  сидел  у  загодя  приготовленного
дубового гроба, сделанного собственно-

     ручно:  он был искусен в столярном деле. Давно было им отмечено тяжелым
камнем место, избранное для могилы, у алтарной стены.
     --  Покинув  тело,  душа  просияет, как солнце,  -- с восторгом говорил
Серый. -- Она будет с удивлением смотреть на свою смрадную темницу.
     Серый  называл  смерть  возвращением от  многоплачевного,  болезненного
странничества в небесное, немерцающее отечество.
     --  Там увидимся, -- сказал  мне Серый  и поднял руки  к небу:  --  Там
лучше, лучше, лучше!
     -- Значит, русскому смерть не страшна?
     -- Смерть грешника люта, -- заметил он.
     Серый уже  не оглядывался  на землю.  Родственные  связи  для  него  не
существовали. Он был в том состоянии небожителей, когда все земное одинаково
дорого,  без пристрастий, лишь  постольку, поскольку нуждается в его помощи,
но не  привязывает  к  себе. Один  заехавший  к Серому  офицер  спросил,  не
прикажет  ли он  передать  какое-нибудь  поручение своим сибирским родным. В
ответ Серый повел офицера к иконам и,  с улыбкой любви глядя на них, сказал,
указывая рукой:
     -- Вот мои родные. А для земных родных я живой мертвец.
     Его жизнь была ежедневной борьбой с врагом спасения. Для одоления врага
Серому пришлось нести величайшие труды. Пост был столь строгий, что три года
в  пустыне  Серый  питался  исключительно  отваром  горькой  травы   снитки.
Тысячедневные  и тысяченощные моления на камнях  были орудиями, которыми  он
одерживал победу,  но  эти орудия тяжело, болезненно  отразились  на  Сером.
Недаром как-то под вечер вырвалось у него признание, что он борет-

     ся  с врагом,  как со львами.  Серый смирял себя, не находя возможности
жить без внешней муки.
     --  Ну  зачем ты  носишь  на  спине тяжелый рюкзак,  набитый  песком  и
каменьями?
     -- Томлю томящего меня.
     <b>отмучился</b>
     Слово-разгадка  русской   жизни.   Вся   жизнь   --  мука.  Физическая,
эстетическая, стилевая, любая.
     <b>некролог</b>
     В  последнее  время  отечественные  некрологи  все  больше  приобретают
оптимистическое  направление.  То  же  отражается  в  речах  на   панихидах.
Складывается впечатление, что  если в  советские времена  покойника хоронили
всерьез и надолго,  то теперь неофитская  вера  в загробную встречу с  ним и
уверенность в благополучном исходе Страшного суда призваны  снять шок смерти
и невыносимое горе разлуки.
     <b>чувство вины</b>
     Изувеченный  Серый. Пиджак внакидку с пустыми рукавами. Согбенный Серый
-- после  того,  как избит почти до смерти хулиганами, напавшими  на  него в
пустынной келье:
     -- Дай денег!
     Денег у него не было и в  заводе. От хулиганов он не защищался, хотя по
необыкновенной  силе своей, мог бы и врезать. Между лопатками страшная рана.
На ногах от долговременного стояния тоже неизлечимые раны.  Из ран постоянно
сочилась сукровица. В довершение ко всему Серый

     изобрел  мучительный образ сна, на который я не мог смотреть без  боли.
Он спал, стоя на коленях, опустив голову книзу и  поддерживая ее стоящими на
локтях руками. Увидев меня, он сказал:
     --  Я  могу молиться за  тебя только дома.  В  храме за  тебя  молиться
нельзя.
     <b>метро</b>
     Я ехал в метро. Вдруг увидел человека, который раньше служил помощником
генеральных секретарей,  а потом, во  время перестройки,  его  выгнали, и он
ехал  в  метро.  Он посмотрел  на меня и узнал. Ему было стыдно,  что  я его
увидел.
     У него не было бляхи. Я подумал,  что человек, который стыдится ехать в
метро, не жилец. Скоро его действительно не стало. Его звали Пал Палыч.
     <b>инвалид</b>
     Инвалид  вызывает  у русских  спазм смеха, злобу и желание  прикончить.
Русские жалостливы, но  без сочувствия. Одноногого пиздят его же собственным
костылем. Безногого топят в луже.  Горбатого распрямляют ударом ноги. Косому
выдавливают с  хрипом  последний  глаз. Беременная женщина -- тоже по-своему
инвалид.  На нее  норовят  спустить  дворовых  собак.  Но  иногда,  когда  в
палисадниках расцветают астры, русские слагают об инвалиде дивные песни.
     <b>реклама распятья</b>
     Когда  Серый умер, его  душа, изнуренная  болезнью,  прилетела  ко мне,
когда я спал. Мы встретились в промежуточном

     измерении, приюте  усопших  и спящих  душ,  отличительной  особенностью
которого   был   серый,   облачный   фон.   Душа   Серого   обладала  резвой
стремительностью,  говорящей  об освобождении,  многочисленности  посмертных
возможностей.  Веселая,   радостная,  она  обласкала   мою  душу  порывистым
восторгом дружбы. Я был не только внутренне  польщен  ее выбором,  поскольку
всегда гордился этой  дружбой, но  и обрадован  легким преодолением каких-то
наших земных противоречий и недомолвок. Вместе с тем, моя душа была не столь
стремительна. Она была смущена.
     Проснувшись,  я  устыдился своего смущения  и долго думал о Сером как о
моем  единственном  собеседнике среди людей.  Возможно, смущение,  некоторая
даже  холодноватость  были защитной  реакцией,  доброй  обязательностью моей
души,  боящейся  увлечься,  взметнуться, забыть воротиться,  хотя Серый и не
звал меня с собой. Возможно также, что  в смущении выразилось мое сущностное
"я", гораздо  более  глубинное  залегание  неведения  о нормативах  людского
общения,  о  моей  креативной  прохладе,  нежели  я  ранее   обо  всем  этом
подозревал.  Столь очевидная  мистическая суть сна не  оставляла сомнений  в
высших ценностях  мира и  моей "по  касательной" принадлежности  к ним,  ибо
светская святость друга была если не абсолютной, то хотя бы исключительной в
моем жизненном  окружении. Я воспринял встречу душ не только как порыв, но и
как последний в этом мире царский подарок Серого мне, поистине благую весть.
     Это заставило меня оглянуться на мои опыты. Меня не возбуждает мнение о
России как о пустом месте. Оно только развязывает  руки, которые  хотят быть
развязанными. Я -- частный случай гнойной принадлежности.
     Россия повешена на дверной ручке, распята на осино-

     вой  балясине.  Наш точный  парфюм  --  тварь  дрожащая.  От всех  этих
перестроек наши хуи превратились в соленые огурцы.
     <b>я люблю смотреть, как умирают дети</b>
     В отдельно  взятой стране начался обещанный конец  света. Очевидно, его
лучше всего встречать  стихами  раннего Маяковского. Но даже самая эпатажная
строка  русской поэзии  покажется  нынче слабой.  В ней слишком много пафоса
отчаянного  протеста еще той, прекрасной  эпохи. Теперь все -- другое. Никто
от конца света в ужас не приходит. Почему не пожить и без света?
     Это же надо так оскотиниться!
     Можно прекрасно  представить себе, как обиженные бомбардировками  своей
малой родины, террористы рванут Москву, не  несколько спальных домов, а  всю
Москву.  Какая же будет радость  для  провинциальных политиков, как оживятся
Питер и Урал!  Надо будет  выбирать  новую столицу, в политических распрях и
хлопотах  скоро  о  Москве  позабудут,  да  и  не  любят  ее  нигде,  только
позлорадствуют: одной Москвой меньше -- какая разница.
     Россия превращается  во "фрагменты географии".  Может,  России уже нет?
Как нет? Вот --  карта. Так  это  только карта.  Может  быть,  Россия чистая
фикция?   То,   что   мы   живем   в   иллюзорной   стране,   с   иллюзорным
главнокомандующим,   иллюзорным   правительством,  иллюзорным   парламентом,
иллюзорной внешней политикой,  иллюзорной экономикой и иллюзорной оппозицией
-- это и так  ясно. Но то, что  из-под нас  всех  эту страну уже вынули, как
матрас, и не с тем, чтобы продать, кому нужна рухлядь, а просто тихо от-

     несли на помойку, никому не сообщив -- это, по-моему, очень возможно.
     Ведь  мы живем в абсолютно ложной реальности. Нам говорят, если  вообще
что-нибудь говорят,  что мы совершаем  поход из одной общественной системы в
другую, и этим мы  занимаемся в течении всех -х годов. Полный бред. Из какой
системы мы выходим?  Из социализма? У нас не было  социализма -- социализм в
Швеции, а у нас  был государственный произвол. Куда переходим? В капитализм?
Но у нас нет даже зачатков  инфраструктуры рыночного  общества,  есть только
видимость деятельности  и реальность  опять-таки государственного произвола,
видоизмененного  --  да,  но  лишь  с  тем,  чтобы  существовать  дальше. Мы
по-прежнему боимся властей, хотя, казалось бы, их выбираем. Они несутся мимо
нас с наглыми  рожами, с наглой мигалкой; мы по-прежнему ходим им кланяться,
а они по-прежнему воротят нос.
     Россия нам уже только снится.
     Это возмездие  за  откровенный расизм  русского  обывателя,  за  цинизм
верхов  и похуизм низов,  за весь  наш чудовищно  прожитый век, от Ленина до
сегодня.  Нам  в  России  все казалось: обойдется. Как-нибудь  проскочим.  С
помощью  воровства,  Бога и Запада. Мы летели в пропасть, но делали вид, что
парим.  Пыжились,  изображая  из  себя  сверхдержаву. Мы  никогда не  хотели
признать глубину собственного падения.
     Нет ничего удивительного, что у нас украли родину.
     <b>непосредственная реакция</b>
     Серый прижался ко мне и сказал, весь красный от возмущения:

     --  Наконец-то  ты  пишешь о  том, о  чем  не шутят. На  глаза  у обоих
навернулись слезы.
     <b>кокаин</b>
     Мы  шли  вдоль быстрой речки и даже поцеловались.  Б.А.З. сказала,  что
хочет  меня  лучше  узнать. У нее работа,  которую  она не  бросит.  Это был
какой-то слабый градус страсти.
     Она  рассказала,  что иногда  через  свернутую  долларовую бумажку  она
нюхает кокаин.
     -- Кокаин! -- фыркнул я. -- Помогает при гайморите.
     Она рассказала еще,  что  жена ее друга,  коллеги  по бизнесу,  Марина,
русского  происхождения,  косметолог  из Голливуда, ее  однажды трахнула  на
уик-энде.
     Она вообще была очень доверительна. Я понял -- это пиздец.
     <b>дача</b>
     Мой  первый бог -- Дед  Мороз. Вдруг  Б.А.З.  спохватилась. Мы  поехали
смотреть Красную площадь. Все складывалось как нельзя лучше. Ночью -- ко мне
на  дачу.  Пить  чай.  До  чая дело  не дошло.  Боже,  она  была  душистая и
бесстыже-целомудренная, как белая  сирень. Я ломал ей ветки  до самого утра.
Утро было туманным. Я обломал ей много белых веток
     <b>б. а. з.</b>
     Большая Американская  Зая  улетела  первым  классом  вместе  с  голубым
"Мережковским". Позвонила из Шереметьево:
     -- У меня голова перевернулась от России. Я хотел спросить:

     -- Ты любишь меня? Но не спросил.
     <b>последняя крыша</b>
     Деревня, состоящая из  дырявых крыш без  домов.  Юродство --  последнее
прибежище.
     <b>воскресающий гений</b>
     После похорон  Серого я  вернулся  к себе домой. Что-то будет. Всеобщая
стачка. Смена правительства. Переворот. Распад государства.
     Мне было интересно.
     Мне было все равно.
     Я учился смотреть  на  Россию  как  на  иностранное государство. Россия
насрала  мне в карман. Я  торговал перегаром,  запахом  "Примы" и мочи.  Мне
крупно повезло. Я умудрился продать  обвалявшуюся родину, которой никому  не
надо. Я с ней разделался. Я убил гения места. Меня колотило. Я знал: милиция
охотится за мной. Я вяло скрывался. Переходя из дома  в дом.  Я знал: страна
обречена. Меня  это  мало  заботило.  Я получил все,  что можно. Я  перестал
болеть  Россией. Я  почувствовал,  как  освобождаюсь  от подлой  зависимости
твердить ее имя с той же частотой, с которой немец произносит слово "шайсе".
У меня вырастают крылья. В меня хлынула новая радость. Пора сматываться!
     Русский опыт научил меня, что человек должен быть привязан к бытию. Как
угодно.  Как  протестант, верящий,  что  Бог ценит  его труд.  Как  католик,
включенный в  непогрешимость Папы. Как буддист, обнаруживший в своих мантрах
систему реинкарнаций.

     Я  зашел в  свой  подъезд. Поднялся  на  второй  этаж.  Меня  дожидался
человек. На подоконнике в коридоре.
     -- Ну, чего? -- сказал он. Я всмотрелся в него:
     -- Ты зачем с ножом ходишь?
     -- А с чем мне еще ходить?
     -- Как дела? -- спросил я его, чтобы оттянуть развязку.
     -- В порядке! -- ответил он.
     -- Волки! Волки! -- закричал я.
     Никто не услышал. Его синие глаза светились радостью жизни.
     <b>открытый гроб</b>
     Не выставляйте меня  напоказ  в  открытом гробу.  Что за  манеры! Зачем
русские  рвут  себе  душу,  прощаясь  с  покойником?  Зачем  ведут под  руки
почерневших близких,  чтобы  те невменяемо гладили  покойнику волосы? И  так
тошно.  Или это подстрекание вытья? Бабы, войте!  Плакальщицы в  деревенских
платках, вперед! Запричитали.  Заголосили. Уж заводиться  так заводиться. Не
хоронить  же  просто  закрытый  ящик!   Вдруг  он  пустой,  и  тогда  конфуз
получается.  Мало  нам,  что  ли, похоронных  конфузов? То  не  того  в гроб
положат, то  перевернут и  вывалят, неся вниз по лестнице. Пусть  ящик стоит
открытым.  Чтоб все  без обмана. Откуда взялся  этот истерический  протокол?
Последняя проверка на дороге. Куда смотрит Церковь?
     <i>Тонкие</i> деятели вскрикнут: традиция!  МЦАП  грянет: вечная  память!  Так
заведено прощаться: и  с царями, и с холопами. Мало ли что! Мы  -- заложники
неприличных  обрядов,  отпрыски телесных  наказаний.  Наш  катехизис:  дави!
Ненависть радует душу. Мы запутались в традициях, совсем

     растерялись.  А  с  открытым гробом  --  не надо  о  страшном! А это не
страшное -- это наш национальный триллер.
     Католические похороны -