удью  прокладывать  себе  путь
вперед,  все время  держась  за подолы друг друга.  Несмотря  на эту толчею,
машины  неотложной  медицинской  помощи  американских,  западногерманских  и
прочих  марок,  битком  набитые паломниками,  с  душераздирающим  завыванием
мчались  по шоссе,  расшвыривая  в  стороны  людей,  словно моторная  лодка,
разрезающая  воду.  Я  дивился, куда  они  так  спешат.  Ведь  здесь нет  ни
радиотелефона,  ни просто  телефона,  чтобы  кто-нибудь мог  вызвать их  для
экстренной помощи.
     На  склонах  священного холма, от подножия до вершины, где  возвышалась
белая   колонна,  было  множество  искусственных  источников  (вода   в  них
накачивалась из обычного колодца) и мест для обязательных молений. Паломники
считали своим непременным долгом испить  из каждого источника столько святой
водицы,  сколько  мог вместить  желудок. На  каждом  шагу  на  земле  сидели
истощенные  немощные  люди  с  побелевшими,  покрытыми  испариной  лицами от
неумеренного поглощения жидкости.
     Подойдя к Кори-ака, я  сказл,  что  было бы  желательно  по возможности
воздержаться от употребления сырой воды. Собрав всех нас в кружок,  Кори-ака
важно сказал, что божья благодать,  которая осеняет  нас здесь, нисколько не
зависит от количества  выпитой  воды.  Вполне  достаточно  испить  по одному
глотку из каждого источника, чтобы Аллах оценил нашу преданность вере. После
этого высочайшего указания рекомендации врача обрели законную силу и, хотя и
не полностью, но частично выполнялись.
     Паломники все карабкались на священную гору. Более  слабые  скатывались
вниз,  вставали и  вновь  лезли  наверх,  все в ссадинах,  с  окровавленными
коленями и локтями.
     При  виде такого  зрелища  чувствуешь стыд, и душу  охватывает боль.  В
течение веков  мир  находится в  распоряжении человеческого  рода, но  люди,
словно еще  не  встали  на  ноги  и,  как  допотопные  животные, ползают  на
четвереньках.  Живя  в  светлом  мире,  под солнцем,  эти  несчастные  будто
топчутся в глухой пещере, в поисках неведомого им выхода.
     ...Наш предводитель сеид,  гремя пустой консервной  банкой, прошел мимо
меня, и я пустился вслед за своей группой.
     Шестерых из  нас подселили  к паломникам из Йемена, двум молодым  людям
лет двадцати четырех-двадцати  шести, с  женами. Протянув посередине палатки
шнур  и  перекинув через него  простыню,  они  разгородили  палатку  на  две
половины.
     Один из молодых людей оказался учителем и немного говорил по-английски.
Познакомившись, мы поведали друг  другу, кто мы и  откуда. Учитель из Йемена
вынес  нам  из  своей  половины  гроздь  бананов. Исрафил,  соблюдая  этикет
добрососедства, преподнес ему жестяную банку тахинной халвы. Некоторое время
из-за занавески  доносился спор  обеих супружеских пар,  после  чего учитель
вышел на "советскую" половину и, показав на жестянку, спросил, почему на ней
нарисована собака. Халва была нетронута. По лицу было ясно,  что наши соседи
не очень довольны изображением на банке.
     -- Это Лайка. Первое живое существо, которое поднялось в небо... э... в
космос.
     --   Ого!    Лайка!    Собака-космонавт!   --   воскликнул,   по-детски
обрадовавшись, учитель и юркнул за простыню.
     С  каждой  минутой  становилось все жарче  и  труднее  дышать.  Горячие
испарения  поднимались от раскаленного  песка пустыни. Нас обдавали  пышущие
жаром струи воздуха,  проникавшие в шатер. Из радиодинамиков, укрепленных на
высоких шестах, по  всей долине  гремели суры Корана.  Когда  радио смолкло,
йеменский  учитель  вышел к  нам  и,  добровольно взяв  на себя  обязанности
духовного пастыря,  повелел  повторять за  ним  вслух  аяты, обязательные во
время  паломничества.  Мы стали  вторить ему.  Из  соседних  палаток до  нас
доносились громкие голоса молящихся.
     -- ...И чтобы никогда не забыть о конце света,-- читал учитель.
     -- ...И  чтобы никогда  не  забыть о  конце  света,-- вторили  мы,  как
попугаи.
     -- ...И всегда заботиться об укреплении веры...
     -- ...И всегда  заботиться об  укреплении веры,-- исступленно повторяли
мы.
     Потом  по  радио  кто-то  прочел  проповедь  о  хаджже.  Оказалось, что
нынешнее паломничество является не простым хаджжем, а хаджж-акбаром, то есть
великим  хаджжем, который  случается  только  в те годы, когда десятое число
месяца зульхиджа выпадает на пятницу.
     Я сказал Исрафилу, что родился в день праздника Курбан-байрама, в честь
которого назван Курбаном. Это известие оказало на моего приятеля странное
     действие. Он вдруг  опустился на  колени против  меня, некоторое время,
улыбаясь, смотрел мне прямо в лицо, затем крепко обнял за плечи и вышел вон.
     -- Эй, наиб <i>{Заместитель (араб.)}</i> ,-- крикнул я ему вслед,-- спроси там
у сеидов, собираются ли они сегодня кормить нас или нет?
     Я  проголодался,  как волк. Вытерев полой ихрама пот с лица и шеи, тоже
вышел из палатки. Если наши хозяева,  потомки  рода  пророка,  еще несколько
дней будут нас  так же кормить и неписанное правило -- кто смел, все съел --
еще с неделю прогосподствует за столом, то "тот свет" непременно превратится
для нас в постоянное местожительство.
     Чтобы передвигаться по лагерю, необходим особый талант. Палатки и шатры
воздвигнуты  на расстоянии не  более  двух-трех  аршин  друг  от друга.  Все
свободное  пространство  утыкано деревянными колышками,  к которым  крепятся
веревки. Надо либо прыгать через переплетения веревок,  либо, вонзив  руки в
обжигающий  песок,  ползти  под  ними  на четвереньках.  Все  это требует от
мужчины в юбке большой ловкости и терпения.
     На каждые один или два шатра имеется один свой туалет; на пятачке между
палатками  вкопаны четыре шеста, укутанных куском старой материи. Это и есть
укрытие  для омовения и  естественных  надобностей,  разместиться  в котором
можно  лишь  с  большим  трудом.  От  отхожих  мест  распространяется  такое
зловоние, которое в эту жару хуже, чем сто палок по покойнику.
     Почтенный  Коран  говорит,  что  завтра,  в  день  Страшного  суда, все
мертвецы без исключения услышат  трубный глас  хазрата  Исрафила и мгновенно
восстанут из могил.  Суматоха и толчея будут так  велики, что брат не узнает
брата, отец -- сына, дочь -- родную мать.
     Вот и  сейчас я  наблюдаю  знамение того  света:  из прибывшей  нивесть
откуда автоцистерны  распределяют  воду. Вопли, крики, брань,  звон медных и
железных
     сосудов,  сталкивающихся  друг  с  другом  у  крана... Не  думаю, чтобы
схватка за воду у райского источника выглядела бы живописнее.
     Вашего покорного слугу зовут в шатер  начальства. Пойду. Послушаем, что
мне скажут.
     -- Добро пожаловать, мулла Курбан!
     -- О, дохтур-джан, проходите, пожалуйста, сюда, поближе к Кори-ака.
     -- Пожалуйста, сударь, осчастливьте нас своим присутствием.
     На нескольких блюдах принесли жаркое, приготовленное из мяса жертвенных
баранов.
     --  Вы, сударь,  оказались счастливчиком,--  произнес мулла  Нариман,--
родились в  день великого хаджжа. Нет,  не возражайте, родились. Совершаемый
вами хаджж-акбар написан у вас на роду.
     По  правде  сказать, я не  знаком  со сложностями  лунного  календаря и
никогда  не  ведал,  что  являюсь столь  важной  персоной.  Я  с  удивлением
поглядывал  на  своих спутников. Они наперебой поздравляли  и приветствовали
меня.  Даже на лице  Максума-Жеваки, который первым схватил с  блюда большую
кость  и  грыз  ее,  увлажняя  бороду и  усы жиром и  подливкой,  я  заметил
промелькнувший на миг оттенок доброжелательства.
     -- Спасибо, благодарю вас,-- не успевал я отвечать на поздравления.
     Удивительно создан человеческий мозг!  Услышав какой-нибудь афоризм или
мудрое  изречение, ты  сразу решаешь, что все в нем  понял. Однако  проходят
годы и, возмужав  и  поумнев,  вдруг замечаешь в этом изречении новые грани.
"Религия -- опиум народа" -- я впервые прочитал это еще в школе-семилетке на
лозунге, который наши девочки вышили цветными нитками на шелковой материи  и
повесили в школьном зале. С тех пор прошло много времени, и я не сомневался,
что до конца понял значение этих слов. Только  теперь  я вижу,  что  ошибся.
Нужно побродить  по белу свету,  познакомиться с  жизнью  различных народов,
многое пережить и
     передумать, чтобы понять, что породило это изречение.
     Ученые мужи поздравляют меня, говорят, что  я счастливчик. Пожалуй, они
правы. Если счастье заключается в познании своего места в жизни, в понимании
своего человеческого  долга  и  в  стремлении  выполнить  этот  долг,  то я,
пожалуй, счастлив. Человек рождается на свет и  по законам природы уходит из
мира.  Да,  мысль о  смерти, мысль,  что в один  прекрасный день ты навсегда
закроешь глаза, не  из приятных. Именно это  и послужило  причиной того, что
люди выдумали утешающую сказку о том свете, об ином мире, о вечной жизни.
     Когда-нибудь  жизнь  перед каждым поставит, как говорится, ребром такой
вопрос: чего ты хочешь -- сладкую сказку или горькую правду?  Горькая правда
в  том,  что  ты живешь  на свете один  раз.  Если ты  настоящий мужчина, то
проживешь эту жизнь достойно человека. Десять, двадцать,  тридцать тысяч лет
назад далекие  предки делали для тебя доброе  дело и сто  лет назад  . среди
миллионов людей было  много таких, которые всю жизнь, все силы и способности
отдавали  на то, чтобы,  тебе  сегодня  было лучше,  чем  им.  И  ты  должен
выполнить свой долг и перед предками и перед потомками положить хотя бы один
кирпич в фундамент здания, которое называется Завтра.
     Да, в этой единственной  жизни  не  быть  обманутым сладкой сказкой уже
само по себе является немалым счастьем, подумал я.
     --  Дохтур-джан,   вы   что-то  задумчивы   сегодня,--   сказал   хаджи
Абдухалил-ака.
     -- Да, вот, размышляю о том, какое странное все-таки  создание человек,
придумывающий разные вещи во вред себе.
     --  Все проистекает по воле  всемилостивейшего  Аллаха,-- вставил слово
один из стариков.
     -- Вы имеете в виду вооружение? -- спросил меня другой.
     -- И это, и многое  другое. Например, вино и опиум. Хотя человек знает,
что они вредны, однако  ради нескольких мгновений  путешествия в мир грез он
отравляется вином и опиумом. Особенно опиумом во всех его разновидностях...
     Собеседники согласно закачали бородами.
     ...Из пустыни несет жаром, как из  раскаленной печи. Беготня пилигримов
к  холму  Арафат  и  обратно по  усеянной шатрами долине уменьшилась. Теперь
больше шныряли машины  неотложной  помощи.  От пронзительного рева их  сирен
нельзя вздремнуть ни на минуту.  Только к вечеру я узнал, что поспешность, с
которой метались по  дорогам  эти  машины,  не  имела  ничего  общего  с  их
назначением. Санитарные машины,  как  оказалось, использовались  в  качестве
обыкновенных такси.
     Учитель из Йемена,  в третий раз прочитав  с нами молитвы дня  Арафата,
скрылся  на своей  половине.  Мы сидим, вытянув ноги,  и, так  как о  стенки
палатки опереться нельзя, прижимаемся друг к друг потными спинами.
     Наше дыхание напоминает дыхание  истомленных от жажды птиц, привязанных
на солнцепеке.
     В шатер  сунул голову нищий-старик,  прочел длинную молитву на арабском
языке  и попросил подаяния. Исрафил дал ему монету. Учитель  протянул  из-за
занавески  два банана.  С рассвета  наш шатер посетило не меньше шестидесяти
нищих. Получив милостыню, они уходили восвояси. Этот же тип,  пока каждый из
нас не  дал  ему  что-нибудь,  стоял,  как. истукан,  не  меняя позы, сверля
пронзительным  и требовательным взором каждого из нас  поочередно. Я дал ему
два куруша  и спокойно продолжал  курить. Однако  он опустился на корточки и
знаками  показал, чтобы я  дал ему еще  и сигарету. Закурив и направив клубы
дыма прямо  в лица  моих спутников, он  что-то буркнул. Мы не поняли его. Он
повторил свой вопрос. Из-за занавески ему  что-то ответил йеменский учитель.
Я разобрал одно только слово; "Русийя".
     Услышав это, нищий вскочил на ноги, гневно замахнувшись в нашу сторону.
Мы сидели, разинув рты от изумления.
     -- Русийя? -- произнес нищий, тыча в нас пальцем.
     -- Русийя! -- отозвался Исрафил, с вызовом глядя на него.
     --  Русийя,--  повторил  нищий  и,  состроив  брезгливую  мину,  поднял
недокуренную сигарету над  головой,  швырнул ее оземь и нервными  движениями
ноги стал ее топтать.
     -- Вон отсюда! -- крикнул Исрафил, дрожа от ярости.-- Убирайся к...
     Нищий насмешливо рассмеялся, не обращая никакого внимания на Исрафила.
     -- Русийя,-- корчил он гримасы.-- Русийя -- плохо.
     -- Дурак! -- крикнул Исрафил  и, словно  с ним спорил не  попрошайка, а
мы,  обратился  к нам:--Русийя--  дружба! Русийя  --  мир! Русийя --  родина
братства и
     равенства...
     В это время из-за простыни  вышел  йеменский учитель и пинками вытолкал
нищего из палатки. Тот растянулся  среди паутины веревок. На  шум  прибежали
братья Сайфи Ишана и с побоями  прогнали нищего. Через некоторое время к нам
зашел средний брат хозяина,  сеид  Абдулла, и недоуменно  спросил, почему мы
затеяли спор с безумцем.
     -- Это юродивый...-- говорил он.-- Он живет в нашем квартале...
     Несколько минут прошло в молчании. Исрафил тяжело и глубоко  дышал.  Он
никак не  мог успокоиться.  Вдруг  мне стало нестерпимо смешно. Уткнувшись в
подол ихрама (коль скоро громко смеяться воспрещено), я задыхался от смеха.
     -- Чего хохочешь? -- крикнул Исрафил.-- Обезьяна показала тебе задницу,
что ли?
     -- Мой друг  один-единственный раз затеял праведный спор на  чужбине, и
то собеседник его оказался чокнутым.
     Исрафил рассмеялся.

        ХРОМОЙ ДОКТОР

     После   полуденного   намаза  радио  опять   смолкло.  Хозяева   начали
сворачивать палатки и шатры. Паломники тоже готовились в путь.
     Мы должны пешком дойти до горы  Муздалифы и ночь провести там. Поспорив
с  полчаса  с  муллой  Нариманом, я  наконец  уговорил  его ехать  вместе  с
хозяевами на машине в Мина.
     -- Господа,-- сказал мулла Нариман, поднявшись  во весь  свой  огромный
рост  и покручивая усы,-- уважаемые господа,  слава  богу, у меня достаточно
силы, чтобы  пойти  пешком и заслужить  величайшую  милость  Аллаха. Нет, не
возражайте,  достаточно  силы.  Но   вижу,  что  ваше  предложение,  сударь,
протекает  из  доброжелательства  и  благодеяния.  Поэтому,  сударь,  я  его
принимаю, нет, не возражайте, принимаю.
     Все  три асфальтированные, идущие параллельно друг другу дороги  забиты
выстроившимися в несколько рядов автомашинами. Пространство между дорогами
     заполнено пешими и  сидящими на ишаках и  верблюдах паломниками. Однако
никто  не  двигался  с  места.  Нам  объяснили,  что  этот  огромный караван
сдерживают солдаты. Как только  настанет  положенный  час священного похода,
будет произведен залп  из  пушек.  Только тогда караван  придет в  движение.
Выйдя  на дорогу,  мы стали  позади  группы  смуглых  бородатых  паломников.
Исрафил пересчитал всех нас и объявил, что одного не хватает. Потерялся один
из старейших спутников.  Назначив  место свидания,  мы разбрелись  в  разные
стороны в поисках  кори Мушаррафа.  Это оказалось не легким  делом-- в толпе
одинаково одетых людей отыскать нужного человека. Но старик все  же нашелся.
Он  переел жирного  бараньего жаркого и у бедняги заболел живот. Мой  земляк
мулла Тешабой обнаружил его за какой-то старой железной бочкой.
     Впрочем,  половина  группы  страдала  желудком,  и  Ваш покорный  слуга
ежеминутно раскрывал свою сумку и раздавал страждущим синтомицин и фталазол.
     То ли в этом  гуле мы не услышали пушечных залпов, то ли  артиллеристы,
презрев  свой  долг, первыми  пустились к Муздалифе,  во всяком  случае,  мы
двинулись вперед, не услышав ожидаемого сигнала.
     Кори-ака, воздев руки к небу, возгласил:
     -- О,  Аллах, прими свиток наших деяний! О творец, укрась наш последний
день, как ты  украшаешь  его любимым рабам  твоим,  отдавшим жизнь  за  твое
правое дело! Аминь.
     -- Аминь, Аллах акбар!
     Неимоверный  шум  и  гвалт поднялись в долине  Арафата.  Мало того, что
одновременно затарахтели  моторы  всех  автомобилей,  их  водители принялись
сигналить все разом. Седоки на ишаках и верблюдах пытались перекричать  друг
друга, пробивая себе дорогу.
     Именно в долине Арафата я понял, как это много, миллион человек. Черная
туча песка и пыли в одно
     мгновение   заволокла  небо.   Завеса  была  такой  плотной,  что  даже
приблизительно нельзя было определить, с какой стороны светит солнце.
     Видимо, в этой бешеной гонке  автомобилей, наездников и пешеходов  есть
что-то благостное  для Аллаха,  думал я. Ведь расстояние до  Муздалифы можно
пройти и спокойно.  Но ни водители не остерегались того, что могут раздавить
в начавшейся толчее какого-нибудь немощного старца, ни пешеходы не думали об
опасности превратиться в лепешку под тяжелыми колесами автомобилей. Матери с
маленькими детьми  на спинах бежали  за своими  мужьями, падали, вставали  и
вновь бежали по обочинам дорог, по вязкому песку междорожья. Ослы и верблюды
в пестрых сбруях, обвешанные колокольчиками и побрякушками, обезумев от шума
и криков, неслись во весь опор, брызгая пеной по сторонам.
     .На больших скоростях мчались  тяжелые, длинные автобусы и грузовики из
Турции. На  крышах автобусов, по бортам грузовиков грохотали привязанные там
железные  бочки с  водой  и бензином.  Спереди  и сзади  турецких  автобусов
латинскими и арабскими буквами красовалась надпись -- "РАИС ОГЛУ", Очевидно,
господин Раис оглу хозяин какой-нибудь большой транспортной фирмы.
     Шагать по песку через колючие заросли янтака и полыни трудно, и Исрафил
ежеминутно стремился выйти на обочину шоссе, а я тянул его назад.
     --  Дорогой,  с точки  зрения медицины, лучше быть истоптанным копытами
верблюда,   чем   раздавленным   колесами  автобуса,   даже   принадлежащего
высокочтимому господину Раис оглу.
     -- Верно говоришь, хаджи. Но еще лучше невредимыми вернуться домой.

     Смеркалось.  За плотным облаком пыли и песка неба по-прежнему не видно.
Мы  пришли в  какое-то ущелье, одни паломники  спешились,  другие вылезли из
машин,  и  все  разбрелись  по  ущелью.   Нам  велели  собрать  камешки  для
завтрашнего  обряда.  В  святой   Мина  находятся  три   каменных  истукана,
олицетворяющие  проклятого шайтана. По  законам  хаджжа именно в этом ущелье
паломники собирают по  шестьдесят три камешка каждый  и, разделив их  на три
части, в течение трех дней пребывания в Мина должны швырять их в дьявола.
     Наощупь в темноте я собирал камни, как вдруг услышал голос Искандара:
     -- Эй, заслуженный врач, разрешите побеспокоить вас вопросом?
     -- Пожалуйста, о затворник темных рентгеновских кабинетов, несравненный
знаток человеческого скелета! Спрашивайте!
     -- Сделайте  одолжение, скажите, пожалуйста, почему вы бороздите  своим
святым носом эту священную землю?
     -- Ошибаетесь,  о  великий  исследователь камней в  печени  и почках. Я
ощупываю землю руками, а не носом. Ваш покорный слуга должен собрать на этой
земле  шестьдесят три камешка, чтобы  завтра, послезавтра и послепослезавтра
бить ими подлого дьявола.
     -- Так чего  же ты мешкаешь? Неужели так трудно  найти горсть  камней в
этом каменистом ущелье?
     -- О тончайший знаток человеческих ребер, сколько уже дней ваш покорный
слуга обращает  ваше  просвещенное  внимание  на  тонкости  обрядов  хаджжа?
Выходит, что труды мои пропадают зря?
     -- Надеюсь, вы простите меня.  Если не  ошибаюсь,  высокий титул  хаджи
будет теперь обязывать  вас более милостиво, чем прежде, относиться к грехам
и недостаткам простых смертных, особенно своих товарищей.
     -- Что поделаешь, простил. Так знайте, что для побиения шайтана годится
не  всякий  камешек.  Муджтахи-ды, то  есть мудрейшие из ученейших  знатоков
ислама,  а  также  святые и  духовные  отцы  прошлого и  настоящего изволили
указать,  что  камешек этот  должен  быть не  меньше горошины  и  не  больше
финиковой  косточки.  Поэтому   дело,  которым   я  сейчас   занят,  требует
чрезвычайного внимания и точности. Желаю вам радостей в жизни.
     -- А я  вам  желаю  удачи. Если  будет возможность, соберите  несколько
камешков сверх нормы  и от имени вашего далекого товарища швырните их в темя
великого провокатора шайтана, ибо все мои прегрешения рождены его интригами.
     -- Хорошо.  Если хотите, я все шестьдесят  три камешка швырну в  голову
дьявола, мстя за вас.
     -- Безгранично благодарен. Еще раз убеждаюсь, как много добрых людей на
земле...
     Исрафил, рядом со мной ковырявшийся в земле, тронул меня за локоть:
     -- Ты что-то сказал?
     -- Нет.
     -- Мне показалось, ты что-то бормочешь.
     -- Молюсь.
     -- Вот оно что!
     Через минуту он снова спросил:
     -- Собрал?
     -- Собрал, но еще не сосчитал.
     -- Посчитай.
     -- Ничего если будет меньше или больше?
     -- Нельзя. Посчитай.
     Завязав камешки в подол ихрама, мы пустились в дальнейший путь.
     В  полночь показалась долина Муздалифы. Так  же,  как и долина Арафата,
она была  освещена керосиновыми фонарями. Паломники, усевшись прямо на землю
или на паласы, занимались запоздалым ужином и молитвами.
     И тут  у  меня  подвернулась  нога,  и я  вывихнул  лодыжку. С  трудом,
прихрамывая, добрался я до места, которое занял для нас сеид Абдуль Керим.
     Состояние муллы  Урок-ака  после  этого  длительного  перехода было  не
лучше, чем у  меня. Тучный мужчина, не  привыкший ходить  пешком  на дальние
расстояния,  он вторую половину пути передвигался, как беременная на сносях.
Его  растертые  в   кровь  ляжки  превратились  в  живую  рану.  Я  дал  ему
марганцовки,  велел растворить в  воде  и хотя бы приложить намоченную вату,
если нет возможности  сделать ванну. Сам же  я,  смастерив мазь из различных
порошков и вазелина, туго забинтовал распухшую лодыжку.
     Нам дали по куску лепешки. Кое у кого в термосах оставался чай.
     Боль в ноге  и жажда  мучили меня. К тому же в эту  ночь  нам не на чем
было спать.  На  семнадцать  паломников,  на гида  и меня нашелся всего один
старый  узкий палас. Мне  достался  пятачок,  на котором  мог  бы уместиться
только  среднего размера котенок. Но  и того я лишился, когда вернулся после
бесплодных поисков воды.
     По одну  сторону  от места нашего ночлега  стоял грузовой автомобиль из
Ирака, по  другую --  машина неотложной помощи из Сомали. <i>{  На  большинстве
автомобилей,  пришедших  своим ходом  в Саудовскую Аравию, сбоку или  сзади,
мелом или  краской  были  написаны  названия государства,  компании  или имя
владельца этих машин (Ф. М.)}</i>
     Опершись спиной о кузов  неотложки,  я раздумывал о том, как  проведу с
больной ногой  ночь  на острых  камнях. Ничего, убеждал я себя, когда станет
невмоготу и голым уснешь на камнях, а на тебе еще есть ихрам.
     Что-то коснулось моих волос.
     Шофер неотложки, который устроился на крыше машины, знаками звал меня к
себе.  В машине спали две  толстенные  сомалийки,  видимо,  из состоятельных
семей. Ту ночь я провел на покатой крыше автомобиля, рядом с душевным малым,
водителем  из  Сомали. Он  спросил,  откуда  я, и,  узнав,  что я  суфиитий,
спустился на  землю и исчез, а спустя  полчаса принес мне резиновую надувную
подушку и полбутылки кока-колы.
     "Сделай добро и  брось его в реку. И добро воздастся тебе в пустыне",--
говорит поэт.
     Мои   соотечественники  строят   в   Сомалийской   пустыне   госпитали,
ирригационные сооружения  и  различные промышленные  предприятия.  Сомалийцы
питают  симпатию к  советским людям  за бескорыстную помощь, за поддержку их
стремления к независимости и  прогрессу.  И вот благодарностью сомалийцев  к
Советскому Союзу в  третьей стране пользуюсь я.  Великий век, великое  время
все-таки XX век! Жители самых отдаленных
     уголков земного шара поняли, что их судьбы неразрывно связаны с судьбой
всего мира. Люди, жившие  в джунглях, в пустынях, на вершинах целующих  небо
гор, столетиями не ведали ни  друг о друге, ни о мире.  Теперь они  вышли из
узкого круга прошлого на великую арену всех шести континентов...
     На рассвете,  едва мои спутники кончили молитву, из-за минаретов мечети
у подножия святой Муздалифы грянул орудийный залп.
     Оказалось,  что  мои  старательные  паломники  начали  молиться  раньше
времени. Пришлось им помолиться еще раз вместе со всеми.
     Да,  наши  муллы  так ревностно  соблюдают  все религиозные  правила  и
ритуалы, что зачастую  оставляют намного позади  себя  самых  правовернейших
собратьев по вере.
     Долина  Муздалифы  пришла в движение. Подхватив  свой  скарб, паломники
взяли направление к долине Мина.
     Однако наша группа осталась на  месте. Сеид Сайфи Ишан  обещал прислать
за нами автобус. Водитель неотложки предложил  подвезти  меня  до Мина, но я
отказался, хоть и хромал. Разве найдешь потом  своих в этом столпотворении?!
Как и в Арафате, в долине Мина у них не будет точного адреса.
     Муздалифа  опустела.  Один  из слуг  Сайфи Ишана  принес известие,  что
автобуса не будет --  на дорогах  Мина такие  пробки, что  до самого  вечера
автомашины не смогут сделать и метра.
     Воспользовавшись  правами  вице-главы   группы,   Исрафил  поручил  мой
чемоданчик  с  медикаментами  кому-то из  молодых  кори. Затем достал где-то
бамбуковую  палку и, соорудив  мне  подобие  костыля,  взял под  руку не  ко
времени охромевшего врача.

        ПОБИЕНИЕ ШАЙТАНА

     Часов в одиннадцать утра мы добрались до святой долины Мина. В чайхане,
в  углу,  завешенном   циновкой  от  солнца,  остановились  на  отдых.   Наш
руководитель велел мне остаться здесь, пока другие сходят  на скотный базар,
купят  овец  и  баранов и, после  обряда жертвоприношения,  отправятся  бить
шайтана. Кори-ака отдаст, мол, распоряжение, чтобы кто-нибудь из слуг пришел
попозже за мной и за старым паласом, который мне оставили.
     Все ушли. Вдруг появился Исрафил.
     -- Ты почему вернулся?
     --  Пойду  попозже,--  сказал  он,  потупившись.  Видимо, мой  приятель
устыдился, что оставил меня
     одного.
     -- Спасибо, друг, но не приведи господь, чтобы ты из-за меня опоздал на
обряд жертвоприношения.
     --  Не опоздаю. У тебя утихнет боль и мы пойдем вместе. Скотный базар и
место жертвоприношения недалеко отсюда. Мне показали где.
     На  дорогах  стояли нескончаемые ряды автомобилей. Время от времени они
продвигались  на  несколько  шагов  и  вновь  надолго  застывали  на  месте.
Водители,  не  удовлетворяясь пронзительными гудками,  высовывали  из  кабин
головы и нещадно крыли всех и вся на чем свет стоит.
     По обеим сторонам  дороги -- ряды  временных  харчевен, ларьков, менял,
бакалейных и галантерейных лавчонок,  чайхан и киосков с водой. Торговля шла
бойко. Торговцы,  у которых  не  хватило средств  поставить  себе  отдельный
ларек,  находили  свободный клочок земли, растягивали  над  головой  тент и,
разложив товары прямо на земле, зазывали покупателей.
     Арабский  мальчонка лет двенадцати торговал фруктовой водой,  а  старик
поодаль от него варил в медном кувшине над переносным очагом жидкую халву.
     -- Ишриб  барид!  {<i>Пей холодное  (араб.)}</i> --  звонко кричал мальчик, но
прохожие не обращали внимания на его  зазывные крики.-- Куко-ла! Пепси-кола,
маринда! -- перечислял он названия вод.
     -- Эй, сынок,-- по-башкирски обратился к нему Исрафил.
     Мальчик оглянулся.
     -- На тебе риал, дай пепси-колу.
     Взяв у мальчика открытую бутылку, он спросил:
     -- Имя?
     --  Ибрагим,--ответил тот  таким  тоном, будто  сообщал, что  его  отец
является по крайней мере фельдмаршалом.
     -- Мактаб?  <i>{ По-татарски  школа, однако  мальчик  не  понял,  так  как
по-арабски это слово означает бюро, рабочий кабинет}</i>
     Мальчик, не понимая, пожал плечами.
     -- Медресе? Учение? -- повторил Исрафил. Мальчик снова  не понял,  хотя
эти арабские  слова  известны всем мусульманам. По-видимому, у Исрафила было
плохое произношение.
     Тогда  мой товарищ сложил  ладони корабликом, показывая,  будто  читает
книгу,  а  затем  жестами  изобразил  процесс  письма.  Мальчик  безразлично
ответил:
     --  Ла,--тут  же  отвернулся  и  громче  прежнего закричал:--  Маринда,
маринда, маринда! Ишриб барид!
     Видимо,  жертвоприношения  на  площади  возле  рынка  были  в  разгаре.
Неимущие паломники и местные жители из бедняков тащили оттуда зарезанных, но
еще не освежеванных овец и баранов. Наиболее  алчные волокли целых  баранов,
однако раскаявшись на полпути, отрезали от своей  добычи задние ноги, а тушу
бросали позади какого-нибудь ларька или прямо на дороге под колеса замершего
на месте автомобиля.
     Эта картина увела мои мысли далеко-далеко.  В одной из  книг по истории
древнего мира я видел изображения полураздетых  первобытных людей, которые с
блестящими   от  вожделения  глазами  волочили  по   земле  тушу   какого-то
допотопного животного. Чего только не увидишь,  каких  обычаев  и  нравов не
насмотришься, путешествуя по белу свету!
     Исрафил обмахивался подолом ихрама.
     -- Теперь можно потихонечку двинуться,-- сказал я.
     Исрафил  прошел  за чайхану  и через несколько  минут  принес мне новую
трость, подлиннее  и  покрепче первой, на  которую можно было опираться,  не
опасаясь, что она сломается.
     Оставив старый палас  Сайфи Ишана и сумки с термосами у чайханщика,  мы
отправились на скотный рынок. В толчее покупателей и торговцев  трудно  было
пробиться даже здоровому человеку.  Исрафил  ушел один,  я раскрыл зонтик  и
уселся в сторонке.
     Паломники  приводили  купленных на базаре овец  и  баранов  на  площадь
жертвоприношений. В несколько параллельных рядов здесь были выкопаны длинные
и глубокие рвы. Специально  назначенные на дни праздника мясники, стоя возле
рвов,  принимали овец  и  баранов  у  ждущих очереди правоверных  и за мзду,
величина
     которой зависела от щедрости паломника, резали животных. Кто хотел, мог
взять мяса сколько  угодно. В  первой  половине дня желающих  попользоваться
бесплатным мясом было много,  но теперь, по-видимому, все  уже нахватались и
возле  мясников за  короткое  время выросли такие  горы  туш,  что  мясникам
пришлось передвинуться на свободное место.
     Пройдя таким образом вдоль одного рва, мясники переходили к другому,  и
тогда  американский  бульдозер,  ждущий  поодаль  с  незаглушенным  мотором,
подъезжал  и  сгребал  в  ров  эти  груды  мяса.  Второй  бульдозер  засыпал
заполненный ров землей.
     По свидетельству  священных книг, скот, принесенный в жертву,  сослужит
своим  жертвователям в день Страшного суда добрую службу.  Зарезанные бараны
узнают своих  благодетелей  среди  множества мусульман,  которые  предстанут
перед троном господним, и перевезут их на себе прямо в рай через мост Сират,
протянувшийся над огненными языками адского пламени.
     Тоньше волосинки, острее  лезвия  сабли и горячее  огня,  вот какой он,
мост  Сират. В подобных  условиях  физическая  сила  и  моральное  состояние
транспортного  барана играют  немаловажную роль. Мало того,  что мост Сират,
как  видите,  довольно узок,  а под ним в  преисподней кишмя  кишат  змеи  и
скорпионы, драконы, разевающие пасти в ожидании лакомого кусочка, он  к тому
же бесконечно длинный. Мусульманин, умудрившийся остаться целым и невредимым
после дубины  Мункара  и  Накира,  после  тумаков  и пинков тысячи  ангелов,
состоящих при  весах, на  которых измеряют  тяжесть грехов, должен  тридцать
тысяч  лет  ехать  верхом  на  баране  по  мосту  Сират:  десять  тысяч  лет
карабкаться  вверх, десять тысяч лет плестись по ровному  месту и еще десять
тысяч  лет  -- под уклон.  В "Мираджноме" <i>{ Книга  мираджа --  мусульманская
легенда  о  чудесном   путешествии  Мухаммеда  в   небо  к  Аллаху}</i>  ,  этой
интереснейшей  поэме  о   странствиях  пророка  и   мучениях   Судного  дня,
указывается, что один день на том свете равен тысяче лет на этом..
     Своим костылем я нацарапал на земле цифры и перевел 30 000 лет, то есть
время, которое занимает у правоверного путешествие через Сират на баране, на
наши земные дни. Получилось, что бедняга мусульманин едет через мост Сират 3
996 750  000  000 дней.  Три  триллиона девятьсот девяносто шесть миллиардов
семьсот пятьдесят миллионов суток, день в день!
     Я позавидовал неграмотным  и полуграмотным людям, которым неведомо, что
означает эта цифра.  Знай человек, что, даже не согрешив в этом мире, он все
равно на том свете будет десять миллиардов девятьсот пятьдесят миллионов лет
ехать верхом на баране,  он  бы еще до появления на свет воскликнул бы:  "Не
нужно мне твоих миров, ни того, ни этого!"
     Пришел Исрафил. Я спросил:
     -- Твой баран был сильный, здоровый?
     -- Пуда на два мяса и сала, -- Тогда ничего.
     -- А что?
     -- Просто так, интересуюсь.
     После полудня заторы на дорогах рассосались. Шоссе, обочины, все окрест
было завалено шкурами,  голо- вами, внутренностями зарезанного  скота. Время
от  времени  какая-нибудь  машина  наезжала  на  взбухший желудок  барана  и
нечистоты с треском обрызгивали пешеходов.  Начиналась брань, крики,  шум. В
воздухе стояло тяжелое  зловоние, от которого казалось, вот-вот  остановится
сердце. Однако никто не ударял палец о палец для очистки дорог. Лишь изредка
встречались  люди  в военной форме с каким-то аппаратом, похожим на миномет,
который  изрыгал   дезинфицирующий  дым  на   людей,  харчевни  и   чайханы.
Единственная  польза  от  такой поверхностной дезинфекции  состояла, видимо,
лишь в том, что она служила кому-то успокоением.

     Побиение шайтана  являло собой  довольно  грустное  зрелище.  Такое  же
чувство,   наверное,   испытывает  человек,  видя   судорожные  подергивания
знакомого, внезапно потерявшего рассудок.
     Белый  каменный  столб, якобы  олицетворяющий  дьявола, огорожен  белой
каменной  стеной в рост человека. Собравшаяся вокруг ограды  толпа человек в
пятьсот  забрасывает истукан сатаны камнями.  Часть паломников, швырнув семь
камешков, деловито переходила ко второму истукану,  другие  же, войдя в раж,
как  это  случается  со  свихнувшимися  заклинателями,  исступленно  хватали
валявшиеся под  ногами камни  и  забрасывали  ими  шайтана.  Но  и  этого им
казалось  мало;  срывая  с  ног чувяки, они  швыряли  и  их. Стоящие впереди
колотили  по ограде ногами, кулаками и  даже  локтями  и головой, изливая на
каменный истукан весь свой запас проклятий и ругательств. Время  от  времени
приближались солдаты и оттаскивали в сторону наиболее рьяньх правоверных.
     Истукан   был  завален   камнями.  Они  пересыпались  через  ограду,  а
обезумевшие  паломники подбирали их и  вновь  метали в дьявола. Среди навала
камней   красными,   белыми,  зелеными,  синими  пятнами  выделялись  чувяки
пилигримов.
     Второй  истукан  отстоял  от первого  примерно на пятьдесят шагов и  на
столько же от  второго -- третий Маленькие крепости-ограды вокруг  второго и
третьего  истукана  имели  соответственно  форму  треугольника  и  квадрата.
Собравшиеся вокруг них  толпы с такими же  воплями  и  проклятиями исполняли
святой обет.
     Во времена хазрата Ибрагима здесь не было ни этих шайтанских истуканов,
ни оград вокруг  них. По  священным преданиям, в  те времена тут бродил  сам
шайтан и, как говорится, развивал бурную деятельность.
     Хазрат Ибрагим халилульллах хотя и выпроводил свою молодую жену матушку
Агарь в раскаленную  пустыню, но не смог вычеркнуть  ее из  сердца. Время от
времени втайне от матушки Сары  он уходил в пустыню и, отведя душу с матерью
хазрата Исмаила, возвращался домой. Что ни говори, хоть он и халилульллах, а
все-таки человек и не был лишен человеческих слабостей,
     В один прекрасный день раздался голос с неба:
     --  Эй,  наш искренний  друг, ответствуй, кто из твоих сыновей наиболее
близок отцовскому сердцу? Исхак, Исмаил или кто-нибудь другой?
     -- Исмаил,-- ответствовал искренний друг Аллаха.
     -- В таком разе принеси его нам в жертву.
     -- Пожалуйста, мой владыка,1--сказал халилульллах и, быстренько отыскав
юного хазрата Исмаила, потащил его в долину Мина на то самое место, где ныне
огромные рвы заполняются тушами принесенных в жертву овец и баранов.
     Исмаил, смекнув о намерении отца, бесконечно обрадовался. В самом деле,
разве  это  не  удача,  если  родной  отец  хочет  принести  тебя на  алтарь
милостивого бога?
     Но  не дремал  неуемный  шайтан.  Приняв  человеческий  образ,  он стал
подстрекать отрока.
     --  Батюшка,-- обратился  юный хазрат  к  искреннему другу Аллаха,-- за
мной по пятам ходит один дядя. "Не будь дураком,-- говорит он,-- скорее беги
отсюда, а то пропадешь ни за грош".
     -- А ты не слушай его,-- наставил сына хазрат Ибрагим.
     Но шайтан продолжал свое шайтанское дело, трижды появившись в различных
обличиях, он всякий раз провоцировал хазрата Исмаила, и тот  камнями отгонял
шайтана прочь.
     В  конце  концов халилульллах положил сына  на землю и резанул ножом по
горлу. Однако  нож  не резал, потому  что как  раз  в  это  время  незаметно
прилетел архангел Джабраил и, ударив своим крылышком по лезвию ножа, затупил
его.  Халилульллах трижды  провел ножом по горлу сына, но все без  толку.  И
тогда искренний друг Аллаха, осерчав, швырнул нож оземь.
     -- Ты  говоришь, режь, Аллах говорит, не режь,-- вспылив,  крикнул нож.
От  гнева  он чуть  не  добавил:  "Только голову  морочите"  ,--  но  тут же
сообразил, какое  высокое положение занимают те, о ком он говорит, и  осадил
свой  гнев. <i>{  Пусть уважаемый читатель не подумает, что говорящий нож  плод
фантазии нашего доктора. Нет, этот случай дотошно, слово в слово рассказан в
книге   прославленного   ученого    ислама    XIV   века   хазрата   Рабгузи
"Кисас-уль-анбио". {Ф. М.)}.</i>
     Вот почему ныне,  мясники-мусульмане, собираясь  зарезать  какое-нибудь
живое существо,  сперва  трижды  легонько  проводят ножом по горлу и лишь  в
четвертый раз нажимают на лезвие. Поэтому-то  здесь, в святой долине Мина, в
трех  местах установлены истуканы,  воплощающие распроклятого шайтана, чтобы
мусульмане  ежегодно  приезжали  сюда  и  в  течение  трех  дней  мстили  за
оскорбление чувства своего халилульллаха и его до-стойного отрока.
     Историки  утверждают, что  побиение  шайтана камнями  стало обычаем  не
случайно.  Эта традиция  существовала еще  в  первобытном  обществе. И тогда
чертей забрасывали камнями, комками земли или даже пометом животных. Арабка,
например,  после смерти мужа в течение  года соблюдала траур, выполняя  обет
ифтидад { <i>Обет воздержания}.</i>
     . В годовщину  смерти мужа,  стоя у своего шатра,  она швыряла помет  в
сторону кладбища. Да, такие обычаи существовали. Книг тогда не было, не было
и наук, и бедная вдова верила, что  дух ее мужа продолжает  кружиться над ее
шатром  и  что его надо прогнать, чтобы он не творил зла новому ее мужу и ей
самой.
     Честное  слово, ваш  покорный слуга  чрезвычайно  рад,  чго  с течением
времени люди все-таки забывают кое-какие былые обычаи.
     Когда-то  у  древних  племен существовала  мода проводить  нечто  вроде
экзамена  на зрелость. Юноше  делали  обрезание,  затем  выбивали три-четыре
зуба, чтобы убедиться в том, может ли  он как мужчина мужественно переносить
боль.
     Но обычай  выбивания  зубов,  слава Аллаху, забыт,  оx-ox,  представьте
себе,  что было бы,  существуй этот  обычай и  поныне!  Может  быть,  зубные
техники  и не  рады тому, что он канул  в прошлое, но  ваш  покорный  слуга,
будучи терапевтом, нисколько этим не опечален.

     Исрафил, перебирая четки,  шел молча,  опустив подбородок  на грудь.  Я
поинтересовался, почему он кидал камни только в два первых образа шайтана, а
в  третий нет. Он не ответил. Решив, что  он не расслышал меня,  я  повторил
вопрос.
     -- Ни о чем не спрашивай сейчас,  дорогой,-- грустно отозвался Исрафил,
просительно глянув на меня.
     Мы  понуро брели дальше,  пока не достигли  своего нового  обиталища  у
подножия горы.
     Теперь мы избавлены от житья в палатках. Для нашей группы выделили одну
комнату с  навесом. В остальных комнатах, выходящих  на  тот  же двор, живут
другие гости Сайфи Ишана.
     Мои спутники принялись брить головы, совершать полное омовение, снимать
ихрамы и переодеваться.  Мулла Нариман, разоблачившись прежде других,  надел
на  себя длинную арабскую рубаху и, приблизившись  ко мне, по привычке начал
произносить речь.
     --  Уважаемый  сударь,  обо  мне  не беспокойтесь, самочувствие у  меня
отменное. Знайте, сударь, что мой отец, ходжа Кахрамон, до последнего своего
дыхания носил такое же  одеяние, нет, не  возражайте, носил, да  предоставит
Аллах ему  место  в раю. Носить  такое  одеяние, сударь, весьма  богоугодное
дело.  Обязательно  купите, сударь. Всего  двадцать  пять  риалов,  нет,  не
возражайте, всего двадцать пять.
     --  Спасибо, возможно и куплю.  Кто может  знать, что сделает человек в
следующую минуту.
     -- Да,  да,  сударь,  именно,  никто  не может знать. Не возражайте, не
может.
     Бреясь, я увидел на своих висках  несколько седых волос, которых прежде
не замечал. До тридцати пяти лет я прожил без единого седого волоса, вызывая
этим зависть сверстников.
     Что же, теперь они успокоятся.
     Подошла  наша очередь  за водой,  и мы с Исрафилом, поливая друг другу,
смыли священную пыль святого Арафата.
     Возвращение  к обычной человеческой одежде нашего времени  явилось  для
меня большой радостью.

        НОВАЯ ПРОФЕССИЯ

     На рассвете пятого мая меня разбудил сеид Абдулла:
     -- Скорее, доктор, человек помирает.
     От нашего дома до самой дороги раскинулись разноцветные шатры. У одного
из них  на циновке лежал мужчина.  Над ним,  всхлипывая,  сидела  женщина  в
черной чадре. Сердце  мужчины  давно  уже не  билось.  Увидев, что я  быстро
встал,  женщина испустила душераздирающий крик.  В предрассветной  тишине ее
одинокий вопль был страшен.
     -- Что с ним? -- спросил сеид Абдулла. Я развел руками:
     -- Поздно.
     -- Да осенит его Аллах,-- отозвался Абдулла.
     Состояние кори Мушаррафа с вечера было неважным. Рези в  желудке за два
дня истощили  старика.  Увидев  смерть чужого паломника,  я  забеспокоился и
поспешил к  старому кори.  К счастью, сегодня  ему  стало  лучше.  Я  строго
предупредил  его, чтобы он продолжал соблюдать диету и упросил сеида Абдуллу
готовить старику пищу отдельно.
     Мы теперь щеголяли  в своей обычной одежде и паломники из других стран,
признав нас по тюбетейкам, вступали с нами в беседы. Мы бродили по торговым
     рядам, когда один  из наших бывших  соотечественников, поздоровавшись и
расспросив о здоровье и самочувствии, поманил нас в сторонку:
     -- Я купил часы, прошу вас, посмотрите, пожалуйста.
     -- Но мы не разбираемся в часах,-- удивленно ответил я.
     -- Досконально разбираться незачем, взгляните, и на том спасибо.
     Он вынул  из внутреннего кармана халата  золотые  часы  и протянул нам.
Исрафил с видом знатока стал рассматривать их со всех сторон.
     -- Отменные часы. У моего сына  такие же, хорошо ходят,-- сказал  он и,
как это случалось с ним и прежде, вспомнив о сыне, насупился и взгрустнул.
     -- Я  сам вижу,  что хорошо ходят.  Вы только  скажите,  это  настоящее
золото или нет. Иностранные буквы мы не можем читать.
     Часы  были  марки  "Полет".  Мы  объяснили  незнакомцу,  что  часы  эти
выпускает  московский  завод,  что  корпус  из   чистого  золота,  пусть  он
успокоится.

     Нас  позвал в  гости один из  эмигрантов, Абу-Саадул-ла  Ферганский. Мы
отправились в его шатер. Перед  нами расстелили дастархон,  принесли фрукты,
лепешки.
     Саадулла Ферганский познакомил нас со своими  братьями. Кори-ака в свою
очередь представил  каждого  из нас. Один из братьев хозяина, сидевший рядом
со мной,  горделиво  сообщил,  что его  старший сын летчик, а младший в этом
году кончает полицейское училище. Я сказал, что отец таких способных сыновей
должен чувствовать себя счастливым.
     -- Аль-хамдуллила! Слава всевышнему! --воскликнул он  и,  помолчав, без
всякой связи  с тем, что говорилось до этого, спросил:  --Ну, а  как в вашей
стране идет борьба с пережитками?
     -- Неплохо. Там,  где  строят новый  дом, непременно  выметают  остатки
старого.
     --  А  разве следует выметать  такие  "остатки", как  поэзия  Низами  и
Бедиля, Саади и Навои?
     --  Простите,  но  ваши  слова откровение для меня. Кто вам сказал, что
поэзия Саади и других классиков--- это ненужные пережитки прошлого? Кто  вам
это сказал?
     -- Так уж повелось в вашей стране,..
     -- У таджиков есть  поговорка: "С мельницы  пришел я, а ты утверждаешь,
что там закрома пусты".  Можно  очутиться в паутине лжи, но ведь  за десятки
лет не так уж трудно узнать правду о своей бывшей родине.
     Я шепотом передал Кори-ака  вопрос брата хозяина. Поскольку среди них я
один не был муллой, мне хотелось, чтобы  этот  мужлан  услышал  ответ из уст
человека, который является для него бесспорным авторитетом.
     Кори-ака  с  улыбкой  ответил, что у нас в  стране никогда не запрещали
произведений  классиков,   напротив,   изучение  их   введено  в   программу
обязательного обучения в школах.
     Я  добавил,  что   диваны  поэтов  и  мыслителей  прошлого  издаются  и
переиздаются нашими крупнейшими издательствами во многих тысячах экземпляров
и  продаются по доступным  ценам  не  только  на  языке оригинала,  но  и  в
переводах на языки народов Советского Союза.
     Впрочем,  только  теперь  я  вспомнил,  что   самая  хлопотливая  часть
паломничества завершалась со снятием ихрама. Теперь хаджи и их хозяева имели
много времени для разговоров. Беседы с моими спутниками завязы-
     вались  прямо  на  улицах  и  рынках,  им  задавали  разные  вопросы  и
рассказывали разные новости. Тимурджана-кори, например, вчера спросили:
     -- Говорят, в вашей стране жены обобществлены. Как терпят это положение
джигиты-мусульмане?
     Молодой   кори  рассказал  нам,  что  он   едва  не  схватился  с  этим
пустобрехом, но, сообразив, что  такой дурацкий вопрос тот мог задать только
с  чужих слов,  сдержал  гнев  и  спокойно  разъяснил, как  обстоят  дела  в
действительности.
     Другого нашего паломника известили о  том, будто на родине мы  питаемся
из общего котла махаллы, то есть, взяв миски и чашки, дважды в день бегаем к
     квартальному  котлу, где Советская власть варит суп из капусты для всех
жителей квартала.
     Догадываюсь, что источником  подобных сведений является "Голос Америки"
или радио "Свободная Европа". От их информации несет плесенью обветшалой
     антисоветской пропаганды.  Некоторое  время  тому  назад в  Москве были
опубликованы  протоколы  юридической  комиссии  сената   Соединенных  Штатов
Америки.  Еще  в феврале  и  марте 1919 года эта комиссия пыталась  вынудить
прогрессивного литератора Джона Рида  и  его жену  Луизу  Брайант,  Раймонда
Роббинса и других американцев  выступить в  печати  с заявлением о  том, что
жены в Советской России обобществлены,  все питаются из общего  котла,  спят
под одним одеялом и так далее.
     Вся  эта  трепатня давно осточертела, но  примечательно,  что  в  своих
передачах  на  русском языке "Голос  Америки"  остерегается  сообщать  такие
идиотские  сведения, зато на  персидском  продолжает  то  же  самое  и,  как
выяснилось в последние дни, делает это и на арабском.
     По пути из шатра Саадуллы Ферганского  мне и  Исрафилу  снова  пришлось
выполнять роль знатоков-ювелиров. Какой-то человек  показал нам пару женских
золотых  браслетов,  которые  вместе с изумрудными  и  рубиновыми  камешками
весили примерно  граммов восемьдесят. Он попросил нас прочесть номер пробы и
сказать  из какого золота сделан браслет.  Исрафил  успешно справился с этой
задачей,  и  владелец  браслета,  успокоившись  и прочитав  благодарственную
молитву в наш адрес, ушел.
     Во время обеда зашла беседа о грехе и благодати.
     -- Я и мулла Исрафил вот уже два дня как совершаем богоугодные дела. На
рынке святого Мина нам не раз довелось подтверждать, что  за часы и браслеты
с советской маркой покупатели  могут быть спокойны: они из чистого золота,--
сказал я.
     -- При чем тут богоугодные дела? -- спросил один из кори.
     -- А разве помогать ближним не является богоугодным делом?
     На  этом  разговор   прекратился.  Не  отрывая  взоров  от  мисок,  все
сосредоточенно пережевывали пищу.
     Кажется,  большая  часть  моих  спутников  осведомлена о  тайне тех  их
собратьев,  которые  одним  выстрелом  убили двух  зайцев<b>:</b>  и  святой  хаджж
совершили и капиталец нажили на продукции Ювелирторга.
     Что   можно  сказать   этим  подпольным   купцам?  "Грех   --  вынудить
мусульманина покраснеть",--  гласит  поговорка, а все  мы  к тому  же  перед
вылетом из Москвы подписали  официальную декларацию, что не вывозим за рубеж
никаких  золотых   и  бумажных  денег  или  драгоценностей.  Этим  самым  мы
торжественно заверили, что являемся паломниками, а не контрабандистами.
     Виновный боится дышать. Вот и я сижу молча,  ибо в этих махинациях есть
доля  и  моей  вины. Эгоист, я-то  думал, что меня  оскорбляют и накричал на
работника  таможни! А ведь  он, проверяя  мои  вещи, выполнял свой  долг  и,
конечно, обиделся, когда я крикнул ему, что я советский врач! Будто  на  лбу
человека написано, насколько советским он является.
     Если  бы  я не  разбушевался  тогда  в Шереметьеве,  может быть,  более
тщательно проверили бы мешки и чемоданы, широкие карманы и ичиги кое-кого из
моих
     спутников.  Черт  побери  эти  закостеневшие  традиции"  из-за  которых
некоторые работники милиции, юстиции и других наших учреждений из уважения к
религиозным убеждениям слишком  почтительно  смотрят на  служителей  культа.
"Религия  --  тонкая  штучка",--  говорят   они,  не  задумываясь  над  тем,
занимается ли прислужник религии своим "тонким" делом или другими делишками.
     Ну да ладно... После драки кулаками не машут. Можно ругать только себя.
А все-таки из-за моей неопытности. Гм,  видимо, человеку не стыдно до самого
последнего дыхания все валить на неопытность. Поэт сказал: "Привычки детства
не забываются до старости: даже в гробу я качаюсь, словно в люльке".
     Я  отправился к изваяниям шайтана.  Толпа вокруг  не убывала. Как  было
положено в этот день, паломники швыряли в бессловесных истуканов по двадцати
одному камешку.  Те, кто  особенно  близко принял  к  своему чуткому  сердцу
оскорбления, нанесенные искреннему другу Аллаха и его сыну, как  и  вчера, с
криками и воплями, проклятиями и бранью бились об ограды.
     Из толпы,  окружавшей  столб, выбрались двое арабов и  начали  драться.
Судя по одежде,  оба принадлежали к зажиточным домам. Один высокий  и худой,
другой среднего роста и  полный. Первый  -- человек, средних лет; второй  --
парень  лет восемнадцати. Противники колошматили друг друга изо  всех сил и,
наконец,
     сцепившись, покатились по земле.
     Если бы ожило сейчас каменное изваяние шайтана, на его лице  непременно
бы выразилось довольство.
     Да, шайтан продолжал творить свое шайтанское дело: вот  уже второй день
мусульмане  трех континентов, лупят его камнями,  чтобы он,  наконец,  начал
вести  себя, как  порядочный, не  сбивая  правоверных с  пути истинного.  Но
подлый никак не может образумиться и не творить зла.
     Никто из окружающих пальцем  не шевельнул, чтобы разнять драчунов. Раза
два  мои ноги непроизвольно потянули  меня к месту  драки,  но я через  силу
сдержал себя. Кори-ака неоднократно предостерегал нас: ни  в коем случае  не
вмешиваться в споры и дрязги.  Его предупреждение  не  казалось мне лишенным
резона. Вмешаешься в скандал, и кто знает, чем это кончится. Кто  встанет на
защиту невинного человека, единственным желанием  которого было умиротворить
двух  драчунов?  Даже при поверхностном знакомстве  с порядками этой  страны
становится ясно, что если влипнешь в какую-нибудь историю, то  твои мольбы и
крики о помощи -- увы -- не дойдут ни до чьих ушей.
     Я  впервые  в  жизни  был  сторонним  наблюдателем  драки.  К  счастью,
появились  солдаты  и  растащили   дра-чунов.  Водоносы,  хаммали  <i>{Грузчики
(араб.)}</i>  и  лавочники  насмешливо разглядывали  разорванную  и  запачканную
одежду воинственных аристократов и, смеясь, переговаривались между собой.
     Со мной заговорил по-таджикски напыщенный, как индюк, молодой человек:
     -- Вы с родины?
     -- Да, из Таджикистана.
     -- Это вашу группу возглавляет Кори-ака?
     -- Да.
     -- Один из  моих рабов  принес мне письмо, которое ему передал какой-то
земляк. Вот уже два дня я ищу, где вы остановились.
     -- Мы гостим у Сайфи Ишаца,
     -- Отведите меня туда.
     Строгий приказ, не  терпящий возражений. Ни намека на просьбу.  Уголком
глаза я разглядываю его. Да, из породы Алланазара и Махсума-Жеваки. Такой же
фрукт. О том, что он имеет рабов, говорит открыто. Здесь богатые люди, как и
в  средние века, имеют рабов и рабынь, но не  все признаются в  этом, потому
что государство официально объявило, что в его владениях нет и не может быть
подобной  мерзости. А  этому молодому человеку больше  по  душе  бахвалиться
своим богатством, нежели  поддерживать международный авторитет своей страны.
Он глубоко убежден,  что сообщая о своих рабах, он тем самым возвысил себя в
глазах чужеземца.
     Он спросил, как меня зовут. В свою очередь я поинтересовался его именем
и  происхождением.  Семья   купца  Исы-ходжи   после  Октябрьской  революции
эмигрировала в Кашгарию.
     -- После  того  как  хозяевами в  Китае  стали коммунисты, мы  приехали
сюда,-- рассказывал Иса-ходжа.
     В благословенной  Мекке и в  святом  Таифе у  Исы-ходжи мануфактурные и
бакалейные магазины. Он также владелец многих автомобилей, рабов и домов.
     -- На родине у меня остался двоюродный  брат,-- сообщил Иса-ходжа.--  Я
собираюсь подарить ему автомобиль.
     -- Похвальное намерение.
     -- А ему дадут там автомобиль, если я оплачу его здесь?
     -- Я не  мастак в тонкостях торговли. Спросите у  Кори-ака или у нашего
переводчика Абдусамад-ака.
     На этом беседа закончилась. Иса-ходжа принял свой прежний вид спесивого
человека, который считает зазорным даже говорить с простыми смертными. Такие
типы  ступают  по  грешной   земле,  словно  каменные  статуи,  будто  аршин
проглотили, а уж если вдруг улыбнутся, то убеждены, что род человеческий век
должен быть им благодарен. У входа в дом Сайфи Ишана мой новый знакомый чуть
шевельнул бровью, таким образом прощаясь со мной.
     -- Кто этот  султан из султанов? -- спросил Исрафил, поджидавший меня в
дверях.
     -- Иса-ходжа, наш бывший соотечественник, владелец множества магазинов,
автомобилей, жен и рабов.
     -- Вот оно что! Тогда понятно, почему он шествует так важно!
     Вдали появилась грузная фигура муллы Урок-ака.
     -- Курбан,-- сказал Исрафил,-- хочешь, я предскажу, что будет?
     - Валяй.
     -- Через минуту к нам подойдет Урок-ака и скажет: "Дохтур-джан, давайте
подымим". Пари?
     -- Это и без пари ясно.
     -- Так почему же ты ничего не скажешь ему?
     -- Хочу узнать, когда он это прекратит.
     -- Чудак, если ты не скажешь, я скажу.
     Мулла  Урок-ака  достиг  крыльца  и,  тяжело  ступая  со  ступеньки  на
ступеньку, с трудом поднял наверх свою тушу. По правде говоря,  мне вовсе не
улыбалось, что все эти десять дней он считал мои сигареты своими, но сказать
ему об  этом я почему-то стеснялся. Все-таки мулла и старше меня годами.  На
четыре дня Арафата и Мина я прихватил с собой восемь  пачек сигарет, которые
кончились  еще вчера, на  третий день. Теперь я был вынужден курить сигареты
"Кент", пачка которых стоила  столько же,. сколько два килограмма сахара или
риса. Из той мелочи,которую нам  выдавали на воду и фрукты,  мне приходилось
выкраивать на дорогие американские сигареты.
     Мулла  Урок-ака нес, прижав к животу, стопку  мужских носков,  какой-то
большой платок  и итальянский  гобелен. Отложив свои покупки в  сторону,  он
присел рядом с нами и, утерев с лица пот, сказал:
     -- Дохтур-джан, давайте подымим?
     Исрафил прыснул.
     -- Чему смеетесь, братец?
     -- Да так, кое-что вспомнил.
     -- Расскажите, чтобы и мы посмеялись.
     Исрафил рассказал:  жил-был на свете курильщик наса, который всю  жизнь
пользовался   чужой   табакеркой.  Однажды,   увидев  нового  знакомого,  он
воскликнул: "Асалам алейкум, как поживаете, все ли у вас в порядке, как ваша
семья,  как  ваши  родные,  все  ли  в  добром  здравии?  Позвольте-ка  вашу
табакерку".
     На  второй  день они встретились снова. "Асалам алейкум, как поживаете,
все ли у вас  в порядке, как ваша  семья, как  ваши родные, все ли в  добром
здравии?   Позвольте-ка   вашу  табакерку".  Новый  знакомый  протянул   ему
табакерку, но при третьей  встрече не успел любитель чужого табачка раскрыть
рот, как он начал сам: "Алейкум  салам, я поживаю хорошо, здоров, все у меня
в  порядке,  родные и знакомые тоже здоровы, но если вам опять  понадобилась
моя табакерка, то отправляйтесь-ка сами знаете куда..."
     И хозяин табакерки  произнес  такие слова, которые неприлично повторять
вслух.
     Мулла Урок-ака покраснел, затем повторяя:
     -- О господи,  прости,  всевышний,--  взялся за обшлага халата  и вдруг
рассмеялся.
     Он  смеялся  долго  и с  наслаждением. Его  огромный  живот  колыхался.
Наконец, насмеявшись всласть, он сказал:
     -- Господи, каких удивительных людей  ты сотворил на свете! Такие штуки
выкидывают, что  просто... О  милостивый  Аллах,  прости  прегрешения  рабов
своих...

        С ВЫСОКИМ ТИТУЛОМ!

     По опустевшим  улицам Мина  мы  направляемся  обратно в  благословенную
Мекку. Наши хозяева хоть и
     взимают с  нас риалы и доллары без устали,  но  когда речь  заходит  об
услугах, не столь ретивы и подвижны. Мы  сами ищем себе автобус.  К счастью,
моя нога поправилась и я могу обходиться без палки.
     Лавочники  уже убрали свои товары, сложили тенты и паласы. Теперь ничто
не мешает  осмотру места празднества. Каждый сантиметр земли покрыт шкурами,
головами,  ногами баранов и овец, гниющими  кишками и внутренностями, горами
обглоданных костей.  И  всюду человеческие испражнения. Сделать неосторожный
шаг настолько опасно, что пешеход, зажимая нос тряпкой,  должен беспрестанно
глядеть перед собой, выбирая место, куда бы поставить ногу. Поскольку другая
его рука занята зонтом, сумкой или какими-нибудь вещами, а туча мух кружится
вокруг, он вынужден отгонять их все время мотая головой.
     Третье и последнее  побиение шайтана  прошло  без прежнего  энтузиазма.
Видимо, силы у правоверных иссякли. Или до сознания некоторых дошла  наконец
смехотворность этого деяния.
     Несмотря  на мои неоднократные  и настойчивые запреты, один  из  старых
кори  остановил уличного водоноса.  Третий день в святой долине Мина  я  без
устали повторяю, чтобы не пили сырой воды: только чай или кока-колу. Да, да,
ваш покорный  слуга  стал  горячим  пропагандистом  кока-колы. Если об  этом
проведают  хозяева  компании,  производящей  этот  напиток,  авось  поставят
где-нибудь памятник советскому врачу -- их рекламному агенту.
     Мы ищем автобус.  На каждом шагу встречаются свободные  машины,  но они
заблаговременно заняты представителями других групп.
     Сеид Абдуль  Керим семенит впереди и время  от времени успокаивает нас,
говоря, что и мы, иншалла, найдем себе машину.
     У обочины дороги мы увидели лачугу, вокруг  которой был разбит огород и
росли три-четыре  финиковые  пальмы;  земля,  разделенная на грядки, засеяна
укропом, луком и чем-то напоминающим салат. Наши старики заявили, что они не
в  силах  больше  идти, пусть сеид  Абдуль Керим отправится  один  и  отыщет
какой-нибудь транспорт.
     Почесав  в затылке,  сеид исчез. Мы расположились в тени лачуги. Следуя
нашему примеру, и  другие паломники,  топча  ногами, взращенный на приносной
воде огород,  устремились б тень пальм. Хозяин гнал их суковатой палкой. Его
уста, не умолкая ни на секунду, исторгали громкие ругательства.
     -- Хаджи,-- обернулся ко мне Исрафил,-- осознаешь ли ты свое счастье?
     -- В каком отношении?
     -- В том, что не знаешь арабского  языка и не понимаешь, какими словами
награждает хозяин сада ни в чем не повинных жен и матерей этих паломников.
     -- Если так, то я действительно счастлив.
     Сеид  Абдуль  Керим вернулся ни с чем.  Опять  пешком  пустились мы  на
поиски  транспорта. Впереди  нас вышагивала большая группа хаджи из какой-то
страны. Примерно через  час нашелся свободный автобус. Все разом бросились к
нему.  Наши конкуренты действовали  дружнее и поэтому сели  в автобус раньше
нас. Я и Исрафил нарочно отстали.
     Нещадно толкаясь,  паломники  заполнили  автобус,  но и там схватка  за
места  поудобнее не прекращалась. Подняв сумку  с термосом на плечо, я начал
пробиваться  в хвост машины,  как вдруг чья-то палка  обрушилась ка термос и
его хрупкий  стеклянный  баллон  мелкими осколками осыпался  внутри помятого
кожуха.  Один из чужеземных паломников метил палкой в голову Махсума-Жеваки.
с которым подрался из-за места. Мой термос принял на себя удар.
     Настроение у Исрафила снова испортилось. Он не произнес ни слова. Я уже
немного изучил его характер. Почему-нибудь рассердившись, он ни на кого не
     смотрит, только бросает гневные взгляды на небо или потолок и все время
покашливает. Мулла Нариман обернулся ко мне и выразил сочувствие:
     -- Уважаемый дохтур-джан, какой  красивый термос пропал  зря! Как жаль,
что пропал такой красивый термос. Нет, не возражайте, пропал.
     --  Все к  лучшему,  домулло.  Легче  купить новый термос,  чем  лечить
разбитую голову.
     -- Ваша правда,.  сударь, нет, не  возражайте,  ваша.  Исрафил, услышав
этот  любезный разговор, улыбнулся.  Лицо его прояснилось  и, вынув  из моей
сумки смятый термос, он выбросил его через окно.
     -- Напрасно,-- сказал я.
     -- А что бы ты с ним делал? -- спросил Исрафил.
     --  Довез  бы  до  благословенной Мекки  и  поставил  там  как памятник
братства паломников, которое они проявляют с таким темпераментом.
     -- Как же, позволят тебе расставлять по благословенной Мекке памятники!
Здесь тебе не тетин кишлак!
     -- Не позволили бы, так отвез бы в соборную мечеть в Душанбе.
     Достигнув    благословенной    Мекки,    мы    устремились    совершить
таваф-аль-вида,  то  есть прощальный таваф дома божьего. На этом завершилась
основная часть паломничества. Все поздравляли друг  друга с высоким ти-тулом
хаджи. "С  хаджжем, со святым хаджжем! С высоким титулом!" Старики бросались
друг другу в объятия, исторгая по нескольку капель слез радости и умиления.
     Согласно  программе,  теперь  мы  отправимся  в  город  Таиф,  осмотрим
священные  места,  затем  поедем в  лучезарную  Медину, где почтим  гробницу
последнего пророка. Правда, мы и без этого  считаемся хаджи в  полном смысле
слова, но посещение  Таифа и Медины, учитывая, что мы уже очищены от грехов,
позволит нам прихва-тить на родину благословение про запас.
     Мои  спутники выпили  из колодца  Замзам  столько воды,  сколько  могло
вместиться в их утробе. Одного из стариков, у которого живот разбух так, что
он не мог двигать ногами, пришлось тащить под руки до самого дома. ...
     Исрафил отправился  вместе  с  кем-то  в  Идарат-ул-хаджж <i>{  Управление
делами хаджжа (араб.)}</i>
     за  разрешением  на  дальнейшее  путешествие.  В  одиночестве  вышел  я
пройтись  по  улицам  и  базарам благословенной  Мекки.  В  одном  месте мое
внимание привлек невиданный шашлык. Около пуда мяса было нанизано на большой
шампур, вертикально стоявший над большой  жаровней. По форме нанизанное мясо
напоминало  деревянный  бочонок. Шашлычник,  сообразно  полученным  деньгам,
отрезал  мясо  с  подрумянившейся стороны,  взвешивал  и, положив на  мягкую
булку, протягивал покупателю.
     Удалившись  от  Каабы  метров  на  триста,  я оказался в западной части
города. Я еще, кажется, не говорил, что центр благословенной Мекки находится
в похожей  на котлован низине, посредине которой расположен  дом Аллаха.  Во
все стороны отсюда  ползет  наверх  множество  улиц  и  переулков.  Беспечно
поглядывая сверху вниз, я вдруг открыл пресловутую тайну "висячего камня". С
тех пор как мы прибыли в Мекку, я при каждом тавафе внимательно рассматривал
аль-хаджар-уль-асвад и дом Аллаха, но не замечал ничего похожего  на висящий
в воздухе камень.
     Сама Кааба  -- это  кубическое каменное здание, каждая сторона которого
равна  в  ширину  примерно шести  метрам, а  высота метрам семи.  Сверху оно
покрыто  парчовым покрывалом, скрывающим от крыши до  фундамента  все, кроме
золотых дверей, у которых всегда стоят один или  два солдата --те самые, что
лупили жгутами  по  головам  не  в  меру усердных богомольцев. Это покрывало
называется кисвой и ежегодно накануне праздника  Курбан-байрама обновляется.
Прежнюю  выцветшую  кисву  шейхи  продают  жаждущим  благодати  правоверным,
которые платят за клочок этой реликвии цену одного-двух баранов.
     Метра на полтора  ниже  крыши Каабы покрывало  окаймлено широкой,  чуть
меньше метра,  полосой  с  густо-густо  написанными золотой  арабской  вязью
святыми аятами, В жарком полуденном мареве, под ослепительными лучами солнца
и  издали, если прищуриться, могло показаться,  что кисва разделена надвое и
верхняя  часть  Каабы  словно висит в  воздухе.  Если,  повторяю, посмотреть
прищурившись. Ну,  а  если посмотреть широко  раскрытыми глазами? Или  через
темные очки? Или подойти поближе? Или посмотреть до восхода солнца или после
его  захода? Увы,  тогда ты  будешь  лишен  счастья лицезреть  "божественное
чудо".
     Дома  мои  спутники  мирно  беседовали.  Теперь  все  мы,  восемнадцать
человек,  жили  вместе. Старики  еще утром второго дня  пребывания  в  Мекке
отказались  от зловонной  и полутемной комнаты на первом этаже и  перетащили
свои пожитки к нам.
     Пожилые  кори  просили  у  муллы Наримана, чтобы он повторил  те рубаи,
которые читал в шатре в долине Арафат. Мулла отнекивался, набивая себе цену,
но когда просьбу стариков поддержал Кори-ака, смягчился и прочитал следующие
строки:

     Мир--чаша, небо -- тамада, а смерть для нас--вино.
     Мы, люди, -- врозь и сообща -- пьем всякий раз вино.
     Кто 6 ни был ты, о человек, они всегда с тобой.
     И чаша та, и тамада, и смертный час -- вино.
     (Перевод Ю. Нейман)

     --   Браво,  браво!--одарили   слушатели  муллу   Наримана,   истинного
аристократа  и   потомственного  ходжу,  и  на   некоторое  время  задумчиво
приумолкли.
     В комнату  вошел  Максум-Жевака. В руках  он держал пол-арбуза. Видимо,
другую половину  он, не удержавшись, съел на месте  покупки. Пристроив арбуз
на шкаф,  он  укутал его поясным  платком и,  пройдя в  угол  комнаты, начал
приводить  в порядок  свои  вещи,  сваленные  в  чемодане.  При  виде  этого
вдохновились  и  остальные, и каждый занялся  своим барахлом.  Эта процедура
повторялась  по  три-четыре  раз на  дню,  ибо  с каждым  новым  днем нашего
путешествия росли и приобретения. Приехав сюда с двумя чемоданами, многие из
моих спутников купили в  благословенной Мекке  еще по одному, а то и по  два
новых.
     Сегодня мне  повезло. Я  оборудовал себе  персональную  лежанку  и  мог
больше не опасаться еженощной борьбы за место.  Довольно широкий  подоконник
проема,  выходящего в  переулок,  был завален  чемоданами, мешками и сумками
паломников. Я перенес на  шкаф всю посуду,  стоявшую на столе у входа, а то,
что находилось  на подоконнике,  перетащил на стол. На подоконнике оставался
только железный сейф сеида Абдул-лы, брата  нашего хозяина.  Стронуть  его с
места было невозможно.  Он  был  наглухо приколочен гвоздями.  Все же я  мог
лежать на подоконнике, держа ноги на сейфе.
     Место не  столь  комфортабельное, но  зато  суверенное.  Больные иногда
неделями лежат в хирургических отделениях с подвешанными кверху ногами. Могу
и я потерпеть.
     Однако  пользоваться этим  ложем  можно только при условии чуткого сна.
Незастекленные  рамы были сколочены,  по-видимому,  еще  во  времена  халифа
Харуна  ар-Рашида  и  настолько  обветшали,  что если во  сне,  не дай  бог,
подвинуться чуть влево,  можно  за милую  душу вместе  с  рамой  вылететь на
мостовую.
     Во всяком случае,  я  рад  своей находчивости.  В  комнате площадью  не
больше   пятнадцати  квадратных  метров,   в  которой   должны  разместиться
восемнадцать далеко не  тощих постояльцев, иметь собственный уголок  для сна
-- апофеоз блаженства.
     Место  ночлега  вашего  покорного  слуги имеет еще  одно  преимущество,
заслуживающее особого упоминания. Помимо моих спутников в комнате с  раннего
утра  и  до  полуночи толкутся  гости,  приходящие  по одному,  по  двое или
группами. Это, как правило,  эмигранты.  Они бесконечно рассказывают о своих
злоключениях или выясняют, каким образом мы остаемся жить в Советском Союзе,
питаясь  одним жидким  супом с  капустой. По неписаным законам  этики должно
оказывать  уважение  гостю,  не  спускать  глаз  с его  лица,  слушать,  что
произносят  его уста,  чтобы,  не  дай  бог, не оскорбить его чувствительную
душу. Новое место дает мне возможность  хотя бы  на несколько минут покинуть
гостей, вытянуть ноги и отдохнуть от кандалов жестокой этики наших предков.
     Говорят, что  семья сеида Сайфи  Ишана  сутяжничает  с доброй половиной
своей  многочисленной  родни по поводу доходов от вакуфных  домов.  Так-так,
думал  я.  Если бы  Сайфи  жил  в мире и  согласии  с  родней, сородичами  и
земляками-эмигрантами,  то  до  чего возросло бы  число  гостей,  приходящих
повидаться с  нами?! Даже  те  три-четыре часа,  которые  остаются  нам  для
отдыха, пришлось бы  тратить на увлекательнейшие беседы с  гостями! Выходит,
что и ссоры с людьми иногда идут на пользу.
     Пришел  мой  знакомый   кондитер  Кулдош   Ходжа  и  с   ходу  принялся
рассказывать о своих приключениях.
     Будучи объявлен кулаком,  он  убежал в Керки и несколько  лет занимался
там кондитерством,  а в  1934  году улизнул за  пределы  СССР и,  одевшись в
лохмотья, под видом бедного продавца дров добрался до города Мазари-Шериф.
     -- У меня было при себе немного золота, домулло,-- рассказывал он,-- и,
пока я находился  на  земле  родины, носил его, знаете где? Зашил в пояс и в
нательную рубашку,  не так ли? А потом, когда нужно было переходить границу,
я  сказал себе: "Смотри в оба, Кулдош Ходжа, хорошенько пошевели мозгами, не
дай бог, если у тебя обнаружат  золото,  табак твое дело". Нашелся  надежный
человек,  который  взялся  переправить меня  через  границу.  Тогда  в одном
караван-сарае я выискал старое
     вьючное седло и, разворошив кошму,  запихал туда  золото.  Ну да ладно,
все это  старая  история, не так ли? Ай-ай-ай, как  хорошо, что вы приехали,
домулло. Я  безгранично рад. Просто на седьмом небе от счастья.  Увидев вас,
будто увидел своего дорогого старшего брата, не так ли?
     Прощаясь,  кондитер пригласил к себе  в дом Кори-ака, Тимурджана-кори и
меня.
     -- Иншалла, завтра приедем,-- сказал Кори-ака.-- Разве можно отказаться
от приглашения Кулдош Ходжи? Как вы думаете, мулла Курбан?
     -- Разумеется.

     Лежа на подоконнике  я  наблюдал  за  людьми  в  переулке.  Хотя  время
приближается  к полуночи, бакалейные лавки  все  еще  торгуют. Двое из наших
спутников  стоят  на  улице и  с энтузиазмом  ковыряют  в носу,  разглядывая
прохожих. С  того  самого дня, как мы  выехали из Хартума, никто им не делал
замечаний по этому поводу. Здесь  все ковыряют  в носу, на улицах и  базарах
люди шляются  в полосатых  ночных  пижамах,  даже заходят  в  таком  виде  в
полицейское управление и управление по делам хаджжа. Здесь допускается, сидя
у большой  дороги, на виду у всех, совершать омовение. В Муздалифе Урок-ака,
не  найдя  более  укромного местечка,  зашел за какой-то грузовик и совершил
омовение, хотя вокруг были женщины и дети.
     На  уступе  стены  под окном  сидят три  голубя. Я  их видел и накануне
поездки в Арафат. Поздний шум  и гвалт мешает им спать, и они, воркуя друг с
другом, изредка встряхивают крыльями и меняются местами.
     Жизнь, которую я наблюдаю вот  уже несколько дней,  иногда  кажется мне
сказкой и напоминает сказки.  Порой я  завидую героям сказок.  Будь  я на их
месте, один из  этих голубей  обратился бы ко  мне  на человеческом  языке и
предложил свои услуги. Я бы написал записочку, и он полетел бы ко мне домой,
на родину, и принес оттуда весточку от семьи и друзей.
     На втором  этаже надрывно кашляет старик цирюльник.  С утра до позднего
вечера, кроме  тех  минут, когда  курит кальян или  молится, он  беспрерывно
стрижет и  бреет.  Много  верующих совершают паломничество,  любым  способом
зарабатывая  себе  на  дорогу и пропитание.  Те, кто не владеет определенным
ремеслом, долгие годы проводят на чужбине, работая хаммалями или кем угодно,
лишь бы накопить денег на обратную дорогу.
     Дороговизна проезда на  самолетах,  кораблях  и  автомобилях-- одна  из
самых больших трудностей  паломничества. За сумму, которую здешние владельцы
такси берут за проезд десяти-двенадцати километров, у нас можно переехать из
одного города в другой.
     Москиты не дают спать. Подлые твари! Москиты наших пригородов  и степей
звоном предупреждают  человека о своем  приближении, и  тогда,  определяя на
слух  место их посадки, можно шлепнуть  по  какой-нибудь части своего тела и
согнать изверга. Священный москит Мекки не таков. Он спокойно напьется твоей
крови  и  улетит,  а  ты  только  потом узнаешь  по зуду, в  каком месте  он
наслаждался трапезой.
     Досадно, очень досадно, что  две недели вычеркнуты из  жизни... Если бы
мне поручили придумать сказку об  аде и рае, то я, вместо  весов, измеряющих
на  том свете грехи  и богоугодные дела, поставил бы часы,  отмечающие  дни,
напрасно прожитые мусульманином, и дни, прожитые с пользой на благо людям, и
соответственно с этим определял бы наказание и поощрение.
     Только  я хотел уснуть, скорчившись в три погибели на своем новом ложе,
как появился Искандар.
     -- Хаджи,-- сказал  он,-- что это  ты возгордился в  последние дни и не
зовешь меня на свои умные беседы?
     -- Всему свое время.
     -- Ого! К тому же ты становишься грубым, как полено! Не будь так суров,
друг мой. Смирись со своей судьбой и сделай богоугодное дело.
     -- Какое такое еще дело?!
     -- С тех пор, как ты просвещаешь меня рассказами  о замогильной жизни и
дне Страшного суда, об Адаме и Хаве, у меня неудержимо  возрастает интерес к
этим
     вопросам. Прошу тебя, расскажи что-нибудь.
     -- Рассказать про преисподнюю?
     -- Валяй.
     -- В преисподней  есть ущелье. В этом ущелье  семьдесят тысяч зданий. В
здании семьдесят  тысяч келий,  и в каждой  келье по  семьдесят тысяч черных
змей, которые, свернувшись в  клубок, поджидают  нас с тобой. В брюхе каждой
змеи столько смертельного яда, что им можно заполнить семьдесят тысяч  хумов
<i>{Большой глиняный кувшин для хранения зерна или масла}.</i>
     -- Ай-яй-яй! Ох-ох-ох!
     -- В преисподней, кроме того, есть сорок углов. В каждом углу по  сорок
драконов.  В  брюхе  каждого дракона  по четыреста скорпионов. И в хвосте  у
каждого скорпиона  накоплено столько яда  мгновенного действия, что им можно
заполнить  четыреста  хумов и еще  останется  на несколько  тазиков. Одеяние
обитателей  ада --  из расплавленной  меди, на ногах у них огненные кандалы.
Мозг грешников булькает от кипения. Милостивый Аллах назначил директором ада
своего ангела Маликшаха. Если мусульманин, поджаривающийся на огне, попросит
воды, Маликшах подносит ему раскаленную чащу крови и  гноя. Величина  каждой
искорки,  вылетающей  из  громадных  языков  пламени,  больше   современного
многоместного самолета. Когда грешника  швыряют в пламя, кости его мгновенно
взрываются и превращаются в мельчайшую, как мука тончайшего помола, пыль. Но
по  приказу  милосердного Аллаха,  ангелы быстренько  собирают этот порошок,
одушевляют,  возвращают грешнику  его прежнее  обличие  и снова  бросают  во
власть драконов.
     -- Я в восторге.
     -- В восторге? От чего? От творца или хазрата Маликшаха?
     --  Я  преклоняюсь  перед  всеми  троими:  и  перед  творцом,  и  перед
Маликшахом, и  перед теми неизвестными  людьми, которые  использовали  такое
чудо природы, как воображение и фантазия, чтобы наплести подобные страсти.
     -- Ну, как удовлетворил свое любопытство?
     -- До некоторой степени.
     -- Еще что-нибудь нужно?
     -- У меня вопрос.
     -- Задавай.
     -- Говорят, будто в распоряжение каждого мужчины,  переступающего порог
рая,  предоставляется семьдесят пять  тысяч  девушек-гурий  и семьдесят пять
тысяч юношей-гурий...
     -- Впредь никогда не говори "будто", болван! Это четко и ясно сказано в
книге "Надир-аль-мирадж".
     --  Тем  лучше.  Но   все-таки  до   моего  сознания  не  доходит,  как
претворяется это обещание на практике?
     -- Тогда твое место в аду.
     -- Подожди, дорогой, вот что я хочу сказать: девушки-гурии -- это ясно,
ну и юноши понадобятся --  послать их  в магазин за папиросами, спичками или
свежей газетой.  Или приказать, чтобы  взяли ведра  и полили  райские улицы.
Одним словом от них тоже есть польза.
     -- Ну?
     -- Я хочу знать, разом ли  будут прикреплять к нам сто пятьдесят  тысяч
девушек и юношей или постепенно и будут ли заменять по мере их старения?
     -- Дурья голова, ведь я же говорил тебе, что в раю не стареют!
     -- Значит, их прикрепляют всех разом?
     -- Этого я точно не знаю.
     -- Выходит, сам  ты болван.  Обязательно  уточни  этот вопрос. Как  мне
известно, крупнейшие знатоки этих тонкостей собрались сейчас в Мекке...
     -- В благословенной Мекке!..
     -- Прости,  в благословенной Мекке. Дорогой  мой,  ты не  шути с  этим.
Обеспечить  работой сто  пятьдесят тысяч ангелов, не пустяковое дело. Это  я
знаю по собственному опыту. Помнишь, как-то раз нас послали собирать хлопок,
и меня назначили вашим  бригадиром? В  тот день вы, бездельники, довели меня
до того, что молоко матери подступило мне к горлу...

        ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРЫШЕ "ФОРДА"

     На следующее утро за нами заехал сосед Кулдоша Ходжи, неразговорчивый и
мрачный  мужчина,   чтобы  отвезти  в  гости  к  кондитеру.  Оказавшись   на
переполненной  людьми  улице,   владелец  машины,  будучи  вынужден  сбавить
скорость, очень рассердился. Какой-то паломник  подвернулся под его  горячую
руку, и свой гнев на Ису он перенес на Мусу. Изможденный, едва передвигавший
ноги и,  видимо, очень больной  пешеход  не услышал  гудков. Наш автомобиль,
чуть  не  задев  передним  крылом  бедро  старика,  проехал вперед, а  когда
согбенная  фигура  паломника,  поравнялась  с окошком  водителя,  тот ударил
кулаком несчастного между лопатками.
     Паломник растянулся вниз лицом.
     Я  машинально протянул  руку к водителю, но  Кори-ака  удержал меня  за
локоть. "Спокойно, доктор,--  с укором говорил его взгляд,-- не вмешивайтесь
в местные порядки".
     Я выглянул в  заднее окошко. Старик лежал на дороге.  Со  всех сторон к
нему спешили прохожие.
     Сколько  же  нужно  времени,  чтобы  я привык  к положению попавшего на
чужбину человека и помнил, что здесь Саудовская Аравия и действуют тут  свои
законы!
     Кондитер демонстрировал на дастархоне все свое умение  и  богатство, но
мне ничего не лезло в горло.  Хозяин без умолку рассказывал о своем ремесле,
о своих многочисленных домах, лавках и женах.
     -- Домулло-джан,-- обратился он ко мне, когда мы прощались,-- я дам вам
банку  животворной воды Замзам  и  молитвенный  коврик, передадите, иншалла,
моему брату, не так ли?
     -- Хорошо. Но, надеюсь, что коврик без узорчатой ленточки, а?
     --  Без  ленточки,  без  ленточки...  Э, да вы  вспомнили  прошлогодний
случай?! Кто старое помянет, тому глаз вон, домулло, не так ли?
     Хотя везти кому-то  воду за двенадцать тысяч километров с  точки зрения
нашего Аэрофлота не является таким уж  богоугодным делом,  я все  же  обещал
доставить подарок Кори Сладкому.
     После полудня  у ворот дома Райфи  Ишана  появился микроавтобус "Форд".
Поскольку все занимались укладкой чемоданов и проверкой  крепости замков, мы
с  Исрафилом  раньше  других  заняли места в автобусе. Уселись  в  кресла на
крыше,  над решеткой  для  багажа,  чтобы  после нескольких дней,  в течение
которых  варились  в  жаре  и  духоте, хоть  немного  насладиться  встречным
ветерком.
     Дорога в святой Таиф проходила по  местам  позавчерашних празднеств. Но
теперь  в  Мина, Муздалифе и Арафате не было  ни  единой живой души.  Ветер,
подняв с земли клочья бумаги и тряпья, кружил их в небе.
     Таиф расположен на плоскогорье, на  высоте двух тысяч четырехсот  футов
над  уровнем  моря. Пока автобус  взбирался по  зигзагообразной дороге, наши
документы дважды подвергались  проверке. Оказывается, в Таифе был расположен
военный лагерь, и воздушные и наземные  воинские части  проводили там учение
под контролем вездесущих американских инструкторов.
     Там и  сям возвышались горные пики, но ущелий не было  нигде. Казалось,
что здесь когда-то были настоящие  горные хребты с ущельями и долинами, но с
течением времени пустынные смерчи  сравняли неровности почвы и теперь из-под
земли торчат одни только вершины.
     Встречный  военный  "виллис" преградил нам дорогу. Рядом  с шофером  --
человек в военной форме. Одной рукой он держал пузатый, сверкающий на солнце
кальян.  Потягивая  дым через резиновый шланг, он  засыпал  вопросами нашего
водителя. Наконец он удовлетворился подробными  ответами, в которых для меня
понятно было  только  неоднократно повторяемое имя Сайфи Ишана,  и  "виллис"
тронулся дальше. Продолжили свой путь и мы.
     Нас разместили в отеле "Дар-ус-салам" <i>{ Дом  мира (араб.)}</i>.  Здесь были
хорошие номера для отдыха и сна. Администратор отеля Кори Латиф, человек лет
тридцати с небольшим,  оказался полиглотом  -- свободно говорил на турецком,
фарси, арабском и английском языках.
     Перед сном  я вышел  в  коридор покурить. Кори Латиф почтительно усадил
меня рядом со своим рабочим столом и на чистом персидском языке сказал:
     --  Я  регистрировал  ваши  документы  и, узнав, что  вы  таджик, очень
обрадовался.   Весьма   польщен  встречей.  Ваш   слуга   --   я   поклонник
персидско-таджикской
     литературы, особенно люблю Фирдоуси. Помните эти строки?

     Воистину дело зашло далеко!
     Араб, что верблюжье одно молоко
     Да ящериц в знойной степи поглощал,
     Теперь об иранском венце возмечтал!
     О рок, за неверность и злобу твою
     Тебе я в лицо, негодуя, плюю.
     (Перевод Ц. Бану.)

     Да,  в  "Шахнаме",  в  послании  Рустама  к  Саади  Ваккасу,  арабскому
полководцу, который  хотел захватить Иран, имеются  такие  строки.  Но я был
удивлен,  почему  этот  поклонник  Фирдоуси  из  ста  двадцати  тысяч  строк
"Шахнаме"  цитирует  именно  эти  байты.  Ведь  единственно,  что хотели  бы
вымарать  из творческого наследия поэта в  арабских  странах, так именно эти
шесть строк. Мне осточертели всякие провокационные  споры и диспуты. Мало им
того, что на ни в чем не повинного
     чужеземца   поглядывают  с   подозрением   и  относятся  порой  открыто
недоброжелательно  и даже оскорбительно. Мало им всего  этого, так время  от
времени   кто-нибудь   провоцирует   споры   и  разговоры  на  политические,
экономические или литературные темы и стремится во что бы то ни стало охаять
хоть какую-нибудь сторону жизни моей страны.
     Призвав на помощь все  свои знания по истории, я сказал администратору,
что хотя Фирдоуси и был патриотом,  но к арабскому народу не питал ненависти
или  вражды. Его слова,  видимо, следует объяснить  теми разрушениями, злом,
несчастьями, которыми сопровождались походы арабских полководцев тех времен.
Мое объяснение не имело никакого  успеха.  В  глазах Кори Латифа хазрат Али,
Амир  Хамза,  Саади  Ваккас  и другие  полководцы  ислама  были  величайшими
фигурами истории и совершали одни только благодеяния.

     На другое утро мы  осмотрели город.  Таиф -- курортное  местечко. Летом
сюда  приезжают богатые  люди со  всех концов страны. Даже королевская семья
проводит здесь  нестерпимо жаркие в  Аравии летние месяцы. Естественно,  что
население городка состоит из одних богачей и их прислуги.
     Иса-ходжа-купец  встретил нас на улице  и потащил  к себе в  гости. Его
гостеприимство было пышным и демонстративным.  Слуги  по обе  стороны  ворот
склонились перед нами  в поклоне. Два сверкающих  автомобиля буд-то случайно
стояли   у  дома.  Ярко   раскрашенная  двухэтажная   вилла,   массивные   с
позолоченными  финтифлюшками кресла  XVII  века, нивесть  как перекочевавшие
сюда  из  подвала  какого-то разоренного европейского  барона  или  герцога,
позолота посуды  и всего, что находилось  в  комнатах, даже  золотой узор на
чувяках  хозяина  дома  и,  наконец,  надменный  вид его  самого,  все  это,
казалось,  криком  кричало:  "Эй, пришельцы,  не говорите,  что  не  видели!
Глядите, вот что такое богатство! Смотрите, какое бывает величие!"
     Коварная штука -- самомнение и самовлюбленность! Они делают из человека
пустышку  и  так  его  опьяняют,  что  он  мнит  себя пупом  земли. Иной тип
барахтается  в лужице  и думает,  что  борется с  гигантскими волнами  и ему
покорен  великий  океан. Другой  фрукт, хоть и ходит  в кандалах невежества,
считает себя  мудрейшим из  мудрых,  а  третий нажимает  кнопку  автомобиля,
поднимает  и опускает стекла дверец в глубоком убеждении, что  именно это  и
есть колесо истории и что двигается оно по его велению.
     Почтительно  посетив  мечеть   хазрата   Аббаса,  дядюшки  пророка,  мы
собрались в  обратный путь в  благословенную Мекку. Всем нам хотелось,  пока
будут готовы документы на поездку в лучезарную Медину, провести  эти два-три
дня ожидания в Таифе, где климат сравнительно мягок. Однако пришло известие,
что нам сегодня же необходимо выехать в благословенную Мекку. Там собирается
конгресс мусульманского мира, и участие в нем Кори-ака, Исрафила и одного из
наших стариков обязательно.  Как переодически  созываются  вселенские соборы
католиков в Ватикане, а в  Лхассе съезды буддистов,  так и в  благословенной
Мекке собираются конгрессы мусульман мира.
     Кори-ака рассказал нам предание из истории святого Таифа.
     В  свое  время  пророк  божий, спасаясь от  преследования курейшитов  и
других проклятых неверных, укрылся в этих горах. Но какой-то кафир <i>{Неверный
(араб.)}</i> узнал пророка, и еретики приказали детям и  юродивым побить камнями
вестника  Аллаха. Спасаясь  от  града  камней и  комков сухой земли,  пророк
укрылся вон на той горе. Господь бог, который до тех пор безучастно наблюдал
эту картину,  вдруг встрепенулся  и  послал  архангела хазрата Джабраила  на
помощь своему любимчику.  "О, любимец Аллаха! -- воскликнул хазрат Джабраил,
в полмига покрыв расстояние от небесной  канцелярии до таифских гор.--  Меня
послал творец Вселенной  и приказал испросить  у тебя разрешение  сейчас  же
поднять эти  горы до седьмого неба и обрушить  их  на головы  неблагодарных,
чтобы  в  мгновение  ока  разнести  в  прах этих  сволочей".-- "Не  стоит, о
предводитель  всех ангелов,  о  несравненное украшение  небесного трона!" --
ответствовал пророк, прячась поглубже в избранную им для спасения пещеру.
     Кори-ака рассказывал,  а мои спутники (мы  в это время прогуливались по
улицам святого  Таифа) походя  проливали слезы  умиления  и возносили  слова
благодарения в адрес милостивого владыки. Ваш покорный слуга тоже восхищался
благородством великого пророка,  благодаря которому  эта  местность осталась
целой  и  невре-димой. В  самом деле, если бы архангел Джабраил, несмотря на
хрупкость своих крыльев,  оторвал эту гору от основания и,  подняв  в  небо,
швырнул с расстояния нескольких миллионов  верст на  головы вероотступников,
то Аравия лишилась бы своего единственного прохладного курорта в горах.
     Да,  хазрат Джабраил всегда  восхищал меня.  Если у тебя есть приятель,
хорошо, чтобы он походил на  Джабраила --  вернейшего и заботливейшего друга
всех пророков. Когда кому-нибудь из  них требовалась помощь, хазрат Джабраил
был тут как тут. В  день, когда  последний пророк, любимец Аллаха,  Мухаммад
стал дедушкой, архангел  Джабраил прихватил сверху с собой даже акушерку. Он
не  стал  размышлять  над  тем,  что  все  ангелы   это   четырнадцатилетние
девственницы  и вести  такую  девочку  к  разрешающейся  от бремени  матушке
Фатиме, по совести говоря, не этично. Нет, он не размышлял и, схватив одного
ангелочка за крылышки, приволок в лучезарную Медину.  Правда, говорят, этого
ангела-девственницу  никто   в  глаза  не  видел,  но  священные   источники
утверждают, что  присутствие небесной  повитухи каким-то  неуловимым образом
ощущалось при родах.
     Хазрат  Джабраил,  бывало,  не  ленился выполнять  даже  всякие  мелкие
поручения и  ради этого покрывал пятисоттысячелетние расстояния за несколько
минут, а порою и в полмига. Как-то, например, ветер сорвал с одного из наших
пророков, когда  он  спал,  одеяние  и обнажил  его  срам.  Хазрат  Джабраил
специально спустился с неба,  чтобы  прикрыть наготу  пророка от посторонних
взглядов.  Иногда  какая-нибудь  из  жен  уважаемого пророка забывала,  куда
положила  иголку  с  ниткой.  В таких  случаях  хазрат  Джабраил, немедленно
спустившись на землю, помогал в поисках.

     От моего приятеля Исрафила одни только неприятности.
     Оказывается, вчера  вечером  он  так расхваливал  блага путешествия  на
крыше, что  сегодня наши места заняты  Махсумом-Жевакой, муллой  Урок-ака  и
обоими  молодыми кори. Мы еще  находились  в отеле, а они  уже восседали  на
крыше автобуса.
     По извилистой горной дороге мы спустились  из Таифа в долину, как вдруг
погода испортилась. Поднялся сильный ветер и небо  заволокло песком и пылью.
Гигантские смерчи бешено заплясали по пустыне. Они
     хватали и кружили  песок, вместе  с корнями вырывали  и  уносили в небо
кусты янтака и полыни.
     Автобус  остановился.  Дороги  не  видно.  Наш  "Форд"  содрогался  под
могучими порывами  ветра.  Камешки  и  крупные  песчинки с треском бились  в
стекло и в борта.
     Водитель,  обвязав лицо сдернутым с  головы платком,  по  одному стащил
наших завидущих товарищей с крыши и впихнул в автобус.
     --  Дохтур-джан,  мы заняли ваше место и за  это духи предков  наказали
нас,--  сказал  мулла Урок-ака, вытирая  грязь, скопившуюся в уголках рта  и
глаз.-- Но это ничего, напротив, даже хорошо, мой сладкий братишка,  ведь на
крыше,  на  сильном  ветру,  невозможно закурить!  А ну, достаньте-ка те,  с
золотыми буквами... Покурим и забудем про невзгоды.
     Напуганные паломники  читали шепотом молитвы и  просили у неба пощады и
прощения.
     Так  прошло  несколько минут. Затем  черные  колонны смерчей,  кружась,
удалились на запад, в  сторону благословенной Мекки, и наш  автобус медленно
тронулся в путь, среди дождя из пыли и песка, все еще сыпавшегося с неба.

        ГЛАВА ВО СЛАВУ ДЕНЕГ

     Нас  разбудили  в  полночь.  Автобус  ждет.  Иншалла,  отправляемся   в
лучезарную Медину.
     На  улице  уже  стоял  "студебеккер".  На  десяти двухместных  сидениях
уселись двадцать  семь суданцев.  На  стольких же одноместных креслах справа
разместились мы,  восемнадцать  человек.  По  обе стороны водителя  на  полу
сидели с детьми две женщины в чадрах.
     Три дня  мы готовились  к поездке  в  лучезарную Медину. Мои спутники в
который уже раз проверяли замки чемоданов, временно оставляемых в доме Сайфи
Ишана.  Наше  начальство  произвело  расчет  с  хозяевами  за  десятидневное
гостеприимство в Мекке, Мина и Арафате.
     За  ночлег   и  шатры  Арафата,  за   те  самые  вермишелевые   супы  и
завтраки-невидимки,  про которые  можно  сказать  словами  поговорки:  "Губы
говорят -- пришел,  живот спрашивает -- где?"  хозяева потребовали за каждый
день такую  сумму,  на  которую в лучших гостиницах  у  нас  на родине можно
припеваючи  прожить  целую неделю.  Однако  по  выражению лиц  переводчика и
казначея во  время расплаты было ясно, что, приведи они хоть тысячу доводов,
на наших хозяев все равно не воздействуешь.
     Вскоре после расчета во всех  кухнях и комнатушках четырехэтажнго дома,
в которых жили члены  семейства Сайфи  Ишана и его братьев, сеидов Абдуллы и
Абдуль Керима, поднялся неимоверный шум. От крика мужчин и женщин со стен  и
потолков осыпалась штукатурка. Мы спросили у переводчика о причине этой
     внезапной бури.
     -- Деньги делят,-- коротко ответил он.
     Шариат не позволяет, чтобы голос женщины или девушки выходил за пределы
дома, но сейчас указания священных  книг  подвергались ревизии с неописуемым
темпераментом.
     Мы с Исрафилом дали тягу на улицу,  чтобы уберечь барабанные перепонки.
Вернулись через два часа, но финансовые дебаты все еще продолжались. Мы
     вынуждены были снова  уйти. Только  после вечерней  молитвы несогласные
смирились с судьбой и в доме восстановилась тишина.
     Сейчас хозяева вышли проводить нас.  Только наш постоянный гид  -- сеид
Абдуль Керим -- куда-то исчез.  Он должен был вернуть мне семь риалов  сдачи
из тех денег, которые я дал ему расплатиться за стирку моего белья. Бедняга,
каждый день втолковывал мне при  встрече, что  никак не  может разменять мою
десятириаловую ассигнацию.
     Хозяева  благословили   нас  на  поездку.  Петляя   по   темным  улицам
благословенной Мекки, "студебеккер"  выбрался  наконец на дорогу, ведущую  к
городку, где покоятся останки пророка всех времен.
     -- Прощай, умм-аль-кура, мать городов!--произнес я про себя.-- Если мне
суждено еще раз увидеть тебя, пусть это будет в твой хороший день. Старинная
     арабская пословица утверждает, что человека ожидают все худшие и худшие
дни. История свидетель, что это не так.  Значит, и тебя впереди ждут хорошие
времена.
     Становилось  прохладнее. Мы оставили теплую  одежду еще  в  Хартуме.  Я
озяб. Хромым я уже был. Не хватало еще простудиться и слечь.
     Исрафил вынул из вещевого мешка оба куска своего ихрама  и, сложив один
из них вчетверо, прикрыл мне спину.
     -- Дай бог тебе тысячу лет жизни, Исрафил. Если бы все наши братья были
такие заботливые и чуткие, как ты!
     -- Ладно, ладно, спи.
     -- Скажи, пожалуйста, это какая  часть  твоего  ихрама? Та, что служила
юбкой?
     -- Какая разница, ведь ты же видел, что я стирал его.
     -- Да, да, вспомнил, извини.
     В святой  Мекке  говаривали,  что подарить  ихрам  после  использования
какому-нибудь бедняку-- богоугодное  дело. Я  выполнил  это  наставление, но
потом  увидел,  что  те, кто давал этот совет,  даже  мой друг Исрафил, сняв
ихрамы, припрятали их на дно чемоданов.
     Мулла Урок-ака разъяснил:
     -- Ихрам  паломника  это редкая штука, сладкий мой братишка.  Если дома
раздать  мусульманам  по  маленькому, размером  с человеческое ухо,  кусочку
ихрама, они сошьют себе туморы и от счастья будут витать в небесах. А самому
хаджи достанется  и  божья благодать и еще...  кх-кхм... кое-что из  бренных
мирских благ...
     Нет, не зря  мой друг Искандар говорил, что после хаджжа нетрудно стать
миллионером. Сказать о хаджи, что  у него высокий титул и большой авторитет,
это значит  ничего не сказать. Если у  верующих есть  деньги, они готовы при
каждом  твоем  шаге  жертвовать их  тебе,  а  если  денег  нет  --  согласны
пожертвовать  ради тебя жизнью. Один  мулла,  к примеру,  вскоре после войны
привез из благословенной  Мекки бутылку воды  святого источника  Замзам и до
самого последнего времени все одаривал людей склянками с животворной влагой,
естественно, получая за это хорошую мзду.
     В душанбинском аэропорту я своими глазами видел, каким почетом окружают
не только хаджи, но и кандидатов в  хаджи. Пока я сидел в уголке с родными и
товарищами  в  ожидании  посадки,  проводить  муллу Тешабоя  пришло  человек
пятьдесят.   Я   знал   кое-кого   из   них.  Они   работали  лепешечниками,
парикмахерами, продавцами или же от имени  колхоза  и колхозников занимались
на базаре продажей фруктов и овощей. Мой дядя, бывший с  большинством из них
в  приятельских  отношениях,  а  для  муллы  Тешабоя  чем-то  вроде   мюрида
<i>{Последователь духовного наставника}</i>,  как челнок, носился между Тешабоем  и
мной.
     --  Ищущие  божьей  благодати  дарят  мулле Тешабою  деньги  пачками,--
нагнувшись ко мне, шепнул он.
     -- За что?
     -- Он еще спрашивает, за  что? Таков обычай.  Тому, кто отправляется  в
святой хаджж, каждый дарит  сколько  может и тем самым удостаивается милости
Аллаха.
     -- А! Вот оно что!
     -- Он еще  говорит "а"! Будь ты  порядочным  человеком  и  хоть изредка
заходил в мечеть, то  и твой нож был бы сейчас в  курдюке. А твои друзья все
голодранцы,  вроде этого  Искандара.  Носом  чертит  небо,  а  в кармане  ни
гроша...
     Звезда моего  дяди  никак не  сходилась с звездой  Искандара. Однажды я
оставил их  на  несколько  минут  одних, а  сам  пошел в  магазин.  Когда  я
вернулся, мой дядя уже в ичигах и калошах спускался по лестнице.
     -- Что случилось, дядюшка?! Почему вы уходите?
     -- Он еще спрашивает, что случилось? Нашел с кем оставить меня наедине!
Ведь он безбожник!
     -- Странный вы человек, дядюшка,  -- сказал  я.-- Знаете, сколько крови
попортили себе учителя, пока он стал безбожником?
     Дядя не разговаривал со мной целую неделю.
     Но он был прав, говоря о той пользе, которую  извлекают для себя хаджи,
посещая  мечеть. Накануне вылета из Москвы  Кори-ака  повел всю нашу  группу
паломников в  мечеть. Исрафил потянул и меня.  Пока мы осматри-вали здание и
подарки, преподнесенные мечети доктором Сукарно  и Гамаль Абдель Насером, на
полуденную молитву собралось  множество  людей. После молитвы  имам объявил,
что гостями мечети является группа мусульман, отправляющихся в хаджж.
     Тимурджан-кори звучным голосом, проникающим в душу,  и  чисто произнося
арабские  слова,  прочитал главу  из  Корана.  Все это легло  на  наши плечи
дополнительным грузом похвал, которые расточали в наш адрес хозяева, и слава
нашей  группы  вознеслась  до  небес. Во  дворе  мечети  нас окружила  толпа
прихожан.
     Несколько стариков,  не ведая что среди восемнадцати служителей религии
находится и один  служитель  науки, жали  нам руки,  ласково поглаживали  по
щекам, по голове и доброжелательно похлопывали по плечам, желая доброго пути
и  подвигов на  религиозном  поприще.  При этом они доставали из карманов  и
совали нам деньги. Несмотря на настойчивые просьбы, я решительно отказывался
брать их.  И  все  же, с трудом  выбравшись  из  толпы  и выйдя на улицу,  я
обнаружил в карманах пиджака двадцать два рубля.
     Даровые деньги никогда не приносили мне добра. Это не предрассудок и не
пустые слова. Я убедился в этом по многолетнему опыту. Если я найду на улице
гривенник, то непременно потеряю свои  честно заработанные  тридцать копеек.
Как-то  в  годы  студенчества я  решил  подзаработать  в  летние каникулы  и
отправился в район  по командировке санитарной  эпидемиологической  станции.
Когда я отчитывался в  командировке,  бухгалтер станции  в графе расходов на
транспорт начислил  мне лишних двадцать пять  рублей, старыми деньгами. Черт
его знает,  то ли  деньги показались мне сладкими и  мне  было  жалко с ними
расставаться, то ли шайтан  попутал, но  я промолчал. Буквально на другой же
день моя гордость, фотоаппарат,  купленный  за сто восемьдесят  рублей, стал
добычей речки. Поэтому двадцать два  рубля, полученные в дар от верующих,  я
завернул в бумагу и все время держал в кулаке. Когда Искандар освободился от
работы и мы встретились с ним в столовой, я положил перед ним деньги.
     -- Почему ты взял их? -- допытывался он.
     -- Я не брал. Мне сунули их в карман. В толчее я и не заметил.
     -- А где  была твоя голова? Если тебе  сунут в карман булыжник, ты тоже
будешь таскать его и говорить, что не заметил?
     --  Ты  мне  не  аксакал,  понял? Ты  трепач  и  демагог. Гость  пришел
повеселиться,  а  его  заставляют  колодец   копать.  Можешь   --  посоветуй
что-нибудь, не можешь -- я сам что-нибудь придумаю.
     Искандар, обругав  меня  и  взяв деньги,  пошел к буфету. Вернулся он с
пачкой лотерейных билетов.
     -- Что это ты надумал?
     -- Не  твое  дело.  Но когда  доберешься  до  священных  дверей  Каабы,
хорошенько помолись и попроси у Аллаха,  чтобы на  эти номера  выпали  самые
крупные
     выигрыши. Как раз к твоему возвращению будет тираж. Тогда и посмотришь,
что я с ними сделаю.
     Но у золотых врат Каабы я забыл об этом. Мне было не до того. Я думал о
том, чтобы  не оказаться  растоптанным паломниками, впавшими в неистовство и
не удостоиться преждевременной чести посещения небесной канцелярии...

     ...Рассвело.  Автобус остановился.  Чайхана еще не  начала работать, но
чайханщик уже проснулся. Кто-то из наших отправились к нему просить воды для
омовения.  Я последовал за ними. Паломники окружили  чайханщика и  о  чем-то
спорили.  Тот  не  хотел  давать  воду  без  денег,  а  они  твердили  ему о
богоугодных  делах и добродетели. Чайханщик в  ответ согласно качал головой,
но воду  не  давал.  Мне  стало стыдно  и я  протянул ему  риал. Спор тут же
прекратился.  Шесть  кувшинов были наполнены водой.  Ее хватило  всем и даже
осталось.
     Конечно, не так уж удобно вспоминать все эти мелкие расходы, тем более,
что  два с  половиной  суданских  фунта,  ушедшие  на  такси,  и семь-восемь
долларов,  израсходованные на  сигареты и разные мелочи, не такие уж большие
деньги.  Но как ни старался я не  замечать чрезмерную  экономность некоторых
моих спутников, мне это не удавалось.
     На  другой остановке мы  купили  жареную рыбу и  позавтракали. Один  из
участков дороги к лучезарной Медине проходил вдоль берега Красного  моря. Из
автобуса виднелись  морские заливы, сунувшие свой нос на территорию пустыни.
Редкие лодки, перевернутые вверх дном, покоились на песчаном берегу. Далекие
паруса быстро исчезали из поля зрения.
     Наш  автобус, несмотря  на  перегрузку,  шел  быстро,  оставляя  позади
легковые "Форды", "Кадиллаки"  и "Мерседесы". Что касается  автобусов, тут и
говорить  нечего,  мы  их обгоняли  так  же  легко,  как  реактивный самолет
обгоняет простые винтомоторные.
     Женщина с двумя детьми, сидевшая справа от водителя, и  женщина с одним
ребенком, сидевшая слева от него, были его женами. Та, что справа, выглядела
моложе  и  время от времени,  открыв  лицо,  закуривала,  а вторую сигарету,
раскурив, протягивала мужу.
     Тимурджан-кори  громко  распевал   арабскую  песню  о  четырех   верных
сподвижниках  пророка. Махсум-Жевака, расстелив на  коленях поясной  платок,
дожевывал  рыбину,  оставшуюся  после  завтрака,  а  затем, вынув  мешочек с
леденцами, принялся за них. Мой новый приятель кондитер со словами: "Это вам
на дорогу",--  подарил  мне  целлофановый мешочек,  около  килограмма  очень
кислых  леденцов   собственного  производства.   Махсум-Жевака,   заявив  во
всеуслышание, что надо  помочь доктору  нести поклажу, забрал  этот  мешочек
себе.
     Асфальтированное шоссе шло на северо-восток. Кончилась ровная пустыня и
по обе стороны дороги потянулись Столовые горы. Оказывается, что все здешние
горы  т