адывали себе дорогу
среди толпы паломников.
     Мы  вышли из автобуса на жгучее солнце, от которого, казалось, закипали
мозги.   Когда  мы  наконец   пробились  в   большой  зал,  примерно  триста
женщин-суданок,   находящихся   там,   приветствовали  нас.   Они   издавали
пронзительные   возгласы,   шлепая  по  раскрытому  рту  ладонями.  По  залу
разносился  прерывистый,  нагоняющий  страх  звук,  похожий,   очевидно,  на
тревожный сигнал первобытных племен.
     Это было настолько неожиданно для меня, что я остолбенел от удивления.
     Чемоданы погрузили  на  тележку и покатили на взлетную площадку. Прошло
полчаса, час. Посадку не объявляли.
     Через два часа нам сообщили, что сегодня мы не улетим.
     Самолет Саудовской Аравии, который должен был взять нас на борт, улетел
в святую Джидду с другими пассажирами. Из разговора окружающих я  понял, что
мы остались с носом из-за чьих-то махинаций.
     В  подавленном  настроении  сели  мы  в  автобус  и  вернулись  в  свои
апартаменты. Началось наше невольное заточение.
     Как  я узнал,  снимать ихрам после облачения  категорически  запрещено.
Тот, кто по  чрезвычайной необходимости нарушит это правило, обязан накануне
Курбан-байрама принести в жертву одного барана.
     Пришлось  снять  ихрам  нашему казначею.  По  обязанности он должен был
договариваться  с администрацией  гостиницы и  аэропорта  и  проделать  кучу
всяких других дел. Нарушив  облачение, хаджи  Абдухалил-ака во  всеуслышание
заявил, что, иншалла, во искупление греха он зарежет жирного барана.
     Обед нам принесли на пароход. Расстелили на деревянной палубе скатерть,
вокруг  положили  тюфяки,  и мы  уселись, поджав  под  себя  ноги.  В  нашем
юбкообразном одеянии и сидеть иначе было невозможно.
     После  обеда началась  ученая беседа.  Старшие  рассказывали  молодым о
правилах фарза
     <i>{  Буквально,  обязательное;  норма  поведения,   предписанная  исламом
(араб.).}</i> и сунната <i>{Традиция;  предания о поступках и изречениях Мухаммеда.
Сунна  -- одна из  основ  ортодоксального  ислама  (араб.)},</i> знание  которых
необходимо во время хаджжа. Облаченный в ихрам  не должен никого обижать, не
должен задирать нос. Даже убить муху или блоху,  сорвать листок с дерева или
травинку  категорически  запрещается.  Следует осторожно садиться, вставать,
ложиться, и спать так, чтобы тело от пупка до  колен было  всегда закрыто. И
это  предписание  хаджи  должен  строго  соблюдать.  (Признаюсь,  что  после
облачения, несмотря на предосторожности и  старания, мне долго не  удавалось
освоить искусство ношения юбки). Я спросил Исрафила:
     -- Ты знаешь, кто ввел в обычай ихрам?
     -- Его святейшество хазрат, пророк наш,  посланец  неба и  единственный
истинный попечитель грешных рабов божьих,-- ответил он.
     Бедняга священнослужитель не знает  такую нехитрую историю! Облачение в
ихрам  вошло  в обычай  еще за  тысячу лет до  поледнего пророка.  Еще в  те
времена,  когда  земля  и  пастбища  Аравийского  полуострова  находились  в
общественном владении,  то есть принадлежали  племенам и родам, каждый,  кто
приходил  из  другого  племени,  должен  был  надевать специальное  одеяние,
попросту  говоря ихрам,  и  тем  самым  показать,  что хотя он  и чужак,  но
подчиняется  богу  того  племени,  к  которому пришел.  Да,  ихрам  является
исключительно одеянием гостей и был необходим лишь для того, чтобы  выделить
пришельцев,  не  имевших  права на чужой земле ни охотиться, ни  ломать  или
рубить деревья, ни входить без спроса в чужое жилище и
     т. д. и т. п.
     Впрочем, стоит ли упрекать  Исрафила  в неведении? Давно известно,  что
меньше всех знают историю религии и религиозных обрядов именно представители
     духовенства, которые боятся научных книг, как порох боится огня.
     Мне неудобно  высказывать мулле Исрафилу противную  его взглядам  точку
зрения.  Обидится. Обижать никого нельзя. Да  и  денег у меня не так  густо,
чтобы за каждое слово правды расплачиваться целым бараном.
     Тяжко не  иметь  собеседника  и  товарища,  с  которым  можно  было  бы
поделиться невзгодами. Но в мире мало неразрешимых проблем. Позавчера, после
того  как  Алланазар-кори запретил  мне  петь, я  вызвал  на  беседу  своего
товарища Искандара. Да, да, хоть и заочно, а поговорил с ним.
     -- Иди сюда, дорогой мой, -- сказал я Искандару.
     -- Что тебе? -- постилался сперва его голос, а когда я закрыл глаза, он
и сам появился передо мной.
     -- Мне не разрешают петь. Как быть?
     -- Терпи. Люди  сорок  девять дней  терпели  голод и жажду  в  открытом
океане.
     -- Что ты плетешь?
     -- Не плету,  а  говорю.  Неужели забыл? Проблема пения по сравнению  с
этим чепуха. Если невмоготу, пой про себя.
     --  Не  говори  глупостей,  разве  можно петь про себя! Правду говорят,
сытый голодного не разумеет.  Сам толкнул меня в эту передрягу и  радуешься,
как ни в чем не бывало.
     -- Какую передрягу?
     -- Я  говорю  об этой  поездке.  Если бы  ты не потащил  меня  тогда  в
Министерство здравоохранения, ничего бы не было...
     -- Перестань ныть! Пока что над твоей головой не занесен топор.
     --  Да,  легко  тебе говорить. Сам,  наверное,  засучив штаны,  бродишь
сейчас с удочкой по берегу речки...

     Вечером  мы узнали, что  Кори-ака  от  имени нас  всех  отправил королю
Аравии его  величеству Ибн-Сауду  телеграмму.  Кори-ака  сообщал, что группа
мусульман из  Советского  Союза,  облаченных в  ихрамы  и  жаждущих посетить
священную   родину   пророка,  тщетно  ожидают  самолет.  "Ваше  августейшее
величество, протяните нам руку помощи..."
     Незадолго до  заката я  вышел на палубу и сфотографировал диск  солнца,
сам не зная, зачем я это сделал.
     Иногда сперва что-то делаешь, а лишь затем думаешь.
     В этих краях темнеет быстро.
     В моей  стране  до восхода  и после захода  солнца  минимум  час бывает
светло. Очень  соскучился  по  Душанбе. Все  время  перед глазами чистенький
садик мединститута, медгородок, утопающий в зелени. Отчетливо, до мельчайших
изгибов вижу шаловливую, стремительную Душанбинку...
     Вокруг  стоит  неумолчный гул.  На  нижней  палубе  работают  несколько
моторов, перекачивая в "Гранд-отель" воду из Нила. Тысячи цикад стрекочут  в
береговых зарослях. В каждой каюте гудят по два вентилятора, выгоняя духоту,
втягивая внутрь свежий воздух. Но, увы, воздух извне  ничуть не  прохладнее.
Дышишь, а кажется, будто глотаешь теплую и тяжелую, словно ртуть, похлебку.
     Что  будет  с нами в  Аравии?  Если эти  рассказы хаджи  Абдухалила-ака
правда, значит  в  горячих  песках  Аравийской пустыни нам предстоит  пройти
адский экзамен.

     ...Настал второй день вынужденного заточения.  Все  в  добром  здравии.
Только на  лбу старейшего  из наших спутников кори Мушаррафа выскочил чирий.
Почему-то  я не  захватил  с собой синтомициновую  эмульсию. Если взять хоть
понемножку  всех  лекарств, набрался  бы  целый  вагон.  Сам составил  мазь,
помазал чирий и залепил пластырем.
     Но и моя собственная персона столкнулась  с двумя сложными  проблемами,
которые  с  утра  не дают  мне покоя. Одна из  них проблема зубного порошка.
Облаченному  в  ихрам   запрещено   подрезать  ногти,  бриться  и  стричься,
пользоваться мылом.  А вот относительно зубного порошка или пасты основатели
шариата не оставили никаких указаний. Да и в священных книгах не упоминается
об этом. Спросил Исрафила.
     Исрафил укоризненно покачал головой, наконец вымолвил:
     -- Нехорошо, друг мой. Не надо так делать.
     -- Что нехорошо? Чего не надо делать? -- удивился я.
     -- Ты без должного уважения относишься к нашему святому паломничеству.
     Исрафил  почему-то не в  духе. После  той ночи, когда  он  заболел,  он
заметно изменился.
     Используя все свое  красноречие, я  дал  ему понять  серьезность  моего
вопроса. Наконец вице-глава  смягчился  и сказал,  чтобы  я  спрятал  зубной
порошек в чемодан.
     Я ругал себя  за  то, что  обратился к нему. Мог  бы и сам найти ответ,
исходя из  правил  хаджжа.  Раз  нельзя пользоваться  мылом,  стричь  ногти,
бриться, то  кому  нужна  чистота зубов и рта? Чем больше на тебе грязи, тем
яснее всевидящему оку Аллаха,  что ты весь погружен в мысли о господе боге и
о его истинном и любимом посланнике.
     Но если говорить о справедливости, моя вина не так  уж велика. Просто я
решил выяснить этот вопрос, и все.
     Хазрат  Ахмад иб-Ханбал { <i>Основатель одного из  правовых толков  ислама
(780--855 гг.  н. эры}.</i>, например,  перед тем  как приняться за арбуз, долго
листал  книги  преданий  о пророке  и  выспрашивал знатоков  шариата,  желая
узнать, ел  ли арбузы святой Мухаммад, защитник ислама, посланник господа  и
попечитель грешных рабов божьих.
     Поскольку он  не  смог нигде  найти  и малейшего намека на интересующий
вопрос (тогда еще  не появились на свет такие  священные книги преданий, как
"Кисас-уль-анбио" <i>{Рассказы  о пророках}</i>  и "Кобуснома"{  <i>Книга  религиозных
рассказов.}</i>, то так и отправился на тот свет, ни разу не отведав арбуза. Вот
каким педантом был покойный хазрат Ахмад  ибн-Ханбал. Ваш же  покорный слуга
хотел узнать всего только о зубном порошке.
     Разве это грех?
     Коль скоро первый мой  вопрос  обидел Исрафила, я  решил,  пусть второй
сгниет  невысказанным.  Скажу  только,  что он  касался убийства комара.  На
рассвете  один  из комаров,  которых на берегу Нила оказалось предостаточно,
укусил меня  в лоб. Спросонок я  нечаянно придавил его.  Вот  мне и хотелось
выяснить, считается ли грехом убийство комара и  не следует ли во искупление
этого  прегрешения  принести  в  жертву  барана.  Или  полусонное  состояние
облегчает мое преступление против веры?
     Ладно, пусть этот вопрос навеки останется нерешенным.
     Завтракали на палубе, тихо переговариваясь между собой. Старики клевали
носом. Исрафил сидел поодаль. Видимо, он  сторонится  меня. Неужели вопрос о
проклятом порошке так обидел его? Может быть, есть другая причина?
     Через   каждые   пять-шесть   минут  Алланазар-кори   громко  восклицал
"Аль-хамдулилла!" и тем  самым будил  стариков. Однако  никто  не  делал ему
замечаний,  потому  что славить  Аллаха  --  благое дело,  хотя и для  этого
следовало найти более подходящий момент и обладать чувством меры.
     Нам  остается  только  наслаждаться  видом  Нила  и  глазеть на  редких
прохожих, оявляющихся на набережной.
     Пароход, пришвартовавшийся вчера к берегу метрах в двухстах от нас ниже
по течению, как выяснилось, принадлежит "Обществу пловцов республики Судан".
Около полудня от его борта  отделилась моторная лодка, вырулила на  середину
реки и помчалась по водной глади,  буксируя за собой на  водных лыжах хорошо
сложенную девушку-суданку в купальном костюме.
     Меня спросили, что это за штучки.
     Пришлось прочесть небольшую лекцию об этом виде спорта.
     Привстав  с  мест,  мои  паломники молча глазели  на  девушку. Никто не
вымолвил ни слова. На реке занималась  спортом почти обнаженная мусульманка.
А ведь здесь мусульманская страна...
     Очевидно,  каждый  из моих спутников  думал в эту минуту о том, что  мы
живем в XX веке.
     Да, могучая штука течение  времени. Оно может источить  в прах стальной
меч и в конце концов сделать его бессильным перед ниточкой или превратить  в
сырье для изготовления ишачьей подковы.

     Уборщик гостиницы привел ко мне своего  товарища и попросил  осмотреть.
Позавчера я осматривал самого уборщика. У него неполадки с почками. Это было
ясно по опухшим ногам и по мешкам под глазами. В моем распоряжении здесь нет
ни лаборатории,  ни  необходимых инструментов. Словом, никаких  возможностей
для  тщательного  анализа.  Я вынужден был  поставить  диагноз,  опираясь на
поверхностный осмотр,  на рассказ больного, и дал ему кое-какие лекарства из
своих  запасов.  Выписывать  рецепты   бесполезно.   Жалованья,  которое  он
получает, недостаточно для приобретения лекарств. Я  посоветовал ему перейти
на бессолевую  диету.  Его  товарищ,  кроме  того,  что  он  плохо  питался,
беспрестанно курил кальян.
     Ему я  тоже  дал лекарства и велел,  если  он хочет  остаться в  живых,
забыть  о   чилиме.  Целый   час  они  изъявляли  мне   свою  благодарность.
Абдусамад-ака даже устал от перевода благодарственных слов и покинул нас. Но
они не уходили из каюты, продолжая кланяться и прижимать руки к груди.

     Я  меряю шагами палубы обоих пароходов. Спускаюсь  вниз, подолгу смотрю
на  воды  Нила.  Поднимаюсь  наверх, издали  разглядываю  прохожих на улице.
Сегодня  ихрам  сидит  на мне  лучше.  Все потому,  что  от  нечего делать я
несколько раз надевал и снимал его перед зеркалом. Вчера, гуляя, я все время
должен был одной рукой придерживать подол. Теперь обхожусь  без этого. Разве
существует что-нибудь на этом свете, чему бы не мог научиться человек?
     На родине канун  праздника. Завтра Первое мая. Обычно вместе с женой  и
детьми  я отправлялся  гулять по вечернему городу. В  предпраздничные вечера
наши  города становятся  похожими на сказку. Люди, здания,  скверы и  улицы,
даже автобусы и троллейбусы разукрашены, словно женихи и невесты.
     В нашей группе о Первом мае никто не заикается. Для паломников праздник
наступает позже -- третьего мая -- в канун Курбан-байрама, в канун того дня,
когда  хазрат  Ибрагим  хотел  зарезать  своего сына  хазрата Исмаила,  дабы
ублаготворить   господа  бога.  Но  творец   послал  архангела  Джабраила  с
поручением удержать  меч хазрата  Ибрагима, занесенный над сыном. "Нам стала
известна  верность Ибрагима,-- сказал  всевышний,--  но для того,  чтобы его
рвение  не  пропало втуне и чтобы не обидеть его,  отнести ему этого барана,
пусть он зарежет его вместо сына. Мы будет довольны и ублаготворены". С того
дня, как я услышал  это предание, я питаю особую любовь к хазрату Джабраилу.
Путь  между небесным  троном и  грешной землей,  который  люди  проходят  за
пятьсот тысяч лет, да и сам  хазрат Джабраил преодолевал иногда за  довольно
долгий срок, в  тот день он проделал в мгновение ока и,  поспев в самый раз,
ударил крылом по мечу хазрата Ибрагима, сделав его тупым и негодным. Страшно
подумать, что произошло бы, прояви  архангел Джабраил  медлительность  и  не
поспей вовремя! Каждый год в день Курбан-байрама вошло  бы  в обычай  резать
сыновей, ибо мы, мусульмане, не имеем права не повторять того, что делал наш
пророк. Тогда невесты остались бы без  женихов, женихи без братьев, отцы без
сыновей. Наверное, и на мою долю не выпала бы честь сопровождать группу
     паломников в  эту святую землю, потому что либо меня принес бы в жертву
всемилостивейшему Аллаху мой отец,  либо же  отцы  моих спутников  прирезали
своих сыновей.
     Вот почему  всякий раз, когда во  мне закипает  мусульманская кровь,  я
совершаю молитву, переадресуя  на текущий счет архангела Джабраила все слова
благодарности, которые обычно посвящают Аллаху.

     <b>МАШАЛЛА! МАШАЛЛА! ЕЩЕ РАЗ МАШАЛЛА!</b> <i>{ То, что бог пожелал.}</i>

     Мы в святой Джидде!
     Теперь, наверное, понятно, почему мы так неистово возносим благодарение
Аллаху. Мы на родине последнего пророка всех времен - Мухаммада, любимца
     Аллаха,   посланника   господа,   единственного   и   всемилостивейшего
попечителя грешных рабов божьих.
     Сегодня утром нам  дали самолет  и до  самого хартумского аэропорта  мы
выли и кричали, как и позавчера, только еще  громче.  Через три  часа мы уже
были в Порт-Судане, а оттуда за час пересекли Красное море и добрались сюда.
То,  что  нам  наконец  предоставили   самолет,   наши  старики  приписывали
чудодейственной силе телеграммы,  которую  Кори-ака отправил его  величеству
королю  Ибн-Сауду. Но  насколько я понял, и  наше посольство не сидело сложа
руки.  Через посольство Аравии в Хартуме оно связалось  с правительством его
величества. Разве не было бы, мягко  говоря,  неприлично не дать возможности
совершить  паломничество  cемнадцати мусульманам,  прибывшим  из такой дали,
только из-за задержки самолета!
     Как бы то ни было, мы в Аравии.
     Сходя на  землю, я  хотел  отметить  это событие  сигаретой, но  тут же
несколько голосов предупредили меня:
     -- В ихраме не курят!
     Ладно, нельзя,  так  нельзя. Я  не глупец  и помню,  что уже двенадцать
веков в мире  ислама после слов "нельзя"  или "воспрещается"  не  спрашивают
"почему" и "отчего".
     С раскаленной посадочной площадки нас повели в томещение таможни. Когда
мы шагали по  узким дощатым  коридорчикам, стоявшие по обе стороны работники
гаможни  и  полицейские  сверлили   нас  взглядами,  словно  желая  пронзить
насквозь. Зал  таможни напоминал  наши крытые рынки, с той  только разницей,
что на прилавках вместо  товаров  и  весов с  гирями  громоздились чемоданы,
мешки, корзины, в которых рылись сердитые таможенники.
     Одновременно  с  нами,  но через  другую дверь, вошел  высокий, статный
старик. Голова его была повязана белым платком. Поверх длинной  белой рубахи
на нем  был  такой  же  белый легкий  халат.  Старшие  наши  спутники  тепло
поздоровались со стариком, оказавшимся Абдуллой Бухарским, одним из  столпов
почтенной Джидды.
     Он  свободно, как в  собственном доме,  расхаживал  здесь  и  вел  себя
повелительно.   Громким,  звенящим   голосом  подзывал  своих  помощников  и
рассыльных, отправляя их за такси и за  нужными ему людьми. Затем, отойдя  с
Кори-ака  в сторону,  он с  минуту  шептался с ним. Взяв  у  нашего казначея
деньги, старик  вышел  из  зала  вместе  с одним  из таможенников, пузатым и
смуглым арабом.
     Когда  они вернулись,  началась  проверка нашего  багажа.  Толстобрюхий
араб,  даже  не дотрагиваясь до  чемоданов,  знаком  приказывал  снять их  с
прилавка, но  при  проверке  вещей  вашего  покорного  слуги  снова  проявил
придирчивость.
     Достав  из  моего чемодана те самые  злосчастные фотопленки, таможенник
даже понюхал  их. Переворошив медикаменты,  он спросил, не везу ли я с собой
опиум. Я ответил, что опиум в небольшом количестве у меня имеется, но не для
такого употребления,  которое он имеет в виду, а для инъекций в  необходимых
случаях. Я
     показал ему стеклянные ампулы, и толстяк удовлетворился.
     Наконец  проверка  закончилась.  Мы  вышли  во двор.  Здание  аэропорта
четырехэтажное. Нижний этаж отведен под временные агентства воздушного флота
Ирана, Афганистана, Ирака, Турции и других  стран. <i>{  Агентства эти работают
только в дни наплыва паломников}</i>
     Над  каждым  агентством национальный  флаг.  По  другую  сторону  двора
расположены  галантерейные  лавки,  магазины  одежды  и  тканей. Поодаль  --
ресторан и различные административные службы аэропорта.
     Сев  на  пустой ящик,  Абдулла Бухарский  вынул из  кармана авторучку и
тетрадь и принялся что-то  подсчитывать. Каждому из нас  полагалось уплатить
таможне  по  пятьдесят  долларов.  Сюда   входила  плата  за   карантин,  за
эксплуатацию дорог и пошлина, взимаемая с каждого паломника и поступающая  в
бюджет родины пророка, наполовину пополняемый этими поборами.
     Старик  составил список, разделив нас на  две  группы<b>:</b> мусульмане южных
республик были названы  ташкент-цами, приехавшие с севера и  из Азербайджана
получили название казанцев. Я стал ташкентцем, Исрафил -- казанцем.
     Абдулла Бухарский одновременно  писал  и говорил, а  я  не мог оторвать
глаз от  его рук. Даже из-под  марли, которой они  были повязаны,  проступал
гной с кровью. Он явно запустил чесотку.
     Кори-ака   перехватил  мой  взгляд  и  знаком   велел  оказать  старику
медицинскую  помощь.  Что  ему  прописать?  Излечение  чесотки  продолжается
месяцами, иногда даже  годами. Я выписал бедняге мазь Вилькинсона. К счастью
профессиональный язык врачей и аптекарей одинаков во всех странах.
     Три красные  такси  американских марок выстроились во дворе. Не успел я
подумать,  не для  нас  ли  они  вызваны,  как  мои  спутники  бойко  начали
грузиться. Каждое такси берет семь пассажиров. Один сидит рядом с водителем,
трое на среднем сидении и трое на заднем, спиной к движению.
     Исрафил не сел в одну машину со мной. Все еще сторонится меня. Вот ведь
каким путаным лабиринтом оказывается душа  человека...  Ладно, не помрем.  В
один прекрасный день узнаем, что все это значит.
     Шофер нашего такси, молодой араб в накинутом на  голову белом  шелковом
платке, стянутом черным расшитым золотыми нитками ремешком, бродил вокруг
     автомобиля  в  ожидании  приказа трогаться,  время  от  времени свысока
поглядывая  в  нашу  сторону.  Он  напомнил  мне мясников  старого  времени,
которые, купив на  базаре целое  стадо овец и отведя  их затем в сторонку, с
удовлетворением и гордостью обхаживали вокруг свое богатство.
     Странное отношение к  гостям. Насмешливой улыбкой я дал ему понять, что
я о нем думаю. Кажется, он понял и, подойдя к машине  важной, словно у гуся,
походкой, открыл заднюю, наполовину застекленную дверцу, и сказал:
     -- Внимание.
     Он  нажал  какую-то  кнопку.  Стекло опустилось. Нажал  другую,  стекло
поднялось вверх. Парень надменно подмигнул мне, словно говоря: "Видал, как у
нас!" Его глаза лучились гордостью. Подумаешь, фыркнул я про себя, нашел чем
гордиться! Машина-то из чужой страны! У нас тоже есть кнопки, да такие,  что
и не снились твоим дядям.
     -- Сайяра <i>{ автомобиль (араб.)}</i> Америка? -- спросил я.
     Он утвердительно кивнул.
     -- В советской стране миллион миллионов машин,-- продолжал я и
     показал рукой в сторону, откуда восходит солнце,-- в стране суфиитий --
миллион  миллионов сайяра, тайяра {<i>самолет  (араб.}</i> и все сайяра, все тайяра
там суфиитий.
     Он сделал вид, что не понял и, пожав плечами, удалился.
     Абдусамад-ака  и  чиновник араб  приблизились к  нашей машине. Чиновник
что-то сказал. Переводчик перевел на узбекский: "Он говорит, что если  среди
вас есть коммунисты, пусть выйдут. Их по-хорошему вернут на родину".
     Наступило тягостное молчание.
     Ничего себе  вопросик!  Что общего  между  коммунизмом  и  этими кори и
имамами? Может быть, они имеют в виду меня?
     Я слыхивал, что в вопросе отношения к миру социализма Саудовская Аравия
старается  не  отстать  от  Соединенных   Штатов.  Хотя  здесь  нет  филиала
Федерального бюро по  расследованию антиамериканской деятельности, зато есть
молодчики, которые заткнут за пояс любого специалиста из этого бюро. Похоже,
что слухи смахивают на правду.
     Я обратился к переводчику:
     --   Абдусамад-ака,  дайте   достойную  отповедь  этому  господину,  да
поддержит вас Аллах!
     --  Оставьте,  доктор, не нужно обращать  внимания на  всякую  всячину.
Просто у них существует такая формальность.
     Затем переводчик что-то сказал чиновнику, и они отошли к другой машине.
     Черт возьми,  как хочется курить! Мне приходилось  иногда долгое  время
воздерживаться от курения, но  я  терпел.  Правда, обстановка  была иная.  А
попробуй-ка   сохранить  спокойствие,  если  вас   каждую  минуту  нервируют
дурацкими вопросами.
     Наконец  Абдулла  Бухарский,  воздев руки,  прочел  молитву,  паломники
подхватили "аминь" и мы поехали.

        ИЗ СЕРЕДИНЫ ВЕКА В СРЕДНИЕ ВЕКА

     Я и не предполагал, что в наше время достаточно нескольких часов, чтобы
из середины XX столетия перекочевать, в средневековье.
     Американская  машина везет нас извилистыми  переулками святой Джидды. Я
только  в  сказках  слышал о  таких  узких улочках.  Иногда мы натыкались на
маленькую арбу,  которую не спеша  тащил  невозмутимый  осел,  и  тогда  наш
автомобиль вынужден был долго  плестись  за ней. Иногда, еще издали  завидев
пробку из арб  и  машин, мы подавали назад и  нам приходилось  задним  ходом
перебираться на более свободную дорогу.
     На одной из  улиц  мы остановились возле  богатого дома. Шофер исчез  в
воротах и через несколько минут появился с женщиной в черной чадре. Она села
в машину рядом с шофером.
     Долгое время  проплутав по дьявольским закоулкам, мы наконец выехали на
асфальтированную дорогу. Местным властям, очевидно, наплевать  на санитарное
состояние  города.  Улицы  захламлены,  перед  воротами,  калитками,   возле
торговых  лотков навалены кучи мусора, вонь от перегнивших  фруктов и овощей
перехватывает горло, словно едкий дым. Тучи мух летают над головой.
     Дорога  из аэропорта соединилась  с дорогой из морского порта Джидды, и
движение на шоссе усилилось.
     Я в жизни не видывал таких  диковинных  машин. Битком набитые грузовики
от радиатора и  до  стопсигнала так  декорированы  восточными  орнаментами и
кусками  раскрашенной  жести,   что   похожи,   бедняги,  на  тысячецветного
цейлонского попугая.
     Видимо,  от  обилия  пассажиров  и  недостатка  транспорта  все  машины
нагружены сверх нормы  раза  в три-четыре.  Даже  на крышах  кабин сидело по
несколько человек, свешивая ноги на ветровое стекло.
     Путь в  благословенную Мекку проходит через каменистое плоскогорье,  на
котором встречаются невысокие холмы.
     По  обочинам дороги  торчат большие  щиты  с  рекламными  объявлениями,
по-арабски  восхваляющими  отменный  вкус  кока-колы,  пепси-колы  и  других
американских напитков. Через каждые несколько километров путь нам преграждал
шлагбаум,  и водитель  захватив наши  паспорта, врученные  ему  в аэропорту,
спешил в  полицейскую  будку.  Если  полицейский  был  ему  знаком, то  наши
документы регистрировались вне очереди и мы продолжали путь.
     Вскоре  возникал  новый  шлагбаум  и  наш  автомобиль занимал очередь в
длиннющем  хвосте машин. Во  время одной из  вынужденных остановок  я увидел
людей в  ихрамах, которые  курили,  сидя в  машинах,  или  прохаживались  по
обочине шоссе.  Почему  же  меня лишают последнего удовольствия? Значит, все
дело в  том,  что наши  благочестивые  праведники хотят  перещеголять всех в
соблюдении канонов шариата?
     Алланазар-кори,  заметив,  что  я  курю,  направил  на  меня  долгий  и
пристальный взгляд. От чувства братства и доброжелательности, которое должно
воспитывать в каждом паломнике святое путешествие, во взгляде  муллы не было
и  следа.  Я показал ему  на  курящих  иностранцев  в  ихрамах, и  Алланазар
вынужден был остаться ни с чем.
     О боже,  вот не ожидал, что в этом паломничестве ты окружишь меня столь
мудрыми  и  строгими наставниками,  добровольно  взявшими на  себя  нелегкую
задачу воспитания твоего покорного раба. Воистину беспредельна милость твоя!
Дернуло  же  меня  дать согласие на эту  поездку! На родине сейчас праздник.
Демонстрация  уже закончилась. Погрузив  знамена и  транспаранты  на машины,
люди, весело,  переговариваясь,  расходятся  по домам или  идут в гости. Мои
друзья  после  демонстрации  обычно уезжают  со  своими  семьями  за  город,
выбирают какое-нибудь  красивое местечко в Варзобском  ущелье  или на берегу
Кафирнигана,  расстилают там паласы и веселятся до позднего вечера. Искандар
говорил, что  в конце апреля поедет в Душанбе и праздник  проведет вместе со
своей  семьей. Если  так,  то сейчас он непременно стоит  с  бокалом в руке:
"Ребята,  давайте выпьем  за..."  Поскольку меня  там  нет,  плов,  наверно,
готовил какой-нибудь растяпа и мясо, конечно, подгорело...
     В   животе,   как   говорится,   играет   тамбур<i>{Струнный   музыкальный
инструмент}.</i>
     В  чемодане  у меня сахар и  сушки, но он с  остальным багажом на крыше
автомобиля. "Хлеб в сундуке, а ключ на небе".
     Вдали  показались  минареты.  Мы достигли  порога благословенной Мекки,
порога, у которого мириады мусульман веками мечтали приложить к своим глазам
святую землю.
     Но столь редкая честь выпадала на долю  лишь немногих богатеев  или  же
тех, кто ради достижения этой цели не имел себе равных по упорству.
     Увы, лицезреть дом божий, видимо, нелегкая штука.
     Благословенная Мекка так забита автомобилями и паломниками, пешими и на
ишаках,  что кажется, будто  какой-то  великан собрал всех  мусульман мира в
подол и высыпал здесь, умышленно создав пробки на улицах.
     Никому не ведомо, где тут проезжая часть, а где тротуар  для пешеходов.
Старики  и  молодые,  мужчины и женщины,  пешие и конные, пробивая себе путь
грудью, плечами,  руками и громкой бранью, стремятся к  центру города, туда,
где расположены святые места и гостиницы.
     Наш  автомобиль потерялся в этом шумном  океане людей, словно песчинка.
Местные полицейские в форме цвета земли, в подражание американским военным с
пистолетами на  животе, бессильно  барахтались в бесконечном людском потоке.
Их свистки не слышал никто, кроме них самих. На перекрестках и площадях, где
сходились  три-четыре  улицы,   переполненные  автомобили  стояли,  упершись
радиаторами  друг  в  друга,  словно  дерущиеся  бычки, насмерть сцепившиеся
рогами. За ними на несколько километров впритирку выстроились машины и, гудя
изо всех сил, требовали себе дорогу.
     . Представьте  только  разноголосый хор  сотен, тысяч автомашин  всяких
марок!  И  учтите  к тому же, что  большинство оборудовано воющими сиренами.
Мало им  простого  сигнала!  Беспрерывные  и душераздирающие вопли клаксонов
оглушают  и нагоняют  ужас.  Большой красный грузовик,  ляа  крыше  которого
лепились  люди  с  корзинками и  мешками,  уткнувшись в  зад  нашего  такси,
беспрестанно  гудел,  выводя целый  такт  народной таджикской  песни  "О мой
соловей, пой мой соловей!".
     От шума и грохота содрогался даже воздух над матерью городов ислама.
     Прости, господи, что  в  то время, как  от шума и гвалта вокруг  голова
готова расколоться  на  части, мне еще  становится смешно.  Крики  прохожих,
вопли  водителей,  автомобильные  гудки и рев ишаков, уличная  пыль, дым  от
жаровен, установленных прямо на улице перед  обжорками, запах пота и гниющих
отбросов.
     Жители  Мекки, видимо,  привычны  к такому столпотворению  и,  кажется,
испытывают  от него  наслаждение.  Мало  им сигналов  автомобилей, даже свои
велосипеды оборудовали автомобильными гудками.
     Я достал таблетку пирамеина и проглотил без воды, а уши заткнул ватой.
     После  долгих ссор  и  скандалов, после адских усилий  многострадальных
блюстителей  порядка  высвобождалось  несколько метров  дороги. Затем  еще с
полчаса мы стояли на месте и снова продвигались на несколько шагов вперед.
     Но нет ничего сильнее времени. Два километра, отделявших окраину города
от центра,  были  преодолены до вечерней молитвы, и  мы встретили  остальных
наших спутников возле гостиницы "Арафат". Они были не в духе. В гостинице не
оказалось  свободных  мест. В  прежние годы  паломники  из Советского  Союза
останавливались  в доме богатого сеида <i>{Титул мусульманина, претендующего на
происхождение  от  потомков Мухаммеда  (тадж.)}</i>  Сайфи Ишана.  Хотя  его дом
находился недалеко от храма божьего, постояльцы оставались недовольны едой и
ночлегом. В этом  году руководители нашей группы  вознамерились  найти более
удобное  пристанище.  Кто-то  из  здешних  знакомых  Кори-ака  еще несколько
месяцев назад прислал в Ташкент в Духовное управление мусульман Средней Азии
телеграмму, обещая  забронировать для наших  пилигримов  места  в  гостинице
"Арафат". Но хозяин "Арафата"  действовал по  пословице:  "Кто здесь -- тому
уважение, кого нет-- тому извинение".
     Теперь,  в этом  кипящем людьми котле,  нам  оставалось  только просить
Сайфи  Ишана о приюте.  Перед тем, как мы отправились к нему, ко мне подошел
Исрафил.
     -- Давай держаться вместе, ладно?
     Казалось; он собрал воедино все свои душевные силы,  такое просительное
выражение запечатлелось на его лице.
     -- Пожалуйста. Не понимаю я тебя, Исрафил, зачем ты спрашиваешь?
     -- Не знаю, я хотел сказать что-то другое... Ну, да бог с ним...
     Склонив голову  набок,  наш вице-глава,  являя неподобающий его высокой
должности вид, виновато  смотрел себе под ноги. Бедный Исрафил, он напоминал
мне ощипанную курицу, да к тому же еще упавшую в воду. Что с ним? Неужели до
такого  состояния  довели  его  городской  гомон,   шум  машин   и  дорожная
усталость?!
     Лишь в сумерки  добрались мы до  дома  Сайфи Ишана. Пройдя между  двумя
рядами узких деревянных кроватей, на которых сидели богомольцы в ихрамах, мы
через темный коридор попали в  комнату с черными от грязи и копоти стенами и
потолком.  Вдоль стен тянулась невысокая и  узкая  глиняная  суфа  {<i>Лежанка,
место для отдыха (тадж.)}.</i>
     Хозяева встретили нас, как старых знакомых.
     У входа на полу  чадил самовар. Поодаль  на гремящем примусе  бурлила в
большом чугунном кувшине вода.  В углу  коридора старой тряпкой был огорожен
туалет, служивший и местом для омовений.
     Посреди  комнаты расстелили дастархон. Поднявшись с суфы, все расселись
вокруг.  Исрафила  настойчиво  приглашали  занять  место  соответственно его
бороде и сану, но он остался рядом со мной.
     -- Если нам придется жить здесь, то мне жаль всех вас,-- шепнул я ему.
     -- Почему только нас? А ты сам?
     --  Я  вытерплю это зловоние не больше  часа, а затем вы останетесь без
врача.
     Исрафил прикрыл рот рукой, скрывая смех.
     Принесли по пиалке простокваши  и по полчашки  супа с лапшой. После еды
прочитали молитвы и вышли  во  двор. Там встретили худого  мужчину  с черным
лоснящимся лицом, в черном сеидовском одеянии с записной  книжечной в руках.
Он объявил: "Иншалла, пойдем совершать радение вокруг Каабы".
     Все должны были повторить за ним все, что он скажет:
     --  Аузи  биллахи  мин-аш-шайтан-ар-раджим!  <i>{  Я  у  тебя,  Аллах, ищу
спасения  от  козней проклятого шайтана},</i> --  восклицал он, и мы, набравшись
сил после  простокваши  и лапши, выкрикивали эти слова громче его. Походя он
читал молитву  вступления  в  Каабу, молитву начала хождения вокруг Каабы  и
другие, а мы вторили ему.
     Мы шли  по узкой извилистой улочке. По обе стороны вели бойкую торговлю
бакалейные лавки, палатки,  в которых продавались лепешки, головные  уборы и
всякая всячина. Множество  людей  в  ихрамах  толкались взад  и  вперед.  Мы
двигались  гуськом  друг  за  другом,  словно  стая  журавлей, и,  чтобы  не
потеряться, держались за руки или за  подол ихрама впереди шагавшего соседа.
Голос нашего сеида, читавшего молитву,  не достигал тех, кто  шагал в  конце
цепочки,  и  они  повторяли  только  те  арабские  слова  и  фразы,  которые
доносились  до  их  слуха.  Такие  же  цепочки паломников двигались слева  и
справа, позади и впереди нас.  Сеиды, руководители тавафа, <i>{Обрядовый  обход
вокруг  Каабы}.</i>  сверяясь со  своими  книжечками,  нараспев  гундосили слова
молитвы. Автомобили, арбы, наездники  на  ишаках, гудками, криками и воплями
продолжали бороться за каждый  шаг. Несколько  раз  нашу  цепочку  разрывали
автомобили и мы  во всю глотку звали  друг друга, чтобы не потеряться в этой
сутолоке.
     Ни Исрафил, ни я,  ни  наши спутники, впервые ступавшие по этим местам,
не  знали, сколько  нам еще  осталось  идти.  Мы шли  вслепую, словно  овцы,
которых тянут на  веревке. Наконец нам велели  разуть  паломнические чувяки.
Только  тогда мы поняли,  что  находимся у храма  божьего.  Оглядевшись,  мы
увидели знакомые по старинным книгам, рассказам и преданиям очертания Каабы.
     Довольно  широкая площадь  Каабы  была  освещена  яркими электрическими
фонарями, напоминавшими старинные чугунные светильники.
     Площадь огораживал навес, поддерживаемый бетонными колоннами,  по углам
которого  высились муэд-зинские минареты. В этот квадратный навес был вписан
другой,  круглый,  значительно  ниже  внешнего.  Он покоился  на  деревянных
столбах,  украшенных орнаментами и  резьбой. Мы  стояли у одного  из  входов
внешнего навеса-ограды.
     Женщина, напоминающая индианку,  свалила  наши  чувяки  в  кучу на свой
грязный платок и сказала, что будет оберегать их до нашего возвращения.
     Пол  под  внутренним  навесом  был  выстелен  мрамором;  к  Каабе  вели
мраморные  дорожки,  земля  между  которыми  была  посыпана крупным  красным
песком. Тысяч десять-двенадцать верующих собрались под навесом этой огромной
мечети. Они сидели на молитвенных ковриках и молились, обратив взор к Каабе.
Множество  водоносов сновали вокруг,  перелезая  через  плечи и перепрыгивая
через головы  богомольцев с криками: "Замзам!  Ишриб Замзам!" <i>{ Пейте Замзам
(араб.)}</i>
     Сеид  мутаввиф<i>{Руководитель  церемонного  обхода  Каабы.}</i>   на   минуту
задержавшись   перед  Каабой,  заставил  повторить  за  ним  аят,  затем   с
торжественным видом повел  нас за  собой вокруг  дома Аллаха. Мы шли следом,
совершая обход Каабы против часовой стрелки.
     В левом углу восточной стены  Каабы видна позолоченная дверь. Чуть ниже
и  левее ее  порога,  в круглой  шше  хранится  аль-хаджар-уль-асвад, т.  е.
священный  черный камень.  Величина  ниши позволяет  сунуть  тудa  голову  и
коснуться священного камня  губами. Но сейчас почти никто не может и мечтать
о  том,  чтобы  поцеловать святыню.  Только сильнейшим  из сильных  удается,
выстояв  очередь  у  южной  стены  Каабы и  делая  несколько  шагов  в  час,
достигнуть в конце концов этой ниши  и хотя бы рукой дотронуться до  святого
камня, чтобы затем поцеловать свою руку и приложить ее к глазам.
     Много  кровавых историй  связано с  этим камнем.  И  до  и после смерти
последнего пророка каждые сто-двести лет происходили восстания и бунтовщики,
силой  оружия  захватив благословенную  Мекку,  выбрасывали камень из  храма
божьего,  говоря,  что  не  следует рабам Аллаха  поклоняться  безжизненному
черному камню. Но шейхи и сеиды -- властелины Мекки, утверждали, что это  не
простой камень, а белый ангел, посланный в cвое время милостивым  творцом  с
седьмого неба на  чашу грешную землю, который сгорел, не достигнув "емли,  и
превратился  в черный  камень. Они  собирали cилы и  объявляли восставших  и
реформаторов гяурами. Пилась кровь ни в  чем не повинных людей.  В последний
раз  ваххабиты,  то  есть  предки  нынешнего  короля  Аравии  его величества
Ибн-Сауда,  подняв в прошлом веке мятеж, брякнули камень оземь и  разбили на
несколько кусков. Прошли годы, разбитые части скрепили серебряным обручем и,
придав  камню  подобающий  вид,  водворили  его  на  место, дабы  паломники,
пришедшие, из близка и далека, находили в нем утешение.
     Мы кружимся и  всякий раз,  оказываясь напротив черного камня, воздевая
руки к небу, легонько встряхиваем ими в сторону Каабы, будто издалека целуем
и ласкаем его.  Кроме  того, вслед за своим пастырем по тавафу все повторяют
аят, заканчивая его восклицанием "Аллах акбар" <i>{ Аллах велик}.</i> Таков обычай.
     У восточной стены Каабы, словно прильнув к  ней, толпятся несколько сот
особенно ретивых  паломников. Здесь  такая толкучка, что мы вынуждены  силой
прокладывать себе путь, нас закручивает, словно в водовороте, мы движемся то
задом наперед, то боком, то обе  ноги отрываются от  земли, то распахивается
ихрам, то нас сбивают  с ног  и мы ползем несколько шагов  на карачках, пока
удается подняться,  и  затем, преодолев  пятнадцать-двадцать трудных, полных
борьбы шагов, Опять выходим на более просторное место, ищем  своих спутников
и прислушиваемся к словам нашего сеида, чтобы громко подхватить их.
     Много людей явилось почтить Каабу с целью  получить  исцеление. Здесь и
разбитые  параличом, и  плешивые и слепые. Специально нанятые слуги, посадив
тяжело больных на носилки или просто на плечи, кружатся с ними вокруг Каабы.
Куда  ни  глянешь,  запавшие,  слезящиеся  глаза,  болезненно  желтые  лица,
сморщенные тела с  выпирающими  сквозь кожу костями.  Больше  всего  больных
трахомой. Ну и ну, думаю я. Что за  порядки, что за система,  чтобы  больных
людей  пускать  в далекое  странствие,  да еще  в  такой  гигантский  котел,
переполненный людьми, где прояви только беспечность, и к здоровому  человеку
мгновенно прилипнет семьдесят семь болезней.
     Паломники,  повторяя  аяты,  исступленно   кружатся,  словно  лошади  в
маслобойке, вокруг  дома божия. Люди на носилках, покачиваясь в толчее пеших
богомольцев, каждый  соответственно  своим силам  выполняют  правила тавафа.
Толпа правоверных перед золоченой дверью Каабы  становится еще гуще. Стоящие
сзади силой выталкивают из  очереди тех, у кого поменьше сил. Вытесняемые из
очереди люди, боясь, что все их старания пропадут даром, хватают за руки, за
ноги, за  ихрамы, за бороды и даже за уши  соседей, а те отпихиваются, чтобы
неудачники не увлекли их за собой.
     У  позолоченных  врат в  дом  Аллаха  стоят  два  солдата  и  преподают
паломникам уроки кротости: в руках
     у  них  по  тугому увесистому жгуту  и,  стоя наверху,  на пороге,  они
лупцуют  по  головам и  плечам  тех,  кто хочет хоть на  несколько мгновений
задержаться у священного  места. Хотя жгуты эти скручены из хлопчатобумажной
ткани, но по свисту и звуку удара по обнаженным головам и плечам можно легко
представить,  как соблюдается солдатами одно  из  первых  правил  хаджжа  --
братство мусульман.
     -- Сколько кругов мы обошли? --  спрашивает  Исрафил,  который с самого
начала тавафа вцепился в подол моего ихрама.
     -- Пока три.
     Остальные  три  стены  Каабы, хоть  и не  так  тесно, но тоже  осаждены
паломниками. Первый ряд  правоверных, сидя  на  корточках у основания стены,
гладит  и лобызает  полированный  до блеска мрамор.  Люди  из  второго  ряда
тянутся через  них  к стене, выгнув дугой спины,  протягивают вперед головы,
орошая сухие от зноя стены слезами и слюнями.
     --  Азия...  Азия...-- невольно вырывается у  меня.--  Когда-то ты была
колыбелью  общечеловеческой  культуры.  Разве  первый  букварь,  карандаш  и
бумага,  первые  строки  стихов  и  первые  архитектурные  чертежи  не  были
результатом  парения  мысли твоих  сыновей? Разве первый  скальпель хирурга,
первая книга о науке  здоровья  не были плодом разума твоих детей? Почему ты
поддалась злым чарам и  колдовству? Кому нужен тот тяжелый сон, в котором ты
пребывала долгие века?
     Правда, времена  снов канули в вечность. Над  землей давно  зардел свет
нового дня и озарил половину мира, но всмотрись, земля моя, дети твои до сих
пор еще приходят сюда в поисках сна, с мольбой о снотворном!
     Мухаммад Икбал  <i>{ Выдающийся  поэт Востока  (ум. в  1937 г.)}</i> тоже твой
сын. Но  он  обратился  к своим  пребывающим  в дремоте соотечественникам со
словами<b>:</b>

     Ты -- упование совести, что от века живет,
     Ты -- источник богатства сильных мира и их оплот,
     Ты -- из земли сотворенный раб.
     Ты -- сердце земное и время, чей вечен ход.
     Сорви же завесы, тебе застилавшие свет, и восстань!
     Отбрось забвения тяжкое бремя и восстань!
     От сна томительных лет восстань!
     <i>{ Перевод М. Ткачева}</i>

     Так  говорил  твой  сын  поэт.  Но   полюбуйся,  другие   твои  сыновья
по-прежнему жмутся к колыбели тяжкого сна и, хотя не повинны ни в чем и сами
являются жертвами,  молят  о  прощении у этого  камня. Азия...  Великая  моя
земля, старая измученная земля моя...
     -- Сколько кругов осталось? -- опять спрашивает Исрафил.
     -- Остался последний круг, мой милый.
     Исрафил  с  удивлением  смотрит  на  меня,  не  понимая,  почему  таким
патетическим тоном я назвал его "мой милый".
     Почтение Каабы завершилось. Напротив золоченой двери возвышается "макам
Ибрагим" <i>{Небольшое строение, на  котором  находится камень, где по преданию
становился Ибрагим (Авраам), готовя известковый раствор при постройке Каабы,
так называемое Ибрагимово стояние}.</i>
     Ибрагимово стояние походит  на кафедру мусульманского проповедника. Оно
напоминает  также трап, который подвозят к  самолетам.  На самом верху  этой
кафедры  находится  каменная плита.  На  ней,  говорят,  остались следы  ног
Ибрагима. В свое время хазрат Ибрагим, стоя  на этойфлите, воздвигал  вокруг
священного камня  стены Каабы. Затем, вместе  со  своим  сыном, которого  он
хотел принести в жертву, но  который остался  в живых по милости божьей,  он
впервые обошел им же  построенную  Каабу. Предания  говорят, что господь бог
изрек тогда: "Эй, наш халил (т.  е. самый искренний друг), ты со своим сыном
сделал  доброе  дело  то,  что вы почтили  наш дом, этого  мало. Позовите  и
других".  Тогда хазрат Ибрагим, вторично ступив  на плиту, приложил руки  ко
рту и  крикнул на все  четыре  стороны:  "Эге-гей,  сотворенные  богом люди!
Спешите  в  лагословенную  Мекку  почтить  дом  творца!"  И  в тот  же  миг,
рассказывают,  с запада  и  с востока, с  Северного  и  Южного полюсов земли
отозвались рабы божий: "Лаббайка, Аллахумма, лаббайк!" С тех пор и появилось
выражение  "лаббайка, Аллахумма".  Титул  "халилульллах", то  есть искренний
друг Аллаха, пристало к хазрату Ибрагиму именно в тот день.
     В этом и кроется слава Ибрагимова стояния.
     По правилам  хаджжа,  прочесть молитву здесь следует дважды,  причем  в
первый  раз  читается вся молитва целиком,  а  во  второй раз  опускается ее
начало.  Обращение  к  богу  с  этой  кафедры  является  фарзом.  Но  словно
разверзлась  земля и  оттуда появилось  столько паломников, что нет места не
только для того,  чтобы присесть на землю для совершения молитвы и поклонов,
но даже для того, чтобы поставить  ногу. Хорошо, что люди, стоящие на страже
шариата, в тех  случаях, когда находят нужным, вводят  в исполнения  обрядов
некоторые  изменения и новшества. Они  уже давно  разрешили, если не хватает
места,  чтобы  совершить  поклон, класть  голову  на плечо или  даже  на зад
впереди стоящего богомольца.

     Теперь мы будем пить священную воду Замзам.
     Рядом с  Ибрагимовым стоянием расположено здание, разукрашенное пестрым
орнаментом.  В нем находится колодец, воду из которого  электрические моторы
качают  на самый  верх,  откуда целительная влага  своим  ходом  течет вниз.
Снаружи в восточной стене здания торчат краны. Подставьте под кран сложенные
ладони  или губы и  пейте сколько вашей душе угодно. Однако во время первого
тавафа обязательным условием является пребывание внутри здания.
     В  помещение, которое  могло вместить  человек  двадцать,  набилось  не
меньше  сотни. Стоя на круглом  помосте  из  досок, возвышающемся  посредине
помещения, двое мужчин с толстыми резиновыми шлангами  в  руках льют воду  в
разверстые,  как  у  цыплят,  пасти  и   посуду  людей,  жаждущих  божеского
благословения. Мутную невкусную жидкость пьют с таким  наслаждением,  словно
после  месяца, проведенного  в раскаленной  пустыне, люди  наконец  достигли
оазиса  со  сладкой  живительной  водой.  Паломники попроворнее  и  половчее
хватают  в  воздухе конец резинового  шланга и  с  силой  тянут  себе в рот.
Захлебываясь, обливаясь с головы до ног святой влагой, они  пьют и  пьют, не
выпуская шланга из рук,  пока  распорядители водой,  осерчав, не вырывают их
силой  и лупят  по головам  наиболее неуемных богомольцев. На  бритой голове
сразу появляется багровый след и взбухает продолговатая шишка, но паломникам
это только на радость, потому что это зримый знак их приобщения к священному
таинству.
     Сеид, наш пастырь  по тавафу,  что-то сказал  водоподавалыцику. Видимо,
объяснил,  что мы являемся  поочетными  гостями дома  Аллаха.  У того  сразу
брызнуло бурным фонтаном рвение гостеприимства.
     Зажав конец шланга, он направил  струю воды прямо на нас. Мои спутники,
чуть не обезумев  от  столь  редкого счастья, громко воздавали  благодарения
господу под этим святым ливнем.
     Ваш  покорный слуга обеими руками прикрывал  от  воды пачку  сигарет  и
спички, которые прятал в складках ихрама . Я стремился побыстрее уйти из-под
этого душа, по Исрафил крепко держал меня за подол.
     Наконец мы  вышли наружу и забрали у женщины, похожей на индианку, свои
чувяки. Наш казначей дал ей бакшиш  -- один доллар. Позже я понял, что сотни
таких женщин и  мужчин в  храме Аллаха зарабатывают  себе на пропитание и на
обратную дорогу домой подобным образом.
     С чувяками в руках, перепрыгивая через молитвенные коврики, через спины
и головы  паломников, мы  вошли  под  высокий  бетонный навес, под которым с
одной  стороны расположена гора Сафа, а с другой -- гора Марва. Не будь  эти
горы священными,  их можно  было назвать  каменными холмиками. Сафа и  Марва
имеют свою историю  и кто не знает  ее, тот не поймет, почему тучи полуголых
пилигримов бегают взад и вперед между этими двумя горами.
     Хазрат  Ибрагим халилульллах  имел двух жен. Старшая из  них -- матушка
Сара, младшая -- Агарь. Матушка Сара, хотя  и  была  прекрасно осведомлена о
близости супруга к Аллаху и о его святости, однако никак не могла избавиться
от ненависти к своей прекрасной сопернице. Дракон ревности беспрестанно грыз
ее душу и матушка Сара каждый вечер  устраивала  искреннему другу Аллаха все
новые и новые сцены. В конце концов она-таки добилась своего, заставив друга
Аллаха прогнать  вторую жену. Халилульллах, почесав в затылке, отвел матушку
Агарь в пустыню между Меккой и Иерусалимом и изрек:
     -- Ничего не могу поделать, любезная. Иди. Поручаю тебя заботам Аллаха.
     Агарь была беременна. После нескольких дней скитаний у нее родился сын.
Завернув новорожденного в тряпье, матушка положила его на песок, а сама
     отправилась на поиски воды. Поднявшись на холм, она  посмотрела вокруг,
воды  не  нашла, но услышала, что  со  стороны другого  холма,  находящегося
неподалеку,
     несутся возгласы: "Вот  вода!", "Здесь вода!" Тогда  матушка побежала к
тому холму, но воды не было и там, зато  тот же самый голос, обещавший воду,
послышался теперь с того холма, откуда она только что прибежала.
     Матушка побежала обратно, потом вернулась. Священные книги не сообщают,
какой хулиган водил за нос роженицу. Но зато известно, что матушка Агарь  по
семь раз поднялась  на оба холма, бегая от одного  к другому. Это и  были те
самые  возвышения, именуемые  горами  Сафа  и Марва.  Обессилив  от  тщетной
беготни, матушка  в отчаянии вернулась к  своему младенцу и увидела, что под
новорожденным сверкнула влага.  Сперва матушка подумала,  что  ее  сынишка в
первый раз в  жизни описался,  но, посмотрев повнимательней, поняла, что  из
под новорожденного бьет источник. Оказалось, что ребенок в отсутствие матери
своими ножонками раскидывал в стороны песок и выкопал  под собой яму, откуда
и ударил ключ. Да,  та самая светлая  вода, от благостных струй  которой  мы
промокли  с головы до  пят, и есть результат деятельности явившегося на свет
хазрата Исмаила.
     Наш  сеид  читал  аятал  почтения Сафе  и Марве. Охрипшими голосами  мы
вторим ему. Расстояние между обеими горками примерно метров триста. Повторяя
маршрут почтенной супруги пророка, мы по семь раз поднимаемся то на одну, то
на другую гору.  Там, где  в  свое время матушка шла медленно,  мы тоже едва
передвигаем ноги, где она изволила бежать,  бежим и мы, а где трусила рысцой
-- трусим рысцой и мы.
     Больных паломников, не могущих ходить, снимают с носилок и пересаживают
на  двух-   или  трехколесные  коляски,   подобные   госпитальным,   которые
подталкивают сзади слуги. Для колясок по каменистым склонам проложены доски,
иначе от  неровности  почвы  из  больных  вытрясли  бы  душу  и  богоугодное
паломничество стало бы их последним странствием.
     Невольно и мысленно повторяю то самое двустишие, одну из строк которого
никак не мог  припомнить в Хартуме:  "Наш праотец отдал райские кущи  за два
зерна пшеницы;  будь  я выродком, если  не  готов продать  их  за одно зерно
ячменя".
     -- Курбан, что ты бормочешь? -- спрашивает Исрафил.
     -- Читаю аят.
     -- Вот оно что! А мне послышалось, будто ты не по-арабски...
     -- У тебя отменный слух. Я читаю на родном языке. Хочешь послушать?
     -- Давай.
     Я повторил двустишие вслух.
     -- Что это значит?
     -- Потом переведу.
     Мы как раз пустились в галоп, словно кони, и мне было не до перевода.
     -- Не разговаривай по-урусски! -- гаркнул кто-то мне в затылок.
     Это   был   мулла  Махсум   Абдуразикджан-ака.  Как   всегда,  у   него
безостановочно, как  у верблюда, двигались губы, и  я  в сердцах подарил ему
кличку  Жевака.  Его  челюсти  в  постоянном   движении.   Даже  в   пути  к
благословенной  Мекке,  когда мы ехали  в  такси,  он  беспрестанно доставал
что-то из своей сумки и жевал.
     -- По-урусски не разговаривать, -- повторил он, видимо, для того, чтобы
придать больший вес словам.
     Хорошо бы слегка подтянуть ему узду, чтобы он не позволял себе выходить
из  рамок приличий. К сожалению, спорить и прекословить здесь воспрещено. "В
мечети не  портят  воздух",--  утверждает народная поговорка, а  Каабатуллах
суть мечеть  мечетей.  Кроме того, всякий, кто  затеет спор  и  перебранку в
процессе хаджжа подвергается  штрафу. Да, вот  уже двенадцать  веков, как  в
мире  ислама  после повеления  ученого муллы  не  спрашивают "почему", если,
конечно, не хотят
     распрощаться с жизнью.
     Молча проглотил я окрик Махсума-Жеваки.
     Первый  таваф  был  завершен.  Наш  пастырь  тут  же потребовал мзду за
работу. По знаку Кори-ака хаджи Абдухалил выдал ему  тридцать  долларов. Тот
недовольно замотал  головой, сказав, что он  сеид. Наш казначей прибавил еще
несколько  долларов.  Сеид снова заговорил  и  на  этот  раз говорил  долго.
Наконец,  выторговав  еще толику денег, он  сунул  их в  карман и молитвенно
возвел руки.
     Через другие  врата  мы  вышли на улицу. И здесь было полно бакалейных,
ювелирных, галантерейных и прочих лавок. Увидев  свободные столики в местной
забегаловке, мы уселись. Кори-ака велел подать кока-колу.
     Не скажу,, что кока-кола плохой напиток. Только чересчур деловые  люди,
рекламирующие его сверх всякой меры, сделали это название чуть ли не
     нарицательным и тем самым осквернили напиток, обесславили его.
     Мы с Исрафилом выпили по бутылке кока-колы прямо из горлышка. Здесь все
так пьют.
     Тимурджан-кори и Алланазар-кори отказались пить.
     -- Почему? -- спросил Исрафил.
     -- Мы пили Замзам! -- с вызовом произнес Алланазар-кори.
     Не  трудно было понять содержавшийся в этих  словах укор.  Дескать там,
где есть  Замзам,  правоверный мусульманин должен отречься от всех соблазнов
мира.
     В душе я злился,  что не сумел убедить моих  спутников  пить Замзам как
можно  меньше.  Даже  невооруженным  глазом  по  мутному  цвету и  не  очень
приятному запаху можно заключить, что в каждой капле этой святой еоды таятся
зародыши многих болезней.

     ...Хозяева  постоялого двора  сообщили, что нам  выделены две  комнаты:
одна --  та самая грязная и зловонная  на первом этаже,  где мы  ужинали,  а
вторая  -- на  третьем  этаже.  Наш  глава  велел,  чтоб  на  третьем  этаже
устраивались те, кто помоложе, старикам, мол, это не сподручно.
     Комната  наверху была не лучше, чем нижняя,  с той только разницей, что
суфы здесь были повыше и не  глиняные, а сколоченные из  досок. Да и  воздух
был почище, а с потолка свешивался вентилятор.
     Когда мы с Исрафилом пришли, наши братья уже заняли все места на суфах,
разобрали подушки и тюфяки. Мы в недоумении остановились, не зная, как быть.
Вскоре нам принесли нечто вроде подушки, одну на двоих, и мы, опустив на нее
головы, легли посреди комнаты на старый вытертый палас.
     -- Чем больше неудобств испытываешь в дни святого хаджжа, тем  ты ближе
к Аллаху,-- успокаивал меня Исрафил.
     Это я  и  сам знаю,-- подумал я. Даже  примерно помню,  что говорится в
высокочтимом Коране: "Здешняя жизнь --  лишь суета сует; тот свет только для
богобоязненных..." Я даже помню, что это тридцать второй аят шестой суры. Но
все-таки на сердце  у  меня неспокойно. Предводители  войска ислама, покоряя
огнем и  мечом нашу Среднюю Азию и распространяя истинную веру, днем и ночью
твердили  народу: "Эй,  грешники, знайте, что богатство этого мира не вечно.
Будь у вас хоть
     тысячи садов  и цветников,  полные  амбары сокровищ,  все это  не стоит
чашки животворного шербета из хауза Кавсар" <i>{Райский источник}.</i>
     Однако, возвращаясь на родину, они  же,  мягко  говоря,  прихватывали с
собой все,  что попадалось под руку. Что  уж говорить  о предводителях, если
каждый конный  воин араб привозил домой из этих религиозных походов тысяч на
тридцать динаров разной добычи...
     Все это проносилось у меня в мыслях, а мулле Исрафилу я сказал:
     -- Правильно говоришь,  уважаемый вице-глава. Затем стянул с  гвоздя на
стене какую-то тряпицу, скомкал и положил под голову. Хозяйская подушка была
очень  жесткая и  напоминала  детские игрушки,  набитые опилками,  к тому же
хорошо утрамбованными. Сон не приходил. Я вызвал на беседу моего Искандара.
     -- Иди сюда, дорогой. Где тебя носит?
     -- Вот и я, мой друг. Что скажешь? Ого, ты готовился задать храпака?
     --  Не   догадываешься  хотя   бы  поздравить   с   праздником   твоего
друга-скитальца!
     -- Поздравляю, дорогой. Тебе  повезло. Сегодня и завтра у тебя праздник
весны, а потом и твои именины, то есть святой праздник Курбан.
     -- Пошел ты, знаешь куда, с этим праздником!
     -- Что с тобой?! Ты позвал меня, чтобы ссориться?
     -- Иди спать, соня!
     --  Не-ет,  пока  не  выложу  всего, никуда  не пойду!  Ты имеешь честь
находиться  в  стольном   граде  нашей  святой  веры  и   должен  хорошенько
воспользоваться этим редким счастьем.
     -- Что же я должен делать?
     --  У меня  есть  несколько вопросов, ответы  на которые можно получить
только в Мекке.
     -- В благословенной Мекке!
     -- Прости, в благословенной Мекке.
     -- Теперь валяй дальше.
     -- Так  вот, многие хотят  знать,  каким  образом  предания из  Таврата
<i>{Талмуд}</i> и  Инджиля <i>{Евангелие}</i> переселились  в святую книгу мусульман? Даже
имена  небесных ангелов,  пророков,  их  сподвижников и  учеников. Например,
имена хазратов Адама и Хавы,  Сулеймана, Давуда, Нуха, Исы,  Ибрагима, Мусы,
Марьям, Исхаака, Исмаила,  Джабраила, Ильяса и других. Только и разница, что
христиане и евреи говорят Соломон, а мы Сулейман, по-ихнему Мария, по-нашему
Марьям, у них Авраам  или Абрам,  у нас Ибрагим, Илья -- Ильяс, Ной -- Нух и
так далее и тому подобное.
     -- Искандар, что с тобой?  Неужели ты хочешь, чтобы я  спросил  об этом
вслух  и  досрочно  явился перед  страшные очи  Мункара и  Накира? <i>{Согласно
религиозным мусульманским преданиям, ангелы могилы. По одной версии Мункар и
Накир   сразу  же  появляются  в  могиле   и  начинают  допрос  грешника   с
пристрастием;  по  другой  версии, они  появятся  на допрос  только  в  день
Страшного суда}.</i>
     Лучше отвечу тебе сам, ибо в эти полные благодати дни вследствие ученых
бесед, при которых я присутствовал,  мои познания в этой  отрасли неимоверно
возросли. Знаешь ли, дорогой,  что штука, называемая  счастьем,  чаще  всего
бывает неполной, то есть, если с одной стороны человек счастлив, то с другой
стороны непременно испытывает неудовлетворенность. Молчи, молчи,  не  спорь,
это общеизвестно. Возьмем,  к примеру, нашего пророка, он  в свое время  был
счастлив  со всех  сторон;  его  полководцы  и сподвижники,  последователи и
собеседники отличались храбростью, деловитостью  и мудростью; у пророка  был
такой всесильный зять, как хазрат Али, лев Аллаха; окружавшие пророка блеск,
богатство  и  слава были таковы,  что о лучшем  и мечтать нельзя.  Какая  бы
красавица ни попадалась ему на глаза, только захоти он, и она являлась в его
покои, а не то... Одним словом, наш пророк был счастлив без меры и все  же в
одном испытывал недостаток. В  окружении пророка  не было хотя бы  двух-трех
знающих и талантливых переводчиков, которые, переводя общеизвестные сказания
и притчи,  сумели бы не быть  рабом буквы, а  переводить  вольно и свободно,
или,  как  говорится,  творчески,  чтобы  никто  не  смог  бы  придраться  и
утверждать,  что, мол, это сказание взято оттуда, а  эта притча украдена  из
такой-то книги...
     -- Или хотя  бы двух-трех хороших литераторов, которые, не заглядывая в
Талмуд и Евангелие, сами могли бы наплести всякие были и небылицы.
     -- Умница, именно это я и имел в виду.
     -- Ну и что же? Настанет день, и люди узнают, откуда произошли все наши
священные  предания.   Помнишь,  ты  как-то  говорил  мне,   что   творец  в
благословенном Коране сказал, что повесть о Юсуфе -- это откровение Аллаха?
     -- Да, двенадцатая сура  Корана о Юсуфе точно скопирована с Библии. А в
Библию  она в свое  время перешла  из старинных преданий. Но  в третьем аяте
этой суры говорится, что это лучшее повествование из Корана.
     -- Им, видимо, не было известно латинское слово "плагиум", что означает
присвоение чужого авторства.
     -- Здесь  не существовало  иных книг,  кроме благословенного  Корана  и
нескольких книг религиозного содержания, кому  же могло быть  известно слово
плагиат?!
     -- Ну, ладно, дорогой, спокойной ночи. Как следует отдохни, завтра тебе
предстоит пройти репетицию для Страшного суда.

        НАКАНУНЕ КАНУНА

     Еще до  предрассветного  намаза мы явились в Харам <i>{ "Священное", т. е.
Кааба (араб.)}.</i>
     Вокруг  Каабы полно  паломников. Святая  вода нарасхват. Между Сафой  и
Марвой не прекращается беготня.  Голоса сеидов и хаджи гулко  разносятся под
сводами  гигантских навесов.  Лошадь маслобойки,  запущенная  когда-то нашим
усердным пророком, все еще передвигает ноги.
     Во  время  намазов  голоса  муэдзина  и  имама   транслируются  мощными
радиоприемниками. Громкоговорители установлены по углам внутренних и внешних
навесов на  высоких  минаретах вокруг Харама. Имам читает аяты  обыкновенным
голосом и когда произносит слова "Аллах акбар", муэдзин их подхватывает
     пронзительным тенором на мотив какой-то протяжной и  печальной турецкой
песни. В самом утверждении  "Аллах велик" заключается беспомощное  признание
величия  силы   Аллаха,  а  протяжный,  с  фиоритурами,  долгий,  постепенно
снижающийся заунывный  вопль муэдзина  придает  этим  словам  дополнительный
оттенок    нижайшей   мольбы   и   безоговорочного   признания   ничтожности
человеческого рода.
     Нет  ничего  вместительнее человеческого сердца,--  думаю  я про  себя.
Радость или горе, которое может вынести сердце, не вместится ни в какой иной
сосуд.
     Когда мы возвращались в наше пристанище, все  лавки,  кроме лепешечной,
были  еще  закрыты.  По  обе  стороны  улицы  стояли  рядами узкие,  высокие
деревянные  тахты. Паломники, совершившие предрассветный намаз, укладывались
спать.
     Мои спутники также растянулись на своих местах.
     Сон  бежал от  меня, и  я вышел  во  двор.  Правда,  трудно назвать это
двором. Многоэтажные арабские дома построены по-особому<b>:</b> пройдя подворотню и
очутившись во дворе, вы ничего  не увидите,  кроме стен, уходящих  вверх,  и
окон,
     ни  клочка неба,  ничего.  Стены  и  окна, одни  только  стены  и окна.
Глиняные или
     сложенные из кирпича ступеньки ведут наверх.  Через каждые  четыре-пять
ступенек  лестница  поворачивает   вправо.  На  каждой  лестничной  площадке
натыкаешься на закуток для омовения или туалета, на  дверь кухни, либо жилой
комнаты. В закутках сделаны из цемента небольшие вместилйца для воды, литров
на сто пятьдесят.  Слуги таскают воду из артезианского  колодца за несколько
кварталов отсюда. Такие водохранилища устроены и у входа в жилые комнаты, но
там в цементную стеку водоемов вделаны краны. Использованная вода стекает по
бетонным каназкам на лестничную площадку  и затем  в  ближайший  туалет  или
место для омовения.
     Я поднялся на площадку покурить между третьим  и  четвертым этажами.  В
оконном проеме виднелась западная часть города.  Большинство домов  не имеет
окон наружу, а если и имеет, то без стекол. Зимой не бывает холодов, поэтому
в застекленных окнах нужды нет.
     Тысячелетний  город  похож на старый цветастый халат, на который нашито
множество заплаток  из  новой  материи:  кое-где  высятся  шести-семиэтажные
здания,  выкрашенные  в  белый,  красный или розовый  цвет,  напоминающие по
архитектуре  богатые частные  дома  американского  юга.  Вокруг них  лепятся
низенькие  полуразрушенные  одно-  и двухэтажные  домишки. Утренний  ветерок
колышет  занавески  на окнах,  метет  пыль  со  старых потрескавшихся стен и
треплет жалкую одежонку, развешенную во дворах для просушки.
     Вспоминаются  сказки  из  "Тысячи и  одной  ночи". Вспоминаются  города
времен халифа Харуна ар-Рашида. Кажется, что жизнь обитателей благословенной
Мекки  течет все так же,  как  и тысячу лет назад. Только  призыв муэдзина к
молитве транслируется  радиодинамиками  мечетей  да дома  богатеев  освещены
электричеством, а вместо караванов верблюдов и нагруженных коней и ишаков по
улицам снуют автомобили американских и европейских марок.
     Вон полуразрушенный домик без каких-либо признаков жизни.
     "...Принц проснулся и увидел себя в убогом покое. В углу стоял красивый
сундук.  Принц  встрепенулся.  Почуяв  недоброе,  он быстро  взломал замок и
обнаружил в  сундуке  луноликую  красавицу,  залитую кровью.  Со всех сторон
сундука  торчали  стальные шампуры, пронзившие прекрасное  тело девушки. Да,
это была его возлюбленная. Принц потерял сознание..."
     Может  быть,  подобное совершается  в этих местах  и поныне. Кто знает?
Жизнь  течет по-прежнему, религия та же, верующие те же... Хотя нет, все это
весьма одряхлело. В  старом  теле  много  недугов. И  надежды  на  исцеление
меньше.
     Мулла Урок-ака нашел-таки меня и попросил сигарету.
     -- У  вас сон  какой-то непорядочный, дохтур-джан,-- сказал он,  пуская
клубы дыма в  оконный проем.-- Не понимаю, вы  же врач,  неужели  не  можете
что-нибудь сделать?
     -- Мы находимся рядом с домом Аллаха.
     --  Да,  да,  с  домом  Аллаха,--  воодушевившись,  радостно  подхватил
Урок-ака.-- Отдадимся на милость  божью. Ладно,  пойдемте,  пора завтракать.
Сегодня, иншалла, отправимся к великому Арафату.
     Принесли  лепешки, варенье  и несколько  блюдец  с небольшими  порциями
яичницы. Кто был половчее,  тому досталась яичница.  Мы  с Исрафилом  еще не
успели забыть общепринятые правила поведения за дастархоном и вынуждены были
заморить червяка лишь кусочком лепешки с чаем.
     Завтрак  еще не кончился,  когда появился высокий, худой,  чернявый,  с
редкой бородкой человек.
     -- Я шейх Замзама,-- представился он.-- Будь благословен ваш хаджж.
     Ответив  на приветствие,  мы  почтительно усадили его во главу стола. У
шейха  были  удивительно  острые  глаза,  будто  пара  буравчиков,   которые
продырявливали все, что попадалось им на пути.
     Шейх не  ходил  вокруг да около,  он был человек деловой и без обиняков
взял быка за рога. Он объявил,  что является прямым  и законным  наследником
старинного и благородного рода,  которому поручено оберегать святой источник
дома господня. Поэтому долг  каждого  паломника совершить  богоугодное дело<b>:</b>
порадовать шейха каким-нибудь подарком.
     Хаджи,  отперев  чемоданы,  одарили  шейха  подарками:  кусками  ткани,
узконосыми  азиатскими  галошами  и  так   удостоились  чести  получить  его
благословение.
     Наблюдая, как  мои спутники колдуют над своими чемоданами,  я вспомнил,
что еще ни разу после приезда  сюда не проверял чемоданчика с медикаментами.
Я  раскрыл  его,  но  тут шейх  Замзама проворно вскочил со своего почетного
места и, осыпая меня благословениями, встал надо мной.
     --  Вы не  привезли нам подношения  с  родины? -- прямо  спросил  шейх,
опускаясь на  корточки и бросая недовольные взгляды на полный медикаментов и
инструментов чемодан. Йод из одной стеклянки вытек и окрасил бинт.
     В жизни не встречал я шейха более нахального и назойливого и решил, что
столь  редкий экземпляр  рода человеческого поистине заслуживает  подарка. Я
выдал ему две пачки рафинада и две пачки зеленого чая из моего запаса..
     Естественно, что молитва, обращенная ко мне, не была слишком пышной.
     По одному,  по двое в  комнату стали входить эмигранты. Это  были люди,
которые лет тридцать пять-сороктому назад по разным причинам покинули родину
и  эмигрировали  в Афганистан, Кашгарию  или  Иран  и после  долгих скитаний
добрались до Аравии.
     Они  здоровались  со  всеми   за  руку,   затем,  повременив  минуту  и
оглядевшись,  спрашивали, нет ли  среди  нас  их  земляков.  Большим спросом
пользовались андижанцы, бухарцы, наманганцы, казанцы, ташкентцы, ходжентцы и
самаркандцы.
     Один старик интересовался ходжентцами.
     -- В нынешней группе ходжентцев нет, но я, ваш  раб,  и  вот доктор, мы
оба из Таджикистана,-- представился мой земляк мулла Тешабой.
     Старик  тепло  поздоровался  с нами и принялся расспрашивать. Звали его
мулла Ибрагим. Тешабой привез с собой несколько писем.  Выбрав  одно из них,
он отдал его старику.
     Мы  сидели  втроем,  друг  против  друга  в  углу  комнаты.  Остальные,
разбившись на группы, тоже беседовали со своими земляками-эмигрантами.
     Взяв  дрожащими  руками  конверт, мулла  Ибрагим  приблизил его к лицу,
видимо,  намереваясь  в  знак уважения  приложить  к  глазам,  но  почему-то
передумал и,  молча  прижав синенький  конвертик  к  груди, долго смотрел на
палас. Когда он начал читать письмо, слезы ручьем покатились у него по лицу,
омывая белую  бороду. Он поминутно  вытирал глаза  тыльной стороной  ладони.
Наконец, закончив  чтение  и еще раз пробежав письмо, он поднялся  с  места,
произнес:  "Дай  бог  вам  долгой жизни, дай бог  вам счастья",-- и  пошел к
двери.
     Руки и ноги  его тряслись  от волнения, но он все-таки не принял помощи
Тешабоя,  который,  взяв  его под  локоть,  хотел  помочь  сойти  по  крутой
лестнице. Держась за стенку, он спустился вниз.
     Вчерашний  наш  руководитель по  тавафу  пришел за мной; кому-то срочно
понадобился врач.  Прихватив с собой переводчика, я вышел на улицу.  Мужчина
лет сорока,  раскинув в  стороны руки, лежал у ворот на сырой земле...  (Был
час,  когда водоносы таскали воду). Его товарищ брызгал ему на  лицо и грудь
водой. Больной оказался афганцем.  Увидев,  что я не нуждаюсь в его  помощи,
Абдусамад-ака вернулся наверх.
     По рассказу товарища, больной только что  совершил  в Каабе  таваф, сам
дошел сюда и вдруг рухнул, потеряв сознание.
     Пульс прощупывался с трудом.  По изможденному виду больного молено было
решить,  что он  долгое  время  не имел  во  рту ни крошки. И на самом  деле
оказалось, он постился с начала месяца  рамазана. Я  и раньше  слыхивал, что
наиболее преданные Аллаху мусульмане, вознамерившись совершить паломничество
в Мекку, говеют  от начала рамазана и до дня Курбан-байрама,  то есть  три с
лишним месяца.
     После инъекции кофеина пульс больного заметно улучшился.
     Наш мутаввиф  сеид Абдуль Керим (к слову сказать, один из братьев Сайфи
Ишана, хозяина дома) по  моему требованию нехотя приказал  перенести пожитки
больного с первого этажа в одну из келий второго и побыстрее приготовить ему
горячей и жидкой пищи.
     Из своих запасов  я выдал  ему коробочку поливитаминов, а Абдуль Керима
предупредил, что  если он хочет, чтобы  больной не  отдал  богу душу,  пусть
распорядится  хотя  бы  в  течение  одной  недели  кормить  его  легкой,  но
питательной пищей. Сеид показал на небо, что-то буркнул и ушел.
     Наверху меня ждал незнакомец.
     -- Вы,  оказывается, из Душанбе! -- после  приветствия воскликнул он.--
Мой старший брат кори Мир Сиродж живет там. Вы знаете его?
     -- К моему горю, нет.
     -- Некоторые зовут его Кори Сладкий.
     -- Ах, Кори Сладкий?  Как же! Знаю, знаю,  я встречал его в  доме моего
дяди. Он живет около текстильного комбината.
     -- Что? Где? Где, вы сказали, он живет?
     Я понял свою оплошность. Откуда знать зтому человеку слово "комбинат"?
     После  долгих  обоюдных  расспросов мы  пришли  к  выводу, что человек,
которого я знал,  то есть Кори Сладкий, действительно является родным братом
моего гостя по имени Кулдош Ходжа-кондитер.
     -- Ай-ай-ай, как хорошо, что я встретил вас, не так ли? --  без  умолку
бубнил  кондитер.-- И в прошлом году  здесь бывало  из  Душанбе  одно  лицо,
постарше вас, очень приятный человек. Я  через них послал  своей племяннице,
дочери  Кори  Сладкого, да  только  они не  доставили ленточку  с узорами...
Некрасиво поступили, не так ли?
     -- Чего не доставили?
     --  Ленточку, говорю,  не доставили, узорную ленточку. Есть такая вещь,
ее пришивают к обшлагу шаровар или по подолу рубахи.
     -- Но, может быть, она затерялась?
     -- Не  знаю.  Ну  да ладно,  не велика  беда, не так  ли? Ай-ай-ай, как
хорошо, что вы приехали. Иншалла, мы еще  с вами вдоволь побеседуем, не  так
ли? В прошлом году я пригласил к себе то лицо в свою скромную
     хижину.  Изволили прийти. Все, чем богат, развернул перед  ними.  Слава
Аллаху, живу в достатке, если протяну руку, обязательно чего-нибудь коснусь.
Начиная от  молочной рисовой каши и  супа до фруктов и конфет  различных,  я
поставил  перед ними  на  дастархоне  всякие  земные  блага.  Они  оказались
общительными. Но все-таки одну ленточку  не доставили. Мой старший брат кори
Мир Сиродж, то есть я хочу сказать, Кори Сладкий, в своем драгоценнейшем для
меня письме  так именно и подчеркнули. Мой братец никогда не врет. Разве его
побил  шайтан,  чтобы   врать?!  Наверное,  ваше  предположение   правильно:
затерялась  она. Путь все-таки  далекий, не так ли? Ленточка что, безделица,
право, я послал ее не как драгоценность, а как святую вещь из благословенной
Мекки.  Девочка, слава  богу,  вступила в  двенадцатый годок, не завтра, так
послезавтра сыграют свадьбу, не так ли? Вот я и послал. Мой брат  втихомолку
уже привязал ее ноги к порогу чьего-то дома, помолвил, то есть.
     Кулдош  Ходжа  говорил   быстро,   глотая  окончания   слов.   Тонкими,
женственными  пальцами  он  поминутно поглаживал  брови, редкую  с  проседью
бороду.
     --  Слава  всевышнему,  его  покорный слуга  живет,  не  ведая  горя. В
благословенной  Мекке  у меня  два  дома.  Вообще-то я думаю,  что  и одного
хватит. Но  один  мой  ошно  <i>{Приятель  (тадж.)}</i>  переселился  в Эр-Рияд,  в
благородную столицу Саудовской Аравии, знаете, разумеется, не так ли?
     -- Да, да, наслышан.
     -- Так  вот, один  мой ошно переселился в этот благородный  город и  не
пожелал, чтобы его  дом достался чужому человеку. Я и  выкупил его за двести
золотых.
     У нас они называются динарами. Вы,  конечно, видели наши деньги, не так
ли? Вот и хорошо, спасибо  вам. Сорок штук  вот этих  риалов составляют один
динар, не так ли?  Я  купил дом  за двести  динаров. Конечно же  даром.  И в
святом Таифе у меня тоже шикарный дом. Каждое лето провожу  там. Иншалла,  и
вы поедете в святой  Таиф.  Правоверные,  приезжающие с  родины, каждый  год
ездят  туда,  не  так  ли? Ай-ай-ай, как хорошо, что  вы приехали!  Иншалла,
совершите  поездку в  святой  Таиф, потом  в лучезарную Медину.  У  меня и в
Медине большой дом.  Там живет мой средний  брат. Кори Сладкий  у  нас самый
старший,  а я  самый младший. А  тот средний. У нас есть  еще сестра.  Здесь
живет, в благословенной Йекке. Ай-ай-ай, как хорошо,  что вы приехали!  Если
вам нужно что-нибудь купить или продать, готов вам услужить, не так ли?
     -- Я ничего не привез для продажи.
     -- Скажите,  пожалуйста! Ну  да ладно, если  вдруг захотите  что-нибудь
купить, я вам помогу, ведь мы тут старые жители, свои, не так ли?
     -- Так, так... Благодарю. Мы еще увидимся...
     Кулдош  Ходжа  словно  не  замечал, что я уже  во  второй раз порываюсь
подняться  с  места, он  словно не понимал, что я уже наговорился всласть, и
все  болтал и  болтал с величайшим  жаром  о своих домах в разных городах, о
том, что он имеет несколько жен, но бездетен.
     Я дал себе зарок, пока нахожусь здесь, никого ни о чем не спрашивать.

     По преданию десятого  числа месяца Мухаррама 61 года хиджры <i>{10 октября
680  года  нашей  эры. Хиджра  (араб.)  -- мусульманский религиозный  лунный
календарь</i><b><i>:</i></b> <i>начат в  622 году}</i>  , то есть в день убийства имама Хусейна, сына
хазрата Али  и матушки  Фатимы,  полдень  продолжался  семьдесят  два  часа.
Попробуйте сказать  кому-нибудь: "Эй, мусульмане,  это неверно! Никогда день
или ночь не  удлинялись  и не  укорачивалиь  по случаю  рождения или  смерти
кого-либо; закон времени действует строго  в соответствии с законом движения
тел в космическом пространстве". Попробуйте сказать так и  вы не расхлебаете
заваренную кашу.  Не  успеете  закончить свои объяснения, как  будете лежать
бездыханным под грудой камней.
     Признаюсь, это  не входило  в мои планы.  Ваш  покорный слуга  хотел не
только сам в добром здравии ступить на землю родины, но и постараться, чтобы
и подопечные здоровехонькими вернулись домой.
     Перед  тем,  как переступить порог  Харама, Кори-ака  прочитал  молитву
вступления в Каабу. Взяв свои чувяки в руки, все последовали его примеру.
     Затем Кори-ака сказал:
     --  Друзья,  сейчас,  иншалла, вы  увидите  еще  одно  чудо всемогущего
Аллаха. Взгляните на страницу неба: сколько божьих птиц разгуливает там! Все
они являются священными тварями этого лучезарного дома молитв.
     Мы взглянули на небо и в самом деле увидели множество голубей, горлиц и
воробьев, которые, не обращая на нас внимания, летали по небу.
     --  Сейчас  мы  преступим устланный славой порог и вы, иншалла,  своими
глазами узреете, как эти  бессловесные твари  при  полете сторонятся  Каабы,
храма создателя нашего Аллаха. Ни одно пернатое существо не посмеет  двигать
крылами над божьим храмом. Это одно из величайших чудес нашего властелина.
     Увы, первое, что мы узрели над Каабой, когда вышли из-под навеса,  была
пара голубей, которые нахально  махали крыльями прямо над кубическим зданием
дома божьего, покрытого сверху белым шелковым одеянием. Потом стая воробьев,
а за ними еще одинокий голубь перелетели через Каабу.
     Я  притворился,  что  ничего  не  заметил. Мой  товарищ  Искандар любит
повторять, что воспитанный человек не тот, кто не проливает суп на скатерть,
а тот, кто не замечает, как это совершил другой.

     Во время азана  <i>{Призыв к молитве}</i> , когда муэдзин растягивал на  мотив
траурной песни слова "Аллах акбар", мне на мгновение показалось, что я давно
умер и  нахожусь на  том  свете,  ожидая  своей очереди  у  врат  ада,  пока
архангелы  Азраил,  Мункар   и   Накир   допрашивают  какого-то  несчастного
мусульманина.
     -- Подлец,-- разом кричат  Мункар и Накир,-- разве ты забыл, что еще  в
бытность  твою на  грешной  земле, то есть тысячу сто одиннадцать  лет  тому
назад в день понедельника третьей недели месяца Шаабан, ты прочитал  на  две
молитвы меньше, чем предписывают фара и суннат?
     -- О,  нет! Пусть все болезни ваши перейдут  на мою голову, да  стану я
жертвой вашей миллионнопудовой булавы,  нет, я не забыл,--  охрипшим голосом
ответствует  несчастный,  едва шевеля обескровленными  губами и  не  отрывая
молящего взора  от тяжеленной  кувалды Мункара  и Накира.-- Пощадите!  В тот
день заболел  и лежал на одре смерти  единственный мой сын,  свет моих очей.
Вот поэтому...
     Архангел  Азраил  шевельнул  усами. Мункар и  Нагиp вдвоем подняли свою
палицу и принялись крутить ею над головой.
     --  Вот  тебе  "поэтому",  ублюдок,--  рявкнули архангелы разом  и  так
саданули  бедного  мусульманина по темени,  что он  размельчился на  мириады
частиц <b>и</b> разлетелся по всем семи континентам.
     Но божьи ангелы снова собрали все эти крошки в одно целое. Сверху не то
донесся голос, не то брызнул свет, и бедный мусульманин вновь принял прежний
облик. Мункар и Накир  повторили  вопрос. На  этот  раз оживший  мусульманин
только бормотал  "Каюсь! Пощадите!", в  том же  ритме и на такой же траурный
мотив, как муэдзин Каабатуллаха тянул свое "Аллах велик".
     От  нестерпимой  жары и острого запаха пота  впритирку сидящих  друг  к
другу  людей дышать было трудно. Кааба-туллах от пола и до шпилей  минаретов
выложен мрамором. В такую  жару  благословенный  Харам  становится наглядным
пособием к преданиям об аде.
     Мой  дядя  рассказывал,  что  в Каабе есть камень, который висит  между
небом   и   землей.   Это   чудо   сотворил  господь  бог.   Утром  я  видел
аль-хаджар-уль-асвад.  Нежась  и  гордясь  собой  он  лежал  в  своей  нише,
облобызанный паломниками до блеска. Где же висячий камень? Я осматривался по
сторонам.
     Некоторые говорили, что не священный  черный камень, а сама Кааба висит
в воздухе. Но ничто хоть в какой-то степени не подтверждало слышанных мной
     рассказов.
     Я спросил об этом Исрафила.
     --  Сам ищу,-- ответил он и, отвернувшись, принялся слушать радио, всем
видом показывая, что мои вопросы сейчас неуместны.
     Вот  уже   битый   час   кто-то  читал  проповеди  по-арабски.   Самого
проповедника не было видно, только радио разносило его голос по двору Харама
и далеко окрест. Мои спутники постарше, хотя  и не могли заловить содержания
его речи, в умилении лили слезы в такт словам, качая головами.
     Потом  читал проповедь на своем языке муфтий, приехавший из  Турции. Он
говорил  о задачах  мусульманского мира. Голос у него был звучный, но от его
слов, честно  говоря,  попахивало плесенью. Его  речь  была  сходна с  теми,
которые  сорок  два  года тому  назад  произносил  полководец  войск  ислама
Энвер-паша,  сперва на  сборище  бухарских  джадидов <i>{Представители  молодой
российской  мусульманской  буржуазии  и их  идеологии. Они стояли за реформу
ислама в угоду мусульманской буржуазии.  Большинство примкнуло к кадетам и в
году   Октябрьской   революции   выступило   против  нее}</i>   ,  а  затем   на
контрреволюционных  митингах  в  Восточной  Бухаре.  Этой  своей  мыслью   я
поделился с Исрафилом.
     -- А потом что стало с Энвер-пашой?
     --  Нашим  отцам и дедам, видимо, по горло  надоели эмиры  и  паши. Они
погнали и этого пашу, но он не хотел уйти подобру-поздорову и был убит.
     Турецкий муфтий говорил не меньше часа. Башкирский мулла хорошо понимал
его, но чем больше слушал, тем больше темнело лицо Исрафила, и он беспокойно
ерзал  на  месте,  с   нетерпением  ожидая,  когда  же  придет  конец   этой
внеочередной назидательной беседе.
     Придя домой, мы поели похлебку из  лапши.  Казначей роздал нам  по пять
долларов  и  сказал, что мы можем обменять их на саудовские  деньги. Исрафил
обменял свои доллары у одного  менялы, я у  другого, и мне дали на один риал
меньше. Мы поняли, что курс денег зависит от совести менялы.
     На всех  деньгах  Саудовской  Аравии,  бумажных и  металлических,  была
изображена финиковая пальма и на ее  фоне две  скрещенные  кривые  сабли.  В
такой  маленькой  стране,  подумал  я,  столь  воинственная  эмблема.  Чтобы
напугать труса,  достаточно и одной сабли, а человек не из пугливых и глазом
не моргнет, нарисуй ты на своих деньгах хоть тысячу сабель и мечей.
     -- Исрафил, почему тут сразу две сабли?
     -- А почему ты спрашиваешь меня?
     -- Кого же спрашивать? Ты -- мулла, много читал религиозных книг...
     -- Но я все-таки гражданин СССР!
     --  Господи!  Ведь  никто и не считает тебя  подданным  Португалии  или
Южно-Африканской республики!
     -- Что это за намек?!
     -- Ты, оказывается, слишком мнительный.
     -- Но не дурак.
     Вот тебе и побеседовали!
     Некоторое время мы молча шагали вдоль торговых рядов.
     Удивительно  беспечный  народ  здешние  водители.  По узким  извилистым
улочкам,  битком  набитым  арбами,  велосипедами,  водоносами, пешеходами  с
кувшинами и корзинами на головах, они водят свои машины  со  скоростью сорок
пять-пятьдесят  километров в час.  Иногда автомобиль  какого-нибудь  богатея
пролетает  на расстоянии  спички от кальяна курильщика  или локтя  человека,
пьющего чай из  маленькой пиалы. Случается,  что кувшин водоноса оказывается
разбитым на мелкие осколки и вода обливает его ноги, давно не видавшие мыла.
Или  велосипедист от  неожиданного  соприкосновения  с крылом  движущегося с
большой скоростью  автомобиля отлетает  в одну  сторону,  а его велосипед  в
другую. Но несмолкаемый шум и гомон торговых рядов быстро поглощает одинокие
крики жертв автолихачества, и происшедшая трагедия вскоре забывается.
     Некоторые  зажиточные  паломники  пожаловали  сюда  со  всеми  четырьмя
законными  женами. Мужчина важно, как гусь, шествует  впереди.  Старшая жена
держится за  ихрам  мужа  или  за  его руку. Вторая жена -- за уголок  чадры
первой  жены, третья -- за вторую, а четвертая замыкает  шествие.  В Душанбе
напротив моего дома  когда-то  находилась  артель слепых. Идя по улице,  они
также цепочкой держали друг друга за руку или подол платья.
     Увидев большие ворота, я потащил  туда  Исрафила, чтобы посмотреть<b>,</b> что
за ними скрывается.
     Во  дворе, похожем на двор караван-сарая, было  что-то вроде кафетерия.
Под  навесами  стояло множество железных столиков и стульев. Найдя свободное
место, мы сели.
     Поодаль,  в  одном из  уголков,  штук  пятьдесят  кальянов,  больших  и
маленьких,  сделанных из тыкв  или медных, украшенных  прихотливым  чеканным
орнаментом, ожидали  клиентов.  У некоторых чилим заменял длинный  резиновый
шланг. Такой кальян ставят  в центр круга,  и курильщики поочередно  берут в
рот шланг и курят. В краю, где туберкулез, тиф, дизентерия и прочие  болезни
ежегодно уносят  тысячи жизней, такой  кальян  является ближайшим помощником
архангела Азраила.
     Мы велели принести чай. В Аравии чай пьют черный, сладкий, сахар кладут
прямо в чайник.
     -- Вижу тебе это не по душе,-- вдруг заговорил  Исрафил. Он все еще был
мрачен, как туча.
     -- О чем ты?
     -- О нашем разговоре. Ты же спрашивал меня о двух саблях.
     -- Э,  брат, хватился!  Хвост кошачий в  прошлом году  сгорел,  а запах
только теперь дошел.
     --  Нет уж, сейчас ты меня выслушаешь. Вокруг много людей, а привязался
я только к тебе. Хоть бы раз ты подумал об этом, неблагодарный! -- Исрафил в
сердцах поставил пиалу на стол и отвернулся.
     "Бревно!  Истукан!"  -- ругал  я себя.  Позабыл про семейные невзгоды и
страдания приятеля и  невольно  обидел его.  Душа у бедняги оказалась  более
нежной, чем я думал.
     --  Исрафил,  дружище, извини меня. Ей-богу,  я не хотел  тебя обидеть.
Поверь, ведь мы сидим под сенью Каабы.
     --  Ладно,  что  было,  то  быльем  поросло,--  сказал  он  и,  грустно
улыбнувшись,  прибавил:  --   Хоть   я  и  вижу,  какую  ценность  для  тебя
представляет Кааба.
     Пройдясь по базару и торговым рядам, мы уже  приближались к дому, когда
нас догнал запыхавшийся земляк Исрафила.
     -- Послушайте, вы хоть что-нибудь смыслите в здешних деньгах?
     -- А что?
     --  Кажется, меня надул продавец фруктов. Гляньте, я дал  ему бумажку в
десять риалов и взял четыре апельсина. Вот что он мне дал сдачи.
     На потной  ладони  муллы  Зульфикара лежали четыре риала  и  столько же
курушей <i>{Одна двадцатая риала; самая мелкая монета -- два куруша}.</i>
     . Его  обманули  ровно на  пять  риалов.  Нелегкое дело,  имея  в руках
деньги, не знать, сколько  они  стоят.  А  может быть,  произошла ошибка,  и
продавец принял десять риалов за пять?
     Наше вмешательство не принесло никакой пользы. Сколько мы ни показывали
знаками на небо, на стены и минареты Каабы, как ни старались, нам не удалось
пробудить совесть лавочника. Напротив, владельцы соседних лавок, сбежавшиеся
со всех сторон, обвиняли нас в глупости, обзывали клеветниками и лжецами.
     В торговом мире  есть железный  закон<b>:</b>  проверяйте деньги, не отходя от
кассы.  В противном случае  можете жаловаться Аллаху. И хотя лавка  пройдохи
находилась у самых ворот дома божьего и жалобы  и  стенания муллы Зульфикара
несомненно достигали ушей вездесущего, результат был нулевой.
     Мы с Исрафилом извлекли из этого случая урок и начали усиленно  изучать
арабский язык, в  особенности "Вахид, итнен, саласа, арбаа, хамса, ситта..."
--
     повторяли мы  от  одного до десяти. "Сам будь начеку, а  на  соседа  не
думай, что он вор",-- твердит народная пословица. Здесь не Уфа и не Душанбе.
Если не  сможем оказать,  что  нас обокрали, над  нами  будут смеяться  даже
обезьяны.
     Дома  меня  ожидал  мулла Ибрагим-ходжа.  Старик  сказал,  что  сегодня
отправляется на Арафат. Он каждый  год повторяет свой хаджж. После Арафата и
долины  Мина  он  на  обратном  пути заедет в благословенную Мекку, а  затем
вернется домой  в  лучезарную Медину. Когда мы, иншалла, посетим  город, где
почиет прах  пророка,  мулла Ибрагим  надеется  удостоиться  чести  еще  раз
внимать моим  беседам, а  пока  просит,  чтобы я рассказал ему о  его родном
городе.
     В последний раз я побывал в  Ленинабаде  года  два назад. Обо всем, что
видел там, рассказал старику. Я хорошо понимал,  что наши паломники ежегодно
рассказывали  ему  о  бывшем  Ходженте,  но,  по-видимому, он  никак не  мог
насытить  душу  рассказами о своей родине, а может быть,  и не мог поверить,
что  в  советское  время  старинные   города  не  разрушаются,  а  напротив,
благоустраиваются  и цветут.  Ведь  сведения,  которые эмигранты  черпали из
радиопередач "Голоса Америки" рисовали именно такие картины.
     --  Говорят, базары закрыты? -- осторожно  спросил старик,  стараясь не
задеть мои чувства.
     Я  описал  ему  новый  дворец-базар  в  квартале  Пяндж-шанбе в  городе
Ленинабаде, один из самых  красивых и больших колхозных рынков  в  Советском
Союзе.   Рассказал   о   знаменитом  Дворце  культуры  колхоза  "Москва",  о
комбинатах, заводах, рудниках, театрах, больницах, институтах и школах этого
города. Поведал о славе  его земляков, об искусных хирургах Комиле Тоджиеве,
Зокире Ходжаеве  и  других врачах.  Сообщил,  что его  земляк  Султон Умаров
является  президентом Академии наук Таджикистана, Бободжан Гафуров в  Москве
руководит  Институтом  народов  Азии,  а  книги   писателя  Рахима   Джалила
переведены на многие языки СССР и зарубежных стран...
     И вновь  слезы оросили морщинистое  лицо  старика, потекли по  бороде и
усам, слезы сожаления, слезы  разлуки и оторванности  от родины. Эти горькие
капли  были  плодом той  жестокой ошибки,  которая навеки останется для него
непоправимой.


        АРАФАТ

     Взяв сумки, термосы и зонтики, мы погрузились в автобус.
     Красный диск  солнца  прятался за пыльный горизонт. Бесконечные  потоки
тех  же  разноцветных  автомобилей,  которыми  были  вчера  запружены  улицы
благословенной  Мекки,  теперь,  подняв до  небес облака пыли, устремились к
священной горе Арафат.
     Со всех сторон доносились голоса паломников, громко повторявших молитвы
хаджжа. В нашем автобусе Тимурджан-кори распевал какой-то аят.
     Смеркается. Мы проезжаем  священную  долину Мина. От края и до края  ее
разбиты  палатки  для паломников.  Тысячи  палаток,  тысячи  разноцветных  и
узорчатых  шатров.  Послезавтра сюда явятся правоверные  и трое  суток будут
предаваться  молениям.  Палатки  и  шатры  установлены   хозяевами  гостиниц
заранее, иначе  их постояльцы  останутся без крова. Мне,  уже несколько дней
облаченному в ихрам, перед светлыми очами Аллаха эти суета и борьба за место
кажутся по меньшей мере странными.
     Мы  проезжаем мимо второго  палаточного городка,  разбитого у священной
горы Муздалифы. Провести ночь у подножия этой горы тоже наш священный долг.
     Больше часа  ищем  свое пристанище в третьем  палаточном городке.  Хотя
люди  Сайфи  Ишана заблаговременно заняли место, но пока что ими  поставлено
всего две палатки. В меньшей, открытой с одной стороны и напоминающей айван,
разместился  наш  руководитель  со стариками.  Вторую, попросторнее,  заняли
йеменские  го-сти  Сайфи  Ишана  с  женами. Мы лежим  под открытым  небом на
каком-то старом  паласе... На шесте горит керосиновый фонарь.  Я  и  Исрафил
вынули  из сумок  московские сушки и запиваем  их чаем.  Мой термос,  хоть и
изящен, но зато мал. Благо, что
     Исрафил  взял  с  собой двухлитровый термос. Будто  знал,  что и на том
свете предусмотрительность не мешает.
     -- Уже второе мая,-- произнес я.
     -- Да, второе мая,-- вздохнув, отозвался Исрафил.
     -- В  Таджикистане  фруктовые деревья уже  сбросили  цветы  и оделись в
зеленые листья. Травы степей и лугов, молодая листва деревьев чисты и нежны,
как изумруд.
     --  М-да,--  протянул  Исрафил.--  И  в моем  краю леса  и поля  сейчас
удивительно красивы и привлекательны.
     -- Почему-то здесь я не ощущаю запаха земли. В  Душанбе, особенно после
весеннего дождичка, этот запах опьяняет.
     -- По-урусски  не разговаривать!  -- раздался  с дальнего конца  нашего
паласа окрик все того же Абдура-зикджана.
     Исрафил привстал, желая что-то сказать.
     --  Уважаемый вице-глава,-- по-прежнему  по-русски  и нарочито  громко,
чтобы  все слышали, обратился  я  к  Исрафилу,--  вот  уже  несколько дней я
выполняю правила  хаджжа  о  том, чтобы никого  не  обижать.  Но кое-кто  не
соблюдает этого установления, и ты должен что-нибудь предпринять.
     --  Я  вам  говорю  -- по-урусски  не  разговаривать!  --  как  тогда в
Каабатулле с гневом и вызовом повторил Махсум-Жевака.
     Если нельзя разговаривать по-русски  с  башкирами, казахами и татарами,
то  что же делать -- повесить на рот замок? Порог дома Аллаха  не подходящее
место  для споров, но надо было дать отпор Жеваке. Может быть, прочесть  ему
известное рубаи Авиценны о невежественных мудрецах? <i>{ Видимо, доктор имеет в
виду следующее рубаи Абуали-ибн-Сины:</i>
     <i>"С ослами будь ослом -- не обижай свой лик!</i>
     <i>Ослепшего спроси -- он скажет: "Я велик!"</i>
     <i>А если у кого ослиных нет ушей,</i>
     <i>Тот для ословства -- явный еретик!"</i>
     <i>(Прим. автора)}</i>

     Некоторые из моих спутников знают таджикский  язык, потому что изучение
таджикско-персидских классиков входит в программу духовных школ Средней Азии
и Казахстана. Но башкиры и татары не  говорят по-таджикски. Что же прикажете
делать?!
     Может быть, лучше промолчать? Портить нервы спутникам -- несовместимо с
врачебной этикой. Однако, встав с места, я громко спрашиваю:
     -- А почему, собственно, нельзя говорить по-русски?
     -- Не знаете почему?
     -- Нет.
     -- Не знаете, что это язык неверных?!
     --  Лет  эдак  двадцать  пять  назад  слыхивал.  Но  теперь  забыл.  И,
представьте, не встретил на своем пути умного человека, который своевременно
напомнил бы мне об этом.
     -- Не надо быть таким забывчивым.
     --  Эти  дни моя голова забита мыслями  о  хаджже. И еще мою голову  не
покидает  одна мысль,  мулла  Абдуразикджан-ака,  что пройдет еще  несколько
дней, и мы непременно вернемся домой. Там хорошо, Абдуразикджан-ака, хочешь,
говори по-молдавски, хочешь, по-киргизски.
     Все больше распаляясь, я  продолжал свою  речь. Исрафил дергал  и тянул
меня за подол.
     -- Господа, -- вмешался в спор мулла Нариман,-- уважаемые господа, грех
в такие дни затевать споры, нет, не возражайте, грех.
     -- Верно, дохтур-джан, нехорошо,-- вставил мулла Урок-ака.
     -- Не я начал.
     -- Абдуразикджан-ака, ну что вы за  человек? К чему все эти разговоры?!
-- мулла Урок-ака обернулся к моему противнику.
     --  Уж  коли начался  разговор, я должен  вот  что  еще  сказать,--  не
унимался я.-- Вы знаете, что  я таджик. Мой родной язык таджикский. Это язык
Рудаки,  Ибн Сины, Хафиза, Камола,  Фирдоуси и Хайяма.  Слава богу,  на этом
языке  говорят десятки миллионов людей на земле. Я горжусь этим, но каждого,
кто  отзывается недобрым  словом о другом языке,  считаю самым  что ни  есть
плохим гяуром. Мулла  Абдуразикджан-ака, я  это вам  говорю. Я и впредь буду
разговаривать  по-русски  с  кем  захочу.   От   этого  языка  даже   самому
неблагодарному человеку досталось одно хорошее, но чтобы уразуметь это, мало
обладать только тучной фигурой.
     Махсум-Жевака поневоле проглотил эту колкость и смолчал. Другие тоже не
раскрывали рта и сидели не шелохнувшись.
     Из  шатра  нашего  руководителя  выглянул переводчик  и окликнул  муллу
Абдуразика, сказав,  что его  зовет Кори-ака. Жевака ушел.  Несколько  минут
прошло в тяжком  молчании.  Потом  Тимурджан-кори  и  мулла Нариман  один за
другим поднялись и тоже ушли в шатер.
     Подложив  под  голову сумку,  я  растянулся рядом с Исрафилом. Усеянное
звездами небо  казалось очень близким. Протяни руку  и  дотянешься сразу  до
нескольких звезд. Но, оказывается, во сто раз лучше, если твоя рука коснется
не звезд, а руки друга и единомышленника.
     "Будь проклят тот, кто оторвался от  родины. Кто  оторвался  от родины,
тот раб на  чужбине",-- поется в  народной песне.  Попасть в  чужую  среду и
выслушивать  всякие  глупые распоряжения  и  нотации  от какого-то  чурбана,
по-моему, ничем не отличается от тяжкого рабства.
     Хорошо  бы,  если  человек  перед  выездом  на  чужбину  брал  с  собой
какой-нибудь  знак  своей  страны и постоянно носил  при  себе. Пусть бы все
встречные сразу видели, что ты из Союза Советских Республик,  что все народы
твоей родины всей своей мощью защищают  тебя, хоть ты и находишься вдали  от
них. Да, это было бы хорошо, ведь земля еще носит на себе разных типов,  для
которых язык логики  или  уроки истории значат не боль- ше пустой соломинки.
Такие фрукты склоняют голову только перед физической силой или силой оружия.
     В какое общество я попал!
     Уверен,   что   я   первый   гражданин   СССР,   выехавший   вместе   с
соотечественниками  за  границу,  который  не  гордится  своими  спутниками.
Странный приоритет выпал на мою долю!..
     -- Курбан, не обижайся, я завтра поговорю с Кори-ака.
     -- Поговоришь с Кори-ака...  Ты  и сам  начальство. Почему смолчал,  не
вмешался?  Если   этот  заступник  шариата  еще  раз  сделает  мне  подобное
замечание, ей-богу, дело не кончится добром.
     Из шатра еще  долго доносился  голос  Кори-ака, но разобрать его  слова
было трудно.
     Мое туловище лежало на паласе, ноги --  на песке. Я зарыл их поглубже в
теплый слой песка и заснул.
     ...Канун Курбан-байрама начался с предрассветной молитвы, после которой
паломники обычно часок-другой спят. Но сегодня молитва продолжалась без
     перерыва. Солнце поднялось уже  высоко, когда нас позвали  на  завтрак.
Прежде,  приходя  на  место трапезы, я просил: "Подвиньтесь  немножко",  или
попросту
     втискивался между  сидящими  и  занимал место.  Сегодня,  как только  я
появился,  мне без всяких просьб и разговоров освободили место. Может  быть,
это плоды моего вчерашнего красноречия? Или результат того, что Кори-ака как
следует отчитал Махсума-Жеваку и других ученых мужей?
     Дастархон  украшали  несколько  ломтей  черствой  лепешки  и  блюдца  с
праздничной едой -- нечто вроде жидкой мучной халвы,  которую мы тоже едим в
праздники. Но  От халвы так несло запахом прогорклого топленого масла, что я
ограничился куском лепешки и пиалой чая.
     -- Дохтур-джан, отведайте, пожалуйста, Есть это блюдо -- значит угодить
богу,-- потчевал меня мулла Урок-ака.
     -- Премного благодарен.  Богу угодно, чтобы люди ели то,  к  чему у них
лежит сердце.
     Присутствие  вашего  покорного  слуги  становится все более  неприятным
кое-кому из моих  спутников. Во взгляде Абдуразикджана-ака  в это утро  ясно
было видно нечто близкое к ненависти.  Хотя другие спутники были ласковы  со
мной, но за их мягкостью крылось что-то деланное, фальшивое.
     -- Уважаемые господа,-- начал мулла Нариман,-- с вашего позволения хочу
напомнить, что благородство этой еды  подчеркнуто в уважаемых и высокочтимых
книгах, нет, не  возражайте,  подчеркнуто.  Почтенная матушка  Фатима...-- и
мулла   Нариман   принялся   разглагольствовать   о   кулинарном   искусстве
высокочтимой супруги хазрата Али, льва господа бога. Он пересказал известное
предание  о том, как матушка  Фатима  сварила из черных  булыжников обед для
своих детей,  и  подчеркнул,  что репа  появилась на  свет именно  благодаря
способности матушки творить чудеса.
     --  Не  возражайте,  нет, не  возражайте,--  закончил свою  речь  мулла
Нариман,-- репа появилась именно тогда.
     Но уважаемый мулла напрасно настаивал на своем утверждении -- ему никто
не возражал. Все эти ученые мужи, начиная от  старого муллы Мушаррафа-кори и
кончая  молодым Тимурджаном-кори, нисколько  не сомневались  в том, что репа
является  результатом  чудотворства  матушки  Фатимы,  что рис произошел  от
выпавшего зуба пророка, что пшеницу привез нам  с седьмого неба хазрат Адам,
что  мышь  вышла  из  ноздрей свиньи,  а кошка  изо рта  тигра,  когда  тому
случилось однажды чихнуть на корабле хазрата Ноя...
     Приволокли  трех  баранов,  купленных  на   деньги  Кори-ака,  казначея
Абдухалила-ака и  кого-то  еще  из  стариков. Животных сейчас  зарежут. День
жертвоприношения  вообще-то наступит  завтра,  но  сегодня в качестве штрафа
приносят в жертву овцу или  барана те, кто в Хартуме  вынужден был  нарушать
установления хаджжа, сняв с себя ихрам.
     Слуга Сайфи Ишана, эфиоп-великан, взяв  барана  за шкирку и пришептывая
какую-то молитву, легко поднял его  в  воздух и с силой ударил оземь; затем,
придавив  все  четыре  ноги   барана  огромной  ступней,   взмахом  большого
сверкающего ножа  отделил  голову  от туловища. Меньше чем за полчаса  эфиоп
разделал трех баранов: содрал с них шкуры, выпотрошил и вручил туши повару.
     Я не видывал столь проворного мясника. Он был куплен Сайфи Ишаном еще в
детском  возрасте и долгие годы провел слугой в доме. Его жизнь так и прошла
на чужбине, без жены и детей, без своего угла, в рабском прислуживании своим
господам. Впрочем цена его жизни была начертана в рано поседевших, но еще не
потерявших пышность и курчавость волосах, в  глубоких морщинах,  прорезавших
лоб и лицо вокруг губ, и грустных, глубоко запавших глазах.
     До недавнего  времени  в  благословенной  Мекке  в  дни  Курбан-байрама
устраивался  невольничий  рынок.  Ловкие  дельцы  из  племени  мусульманских
негров, зфиопов и берберов,  суля райский кейф  <i>{Блаженное состояние}</i> на том
свете, уговаривали невежественных правоверных, ради спасения души, совершить
паломничество в святые  места. Они  везли их в благословенную Мекку,  обещая
несчастным после почтения  дома Аллаха  место в раю,  и продавали в рабство.
Ныне работорговля и  рабовладельчество официально  запрещены во всем мире, и
правительство его величества торжественно объявило,  что подобному бесчестию
нет места в Саудовской Аравии...

     Наш  мутаввиф  сеид  Абдуль  Керим,  подцепив  на  длинный шест  пустую
консервную  банку,  повел  нас к священному холму Арафат.  Для  того,  чтобы
паломники  не потеряли друг друга в этом скопище народа, руководители каждой
группы  шли  впереди,  подняв над  головой,  словно знамя, зонт, платок  или
баранью  шкуру.  Знаменем  нашей  группы  служила  консервная  банка  из-под
ананасов, привезенная из Индонезии.
     Выкрики "Лаббайка, Ал-лахумма, лаббайк!" и  прочие  священные  возгласы
перекатывались  из  края в край  широкой  долины. Вдалеке, километрах в трех
отсюда, виднелась  цепь  невысоких  гор.  У подножия  гряды выдавался вперед
высокий  холм. Туда  мы и  направились. По рассказам сведущих  людей  именно
здесь  в  стародавние  времена,  через  тысячелетия  после изгнания  из рая,
встретились хазрат Адам и матушка Хава. Широкая асфальтированная дорога была
так забита  взмокшими от  пота людьми, мечущимися из стороны в  сторону, что
нам,  как и  в Каабе,  приходилось плечами, гр