демонстрантов. Во  главе торжественно и гордо идут  знаменосцы.  На
широких  кумачовых  полотнищах  золотом  сияют  иероглифические  обозначения
рабочих  организаций,  профессиональных  союзов,  политических  партий.  Над
головами демонстрантов  высятся огромные  транспаранты.  Крупные  иероглифы,
написанные уверенной рукой черной  тушью,  выражают мысли восставших: "Поход
против безработицы  и нищеты",  "Требуем гарантированный  минимум заработной
платы!",  "Прекратить  рост  цен,  сократить  военные  расходы!",  "Добьемся
демократических прав  и свобод!",  "Снизить цены на  рис!"... И передо  мной
встают строки современного поэта  Японии Коскэ  Накамура (род. 1901), автора
"Привозного риса":

     Чем лицо мне вдруг смочило?
     Пот ли? Слезы ли, быть может?
     Иль сквозь донце рваной шляпы
     Просочился дождик?
     Коли нет коня, а надо
     Все с полей носить далече, --
     И стручков бобовых связка
     Так оттянет плащ!
     Из чего постель и кровля?
     Да из рисовой соломы!
     Что ж зерна нигде не видно?
     Ни рисинки дома!
     Точно с мясом отдирая,
     Продаешь запас убогий,
     Что семье оставил в пищу...
     Да внесешь налоги!
     Горы риса собираешь,
     А еда -- одни бататы!
     Горы коконов для шелка, --
     А ходи в заплатах!

     Поистине,  как  гласит  японская  поговорка,  "Гомбэй (распространенное
крестьянское  имя)  семена сеет, а ворон их клюет".  Одна из  ведущих  газет
Японии "Йомиури" накануне весны 1960 года отмечала, что в последние пять лет
в стране  собирается  богатый  урожай  риса, какого японцы не знали  в своей
истории.  И  хотя  хлеб после войны стал  среди японцев довольно  популярным
продуктом питания,  все же рис остается основным блюдом в японском  рационе.
При этом, по утверждению "Йомиури", выручка от продажи риса составляет около
пятидесяти процентов всех доходов крестьянства. Громадные усовершенствования
в агротехнике, осуществленные в последнее время,  сделали  теперь  возможным
получение хороших  урожаев риса даже в  условиях  не  слишком  благоприятной
погоды.  Поэтому  можно  ожидать,  что  доходы  крестьян  будут  возрастать.
Несомненно, что  рис -- один из  существенных столпов, на  которые опирается
сегодня национальная экономика.
     Главным фактором, обеспечившим обильные урожаи, подчеркивает "Йомиури",
явилось  серьезное  улучшение  в методе  посадки  риса.  Вторая  причина  --
устойчивая   благоприятная   погода   во  всех  районах  страны.  По  мнению
компетентных  лиц,  богатые урожаи  текущих  лет  следует рассматривать  как
средние  и  произошло просто повышение  уровня  среднего урожая.  Во  всяком
случае, с полным основанием можно сказать,  что  средний урожай в двенадцать
миллионов тонн риса в год мог бы  собираться постоянно  и в будущем. Если же
Япония  сможет производить  такое количество риса ежегодно,  то  импорт риса
из-за границы утратит свой смысл.
     Итак,  с одной стороны -- годы "рисового преуспевания", а с  другой  --
требования поднявшегося народа "снизить цены на рис"...
     Невольно  приходят  на память  строки  Оги  Исико, современной поэтессы
Японии:

     Народилось хлебов полно.
     Только что от этого проку?
     Голодай, а сдавай зерно!

     Вон по холоду мальчик босой
     Прибежал хоть горсточку риса
     Попросить для посева весной!

     Где-то писк пронзительный крыс...
     Под изголовье скорее
     Взятый в долг для посева рис!

     О тени милосердной Бодисатвы,  духи Синто, почему  вы не со мной в этот
миг? Где ваши земные  слуги? Кому угождают они в сей час в священных храмах,
великодушно  воздвигнутых  щедрыми  подаяниями  благодарной  паствы?  Почему
остаются  неуслышанными  гневные требования  людей, просящих  рис  насущный,
разве недостаточно пролито горьких слез народа в их печальных песнях:

     На прополку поля вышел,
     А семи годочков нету!..
     То роса на стеблях риса
     Или слезы это?

     Поистине: "Богатые не милосердны, милосердные не богаты".
     А  навстречу  людской  лавине,  стремительно  движущейся  под  горящими
стягами,   змеиной  цепью   надвигаются   усиленные  наряды  полицейских   и
броневиков. Они  врезаются  в ряды  демонстрантов  и, отсекая часть колонны,
пытаются схватить ее в тесное удавоподобное кольцо. Увы, тщетны их старания.
Демонстранты, сплотившись  в монолитную стену, разрывают кольцо полицейского
пресмыкающегося чудища и победно продолжают продвигаться  к  парку  Хибия --
традиционному месту массовых собраний японских трудящихся. В этот день здесь
торжественно прошел стотысячный митинг, в котором  участвовали представители
со всех  концов страны  от имени пяти  с  половиной миллионов демонстрантов,
вышедших на улицы городов и сел Японии.
     Так раскрывается  еще  одна  сторона, светлая грань  весны в Японии  --
столь знакомой и все еще неизведанной земли. Весенние наступления, бросающие
открытый  вызов  разгневанного  народа  токийским  правителям,  обнаруживают
зияющую  пропасть  между  господствующими  силами  и  жизненными  интересами
трудового люда, который поднимается на классовые бои, сотрясающие Японию.
     И каждую весну  в  ряду лет, что мною проведены в Японии, грозные марши
народа  приобретают  все  более  массовый  характер,  множат  шеренги  своих
сподвижников, мужают духовно, политически.
     Перелистывая  теперь внушительную груду японских газет, я вновь вижу на
фотоснимках и в тексте иероглифических столбцов, вдоль и поперек испещряющих
бумажные полосы, целый лес флагштоков  с  развевающимися  полотнищами, точно
судовые мачты в гигантском морском порту. И крепко взявшихся за руки рабочих
с  белыми  повязками  вокруг  головы,  и  ощетинившиеся  жандармские  наряды
блюстителей в касках, с резиновыми дубинками, походными радиопередатчиками и
автоматическими кинокамерами. И пестрый текст корреспондентских репортажей с
огромными иероглифическими шапками, контрастно выделяющимися на фоне  целого
моря мелких знаков.
     Газетные полосы буржуазной прессы, разумеется,  отнюдь не полно, явно в
извращенном свете,  как  низкосортное стекло из  недоброкачественного сырья,
искаженно  преломляют происходящее,  правду  дня. Но и при  всем этом  среди
сотен газет  с  общим  тиражом  в  тридцать с лишним миллионов  экземпляров,
отчетливо   просматриваются   очертания   событий,   грозная   масштабность,
социальная их значимость.
     Весна  1958  года. По  всей стране  не  прекращаются  стачки,  массовые
митинги, демонстрации  и  марши, участники которых  усиливают требования  --
"повысить  зарплату", "остановить рост  рыночных цен  на  товары",  "снизить
налоги,  ликвидировать американские  военные  базы,  не  допускать  ввоза на
японскую территорию атомного и  водородного  оружия".  В  новогоднем  номере
орган влиятельных  кругов делового мира газета "Никкэйрэн таймс" высказывала
твердую уверенность в том, что "в наступающем  году  рабочий фронт перенесет
тяжелые потрясения,  а сила и влияние Генерального совета  профсоюзов Японии
будут  неудержимо падать".  Но сладким мечтам  монополистов  не суждено было
сбыться.  Наступление  демократических  сил  приобрело  угрожающие  размеры.
Против планов японской реакции -- пересмотреть закон о полиции, что означало
бы  шаг  на  пути  создания  полицейского  государства,  --  единым  фронтом
выступили все  профсоюзы и сотни  демократических организаций. Народ одержал
крупную победу, серьезно поколебавшую почву под правительством Киси.
     Перед моими глазами проходят вертикальные строки иероглифических знаков
с новогодним посланием премьер-министру Японии Киси, опубликованным одной из
наиболее  распространенных  в  стране  консервативных  газет "Майнити".  Его
содержание   заслуживает   того,  чтобы  привести  перевод  этого   послания
полностью.
     "Господин Киси, поздравляем Вас с Новым годом!
     Надо  думать,  что  и  Вы  в  этот  день  отдыхаете.  Ведь  в  качестве
премьер-министра  Вы  весь год  по  горло заняты.  Вы,  очевидно, играете со
своими  внуками.  Как-то   продавщица  одного  из  универсальных  магазинов,
находящихся  в  торговом районе  Нихонбаси,  по поводу  Вас  сказала:  "Киси
хороший  дедушка. Я  помню,  когда  он,  возвращаясь  с  траурного  митинга,
посвященного годовщине со дня смерти  Хатояма*, зашел  в наш магазин и купил
за 300  иен (75 копеек)  автоматическое  ружье  для  своего  внука".  Но это
поздравительное   письмо  мы   посылаем   не   как   дедушке   Киси,  а  как
премьер-министру.
     Господин Киси, мы  не любим  политику, но это  вовсе не значит,  что мы
должны  от  нее открещиваться.  Когда мы  убегаем от политики,  она бежит за
нами.  Ведь  нельзя  забывать, что  такие  события,  как стихийные бедствия,
самоубийства целыми семьями, несчастные случаи,  -- все это в конечном счете
имеет политическое значение.
     В  отличие  от  довоенных  лет,  премьер-министр  в наши  дни  обладает
огромными полномочиями. Ведь император в наши  дни выполняет роль  не  более
чем символа. Нет  у нас и прежних  зрелищ, какими были  совет "Гэнро" (совет
старейшин при императоре. --  <i>Н. Ф.</i>)  и Тайный совет (внепарламентский совет
при императоре. -- <i>Н. Ф.</i>).  Премьер-министр может  свободно  заменять членов
правительства.  Почему, спрашивается, при всех этих обстоятельствах японский
народ  перестает уважать премьер-министра и верить ему? Как-то мать наказала
своего сына  за то,  что он, взяв у нее деньги на книги,  израсходовал их на
покупку  мяча. Когда  она стала наказывать его за  то,  что он  ее  обманул,
мальчишка ответил: "Так ведь и премьер-министр врет. Почему же  мне нельзя?"
(Из сочинения одного из школьников 6-го класса в гор. Токио.) Выходит, таким
образом, г-н премьер, что Вас запросто ругают не только взрослые, но и  дети
-- ученики начальных и средних школ.
     Господин  Киси,  Вы  дали  следующий ответ  в  анкете,  которую  мы Вам
предложили:  "Политика  идет из недр  народа. Она  должна строиться с учетом
желаний всего  народа. Я убежден в том, что именно осуществление  политики с
учетом интересов народа и составляет основу основ демократической политики".
Однако о  том,  насколько справедливо  ваше  утверждение,  можно  судить  по
характеру  прений,  развернувшихся  недавно  в  связи  с выплатой  репараций
Вьетнаму. Вы говорите о высоких идеалах. А что это  такое, высокие идеалы, в
Вашем  понимании?  Вам  везет,   г-н   премьер.  Г-н  Огата**  скоропостижно
скончался, г-н Исибаси, бывший премьер-министр, ушел в отставку  по болезни,
и тогда премьер-министром стали  Вы.  Некоторые  даже говорили,  что с Вашей
фигурой  связано  какое-то колдовство. Вы  знаете,  что общественное  мнение
нашей  страны было  недавно  возмущено  произволом большинства,  которым  Вы
воспользовались  для решения проблемы выплаты  репараций Вьетнаму.  Но  Вам,
кажется, удалось выйти из  положения в связи с  пересмотром договора, и  тут
Вас  спас  раскол соцпартии. Но, г-н Киси, что-то у нас  за  последнее время
никак не  складывается  "бума Киси".  Вы  стараетесь  всячески содействовать
популяризации   Вашей   личности   постоянными    улыбками,   рукопожатиями,
автографами  и т.  д. Вы и сегодня, очевидно,  с улыбкой будете выступать по
телевидению и поздравлять наш  народ с  Новым  годом. Но мы понимаем, что за
этими  улыбками скрывается  не совсем  приятное настроение, ибо в  Вашей  же
партии  есть  немало  людей,  которые  расценивают Вашу  поездку  в США  для
подписания  договора как последний путь, по которому Вы отойдете от активной
политической  деятельности.  Придется   Вам,  г-н  Киси,  очевидно,  уйти  в
отставку, так и не дождавшись бума.
     Простите нас,  г-н Киси, что мы в такой торжественный день пишем Вам не
совсем лестное  для  Вас  письмо.  Но мы  решили  откровенно  высказаться  в
интересах развития политической жизни нашей страны. Мы,  конечно, хотели бы,
чтобы Вы  стали  таким  премьер-министром,  который  заслуживает  уважения и
доверия со стороны народа. Когда Вы в свое время покидали тюрьму Сугамо*, Вы
сказали: "Только теперь,  когда я полностью разорен, я понял цену человеку".
Вот  уже третий Новый год Вы  встречаете на самом высоком посту политической
деятельности. Может  быть, г-н Киси, Вы еще раз подумаете на сей раз не  над
ценой человека вообще, а над ценой Вашей собственной персоны.
     С Новым годом, г-н Киси!"
     Весна  1959  года.  Праздничная  новогодняя   суматоха  в   торговых  и
увеселительных кварталах Токио сменилась унылыми буднями. Комментируя "Белую
книгу" за 1958 год, изданную министерством благосостояния, крупнейшая газета
страны "Асахи" подчеркивает: "Положение с питанием и одеждой улучшилось лишь
для групп населения с  более чем средней и наивысшей обеспеченностью. Что же
касается  малообеспеченных слоев населения, то им  по-прежнему трудно свести
концы с концами..."
     В "Белой книге" признается, что в Японии имеется два миллиона четыреста
тысяч заведомо  бедствующих семей. Число  членов  этих семей составляет 12,7
процента всего японского  населения. Средние расходы  на одежду  семей  этой
категории в  течение года составили около  двух тысяч иен -- стоимость одной
пары ботинок.  В  середине  1958 года,  по официальным  сведениям,  в стране
насчитывалось  десять  миллионов человек, не  имеющих  своего  крова.  Почти
каждая  четвертая семья  Японии  имела  в  своем составе больных, страдающих
хроническими  болезнями.  В прошедшем  учебном  году  двести двадцать  тысяч
четыреста пятьдесят  семь учеников начальных и средних школ страны не смогли
посещать занятия из-за бедности родителей.
     В конце декабря газета "Асахи" напечатала следующее заявление одного из
посетителей токийской биржи труда:  "Сегодня я получаю последний раз выплату
пособий  по  безработице.  Я  не  один такой. Многие находящиеся здесь  люди
ожидают  дня  окончания  выплаты  пособия  с  таким  же  страхом,  как  ждут
подсудимые своего приговора. Я хочу работать. Вот моя единственная просьба!"
     1958 год был годом больших классовых боев в Японии.
     За первые восемь месяцев 1958 года  в стране возникло 1014  забастовок,
при  972  в предыдущем году. Массовые кровопролитные  столкновения произошли
между  рабочими  и полицией  в  городе  Томакомай  на предприятиях  бумажной
компании "Одзи сэйси".
     В ожесточенных боях с предпринимателями и властями, как никогда прежде,
укрепилась  организованность  японского  пролетариата.  В  истории  рабочего
движения Японии  еще не было  примеров столь активного вмешательства широких
трудящихся  масс  в  политические  события, как  в  1958 году.  Во  всеобщей
забастовке  протеста  против  пресловутого закона  о  расширении  полномочий
полиции приняло участие свыше пяти миллионов японских трудящихся.
     Весна   1960  года.   Министерство  социального  обеспечения  вынуждено
признать в выпущенной им "Белой книге" за 1959 год, что около семи миллионов
человек зарабатывают  в  Японии меньше  прожиточного минимума.  "Чем  больше
развивается  экономика,  тем  глубже становится  пропасть  между  богатыми и
бедными". "Богач  -- что  пепельница: чем полнее,  тем  грязнее",  -- гласит
японская народная пословица. Это признание в "Белой книге" явилось фатальным
для  министра  социального  обеспечения  Накаяма,  единственной   женщины  в
кабинете Икэда.  Она  была  лишена  министерского портфеля, конечно  "весьма
учтиво",  под  "благовидным предлогом": ее,  как  говорится, "шелковой ватой
удушили".
     Рождественский  бум  в этом  году  далеко  превзошел предыдущий. Доходы
универмагов  возросли на  тридцать процентов. В газетах  отмечается  большой
спрос на дорогостоящие вещи,  особенно  шубы из  норки. Премьер Икэда тотчас
усмотрел в этом свидетельство "роста благосостояния масс", -- как говорится,
"обрадовался  воробей мякине".  Шуба из норки  стоит  два миллиона иен.  Это
четырехлетнее жалованье  университетского профессора. При вычете расходов на
жизнь даже  профессору едва ли  удастся  скопить  такую сумму и за  двадцать
лет...
     Ушел  старый год, но  не  прекращается борьба.  На улицах Токио, Осака,
Нагоя  и  других  городов  ежедневно  вспыхивают массовые  демонстрации. "Мы
требуем выплаты пособий!", "Добьемся повышения  зарплаты", "Улучшить условия
труда",  "Запретить  иностранные  военные  базы!"  --  призывают   громадные
иероглифы лозунгов и транспарантов.
     Весна  1961 года. Под вешними потоками дождя исчезают пышные  украшения
из цветной  бумаги, добродушные  деды-морозы  покидают  витрины магазинов, в
дверь  стучится будничная жизнь, пробуждая  от миража  веселья  и эфемерного
счастья. "Новый год будет годом серьезных испытаний  для кабинета Икэда", --
подчеркивает  "Майнити", одна из  ведущих газет Японии.  "Розовыми  мечтами"
называет другая  влиятельная  газета, "Йомиури", широковещательные  обещания
Икэда  построить  "государство  всеобщего  благосостояния".  "Япония  должна
проводить дальновидную внешнюю политику, направленную на то, чтобы послужить
мостом между Востоком  и Западом", -- призывает в редакционной статье газета
"Асахи",    выражая    озабоченность    миллионов    японцев    однобокостью
правительственного   курса.   "Многие  считают,  что  Япония  потеряла  свою
самостоятельность,  связав  себя  с  Соединенными  Штатами",  --  откровенно
заявляет "Майнити".
     Никогда еще в Японии  цены не  лезли  так бурно вверх, как  в последние
месяцы. Каждую неделю правительство сообщает о  том, что оно санкционировало
новые  цены  на  продовольственные и потребительские  товары и  коммунальные
услуги. Чтобы  добраться к  месту  работы, японским  трудящимся надо  теперь
заплатить за билеты на пятнадцать-- двадцать процентов  больше,  чем полгода
назад.  Подорожали  молоко и рыба.  Все труднее и  труднее становится  детям
трудящихся  получить  образование: вчера газеты  сообщили о том, что с весны
будущего  года  предполагается  значительно  увеличить плату за  обучение  в
университетах, за сдачу экзаменов и пользование лабораториями.
     На  рост  цен  и  усиление  интенсификации  труда  японские  трудящиеся
ответили  новым  могучим  подъемом борьбы за  повышение зарплаты  и  выплату
новогодних пособий. Бастовали железнодорожники, шахтеры, рабочие  химической
промышленности.  Впервые  в  истории  страны  объявили  забастовку  служащие
частных  радиокомпаний.  В  результате  упорной борьбы  японским  трудящимся
удалось добиться выплаты новогодних  пособий в размере полутора-двухмесячной
зарплаты.
     Трудовая  Япония  живет  напряжением  предстоящих  классовых  схваток с
монополистическим капиталом  и правящими кругами. В  крупнейших промышленных
центрах и  отдаленных городах префектурального подчинения  идет подготовка к
весеннему наступлению трудящихся.
     Исполнился  месяц,   как   из  города   Омура  --  места   героического
сопротивления  шахтеров острова Кюсю  наступлению предпринимателей  -- вышел
первый народный марш против нищеты и безработицы.
     Участники  марша миновали  уже  ряд префектур, прошли  на пути  к Токио
десятки городов.  Требования участников марша -- ликвидировать безработицу и
нищету,   прекратить   расходование  народных  средств  на   военные  нужды,
обеспечить  всем  трудящимся гарантированный минимум заработной  платы  в  8
тысяч  иен,  ввести 40-часовую рабочую  неделю и другие -- нашли поддержку у
тысяч и тысяч представителей различных слоев трудящегося населения.
     17  февраля из города  Сэндай  вышли участники  второго северного марша
против безработицы и  нищеты. Готовятся к выступлению участники  аналогичных
маршей  из префектур Яманаси,  Гумма и Тиба. Все они  должны  встретиться  в
Токио  4 марта, в день, когда  около 4,5 миллиона японских трудящихся начнут
свое  грандиозное  выступление против антинародной  политики Икэда, в защиту
своих прав.
     Характерной  чертой нынешнего  весеннего наступления является сочетание
экономических требований трудящихся с  общедемократическими и  политическими
требованиями.  Генеральный  совет   профсоюзов   и   Всеяпонская   федерация
крестьянских   союзов  приняли  решение  вместе  бороться   против   попыток
правительства протащить  через парламент новый  закон  о сельском хозяйстве,
несущий  массовое разорение миллионам крестьян. Широкие слои демократической
общественности  требуют  принятия  решительных  мер  по  ликвидации  террора
фашиствующих   элементов,   прекращению   политики   возрождения   японского
милитаризма,  ликвидации  военного  союза  с  США,  нормализации и  развитию
отношений с Китаем, Советским Союзом и другими социалистическими странами.
     Медики большинства больниц и поликлиник Токио,  Киото, Осака, префектур
Ямагата,  Ниигата  и  других  районов.  17 февраля отказались  приступить  к
работе,  требуя  повысить  зарплату  и  улучшить  условия  труда. Около  ста
профсоюзных   организаций,  входящих   в   японскую   федерацию   профсоюзов
медицинских работников,  объявили  забастовки, провели  массовые  митинги  в
поддержку своих  требований.  Это --  второе широкое совместное  выступление
медиков страны в этом  году. Борьба японских медиков,  которая  длится более
трех  месяцев,  приняла  общенациональный  размах.  Вслед  за  обслуживающим
персоналом в нее  включились врачи. По решению японской ассоциации  врачей и
японской ассоциации дантистов  на днях  все  врачи Японии объявляют "отдых",
прием больных не будет проводиться.
     В   ужасающих  условиях  японские  врачи,   медицинские  сестры  творят
буквально  чудеса,   отдавая  все   силы   своей   гуманной  профессии.   Но
вознаграждение за  труд они  часто не получают.  Даже в крупных  госпиталях,
таких,  как при государственных  учреждениях, при обществе  Красного Креста,
где  трудятся  крупнейшие японские ученые-медики,  сообщает японский  журнал
"Тюо   корон",  имеются   врачи,  работающие  без  зарплаты.   По  окончании
медицинских  колледжей молодые  доктора  работают 5--10 лет  безвозмездно  в
качестве практикантов, и  только впоследствии им определяют  мизерную плату:
14--17  тысяч  иен.  Этой зарплаты, хотя в последнее  время  она и возросла,
совершенно  недостаточно,  чтобы  содержать  себя  и семью.  Еще  того  хуже
положение младшего персонала.
     Есть врачи, принимающие в день  более ста  пациентов, включая посещения
на дому больного. Их даже называют:  врачи-камикадзэ  (самоубийцы).  Средний
врач, продолжает автор статьи в указанном журнале, доктор Хироо Мурамацу, не
имеет даже времени знакомиться с медицинской литературой. Работая сверх сил,
он сам  постоянно чувствует  себя  больным. Журнал  отмечает, что смертность
среди японских врачей в возрасте около 30 лет  крайне  высока. Неудивительно
поэтому  высказывание  вчера  в  японском   парламенте  президента  японской
ассоциации врачей  Такэми, который, как  сообщает  "Токио симбун",  объясняя
причины  предстоящей национальной забастовки врачей, заявил, что сохраняемая
правительством система страхования  здоровья  ввергла  всю  армию врачей  "в
коллективное рабство".
     Весна 1962  года.  20  февраля,  в  день  начала  весеннего наступления
японских  трудящихся  в защиту  своих  жизненных интересов и демократических
прав,  по всей  стране прокатилась  волна митингов и демонстраций. В  единых
действиях приняло участие пять миллионов человек.
     В  этот день многотысячные митинги состоялись  в  Токио. Рано  утром  к
парку Хибия -- традиционному  месту  манифестаций  трудящихся столицы --  от
различных  промышленных предприятий и государственных  учреждений потянулись
колонны   демонстрантов.   Над   колоннами  развеваются  профсоюзные   флаги
металлургов,  железнодорожников,  химиков,  учителей  и  других  профсоюзных
организаций, входящих в токийское отделение Генерального совета профсоюзов и
федерации нейтральных  профсоюзов Японии. В руках демонстрантов транспаранты
и лозунги,  на  которых  начертаны требования японских  трудящихся: "Требуем
повышения заработной  платы и  установления  ее гарантированного  минимума",
"Протестуем  против капиталистической рационализации  производства,  несущей
безработицу    и    ухудшение    условий    жизни",    "Прекратить    сговор
японо-южнокорейской реакции", "Добьемся независимости,  демократии, мира"...
Участники   митинга   приняли  резолюции,  в   которых  выражаются  насущные
требования японских трудящихся к правительству и парламенту.
     С раннего утра 27 февраля в большом зале в Токио "Сиба кокайдо" начался
крестьянский   митинг,   организованный   Центральным  советом   рабочих   и
крестьянских  организаций. Представители  префектур страны,  собравшиеся  на
этом   митинге,  рассказали  о  бедственном  положении  крестьян,  вызванном
реакционной  сельскохозяйственной   политикой  правительства  Икэда.  Приняв
резолюции с требованием  к правительству снизить налоги,  установить минимум
зарплаты,  усилить контроль  за распределением риса,  участники демонстрации
направились к центру столицы, где расположены правительственные учреждения.
     Одновременно  в  парке Хибия шел другой митинг. Здесь собрались шахтеры
угольных районов Дзебан,  Сорати,  Ти-кухо,  рабочие  и  служащие  токийских
предприятий и учреждений. Около 20 тысяч  участников  митинга  в единогласно
принятых   резолюции   и   декларации  заявили:   "Мы  требуем  установления
гарантированного  минимума  зарплаты", "Правительство  должно  предотвратить
неудержимый рост цен", "Разрушить угольный кризис, спасти от голодной смерти
тысячи шахтеров".  По окончании митинга к парку Хибия  подошла  демонстрация
крестьян.  В  едином  потоке  крестьяне,  шахтеры,  служащие  направились  к
парламенту  для  вручения  петиции  и своих требований.  Демонстрация вокруг
парламента,  окруженного со  всех сторон полицейскими отрядами, продолжалась
допоздна.
     Весеннее  наступление  трудящихся  Японии достигает  наивысшего накала.
Около  100 тысяч железнодорожников, связистов, служащих  Токио вышли 3 марта
на улицы, чтобы вновь потребовать от правительства  принятия радикальных мер
по  улучшению жизни.  Под лозунгом: "Установить  минимум  зарплаты, повысить
жизненный уровень  трудящихся, прекратить рост  цен" -- в различных  районах
Токио состоялись многотысячные митинги.
     В принятой  на митинге декларации указывается, что правительство  Икэда
игнорирует насущные требования народа, пытается взвалить новые тяготы на его
плечи в связи с экономическими трудностями, за которые оно само должно нести
ответственность.  Участники митинга  потребовали  установления  гарантийного
минимума зарплаты, прекращения японо-южнокорейских переговоров и т. д.
     По  окончании митинга его  участники демонстрацией направились  в район
Миякэдзака, где состоялся центральный городской митинг токийских трудящихся.
На  центральном митинге  был принят призыв  к  трудящимся  Японии в связи  с
весенним   наступлением.  Пять  с  половиной  миллионов  трудящихся  Японии,
говорится  в  призыве,  включились в  весеннюю борьбу  в защиту своей жизни,
демократии, мира, против наступления реакции. Эта  борьба будет продолжаться
с нарастающими темпами. Трудящиеся  Японии должны еще  теснее сплотить  свои
ряды, чтобы добиться осуществления  своих требований. В призыве  отмечается,
что  в  этом  году  весеннее  наступление  приняло  более  широкий  и  более
энергичный характер, чем в предыдущие годы.
     По окончании центрального митинга  состоялась грандиозная демонстрация,
которая длилась несколько часов.
     Центральные    улицы   Токио   сегодня   были   заполнены    необычными
демонстрантами.  Шесть тысяч крестьян специально прибыли в столицу  со  всех
районов страны, чтобы заявить правительству Икэда решительный протест против
реакционной  сельскохозяйственной  политики.  С традиционными  крестьянскими
знаменами  из  рисовых матов,  на  которых  крупными иероглифами  начертано:
"Долой     реакционную     сельскохозяйственную     политику",    "Сохранить
государственный контроль над продовольствием", "Установить минимум зарплаты"
-- крестьяне прошли от парка Хибия до главной улицы -- Гиндзы.
     К  крестьянским колоннам  присоединились более четырех тысяч  рабочих и
служащих   столицы,   членов  профсоюзов,  которые  продемонстрировали  свою
солидарность  с  насущными  требованиями  крестьян,  показали  стремление  к
укреплению союза рабочих и крестьян.
     На  состоявшемся  перед демонстрацией  десятитысячном  митинге в  парке
Хибия представители крестьян резко критиковали политику правительства Икэда,
которое  подрывает  жизнь  бедняцких  и  середняцких  хозяйств, заигрывает с
бывшими помещиками в расчете на их  голоса  в предстоящих выборах в  верхнюю
палату,  обещая  им вновь выплатить  компенсацию  за  принадлежавшие  им  до
аграрной  реформы  земли. Выступавшие  указывали,  что  отмена контроля  над
продовольствием поведет  к удорожанию стоимости  риса, обогащению кулаков  и
ухудшению жизни трудящихся.
     Приняв экономические требования к правительству и парламенту, участники
митинга единодушно заявили о поддержке борьбы  рабочего класса Японии против
нового  реакционного законопроекта о  предотвращении  политических  насилий,
против японо-южнокорейских переговоров, за всеобщее и полное разоружение.
     Шахтеры,  докеры, водители автобусов и  такси, рабочие железнодорожного
транспорта,  машиностроительной  и   других  отраслей  промышленности  ведут
упорную  борьбу  за  улучшение  условий  жизни   и  труда,  против  массовых
увольнений рабочих в связи  с  проведением  капиталистической рационализации
производства.
     В   ответ  на  отказ   владельцев   частных  компаний  и  администрации
государственных   предприятий   и   учреждений  удовлетворить  эти  насущные
требования рабочих  и  служащих 10 апреля японские трудящиеся провели шестые
по счету единые действия.
     Около   шести  часов  утра  прекратили  работу  и  объявили  24-часовую
забастовку в поддержку  требований  о  повышении заработной платы более  170
тысяч  рабочих  и   служащих   частных  железных   дорог   страны.  Движение
пассажирских и товарных поездов  на частных железных дорогах полностью  было
приостановлено.  Вслед  за  железнодорожниками  в  четырехчасовую забастовку
вступили водители такси.  По всей стране в эти часы не вышло в рейс более 25
тысяч автомашин таксомоторных  компаний. В поддержку требований об улучшении
условий труда,  повышении  заработной платы объявили  24-часовую  забастовку
шоферы автотранспортных компаний,  занимающихся  перевозкой грузов  на линии
Токио--Осака.
     С утренней смены вступили в бессрочную забастовку шахтеры 13 крупнейших
угольных  компаний страны,  в  том  числе  "Мицуи",  "Мицубиси", "Сумитомо",
"Мэйдзи".  Шахтеры  требуют  от  правительства изменения нынешнего  курса  в
области угольной промышленности, вследствие которого осуществляются массовые
увольнения,  усиливается  интенсификация  труда, снижается заработная  плата
рабочих.
     Единым фронтом в поддержку своих требований  выступили  сегодня рабочие
крупнейших портов  Японии.  На  24 часа  полностью прекращены разгрузочные и
погрузочные работы  на  причалах  Иокогамы, Токио,  Нагоя, Модзи,  Нагасаки,
Майдзуру  и многих  других портов страны.  24-часовые  забастовки  объявлены
также   на  300  машиностроительных  предприятиях,   19  бумажно-целлюлозных
компаниях. Со вчерашнего дня бастуют  65  тысяч рабочих 20  судостроительных
компаний Японии. Сегодня же  по всей стране  проводят забастовку медицинские
работники,  рабочие  химической,  электромашиностроительной промышленности и
другие отряды японского рабочего класса.
     И среди моря иероглифических  знаков все чаще мелькают сообщения о том,
что правительство Икэда  формирует программу военных приготовлений. Делаются
отчаянные  попытки  протащить через  парламент  законопроект  об  увеличении
вооруженных сил. На острове Ниидзима,  в ста пятидесяти километрах от Токио,
создана японская база управляемых снарядов.
     Кабинет Икэда занят  также  разработкой дальнейших  "мер по обеспечению
общественной  безопасности"  --  плана  подавления  народных  выступлений. В
недрах "сил самообороны" распространена инструкция, в которой говорится, что
для "подавления  мятежей" могут использоваться танки и броневики. Кроме бомб
со  слезоточивым  газом солдатам санкционировано  применение  огнестрельного
оружия...
        ИЕРОГЛИФИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ОБРАЗНОСТЬ
        ПАМЯТЬ БРОНЗЫ И КАМНЯ
     Уходящее за темные силуэты разноликих  строений Камакуры, за чешуйчатые
крыши  приземистых   японских   домиков  солнце   окружает   розовым  нимбом
многоярусную пагоду. Ослепительные блики  касаются  скульптур сидящих  будд,
расплывшихся в застывшем золоте  улыбок на  лоснящихся лицах,  ощетинившихся
львов, грозных стражей земных владык, замерших в ярости у входа в святилища.
     Косые лучи  солнца,  как  повисшая паутина, запутались в  густых  сетях
телеграфной проволоки, в роще телевизионных антенн.
     Старинный город Камакура, расположенный на западной окраине  знаменитой
равнины Канто, выступающей отрогом полуострова  Миура, возник в 1192  году в
окружении  на  редкость живописной природы.  Здесь, у залива Сагами, некогда
образовалось  безвестное  рыбачье  селение,  подобное тем,  несметное  число
которых и теперь разбросано, как  рассыпанные  горошины, вдоль  необозримого
японского   побережья.   Но   привлекала  Камакура  не  своим   пейзажем,  а
несомненными стратегическими преимуществами.  Облюбованная  сегуном Минамото
Ёритомо (1147--1199) в качестве места "Бакуфу" -- "полевой ставки", Камакура
в скором времени стала  центром высшей военной и политической власти Японии.
В  выборе места  верховной ставки  именно  в  Камакуре  первостепенную  роль
сыграло то  обстоятельство, что  вокруг  простирались ленные земли феодалов,
находившихся в вассальной зависимости от Минамото Ёритомо. И хотя в то время
существовал  император,  живший в своем дворце в  древней  столице  Киото  и
считавшийся  главой  государства,   его  власть  носила   чисто  номинальный
характер.  Камакурский  сегунат  --  режим  военно-феодальной  диктатуры  --
фактически  безраздельно  осуществлял  господство  над всей Японией,  прочно
удерживая государственные  бразды  в  своих  руках  в течение почти полутора
столетий (1192--1333).
     Вместе  с ростом военного  могущества  сегуната  шел  процесс  усиления
Камакуры в духовной жизни  страны. Царивший в ту  эпоху буддизм стремительно
усиливал свои позиции в  этом городе,  своим  рвением споспешествуя  сильным
мира в  их преуспевании  на благодатной почве  Камакуры. Усердием "смиренных
слуг человечества" здесь, как "побеги бамбука после дождя", вырастали  новые
буддийские храмы, непрестанно множился легион монахов и бонз. И  своего рода
венцом их фанатического пафоса явился  грандиозный храм, воздвигнутый во имя
грозного  духа  Хатимана  (Одзин)  на  холме  Цуругаока. Примечательно,  что
Хатиман  искони  принадлежал  к  сонму  многоликих  духов  синтоизма,  чисто
японской религии, имеющей очень мало  общего с буддизмом, пришедшим в Японию
из Индии  через  Корею  и  Китай.  Однако,  движимые чувством  угодничества,
буддийские  бонзы  прибегли к  компромиссной  формуле, что  они практиковали
нередко,   и   великодушно   перевели   Хатимана   из  сферы   синтоистского
идолопоклонства в пантеон буддийских божеств. Этой феноменальной метаморфозе
суждено было сыграть роль сенсации.  Храм Цуругаока  Хатиман, как его обычно
именуют, привлек всеобщее внимание и вскоре стал одним из крупнейших центров
массового паломничества наравне с храмами древних Нара и Киото. И в наши дни
храм Цуругаока Хатиман славится  не  только как религиозное святилище,  но и
как монументальный памятник японской храмовой  архитектуры. Возвышающийся на
лесистом холме, в окружении живописной природы, аллеями взметнувшихся своими
причудливыми  кронами  сосен   и  низкорослых  стелющихся  деревьев  сакуры,
декоративной вишни,  Цуругаока Хатиман поистине  являет собой величественный
ансамбль японского зодчества.
     И  не менее замечательным скульптурным монументом  неподалеку  от храма
представляется  Дайбуцу, "Большой Будда", --  бронзовая  фигура, созданная в
1252 году. Это одно из самых грандиозных бронзовых изваяний на земле: фигура
сидящего Будды весит девяносто две  тонны и возвышается на сорок два фута, а
длина его лица  составляет  семь с половиной футов. Японские древние мастера
монументальной  скульптуры,  создавшие  "Большого  Будду",  обладали,  таким
образом, не только высоким техническим опытом, но и поразительным искусством
художественного    совершенства.    Им    удалось    добиться    необычайной
выразительности  изваяния, запечатлеть характерную позу погруженного в сутры
Будды,  с закрытыми глазами, соединенными  руками, покоящимися на поджатых и
скрещенных  перед  ним  ногах.  Эта  поза  застывшего  в  какой-то  извечной
неподвижности   как   бы   символизирует   центральную  идею   буддизма   --
"интеллектуальная  невозмутимость,  проистекающая  из  совершенства знания и
подчинения всех страстей".
     Дайбуцу -- яркое свидетельство того, что создавшие его мастера обладали
глазом, который  видел тончайшие нюансы формы и линии, выражающие психологию
и настроение,  и руками,  умевшими воплотить прекрасное в бронзовом литье. И
хотя  в   основе  здесь   лежат  определенные   закономерности,   даже  свои
канонические принципы, идущие  от  мировоззрения буддизма, художник свободно
воплощал то,  что  привлекало его внимание,  что поражало  его  воображение,
выделяя   и  подчеркивая  одни   и   опуская,  затушевывая   другие,   менее
существенные,  на  его взгляд,  детали.  Создавая  конкретный образ, древние
мастера  стремились выявить  черты  воображаемого  типа  Будды  и средствами
скульптуры    сделать    его   изображение    носителем    распространенного
представления.
     Глядя  на  эти  уникальные  памятники японского  древнего  зодчества  и
скульптуры,  невольно думаешь о  глубоко порочном  взгляде,  будто  японское
искусство   и   культура  лишены  национальной  оригинальности,   творческой
самобытности, будто японцы лишь заимствовали извне и чуть ли не всем обязаны
прежде всего своему  соседу -- Китаю. Именно в китайской  литературе нередко
наблюдается  тенденция,  которая,  как   это   очевидно,   особенно  любезна
шовинистически   настроенным  авторам,  изображать   Японию,  ее  философию,
литературу, искусство и  все прочее как экспортированные из Китая. Подобного
рода   претенциозность,   явное   устремление   на   китайскую    уникальную
исключительность и своеобразный монополизм в области духовной и материальной
цивилизации  представляют собой не что иное, как проявление великодержавного
национализма, шовинистического угара. Такие взгляды ничего общего не имеют с
исторической    правдой    и    несовместимы    с    элементарной    научной
добросовестностью.
     Общеизвестно,   в  частности,  что  буддизм  --  религия  и  философия,
получившие  необыкновенное  распространение и оказавшие огромное воздействие
на  духовную жизнь Японии, отнюдь  не китайского происхождения.  Более того,
буддизм, проникший  в Китай еще в  первом столетии  н. э., не только получил
широчайшее распространение там,  но, как об этом убедительно свидетельствуют
китайские летописи и литературные источники  начиная примерно с V века, стал
почти  безраздельно  доминировать  в  духовной жизни  китайцев.  Причем  это
господствующее  положение  буддизма  продолжалось  на  протяжении   веков  и
фактически оттеснило другие религиозные воззрения, а также этико-моральные и
философские  системы взглядов, в том числе  конфуцианское миропонимание. И в
Китае  в  свое  время  строились  буддийские храмы,  были созданы  различные
памятники  этой  религии.  Однако  сопоставление  соответствующих памятников
зодчества,   скульптуры,  произведений  искусства,  сравнение   технического
мастерства,  художественного совершенства и эстетического вкуса, воплощенных
в этих  творениях древними мастерами Японии и Китая, увы, отнюдь не в пользу
последнего. И это лишь один из примеров того, к каким абсурдным последствиям
приводит   всякая   попытка   непомерного,   с  позиций   националистической
ослепленности,  преувеличения всего своего, китайского  и  принижения роли и
значения других народов  и стран, их национальной самобытности, их народного
гения.
     Мы проходим мимо  храмов и "Большого  Будды", идем по земле колыбелей и
могил вековых побоищ за преобладание и диктаторство, за страсть к деспотизму
с высоты  тронов и полевых ставок и повсюду  видим мертвые памятники,  камни
прошлого,   пережившие   расцвет   и  гибель  династий   сегунов   и  дайме,
олицетворенных в них эпох.
     На  каменных плитах -- высеченные имена, иероглифические надписи. Здесь
прошли люди: "Где часто ходят -- на камнях следы остаются".
     Сколько лет прошло с тех пор,  сколько  раз весна  теснила  осень,  как
неведомый художник высек иероглифические письмена на  серых скальных плитах,
распластанных в неуемном беге непокорного времени.
     В известном  смысле  Япония мне  видится  как машина  времени,  которая
способна  отвести  вас  в  глубь  веков.  Она  может  показать  нашу  эпоху,
современные города, шахты, фабрики с изумительными электронными устройствами
и  очень  легко может перенести  человека на  поколение или несколько  веков
назад  -- в страну, где самый воздух наполнен  феодальной стариной,  все еще
живущими патриархальными традициями.
        ЩЕДРОСТЬ МОРЯ
     Волшебная  машина  времени  способна  повернуть  циферблат  истории  на
пятьсот,   тысячу,   даже  несколько  тысячелетий  назад.  Древняя  старина,
доисторические  времена  воочию,  зримо  предстанут перед  вашими глазами. И
помимо каменных  плит и бронзы  прошлого живые нити  иероглифических свитков
способны   увести  вас  в   дальние  времена,  в   атмосферу   того  детства
человечества, которое,  по  слову Маркса об искусстве  греческой античности,
доставляет нам восторженное ощущение, эстетическую радость.
     Удобно   расположившись   на  свежих  салатных   циновках,   излучающих
травянистый  запах,  и  вооружившись  палочками,  изготовленными  из  тонких
бамбуковых пластинок, мы едим "сасими" --  сырую рыбу  --  и других не менее
аппетитных  морских  обитателей.  Ломтики темно-красного тунца  с беловатыми
прожилками обмакиваются  в  специально  приготовленную темно-коричневую сою,
которая  придает тонкий привкус  бобовых  растений  с их  земными  соками  и
солнечной радиацией, но не лишает "магуро" -- тунца -- специфической морской
свежести, в  которой и  минеральные  соли,  и  натуральный  йод, и  фосфор в
естественном, первородном виде.
     Сасими едва ли не самое характерное блюдо  в японской кухне. В  отличие
от  других народов, японцы употребляют, при этом весьма часто, сырую рыбу. У
каждого народа свои вкусы. "Об  обычаях не  спорят",  --  гласит  поговорка.
Наилучшие  виды  сасими  приготовляются из свежевыловленной  живой рыбы  или
других  морских организмов. В прибрежных  ресторанах  на  стол подают живых,
трепещущих  и прыгающих  рыб, раков,  омаров, ракушек и  т. п.,  в  отличие,
например, от строганины, которая принята у северных народов. По вкусу сасими
близка нашей нежносоленой куринской лососине или малосоленой зернистой икре,
которую, кстати, наши астраханские  рыбаки предпочитают почти несоленую.  По
мнению  некоторых экспертов, этот обычай японцев заимствован из южных морей.
Но  как  бы то  ни  было,  среди  японских  рыбаков широко  бытует  привычка
употреблять небольших рыб в живом виде тотчас после извлечения  их из  своих
сетей.
     Помнится, однажды в маленьком японском ресторане, каких в Токио десятки
тысяч, расположенном вблизи главной магистрали столицы -- знаменитой Гиндзы,
под названием "Футаба суси" ("Суси свежих побегов" или "Суси двух листков"),
хозяин,  низкорослый,  совсем  миниатюрный японец,  около семидесяти лет, но
очень бодрый и словоохотливый, в ответ на мой вопрос о происхождении сасими,
показал мне следующее в подготовленной им для печати рукописи.
     Из некоторых исторических источников известно, что около тысячи двухсот
лет тому  назад,  в  период  династии Тан (618--906 гг.),  крупный китайский
феодал   Ань   Лу-шань  получил  в  подарок   от   императора   Сюань-цзуна,
царствовавшего в 712--756 годах,  своеобразное сасими из мяса дикого кабана,
то  есть  фактически  искусно  нарезанные  ломтики  сырого вепря.  Из  этого
следует,  что  уже  в  ту отдаленную  эпоху  сырое  мясо  было  своего  рода
лакомством.
     О происхождении японского сасими (сырая рыба, нарезанная ломтиками) или
"суси" (колобок из вареного  с  уксусом  риса, который обертывается ломтиком
сасими  или другими  морскими продуктами)  в литературе никаких сведений  не
встречается.  Однако в тексте Указа о трудовых повинностях, изданного  в 689
году,   в  правление  императрицы  Дзито,  содержится  упоминание  о  первых
приготовлениях  сасими  из  аваби,  или  морского  гребешка   (вид   морской
раковины).  Начало  довольно  широкого  распространения  сасими   в   Японии
относится к эпохе Энги, в годы правления императора Дайго (X век).
     Сначала  сасими приготавливали  из  мяса  оленя  и  зайца,  позже,  под
влиянием  островного  положения  Японии, сасими начали  делать  из  аваби  и
многообразных  видов  моллюсков  а  затем  постепенно  перешли  к  рыбам.  В
различных   районах   Японии   сасими   отличались   различными    вкусовыми
особенностями,  хотя  способ приготовления  был  везде  примерно одинаковым:
легкое  соление, небольшое подогревание  и выдержка для образования  острого
вкуса  естественным путем. На приготовление сасими таким образом требовалось
от двух-трех месяцев до полугода. Для выдержки сасими помещали под гнет  или
привязывали к  шесту и держали до тех пор,  пока блюдо не приобретало нужный
запах и острый вкус.
     Сасими приготавливается почти из любой морской рыбы, а нередко речной и
озерной,  хотя пресноводная  рыба, особенно семейство карповых, очень  часто
оказывается пораженной  различными  заболеваниями  или является  носителем и
передатчиком весьма  серьезных болезней (двуустка, шистозома и др.), поэтому
употребление ее в сыром виде  крайне опасно. Наилучшим  и  самым излюбленным
сасими считается  из таких морских рыб, как тай (морской окунь), кой (карп),
магуро (тунец), кацуо (из  породы тунцовых) и хирамэ (плоская рыба, камбала,
палтус и т.  п.).  Нередко  сасими готовится также  из самэ (акула), кудзира
(кит),  эби  (морской   рак)  и   из  мяса  так  называемых   панциревых  --
многочисленных моллюсков, устриц, крабов и т. д.
     Истинные японские гурманы, однако,  отдают предпочтение  сасими из тай,
лучшие сорта которых вылавливаются в прибрежных водах острова Кюсю, в районе
Фукуока, и магуро, которых добывают в открытых водах океана.
     Приготовление сасими считается  большим  мастерством, хотя  с  виду это
очень  простое  блюдо.  Замечено, что неопытный повар, не  владеющий тайнами
биологического строения рыбы и техникой ее  разделки, может легко  испортить
блюдо: теряется вкус, аромат, морская специфическая свежесть.
     Существуют многочисленные  способы приготовления сасими, которые хорошо
известны    японским    гастрономам    (итимондзидзукури,    саиномэдзукури,
кавадзукури, хэйдзидзукури и др.).
     Сасими  подается на специальном  блюде, которое само по  себе  является
художественным  изделием. Японцы придают этому очень существенное  значение,
следя за эстетикой  стола.  К  сасими  полагается  подавать "цума" -- особые
овощи и приправы. Цума не только украшает, создает цветовую гамму красок, но
и придает вкусовое разнообразие. Обычно это ломтики  свежей моркови, спаржа,
зеленые морские водоросли, цветы хризантемы,  свежие огурцы, редиска. Сасими
без цума считается дурным вкусом, признаком вульгарности.
     Эпикурейцы предпочитают сасими с особым соевым соусом, изготовляемым из
кацуобуси (вяленого тунца), и сирин --  сладким  вином сакэ, а также с ороси
-- тертой редькой -- и васаби -- хреном.
     Иногда  ломтики  тунца  заворачиваются в  "нори"  -- высушенные морские
водоросли, мшистые растения, приготовленные в виде тонких листов, похожих на
черную  копировальную  бумагу. Нори  подается  любителям  морских продуктов,
японцам из приморских префектур, особенно Канто, токийского района. Нори  --
чудесный дар моря, который,  помимо изысканного вкуса,  обладает  ценнейшими
питательными свойствами,  в частности  содержит в большом количестве витамин
А.
     Наибольшей   славой    пользуется    "асакуса-нори",   с    характерным
темно-зеленым  оттенком, употребляемые  японцами как самостоятельное блюдо и
вместе с другими  деликатесами, особенно суси и сасими. Асакуса-нори впервые
начали  добываться  в районе Асакуса (Токио) в прибрежной  воде  из  морских
водорослей  "аманори"  в семнадцатом столетии  (период Эдо).  Поздней осенью
рыбаки в Токийском заливе  погружали в воду бамбук и ветви деревьев, которые
в течение зимних месяцев покрывались мшистыми водорослями аманори. Водоросли
затем  очищались   в  морской  воде,  высушивались  на   весеннем  солнце  и
сохранялись  в сухом месте. С  тех пор  нори превратился в  один из наиболее
популярных продуктов. Впоследствии нори стали  добывать в других районах, из
которых  широкую известность приобрел город  Хиросима. И хотя в Асакуса  уже
давно не производят нори, лучшим сортом продолжает считаться асакуса-нори.
        ТЕНИ СТАРИНЫ И СОВРЕМЕННОСТЬ
     Продолжая дружескую трапезу  из свежих,  живых даров щедрого моря,  наш
хозяин,  известный художник-каллиграф Аракава сэнсэй, начинает  интересующий
нас  рассказ  об  образности  иероглифики   и  каллиграфическом   искусстве.
Сухопарый,  невысокий, как большинство  японцев,  аскетического сложения,  с
продолговатым  лицом и контрастными,  заостренными  чертами.  О таких  людях
японцы говорят: "Худой, как скелет комара". Аракава сэнсэй работает у себя в
студии, расположенной  на  втором  этаже  старояпонского  деревянного  дома.
Здесь, в Камакуре,  прошло детство, и  после окончания университета Киото он
вернулся под  кровлю своих родителей, чтобы  всецело посвятить себя любимому
занятию.  Он вышел  из  крестьянских глубин, крепко  помнит  старые приметы,
поговорки и дедовские пословицы. И часто в разговоре ученого трудно отличить
его  собственные  выражения  от  народных  поговорок.  Афористичность  языка
Аракава  сэнсэй объясняется,  видимо,  и  его  профессией.  Каллиграфическая
живопись  в  значительной  мере  связана  с   философскими   и  поэтическими
изречениями,  крылатыми словами, пословицами.  Теперь он глава семьи и дома,
работает  один,  не считая  сына, Киносита  сан,  который  помогает  отцу  и
готовится  наследовать  его  искусство  каллиграфической   живописи.   Когда
художник разрешил  сыну подписывать  свои каллиграфические работы, появилось
новое  имя  -- псевдоним  Киносита.  Аракава  сэнсэй  предстоит  многое  еще
сделать. Но нет  больше нужных сил. Их становится все  меньше. В этих словах
проявляется требовательность, суровая взыскательность  художника  к себе,  к
своему труду, к высокому искусству каллиграфа и ученого.
     У  токонома, домашнего алькова, висит удлиненной  формы иероглифический
свиток.  На  шелковистом  нейтрального  цвета фоне  уверенной  рукой мастера
изображены   шесть   знаков,   выполненных  в   полускорописной  манере  под
"травянистый   стиль",   с   небольшими   графическими  сокращениями.  Смысл
написанного предельно ясен: "День без труда -- день без еды".
     Обращаясь к  литературно-историческому  памятнику китайской философской
мысли "Даодэ-цзин"  --  "Канону  о  пути и добродетели",  который  традицией
связывается  с именем легендарного мудреца древности Лао-цзы (приблизительно
VI в. до н. э.),  я спрашиваю Аракава сэнсэй, не является ли иероглифическая
шестерка на  висящем свитке  философской  антитезой "Даодэ-цзину". По своему
мировоззрению Лао-цзы принадлежит  к  числу древнейших наивных диалектиков с
заметными  элементами метафизики.  Весьма  существенной  стороной  философии
Лао-цзы, даосизма, является проповедуемый им  принцип пассивности, "Тот, кто
не борется, --  говорится о мудром человеке в "Каноне о пути и добродетели",
-- непобедим в Поднебесной"*.
     Из  прочитанного  мне  было  известно,  что, согласно  учению  Лао-цзы,
подлинный покой воцаряется  с прекращением  борьбы и установлением  жизни  в
соответствии  с  субстанцией  мира "дао". Утверждаемый даосизмом  принцип "у
вэй",  то  есть  "недеяние",  принцип бездеятельного  отношения  человека  к
окружающему миру, невмешательство людей в существующую реальность -- одно из
основных  канонических   положений   даосизма:   "Предпочитать   недеяние  и
осуществлять  учение безмолвно"  -- таков тезис Лао-цзы. В "Каноне  о пути и
добродетели"  содержится следующее разъяснение  по  этому  поводу:  "Быстрый
ветер не продолжается все утро, сильный дождь не продолжается весь день. Кто
делает все это?  Небо и земля. Даже небо  и земля  не могут сделать что-либо
долговечным, а человек тем более**.
     Таким  образом, утверждается  идея непостоянства  в  природе и бессилие
человека перед ее  явлениями,  идея  того, что все  в мире  образуется  само
собою,  стихийно и  вмешательство  человека,  его  деятельность  излишни.  В
соответствии  с  этими  взглядами  на  явления  окружающей  природы  даосизм
утверждает, что "высшая гуманность осуществляется через недеяние"***.
     Внимание читателя  следует обратить также на то, что источник и причина
беспорядка  в Поднебесной  заключается, согласно Лао-цзы,  в  отходе от мира
природы, от естественного  пути, то есть в том, что создается искусственный,
чуждый природе образ жизни людей. И учение Лао-цзы как бы указывает средство
против  порождения  подобных явлений: оно  призывает к  возвращению  на путь
"дао", который якобы помогает одновременно и человеку и обществу.
     -- Со дэс нэ, -- произносит Аракава сэнсэй традиционное "видите ли", --
поднятый вами вопрос  затрагивает извечную для японцев проблему. Вот  уже на
протяжении ряда столетий от японцев добиваются ответа, верны ли мы философии
древних  мудрецов, пришедших в далекую старину  на японские острова вместе с
литературой,  созданной ими  на  китайской иероглифике? Заимствовали  ли  мы
мировоззрение даосизма и конфуцианства,  их  морально-этические каноны? Либо
же  нами  избраны иные  пути,  которым мы  следуем в соответствии со  своими
собственными  национальными  традициями?  Или,  наконец, японцы,  помимо  их
способностей заимствовать и  подражать,  обладают какой-то  самобытностью  и
способны на самостоятельность, оригинальное творчество?
     Не спеша, даже с явной медлительностью закончив свое изложение, Аракава
сэнсэй берет стоящую перед ним пиалу из  серой пористой керамики и, подержав
ее немного в руке, отпивает  несколько  небольших глотков запаренного в  ней
зеленого чая.
     --  Сперва,   пожалуй,  следует  сказать  несколько  слов  относительно
висящего  здесь  иероглифического  свитка.  Видите  ли,  ни  содержание,  ни
исполнение  не принадлежат  мне. Это --  философия и каллиграфический почерк
моего  сына. У  него свои  взгляды,  свое  мироощущение и  свои эстетические
вкусы, которые формировались в  годы его университетского обучения, в другое
время и в иной обстановке, чем это было в мои годы. Однако мы с ним в равной
мере штудировали китайских классиков и,  мне думается, в одинаковой  степени
владеем текстом древних канонических книг. И хотя мы отнюдь не во всем с ним
согласны, нередко расходимся  в самой интерпретации определенных философских
и эстетических положений, не могу утаить, однако, что внутренне все чаще мне
приходится разделять его порой очень радикальные суждения, анализ и оценки.
     Извинившись ("Сицурэй симасита"), художник выходит в соседнюю комнату и
вскоре  возвращается с томиком "Дао-дэ-цзина"  на древнекитайском  языке и с
приложением параллельного японского перевода.
     -- Теперь  позвольте, --  продолжает Аракава сэнсэй,  --  обратиться  к
тексту  "Канона о пути и добродетели".  Японцы, разрешите  заметить,  не без
интереса относятся к философским воззрениям Лао-цзы, хотя,  разумеется,  это
еще вовсе не  может означать  их полного  согласия  с ними. Нам, безусловно,
импонирует тезис "Даодэ-цзина" о взаимосвязи человека с окружающей природой.
Известно, что  в  характере  японцев, быть  может как  ни  у какого  другого
народа,   таится   глубокое   чувство   привязанности   к   живой   природе,
проникновенное отношение к родной земле, какое-то обожание своих островов...
И вот  в философии даосизма мы  обнаруживаем  не  простое понятие  о  триаде
(земля,  человек, небо), как  это характерно для  конфуцианской  доктрины, а
формулу -- земля, человек, небо, дао --  путь,  естественность.  В "Каноне о
пути и добродетели" мы  находим  следующее определение  порядка  соотношения
этих сил: "Человек следует  земле. Земля следует  небу. Небо следует дао,  а
дао следует естественности"*. Это  помогает понять, что даосизм предписывает
познание  "дао" как  первопричины видимого мира посредством  проникновения в
сущность вещей и  явлений,  путем  слияния с  окружающей  человека природой.
Именно в этом мы видим определенную взаимосвязь философских  идей даосизма с
художественным  литературным  творчеством, что  нас также весьма интересует.
Таким образом,  основой и первостихией всего мироздания Поднебесной (тянься)
является  у  Лао-цзы не величественное вышнее небо**, а открываемое им свое,
оригинальное  понятие  некоей  абстракции  "дао".  Это  значит,  что  вместо
представления  о небе как высшем духе, божестве в  образе  человека  Лао-цзы
утвердил   понятие  "дао",   которое  уже   воспринимается  отнюдь   не  как
антропоморфизм. В этой связи с точки  зрения моих профессиональных интересов
крайне  важно  обратиться  к  этимологическому анализу  понятия "дао" в  его
историческом аспекте.
     Аракава сэнсэй вновь покидает нас с тем же тактом и тотчас возвращается
с другой  книгой  в  руках. Аракава сэнсэй  около  семидесяти пяти  лет,  но
держится он бодро, весь день подвижен, и ходит  он как-то быстро, полубегом.
Время  успело  его  сгорбить,  несколько согнуть.  Но  он  удивительно легко
садится прямо на пол, может  сидеть  на циновке  с подогнутыми ногами  целые
часы,  а  затем так же легко, будто и не подгибал  ног, встает и  продолжает
свой стремительный бег.
     -- Со дэс нэ... -- продолжает он, -- отношение японцев к  "Даодэ-цзину"
как  к  литературному  памятнику весьма метко  охарактеризовано  профессором
Эйити  Кимура:  "Канон  о пути  и добродетели" представляет собой  не только
философский  трактат,  но   редкое  по   своим   достоинствам   произведение
художественного творчества"*.
     Отложив  процитированный труд,  Аракава сэнсэй неторопливо берет  книгу
Лао-цзы и продолжает спокойное и уверенное изложение своего взгляда:
     -- Так вот,  понятия  современного иероглифического знака "дао"  словно
образуют несколько  семантических  рядов. В  первом из них  стоит  обычное и
наиболее распространенное значение "дао"  --  путь,  дорога,  орбита и т. п.
Второй включает такие смысловые понятия "дао", как метод, средство, принцип,
а также  мораль,  этика, справедливость. В третьем стоят значения: доктрина,
учение,  истина.  Наконец, в  даоском  учении "дао" есть высший,  абсолютный
закон,  всеобъемлющая  субстанция, сущность, не  имеющая внешней  причины  и
порождающая все явления из самой себя.
     Аракава сэнсэй встает со своего места на плоской подушке с изображением
летящего дракона, лежащей на циновке, берет лист бумаги  и кисть с тушницей,
возвращается и начинает изображать на бумаге объясняемые иероглифы.
     Я смотрю на руки каллиграфа, удивительно тонкие, с  удлиненными,  будто
вытянутыми пальцами,  в  мелких трещинках, заполненных,  как лакуны,  черной
тушью.  И мне  почему-то вспомнились  строки Исикава Такубоку,  лаконичные и
емкие:

     Вот -- и работали,
     Работали, а жизнь не стала легче.
     И глаз не отвожу от рук своих.

     -- Интерес для нас представляет иероглифическое изображение знака "дао"
<i>в</i>  его становлении  и развитии.  Идеографическая структура  "дао" состоит из
двух  основных пиктограмм: символа движения человеческой ноги, передаваемого
китайским словом "го" (движение), и изображения головы, передаваемого словом
"тоу"  (голова).  При  этом  обе  пиктограммы --  "го"  и  "тоу" --  в общем
сохранили древние формы иероглифической графики. Это  помогает обнаружить не
только простейшее выражение понятия  "дорога", связанного с компонентом "го"
(движение). Здесь также  ясно  обозначена пиктограмма  "тоу", указывающая на
голову человека во взаимосвязи с движением "го". Отсюда возникает понятие не
простого пути  или  направления  движения.  В  самой  композиции  пиктограмм
"движения" и "головы" нельзя  не  усматривать  некий единый комплекс, единую
идею  -- "движение  головы",  то есть  "движение  мысли", "мышление".  Такое
понимание  вытекает из  природы символического изображения головы  "тоу" как
начала интеллектуального.  Мы усматриваем в  этом, таким образом, что  здесь
заложена идея духовного характера, идея внутреннего мира  человека. Отсюда в
идеографическом   изображении  "дао"  обнаруживается  идея   пути  выражения
интеллектуального мироощущения человека.
     Слушая Аракава сэнсэй, я  смотрю  на целые громады книг, плотно, словно
добротная кладка кирпичной стены,  лежащих на  деревянных стеллажах. Длинные
доски  хорошо  обструганы, чисты, без какого-либо покрытия или краски, чтобы
не скрывалась их природа, натуральная окраска и рисунок.
     Среди множества  книг  встречаю  знакомые  мне труды:  "История Японии"
Киеси  Иноуэ,  "Социальная  история  Японии"  Китидзи  Накамура,  "Структура
феодального  общества  в  новое  время"   Такуя  Хаттори   и  Горо  Фудзита,
"Феодальные  города  Японии"  Такэси Тоеда, "География  и  древняя  культура
Японии"  Кэйдзиро  Фудзиока, "Книга перемен"  (новая  интерпретация)  Вакиэн
Минагава.
     Даосизм  занимает  целый  стеллаж.  Здесь  собраны  наиболее  известные
исследования ученых, занимающихся  изучением "Канона о  пути и добродетели".
Выделяется  огромный  фолиант в сером переплете  из грубой мешковины: "Новое
исследование Лао-цзы" Кимура.  А рядом возвышаются  тома  в суперобложке  из
глянцевого  наката  --   "Очерки  иероглифической  письменности"   Акиясу  и
двухтомное  издание  "Дао  (путь)  изображения"   (исследование   ритуальной
диспозиции  китайского изобразительного искусства)  Май-май Цзы, в горчичной
обложке с иероглифическим тиснением и великолепными иллюстрациями.
     В философском  аспекте идеограмма "дао", поясняет Аракава сэнсэй далее,
содержит  два диаметрально  противоположных  начала. Во-первых,  пиктограмма
компонента  "тоу"  ("головы")  соотносится  с  понятием  "тянь"  --  "неба",
"небесного начала",  символизирующего в  традиционном мировоззрении всеобщую
гармонию.  Голова   подобна   небу,   которое,   согласно   натурфилософским
представлениям,   имеет   круглую   форму,   в  отличие  от   земли,   якобы
представляющей  собой   квадрат.  В  знаменитом  словаре  XVIII  века  "Тушу
цзи-чэн",  являющемся  наиболее  полной  энциклопедией  китайской  культуры,
говорится,   в  частности:  "Голова  человека  соответствует  небу,  являясь
круглой,  подобно  небу,  и, наоборот,  ноги  соответствуют  земле,  являясь
квадратными, подобно земле, и находясь внизу".
     Из   этого  вытекает   важное   следствие:  согласно  понятиям  древних
натурфилософов  ("иньянцзя"),  основывающих  свое  учение на  взаимодействии
космических  сил  света  и  тьмы  (Ян-Инь),  "тоу"  ("голова")  относится  к
положительному,  мужскому,  солнечному  началу  "Ян",  в  отличие  от  своей
противоположности  --  "Инь"  -- темному,  женскому,  отрицательному началу.
Во-вторых, пиктограмма "го" ("движение") распадается на две составные части,
особенно ясно выраженные в древнем  начертании. Это  -- графический элемент,
передающий  слово  "чи"  и  обозначающий  движение левой  ноги  человека,  и
элемент,   соответствующий   слову   "чжи"  и   символизирующий   остановку,
прекращение  движения.  И здесь, в свою очередь, обнаруживается  мотивировка
внутренней обусловленности действия, так  как  движение левой ноги, согласно
той же  натурфилософии,  соотносится с действием  негативной  силы "Инь",  в
отличие от правой стороны, соответствующей позитивному началу "Ян".
     -- Изложенное, -- добавляет собеседник, -- приводит к заключению о том,
что  гносеологически  в  идеограмме  иероглифа  "дао"   заложены  понятия  о
противоборствующих  силах  "Инь"  и  "Ян",  являющихся  источником   разных,
диаметрально противоположных начал, порождающих столкновения и противоречия.
Это, собственно, и  определяет противоречивую природу доктрины "дао" с  его,
как    это   звучит    на   языке   материалистов,   единством   и   борьбою
противоположностей. Именно  об  этом  находим  прямое  указание  у  Лао-цзы,
утверждающего,  что  "все вещи носят в себе Инь и Ян", представляющие  собой
два  противоположных  друг другу и  взаимно обусловленных природных  начала.
Известно,  что иероглифический  знак "дао" существовал  задолго до  создания
Лао-цзы философской  системы даосизма.  Встречался  он ранее и  в  различных
семантических сочетаниях, в частности  в сочетании  с тем  же  знаком "тянь"
("небо"),  образуя  "тянь-дао", то есть "путь неба",  "закон неба", и т.  д.
Интересны в этой связи следующие положения, содержащиеся в "Каноне  о пути и
добродетели":
     "Когда небо творит зло, кто знает причину этого?"*
     "Небо его спасает, человеколюбие его охраняет"**.
     "Закон  неба  (тяньдао) не имеет  родственников, он  всегда  на стороне
добрых"***.
     Закрыв фолиант Лао-цзы и положив его  рядом с собой на циновку, Аракава
сэнсэй двумя  руками берет  массивные очки в  дымчатой  оправе,  которые  он
надевает  при чтении текста, и, аккуратно  поместив их  в  бархатный футляр,
продолжает медленно отпивать чай из керамической чашки.
     -- А  теперь, -- говорит он,  не выпуская  пиалу из  руки, -- разрешите
вернуться к  началу  нашего разговора. Как вы, вероятно,  заметили, японцы с
усердием штудируют  в  университетах  древнекитайские  сочинения,  стремятся
понять мировоззрение мудрецов  далекой  старины.  И  можно без преувеличения
сказать, что именно в Японии доскональнее, чем  где-либо  в  другой  стране,
изучили классическое наследство  Китая,  чему,  конечно,  в  немалой степени
способствовало знание иероглифики. Более того, по всей вероятности, в Японии
лучше,   чем  в  любой  другой  стране,  способны  оценить   философские   и
литературные  памятники  китайской древности. И все же  это  не  может  и не
должно являться иллюзией,  будто японцы не только изучали, но и заимствовали
всю   эту  китайскую  мудрость   и  лишь  тем  поддерживают  свое   духовное
существование.  Увы, такого  рода  впечатление, если  оно  продолжает  иметь
место, лишено основания  и  проистекает из заблуждения  тех,  кто  склонен к
сенсационным открытиям  и экзотике. И висящий здесь каллиграфический свиток,
выражающий   совершенно  определенные  философские  и  эстетические  взгляды
автора,  а  вернее  сказать,  авторов  --  сына  и отца,  --  может  служить
доказательством   тому,   что   с   Лао-цзы   мы  движемся   в  диаметрально
противоположном направлении...
     В  ярком  разливе  весеннего солнца  панорама  камакурского  побережья,
которая простирается за огромным стеклом нашей веранды,  приобрела  какую-то
прозрачную, эфирную позолоту, которая покрывает  и зеркальную морскую гладь,
и  скалистый берег с опрокинутыми  рыбацкими лодками, и серые  глыбы камней.
Сказочная роскошь грозных феодалов погребена  под  этими плитами, и вместе с
ними похоронена  устрашающая  слава жадных до  власти и богатства  сегунов и
дайме.  И вместо средневековых самурайских дружин здесь носится  теперь лишь
яростный ветер, рождаемый дыханием океанского гиганта.
     --  Со  дэс  нэ... --  заговорил  вновь  Аракава  сэнсэй,  -- китайский
даосизм, и,  конечно,  не  только  эта  философия  древнекитайских мудрецов,
привлек пристальное внимание в Японии, но отнюдь не был  нами  воспринят, не
стал мировоззрением японцев. Философия Лао-цзы и Чжуан-цзы,  пожалуй,  менее
всего повлияла на философскую мысль Японии. Для нас это скорее увлекательная
древность, которой мы любуемся и восхищаемся,  но  никогда не забываем,  что
это лишь  тени  старины.  И кажется, это  к  счастью  самой  Японии, которая
благодаря своему динамизму и творческой активности, а не даоскому недеянию и
пассивности смогла двигаться столь стремительно и оказаться в ряду  наиболее
развитых  стран.  Если  бы  даосизм  или  конфуцианство  действительно  были
заимствованы японцами, сделались их философией и руководством к действию, то
едва  ли  Японии  удалось  добиться  признаваемого всеми  индустриального  и
научно-технического  прогресса.  И   если  эти  системы  древних  мыслителей
являются таким бесценным благом и  чудодейственной панацеей,  то  почему  же
сами обладатели этого наследства в Китае, владеющие к тому же неисчерпаемыми
людскими  ресурсами,  до  сих  пор не  способны выбраться  из технической  и
агрикультурной  отсталости?! Неверен взгляд,  будто вся философская  мысль в
старой Японии всецело  вдохновлялась идеями китайской  философии.  Известно,
что  многое  в ней идет от буддийской  философии. Есть  и некоторые  течения
философской мысли, которые  развивались по оригинальной линии. В равной мере
нельзя утверждать и противоположное: будто философская мысль в старой Японии
развивалась  совершенно  независимо  от китайской.  Известно,  что  особенно
сильно было  влияние древних мыслителей, философии сунской школы и школы Ван
Ян-мина. В  отношении  же современных японцев справедливо  сказать, что  они
безусловно   отдают   предпочтение   мировоззрению   динамичному,   движению
активному, стремительному, порой  агрессивному. И в житейской  интерпретации
об этом говорит также иероглифический свиток, висящий в парадной нише: "День
без труда -- день без еды".
        КИНОСИТА ДЭГОДЗАЙМАС
     Народный обычай повелевает к сасими подавать японское  рисовое вино  --
сакэ  -- не только потому, что сасими сервируется в  качестве самого первого
блюда, с  которого, подобно русской закуске, обычно начинается обед. Сакэ --
широко распространенный национальный напиток и считается  "хякуяку-но те" --
"первым из ста лекарств". Однако, как отмечает в своей книге "Японские вещи"
Мок Джой, до  того, как  сакэ  стали  употреблять  в  качестве  медицинского
средства,  "укрепляющего  здоровье",  оно числилось среди  обычных продуктов
питания. Оно даже не было в  полном смысле этого слова напитком: в древности
сакэ имело  вид  густой  массы, так  как тогда  японцы еще не  знали техники
дистиллирования. Поэтому тогда сакэ не "пили", а "ели".
     Раньше сакэ сервировали  в холодном  виде. Это сохраняется  и теперь во
время культовых  церемоний в  синтоистских храмах. Подогревать  сакэ начали,
как отмечает Мок  Джой, в восьмом столетии, в  период  Хэйан, когда в Японии
возникли крупные  столичные  города --  Нара,  Киото,  а  позднее Камакура и
другие замковые  центры.  При этом  первоначально сакэ  подавали  подогретым
только  в  холодный сезон -- с сентября по  март,  как согревающее средство.
Считается  также,  что при  подогревании  сакэ  испаряется  тяжелый сивушный
запах,  от  которого  напиток далеко  не  свободен.  Обычно  сакэ,  крепость
которого  колеблется между  десятью и двадцатью  градусами, подогревается до
пятидесятиградусной температуры.
     -- Домо сумимасэн -- прошу покорнейше извинить, Киносита дэгодзаймас --
позвольте представиться --  Киносита... --  произносит  новый гость хозяина,
молодой человек, его старший сын, низко опустившись на  циновку  у  входа  в
традиционном поклоне.
     --  Трое -- это уже компания, -- замечает Аракава сэнсэй.  -- "Где трое
-- там мудрость самого Мондзю*".
     Киносита сан  чинно  здоровается  с  нами  и,  не  поднимаясь на  ноги,
приближается  к ожидающему его  низенькому столику, зеркально отсвечивающему
глубоким черным лаком.
     -- Великодушно простите, пожалуйста, мою неучтивость: мне не удалось, к
несчастью, встретить  вас у  нашего дома... К тому же  я оказался наказан за
то, что не услужил гостю и не поднес ему первую чарку сакэ, как того требует
наша давняя традиция... Меня задержали мои неудачи в студии: не мог добиться
выразительности нескольких иероглифических знаков. Кисть не  повиновалась, и
тушь  ложилась на бумагу  слишком  густым, непроницаемым слоем, как масляная
краска. Исчезала  легкость, воздушная прозрачность,  то, что  именуется "ки"
(атмосфера,  эфир, энергия).  Долго  не  удавалось  придать  должный  облик,
выразить настроение. Одним словом, свиток оставался бездыханным, холодным, в
нем не чувствовалось "киин" -- резонанса внутренней силы, ритма атмосферы...
Пришлось вновь и вновь  переписывать, пока не "выпил  всю тушь", не перебрал
всех кистей и не стер их до облысения...
     --  Обычные оправдания  в  духе  древнекитайских  отшельников,  которые
проживали в своем поэтическом  уединении в горах, под вековыми соснами или в
бамбуковой  роще, вдохновлялись шорохом  листвы да журчаньем  горных ручьев.
Они  могли  предаваться  своим мечтаниям, грезить  в  первозданной тишине  и
ущельях,  не утруждая себя мирскою  пылью, не  тревожась  о насущном рисе...
"Каллиграф   кистей  не  выбирает".  И  ко  всему  Киносита   сан  недостает
"увлеченной  рассеянности"...  и для него "белизна холста" все  еще остается
признаком элегантности женского наряда.
     В этой шутке Аракава сэнсэй содержался известный намек на историю с Ван
Си-чжи,  прославленным   мастером   иероглифической   живописи,   патриархом
каллиграфии.  О  нем  сложилась  небезынтересная  легенда.  Однажды,  гласит
предание, Ван Си-чжи (IV век) шел по улице, как всегда держа в руках коробку
с кистью и тушью,  с которыми он не  расставался и  во  сне, и увидел  перед
собой девушку в шелковом халате, сиявшем на солнце особенной белизной.
     Ван  Си-чжи, отличавшийся феноменальной рассеянностью, принял халат  за
лист  бумаги  и  тотчас  изобразил на  спине девушки  несколько  иероглифов.
Поступок Ван Си-чжи она приняла за оскорбление и стала звать на помощь.
     Случайно мимо  проходил  чиновник,  знавший знаменитого  каллиграфа, за
работы которого уже тогда платили фантастические деньги. Узнав,  в чем дело,
чиновник,   не   задумываясь,   предложил  обескураженной   девице   за   ее
"испорченный" халат  баснословную цену. Ошеломленная названной суммой,  она,
разумеется, с восторгом  согласилась  уступить халат.  Весть  о  случившемся
мигом  облетела весь город, и  на следующий день дом  Ван  Си-чжи  буквально
осаждался  толпой  девиц  в  прекрасных  белоснежных  халатах,  с  затаенной
надеждой выжидавших появления рассеянного каллиграфа...
     -- Не слишком ли велика  честь, -- замечает Киносита сан, -- сравнивать
бездарного аспиранта с гениальным Ван Си-чжи. Мои неудачи в студии, кажется,
объясняются  чрезмерной  поспешностью.  "И у  Кобо (знаменитого  каллиграфа)
кисть ошибалась..."
     --  Поторапливаться,  но  не  спешить.  "Терпение  -- одно из жизненных
сокровищ". Народный опыт свидетельствует, что "с  терпением  и маляр  в люди
выходит".
     -- Мне известно, сэнсэй, что "нетерпеливость успеха не приносит"  и что
"упорство людей скалы  рушит". Из нашей студии вышли десятки, если  не сотни
иероглифических свитков с этими мудрыми изречениями.
     -- Поэтому не забывай: "Тушь поручи растирать  слабому  черту, а кистью
водить -- сильному!"
     -- Именно  поэтому покорный  аспирант работал кистью без устали, словно
безропотный   вол  в  рисовом  поле.  У  меня  даже  поэтическое  оправдание
подготовлено. Помните ли строки Исикава Такубоку:

     Приятна сердцу усталость эта,
     После того, как столько я работал,
     Дыханья не переводя.

     Но не скрою, что мне очень хотелось повстречаться с нашим гостем. Разве
"друг  издалека не  радостен сердцу"?  К  тому же  мне помнится, что сегодня
будто бы один из "дней" угощения "унаги", и я убежден, что сэнсэй никогда не
пропустит случая,  чтобы доказать  свое пристрастие к этому "пресмыкающемуся
созданию"...
     Унаги   (угри)   --  одно   из  лакомств  японцев,  которые  готовят  в
традиционные дни "уси" -- "вола", в сезон "дое", что соответствует периоду с
20 июля по  6 августа.  В некоторые  годы "дни вола"  повторяются  дважды. В
народе  существует примета,  что  употребление унаги в  этот  сезон  придает
"жизненную  энергию"  в  нестерпимую жару тропического климата. И  поскольку
этот обычай  в  старину  зародился  в Эдо (Токио), его  обитатели  не  могут
обрести покоя, пока не насладятся "кабаяки" --  угрями,  жаренными или свеже
копченными   на  древесных   углях   в   дни   благостного  "вола".   Обычно
приготовленные  на  соевом  соусе  унаги подаются к  столу  в  пиале  "унаги
домбури"  -- "чаша  унаги  с  рисом",  паровым,  рассыпчатым рисом,  который
смягчает  специфический привкус  рыбьего жира  угрей. Это  блюдо  пользуется
теперь большой популярностью не только  в  Токио еще и потому,  что доказано
большое содержание в речном унаги витаминов в натуральном виде.
     -- Со дэс  нэ, -- шутливо продолжает  Аракава сэнсэй,  -- нам  только и
остается  выразить  восхищение  Киносита  сан   и  его  безупречным  знанием
национальных  обычаев  своего народа. Он, кажется,  заслужил  помилование за
свои грехи в студии, как и Ван Си-чжи за его проделки с халатом  девицы. Тем
более что опоздание  к трапезе вряд ли грозит превратиться в его хронический
порок, как рассеянность Ван  Си-чжи, хотя бы  потому,  что  угрями угощаются
всего один-два  раза в году. Во внимание  принимается также и то,  что гость
мой слишком молод, чтобы за привлекательной белизной халата, которая для Ван
Си-чжи   оказалась  только  заманчивым  листом  шелка  для  каллиграфических
упражнений, не разглядеть еще  чарующей грации юности... Недаром  говорится:
"Смотри, пока мимо проходят, слушай, пока говорят".
     -- Это становится  похожим на  трибунал, -- не  успокаивается  Киносита
сан.  -- Безукоризненность поведения  скромного аспиранта  не терпит ни тени
сомнения.  Всякие  двусмысленности  должны  быть  решительно  отвергнуты как
наветы и инсинуации...
     --  Все  же позвольте  покорнейше  предложить вам  высокую  награду  от
неисправимого недоброжелателя,  заскорузлого старца  в виде  двойной  порции
унаги. Хотя "мастер плохой, зато едок лихой". Но поскольку это ответственное
блюдо  требует времени и труда  -- "без  труда не вынешь рыбку из  пруда", а
также сноровки при  ловле этих полузмей  ("рыба в воде -- не  в  руке!"), мы
продолжим  наше  собеседование  о  иероглифописи, которая, по слову  мудрого
Ян-цзы, являет нам "рисунок сердца".
     Не удержавшись от одолевшего меня соблазна, я привожу слова П. Клоделя,
который считает,  что латинская  буква властным  жестом утверждает, что вещь
такова, иероглифический же знак есть та вещь целиком, которую он знаменует.
     В комнату  входит супруга художника с подносом из лака вишневого цвета,
темного  и  глубокого.  На  нем три великолепные  пиалы  из  крупнозернистой
керамики,  светлосерого  оттенка, с  нарочито небрежными  отливами  глазури,
застывшими в своем движении по верхнему краю.
     --   Унаги-домбури,   додзо,   --  произносит   японка   с   учтивостью
гостеприимной хозяйки. -- "За пустым столом скучна беседа!"
     --  Теперь, -- заговорил вдруг Киносита сан, который с особым вниманием
слушал  художника и решил не упускать момента, -- все мои невзгоды отпрянули
в небытие. Прилежание бесталанного аспиранта достойно вознаграждения! Не зря
я  торопился, в своей  ослепленности не замечая перед  собой  ничего,  кроме
восхитительных унаги. Даже юная грация под  белоснежным шелковым покрывалом,
как  мне грезилось, изредка  проплывавшая  лебединой походкой  у  окна  моей
студии, была бессильна отвлечь меня хотя бы на мгновение. Так сладостны были
мои мечты...
     --  Самолюбие  старца,  с  его  неисцелимым   недугом   пристрастия   к
унаги-домбури,  в  высшей  степени  удовлетворено.  Только будь  осторожен в
торопливости  --  не  перепутай  в  спешке  "унаги  с  фугу"!  Ведь  недаром
говорится,  что рыбу ловить  --  при  смерти ходить. Когда  "рыбка да рябки,
прощай деньки"...
     И здесь  опять  не  обойтись  без  авторского  комментария.  "Фугу"  --
японское  название  шар-рыбы,  которая  местными гурманами  считается  самым
изысканным  деликатесом  в национальной кулинарии.  Однако употребление фугу
крайне   опасно,  поскольку  в  ней  содержится  сильно  действующий  яд  --
тетратоксин,  особенно   в   икре   и   печени.   Ее  приготовление  требует
исключительной  осмотрительности и поварского  опыта.  Многочисленные  факты
свидетельствуют, как  отмечает упоминавшийся нами автор Мок Джой, что немало
самозванных  экспертов   по   приготовлению  фугу  оказывались  жертвами  ее
употребления. В  одном  токийском  ресторане  я  как-то  прочел  интригующую
надпись: "Сожалеем, что не несем никакой ответственности за отравление фугу,
но  в  течение  полуторастолетия  в  нашем  ресторане   не  было  ни  единой
неприятности".
     Примечательно,  что  ценители  фугу  испытывают  даже  удовольствие  от
легкого  отравления,  которым  иногда  завершается  трапеза.  При  этом  они
признают,  что икра и  печень  фугу,  где как раз и содержится  тетратоксин,
отличаются  особым  вкусом.  Статистика   свидетельствует  о  многочисленных
жертвах  фугу в  прошлом и о повторяющихся смертельных  исходах употребления
этой рыбы в наши дни. Но  число рискующих  попытать счастья ценой  жизни  не
сокращается.  У японских  эпикурейцев своя  философия: "И  угорь одну  жизнь
живет, и  омар больше  одной жизни  не проживет. Коли яд пить, так до  дна".
Страсть  к  прелестному  белоснежному  мясу  фугу,  которое  сервируется  на
художественно   оформленных   блюдах  голубой  или   красной   орнаментации,
преодолевает  страх  японских  эпикурейцев еще  и  потому,  что со  временем
выработались  некоторые  средства  спасения жертв гурманства. Пострадавшему,
если  не  наступает  мгновенная смерть, рекомендуется, например, пить краску
индиго  или зарываться  в землю, оставляя на поверхности лишь  одну  голову.
Пьют  стаканами  мыльный  раствор и т.  д. Однако  все  эти средства -- лишь
мертвому припарки.
     Употребление фугу  наиболее широко распространено на  острове Кюсю  и в
районе  Кансая,  где  добываются  многочисленные  разновидности  этой  рыбы.
Характерно,  что фугу  обладает  удивительным  свойством самосохранения: при
столкновении с опасностью фугу выпускает шарообразное облако темной жидкости
и  скрывается за  этой своеобразной дымовой  завесой. Известно также, что из
круглой  кожи фугу  выделываются декоративные светильники и  фонари, которые
встречаются в портовых городах не только в Японии.
     -- Подобные  опасения, --  замечает  Киносита сан, -- по  меньшей  мере
проистекают  из  явной  недооценки  моей  ихтиологической  эрудиции.  О море
спрашивают у  рыбака.  Не секрет, что каждый  японец  -- рыбак уже  по своей
природе.  У  нас  даже нынешний  император  Хирохито  всецело  посвятил себя
ихтиологии. И  если  верить токийской  прессе,  ему принадлежит сенсационный
вклад в науку: он, оказывается, обнаружил несколько редчайших разновидностей
морских крабов, которые  до его  открытия успешно укрывались от  "близоруких
ихтиологов  всего  мира", но  не  спаслись  от  "всепроницающего взора"  его
"небесного величества" (тэнно) во мраке океанской преисподней...
     КУЛЬТ ЦВЕТОВ
        ЭСТЕТИКА РАСТЕНИЯ
     Среди национальных особенностей японского  народа, которые не могут  не
привлекать  внимания  при  посещении  Японии,  бросается  в  глаза  глубокая
приверженность японцев к живым цветам,  к  выращиванию,  разведению,  уходу,
широкому  использованию их в виде украшения.  Редко еще где можно,  пожалуй,
наблюдать такую чрезвычайную и едва ли не повсеместную приверженность, какая
обнаруживается у японцев к живым цветам и растительному  миру. Это искусство
Флоры,  считающейся  в  древнеримской  мифологии  богиней  цветов  и  весны,
является своего рода культом цветов, который без преувеличения можно назвать
одной из  характерных  черт жизни  и  быта японского народа. Правда, следует
напомнить,  что  у японцев,  насколько  нам  удалось познакомиться  с  этим,
существуют три эстетических поклонения, три культа: цветов, луны, снега. Эти
культы и их формы, выработанные самим бытом, нашли свое  яркое отображение в
поэзии, живописи, в живом языке народа.
     Природа японских  островов  помогает  почувствовать, понять:  прекрасны
цветы,  луна,  снег.  Жизнь  повелела: любоваться цветами --  в их смене,  в
нескончаемом чередовании соответственно времени года; любоваться луной  -- в
ночи полнолунья, особенно осенью, когда в Японии, как там принято  говорить,
--  "ниппонбарэ" --  "японская  ясность", то  есть ровное, однотонно  чистое
небо; любоваться снегом, когда  он покрывает землю словно  цветами. В  языке
образовались  понятия: <i>ханами --</i> "смотрение  на цветы", <i>цукими --</i> "смотрение
на луну",  <i>юкими  --</i> "смотрение на снег". А самый обычный  японский толковый
словарь  поясняет: ханами --  смотреть на  цветы  и наслаждаться, испытывать
радость,  восторг.  Употребляя для  передачи  японского слова "таносиму"  --
очень  многосмысленного -- в данном  контексте иероглиф,  хотят подчеркнуть,
что берут в "таносиму" то, что означает "ле" ("раку") -- "веселье душевное",
"услада  души".  А  быт  выработал  традицию  торжественных  трапез  в  часы
любования  цветами, что  также  характерно  и для  эстетического быта других
дальневосточных народов и их поэзии.
     Любовное отношение  японского  народа  к  цветам  прекрасно выражено  в
поэтических строках  Акахито,  прославленного народного певца Японии  первой
половины VIII века:

     Я в весеннее поле пошел за цветами,
     Мне хотелось собрать там фиалок душистых,
     И поля
     Показались так дороги сердцу,
     Что всю ночь там провел средь цветов до рассвета!

     Мир  цветов  с их  бесконечным  многообразием  красок и форм,  чарующей
красотой,  будимые ими у человека возвышенные чувства, благородные  движения
души  постоянно были неисчерпаемым источником  вдохновения  японских  поэтов
всех  времен. Стихотворение Аривара Нарихира, поэта IX века,  может  служить
одним из образцов такой поэзии:

     Я красотой цветов пленяться не устал,
     И слишком грустно потерять их сразу...
     Всегда жалею их,
     Но так их жаль,
     Как этой ночью, -- не было ни разу!

     Столь  большой роли цветов в жизни японцев, несомненно, в  значительной
мере способствуют природные  условия  Японии. Мягкий морской климат,  обилие
влаги  и солнечного  тепла,  благодатная  почва  позволяют  японцам  почти в
течение всего  года  выращивать  многообразные  живые цветы  и  декоративные
растения.  Цветоводство  и  садоводство  приобрели в  стране  самые  широкие
масштабы, носят буквально поголовный характер. Даже в крупных городах, в том
числе  в  гигантском Токио, используется малейшая возможность, всякий клочок
земли для разведения цветов и  декоративных растений.  В каждом японском (по
постройке,  стилю)  доме есть непременная  принадлежность -- так  называемый
"о-нива", садик при доме.
     Представьте себе рабочий пригород промышленного и торгового  гиганта --
Осака. В этом пригороде люди живут  в самом  дешевом виде жилища, называемом
"нагая".  Нагая  --  дом-цепочка,  то  есть  вытянутое  в  длину  соединение
подведенных под одну  крышу маленьких  отдельных домиков-квартир.  В  каждом
таком  домике  -- одна-две комнатки, крошечная кухонька и, конечно, столь же
крохотная "ванная  комната" --  помещение, способное вместить  только ящик с
горячей  водой (японская  ванна) да  одного  человека. Но  одна из  комнаток
выходит  в  о-нива -- садик размером в письменный стол. Значит, есть  цветы,
либо в земле, либо в горшках.
     Собственно говоря,  это  --  <i>нива</i>  (сад,  двор), но  сердце  японца  не
допускает   обозначения   этого   маленького   пространства   номенклатурным
определением,  языковой регистрацией;  он  хочет  вложить  в  обозначение  и
кусочек своего сердца.  Поэтому он и говорит:  не <i>нива,</i> а  <i>о-нива.</i> Что такое
это "о"?  Прозаическая грамматика, то есть то,  что насилует  свободный язык
своими навязчивыми  дефинициями,  ответит:  "о"  -- префикс  почтительности,
ласкательности,   уменьшительности".  Значит,  это  не  "сад",  а   "садик",
"садочек" -- что-то милое сердцу.
     Много  внимания  и  усердия вкладывается японцами  в выращивание  новых
интересных разновидностей  цветов,  усовершенствование их  формы  и окраски,
улучшение  сорта.  Японские  цветоводы стремятся к тому, чтобы  живые  цветы
росли и  цвели  непрерывно  в течение  всех четырех сезонов года и чтобы при
этом  не нарушался определенный рисунок, ковер,  сотканный самой природой из
наиболее красивых расцветок цветов и их сочетаний.
     Неудивительно  поэтому  то,  что на  всей  территории этого  островного
государства, в самых различных  его районах, в городах и сельских местностях
--  всюду наблюдается поразительное богатство и  многообразие  живых цветов.
Здесь часто  можно встретить  самые необычные, поистине экзотические породы,
рисунки,  краски и оттенки цветов; и все  это  нередко удивительно  больших,
колоссальных масштабов.
     Среди  живых цветов,  наиболее  часто встречающихся в  Японии,  следует
прежде всего  выделить  столь  же  утонченные, сколько и многообразные  виды
"золотого цветка"  хризантемы:  летней,  осенней,  зимней, от  самых мелких,
ординарных  размеров   до   наиболее  крупных,  махровых.  Это  изумительное
растение,  принадлежащее  к  семейству сложноцветных,  обладает  роскошными,
пышными   махровыми   цветами  разной,  часто  самой   неожиданной  окраски.
Хризантема   является   традиционным   цветком    и   украшает   официальную
государственную  эмблему  Японии.  Хризантема  разводится в  Японии  главным
образом для декоративных целей.
     Хризантема, быть может, как никакой другой цветок,  неизменно  являлась
источником вдохновения японских живописцев, создавших изумительные полотна с
неповторимым  художественным изображением этих  благородных цветов. Японская
поэзия полна прекрасных образцов поэтического творчества, воспевающего цветы
хризантемы. Вот небольшое стихотворение, принадлежащее перу Томонори,  поэта
японской древности:

     Как тает иней, павший на цветы
     Той хризантемы, что растет у дома,
     Где я живу,
     Так, жизнь, растаешь ты,
     Исполненная нежною любовью!

     Прекрасно по настроению  и по своеобразному видению поэта стихотворение
Сугавара, писавшего в далекие дни японской старины:

     Те хризантемы белые, что там
     Колеблемы вдали приморским ветром,
     Все кажутся глазам
     В осенний день
     Прибрежною волной, а не цветком!

     В  Японии,  в   отличие   от   некоторых   европейских   стран,  широко
культивируются  не  только  осенние  хризантемы,  но  и  летние. Японские  и
китайские цветоводы стремятся высаживать хризантемы разных цветов так, чтобы
их цветение не совпадало, чтобы оно продолжалось нескончаемой чередой. Когда
отцветают одни хризантемы,  зацветают  другие,  но чем  ближе  к осени,  тем
колоритнее и  обильнее  цветение.  В  больших городах устраиваются  выставки
хризантем. А в императорском дворце -- на обширных  пространствах дворцового
"о-нива", который тут зовется "ге-эн" -- "парк", осенью,  в  разгар цветения
хризантем, устраиваются пышные приемы в саду, для избранных, разумеется.
     Разница,  конечно, огромная! Одно  -- сидеть в одиночестве  в маленькой
"клеточной комнатке"  и  смотреть на  крошку-садик с  единственным  кустиком
хризантем; другое -- бродить чинно в разряженной толпе, да еще в присутствии
"высочайших  особ"...  Недаром  тут  уже  не  о-нива,  а  царственный  парк,
императорские угодья.
     Наибольшей  силы  и  яркости  цветение   достигает  в  сентябре,  когда
распускаются десятки и сотни видов хризантем. Медленно накаляется этот огонь
цветов  и так  же  медленно гаснет.  Уже  потянуло  северными  ветрами,  уже
окрестные  леса стали желто-красными,  потом  бледно-серыми и темными, а  на
клумбах  рдеет  пламя  хризантем,  будто  распущенное  ветром  на  множество
язычков.
     В  японском   саду  поражает  разнообразие   цветов   и   рисунков   --
темно-вишневые, белые с  золотой  сердцевиной, светло-голубые, терракотовые,
бело-розовые  с висячими, трубчатыми, вогнутыми, игольчатыми  лепестками.  И
при  этом  японские  садоводы продолжают создавать все новые виды хризантем,
добиваясь  невиданной  прежде  формы,  окраски  и  даже  размеров.  Нынешняя
хризантема -- плод  многовековой работы  садоводов, невиданно, фантастически
облагородивших простую ромашку.
     Мне  вспомнился  тот  день,  когда  мы  посетили  огромный   цветник  в
окрестностях   Камакуры,  что  раскинулся   на  огромном  лугу,   окруженном
невысокими горами. Каждый вид цветов имел свою делянку. Лето было в разгаре,
а многие виды цветов еще не были высажены в открытый грунт. Некоторые цветы,
возможно, так и останутся в горшках  и кадках. Это иногда облегчает  уход за
цветами. Кадка лучше удерживает влагу. Мы  обратили внимание на то, что даже
в  таком  цветнике, как камакурский,  где хризантемы  занимали  значительную
территорию, каждый вид был представлен лишь немногими экземплярами.
     Тогда  мы насчитали  в  Камакуре  до тысячи  видов  хризантем.  Большие
осенние выставки  хризантем,  ежегодно устраиваемые в многочисленных городах
Японии,  экспонируют все новые виды. По литературным данным, хризантемы были
вывезены в Европу в семнадцатом столетии, а в Японии они выращиваются  с VII
века. Лишь лотос и  бамбук могут соперничать  с хризантемой  в популярности.
Нет, кажется,  цветка,  который  воодушевил  бы поэтов  на  такое  множество
стихов, а художников  на такое обилие картин, как  хризантема. Хризантемы на
Дальнем Востоке -- не только декоративные растения. Их  лепестки, обладающие
чудесным  медвяным запахом,  примешиваются к  ароматным  сортам чая,  на них
настаиваются наливки и вина. В Киото и других городах мне приходилось видеть
красивых, цветастых кур, названных породами хризантем.
     В Камакуре  мы были в начале  лета и не видели осенних  хризантем, зато
летние были нам показаны во всем их разнообразии  и пышном цвете. И странно,
что при  взгляде  на хризантему трудно сказать, что этот нежный  цветок  так
неприхотлив.  В Камакуре редки морозы, но когда они случаются, хризантемы не
только  выживают,  но  и  продолжают  цвести.   Греки  называют   хризантему
златоцветом,  и это название очень  точно передает золотистое сияние цветка,
окруженного снежно-белым венцом. В древности хризантема была только золотой,
-- не  перестаешь дивиться цвету и оттенкам, которые приобрела  хризантема в
позднейшие времена: розовые, медно-бронзовые, кирпично-красные.
     Подобно тому  как  некогда в  Камакуре, нам показывали  в других местах
Японии  экземпляры хризантем,  являющиеся своего рода достопримечательностью
местных  цветоводов, их  драгоценной  реликвией. Нам  много  рассказывали  о
методах  выращивания  красных  и  других  хризантем,  отличающихся  крупными
бутонами.  Перед нами открылись секреты  выращивания так называемых плакучих
хризантем,  или каскадного цветка, который действительно создает впечатление
потока, каскадом обрушивающегося вниз. Не скрою, мы  были потрясены тем, что
люди, занятые тысячей  больших  и малых дел, находили возможным поддерживать
культуру древнего цветка, да, видимо, и не могли отказать себе в этом. И нам
не  однажды  приходилось убеждаться,  что  в  этом  находит  свое  выражение
извечное  стремление  человека  к красоте, его  желание  сделать свою  жизнь
радостнее, краше. В  небольшом,  казалось  бы, этом факте  мы  почувствовали
стремление людей взять  от природы прекрасные ее дары,  умножить и обогатить
явления самой природы, все то живое, что радует и волнует душу человека.
     Кто  долго жил в Японии,  тот  не мог  не заметить,  что в этой  стране
трудно  найти человека, который  не любил бы  живых  цветов. Любовь к цветам
поистине заложена в самой природе  японского народа. Эта их приверженность к
цветам  является выражением  эстетических  взглядов,  художественных  вкусов
японцев.  Она  нашла свое  воплощение  в  произведениях  японской  живописи,
которой  присуща   удивительная  жизненная   убедительность,   эмоциональная
действенность.  Живые  цветы  были всегда  одной из излюбленных тем японских
художников, мастеров знаменитых мозаичных произведений и фресок, резчиков по
дереву  и яшме. И  мы  видим, что с древнейших  времен в сознании  японского
народа любовь  к живым  цветам  ассоциировалась  с  мыслями  о  прекрасном и
возвышенном,  с  устремлениями  к  лучшей,  совершенной  жизни, к  торжеству
жизнетворных сил и справедливости.
     Цветы  --  излюбленный сюжет  японской  живописи. Конечно,  не  всей. В
Японии  это  характерно для определенного направления в  искусстве живописи.
Небезынтересно  отметить,  что  это  направление  имеет  свое  специфическое
обозначение --  "цветы и птицы". Достаточно увидеть  эти два иероглифических
знака, как перед вашим взором сейчас же предстанут  многочисленные полотна с
"цветами и птицами". Европейцы часто говорят, что это декоративная живопись.
Это не совсем точно. Такая живопись стала декоративной, но не такой она была
при своем возникновении и подъеме. Формула "цветы и птицы" дает ключ к этому
искусству: "птицы" берутся с ярким опереньем, с фантастическими хохолками, с
прихотливыми хвостами; "цветы" -- вместе с ветвями, то есть кресты и  линии.
Так  что  перед  вами --  мир, свой, особый мир:  мир красок, линий  и форм.
Прибавьте  к этому самое  существенное: что  видят  японцы  в цвете, линии и
форме. Одни -- сознательно,  через философию,  другие -- бессознательно, так
сказать, интуитивно, через привитую веками эстетику.
     О большом внимании японского народа к цветам и их роли в духовной жизни
людей   свидетельствуют   уже   самые  ранние   литературные,  в   частности
поэтические,   произведения  японских  мастеров  художественного   слова.  В
народных,   фольклорных  песнях  самого  древнего   китайского  поэтического
памятника "Шицзин" -- "Книги песен", широко  известной также в Японии, цветы
служат одной из любимых тем. Значительное место занимают мотивы живых цветов
в  другом произведении -- "Чуских  строфах",  пользующихся популярностью и в
Японии. О цветах говорится в одной  из древнейших песен -- "Поклонение душе"
из  цикла  "Девять  напевов",  принадлежащих перу  родоначальника  китайской
поэзии древности  Цюй Юаня  (340--278 гг.  до н. э.),  произведения которого
дошли до нас в иероглифических письменах:

     Весной цветут орхидеи,
     Осенью -- хризантемы.
     Так и обряды наши
     Тянутся чередой.

     Замечательно, таким  образом, что упоминание о хризантемах, быть  может
еще  не культивированных,  а диких, содержится в литературных  записях седой
старины. Однако, судя по "Таблицам хризантем", составление которых относится
к  десятому столетию, уже тогда насчитывалось до семидесяти различных  видов
хризантем. Именно хризантемам, которые,  по  меткой  характеристике японцев,
"способны бороться с дыханием осени и сединами зимы", посвящены вдохновенные
строки  многочисленных  поэтических  произведений, об  этих  цветах  сложено
множество преданий и сказочных историй.
     Перу   выдающегося  китайского   новеллиста  Пу   Сун-лина  (Ляо  Чжай)
принадлежит  замечательная  новелла, в  которой  рассказывается  о  любителе
цветов  по имени Мао Цзы-цай,  в  семье  которого секрет  выращивания цветов
хризантемы  передавался  от  отцов  к  детям.  Мао  Цзы-цай  стал  страстным
цветоводом.  Услышит, бывало, что где-то появился новый сорт  хризантемы, --
ему  и  тысяча  верст  не  страшна, тотчас  же  в  путь,  только  бы достать
редкостный цветок.  Как-то Мао  Цзы-цай  отправился за хризантемой  в  город
Наньлин  и  повстречался  в пути с  юношей  по  фамилии Тао,  который владел
искусством выращивания  хризантем. Выброшенные другими, хилые  цветы  быстро
расцветали и приносили  новые  сорта, как только  попадали  в волшебные руки
Тао. Вскоре Мао  Цзы-цай женился на старшей сестре Тао,  по имени Хуан-ин, и
обе семьи породнились.  Однажды  Тао выпил лишнего, пьяный  упал на землю  и
тотчас превратился в громадный куст хризантем. Лишь на следующий день к нему
вернулся его прежний облик. Но вскоре Тао, вновь сильно опьянев, превратился
в огромный  куст  хризантем,  только теперь человеческий образ к нему уже не
вернулся. Хуан-ин  была в отчаянии, и горьким слезам ее не было конца. Зарыв
корни куста в землю, она стала за ними старательно ухаживать,  поливать. И к
ее  крайнему  изумлению,  осенью  на  кусте  расцвели   розовые  хризантемы,
испускавшие  пьянящий  аромат. Так  возник новый сорт  хризантемы, названный
"пьяный Тао".
     Выращивая  из  поколения  в  поколение новые  разновидности  хризантем,
китайские цветоводы давали  им  названия  одно  поэтичнее  другого.  Здесь и
"летящий золотой мотылек", и "благодатный снег  -- предвестник урожая", и "к
солнцу обращенная заря", и "яшмовая чарка с развевающейся лентой" и т.  д. и
т. п. Так  соединялся художественный  рисунок, утонченная форма, создаваемая
природой при активном  воздействии  человека, с живым эмоциональным  словом,
поэтическим образом. В этом на протяжении веков находило свое выражение одно
из проявлений идеалов прекрасного, образное раскрытие эстетического начала в
жизни народа.
     Знаменательно,   что   воспитанию  эстетического   чувства,   пониманию
прекрасного серьезное внимание придавалось у нас с  первых же шагов создания
советской педагогики, морально-этических принципов нового человека, несмотря
на материальные лишения, нужду, разруху. "Коллектив надо  украшать и внешним
образом, -- подчеркивал один из  вдохновенных воспитателей-коммунистов А. С.
Макаренко. -- Поэтому я  даже  тогда,  когда  коллектив наш был очень беден,
первым долгом  всегда  строил оранжереи,  и не как-нибудь, а с  расчетом  на
гектар  цветов,  как  бы  дорого  это  ни стоило.  И  обязательно  розы,  не
какие-нибудь дрянные цветочки, а хризантемы, розы... это очень важно".
        ЛИК УТРЕННИЙ И ВЕЧЕРНИЙ
     Не   менее  часто  встречающимися   цветами  в  Японии  являются  также
многочисленные разновидности пионов  --  клубневых и стеблевых, декоративных
азалий  из семейства вересковых, нарциссов  луковичных  с пахучими  цветами,
тюльпанов,  душистых  гиацинтов  из  семейства  лилейных,   астр,  георгинов
декоративных, достигающих  тридцати сантиметров в диаметре,  георгинов  типа
кактуса,  бесконечное  разнообразие  роз,  гортензий  --   полукустарниковых
растений  семейства  камнеломковых  с  круглыми  листьями  и  зонтиковидными
цветами, шафрана и  т. д. и  т. п.  Часто и в большом количестве встречается
также вьюнок самых различных сортов и гигантских размеров, достигая двадцати
сантиметров в  диаметре. Особенно примечательны  два вида  вьюнков:  один --
распускающийся  утром,  другой  -