ный. Его понимание людей, острое от природы и отточенное, как бритва, постоянным соприкосновением с судебными делами, умерялось краткими погружениями в воды умозрительной философии. Он был человек образованный. Друзья склонялись перед его суждениями и находили, что лицом он похож на Шекспира. Когда ей сообщили о заговоре, миссис Кернан сказала: -- Предоставляю все это вам, мистер Кэннингем. После четверти века супружеской жизни у нее осталось очень мало иллюзий. Религия давно стала для нее привычкой, и она была уверена, что человек в возрасте ее мужа не может заметно измениться и останется таким теперь уже до самой смерти. Конечно, соблазнительно было усмотреть перст божий в постигшем его несчастье, и, не бойся она показаться кровожадной, она не преминула бы сказать его друзьям, что язык мистера Кернана ничуть не пострадает, если станет немного короче. Впрочем, мистер Кэннингем человек дельный; а религия есть религия. Если этот план и не принесет пользы, то вреда он, во всяком случае, не нанесет. Ее вера не была чрезмерной. Она твердо верила в сердце Христово как в самую надежную из всех католических святынь и одобрительно относилась к таинствам. Ее мир был ограничен кухней, но, случись что-нибудь, она поверила бы в ведьм, как в святого духа. Гости начали говорить о происшествии. Мистер Кэннингем сказал, что помнит похожий случай. Один семидесятилетний старик откусил кончик языка во время эпилептического припадка, и язык зажил так хорошо, что даже следов не осталось. -- Ну, мне не семьдесят, -- сказал больной. -- Боже сохрани, -- сказал мистер Кэннингем. -- А теперь он у вас не болит? -- спросил мистер Мак-Кой. Мистер Мак-Кой был в свое время довольно известным тенором. Его жена, некогда сопрано, теперь за скромное вознаграждение обучала детей музыке. Линия его жизни не была кратчайшим расстоянием между двумя точками, и бывали периоды, когда ему приходилось всячески изворачиваться, чтобы как-нибудь свести концы с концами. Он служил в управлении Мидлендской железной дороги, был сборщиком объявлений для "Айриш таймс" и "Фримен" *, комиссионером одной угольной фирмы, частным сыщиком, служил в конторе помощника шерифа, а недавно поступил на место секретаря к коронеру города Дублина. По своей новой должности он относился к случаю с мистером Кернаном с профессиональным интересом. * "Айриш таймс" -- газета консервативного толка, проводила проанглийскую политику. "Фримен джорнел", напротив, либерально-умеренный орган, поддерживал гомруль. То, что персонаж Джойса работает и для той, и для другой газеты, указывает на полное отсутствие у него определенных политических убеждений. -- Болит? Не очень, -- ответил мистер Кернан. -- Но ощущение отвратительное. Точно сейчас вырвет. -- Это все от спиртного, -- твердо сказал мистер Каннингем. -- Нет, -- сказал мистер Кернан. -- Должно быть, меня продуло на извозчике. Что-то все время подступает к горлу, мокрота или... -- Плевра, -- сказал мистер Мак-Кой. -- Она словно поднимается в горло откуда-то снизу: прямо тошнит. -- Да, да, -- сказал мистер Мак-Кой, -- это бронхи. Он с вызывающим видом посмотрел одновременно на мистера Каннингема и мистера Пауэра. Мистер Кэннингем поспешно кивнул, а мистер Пауэр сказал: -- А, что там, все хорошо, что хорошо кончается. -- Я очень обязан тебе, старина, -- сказал больной. Мистер Пауэр замахал руками. -- Те двое, которые были со мной... -- А кто с вами был? -- спросил мистер Кэннингем. -- Один субъект. Забыл, как его зовут. Черт, как же его зовут? Такой маленький, рыжеватый... -- А еще кто? -- Харфорд. -- Гм, -- сказал мистер Кэннингем. Все примолкли. Было известно, что он черпает сведения из секретных источников. В данном случае междометие имело нравоучительный смысл. Мистер Харфорд иногда возглавлял небольшой отряд, который по воскресеньям сразу же после мессы отправлялся за город в какую-нибудь пивнушку подальше, где вся компания выдавала себя за путешественников *. Но спутники мистера Харфорда никак не могли простить ему его происхождения. Он начал свою карьеру с темных делишек: ссужал рабочим небольшие суммы под проценты. Впоследствии он вошел в долю с коротеньким толстеньким человечком, неким мистером Голдбергом из Ссудного банка на Лиффи. И хотя с евреями его связывал лишь их старинный промысел, друзья-католики, которым приходилось туговато, когда он сам или его доверенные лица подступали с закладными, втайне торжествовали, что у него родился сын-идиот, и видели в этом справедливую божью кару, настигшую гнусного ростовщика. Правда, в другие минуты они вспоминали его хорошие черты. * Спиртные напитки в Ирландии в те годы продавались лишь в определенные часы. Исключение делалось только для путешественников. -- Куда он только делся, -- сказал мистер Кернан. Он хотел, чтобы подробности этого происшествия остались неизвестными. Пусть уж лучше друзья думают, что произошла какая-то ошибка, что они с мистером Харфордом случайно разминулись. Его друзья, отлично знавшие, как мистер Харфорд ведет себя на попойках, молчали. Мистер Пауэр снова сказал: -- Все хорошо, что хорошо кончается. Мистер Кернан сейчас же переменил разговор. -- А славный он парень, этот студент-медик, -- сказал он. -- Не будь его... -- Да, не будь его, -- сказал мистер Пауэр, -- пришлось бы посидеть неделю за решеткой, без права заменить наказание штрафом. -- Да, да, -- сказал мистер Кернан, стараясь припомнить. -- Теперь припоминаю, там был полицейский. Славный паренек, кажется. Не понимаю, как все это произошло. -- Произошло то, что вы наклюкались, Том, -- сказал мистер Кэннингем внушительно. -- Что правда, то правда, -- в тон ему ответил мистер Кернан. -- Кажется, это вы спровадили констебля, Джек, -- сказал мистер Мак-Кой. Мистер Пауэр был не в восторге, что его назвали по имени. Он не отличался чопорностью, но не мог забыть недавнюю выходку мистера Мак-Коя. Мак-Кой объявил, что его жена собирается в турне по стране. Хотя никакого турне не было и в помине, он выцыганил у знакомых чемоданы и портпледы. Мистер Пауэр возмущался не столько тем, что он сам оказался жертвой, сколько тем, что это было низкопробное мошенничество. Он ответил на вопрос, но при этом сделал вид, что он исходил от мистера Кернана. Рассказ привел мистера Кернана в негодование. Он никогда не забывал, что он гражданин Дублина, желал, чтобы его отношения с городом были основаны на взаимном уважении, и возмущался всяким оскорблением, нанесенным ему теми, кого он величал деревенскими чурбанами. -- Неужели для этого мы платим налоги? -- спросил он. -- Чтобы кормить и одевать этих дуралеев... а они -- дуралеи, больше ничего. Мистер Каннингем рассмеялся. Он был служащим полицейского управления только в служебные часы. -- А чего от них еще ждать, Том? -- сказал он. И, подражая грубому провинциальному выговору, он скомандовал: -- Сорок пять, лови свою капусту! Все засмеялись. Мистер Мак-Кой, которому хотелось во что бы то ни стало влезть в разговор, притворился, будто никогда не слышал этой истории. Мистер Каннингем сказал: -- Знаете, дело происходит в казарме, где обламывают этих здоровенных деревенских верзил. Сержант выстраивает их всех в одну шеренгу вдоль стены с тарелками в руках. Он подкрепил свой рассказ комическими жестами. -- Обед, знаете. А на столе перед ним здоровенная миска с капустой, а в руках здоровенный уполовник, величиной с лопату. И вот берет он полный уполовник капусты и швыряет ее через всю комнату, а те, бедняги, должны ловить, каждый на свою тарелку: сорок пять -- лови свою капусту! Все снова рассмеялись, но мистер Кернан продолжал возмущаться. Он сказал, что следовало бы написать об этом в газету. -- Эти обезьяны в мундирах, -- сказал он, -- воображают, будто они имеют право командовать всеми. Уж не вам, Мартин, говорить мне, что это за публика. Мистер Кэннингем согласился, но с оговоркой. -- У нас так же, как всюду, -- сказал он. -- Попадается дрянь, а попадаются и хорошие люди. -- Да, конечно, попадаются и хорошие люди, не спорю,-- сказал мистер Кернан, удовлетворенный. -- А все-таки лучше не иметь с ними никакого дела, -- сказал мистер Мак-Кой. -- Так я считаю. Миссис Кернан вошла в комнату и, поставив на стол поднос, сказала: -- Угощайтесь, пожалуйста. Мистер Пауэр встал, собираясь исполнять обязанности хозяина, и предложил ей свой стул. Она отказалась, говоря, что ей надо гладить, и, перемигнувшись за спиной мистера Пауэра с мистером Каннингемом, пошла к двери. Супруг окликнул ее: -- А для меня у тебя ничего нет, пупсик? -- Для тебя? Шиш с маслом для тебя, -- язвительно сказала миссис Кернан. Ее супруг крикнул ей вдогонку: -- Для мужа -- ничего! Его жалостливый голос и смешная гримаса вызвали всеобщий смех, под который гости стали разбирать свои стаканы с портером. Джентльмены осушили стаканы, поставили их опять на стол и с минуту просидели молча. Потом мистер Кэннингем повернулся к мистеру Пауэру и сказал как бы вскользь: -- Вы кажется, сказали, в четверг вечером, Джек? -- Да, в четверг, -- сказал мистер Пауэр. -- Превосходно! -- быстро сказал мистер Кэннингем. -- Можно бы встретиться в баре Мак-Аули, -- сказал мистер Мак-Кой. -- Это, пожалуй, удобней всего. -- Только не опаздывать, -- серьезно сказал мистер Пауэр, -- а то там будет полно народу. -- Давайте назначим на половину восьмого, -- сказал мистер Мак-Кой. -- Превосходно! -- сказал мистер Кэннингем. -- Итак, решено, в половине восьмого у Мак-Аули! На секунду воцарилось молчание. Мистер Кернан ждал, посвятят ли его друзья в их планы. Потом он спросил: -- Что это вы затеяли? -- О, ничего особенного, -- сказал мистер Кэннингем. -- Так, сговариваемся насчет одного дельца в четверг. -- В оперу, что ли, собрались? -- сказал мистер Кернан. -- Нет, нет, -- сказал мистер Кэннингем уклончивым тоном, -- это всего лишь одно дельце... духовного порядка. -- А, -- сказал мистер Кернан. Снова наступило молчание. Потом мистер Пауэр прямо сказал: -- Если по правде, Том, мы собираемся говеть. -- Да, -- сказал мистер Кэннингем, -- мы с Джеком и вот Мак-Кой -- мы все решили почиститься с песочком. Он произнес эти слова просто, но с чувством и, ободренный своим собственным голосом, продолжал: -- Видишь ли, уж если говорить откровенно, так все мы порядочные негодяи, все до единого. Да, все до единого, -- добавил он с грубоватой снисходительностью, обращаясь к мистеру Пэуэру. -- Признайтесь-ка! -- Признаюсь, -- сказал мистер Пэуэр. -- И я признаюсь, -- сказал мистер Мак-Кой. -- Вот мы и решили все вместе почиститься с песочком, -- сказал мистер Кэннингем. Какая-то мысль, казалось, осенила его. Он вдруг повернулся к больному и сказал: -- Знаете, Том, что мне пришло сейчас в голову? Присоединялись бы к нам: без четырех углов дом не строится, -- Хорошая мысль, -- сказал мистер Пауэр. -- Вот и пошли бы все вчетвером. Мистер Кернан ничего не сказал. Предложение мистера Каннингема ему ничего не говорило, но, чувствуя, что какие-то религиозные организации пекутся о нем, он счел своим долгом, ради поддержания достоинства, проявить некоторое упорство. Он довольно долго не принимал участия в разговоре, а только слушал с видом спокойной враждебности, как его друзья рассуждают об иезуитах. -- Я не такого уж плохого мнения об иезуитах, -- вмешался он наконец в разговор. -- Это культурный орден. И намерения у них, по-моему, благие. -- Это величайший из всех орденов, Том, -- с жаром подхватил мистер Кэннингем. -- В церковной иерархии генерал ордена иезуитов следует непосредственно за папой. -- Какой тут может быть разговор, -- сказал мистер Мак-Кой, -- если хотите, чтобы дело было сделано чисто, обращайтесь к иезуитам. У них всюду рука найдется. Я вам расскажу один случай... -- Иезуиты -- замечательный народ, -- сказал мистер Пауэр. -- И вот что удивительно, -- сказал мистер Каннингем, -- все остальные монашеские ордена рано или поздно распадались, но иезуитский орден -- никогда. Он никогда не приходил в упадок. -- В самом деле? -- спросил мистер Мак-Кой. -- Это факт, -- сказал мистер Каннингем. -- Так говорит история. -- А посмотрите-ка на их церкви, -- сказал мистер Пауэр, -- Посмотрите, какая у них паства. -- Иезуиты держатся за аристократию, -- сказал мистер Мак-Кой. -- Известное дело, -- сказал мистер Пауэр. -- Да, -- сказал мистер Кернан. -- Потому я их и уважаю. Они не то что некоторые представители белого духовенства, невежественные, самоуверенные... -- Они все хорошие люди, -- сказал мистер Кэннингем, -- Ирландское духовенство пользуется уважением повсюду. -- Еще бы, -- сказал мистер Пауэр. -- Не то что духовенство некоторых стран, на континенте, -- сказал мистер Мак-Кой, -- что и звания своего недостойно. -- Может быть, вы и правы, -- сказал мистер Кернан, смягчаясь. -- Разумеется, прав, -- сказал мистер Каннингем. -- Уж мне ли не знать людей, с моим-то опытом. Они выпили снова, подавая пример друг другу. Мистер Кернан что-то прикидывал про себя. Разговор произвел на него впечатление. Он был высокого мнения о мистере Каннингеме как о знатоке людей и хорошем физиономисте. Он попросил его рассказать подробнее. -- Исповедовать будет отец Публдом, -- сказал мистер Каннингем. -- Исповедь будет общая. Мы ведь народ занятой. -- Он будет не слишком суров с нами, Том, -- сказал мистер Пауэр вкрадчиво. -- Отец Публдом? Отец Публдом? -- сказал больной. -- Ну, вы же его знаете, Том, -- убедительно сказал мистер Каннингем. -- Такой отличный, жизнерадостный малый! Не чуждается мира сего, как и мы, грешные. -- А-а... Да, кажется, я его знаю. Такой краснолицый, высокий? -- Он самый. -- А скажите, Мартин... Он хороший проповедник? -- Да как вам сказать... Это, знаете, не то чтобы настоящая проповедь. Так, поговорит с нами по душам, знаете, попросту. Мистер Кернан погрузился в размышления. Мистер Мак-Кой сказал: -- Отец Том Бэрк * -- вот это был дока! * Томас Николас Бэрк (1830--1883) -- оратор, известный не только в Ирландии, но также в Англии и Америке. Особую популярность ему принесла серия лекций "Пороки английского правления в Ирландии". Известность его носила несколько скандальный характер. -- Да, отец Том Бэрк, -- сказал мистер Кэннингем, -- тот был прирожденный оратор. Вы его когда-нибудь слышали, Том? -- Слышал ли я его? -- с обидой сказал больной. -- Еще бы! Я слышал его... -- А между прочим, говорят, что он был не очень силен по части богословия, -- сказал мистер Кэннингем. -- В самом деле? -- сказал мистер Мак-Кой. -- Ну, разумеется, не так чтобы уж совсем, знаете. Но все-таки говорят, что иногда в его проповеди было что-то не совсем то. -- Да... вот это был человек! -- сказал мистер Мак-Кой. -- Я слышал его однажды, -- продолжал мистер Кернан. -- Забыл теперь, о чем была проповедь. Мы с Крофтоном сидели сзади в... в партере, что ли... как это... -- В главном приделе, -- сказал мистер Кэннингем. -- Да, сзади, недалеко от двери. Забыл, о чем он... Ах да. он говорил о папе римском, о покойном папе. Теперь вспомнил. Честное слово, великолепная была проповедь! А голос! Господи ты боже мой, вот был голос! Он назвал его "Узником Ватикана" *. Помню, как Крофтон сказал мне, когда мы выходили... -- Но ведь Крофтон оранжист **, не так ли? -- сказал мистер Пауэр. * Имеется в виду папа Пий IX (1792, папст. 1846--1878). В период борьбы Италии за объединение занял весьма реакционную позицию, противился присоединению Рима к королевству. В 1870 г. король Виктор Эммануил II, который до этого пытался договориться с папой компромиссным путем, приказал своим солдатам вступить в Рим. Папа, видя бессмысленность сопротивления, объявил, что "уступает силе", а сам заперся в Ватикане и демонстративно провозгласил себя перед всем миром "пленником". ** Здесь: протестант. Оранжист -- член ордена оранжистов, организованного в 1795 г.; главная цель оранжистов -- укрепить колониальную связь Ирландии с Великобританией. -- Да, конечно, -- сказал мистер Кернан, -- к тому же завзятый оранжист. Мы тогда пошли в пивную Батлера на Мур-Стрит, честное слово, я был взволнован как никогда и помню, он мне сказал, вот так, слово в слово: "Кернан, -- говорит, -- мы с вами поклоняемся разным алтарям, -- говорит, -- но вера наша едина". Меня даже поразило, как это он здорово сказал. -- Правильные слова, -- сказал мистер Пауэр. -- В церкви всегда были прямо толпы протестантов, когда отец Том говорил проповедь. -- Между нами не такая уж большая разница, -- сказал мистер Мак-Кой. -- Мы одинаково верим в... Он на мгновение замялся. -- ...в спасителя. Только они не верят в папу римского и в Пресвятую Деву. -- Но, разумеется, -- сказал мистер Кэннингем спокойно и внушительно, -- наша религия -- единственно истинная, наша древняя, святая вера. -- Даже не говорите, -- сказал мистер Кернан с горячностью. В дверях спальни показалась миссис Кернан; она объявила: -- К тебе гость пришел! -- Кто? -- Мистер Фогарти. -- А-а, идите-ка сюда! Бледное продолговатое лицо появилось в освещенной части комнаты. Линия бровей, изогнувшихся над приятно удивленными глазами, повторяла дугообразную линию свисающих усов. Мистер Фогарти был скромный бакалейщик. В свое время он был владельцем одного из дублинских баров, но потерпел крах, потому что его финансовое положение позволяло ему иметь дело лишь с второразрядными винокурами и пивоварами. Тогда он открыл небольшую лавку на Глэзневин-Роуд, где, как он надеялся, его манеры помогут ему снискать благоволение местных хозяек. Он держался непринужденно, заговаривал с маленькими детьми, говорил медленно и раздельно. Вообще был человек культурный. Мистер Фогарти принес с собой подарок -- полпинты хорошего виски. Он вежливо осведомился о здоровье мистера Кернана, поставил свой подарок на стол и, почувствовав себя равным, присоединился к компании друзей. Мистер Кернан весьма оценил подарок: он помнил, сколько он должен мистеру Фогарти по старым счетам. Он сказал: -- Я никогда в вас не сомневался, старина. Открой-ка, Джек, ладно? Мистер Пауэр снова исполнил обязанности хозяина. Стаканы ополоснули, в каждый налили по маленькой порции виски. Разговор явно оживился. Мистер Фогарти, сидя на краешке стула, слушал с особенным вниманием. -- Папа Лев XIII *, -- сказал мистер Кэннингем, -- был одним из самых ярких людей своей эпохи. Его великим начинанием было воссоединение римско-католической церкви с православной. Это была цель его жизни. -- Мне приходилось слышать, что он был одним из культурнейших людей в Европе, -- сказал мистер Пауэр. -- Это помимо того, что он был папой. -- Да, -- сказал мистер Кэннингем, -- пожалуй, самым культурным. Его девиз, когда он вступил на папский престол, был "Lux на Lux" -- "Свет на свету". -- Нет, нет, -- сказал мистер Фогарти нетерпеливо. -- По-моему, здесь вы не правы. Его девиз был, по-моему, "Lux в Tenebris" -- "Свет во тьме" **. -- Ну да, -- сказал мистер Мак-Кой, -- Tenebrae. -- Позвольте, -- сказал мистер Кэннингем непреклонно, -- его девиз был "Lux на Lux". A девиз Пия IX, его предшественника, был "Crux на Crux", то есть "Крест на кресте" ***; в этом и есть разница между их понтификатами. * Лев XIII (1810, папст. 1878--1903), одна из наиболее значительных фигур в истории папства в новое время. Не отступая от церковно-политической программы своего предшественника, Пия IX, в частности не желая примириться с потерей светской власти, Лев XIII проводил более гибкую политику, пытаясь использовать в интересах католической церкви некоторые элементы буржуазной демократии, например парламентаризм. Противник национально-освободительного движения в Ирландии. Стремился возвысить значение папства посредством усиления влияния католической церкви не только на Западе, но и на Востоке. Как писатель, Лев ХIII известен несколькими политико-богословскими трактатами и стихотворениями, написанными изящной латынью. ** Ошибка: девиз Льва XIII был "Lumen in Coelo" (лат.) -- "Свет в небесах" *** Неточность: девиз Пия IX был "Crux de Cruce" (лат.) -- "Страдание от креста". Поправку приняли. Мистер Кэннингем продолжал: -- Папа Лев, знаете, ученый и поэт. -- Да, у него волевое лицо, -- сказал мистер Кернан. -- Да, -- сказал мистер Каннингем. -- Он писал стихи на латыни. -- Неужели? -- сказал мистер Фогарти. Мистер Мак-Кой с довольным видом отпил виски, покачал головой, выражая этим свое отношение и к напитку и к тому, что сказал его друг, и сказал: -- Это, я вам скажу, не шутка. -- Нас этому не обучали, Том, -- сказал мистер Пауэр, следуя примеру мистера Мак-Коя, -- в нашей приходской школе. -- Ну и что ж, хоть обстановка там не парадная, немало дельных людей вышло оттуда, -- сказал мистер Кернан нравоучительно. -- Старая система была лучше -- простое, честное воспитание. Без всяких этих современных вывертов... -- Верно, -- сказал мистер Пауэр. -- Никаких роскошеств, -- сказал мистер Фогарти. Он сделал особое ударение на этом слове и выпил с серьезным видом. -- Помню, я как-то читал, -- сказал мистер Каннингем, -- что одно из стихотворений папы Льва было об изобретении фотографии -- по-латыни, разумеется. -- Фотографии! -- воскликнул мистер Кернан. -- Да, -- сказал мистер Каннингем. Он тоже отпил из своего стакана. -- Да, как подумаешь, -- сказал мистер Мак-Кой, -- разве фотография -- не замечательная штука? -- Конечно, -- сказал мистер Пауэр, -- великим умам многое доступно. -- Как сказал поэт: "Великие умы к безумию близки" *, -- заметил мистер Фогарти. * Правильно: "Великие умы к безумию склонны" -- строчка из политической сатиры английского поэта, драматурга и критика Джона Драйдена (1631-- 1700) "Авессалом и Ахитофель" (1681), где прославляется монархия. Ирония Джойса в том, что ирландец, который хочет казаться либеральным и просвещенным, вспоминает именно это произведение Драйдена. Мистер Кернан был, казалось, чем-то обеспокоен. Он старался вспомнить какое-нибудь заковыристое положение протестантского богословия; наконец он обратился к мистеру Каннингему. -- Скажите-ка, Мартин, -- сказал он, -- а разве не правда, что некоторые из пап -- конечно, не теперешний и не его предшественник, а некоторые из пап в старину -- были не совсем... знаете ли... на высоте? Наступило молчание. Мистер Кэннингем сказал: -- Да, разумеется, были и среди них никудышные люди... Но вот что самое поразительное: ни один из них, даже самый отчаянный пьяница, даже самый... самый отъявленный негодяй, ни один из них никогда не произнес ex cathedra * ни одного слова ереси. Ну, разве это не поразительно? * Букв.: с кафедры (лат.). По католической догматике, когда папа проповедует ex cathedra, он непогрешим. Это положение было утверждено Ватиканским собором 1870 г. -- Поразительно, -- сказал мистер Кернан. -- Да, потому что, когда папа говорит ex cathedra, -- объяснил мистер Фогарти, -- он непогрешим. -- Да, -- сказал мистер Кэннингем. -- А-а, слыхал я о непогрешимости папы. Помню, когда я был помоложе... Или это было?.. Мистер Фогарти прервал его. Он взял бутылку и подлил всем понемногу. Мистер Мак-Кой, видя, что на всех не хватит, начал уверять, что он еще не кончил первую порцию. Раздался ропот возмущения, но вскоре все согласились и замолчали, с удовольствием вслушиваясь в приятную музыку виски, льющегося в стаканы. -- Вы что-то сказали, Том? -- спросил мистер Мак-Кой. -- Догмат о непогрешимости папы, -- сказал мистер Кэннингем, -- это была величайшая страница во всей истории церкви. -- А как это произошло, Мартин? -- спросил мистер Пауэр. Мистер Кэннингем поднял два толстых пальца. -- В священной коллегии кардиналов, архиепископов и епископов только двое были против, тогда как все остальные были за. Весь конклав высказался единогласно за непогрешимость, кроме них. Нет! Они не желали этого допустить! -- Ха! -- сказал мистер Мак-Кой. -- И были это -- один немецкий кардинал, по имени Доллинг... или Доулинг... или... * -- Ну, уж Доулинг-то немцем не был, это как пить дать, -- сказал мистер Пауэр со смехом. -- Словом, один из них был тот знаменитый немецкий кардинал, как бы его там ни звали; а другой был Джон Мак-Хейл **. * Иоганн Доллингер (1799--1890) не был кардиналом и участником Ватиканского собора 1870 г. Священник, политический деятель, историк-богослов, он активно выступал против доктрины о непогрешимости папы. Это привело к тому, что в 1871 г. он был лишен сана. ** Джон Мак-Хейл (1791--1881), Иоанн Туамский, ирландский архиепископ из Туама, участник борьбы ирландцев за независимость. Был противником доктрины о непогрешимости папы, но когда она тем не менее была утверждена как догмат Ватиканским собором, подчинился решению и официально проповедовал непогрешимость папы. -- Как? -- воскликнул мистер Кернан. -- Неужели Иоанн Туамский? -- Вы уверены в этом? -- спросил мистер Фогарти с сомнением. -- Я всегда думал, что это был какой-то итальянец или американец. -- Иоанн Туамский, -- повторил мистер Каннингем, -- вот кто это был. Он выпил; остальные последовали его примеру. Потом он продолжал: -- И вот они все собрались там, кардиналы, и епископы, и архиепископы со всех концов земли, а эти двое дрались так, что клочья летели, пока сам папа не поднялся и не провозгласил непогрешимость догматом церкви ex cathedra. И в эту самую минуту Мак-Хейл, который так долго оспаривал это, поднялся и вскричал громовым голосом: "Credo!" -- "Верую!" -- сказал мистер Фогарти. -- "Credo!" -- сказал мистер Каннингем. -- Это показывает, как глубока была его вера. Он подчинился в ту минуту, когда заговорил папа. -- А как же Доулинг? -- Немецкий кардинал отказался подчиниться. Он оставил церковь. Слова мистера Каннингема вызвали в воображении слушающих величественный образ церкви. Их потряс его низкий, хриплый голос и произнесенные им слова веры и послушания. Вытирая руки о фартук, в комнату вошла миссис Кернан и оказалась среди торжественного молчания. Боясь нарушить его, она облокотилась на спинку кровати. -- Я как-то раз видел Джона Мак-Хейла, -- сказал мистер Кернан, -- и не забуду этого до самой смерти. Он обратился за подтверждением к жене: -- Я ведь рассказывал тебе? Миссис Кернан кивнула. -- Это было на открытии памятника сэру Джону Грею. Эдмунд Двайер Грей * произносил речь, нес какую-то околесицу, а этот старик сидел тут же, знаете, такой суровый, так и сверлил его глазами из-под косматых бровей. * Джон Грей (1816--1875), ирландский патриот, издатель, государственный деятель, немало сделавший для благоустройства Дублина; его сын Эдмунд Двайер Грей (1845--1888), политический деятель, как и отец, умеренный сторонник гомруля. Мистер Кернан нахмурился и, опустив голову, как разъяренный бык, так и впился глазами в жену. -- Господи! -- воскликнул он, придав своему лицу обычное выражение. -- В жизни не видел, чтобы у человека был такой взгляд. Он точно говорил: "Я тебя насквозь вижу, сопляк". Ну прямо ястреб. -- Никто из Греев гроша ломаного не стоил, -- сказал мистер Пауэр. Снова наступило молчание. Мистер Пауэр повернулся к миссис Кернан и сказал с внезапной веселостью: -- Ну, миссис Кернан, мы тут собираемся сделать из вашего супруга такого благочестивого и богобоязненного католика, что просто загляденье. Он обвел рукой всех присутствующих. -- Мы решили все вместе исповедаться в своих грехах, и видит бог, нам бы давно не мешало это сделать. -- Я не возражаю, -- сказал мистер Кернан, улыбаясь несколько нервно. Миссис Кернан решила, что разумней будет скрыть свое удовольствие. Поэтому она сказала: -- Кого мне жаль, так это священника, которому придется тебя исповедовать. Выражение лица мистера Кернана изменилось. -- Если ему это не понравится, -- сказал он резко, -- пусть он идет... еще куда-нибудь. Я только расскажу ему свою скорбную повесть. Не такой уж я негодяй. Мистер Кэннингем поспешно вмешался в разговор. -- Мы все отрекаемся от дьявола, -- сказал он, -- но не забываем его козней и соблазнов. -- Отыди от меня, сатана! * -- сказал мистер Фогарти, смеясь и поглядывая на всех присутствующих. * Несколько искаженные евангельские слова (Еванг. от Матфея, 4, 10). Правильно: "Отойди от меня, Сатана" -- последние слова Иисуса после искушения в пустыне. Мистер Пауэр ничего не сказал. Он чувствовал, что все идет, как он задумал. И на его лице было написано удовлетворение. -- Всего-то и дел, -- сказал мистер Кэннингем, -- постоять некоторое время с зажженными свечами и возобновить обеты, данные при крещении. -- Да, главное, Том, -- сказал мистер Мак-Кой, -- не забудьте про свечу. -- Что? -- сказал мистер Кернан. -- Мне стоять со свечой? -- Непременно, -- сказал мистер Кэннингем. -- Нет уж, знаете, -- сказал мистер Кернан возмущенно. -- всему есть предел. Я исполню все что полагается, по всем правилам. Буду говеть, и исповедоваться, и... и все, что там полагается. Но -- никаких свечей! Нет, черт возьми, все что угодно, только не свечи! Он покачал головой с напускной серьезностью. -- Нет, вы только послушайте! -- сказала его жена. -- Все что угодно, только не свечи, -- сказал мистер Кернан, чувствуя, что произвел на аудиторию должное впечатление, и продолжая мотать головой из стороны в сторону. -- Все что угодно, только не этот балаган! Друзья от души рассмеялись. -- Вот полюбуйтесь, нечего сказать -- примерный католик! -- сказала его жена. -- Никаких свечей! -- упрямо повторил мистер Кернан. -- Только не это! Иезуитская церковь на Гардинер-Стрит была почти полна, и тем не менее каждую минуту боковая дверь открывалась, кто-нибудь входил и шел на цыпочках в сопровождении послушника по приделу, пока и для него не находилось место. Все молящиеся были хорошо одеты и вели себя чинно. Свет паникадил падал на черные сюртуки и белые воротнички, среди которых пятнами мелькали твидовые костюмы, на колонны из пятнистого зеленого мрамора и траурные покрывала. Вошедшие садились на скамьи, предварительно поддернув брюки и положив в безопасное место шляпы. Усаживались поудобней, благоговейно взглянув на далекий красный огонек лампады, висевший перед главным алтарем. На одной из скамей около кафедры сидели мистер Кэннингем и мистер Кернан. На скамье позади сидел в одиночестве мистер Мак-Кой; на скамье позади него сидели мистер Пауэр и мистер Фогарти. Мистер Мак-Кой безуспешно пытался найти себе местечко рядом с кем-нибудь из своих, а когда вся компания, наконец, расселась, он весело заметил, что они торчат на скамейках, как стигмы на теле Христа. Его острота была принята весьма сдержанно, и он замолчал. Даже на него оказало влияние царившее вокруг благолепие. Мистер Кэннингем шепотом обратил внимание мистера Кернана на мистера Харфорда, ростовщика, сидевшего в некотором отдалении от них, и на мистера Фэннингэ, секретаря и заправилу избирательного комитета, сидевшего у самой кафедры, рядом с одним из вновь избранных членов опекунского совета. Справа сидели старый Майкл Граймз, владелец трех ссудных касс, и племянник Дана Хогена, который должен был получить место в Замке. Дальше, впереди, сидели мистер Хендрик, главный репортер "Фримен", и бедняга О'Кэрелл, старый приятель мистера Кернана, который был в свое время видной фигурой в деловых кругах. Оказавшись среди знакомых лиц, мистер Кернан почувствовал себя увереннее. Его шляпа, приведенная в порядок женой, лежала у него на коленях. Одной рукой время от времени он подтягивал манжеты, а другой непринужденно, но крепко держал шляпу за поля. На ступеньках, ведущих на кафедру, показалась массивная фигура, верхняя часть которой была облачена в белый стихарь. Сейчас же все молящиеся поднялись со скамей и преклонили колена, осторожно становясь на подложенные заранее носовые платки. Мистер Кернан последовал общему примеру. Теперь фигура священника стояла, выпрямившись, на кафедре; две трети его туловища и крупное красное лицо возвышались над перилами. Отец Публдом преклонил колена, повернулся к красному огоньку лампады и, закрыв лицо руками, стал молиться. Через некоторое время он отнял руки от лица и встал. Молящиеся тоже поднялись и снова уселись на свои места. Мистер Кернан опять положил шляпу на колени и обратил к проповеднику внимательное лицо. Проповедник ловко завернул широкие рукава стихаря и медленно обвел глазами ряды лиц. Потом он сказал: -- "Ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда вы обнищаете, приняли вас в вечные обители" *. * Слова Иисуса из притчи о неправедном управителе (Еванг. от Луки, 16, 8 -- 9). Отец Публдом стал объяснять значение этих слов звучным, уверенным голосом. Это одно из самых трудных мест во всем Писании, сказал он, потому что очень трудно истолковать его правильно и понятно. На первый взгляд даже может показаться, что он не согласуется с возвышенной моралью, проповедуемой Иисусом Христом. Но, сказал он своим слушателям, эти слова несомненно обращены как бы специально к тем, кому суждено жить в миру и кто тем не менее желает жить не так, как сыны мира сего. Эти слова как раз для деловых людей. Иисус Христос, в совершенстве постигший все слабости человеческой природы, понимал, что не все люди призваны жить в боге, что, напротив, большинство их вынуждено жить в миру и в некоторой степени даже для мира; и этими словами он хотел дать им совет, рассказав для пользы их духовной жизни о тех корыстолюбцах, которые наименее всего пекутся о делах божьих. Он сказал своим слушателям, что сегодня он пришел сюда не затем, чтобы устрашать их или предъявлять к ним невыполнимые требования: он пришел как сын мира сего, чтобы поговорить с братьями своими. Он пришел говорить с деловыми людьми, и он будет говорить с ними по-деловому. Если ему позволено будет выразиться образно, он сейчас -- их духовный бухгалтер; и он хочет, чтобы каждый из его слушателей раскрыл перед ним свои книги, книги своей духовной жизни, и посмотрел, точно ли сходятся в них счета совести. Иисус Христос -- милостивый хозяин. Он знает наши грехи, знает слабости нашей грешной природы, знает соблазны мирской жизни. У всех нас бывали искушения, и все мы им поддавались; у всех нас бывали греховные соблазны, и все мы грешили. Но только об одном, сказал он, просит он своих слушателей. Да будут они честны и мужественны перед богом. Если их счета сходятся по всем графам, пусть они скажут: "Вот, я проверил мои счета. В них все правильно". Но если случится так, что в их счетах будет много ошибок, пусть они чистосердечно признаются в этом и скажут, как подобает мужчинам: "Вот, я просмотрел мои счета. Я нашел, что в них много ошибок. Но милость божия неизреченна, и я исправлюсь. Я приведу в порядок мои счета". Мертвые Лили, дочь сторожа, совсем сбилась с ног. Не успевала она проводить одного гостя в маленький чулан позади конторы в нижнем этаже и помочь ему раздеться, как опять начинал звонить сиплый колокольчик у входной двери, и опять надо было бежать бегом по пустому коридору открывать дверь новому гостю. Хорошо еще, что о дамах ей не приходилось заботиться. Мисс Кэт и мисс Джулия подумали об этом и устроили дамскую раздевальню в ванной комнате, наверху. Мисс Кэт и мисс Джулия обе были там, болтали, смеялись, и суетились, и то и дело выходили на лестницу, и, перегнувшись через перила, подзывали Лили и спрашивали, кто пришел. Это всегда было целое событие -- ежегодный бал у трех мисс Моркан. Собирались все их знакомые -- родственники, старые друзья семьи, участники хора, в котором пела мисс Джулия, те из учениц Кэт, которые к этому времени достаточно подросли, и даже кое-кто из учениц Мэри Джейн. Ни разу не было, чтоб бал не удался. Сколько лет подряд он всегда проходил блестяще; с тех самых пор, как Кэт и Джулия после смерти брата Пэта взяли к себе Мэри Джейн, свою единственную племянницу, и из Стоуни Баттер переехали в темный мрачный дом на Ашер-Айленд, верхний этаж которого они снимали у мистера Фулгема, хлебного маклера, занимавшего нижний этаж. Это было добрых тридцать лет тому назад. Мэри Джейн из девочки в коротком платьице успела за это время стать главной опорой семьи: она была органисткой в церкви на Хэддингтон-Роуд. Она окончила Академию и каждый год устраивала концерты своих учениц в концертном зале Энтьент. Многие из ее учениц принадлежали к самым лучшим семьям в аристократических кварталах Дублина. Обе тетки тоже еще работали, несмотря на свой преклонный возраст. Джулия, теперь уже совсем седая, все еще была первым сопрано в церкви Адама и Евы, а Кэт, которая по слабости здоровья не могла много ходить, давала уроки начинающим на старом квадратном фортепиано в столовой. Лили, дочь сторожа, была у них за прислугу. Хотя они жили очень скромно, в еде они себе не отказывали; все только самое лучшее: первосортный филей, чай за три шиллинга, портер высшего качества. Лили редко путала приказания и поэтому неплохо уживалась со своими тремя хозяйками. Они, правда, склонны были волноваться из-за пустяков, но это еще не большая беда. Единственное, чего они не выносили, это возражений. А в такой вечер, как этот, немудрено было и поволноваться. Во-первых, было уже больше десяти, а ни Габриел, ни его жена еще не приехали. Во-вторых, они страшно боялись, как бы Фредди Мэлинз не пришел под хмельком. Ни за что на свете они бы не хотели, чтоб кто-нибудь из учениц Мэри Джейн увидел его в таком состоянии; а когда он бывал навеселе, с ним нелегко было сладить. Фредди Мэлинз всегда запаздывал, а вот что задержало Габриела, они не могли понять; поэтому-то они и выбегали поминутно на лестницу и спрашивали Лили, не пришел ли Габриел или Фредди. -- Ах, мистер Конрой, -- сказала Лили, открывая дверь Габриелу. -- Мисс Кэт и мисс Джулия уж думали, что вы совсем не придете. Здравствуйте, миссис Конрой. -- Неудивительно, -- сказал Габриел, -- что они так думали. Но они забывают, что моей жене нужно не меньше трех часов, чтоб одеться. Пока он стоял на половичке, счищая снег с галош, Лили проводила его жену до лестницы и громко позвала: -- Мисс Кэт! Миссис Конрой пришла. Кэт и Джулия засеменили вниз по темной лестнице. Обе поцеловали жену Габриела, сказали, что бедняжка Грета, наверно, совсем закоченела, и спросили: а где же Габриел? -- Я тут, тетя Кэт, тут, будьте покойны. Идите наверх. Я сейчас приду, -- отозвался Габриел из темноты. Он продолжал энергично счищать снег, пока женщины со смехом поднимались по лестнице, направляясь в дамскую раздевальню. Легкая бахрома снега как пелерина лежала на его пальто, а на галошах снег налип, словно накладной носок; когда же пуговицы со скрипом стали просовываться в обледеневшие петли, из складок и впадин в заиндевелом ворсе пахнуло душистым холодком. -- Разве снег опять пошел, мистер Конрой? -- спросила Лили. Она прошла впереди него в чулан, чтоб помочь ему раздеться. Габриел улыбнулся тому, как она произнесла его фамилию: словно она была из трех слогов, и посмотрел на нее. Она была тоненькая, еще не совсем сформировавшаяся девушка, с бледной кожей и соломенного цвета волосами. В свете газового рожка в чулане она казалась еще бледней. Габриел знал ее, еще когда она была ребенком и любила сидеть на нижней ступеньке лестницы, нянча тряпичную куклу. -- Да, Лили, -- сказал он, -- опять пошел и уже, должно быть, на всю ночь. Он взглянул на потолок, сотрясавшийся от топота и шарканья ног в верхнем этаже; с минуту он прислушивался к звукам рояля, потом посмотрел на девушку, которая, свернув пальто, аккуратно укладывала его на полку. -- Скажи-ка, Лили, -- спросил он дружеским тоном, -- ты все еще ходишь в школу? -- Что вы, сэр, -- ответила она, -- я уже год как окончила школу, даже больше. -- Вот как, -- весело сказал Габриел, -- стало быть, скоро будем праздновать твою свадьбу, а? Девушка посмотрела на него через плечо и ответила с глубокой горечью: -- Нынешние мужчины только языком треплют и норовят как-нибудь обойти девушку. Габриел покраснел, словно почувствовав, что допустил какую-то бестактность, и, не глядя на Лили, сбросил галоши и усердно принялся концом кашне обмахивать свои лакированные туфли. Он был высокого роста и полный. Румянец с его щек переползал даже на лоб, рассеиваясь по нему бледно-красными бесформенными пятнами. На его гладко выбритом лице беспокойно поблескивали круглые стекла и новая золотая оправа очков, прикрывавших его близорукие и беспокойные глаза. Его глянцевитые черные волосы были расчесаны на прямой пробор и двумя длинными прядями загибались за уши; кончики завивались немного пониже ложбинки, оставленной шляпой. Доведя свои туфли до блеска, он выпрямился и одернул жилет, туго стягивавший его упитанное тело. Потом быстро достал из кармана золотой. -- Послушай, Лили, -- сказал он и сунул монету ей в руку, -- сейчас ведь рождество, правда? Ну так вот... это тебе... Он заспешил к двери. -- Нет, нет, сэр! -- воскликнула девушка, бросаясь за ним. -- Право же, сэр, я не могу... -- Рождество! Рождество! -- сказал Габриел, почти бегом устремляясь к лестнице и отмахиваясь рукой. Девушка, видя, что он уже на ступеньках, крикнула ему вслед: -- Благодарю вас, сэр. Он подождал у дверей в гостиную, пока окончится вальс, прислушиваясь к шелесту юбок, задевавших дверь, и шарканью ног. Он все еще был смущен неожиданным и полным горечи ответом девушки. У него остался неприятный осадок, и теперь он пытался забыть разговор, поправляя манжеты и галстук. Потом он достал из жилетного кармана небольшой клочок бумаги и прочел заметки, приготовленные им для застольной речи. Он еще не решил насчет цитаты из Роберта Браунинга *; пожалуй, это будет не по плечу его слушателям. Лучше бы взять какую-нибудь всем известную строчку из Шекспира или из "Мелодий" **. Грубое притоптывание мужских каблуков и шарканье подошв напомнили ему, что он выше их всех по развитию. Он только поставит себя в смешное положение, если начнет цитировать стихи, которые они не способны понять. Они подумают, что он старается похвалиться перед ними своей начитанностью. Это будет такая же ошибка, как только что с девушкой в чулане. Он взял неверный тон. Вся его речь -- это сплошная ошибка, от первого слова до последнего, полнейшая неудача. * Роберт Браунинг (1812--1889), английский поэт, который в конце XIX в. считался "трудным" художником, доступным только избранным. ** "Ирландские мелодии" Томаса Мура, очень популярные стихи в Ирландии в конце XIX -- начале XX в. В эту минуту из дамской раздевальни вышли его тетки и жена. Тетки были маленькие, очень просто одетые старушки. Тетя Джулия была повыше тети Кэт на какой-нибудь дюйм. Ее волосы, спущенные на уши, казались серыми; таким же серым с залегшими кое-где более темными тенями казалось ее широкое обрюзгшее лицо. Хотя она была крупной женщиной, растерянный взгляд и открытые губы придавали ей вид человека, который сам хорошенько не знает, где он сейчас и что ему надо делать. Тетя Кэт была живей. Ее лицо, более здоровое на вид, чем у сестры, было все в ямочках и складках, словно сморщенное румяное яблочко, а волосы, уложенные в такую же старомодную прическу, как у Джулии, не утратили еще цвет спелого ореха. Обе звонко поцеловали Габриела. Он был их любимым племянником, сыном их покойной старшей сестры Эллен, вышедшей замуж за Т. Дж. Конроя из Управления портами и доками. -- Грета говорит, что вы решили не возвращаться в Монкзтаун сегодня и не заказывали кеба, -- сказала тетя Кэт. -- Да, -- сказал Габриел, оборачиваясь к жене, -- с нас довольно прошлого раза, правда? Помните, тетя Кэт, как Грета тогда простудилась? Стекла в кебе дребезжали всю дорогу, а когда мы проехали Меррион, задул восточный ветер. Весело было, нечего сказать. Грета простудилась чуть не насмерть. Тетя Кэт строго нахмурила брови и при каждом его слове кивала головой. -- Правильно, Габриел, правильно, -- сказала она. -- Осторожность никогда не мешает. -- Грета, та, конечно, пошла бы домой даже пешком, -- сказал Габриел, -- хоть по колено в снегу, только бы ей позволили. Миссис Конрой рассмеялась. -- Не слушайте его, тетя Кэт, -- сказала она. -- Он вечно что-нибудь выдумывает: чтобы Том вечером надевал козырек, когда читает, чтобы он делал гимнастику, чтобы Ева ела овсянку. А бедная девочка ее просто видеть не может... А знаете, что он мне теперь велит носить? Ни за что не догадаетесь! Она расхохоталась и посмотрела на мужа, который переводил восхищенный и счастливый взгляд с ее платья на ее лицо и волосы. Обе тетки тоже от души рассмеялись, так как заботливость Габриела была в семье предметом постоянных шуток. -- Галоши! -- сказала миссис Конрой. -- Последняя его выдумка. Чуть только сыро, я должна надевать галоши. Он бы и сегодня заставил меня их надеть, только я отказалась наотрез. Скоро он мне водолазный костюм купит. Габриел нервно усмехнулся и для успокоения потрогал галстук, а тетя Кэт прямо-таки перегнулась пополам -- так ее развеселила эта шутка. Улыбка скоро сошла с лица тети Джулии, и снова на ее лице застыло безрадостное выражение. Помолчав, она спросила: -- А что такое галоши, Габриел? -- Джулия! -- воскликнула ее сестра. -- Бог с тобой, разве ты не знаешь, что такое галоши? Их надевают на... на башмаки, да, Грета? -- Да, -- сказала миссис Конрой. -- Такие гуттаперчевые штуки. У нас теперь у обоих по паре. Габриел говорит, что на континенте все их носят. -- Да, да, на континенте, -- пробормотала Джулия, медленно кивая головой. Габриел сдвинул брови и сказал, словно немного раздосадованный: -- Ничего особенного, но Грете смешно, потому что ей это слово напоминает о ярмарочных певцах. -- Послушай, Габриел, -- тактично вмешалась тетя Кэт и быстро перевела разговор на другую тему: -- Ты позаботился о комнате? Грета говорит... -- Насчет комнаты все улажено, -- сказал Габриел. -- Я заказал номер в "Грешеме". -- Ну вот и отлично, -- сказала тетя Кэт, -- самое лучшее, что можно было придумать. А о детях ты не беспокоишься, Грета? -- На одну-то ночь, -- сказала миссис Конрой. -- Да и Бесси за ними присмотрит. -- Ну вот и отлично, -- повторила тетя Кэт, -- какое счастье, что у вас есть няня, на которую можно положиться. А с нашей Лили что-то творится в последнее время. Девушку прямо узнать нельзя. Габриел только что собрался поподробнее расспросить свою тетку, как вдруг та замолкла, беспокойно следя взглядом за сестрой, которая пошла к лестнице и перегнулась через перила. -- Ну, скажите, пожалуйста, -- воскликнула она почти с раздраженьем, -- куда это Джулия пошла? Джулия! Джулия! Куда ты пошла? Джулия, уже наполовину спустившись с лестницы, вернулась и кротко ответила: -- Фредди пришел. В ту же минуту аплодисменты и финальный пассаж на рояле возвестили окончание вальса. Двери гостиной распахнулись, и появилось несколько пар. Тетя Кэт торопливо отвела Габриела в сторону и зашептала ему на ухо: -- Габриел, голубчик, пойди вниз и посмотри, какой он, и не пускай его наверх, если он нетрезв. Он, наверно, нетрезв. Я чувствую. Габриел подошел к перилам и прислушался. Слышно было, как двое разговаривают в чулане. Потом он узнал смех Фредди Мэлинза. Габриел шумно сбежал по лестнице. -- Как хорошо, что Габриел здесь, -- сказала тетя Кэт, обращаясь к миссис Конрой. -- У меня всегда гораздо спокойней на душе, когда он здесь. Джулия, проводи мисс Дейли и мисс Пауэр в столовую, угости их чем-нибудь. Тысячу благодарностей, мисс Дейли, за ваш прекрасный вальс. Под него так хорошо танцевать. Высокий сморщенный человек с жесткими седыми усами и очень смуглой кожей, выходивший из гостиной вместе со своей дамой, сказал: -- А нас тоже угостят, мисс Моркан? -- Джулия, -- сказала тетя Кэт, обращаясь ко всем, -- мистер Браун и мисс Ферлонг тоже скушают что-нибудь. Проводи их в столовую, Джулия, вместе с мисс Дейли и мисс Пауэр. -- Я поухаживаю за дамами, -- сказал мистер Браун, так плотно сжимая губы, что усы его ощетинились, и улыбаясь всеми своими морщинами. -- Сказать вам, мисс Моркан, за что они все меня так любят... Он не кончил фразы, увидев, что тетя Кэт уже отошла, и тотчас повел всех трех дам в столовую. Середина комнаты была занята двумя составленными вместе квадратными столами, тетя Джулия и сторож поправляли и разглаживали скатерть. На буфете были расставлены блюда, тарелки и стаканы, сложены кучкой ножи, вилки и ложки. Крышка квадратного фортепиано была закрыта, и на ней тоже стояли закуски и сладости. В углу, возле другого буфета, поменьше, стояли двое молодых людей и пили пиво. Мистер Браун провел туда своих дам и спросил в шутку, не хотят ли они выпить по стаканчику дамского пунша, горячего, крепкого и сладкого. Услышав в ответ, что они никогда не пьют ничего крепкого, он откупорил для них три бутылки лимонада. Потом он попросил одного из молодых людей подвинуться и, завладев графинчиком, налил себе солидную порцию виски. Молодые люди с уважением поглядели на него, когда он отхлебнул первый глоток. -- Господи, благослови, -- сказал он, улыбаясь. -- Мне это доктор прописал. Его сморщенное лицо еще шире расплылось в улыбке, и все три дамы музыкальным смехом ответили на его шутку, покачиваясь всем телом и нервно передергивая плечами. Самая смелая сказала: -- О, мистер Браун, я уверена, что доктор вам ничего подобного не прописывал. Мистер Браун отхлебнул еще глоток и сказал гримасничая: -- Видите ли, я, как знаменитая миссис Кассиди, которая будто бы говорила: "Ну, Мэри Граймс, если я сама не выпью, так заставь меня выпить, потому как мне очень хочется". Он слишком близко наклонил к ним свое разгоряченное лицо, и свою тираду он произнес, подражая говору дублинского простонародья; дамы, словно сговорившись, промолчали в ответ на его слова. Мисс Ферлонг, одна из учениц Мэри Джейн, спросила мисс Дейли, как называется тот миленький вальс, который она играла, а мистер Браун, видя, что на него не обращают внимания, проворно обернулся к слушающим его молодым людям. Краснолицая молодая женщина, одетая в лиловое, вошла в комнату, оживленно захлопала в ладоши и крикнула: -- Кадриль! Кадриль! За ней по пятам спешила тетя Кэт, крича: -- Двух кавалеров и трех дам, Мэри Джейн. -- Вот тут как раз мистер Бергин и мистер Керриган, -- сказала Мэри Джейн. -- Мистер Керриган, вы пригласите мисс Пауэр, хорошо? Мисс Ферлонг, разрешите вам предложить мистера Бергина в кавалеры. Теперь все в порядке. -- Трех дам, Мэри Джейн, -- сказала тетя Кэт. Молодые люди спросили девиц, не окажут ли они им честь, а Мэри Джейн обратилась к мисс Дейли: -- Мисс Дейли, мне, право, совестно... вы были так добры -- играли два последних танца... но у нас сегодня так мало дам... -- Ничего, ничего, я с удовольствием, мисс Моркан. -- И у меня есть для вас очень интересный кавалер, мистер Бартелл д'Арси, тенор. Попозже он нам споет. Весь Дублин от него в восторге. -- Чудесный голос, чудесный! -- сказала тетя Кэт. Рояль уже дважды начинал вступление к первой фигуре, и Мэри Джейн поспешно увела завербованных танцоров. Едва они вышли, как в комнату медленно вплыла тетя Джулия, оглядываясь на кого-то через плечо. -- Ну, в чем дело, Джулия? -- тревожно спросила тетя Кэт. -- Кто там с тобой? Джулия, прижимая к груди гору салфеток, повернулась к сестре и сказала равнодушно, словно удивленная вопросом: -- Да это Фредди, Кэт, и с ним Габриел. В самом деле, за спиной Джулии виднелся Габриел, тащивший на буксире Фредди Мэлинза через площадку лестницы. Последний, упитанный господин лет сорока, ростом и телосложением напоминал Габриела, только плечи у него были очень покатые. У него было отекшее, землистое лицо, на котором багровели отвислые мочки ушей да ноздри крупного носа. Грубые черты, тупой нос, вдавленный и покатый лоб, влажные оттопыренные губы. Глаза с тяжелыми веками и растрепанные редкие волосы придавали ему сонный вид. Он громко смеялся дискантом над каким-то анекдотом, который начал рассказывать Габриелу, еще когда они шли по лестнице, и левым кулаком все время тер левый глаз. -- Добрый вечер, Фредди, -- сказала тетя Джулия. Фредди Мэлинз поздоровался с обеими мисс Моркан как будто бы небрежно, но это, вероятно, происходило от того, что он заикался, а затем, видя, что мистер Браун подмигивает ему, стоя возле буфета, он не совсем твердым шагом направился к нему и вполголоса принялся опять рассказывать анекдот, который только что рассказывал Габриелу. -- Он, кажется, ничего? -- спросила тетя Кэт Габриела. Услышав вопрос, Габриел быстро изменил выражение лица и сказал: -- Ничего, почти совсем незаметно. -- Ужасный все-таки человек! -- сказала тетя Кэт. -- А ведь только в канун Нового года он дал матери слово, что бросит пить. Пойдем в гостиную, Габриел. Прежде чем выйти из комнаты, она, строго нахмурив брови, погрозила пальцем мистеру Брауну. Мистер Браун кивнул в ответ и, когда она вышла, сказал Фредди Мэлинзу: -- Ну, Тедди, теперь вам нужно выпить хороший стаканчик лимонаду, чтобы подбодриться. Фредди Мэлинз, в эту минуту рассказывавший самое интересное место, нетерпеливо отмахнулся. Но мистер Браун сперва заметил, что в его костюме некоторая небрежность, затем проворно налил и подал ему полный стакан лимонада. Левая рука Фредди Мэлинза машинально взяла стакан, пока правая столь же машинально была занята приведением костюма в порядок. Мистер Браун, весь сморщившись от удовольствия, налил себе виски, а Фредди Мэлинз, не досказав анекдот до конца, закашлялся, разразившись громким смехом. Он поставил свой налитый до краев стакан на буфет и принялся левым кулаком тереть левый глаз, повторяя слова последней фразы, задыхаясь от сотрясавшего его смеха. Габриел заставил себя слушать виртуозную пьесу, полную трудных пассажей, которую Мэри Джейн играла перед затихшей гостиной. Он любил музыку, но в этой вещи не улавливал мелодии и сомневался, чтобы ее мог уловить кто-нибудь из слушателей, хотя они и попросили Мэри Джейн сыграть. Четверо молодых людей, появившихся из столовой при первых звуках рояля, остановились в дверях гостиной, но через несколько минут потихоньку один за другим ушли. Казалось, музыку слушали только Мэри Джейн, чьи руки то бегали по клавишам, то, во время пауз, поднимались вверх, словно у посылающей кому-то проклятия жрицы, и тетя Кэт, ставшая рядом, чтобы переворачивать страницы. Глаза Габриела, утомленные блеском навощенного пола под тяжелой люстрой, скользнули по стене за роялем. Там висела картина -- сцена на балконе из "Ромео и Джульетты", а рядом -- шитый красным, голубым и коричневым гарусом коврик, изображавший маленьких принцев, убитых в Тауэре *, который тетя Джулия вышила, еще когда была девочкой. Должно быть, в школе, где сестры учились в детстве, целый год обучали такому вышиванию. Его мать когда-то, в подарок ко дню рождения, расшила маленькими лисьими головками жилет из пурпурного табинета, на коричневой шелковой подкладке и с круглыми стеклянными пуговицами. Странно, что у его матери не было музыкальных способностей, хотя тетя Кэт всегда называла ее гением семьи Моркан. И она, и тетя Джулия, казалось, немного гордились своей серьезной и представительной старшей сестрой. Ее фотография стояла на подзеркальнике. Она держала на коленях открытую книгу и что-то в ней показывала Константину, который в матроске лежал у ее ног. Она сама выбрала имена своим сыновьям: она всегда очень пеклась о достоинстве семьи. Благодаря ей Константин ** сейчас был приходским священником в Балбригене, и благодаря ей Габриел окончил Королевский университет ***. Тень пробежала по его лицу, когда он вспомнил, как упрямо она противилась его браку. Несколько обидных слов, сказанных ею, мучили его до сих пор; как-то раз она сказала, что Грета -- хитрая деревенская девка, а ведь это была неправда. Грета ухаживала за ней во время ее последней долгой болезни, у них, в Монкзтауне. * Английский король Ричард III (1453--1485) отдал приказание убить своих племянников, сыновей старшего брата Эдуарда IV, которые мешали ему получить трон. ** Габриел назван в честь архангела Гавриила, который сообщил священнику Захарии о рождении сына, Иоанна Крестителя, а Деве Марии -- о рождении Иисуса. Константин -- от латинского constans -- твердый, постоянный. *** Имеется в виду Дублинский Университетский колледж. Должно быть, пьеса, которую играла Мэри Джейн, подходила к концу, потому что теперь опять повторялась вступительная тема с пассажами после каждого такта; и пока он дожидался ее окончания, враждебное чувство угасло в нем. Пьеса закончилась тремоло в верхней октаве и финальной низкой октавой в басах. Громкие аплодисменты провожали Мэри Джейн, когда она, красная, нервно свертывая ноты в трубочку, выскользнула из гостиной. Сильнее всех аплодировали четверо молодых людей, которые ушли в столовую в начале исполнения, но вернулись и снова стали в дверях, как только рояль замолк. Началось лансье *. Габриел оказался в паре с мисс Айворз. Это была говорливая молодая женщина с решительными манерами; у нее были карие глаза навыкате и все лицо в веснушках. Она не была декольтирована, и воротник у нее был заколот большой брошкой с эмблемой Ирландии **. Когда они заняли свои места, она вдруг сказала: -- Я собираюсь с вами ссориться. -- Со мной? -- сказал Габриел. Она строго кивнула головой. -- Из-за чего? -- спросил Габриел, улыбаясь ее торжественному тону. -- Кто такой Г. К.? -- спросила мисс Айворз, пристально глядя ему в лицо. Габриел покраснел и хотел было поднять брови, словно не понимая, но она резко сказала: -- Скажите, какая невинность! Оказывается, вы пишете для "Дейли экспресс" ***. Не стыдно вам? * Старинная форма кадрили. ** Мисс Айворз была сторонницей Ирландского Возрождения. *** Ирландская газета консервативного толка, не поддерживала программу Ирландского Возрождения. -- Почему мне должно быть стыдно? -- сказал Габриел, моргая и пытаясь улыбнуться. -- Мне за вас стыдно, -- сказала мисс Айворз решительно, -- писать для такой газеты! Я не знала, что вы англофил. На лице Габриела появилось смущенное выражение. Он в самом деле давал литературный обзор в "Дейли экспресс" по средам и получал за него пятнадцать шиллингов. Но из этого еще не следует, что он стал англофилом. В сущности, он гораздо больше радовался книгам, которые ему присылали на рецензию, чем ничтожной оплате. Ему нравилось ощупывать переплеты и перелистывать свежеотпечатанные страницы. Почти каждый день после занятий в колледже он заходил к букинистам на набережной -- к Хикки на Бэчелор-Уорк, к Уэббу или Мэсси на Астонской набережной или в переулок к О'Клоисси. Он не знал, что ей возразить. Ему хотелось сказать, что литература выше политики. Но они были давнишними друзьями, вместе учились в университете, потом вместе преподавали; с ней неуместны выспренние фразы. Он все моргал, и все старался улыбнуться, и наконец невнятно пробормотал, что не видит никакой связи между политикой и писанием рецензий. Когда они вновь встретились в танце, он все еще был смущен и рассеян. Мисс Айворз быстро сжала его руку в своей теплой руке и сказала дружески и мягко: -- Полно, я пошутила. Скорей, наша очередь расходиться. Когда они опять оказались вместе, она заговорила об университетском вопросе *, и Габриел почувствовал себя свободней. Кто-то из друзей показал ей рецензию Габриела на стихи Браунинга -- вот как она узнала его тайну; рецензия ей страшно понравилась. Потом она вдруг сказала: -- Да, кстати, мистер Конрой, не примете ли вы участие в экскурсии на Аранские острова ** этим летом? Мы поедем на целый месяц. Вот будет чудесно оказаться в открытом океане! Вы непременно должны поехать. Поедут мистер Клэнси, и мистер Килкелли, и Кэтлин Кирни ***. И Грете хорошо бы поехать. Она ведь из Коннахта ****? * Имеется в виду конфликт, возникший из-за попытки уравнять образование протестантов и католиков в Англии и Ирландии. ** Аранские острова расположены у западного побережья Ирландии. Сторонники Ирландского Возрождения идеализировали в своих произведениях природу этих островов и образ жизни крестьян, которые продолжали говорить там на забытом гэльском языке и были, с точки зрения участников движения, истинными носителями ирландского духа, поскольку не были испорчены цивилизацией. *** Персонаж рассказа "Мать". **** Коннахт -- одна из четырех провинций Ирландии, расположена на западе страны. -- Она оттуда родом, -- сухо сказал Габриел. -- Так, значит, едем, решено? -- сказала мисс Айворз с жаром, тронув его руку своей теплой рукой. -- Собственно говоря, -- начал Габриел, -- я уже решил поехать... -- Куда? -- спросила мисс Айворз. -- Видите ли, я каждый год совершаю экскурсию на велосипеде с несколькими приятелями... -- Но куда? -- спросила мисс Айворз. -- Видите ли, мы обычно путешествуем по Франции или Бельгии, иногда по Германии, -- смущенно сказал Габриел. -- А зачем вам путешествовать по Франции или Бельгии, -- сказала мисс Айворз, -- лучше бы узнали свою родину. -- Ну, -- сказал Габриел, -- отчасти, чтобы изучить язык, а отчасти, чтоб сменить обстановку. -- А свой родной язык вам не надо изучать -- ирландский? -- спросила мисс Айворз. -- Если уж на то пошло, -- сказал Габриел, -- то гэльский вовсе не мой родной язык. Соседняя пара начала прислушиваться к этому допросу. Габриел беспокойно поглядел направо и налево, он старался сохранить самообладание, но краска начала заливать его лоб. -- А свою родину вам не надо узнать поближе? -- продолжала мисс Айворз. -- Родину, которой вы совсем не знаете, родной народ, родную страну? -- Сказать вам правду, -- вдруг резко возразил Габриел, -- мне до смерти надоела моя родная страна! -- Почему? -- спросила мисс Айворз. Габриел не ответил, слишком взволнованный собственными словами. -- Почему? -- повторила мисс Айворз. Пора было меняться дамами, и, так как Габриел все молчал, мисс Айворз сказала горячо: -- Конечно, вам нечего ответить. Чтобы скрыть свое волнение, Габриел стал танцевать с необыкновенным рвением. Он избегал взгляда мисс Айворз, так как заметил кислую гримасу на ее лице. Но когда они снова встретились в общем кругу, он с удивлением почувствовал, что она крепко пожимает ему руку. Мгновенье она лукаво смотрела на него, пока он не улыбнулся. Затем, когда цепь опять пришла в движение, она встала на цыпочки и шепнула ему на ухо: -- Англофил! Когда лансье окончилось, Габриел отошел в дальний угол, где сидела мать Фредди Мэлинза. Это была толстая болезненная старуха, вся седая. Так же, как сын, она слегка заикалась. Ей уже сказали, что Фредди здесь и что он почти совсем трезв. Габриел спросил ее, хорошо ли она доехала, не качало ли их на пароходе. Она жила у своей замужней дочери в Глазго и каждый год приезжала в Дублин погостить. Она ровным голосом ответила, что нисколько не качало и капитан был к ней очень внимателен. Она рассказала также о том, как хорошо живет ее дочь в Глазго и как много у них там знакомых. Пока она говорила, Габриел пытался забыть о неприятном разговоре с мисс Айворз. Конечно, она восторженная девушка, или женщина, или что она там такое, но, право, всему свое время. Пожалуй, не следовало так отвечать ей. Но она не имела права перед всеми называть его англофилом, даже в шутку. Она хотела сделать из него посмешище, устраивая ему этот допрос и тараща на него свои кроличьи глаза. Он увидел, что жена пробирается к нему между вальсирующими парами. Подойдя, она сказала ему на ухо: -- Габриел, тетя Кэт спрашивает, будешь ли ты резать гуся, как всегда, или нет. Мисс Дейли нарежет окорок, а я -- пудинг. -- Хорошо, -- сказал Габриел. -- Она устроит так, чтобы молодежь поужинала раньше, и мы будем в своей компании. -- Ты танцевала? -- спросил Габриел. -- Конечно. Разве ты меня не видел? Из-за чего вы поспорили с Молли Айворз? -- И не думали спорить. Откуда ты взяла? Это она сказала? -- Да, сказала что-то в этом духе. Я уговариваю этого мистера д'Арси спеть. Он ужасно ломается. -- Мы вовсе не спорили, -- сказал Габриел недовольным тоном, -- просто она уговаривала меня поехать в западную Ирландию, а я отказался. Его жена радостно хлопнула в ладоши и слегка подпрыгнула. -- Поедем, Габриел, -- воскликнула она, -- мне так хочется еще раз побывать в Голуэе! -- Поезжай, если хочешь, -- холодно ответил Габриел. Она секунду смотрела на него, потом повернулась к миссис Мэлинз и сказала: -- Любезный у меня муженек, правда, миссис Мэлинз? Она не торопясь отошла, а миссис Мэлинз, словно не было никакого перерыва, продолжала рассказывать ему, какие замечательные места есть в Шотландии и какие замечательные виды. Ее зять каждый год возит их на озеро, и они там удят рыбу. Ее зять изумительный рыболов. Однажды он поймал замечательную рыбу, и повар в отеле зажарил ее им на обед. Габриел едва слышал, что она говорила. Теперь, когда до ужина оставалось уже немного, он опять начал думать о своей речи и о цитате из Браунинга. Когда он увидел, что Фредди Мэлинз направляется к матери, он уступил ему место и отошел в амбразуру окна. Комната уже опустела, и из столовой доносился звон ножей и тарелок. Те, кто еще оставался в гостиной, устали танцевать и тихо разговаривали, разбившись на группы. Теплые дрожащие пальцы Габриела забарабанили по холодному оконному стеклу. Как, наверно, свежо там, на улице. Как приятно было бы пройтись одному -- сперва вдоль реки, потом через парк! Ветви деревьев, наверно, все в снегу, а на памятнике Веллингтону * белая шапка из снега. Насколько приятней было бы оказаться там, чем за столом, с гостями! * У восточного входа в Феникс-Парк стоит памятник герцогу Веллингтону (1763--1852). Хотя Веллингтон по происхождению ирландец, в стране его воспринимали как символ английского владычества. Он быстро просмотрел главные пункты своей речи: ирландское гостеприимство, печальные воспоминания, три грации, Парис, цитата из Браунинга. Он повторил про себя фразу из своей рецензии: "Кажется, что слушаешь музыку, разъедаемую мыслью". Мисс Айворз похвалила рецензию. Искренне или нет? Есть ли у нее какая-нибудь личная жизнь, помимо всех этих громких слов? Они никогда не ссорились до этого вечера. Неприятно, что она тоже будет сидеть за ужином и смотреть на него своим критическим, насмешливым взглядом, когда он будет говорить. Она-то будет рада, если он провалится. Внезапно ему пришла в голову мысль, подбодрившая его. Он скажет, имея в виду тетю Кэт и Джулию: "Леди и джентльмены, поколение, которое сейчас уходит от нас, имело, конечно, свои недостатки, но зато, на мой взгляд, ему присущи добродетели -- гостеприимство, юмор, человечность, которых не хватает, быть может, новому, чрезмерно серьезному и чрезмерно образованному поколению". Очень хорошо; это будет камешек в огород мисс Айворз. Конечно, его тетки, в сущности, просто невежественные старухи, но разве в этом дело? Шум в гостиной привлек его внимание. Мистер Браун шествовал от двери, галантно сопровождая тетю Джулию, которая, опустив голову и улыбаясь, опиралась на его руку. Неровные хлопки провожали ее до самого рояля и постепенно стихли, когда Мэри Джейн села на табурет, а тетя Джулия, уже не улыбаясь, стала рядом, повернувшись так, чтобы ее голос был лучше слышен. Габриел узнал вступление. Это была старинная песня, которую часто пела Джулия, -- "В свадебном наряде" *. Ее голос, сильный и чистый, твердо вел мелодию, с блеском выполняя трудные места, и, хотя она пела в очень быстром темпе, в фиоритурах она не пропустила ни единой нотки. Ощущение от ее голоса, если не смотреть на лицо певицы, было такое же, как от быстрого и уверенного полета. Когда она кончила, Габриел громко зааплодировал вместе с остальными, и громкие аплодисменты донеслись от невидимых слушателей из столовой. Они звучали так искренне, что легкая краска появилась на лице тети Джулии, когда она наклонилась поставить на этажерку старую нотную тетрадь с ее инициалами на кожаном переплете. Фредди Мэлинз, все время державший голову набок, чтобы лучше слышать, продолжал еще аплодировать, когда остальные уже перестали, и что-то оживленно говорил своей матери, которая медленно и важно кивала головой. Наконец он тоже больше не в силах был аплодировать, вскочил и через всю комнату поспешно подбежал к тете Джулии и обеими руками крепко пожал ее руку, и встряхивал ее каждый раз, когда ему не хватало слов или заиканье прерывало его речь. * Ария из оперы Винченцо Беллини (1802--1835) "Пуритане" (1834), завоевавшая особую популярность благодаря своим пленительно-страстным мелодиям. -- Я только что говорил матери, -- сказал он, -- никогда еще вы так не пели, никогда! Нет, право, такой звук... никогда еще не слышал. Что? Не верите? Истинная правда. Честью вам клянусь. Такой свежий, и такой чистый, и... и... такой свежий... никогда еще не бывало. Тетя Джулия, широко улыбаясь, пробормотала что-то насчет комплиментов и осторожно высвободила руку. Приосанившись, мистер Браун произнес, обращаясь к окружающим тоном ярмарочного зазывалы, представляющего публике какое-нибудь чудо природы: -- Мое последнее открытие -- мисс Джулия Моркан! Он сам от души расхохотался над своей шуткой, но Фредди Мэлинз повернулся к нему и сказал: -- Такие удачные открытия не часто у вас бывали, Браун, смею вас уверить. Могу только сказать, что ни разу еще не слышал, чтобы она так пела, за все годы, что ее знаю. И это истинная правда. -- Я тоже не слышал, -- сказал мистер Браун, -- ее голос стал еще лучше, чем прежде. Тетя Джулия пожала плечами и сказала не без гордости: -- Лет тридцать тому назад у меня был неплохой голос. -- Я всегда говорю Джулии, -- горячо сказала тетя Кэт, -- что она просто зря пропадает в этом хоре. Она меня и слушать не хочет. Она повернулась к гостям, словно взывая к ним в споре с непослушным ребенком, а тетя Джулия смотрела прямо перед собой, на лице ее блуждала улыбка: она предалась воспоминаниям. -- Да, -- продолжала тетя Кэт, -- никого не хочет слушать и мучается с этим хором с утра до вечера, да еще и по ночам тоже. В первый день Рождества с шести утра начинают, вы только подумайте! И чего ради, спрашивается? -- Ради того, чтобы послужить Господу Богу, тетя Кэт. Разве не так? -- сказала Мэри Джейн, поворачиваясь кругом на вращающемся табурете и улыбаясь. Тетя Кэт гневно накинулась на племянницу: -- Это все очень хорошо, Мэри Джейн, -- послужить Господу Богу, я это и сама знаю, но скажу: не делает чести папе изгонять из церковного хора женщин *, которые всю жизнь отдали этому делу. Да еще ставить над ними мальчишек-молокососов. Надо думать, это для блага церкви, раз папа так постановил. Но это несправедливо, Мэри Джейн, неправильно и несправедливо. * Имеется в виду решение папы Пия X (1835--1914), принятое им самолично, без согласования с кардиналами, о недопущении в церковный хор женщин, как неспособных выполнять духовное предназначение церковного песнопения. Она совсем разгорячилась и еще долго и много говорила бы в защиту сестры, потому что это была наболевшая тема, но Мэри Джейн, видя, что все танцоры возвращаются в гостиную, сказала умиротворяющим тоном: -- Тетя Кэт, ты вводишь в соблазн мистера Брауна, который и так не нашей веры. Тетя Кэт обернулась к мистеру Брауну, ухмыльнувшемуся при упоминании о его вероисповедании, и сказала поспешно: -- Не подумайте, ради бога, что я сомневаюсь в правоте папы. Я всего только глупая старуха и никогда бы не посмела. Но есть все же на свете такие понятия, как простая вежливость и благодарность. Будь я на месте Джулии, я бы напрямик заявила этому отцу Хили... -- И кроме того, тетя Кэт, -- сказала Мэри Джейн, -- мы все хотим есть, а когда люди хотят есть, они легко ссорятся. -- А когда люди хотят пить, они тоже легко ссорятся, -- прибавил мистер Браун. -- Так что лучше сперва поужинаем, -- сказала Мэри Джейн, -- а спор закончим после. У дверей в гостиную Габриел застал свою жену и Мэри Джейн, которые уговаривали мисс Айворз остаться ужинать. Но мисс Айворз, уже надевшая шляпу и теперь застегивавшая пальто, не хотела оставаться. Ей совсем не хочется есть, да она и так засиделась. -- Ну, каких-нибудь десять минут, Молли, -- говорила миссис Конрой. -- Это вас не задержит. -- Надо же вам подкрепиться, -- говорила Мэри Джейн, -- вы столько танцевали. -- Право, не могу, -- сказала мисс Айворз. -- Вам, наверное, было скучно у нас, -- огорченно сказала Мэри Джейн. -- Что вы, что вы, наоборот, -- сказала мисс Айворз, -- но теперь вы должны меня отпустить. -- Но как же вы дойдете одна? -- спросила миссис Конрой. -- Тут всего два шага, по набережной. Поколебавшись с минуту, Габриел сказал: -- Если разрешите, я вас провожу, мисс Айворз, раз уж вам так необходимо идти. Но мисс Айворз замахала руками. -- И слышать не хочу, -- воскликнула она. -- Ради бога, идите ужинать и не беспокойтесь обо мне. Отлично дойду одна. -- Чудачка вы, Молли, -- в сердцах сказала миссис Конрой. -- Beannacht libh! * -- со смехом крикнула мисс Айворз, сбегая по лестнице. * До свидания (гэльск.). Мэри Джейн посмотрела ей вслед; она была огорчена, а миссис Конрой перегнулась через перила, прислушиваясь, когда хлопнет парадная дверь. Габриел подумал про себя, не он ли причина этого внезапного ухода. Но нет, она вовсе не казалась расстроенной, смеялась, уходя. Внезапно из столовой появилась тетя Кэт, торопясь, и спотыкаясь, и беспомощно ломая руки. -- Где Габриел? -- воскликнула она. -- Ради всего святого, куда девался Габриел? Там все уже сидят за столом, и некому резать гуся! -- Я тут, тетя Кэт, -- крикнул Габриел с внезапным оживлением, -- хоть целое стадо гусей разрежу, если вам угодно. Жирный подрумяненный гусь лежал на одном конце стола, а на другом конце, на подстилке из гофрированной бумаги, усыпанной зеленью петрушки, лежал большой окорок, уже без кожи, обсыпанный толчеными сухарями, с бумажной бахромой вокруг кости; и рядом -- ростбиф с пряностями. Между этими солидными яствами вдоль по всему столу двумя параллельными рядами вытянулись тарелки с десертом: две маленькие башенки из красного и желтого желе; плоское блюдо с кубиками бланманже и красного мармелада; большое зеленое блюдо в форме листа с ручкой в виде стебля, на котором были разложены горстки темно-красного изюма и горки очищенного миндаля, и другое такое же блюдо, на котором лежал слипшийся засахаренный инжир; соусник с кремом, посыпанным сверху тертым мускатным орехом; небольшая вазочка с конфетами -- шоколадными и еще другими, в обертках из золотой и серебряной бумаги; узкая стеклянная ваза, из которой торчало несколько длинных стеблей сельдерея. В центре стола, по бокам подноса, на котором возвышалась пирамида из апельсинов и яблок, словно часовые на страже, стояли два старинных пузатых хрустальных графинчика, один -- с портвейном, другой -- с темным хересом. На опущенной крышке рояля дожидался своей очереди пудинг на огромном желтом блюде, а за ним три батареи бутылок -- с портером, элем и минеральной водой, подобранных по цвету мундира: первые два в черном с красными и коричневыми ярлыками, последняя и не очень многочисленная -- в белом с зелеными косыми перевязями. Габриел с уверенным видом занял свое место во главе стола, поглядел на лезвие ножа и решительно воткнул вилку в гуся. Теперь он чувствовал себя отлично; он умел мастерски разрезать жаркое и больше всего на свете любил сидеть вот так, во главе уставленного яствами стола. -- Мисс Ферлонг, -- сказал он, -- что вам дать? Крылышко или кусочек грудки? -- Грудку, пожалуйста, только самый маленький кусочек. -- Мисс Хиггинс, а вам? -- Что хотите, мне все равно, мистер Конрой. Пока Габриел и мисс Дейли передавали тарелки с гусем, окороком и ростбифом, Лили обходила всех гостей с блюдом, на котором, завернутый в белую салфетку, лежал горячий рассыпчатый картофель. Это была идея Мэри Джейн, она же хотела было сделать к гусю яблочный соус, но тетя Кэт сказала, что она всю жизнь ела просто жареного гуся, без всяких яблочных соусов, и дай бог, чтоб и впредь было не хуже. Мэри Джейн угощала своих учениц и следила за тем, чтобы им достались лучшие куски, а тетя Кэт и тетя Джулия откупоривали возле рояля и передавали на стол бутылки с портером и элем -- для мужчин и бутылки с минеральной водой -- для дам. Было много суеты, смеха, шума -- от голосов, отдававших противоречивые приказания, от звона ножей, и вилок, и стаканов о горлышко графинов и хлопанья пробок. Как только гостей обнесли первой порцией гуся, Габриел тотчас начал резать по второй, не положив еще ничего на свою тарелку. Это вызвало шумные протесты, и Габриел в виде уступки отхлебнул хороший глоток портера, так как разрезать гуся оказалось нелегкой работой. Мэри Джейн уже спокойно сидела и ужинала, но тетя Кэт и тетя Джулия все еще семенили вокруг стола, наталкивались друг на друга, наступали друг другу на ноги и отдавали друг другу приказания, которых ни та, ни другая не слушали. Мистер Браун умолял их сесть за стол, о том же просил и Габриел, но они отнекивались, так что наконец Фредди Мэлинз встал и, схватив тетю Кэт, под общий смех силком усадил ее на стул. Когда всем было все подано, Габриел, улыбаясь, сказал: -- Ну-с, если кому угодно получить, как говорят в просторечье, добавок, пусть тот соблаговолит высказаться. Хор голосов потребовал, чтобы он сам наконец приступил к ужину, и Лили поднесла ему три картофелины, которые она сберегла для него. -- Слушаюсь, -- любезно сказал Габриел и отхлебнул еще портера. -- Пожалуйста, леди и джентльмены, забудьте на несколько минут о моем существовании. Он начал есть и не принимал участия в разговоре, заглушавшем стук тарелок, которые убирала Лили. Темой разговора была оперная труппа, гастролировавшая в Королевском театре. Мистер Бартелл д'Арси, тенор, смуглый молодой человек с изящными усиками, очень хвалил первое контральто, но мисс Ферлонг находила ее исполнение вульгарным. Фредди Мэлинз сказал, что в мюзик-холле во втором отделении выступает негритянский царек и у него замечательный тенор, лучший из всех, какие он когда-либо слышал. -- Вы его слышали? -- спросил он через стол у мистера Бартелла д'Арси. -- Нет, -- небрежно ответил мистер Бартелл д'Арси. -- Видите ли, -- пояснил Фредди Мэлинз, -- мне очень интересно знать ваше мнение. По-моему, у него замечательный голос. -- Тедди постоянно делает необыкновенные открытия, -- с дружеской насмешкой сказал мистер Браун, обращаясь ко всему столу. -- А почему бы у него не быть хорошему голосу? -- резко спросил Фредди Мэлинз. -- Потому, что он чернокожий? Никто не ответил, и Мэри Джейн снова перевела разговор на классическую оперу. Одна из ее учениц достала ей контрамарку на "Миньон" *. Прекрасное было исполнение, но она не могла не вспомнить о бедной Джорджине Бернс. Мистер Браун ударился в воспоминания -- о старых итальянских труппах, когда-то приезжавших в Дублин, о Тьетьенс, об Ильме де Мурзка, о Кампанини, о великом Требелли, Джульини, Равелли, Арамбуро. Да, в те дни, сказал он, в Дублине можно было услышать настоящее пение. Он рассказал также о том, как в старом Королевском театре ** галерка каждый вечер бывала битком набита, как однажды итальянский тенор пять раз бисировал арию "Пусть, как солдат, я умру" *** и всякий раз брал верхнее "до"; как иной раз ребята с галерки выпрягали лошадей из экипажа какой-нибудь примадонны и сами везли ее по улице до отеля. Почему теперь не ставят знаменитых старых опер -- "Динору", "Лукрецию Борджиа"? **** Да потому, что нет таких голосов, чтобы могли в них петь. Вот почему. * "Миньон" (1866) -- одна из самых популярных французских опер XIX столетия на музыку Амбруаза Тома (1811--1896) и либретто Мишеля Карре и Жюля Барбье. ** Сгорел в 1890 г., на его месте был построен Королевский театр. *** Ария из оперы "Маритана" У. В. Уоллеса. **** "Динора" (полное название "Плоэрмельское прощение", 1852), комическая опера Джакомо Мейербера (1791--1864) на либретто Жюля Барбье и Мишеля Карре. "Лукреция Борджиа" (1833) -- итальянская опера на либретто Феличе Романи по мотивам одноименной пьесы В. Гюго. -- Ну, -- сказал мистер Бартелл д'Арси, -- думаю, что и сейчас есть певцы не хуже, чем тогда. -- Где они? -- вызывающе спросил мистер Браун. -- В Лондоне, в Париже, в Милане, -- с жаром ответил мистер Бартелл д'Арси. -- Карузо, например, наверно, не хуже, а пожалуй и лучше тех, кого вы называли. -- Может быть, -- сказал мистер Браун, -- но сильно сомневаюсь. -- Ах, я бы все отдала, только бы послушать Карузо, -- сказала Мэри Джейн. -- Для меня, -- сказала тетя Кэт, обгладывавшая косточку, -- существовал только один тенор, который очень мне нравился. Но вы, наверно, о нем и не слышали. -- Кто же это, мисс Моркан? -- вежливо спросил мистер Бартелл д'Арси. -- Паркинсон, -- сказала тетя Кэт. -- Я его слышала, когда он был в самом расцвете, и скажу вам, такого чистого тенора не бывало еще ни у одного мужчины. -- Странно, -- сказал мистер Бартелл д'Арси, -- я никогда о нем не слышал. -- Нет, нет, мисс Моркан права, -- сказал мистер Браун. -- Я припоминаю, я слышал о старике Паркинсоне, но сам он -- это уж не на моей памяти. -- Прекрасный, чистый, нежный и мягкий, настоящий английский тенор, -- восторженно сказала тетя Кэт. Габриел доел жаркое, и на стол поставили огромный пудинг. Опять застучали вилки и ложки. Жена Габриела раскладывала пудинг по тарелкам и передавала их дальше. На полпути их задерживала Мэри Джейн и подбавляла малинового или апельсинового желе или бланманже и мармеладу. Пудинг готовила тетя Джулия, и теперь на нее со всех сторон сыпались похвалы. Сама она находила, что он недостаточно румяный, -- Ну, мисс Моркан, -- сказал мистер Браун, -- в таком случае я как раз в вашем вкусе; я, слава богу, достаточно румяный. Все мужчины, кроме Габриела, съели немного пудинга, чтобы сделать приятное тете Джулии, Габриел никогда не ел сладкого, поэтому для него оставили сельдерей. Фредди Мэлинз тоже взял стебелек сельдерея и ел его с пудингом. Он слышал, что сельдерей очень полезен при малокровии, а он как раз сейчас лечился от малокровия. Миссис Мэлинз, за все время ужина не проронившая ни слова, сказала, что ее сын думает через неделю-другую уехать на гору Меллерей *. Тогда все заговорили о горе Меллерей, о том, какой там живительный воздух и какие гостеприимные монахи -- никогда не спрашивают платы с посетителей. * На горе Меллерей, расположенной в южной части Ирландии, находится монастырь траппистов, ордена, отличающегося очень строгими правилами в духе восточной аскезы. -- Вы хотите сказать, -- недоверчиво спросил мистер Браун, -- что можно туда поехать и жить, словно в гостинице, и кататься как сыр в масле, а потом уехать и ничего не заплатить? -- Конечно, почти все что-нибудь жертвуют на монастырь, когда уезжают, -- сказала Мэри Джейн. -- Право, недурно бы, чтобы и у протестантов были такие учреждения, -- простодушно сказал мистер Браун. Он очень удивился, узнав, что монахи никогда не разговаривают, встают в два часа ночи и спят в гробах. Он спросил, зачем они это делают. -- Таков устав ордена, -- твердо сказала тетя Кэт. -- Ну, да, -- сказал мистер Браун, -- но зачем? Тетя Кэт повторила, что таков устав, вот и все. Мистер Браун продолжал недоумевать. Фредди Мэлинз объяснил ему, как умел, что монахи делают это во искупление грехов, совершенных всеми грешниками на земле. Объяснение было, по-видимому, не совсем ясным, потому что мистер Браун ухмыльнулся и сказал: -- Очень интересная мысль, но только почему все-таки гроб для этого удобней, чем пружинный матрац? -- Гроб, -- сказала Мэри Джейн, -- должен напоминать им о смертном часе. По мере того как разговор становился все мрачней, за столом водворялось молчание, и в тишине стало слышно, как миссис Мэлинз невнятным шепотом говорила своему соседу: -- Очень почтенные люди, эти монахи, очень благочестивые. Теперь по столу передавали изюм и миндаль, инжир, яблоки и апельсины, шоколад и конфеты, и тетя Джулия предлагала всем портвейна или хереса. Мистер Бартелл д'Арси сперва отказался и от того, и от другого, но один из его соседей подтолкнул его локтем и что-то шепнул ему, после чего он разрешил наполнить свой стакан. По мере того как наполнялись стаканы, разговор смолкал. Настала тишина, нарушаемая только бульканьем вина и скрипом стульев. Все три мисс Моркан смотрели на скатерть. Кто-то кашлянул, и затем кто-то из мужчин легонько постучал по столу, призывая к молчанию. Молчание воцарилось, Габриел отодвинул свой стул и встал. Тотчас в знак одобрения стук стал громче, но потом мгновенно стих. Габриел всеми своими десятью дрожащими пальцами оперся о стол и нервно улыбнулся присутствующим. Взгляд его встретил ряд обращенных к нему лиц, и он перевел глаза на люстру. В гостиной рояль играл вальс, и Габриел, казалось, слышал шелест юбок, задевавших о дверь. На набережной под окнами, может быть, стояли люди, смотрели на освещенные окна и прислушивались к звукам вальса. Там воздух был чист. Подальше раскинулся парк, и на деревьях лежал снег. Памятник Веллингтону был в блестящей снежной шапке; снег кружился, летя на запад над белым пространством Пятнадцати Акров *. * Центральная часть Феникс-Парка. Он начал: -- Леди и джентльмены! Сегодня, как и в прошлые годы, на мою долю выпала задача, сама по себе очень приятная, но, боюсь, слишком трудная для меня, при моих слабых ораторских способностях. -- Что вы, что вы, -- сказал мистер Браун. -- Как бы то ни было, прошу вас, не приписывайте недостатки моей речи недостатку усердия с моей стороны и уделите несколько минут внимания моей попытке облечь в слова то, что я чувствую. Леди и джентльмены, не в первый раз мы собираемся под этой гостеприимной кровлей, вокруг этого гостеприимного стола. Не в первый раз мы становимся объектами или, быть может, лучше сказать -- жертвами гостеприимства неких известных нам особ. Он описал рукой круг в воздухе и сделал паузу. Кто засмеялся, кто улыбнулся тете Кэт, тете Джулии и Мэри Джейн которые покраснели от удовольствия. Габриел продолжал смелее: -- С каждым годом я все больше чувствую, что среди традиций нашей страны нет традиции более почетной и более достойной сохранения, чем традиция гостеприимства. Из всех стран Европы -- а мне пришлось побывать во многих -- одна лишь наша родина поддерживает эту традицию. Мне возразят, пожалуй, что у нас это скорее слабость, чем достоинство, которым можно было бы хвалиться. Но даже если так, это, на мой взгляд, благородная слабость, и я надеюсь, что она еще долго удержится в нашей стране. В одном, по крайней мере, я уверен: пока под этой кровлей будут жить три упомянутые мной особы -- а я от всего сердца желаю им жить еще многие годы, -- до тех пор не умрет среди нас традиция радушного, сердечного, учтивого ирландского гостеприимства, традиция, которую нам передали наши отцы и которую мы должны передать нашим детям. За столом поднялся одобрительный ропот. Габриел вдруг вспомнил, что мисс Айворз нет среди гостей и что она ушла крайне неучтиво; и он продолжал уверенным голосом: -- Леди и джентльмены! Растет новое поколение, воодушевляемое новыми идеями и исповедующее новые принципы. Это серьезное, полное энтузиазма поколение, и, даже если эти новые идеи ошибочны, а силы расходуются впустую, порывы их, на мой взгляд, искренни. Но мы живем в скептическую и, если позволено мне будет так выразиться, разъедаемую мыслью эпоху, и я начинаю иногда бояться, что этому образованному и сверхобразованному поколению не хватает, быть может, доброты, гостеприимства, благодушия, которые отличали людей в старые дни. Прислушиваясь сегодня к именам великих певцов прошлого, я думал о том, что мы, надо сознаться, живем в менее щедрую эпоху. Те дни можно без преувеличения назвать щедрыми днями, и если они теперь ушли от нас без возврата, то будем надеяться, по крайней мере, что в таких собраниях, как сегодня, мы всегда будем вспоминать о них с гордостью и любовью, будем хранить в сердцах наших память о великих умерших, чьи имена и чью славу мир не скоро забудет. -- Слушайте, слушайте, -- громко сказал мистер Браун. -- Но есть и более грустные мысли, -- продолжал Габриел, и его голос приобрел мягкие интонации, -- которые всегда будут посещать нас во время таких собраний, как сегодня: мысли о прошлом, о юности, о переменах, о друзьях, которых уже нет с нами. Наш жизненный путь усеян такими воспоминаниями; и если бы мы всегда им предавались, мы не нашли бы в себе мужества продолжать наш труд среди живых. А у нас, у каждого, есть долг по отношению к живым, есть привязанности, и жизнь имеет право, законное право, требовать от нас, чтобы мы отдали ей большую часть себя. Поэтому я не буду долго останавливаться на прошлом. Я не позволю своей речи обратиться в угрюмую проповедь. Мы собрались здесь на краткий час вдали от суеты и шума повседневности. Мы собрались здесь как друзья, как коллеги, объединенные чувством дружбы и также, до известной степени, духом истинной "camaraderie" *, мы собрались здесь как гости -- если позволено мне будет так выразиться -- трех граций дублинского музыкального мира. * Товарищество (франц.). Все разразились смехом и аплодисментами при этих словах. Тетя Джулия тщетно просила по очереди всех своих соседей объяснить ей, что сказал Габриел. -- Он сказал, что мы -- три грации, тетя Джулия, -- ответила Мэри Джейн. Тетя Джулия не поняла, но с улыбкой посмотрела на Габриела, который продолжал с прежним воодушевлением: -- Леди и джентльмены! Я не стану пытаться сегодня играть роль Париса. Я не стану пытаться сделать выбор между ними. Это неблагодарная задача, да она мне и не по силам. Ибо, когда я смотрю на них -- на старшую ли нашу хозяйку, о добром, слишком добром сердце которой знают все с ней знакомые; на ее ли сестру, одаренную как бы вечной юностью, чье пение было для нас сегодня сюрпризом и откровением; на младшую ли из наших хозяек -- талантливую, трудолюбивую, всегда веселую, самую любящую из племянниц, -- я должен сознаться, леди и джентльмены, что я не знаю, кому из них отдать предпочтение. Габриел взглянул на своих теток и, видя широкую улыбку на лице тети Джулии и слезы на глазах тети Кэт, поспешил перейти к заключению. Он высоко поднял стакан с портвейном, гости тоже выжидательно взялись за стаканы, и громко сказал: -- Выпьем же за всех трех вместе. Пожелаем им здоровья, богатства, долгой жизни, счастья и благоденствия; пусть они еще долго занимают высокое, по праву им доставшееся место в рядах своей профессии, так же как и любовью и уважением уготованное им место в наших сердцах! Все гости встали со стаканами в руках и, повернувшись к трем оставшимся сидеть хозяйкам, дружно подхватили песню, которую затянул мистер Браун: Что они славные ребята, Что они славные ребята, Что они славные ребята, Никто не станет отрицать. Тетя Кэт, нe скрываясь, вытирала глаза платком, и даже тетя Джулия, казалось, была взволнована. Фредди Мэлинз отбивал такт вилкой, и поющие, повернувшись друг к другу, словно совещаясь между собой, запели с увлечением: Разве что решится Бессовестно солгать... Потом, снова повернувшись к хозяйкам, они запели: Что они славные ребята, Что они славные ребята, Что они славные ребята, Никто не станет отрицать. За этим последовали шумные аплодисменты, подхваченные за дверью столовой другими гостями и возобновлявшиеся много раз, меж тем как Фредди Мэлинз, высоко подняв вилку, дирижировал ею, словно церемониймейстер. Холодный утренний воздух ворвался в холл, где они стояли, и тетя Кэт крикнула: -- Закройте кто-нибудь дверь. Миссис Мэлинз простудится. -- Там Браун, тетя Кэт, -- сказала Мэри Джейн. -- Этот повсюду, -- сказала тетя Кэт, понизив голос. Мэри Джейн засмеялась. -- Ну вот, -- сказала она лукаво, -- а он такой внимательный. -- Да, наш пострел везде поспел, -- сказала тетя Кэт тем же тоном. При этом она сама добродушно рассмеялась и добавила поспешно: -- Да скажи ему, Мэри Джейн, чтобы он вошел в дом и закрыл за собой дверь. Надеюсь, что он меня не слышал. В эту минуту передняя дверь распахнулась и на пороге появился мистер Браун, хохоча так, что, казалось, готов был лопнуть. На нем было длинное зеленое пальто с воротником и манжетами из поддельного каракуля, на голове -- круглая меховая шапка. Он показывал куда-то в сторону заметенной снегом набережной, откуда доносились долгие пронзительные свистки. -- Тедди там сзывает кебы со всего Дублина, -- сказал он. Из чулана позади конторы вышел Габриел, натягивая на ходу пальто, и, оглядевшись, сказал: -- Грета еще не выходила? -- Она одевается, Габриел, -- сказала тетя Кэт. -- Кто там играет? -- спросил Габриел. -- Никто. Все ушли. -- Нет, тетя Кэт, -- сказала Мэри Джейн. -- Бартелл д'Арси и мисс О'Каллаган еще не ушли. -- Кто-то там бренчит на рояле, во всяком случае, -- сказал Габриел. Мэри Джейн посмотрела на Габриела и мистера Брауна и сказала, передернув плечами: -- Дрожь берет даже смотреть на вас, таких закутанных. Ни за что не хотела бы быть на вашем месте. Идти по холоду в такой час! -- А для меня, -- мужественно сказал мистер Браун, -- самое приятное сейчас было бы хорошенько пройтись где-нибудь за городом или прокатиться на резвой лошадке. -- У нас дома когда-то была хорошая лошадь и двуколка, -- грустно сказала тетя Джулия. -- Незабвенный Джонни, -- сказала Мэри Джейн и засмеялась. Тетя Кэт и Габриел тоже засмеялись. -- А чем Джонни был замечателен? -- спросил мистер Браун. -- Блаженной памяти Патрик Моркан, наш дедушка, -- пояснил Габриел, -- которого в последние годы жизни иначе не называли, как "старый джентльмен", занимался тем, что изготовлял столярный клей. -- Побойся бога, Габриел, -- сказала тетя Кэт, смеясь, -- у него был крахмальный завод. -- Ну уж, право, не знаю, клей он делал или крахмал, -- сказал Габриел, -- но только была у старого джентльмена лошадь, по прозвищу Джонни. Джонни работал у старого джентльмена на заводе, ходил себе по кругу и вертел жернов. Все очень хорошо. Но дальше начинается трагедия. В один прекрасный день старый джентльмен решил, что недурно бы и ему вместе с высшим обществом выехать в парк в собственном экипаже -- полюбоваться военным парадом. -- Помилуй, господи, его душу, -- сокрушенно сказала тетя Кэт. -- Аминь, -- сказал Габриел. -- Итак, как я уже сказал, старый джентльмен запряг Джонни в двуколку, надел свой самый лучший цилиндр, свой самый лучший шелковый галстук и с великой пышностью выехал из дома своих предков, помещавшегося, если не ошибаюсь, где-то на Бэк-Лейн. Все засмеялись, даже миссис Мэлинз, а тетя Кэт сказала: -- Ну что ты, Габриел, он вовсе не жил на Бэк-Лейн. Там был только завод. -- Из дома своих предков, -- продолжал Габриел, -- выехал он на Джонни. И все шло отлично, пока Джонни не завидел памятник королю Билли *. То ли ему так понравилась лошадь, на которой сидит король Билли, то ли ему померещилось, что он опять на заводе, но только он, недолго думая, давай ходить вокруг памятника. * Имеется в виду статуя короля Вильгельма Оранского (1650--1702) на Колледж-Грин -- эту статую чтили протестанты и ненавидели католики, которые уничижительно называли короля Билли и пользовались любой возможностью изуродовать ее -- вымазывали краской, писали оскорбления. Габриел в своих галошах медленно прошелся по холлу под смех всех присутствующих. -- Ходит и ходит себе по кругу, -- сказал Габриел, -- а старый джентльмен, кстати весьма напыщенный, пришел в крайнее негодование: "Но-о, вперед, сэр! Что это вы выдумали, сэр! Джонни! Джонни! В высшей степени странное поведение! Не понимаю, что это с лошадью!" Смех, не умолкавший, пока Габриел изображал в лицах эту сцену, был прерван громким стуком в дверь. Мэри Джейн побежала открыть и впустила Фредди Мэлинза. У Фредди Мэлинза шляпа съехала на затылок, он ежился от холода, пыхтел и отдувался после своих трудов. -- Я достал только один кеб, -- сказал он. -- Найдем еще на набережной, -- сказал Габриел. -- Да, -- сказала тетя Кэт, -- идите уж, не держите миссис Мэлинз на сквозняке. Мистер Браун и Фредди свели миссис Мэлинз по лестнице и после весьма сложных маневров впихнули ее в кеб. Затем туда же влез Фредди Мэлинз и долго возился, усаживая ее поудобней, а мистер Браун стоял рядом и давал советы. Наконец ее устроили, и Фредди Мэлинз пригласил мистера Брауна сесть в кеб. Кто-то что-то говорил, и затем мистер Браун влез в кеб. Кебмен закутал себе ноги полостью и, нагнувшись, спросил адрес. Все снова заговорили, и кебмен получил сразу два разноречивых приказания от Фредди Мэлинза и от мистера Брауна, высунувшихся в окна по бокам кеба -- один с одной стороны, другой -- с другой. Вопрос был в том, где именно по дороге ссадить мистера Брауна; тетя Кэт, тетя Джулия и Мэри Джейн, стоя в дверях, тоже приняли участие в споре, поддерживая одни мнения, оспаривая другие и сопровождая все это смехом. Фредди Мэлинз от смеха не мог говорить. Он ежесекундно то высовывал голову в окно, то втягивал ее обратно, к великому ущербу для своей шляпы, и сообщал своей матери о ходе спора, пока, наконец, мистер Браун, перекрывая общий смех, не закричал сбитому с толку кебмену: -- Знаете, где Тринити-колледж? -- Да, сэр, -- сказал кебмен. -- Гоните во всю мочь туда. -- Слушаю, сэр, -- сказал кебмен. Он стегнул лошадь кнутом, и кеб покатил по набережной, провожаемый смехом и прощальными возгласами. Габриел не вышел на порог. Он остался в холле и смотрел на лестницу. Почти