придется простоять всю дорогу до Драмкондры, потому что никто из молодых людей, казалось, не замечал ее, но один пожилой джентльмен подвинулся и уступил ей место. Джентльмен был довольно полный, в коричневом котелке; у него было квадратное красное лицо и усы с проседью. Мария решила, что он похож на полковника, и подумала: насколько он вежливее молодых людей, которые сидят себе не поворачивая головы. Джентльмен завел с ней разговор о Кануне Дня Всех Святых, о дождливой погоде. Он высказал догадку, что в пакете у нее вкусные вещи для малышей, и сказал, что так оно и должно быть: когда ж и повеселиться, если не в молодости. Мария соглашалась с ним, одобрительно поддакивая и кивая головой. Он был очень мил с ней, и, выходя у моста через канал, она поблагодарила его и поклонилась, и он тоже поклонился и приподнял шляпу с приятной улыбкой; и, когда она шла по набережной, пригнув свою крохотную головку под дождем, она думала о том, что джентльмена всегда с первого взгляда видно, даже если он чуточку подвыпил. Когда она вошла в дом Джо, все закричали: "А вот и Мария!" Сам Джо был уже дома, только что вернулся с работы, а дети все нарядились по-праздничному. Пришли еще две девушки из соседнего дома, и веселье было в полном разгаре. Мария дала пакет с пирожными Олфи, старшему мальчику, чтобы он роздал всем, и миссис Доннелли сказала, что она слишком их балует -- столько пирожных сразу, -- и заставила всех детей сказать: -- Спасибо, Мария! Но Мария сказала, что она еще принесла отдельно кое-что для папы и мамы, кое-что такое, что им, наверно, понравится, и принялась искать свой кекс с коринкой. Она заглянула в пакет из-под пирожных, потом в карманы своего плаща, потом на вешалку, но кекса нигде не было. Потом она спросила детей, не съел ли его кто-нибудь из них, -- разумеется, по ошибке! -- но дети все ответили "нет" и надулись, словно желая сказать, что раз их обвиняют в воровстве, не надо им никаких пирожных. Каждый объяснял загадку по-своему, а миссис Доннелли сказала, что скорее всего Мария оставила кекс в трамвае. Вспомнив, как ее смутил джентльмен с седыми усами, Мария покраснела от стыда, досады и огорчения. При мысли о своем неудавшемся сюрпризе и о выброшенных зря двух шиллингах и четырех пенсах она чуть не расплакалась. Но Джо сказал, что это все пустяки, и усадил ее у огня. Он был очень мил с ней. Он говорил обо всем, что делается в конторе, и рассказал, как ловко он на днях отбрил управляющего. Мария не поняла, чему Джо так смеется, но сказала, что, должно быть, управляющий человек очень властный и с ним трудно иметь дело. Джо сказал, что он не так уж плох, нужно только знать, как к нему подойти, и что он даже совсем ничего, пока его не погладят против шерстки. Миссис Доннелли села за пианино, и дети танцевали и пели. Потом соседские девушки обносили всех орехами. Никто не мог найти щипцы, и Джо чуть было не рассердился и спрашивал, что прикажут Марии делать с орехами, если ей не дали щипцов. Но Мария сказала, что она не любит орехов и что не стоит беспокоиться из-за нее. Потом Джо спросил, не выпьет ли она пива, а миссис Доннелли сказала, что в доме найдется и портвейн, если она предпочитает вино. Мария сказала, что, право же, ничего не будет пить, но Джо настаивал. Марии пришлось уступить, а потом они сидели у огня, вспоминая доброе старое время, и Мария решила, что, пожалуй, можно замолвить словечко за Олфи. Но Джо стал кричать, что пусть покарает его господь, если он согласится еще хоть раз взглянуть на своего брата, и Мария сказала, что, верно, зря она об этом заговорила. Миссис Доннелли заметила мужу, что стыдно так говорить о родном брате, но Джо сказал, что Олфи ему не брат, и дело чуть не кончилось ссорой. Но Джо сказал, что не такой сегодня вечер, чтоб сердиться, и попросил жену откупорить еще бутылку пива. Девушки затеяли обычные в Канун Дня Всех Святых игры, и скоро всем опять стало весело. Мария радовалась, что дети такие веселые, а Джо и его жена в таком хорошем настроении. Соседские девушки расставили на столе несколько блюдец и, завязав детям глаза, стали по очереди подводить их к столу. Одному достался молитвенник, троим -- вода; а когда одной из соседских девушек досталось кольцо, миссис Доннелли погрозила закрасневшейся девушке пальцем, словно говоря: "Да, да, нам кое-что известно" *. Тут все закричали, что нужно и Марии завязать глаза и пусть она подойдет к столу -- интересно, что ей достанется; пока ей затягивали повязку, Мария все смеялась и смеялась так, что кончик ее носа почти касался кончика подбородка. * Традиционный обряд гадания в Канун Дня Всех Святых. Гадающие с завязанными глазами дотрагивались до разложенных на столе предметов: молитвенник означал монашескую участь, кольцо -- свадьбу, вода -- долгую жизнь, земля -- смерть. В XIX веке земля, как наиболее мрачный символ, в гадании чаще всего не использовалась. Под общий смех и шутки ее подвели к столу, и она протянула вперед руку, как ей сказали. Она поводила рукой в воздухе и наконец опустила ее на одно из блюдец. Она почувствовала под пальцами что-то сырое и рыхлое и удивилась, что все молчат и никто не снимает с нее повязку. Несколько секунд было тихо; потом поднялась возня и перешептывания. Кто-то упомянул про сад, и наконец миссис Доннелли очень сердито сказала что-то одной из девушек и велела ей немедленно выбросить это вон; такими вещами не шутят. Мария поняла, что вышло что-то не то; поэтому пришлось проделать все сначала, и теперь ей достался молитвенник. Потом миссис Доннелли заиграла рилу *, а Джо заставил Марию выпить рюмку вина. Скоро всем опять стало весело, и миссис Доннелли сказала, что Марии в этом году суждено уйти в монастырь, потому что ей достался молитвенник. Мария не помнила, чтобы Джо когда-нибудь был так мил с ней, как в этот вечер, так ласково с ней разговаривал, столько вспоминал о прошлом. Она сказала, что они слишком добры к ней. Под конец дети устали и захотели спать, и Джо спросил Марию, не споет ли она им что-нибудь перед уходом, какую-нибудь старую песенку. Миссис Доннелли сказала: "Да, да, Мария, пожалуйста", и Марии пришлось встать и подойти к пианино. Миссис Доннелли приказала детям не шуметь и слушать Марию. Потом она сыграла вступление и сказала: "Ну, Мария?" -- и Мария, вся вспыхнув, запела тоненьким, дрожащим голоском. Она пела "Мне снилось, что я в чертогах живу" **, но, дойдя до второго куплета, начала снова: * Быстрый хороводный танец шотландских горцев, вариант контрданса. Был весьма популярен в кругу ирландского среднего класса в начале века. ** Популярная ария из оперы М. У. Балфа "Цыганочка". Мне снилось, что я в чертогах живу, Окруженный рабов толпой, И средь верных вассалов своих слыву Надеждой страны родной. Без счету богатств у меня, мой род Славным именем горд своим, Но лучше всего -- мне снилось еще, Что тобой я, как прежде, любим. Но никто не указал ей ее ошибку; а когда она кончила, Джо был очень растроган. Что бы там ни говорили, сказал он, а в старину жили лучше, и музыки нет лучше, чем добрый старый Балф; слезы застлали ему глаза, и он никак не мог найти того, что искал, и потому спросил жену, где штопор. Несчастный случай Мистер Джеймс Даффи жил в Чепелизоде * потому, что хотел жить возможно дальше от города, гражданином которого он был, и потому, что все другие пригороды Дублина казались ему вульгарными, претенциозными и слишком современными. Он жил в мрачном старом доме, и из окон ему видны были заброшенный винокуренный завод и берега мелководной речки, на которой стоит Дублин. На полу его высокой комнаты не было ковра, а на стенах не висело ни одной картины. Он сам приобрел каждый предмет обстановки: черную железную кровать, железный умывальник, четыре плетеных стула, вешалку, ящик для угля, каминные щипцы с решеткой и квадратный стол с двойным пюпитром. Книжный шкаф заменяла ниша с белыми деревянными полками. Кровать была застлана белым покрывалом, в ногах ее лежал черный с красным плед. Маленькое ручное зеркальце висело над умывальником, и днем на камине стояла лампа с белым абажуром -- единственное украшение комнаты. Книги на белых деревянных полках были расставлены по росту. На одном конце самой нижней полки стояло полное собрание сочинений Вордсворта, а на противоположном конце верхней -- экземпляр "Мэйнутского катехизиса" ** в коленкоровом переплете от записной книжки. На пюпитре всегда лежали письменные принадлежности. В ящике хранились рукописный перевод пьесы Гауптмана "Микаэл Крамер" *** с ремарками, сделанными красными чернилами, и небольшая стопка листков, сколотых бронзовой скрепкой. На этих листках время от времени появлялась какая-нибудь фраза; в минуту иронического настроения на первый листок была наклеена реклама пилюль от печени. Из-под крышки пюпитра, если ее приподнять, исходил еле слышный запах -- не то новых карандашей из кедрового дерева, не то клея или перезрелого яблока, которое положили там и забыли. * По преданию, в Чепелизоде Тристан виделся с Изольдой. ** В г. Мэйнуте расположен католический центр Ирландии. *** Пьеса немецкого драматурга, романиста, поэта Герхарта Гауптмана (1862--1946). Центральный конфликт "Микаэла Крамера" -- творческая личность и филистерская среда, неспособная понять художника и губящая его. Мистер Даффи питал отвращение к любому проявлению физического или духовного беспорядка. Средневековый ученый сказал бы, что он родился под знаком Сатурна *. Лицо мистера Даффи, на котором отпечатались прожитые годы, напоминало своим коричневым цветом дублинские улицы. Длинная, довольно крупная голова поросла сухими черными волосами, рыжеватые усы едва скрывали неприятное выражение рта. Выступающие скулы также придавали его лицу жесткое выражение; но жесткости не было в глазах, которые глядели на мир из-под рыжеватых бровей с таким выражением, точно их обладатель всегда рад встретить в других людях что-нибудь искупающее их недостатки, но часто разочаровывается. Он смотрел на себя со стороны, следя за собственными поступками косым, недоверчивым взглядом. У него была странная склонность, доставлявшая ему особое удовольствие, время от времени сочинять мысленно короткие фразы о самом себе, с подлежащим в третьем лице и сказуемым в прошедшем времени. Он никогда не подавал милостыни и ходил твердым шагом, опираясь на крепкую ореховую трость. * Средневековые ученые-астрологи считали важным расположение светил в момент рождения человека: от этого зависели его характер и дальнейшая судьба. По их представлениям, под знаком Сатурна рождались мрачные, недобрые люди. Он уже много лет служил кассиром в частном банке на Бэггот-Стрит. Каждое утро он приезжал из Чепелизода на трамвае. В полдень шел к Дэну Бэрку завтракать -- брал бутылку пива и тарелочку аррорутового печенья. В четыре часа он уходил со службы. Он обедал в столовой на Джордж-Стрит, где можно было не опасаться встреч с дублинской "золотой молодежью" и где кормили вполне прилично. Вечера он проводил или за пианино своей квартирной хозяйки, или бродя по окрестностям города. Любовь к Моцарту приводила его иногда в оперу или на концерт -- это было единственным развлечением в его жизни. Знакомые, друзья, философские системы, вера -- все это было чуждо ему. Он жил своей внутренней жизнью, ни с кем не общаясь, навещая родственников на рождество и провожая их на кладбище, когда они умирали. Он отбывал эти две повинности в угоду старым традициям, но не уступал больше ни на йоту тем условностям, которые управляют общественной жизнью. Он допускал мысль, что при известных обстоятельствах мог бы даже ограбить банк, но так как эти обстоятельства не складывались, жизнь его текла размеренно -- повесть без событий. Однажды вечером в Ротонде * он оказался рядом с двумя дамами. Тишина и пустота в зале уныло предвещали провал. Дама подле него в кресле раза два оглянулась на пустой зал и заметила: * Здание круглой формы в Дублине на Ратленд-Сквер, в котором были расположены театр и концертный зал. -- Какая жалость, что сегодня мало публики! Так неприятно петь перед пустым залом. Он принял эти слова за приглашение к разговору. Его удивило, что она держится так свободно. Беседуя с ней, он старался запечатлеть в памяти ее черты. Узнав, что девушка, сидящая рядом с ней, -- ее дочь, он подумал, что эта дама, должно быть, на год или на два моложе его. Ее лицо, когда-то, вероятно, красивое, до сих пор сохранило живость. Это было продолговатое лицо с резко выраженными чертами. Темно-синие глаза смотрели пристально. Ее взгляд поначалу казался вызывающим, но вдруг зрачок расширялся и в нем проглядывала легко ранимая душа. Но вот зрачок становился маленьким, и показавшаяся было душа пряталась в скорлупу благоразумия, и каракулевая жакетка, облегавшая довольно пышную грудь, еще более подчеркивала этот вызов. Через несколько недель он снова встретил ее в концерте на Эрлсфорт-Террес; когда дочь засмотрелась на кого-то, он улучил минуту, чтобы познакомиться ближе. Раза два она вскользь упомянула о своем муже, но в ее тоне не слышалось предостережения. Ее звали миссис Синико. Прапрадед ее мужа происходил из Ливорно. Ее муж был капитаном торгового судна, курсировавшего между Дублином и Голландией; у них был только один ребенок. Когда он в третий раз встретил ее случайно, у него достало смелости назначить свидание. Она пришла. Это была первая встреча, за которой последовало много других, они встречались всегда по вечерам и выбирали для совместных прогулок самые тихие улицы. Но эта таинственность была противна мистеру Даффи, и когда он понял, что они могут видеться только потихоньку, попросил пригласить себя в дом. Капитан Синико поощрял его визиты, думая, что он собирается сделать предложение дочери. Он совершенно исключил жену из разряда интересных женщин и считал невозможным, что кто-нибудь может ею заинтересоваться. Муж часто бывал в отъезде, а дочь уходила на уроки музыки, мистеру Даффи представлялось много случаев бывать в обществе миссис Синико. Ни у него, ни у нее до сих пор не было приключений, и оба они не видели в этом ничего дурного. Постепенно он стал делиться с нею своими мыслями. Он давал ей книги, излагал свои идеи, впустил ее в свой мир. Она была безгранично рада. Иногда, в ответ на его отвлеченные рассуждения, она рассказывала какой-нибудь случай из своей жизни. С почти материнской заботливостью она побуждала его раскрыть душу: она стала его исповедником. Он рассказал ей, что некоторое время ходил на собрания ирландской социалистической партии, где чувствовал себя чужим среди степенных рабочих, в каморке, освещенной тусклой керосиновой лампой. Когда партия раскололась на три фракции, каждая со своим лидером и в своей каморке, он перестал бывать на собраниях. Дискуссии рабочих были, на его взгляд, слишком примитивными, а их интерес к вопросу о заработной плате казался ему чрезмерным. Он чувствовал, что это грубые материалисты, они не умели четко излагать свои мысли: эта способность была результатом досуга, им недоступного. Социальная революция, говорил он, едва ли произойдет в Дублине и через двести -- триста лет. Она спросила, почему он не записывает свои мысли. Зачем? -- ответил он с деланным пренебрежением. Чтобы соперничать с пустословами, неспособными мыслить последовательно в течение шестидесяти секунд? Чтобы подвергаться нападкам тупых мещан, которые вверяют свою мораль полицейскому, а искусство -- антрепренеру? Он часто бывал в ее маленьком коттедже под Дублином; часто они проводили вечера вдвоем. По мере того как между ними росла духовная близость, они переходили к разговорам на более интимные темы. Ее общество было как парниковая земля для тропического растения. Много раз она сидела с ним до темноты, подолгу не зажигая лампы. Темная, тихая комната, уединение, музыка, все еще звучавшая в ушах, сближали их. Это сближение воодушевляло его, сглаживало острые углы характера, обогащало эмоциями его внутреннюю жизнь. Иногда он ловил себя на том, что слушает звуки собственного голоса. Он думал, что в ее глазах возвысился чуть ли не до ангельского чина, и, по мере того как он все больше и больше привлекал к себе свою пылкую по натуре подругу, странный, безличный голос, в котором он узнавал свой собственный, все настойчивее твердил о неисцелимом одиночестве души. Мы не можем отдавать себя, говорил этот голос, мы принадлежим только себе. Беседы эти кончились тем, что однажды вечером, когда миссис Синико, судя по всему, была в необычайном возбуждении, она страстно схватила его руку и прижала к своей щеке. Мистер Даффи был крайне изумлен. Такое толкование его слов разрушило все его иллюзии. Он не ходил к ней неделю, потом написал ей, прося разрешения встретиться. Так как он не желал, чтобы их последнее свидание тревожила мысль о разрушенной исповедальне, они встретились в маленькой кондитерской у ворот Феникс-Парка. Стояла холодная осенняя погода, но, несмотря на холод, они три часа бродили по дорожкам. Они решили не встречаться больше: всякий союз, сказал он, сулит горе. Выйдя из парка, они молча пошли к трамваю; но тут она начала сильно дрожать, и он, боясь новой вспышки с ее стороны, поспешил откланяться и оставил ее. Через несколько дней он получил пакет со своими книгами и нотами. Прошло четыре года. Мистер Даффи вернулся к размеренному образу жизни. Его комната по-прежнему свидетельствовала о любви к порядку. Новые ноты появились на пюпитре в комнате первого этажа, а на книжную полку встали два тома Ницше: "Так говорил Заратустра" и "Радостная наука". Теперь он редко писал что-нибудь на листках, лежащих в ящике. Одна фраза, написанная через два месяца после прощального свидания с миссис Синико, гласила: "Любовь между мужчиной и мужчиной невозможна потому, что физическое влечение недопустимо; дружба между мужчиной и женщиной невозможна потому, что физическое влечение неизбежно". Он перестал ходить на концерты, боясь встретиться с ней. Его отец умер; младший компаньон банка вышел из дела. Но по-прежнему каждое утро мистер Даффи приезжал в город на трамвае и каждый вечер возвращался из города пешком, скромно пообедав на Джордж-Стрит и прочитав на десерт вечернюю газету. Однажды вечером, когда он только что поднес ко рту кусок солонины с капустой, рука его замерла. Его взгляд вдруг упал на одну из заметок в вечерней газете, которую он читал, прислоня к графину. Он положил кусок на тарелку и внимательно прочел заметку. Потом выпил стакан воды, отодвинул тарелку в сторону, развернул газету на столе между расставленными локтями и несколько раз перечитал заметку с начала до конца. Капуста на тарелке подернулась белой пленкой застывшего жира. Официантка подошла к нему спросить, вкусный ли обед. Он сказал, что обед очень вкусный, и с трудом проглотил два-три куска. Потом заплатил по счету и вышел. Он быстро шагал в ноябрьских сумерках, крепкая ореховая трость мерно постукивала по тротуару, желтоватый уголок "Мейл" выглядывал из кармана узкого двубортного пальто. На безлюдной дороге между воротами Феникс-Парка и Чепелизодом он замедлил шаг. Его трость ударяла о тротуар уже не так звучно, и его неровное, похожее на вздох, дыхание стыло в морозном воздухе. Добравшись до дома, он сразу прошел в спальню и, вынув из кармана газету, еще раз перечел заметку в слабеющем свете у окна. Он читал ее не вслух, но шевелил при этом губами, как священник, читающий особые молитвы. Вот что было в заметке: "СМЕРТЬ ЖЕНЩИНЫ НА СИДНИ-ПАРЕЙД НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ Сегодня в дублинской городской больнице заместителем коронера * (из-за отсутствия мистера Леверетта) было произведено следствие по поводу миссис Эмили Синико, сорока трех лет, погибшей вчера вечером на станции Сидни-Парейд. Из показаний выяснилось, что покойная, пытаясь перейти через рельсы, была сбита с ног паровозом десятичасового пассажирского поезда, шедшего из Кингзтауна, и получила тяжкие повреждения головы и правого бока, приведшие к смерти. * Должностное лицо при органах местного самоуправления графства, разбирает дела о насильственной или внезапной смерти при сомнительных обстоятельствах. Машинист Джеймс Леннен показал, что служит в железнодорожной компании с пятнадцати лет. По свистку кондуктора он отправил поезд и через секунду или две остановил его, услышав громкие крики. Поезд шел медленно. Носильщик П. Дэнн показал, что, когда поезд трогался со станции, он заметил женщину, пытавшуюся перейти пути. Он бросился к ней и окликнул, но не успел добежать, как ее ударило буфером паровоза, и она упала. Присяжный. -- Вы видели, как эта дама упала? Свидетель. -- Да. Сержант полиции Кроули заявил, что, прибыв на место происшествия, он нашел покойную на перроне, без признаков жизни. Он распорядился, чтобы тело до прибытия санитарной кареты перенесли в зал ожидания. Констебль, бляха номер пятьдесят семь, подтвердил сказанное. Доктор Холпин, хирург дублинской городской больницы, показал, что у покойной был обнаружен перелом двух нижних ребер и серьезные ушибы правого плеча. Правая сторона головы повреждена при падении. Однако эти повреждения не могли вызвать смерть у человека в нормальном состоянии. Смерть, по его мнению, произошла вследствие шока и резкого упадка сердечной деятельности. Мистер X. Б. Пэттерсон Финлей от имени железнодорожной компании выразил глубокое сожаление по поводу несчастного случая. Компания всегда принимала меры к тому, чтобы публика переходила пути только по мосту, вывешивая с этой целью на каждой станции указатели, а также ставя у каждого переезда автоматические шлагбаумы. Покойная имела привычку поздно вечером переходить пути, и, принимая во внимание некоторые обстоятельства дела, он не считает железнодорожных служащих виновными. Супруг покойной, капитан Синико, проживающий в Леовилле, Сидни-Парейд, также дал показания. Он подтвердил, что покойная действительно его жена. Во время происшествия его не было в Дублине, так как он только сегодня утром вернулся из Роттердама. Они были женаты двадцать два года и жили счастливо до тех пор, пока, года два тому назад, его жена не пристрастилась к спиртному. Мисс Мэри Синико сообщила, что в последнее время ее мать обычно выходила по вечерам из дому купить вино. Свидетельница нередко пыталась воздействовать на мать и уговаривала ее вступить в общество трезвости. Она вернулась домой только через час после происшествия. Основываясь на показаниях врача, присяжные вынесли приговор, согласно которому с Леннена снимается всякая ответственность. Заместитель коронера заявил, что в его практике это один из самых трагических несчастных случаев, и выразил свое глубочайшее соболезнование капитану Синико и его дочери. Он рекомендовал компании принять самые решительные меры во избежание подобных происшествий в будущем. В данном случае виновных не было". Мистер Даффи поднял глаза от газеты и посмотрел в окно на безрадостный вечерний пейзаж. Река спокойно текла мимо заброшенного винного завода, и время от времени в каком-нибудь из домов на Дьюкенской дороге загорался свет. Какой конец! Весь рассказ о ее смерти возмущал его, возмущала мысль, что когда-то он говорил с ней о том, что было для него самым святым. Его тошнило от избитых фраз, пустых слов сочувствия, осторожных слов репортера, которого уговорили скрыть подробности заурядной и вульгарной смерти. Мало того, что она унизила себя -- она унизила его. Он представил себе весь позорный путь ее порока, отвратительного и отталкивающего. И это подруга его души! Ему вспоминались несчастные, которые, пошатываясь, бредут с пустыми бутылками и кувшинами к бару. Боже правый, какой конец! Очевидно, она была не приспособлена к жизни, бесхарактерна и безвольна, легко становилась жертвой привычки -- одна из тех жертв, на чьих костях строится цивилизация. Но как могла она пасть так низко? Как мог он так обмануться в ней? Он вспомнил ее порыв в тот памятный вечер и на этот раз осудил его гораздо резче. Теперь он был совершенно убежден, что он поступил правильно. Темнело, мысли его блуждали, и вдруг ему показалось, что она прикоснулась к его руке. Потрясение, вызвавшее сначала тошноту, теперь вызвало дрожь. Он быстро надел пальто и шляпу и вышел. Холодный ветер обдал его на пороге, забирался в рукава пальто. Дойдя до бара у Чепелизод-Бридж, он вошел и заказал горячий пунш. Хозяин угодливо прислуживал ему, но не решался вступить в разговор. В баре сидело человек пять-шесть рабочих, споривших о стоимости какого-то поместья в графстве Килдер. Они прихлебывали из огромных кружек, курили, то и дело сплевывали на пол и своими тяжелыми сапогами втирали плевки в опилки. Мистер Даффи смотрел на них, ничего не видя и не слыша. Скоро они ушли, а он спросил второй стакан пунша. Он долго сидел за ним. В баре было очень тихо. Хозяин прислонился к стойке и, зевая, читал "Геральд". Иногда слышался шум трамвая на безлюдной дороге. Так он сидел, вспоминая дни, проведенные с ней, и ее, такую разную, теперь он твердо знал, что ее больше нет, что она перестала существовать, превратилась в воспоминание. Ему стало не по себе. Он спрашивал себя, мог ли поступить иначе? Он не мог бы притворяться дольше; не мог бы жить с нею открыто. Он поступил так, как ему казалось лучше. В чем же его вина? Теперь, когда она умерла, он понял, как одиноко ей, верно, было долгими вечерами в той комнате. Его жизнь тоже будет одинока до тех пор, пока и он не умрет, не перестанет существовать, не превратится в воспоминание -- если только кто-нибудь о нем вспомнит. Был уже десятый час, когда он вышел из бара. Ночь была холодная и мрачная. Он вошел в Феникс-Парк через ближайшие ворота и стал ходить под облетевшими деревьями. Он бродил по угрюмым аллеям, где они бродили четыре года тому назад. Она, казалось, идет рядом с ним в темноте. Временами ему слышался ее голос, чудилось прикосновение ее руки. Он замер, прислушиваясь. Зачем он отнял у нее жизнь? Зачем он приговорил ее к смерти? Его стройный, правильный мир рушился. Дойдя до вершины Мэгезин-Хилл, он остановился и стал смотреть на реку, текущую к Дублину, огни которого светились тепло и гостеприимно в холоде ночи. Он посмотрел вниз и у подножья холма, в тени ограды парка, увидел лежащие темные фигуры. Эта греховная и потаенная любовь наполнила его отчаянием. Он ненавидел нравственные устои, он чувствовал себя изгнанным с праздника жизни. Одно существо полюбило его; а он отказал ей в жизни и счастье; он приговорил ее к позору, к постыдной смерти. Он знал, что простертые внизу у ограды существа наблюдают за ним и хотят, чтобы он ушел. Он никому не нужен: он изгнан с праздника жизни. Он перевел взгляд на серую поблескивающую реку, которая текла, извиваясь, к Дублину. За рекой он увидел товарный поезд, выползавший со станции Кингз-Бридж, словно червяк с огненной головой, ползущий сквозь тьму упорно и медленно. Поезд медленно скрылся из виду, но еще долго стук колес повторял ее имя. Он свернул на дорогу, по которой пришел; мерный шум поезда все еще раздавался в ушах. Он начал сомневаться в реальности того, о чем говорила ему память. Он остановился под деревом и стоял до тех пор, пока мерный шум не замер. Во мраке он уже не чувствовал ее, и голос ее больше не тревожил. Он подождал несколько минут, прислушиваясь. Он ничего не слышал, ночь была совершенно нема. Он прислушался снова: ничего. Он был совсем один. В день плюща * Старый Джек сгреб золу куском картона и старательно разбросал ее поверх груды побелевших углей. Когда груду углей прикрыл тонкий слой золы, лицо старика погрузилось во тьму, но как только он начал раздувать огонь, сгорбленная тень выросла позади на стене, и лицо вновь выступило из мрака. Это было старческое лицо, очень худое, заросшее волосами. Слезящиеся от огня голубые глаза мигали, и он без конца жевал слюнявым, беззубым ртом. Угли занялись, он прислонил картон к стене, вздохнул и сказал: * 6 октября, годовщина смерти Чарльза Стюарта Парнелла. Сторонники Парнелла, оставшиеся верными его памяти, в этот день носили в петлице листок плюща. Зеленый цвет -- национальный цвет Ирландии. -- Так-то лучше, мистер О'Коннор. Мистер О'Коннор, седеющий господин, лицо которого безобразило множество угрей и прыщей, только что скрутил папироску, но, услышав обращение, задумчиво раскрутил ее. Потом он снова начал свертывать папироску и после минутного раздумья лизнул бумажку. -- Мистер Тирни не говорил, когда вернется? -- спросил он хриплым фальцетом. -- Нет, не говорил. Мистер О'Коннор сунул папиросу в рот и начал шарить по карманам. Он извлек пачку тоненьких карточек. -- Я вам дам спичку, -- сказал старик. -- Не трудитесь, все в порядке, -- сказал мистер О'Коннор. Он достал одну карточку и прочел: "Муниципальные выборы. Район Королевской биржи. Мистер Ричард Дж. Тирни, П. С. Б., * покорнейше просит Вас предоставить ему Ваш голос и Ваше содействие на предстоящих выборах в районе Королевской биржи" **. * Попечитель совета бедных. В соответствии с Законом о бедных, который действовал с 1834 по 1948 год, были учреждены работные дома с жестким режимом, куда помещались бедняки, обращавшиеся за помощью. Закон на местах осуществляли попечители, пользовавшиеся чаще всего дурной славой среди бедных. ** Королевская биржа расположена около Замка, который, в свою очередь, находится в самом центре Дублина, на правом берегу Лиффи, и является административным центром Ирландии. Это резиденция лорд-наместника, назначаемого английским правительством. Мистер О'Коннор был нанят агентом мистера Тирни для обхода избирателей в одном из участков квартала, но погода была ненастная, ботинки у него промокали, и потому он просиживал большую часть дня у камина в штабе комитета на Уиклоу-Стрит вместе со старым Джеком, который сторожил помещение. Они сидели здесь с тех пор, как начало смеркаться. Было 6 октября, холодный сумрачный день. Мистер О'Коннор оторвал полоску от карточки, зажег и прикурил от нее. Пламя осветило темный и глянцевитый листок плюща у него в петлице. Старик внимательно посмотрел на него, потом снова взял картон и принялся медленно раздувать огонь, его собеседник курил. -- Да, да, -- сказал он, продолжая разговор, -- почем знать, как нужно воспитывать детей. Кто бы мог подумать, что он пойдет по этой дорожке. Я его отдал в школу Христианских братьев, делал для него что мог, а он вот пьянствует. Пробовал я его в люди вывести. Он медленно поставил картон на место. -- Состарился я теперь, а то бы я ему показал. Взял бы палку да и лупил бы, покуда сил хватит -- как прежде бывало. Мать, знаете ли, она его избаловала -- то да се... -- Вот это и губит детей, -- сказал мистер О'Коннор. -- Оно самое, -- сказал старик. -- И хоть бы благодарны вам были, а то -- одни дерзости. Как увидит, что я выпил рюмочку, знай начинает мной командовать. Чего ждать, когда сыновья так обращаются с отцами. -- Сколько ему лет? -- спросил мистер О'Коннор. -- Девятнадцать, -- ответил старик. -- Почему вы не пристроите его к делу? -- Как же, чего только я не придумывал для этого забулдыги с тех пор, как он кончил школу. "Я тебя кормить не стану, -- говорю я. -- Ищи себе место". А когда найдет место, еще того хуже -- все пропивает. Мистер О'Коннор сочувственно покачал головой, старик замолчал, глядя на огонь. Кто-то открыл дверь в комнату и крикнул: -- Эй! Что тут у вас, масонское собрание, что ли? -- Кто там? -- спросил старик. -- Что вы тут делаете в темноте? -- спросил чей-то голос. -- Это вы, Хайнс? -- спросил мистер О'Коннор. -- Да. Что вы тут делаете в темноте? -- сказал мистер Хайнс, вступая в полосу света. Это был высокий, стройный молодой человек со светло-каштановыми усиками. Капельки дождя дрожали на полях его шляпы, воротник пальто был поднят. -- Ну, Мэт, -- сказал он мистеру О'Коннору, -- как дела? Мистер О'Коннор покачал головой. Старик отошел от камина и, спотыкаясь в темноте, разыскал два подсвечника, сунул их один за другим в огонь, потом поставил на стол. Оголенные стены комнаты выступили на свет, и огонь утратил свой веселый блеск. На стене проступило обращение к избирателям. Посредине стоял маленький стол, заваленный бумагами. Мистер Хайнс прислонился к камину и спросил: -- Он вам еще не заплатил? -- Еще нет, -- сказал мистер О'Коннор. -- Будем надеяться, что не подведет нас. Мистер Хайнс засмеялся. -- О, этот заплатит. Бояться нечего, -- сказал он. -- Надеюсь, поторопится, если он и вправду деловой человек, -- сказал мистер О'Коннор. -- А вы как думаете, Джек? -- с усмешкой обратился мистер Хайнс к старику. Старик вернулся на свое место перед камином и сказал: -- Деньги-то у него есть. Он ведь не то что тот, другой бездельник. -- Какой это другой? -- спросил мистер Хайнс. -- Колген, -- ответил старик презрительно. -- Вы так говорите потому, что Колген -- рабочий? Чем же это трактирщик лучше честного каменщика? Разве рабочий не имеет права быть выбранным в муниципальный совет, как всякий другой, -- да у него даже больше прав, чем у этих выскочек, которые рады шею гнуть перед любой шишкой. Разве не правда, Мэт? -- сказал мистер Хайнс, обращаясь к мистеру О'Коннору. -- По-моему, вы правы, -- сказал мистер О'Коннор. -- Простой рабочий -- он без всяких хитростей. И в муниципалитете он будет представлять рабочий класс. А этот, к которому вы нанялись, только и хочет, что заполучить себе теплое местечко. -- Само собой, рабочий класс должен иметь своего представителя, -- сказал старик. -- Рабочему гроша ломаного не перепадет, -- сказал мистер Хайнс, -- одни щелчки достаются. А труд-то -- ведь это главное. Рабочий не ищет теплых местечек своим сынкам, племянничкам да братцам. Рабочий не станет втаптывать в грязь славное имя Дублина в угоду королю немцу *. * Эдуард VII (1841 -- 1910), английский король с 1901 г., из Саксен-Кобург-Готской династии. Как и его родители, королева Виктория и принц Альберт, Эдуард поддерживал весьма тесные контакты с Германией. В 1902 г. король отложил свою поездку в Ирландию, поскольку в стране царили неблагоприятные антимонархические настроения. Поездка состоялась в 1903 г. Ирландские националисты добились отмены вручения традиционного адреса королю. -- Как это? -- спросил старик. -- Разве вы не знаете, что они хотят поднести приветственный адрес этому королю Эдуарду, если он приедет в будущем году? С какой стати мы будем пресмыкаться перед королем-иностранцем? -- Наш не станет голосовать за адрес, -- сказал мистер О'Коннор. -- Он проходит по националистскому списку *. -- Не станет? -- сказал мистер Хайнс. -- Поживем -- увидим. Знаю я его. Недаром он Проныра Тирни. -- Черт возьми, может, вы и правы, Джо, -- сказал мистер О'Коннор. -- А все-таки хотел бы я получить свои денежки. Все трое замолчали. Старик опять начал сгребать золу. Мистер Хайнс снял шляпу, стряхнул ее и опустил воротник пальто; все увидели листок плюща у него в петлице. -- Если б он был жив **, -- сказал он, показывая на листок, -- кто бы говорил о приветственных адресах. * Подразумевается, что Тирни -- член ирландской парламентской партии (партии гомрулеров), в которой после отставки Парнелла в 1890 г. произошел раскол. ** Имеется в виду Парнелл. -- Верно, -- сказал мистер О'Коннор. -- Что там! Было времечко, благослови его бог, -- сказал старик. В комнате опять стало тихо. В дверь протиснулся суетливый человек -- у него текло из носа и замерзли уши. Он быстро подошел к камину, так энергично потирая руки, словно хотел высечь искру. -- Денег нет, ребята, -- сказал он. -- Садитесь сюда, мистер Хенчи, -- сказал старик, предлагая ему свой стул. -- Не беспокойтесь, Джек, не беспокойтесь, -- сказал мистер Хенчи. Он кивком поздоровался с мистером Хайнсом и сел на стул, освобожденный для него стариком. -- Вы обошли Оджиер-Стрит? -- спросил он мистера О'Коннора. -- Да, -- сказал мистер О'Коннор, начиная шарить по карманам в поисках записной книжки. -- Заходили к Граймсу? -- Заходил. -- Ну и что он? -- Ничего не обещает. Говорит: "Я никому не скажу, за кого собираюсь голосовать". Но думаю, с ним все будет в порядке. -- Почему это? -- Он спросил меня, кто поддерживает кандидатуру. Я назвал отца Бэрка. Думаю, все будет в порядке. Мистер Хенчи начал опять шмыгать носом, с ужасающей быстротой потирая руки перед огнем. Потом он сказал: -- Ради бога, Джек, принесите угля. Там ведь еще есть. Старик вышел из комнаты. -- Плохи дела, -- сказал мистер Хенчи, качая головой. -- Я спрашивал этого паршивца, а он говорит: "Ну, мистер Хенчи, когда я увижу, что работа идет как следует, я вас не забуду, будьте уверены". Паршивец этакий! Впрочем, чего от него ждать? -- Что я вам говорил, Мэт? -- сказал мистер Хайнс. -- Проныра Тирни. -- Еще какой проныра! -- сказал мистер Хенчи. -- Недаром у него такие свиные глазки. Черт бы его побрал! Неужели он не может вести себя по-людски и заплатить без этих разговоров: "Видите ли, мистер Хенчи, сначала мне нужно переговорить с мистером Фэннингом... У меня и так ушло много денег". Щенок паршивый! Забыл, должно быть, то время, когда папаша его торговал старьем на Мэри-Лейн. -- А это верно? -- спросил О'Коннор. -- Господи, еще бы, -- сказал мистер Хенчи. -- Неужели вы никогда не слыхали? Туда, к этому аристократу, заходили по утрам в воскресенье, будто бы купить жилетку или брюки. А пронырливый папаша Проныры Тирни всегда держал где-нибудь в углу черную бутылочку. Понимаете, в чем дело? Вот в этом самом. Там-то наш голубчик и появился на свет. Старик принес немного угля и подбросил в огонь. -- Хорошенькое положеньице, нечего сказать, -- заметил мистер О'Коннор. -- Если он не раскошелится, пусть и не мечтает, что мы станем на него работать. -- Что же я-то могу поделать, -- сказал мистер Хенчи. -- У меня самого, того и гляди, все пожитки опишут. Мистер Хайнс засмеялся и, оттолкнувшись плечами от камина, собрался уходить. -- Все уладится, когда приедет король Эдди, -- сказал он. -- Ну, я ухожу, ребята. Увидимся еще. Прощайте. Он медленно вышел из комнаты. Ни мистер Хенчи, ни старик ничего не сказали, но, когда дверь за ним уже закрывалась, мистер О'Коннор, угрюмо смотревший в огонь, вдруг произнес: -- Прощай, Джо. Мистер Хенчи подождал несколько минут, потом кивнул в сторону двери. -- Скажите мне, -- спросил он, сидя по другую сторону камина, -- а что привело сюда нашего приятеля? Что ему понадобилось? -- Эх, бедняга Джо! -- сказал мистер О'Коннор, бросая окурок в огонь. -- Сидит без гроша, как и мы с вами. Мистер Хенчи сильно шмыгнул носом и с таким смаком плюнул в камин, что почти загасил огонь, который протестующе зашипел. -- Если вы хотите знать мое личное искреннее мнение, -- сказал он, -- он человек из другого лагеря. Это шпион Колгена, вот что я вам скажу. Мол, пойдите и разнюхайте, что у них делается. Вас они подозревать не будут. Так-то, раскусили? -- Ну, бедняга Джо порядочный малый. -- Отец его был человек честный и порядочный, -- согласился мистер Хенчи. -- Бедный Лэрри Хайнс! Он многим помог в свое время. А все-таки я опасаюсь, что наш общий приятель не больно честен. Понимаю, что без гроша нелегко, а вот шпионить -- убей меня бог, этого я не понимаю. Неужели и капли самолюбия в нем не осталось? -- Не очень-то он мне нравится, -- сказал старик. -- Пусть работает на своих, а тут нечего вынюхивать. -- Не знаю, -- сказал мистер О'Коннор с сомнением, доставая курительную бумагу и табак. -- По-моему, Джо Хайнс -- человек честный. Он и пером ловко орудует. Помните вы ту штуку, что он написал? -- Люди с гор и все эти фении * больно уж ловки, скажу я вам, -- заметил мистер Хенчи. -- Хотите вы знать мое личное и искреннее мнение об этих шутах гороховых? Я думаю, добрая половина их состоит на жалованье у Замка **. -- Ну, кто его знает, -- сказал старик. -- Я-то знаю, -- сказал мистер Хенчи. -- Они на побегушках у властей. Я не про Хайнса говорю... Нет, черт возьми, я считаю, что он не таков... Но есть один джентльмен с кривым глазом -- понимаете, на какого патриота я намекаю? Мистер О'Коннор кивнул. -- Близкий родственник майора Сэра! *** Стопроцентный патриот! Этот вам продаст родину за четыре пенса да еще будет на коленях бога благодарить за то, что есть что продавать. * Ирландские мелкобуржуазные революционеры-республиканцы второй половины XIX -- начала XX века, члены тайных заговорщицких организаций "Ирландские революционные братства". Боролись, прибегая к террористическим актам, за независимость Ирландии. Название происходит от смешения Fene (ст.-гэльск.) -- название обитателей древней Ирландии и Fianna (гэльск.) -- легендарные воины, защитники страны во времена короля Финна Мак Куля (III в.). Иногда фениев называли "людьми с гор" -- по месту, где они скрывались. ** Подразумевается работа на английские власти. *** Генри Чарльз Сэр (1764--1841), мэр Дублина в 1798 г., служил англичанам, принимал активное участие в подавлении восстания 1798 г., организованного обществом "Объединенные ирландцы", которое было ответом на колониальную политику Англии. Прославился своей жестокостью и неразборчивостью в средствах. В дверь постучались. -- Войдите! -- сказал мистер Хенчи. В дверях показался человек, похожий на бедного священника или бедного актера. Наглухо застегнутый черный сюртук плотно обтягивал его короткое туловище, и трудно было разобрать, какой на нем надет воротничок -- духовного или светского покроя, потому что воротник потертого сюртука, в облезших пуговицах которого отражалось пламя свечи, был высоко поднят. На нем была круглая шляпа из жесткого черного фетра. Его лицо, блестевшее от дождя, напоминало желтый сыр со слезой, и только на скулах проступали два розовых пятна. Он неожиданно раскрыл огромный рот, как будто хотел выразить разочарование, но в широко распахнутых очень живых синих глазах одновременно отразились удовольствие и удивление. -- А, отец Кион! -- сказал мистер Хенчи, вскакивая со стула. -- Это вы? Входите же! -- Нет, нет, нет! -- быстро заговорил отец Кион, сложив губы трубочкой, и казалось, что он обращается к ребенку. -- Войдите же, присядьте! -- Нет, нет, нет, -- сказал отец Кион тихим, ласковым, бархатным голосом. -- Не стану вам мешать! Я хотел только взглянуть, нет ли тут мистера Фэннинга. -- Он рядом, в "Черном Орле", -- сказал мистер Хенчи. -- Может, все-таки зайдете и присядете на минутку? -- Нет, нет, благодарю вас. У меня к нему небольшое дельце, -- сказал отец Кион. -- Благодарю вас, не стоит. Он попятился, и мистер Хенчи, взяв один из подсвечников, подошел к дверям, чтобы посветить ему на лестнице. -- Не беспокойтесь, пожалуйста! -- Что вы, на лестнице так темно. -- Что вы, что вы, я вижу... Благодарю. -- Теперь дойдете? -- Да, дойду... Благодарю вас. Мистер Хенчи вернулся с подсвечником и поставил его на стол. Он снова уселся перед камином. Несколько секунд все молчали. -- Послушайте, Джон, -- сказал мистер О'Коннор, раскуривая папиросу другой карточкой. -- Да? -- Что он, собственно, такое? -- Спросите что-нибудь полегче, -- сказал мистер Хенчи. -- Их с Фэннингом водой не разольешь. Они часто бывают вместе у Кэвенаха. Он действительно священник? -- Вроде бы... То, что называется "паршивая овца". У нас их, слава господу, не так много, а все-таки есть... Несчастный, в общем-то, человек. -- А на что он живет? -- спросил мистер О'Коннор. -- Опять-таки загадка. -- Он в какой церкви? Что он делает? -- Он сам по себе, -- сказал мистер Хенчи. -- Прости меня, господи, -- прибавил он, -- ведь я его не узнал, думал, что это человек из бара с дюжиной портера. -- А действительно, как насчет портера? -- спросил мистер О'Коннор. -- У меня тоже в горле пересохло, -- сказал старик. -- Я три раза спрашивал этого мозгляка, пришлет он портер или нет, -- сказал мистер Хенчи. -- Сейчас я еще раз его спросил, а он стоит себе в жилетке, облокотившись на стойку, и шушукается с членом муниципалитета Каули. -- А что ж вы ему не напомнили? -- сказал мистер О'Коннор. -- Так, не хотел подходить, пока он разговаривает с членом муниципалитета Каули. Подождал, пока он меня заметит, и сказал: "А как насчет того дельца, что я вам говорил?" -- "Все будет в порядке, мистер Хенчи", -- сказал он. Да что там, этот мальчик-с-пальчик и думать о нас забыл. -- Там что-то такое затевается, -- задумчиво сказал О'Коннор. -- Вчера я видел, как все трое перешептывались на углу Саффолк-Стрит. -- Кажется, я знаю, какое дельце они затеяли, -- сказал мистер Хенчи. -- Теперь, если хочешь стать лорд-мэром, занимай у отцов города. Тогда они тебя сделают лорд-мэром. Клянусь богом! Я и сам подумываю, не сделаться ли мне отцом города. Как, по-вашему? Гожусь я? Мистер О'Коннор засмеялся. -- Если все дело в том, чтобы быть в долгу... -- Буду выезжать из Замка, весь в горностае да в г... -- сказал мистер Хенчи, -- и наш Джек на запятках, в напудренном парике. Каково? -- А меня назначьте личным секретарем, Джон. -- Само собой. А отца Киона -- личным духовником. Устроимся по-семейному. -- Право, мистер Хенчи, -- сказал старик, -- уж вы не стали бы так жаться, как другие прочие. На днях я разговорился с привратником, стариком Кигэном. "Как тебе нравится новый хозяин, Пэт? -- говорю я ему. -- У вас, как видно, не очень-то весело", -- говорю. "Весело, -- говорит он. -- Обедаем в приглядку". И знаете, что он мне еще сказал? Я ему не поверил. -- Что? -- спросили мистер Хенчи и мистер О'Коннор. -- Он мне сказал: "Как тебе понравится лорд-мэр города Дублина, который посылает в лавку за фунтом мяса. Вот тебе и жизнь на широкую ногу!" -- говорит он. "Да брось ты!" -- говорю я. "Фунт мяса для лорд-мэра!" -- говорит он. "Да брось ты! -- говорю я. -- И что за народ пошел нынче?" В эту минуту кто-то постучал, и в дверь просунулась голова мальчика. -- Что там? -- спросил старик. -- Из "Черного Орла", -- ответил мальчик, протискиваясь боком, и поставил на пол корзину, звякнув бутылками. Старик помог рассыльному вынуть бутылки из корзины на стол и пересчитать их. Затем мальчик подхватил корзину и спросил: -- А бутылки, сэр? -- Какие бутылки? -- сказал старик. -- Сначала нужно их выпить, -- сказал мистер Хенчи. -- Мне велели спросить бутылки. -- Приходи завтра, -- сказал старик. -- Слушай, мальчик! -- сказал мистер Хенчи. -- Сбегай к О'Фэррелу и попроси одолжить нам штопор -- так и скажи: для мистера Хенчи. Скажи, что мы сейчас же вернем. Корзину оставь здесь. Мальчик ушел, и мистер Хенчи начал радостно потирать руки, приговаривая: -- Ну, ну, он не так уж плох. Слово-то свое держит. -- Стаканов нет, -- сказал старик. -- Не беда, Джек, -- сказал мистер Хенчи. -- И до нас порядочные люди пивали из бутылок. -- Все-таки лучше, чем ничего, -- сказал мистер О'Коннор. -- Он-то человек неплохой, -- сказал мистер Хенчи, -- только Фэннинг больно уж им помыкает. Мальчик вернулся со штопором. Старик откупорил три бутылки и отдал ему штопор, а мистер Хенчи сказал мальчику: -- Хочешь выпить, мальчик? -- Да, сэр, если можно, -- сказал мальчик. Старик неохотно откупорил еще одну бутылку и передал ее мальчику. -- Сколько тебе лет? -- спросил он. -- Семнадцать, -- сказал мальчик. Старик промолчал, и мальчик взял бутылку, сказав: "Мое почтение, мистер Хенчи", выпил портер, поставил бутылку обратно на стол и обтер губы рукавом. Потом он взял штопор и боком протиснулся в дверь, бормоча что-то на прощанье. -- Вот с этого и начинают, -- сказал старик. -- Лиха беда начало, -- сказал мистер Хенчи. Старик роздал те три бутылки, которые откупорил, и все трое начали пить. Отпив глоток, они поставили свои бутылки поближе на камин и удовлетворенно вздохнули. -- Сегодня я здорово поработал, -- сказал мистер Хенчи, помолчав немного. -- Вот как, Джон? -- Да. Я ему завербовал парочку голосов на Даусон-Стрит, вместе с Крофтоном. Между нами говоря, Крофтон, конечно, человек хороший, но для предвыборной кампании не годится. Молчит как рыба. Стоит и глазеет, а я за него отдувайся. Тут в комнату вошли двое. Один из них был так толст, что синий шевиотовый костюм трещал по швам на его расплывшейся фигуре. У него было большое бычье лицо, голубые глаза навыкате и седеющие усы. У другого мужчины, гораздо моложе и тоньше, было худое, чисто выбритое лицо. На нем был сюртук с очень высоким отложным воротничком и котелок с широкими полями. -- Хэлло, а вот и Крофтон, -- сказал мистер Хенчи толстяку. -- Легок на помине... -- Откуда выпивка? -- спросил молодой человек. -- Неужели наш расщедрился? -- Ну конечно! Лайонс первым долгом почуял выпивку! -- сказал со смехом мистер О'Коннор. -- Так-то вы обходите избирателей? -- сказал мистер Лайонс. -- А мы-то с Крофтоном бегаем за голосами по холоду, под дождем! -- Ах, чтоб вас! -- сказал мистер Хенчи. -- Да я в пять минут соберу больше голосов, чем вы вдвоем за неделю. -- Откупорь две бутылки портера, Джек, -- сказал мистер О'Коннор. -- Как же я откупорю, -- сказал старик, -- когда штопора нет? -- Стойте, стойте! -- крикнул мистер Хенчи, вскакивая с места. -- Видали вы такой фокус? Он взял две бутылки со стола и поставил на каминную решетку. Потом снова сел перед камином и отпил глоток из своей бутылки. Мистер Лайонс сел на край стола, сдвинул шляпу на затылок и начал болтать ногами. -- Которая бутылка моя? -- спросил он. -- Вот эта, старина, -- сказал мистер Хенчи. Мистер Крофтон, усевшись на ящик, не сводил глаз со второй бутылки на решетке. Он молчал по двум причинам. Первая причина, сама по себе достаточно веская, была та, что ему нечего было сказать; вторая причина была та, что он считал своих собеседников ниже себя. Раньше он собирал голоса для Уилкинса, но когда консерваторы сняли своего кандидата и, выбирая меньшее из двух зол, отдали свои голоса кандидату националистов *, его пригласили работать для мистера Тирни. * Ирландские консерваторы находились в сговоре с английской консервативной партией. В 90-е годы XIX в. консерваторы предлагали компромиссное решение ирландского вопроса. Они поддерживали земельную реформу, но выступали за Унию с Англией 1801 года, которая окончательно ликвидировала остатки автономии страны. Также они всячески бойкотировали политику гомруля. Через несколько минут послышалось робкое "пок" -- из бутылки мистера Лайонса вылетела пробка. Мистер Лайонс соскочил со стола, подошел к камину, взял бутылку и вернулся к столу. -- Я как раз говорил, Крофтон, -- сказал мистер Хенчи, -- что мы с вами сегодня собрали порядочно голосов. -- Кого вы завербовали? -- спросил мистер Лайонс. -- Ну, во-первых, я завербовал Паркса, во-вторых, я завербовал Аткинсона, и я завербовал еще Уорда с Даусон-Стрит. Замечательный старик, настоящий джентльмен, старый консерватор. "Да ведь ваш кандидат -- националист", -- говорит он. "Он уважаемый человек, -- говорю я. -- Стоит за все, что может быть полезно нашей стране. Налоги большие платит, -- говорю я. -- У него дома, в центре города, три конторы, и в его интересах, чтобы налоги понизились. Это видный и всеми уважаемый гражданин, -- говорю я, -- попечитель совета бедных, не принадлежит ни к какой партии -- ни к хорошей, ни к дурной, ни к посредственной". Вот как с ними надо разговаривать. -- А как насчет адреса королю? -- сказал мистер Лайонс, выпив портер и причмокнув губами. -- Вот что я вам скажу, -- начал мистер Хенчи, -- и это серьезно, нашей стране нужен капитал, как я уже говорил старому Уорду. Приезд короля означает приток денег в нашу страну. Гражданам Дублина это пойдет на пользу. Посмотрите на эти фабрики на набережных -- они бездействуют. Подумайте, сколько денег будет в стране, если пустить в ход старую промышленность -- заводы, верфи и фабрики. Капитал -- вот что нам нужно. -- Однако послушайте, Джон, -- сказал мистер О'Коннор. -- С какой стати мы будем приветствовать короля Англии? Ведь сам Парнелл... * -- Парнелл умер, -- сказал мистер Хенчи. -- И вот вам моя точка зрения. Теперь этот малый взошел на престол, после того как старуха мать ** держала его не у дел до седых волос. Он человек светский и вовсе не желает нам зла. Он хороший парень, и очень порядочный, если хотите знать мое мнение, и без всяких глупостей. Вот он и говорит себе: "Старуха никогда не заглядывала к этим дикарям ирландцам. Черт возьми, поеду сам, посмотрю, какие они!" И что же нам -- оскорблять его, когда он приедет навестить нас по-дружески? Ну? Разве я не прав, Крофтон? * В 1885 г. Парнелл призывал "всех независимых и патриотически настроенных граждан Ирландии" бойкотировать визит Эдуарда VII, в ту пору принца Уэльского. ** Имеется в виду королева Виктория (1815--1901; правила с 1837 г.). Значительную часть своей жизни ее сын Эдуард провел как наследник престола, "принц Уэльский"; Виктория старательно не допускала его до сколько-нибудь серьезного участия в политической жизни страны. Мистер Крофтон кивнул. -- Вообще, -- сказал мистер Лайонс, не соглашаясь, -- жизнь короля Эдуарда, знаете ли, не очень-то... * -- Что прошло, то прошло, -- сказал мистер Хенчи. -- Лично я в восторге от этого человека. Он самый обыкновенный забулдыга, вроде нас с вами. Он и выпить не дурак, и бабник, и спортсмен хороший. Да что, в самом деле, неужели мы, ирландцы, не можем отнестись к нему по-человечески? -- Все это так, -- сказал мистер Лайонс. -- Но вспомните дело Парнелла. -- Ради бога, -- сказал мистер Хенчи, -- а в чем сходство? -- Я хочу сказать, -- продолжал мистер Лайонс, -- что у нас есть свои идеалы. Чего же ради мы будем приветствовать такого человека? Разве после того, что он сделал, Парнелл годился нам в вожди? С какой же стати мы будем приветствовать Эдуарда Седьмого? -- Сегодня годовщина смерти Парнелла, -- сказал мистер О'Коннор. -- Кто старое помянет... Теперь, когда он умер и похоронен **, все мы его чтим, даже консерваторы, -- сказал он, оборачиваясь к мистеру Крофтону. * Подразумеваются многочисленные любовницы короля, судебные процессы, в которые он был втянут из-за своего сомнительного поведения. ** Парнелл умер в Англии, затем его тело было перевезено в Дублин. Пок! Запоздалая пробка вылетела из бутылки мистера Крофтона. Мистер Крофтон встал с ящика и подошел к камину. Возвращаясь со своей добычей, он сказал проникновенным голосом: -- Наша партия уважает его за то, что он был джентльменом. -- Правильно, Крофтон, -- горячо подхватил мистер Хенчи. -- Он был единственный человек, который умел сдерживать эту свору. "Молчать, собаки! Смирно, щенки!" Вот как он с ними обращался. Входите, Джо! Входите! -- воскликнул он, завидя в дверях мистера Хайнса. Мистер Хайнс медленно вошел. -- Откупорь еще бутылку, Джек, -- сказал мистер Хенчи. -- Да, я и забыл, что нет штопора! Подай-ка мне одну сюда, я поставлю ее к огню. Старик подал ему еще одну бутылку, и мистер Хенчи поставил ее на решетку. -- Садись, Джо, -- сказал мистер О'Коннор, -- мы здесь говорили о вожде. -- Вот-вот, -- сказал мистер Хенчи. Мистер Хайнс молча присел на край стола рядом с мистером Лайонсом. -- Есть по крайней мере один человек, кто не отступился от него, -- сказал мистер Хенчи. -- Ей-богу, вы молодец, Джо! Ей-ей, вы стояли за него до конца. -- Послушайте, Джо, -- вдруг сказал мистер О'Коннор. -- Прочтите нам эти стихи... что вы написали... помните? Вы знаете их наизусть? -- Давайте! -- сказал мистер Хенчи. -- Прочтите нам. Вы слыхали их, Крофтон? Так послушайте. Великолепно. -- Ну, Джо, -- сказал мистер О'Коннор. -- Начинайте. Казалось, что мистер Хайнс не сразу вспомнил стихи, о которых шла речь, но, подумав минутку, он сказал: -- А, эти стихи... давно это было. -- Читайте! -- сказал мистер О'Коннор. -- Ш-ш! -- сказал мистер Хенчи. -- Начинайте, Джо. Мистер Хайнс все еще колебался. Потом, среди общего молчания, он снял шляпу, положил ее на стол и встал. Он как будто повторял стихи про себя. После довольно продолжительной паузы он объявил: СМЕРТЬ ПАРНЕЛЛА 6 октября 1891 года Он откашлялся раза два и начал читать: Он умер. Мертвый он лежит, некоронованный король. Рыдай над ним, родной Эрин *, он пал, сраженный клеветой. Его травила свора псов, вскормленных от его щедрот. Ликует трус и лицемер, гремит победу жалкий сброд. Ты слезы льешь, родной Эрин, и в хижинах, и во дворцах; свои надежды схоронил ты, схоронив великий прах. Он возвеличил бы тебя, взрастил героев и певцов; он взвил бы средь чужих знамен зеленый стяг твоих отцов. К свободе рвался он душой, и миг желанный близок был, когда великого вождя удар предательский сразил. Будь проклят, кто его убил и тот, кто, в верности клянясь, отдал его на суд попам, елейной шайке черных ряс. И те, кто грязью забросал его, лишь стон последний стих; позор пожрет их имена и память самое о них. Ты бережно хранишь, Эрин, героев славные сердца. Он пал, как падает боец, он был отважен до конца. Не беспокоит сон его ни шум борьбы, ни славы зов; он спит в могильной тишине, лежит, сокрытый от врагов. Победа -- их, он -- пал в бою; но знай, Эрин, могучий дух, как Феникс, вспрянет из огня, когда Заря забрезжит вдруг. Родной Эрин свободу пьет, и в кубке Радости хмельном лишь капля горечи одна -- что Парнелл спит могильным сном. * Древнее название Ирландии. Мистер Хайнс снова присел на стол. Он кончил читать, наступило молчание, потом раздались аплодисменты; хлопал даже мистер Лайонс. Аплодисменты продолжались некоторое время. Когда они утихли, слушатели молча отхлебнули из своих бутылок. Пок! Пробка выскочила из бутылки мистера Хайнса, но мистер Хайнс, без шляпы, раскрасневшийся, остался сидеть на столе. Он словно ничего не слышал. -- Молодец, Джо! -- сказал мистер О'Коннор и вынул из кармана бумагу и кисет, чтобы скрыть свое волнение. -- Ну, как ваше мнение, Крофтон? -- вскричал мистер Хенчи. -- Ведь замечательно? А? Мистер Крофтон сказал, что стихи замечательные. Мать Мистер Хулоен, помощник секретаря общества "Eire Abu" *, чуть ли не целый месяц бегал по всему Дублину; в руках у него был ворох грязных бумажонок, такие же бумажки торчали у него из кармана: он устраивал цикл концертов. Одна нога у него была короче другой, и за это приятели прозвали его "Колченогий Хулоен". Он беспрестанно сновал взад и вперед, часами простаивал на перекрестке, со всеми обсуждал свои дела и что-то записывал, но кончилось тем, что все устроила миссис Кирни. * "Зрелая Ирландия" (ирл.), одно из обществ, организованных участниками Кельтского Возрождения. Ирония Джойса очевидна: Ирландия деятелей Возрождения никак не представлялась ему зрелой, напротив, наивно-сентиментальной. Фамилия мистера Хулоена явно перекликается с именем героя известной пьесы У. Б. Йейтса, одного из деятельных участников Ирландского Возрождения, "Кэтлин, дочь Хулиэна" (1902). Мисс Девлин стала госпожой Кирни всем назло. Она воспитывалась в хорошем монастыре, где ее обучали французскому языку и музыке. Вялая по натуре и чопорная, она почти ни с кем не подружилась в школе. Когда пришло время выдавать ее замуж, ее стали вывозить в общество, где многие восхищались ее игрой и изысканными манерами. Она сидела, окруженная ледяной стеной своих совершенств, и дожидалась, что найдется, наконец, поклонник, который возьмет их приступом и предложит ей блистательную жизнь. Но те молодые люди, которых она встречала, ничем не выделялись, и она не поощряла их; а свои романтические порывы умеряла тем, что потихоньку объедалась восточными сладостями. Тем не менее, когда она засиделась в девушках и подруги начали чесать язычки на ее счет, она заткнула им рты, выйдя замуж за мистера Кирни, у которого была небольшая сапожная мастерская на набережной Ормонд. Он был намного старше ее. Его речь, всегда серьезная, застревала в длинной каштановой бороде. После первого года замужества миссис Кирни поняла, что такой муж -- гораздо надежнее какого-нибудь романтического юноши, но с романтическими идеями все-таки не рассталась. Он был воздержан, бережлив и набожен, причащался каждую первую пятницу месяца, иногда вместе с женой, чаще -- один. И все же она оставалась неизменно тверда в вере и была ему хорошей женой. Где-нибудь в гостях, в малознакомом доме, стоило ей чуть-чуть шевельнуть бровями, как он вставал и прощался, а когда его мучил кашель, она укутывала ему ноги пуховым одеялом и готовила крепкий пунш. Он, со своей стороны, был примерным отцом семейства. Выплачивая еженедельно небольшую сумму, он обеспечил обеим дочерям по сто фунтов приданого к тому времени, когда каждой из них исполнится двадцать четыре года. Старшую дочь, Кэтлин, он отдал в хороший монастырь, где ее обучили французскому языку и музыке, а потом платил за нее в Академию *. Каждый год, в июле месяце, миссис Кирни находила случай сказать какой-нибудь приятельнице: -- Мой муж отправляет нас в Скерриз недели на три. А если это был не Скерриз, то Хоут или Грейстонз **. Когда Ирландское Возрождение обрело силу, миссис Кирни решила извлечь выгоду из имени своей дочери и пригласила на дом учителя ирландского языка. Кэтлин *** с сестрой посылали друзьям красочные открытки с видами Ирландии и в ответ получали от них такие же красочные открытки. В те воскресенья, когда мистер Кирни ходил со своей семьей к мессе, на углу улицы после службы собиралась кучка народа. Все это были друзья семейства Кирни, с которыми их связывал интерес к музыке или к Гэльскому Возрождению: когда обмен сплетнями заканчивался, все они пожимали друг другу руки, смеясь над тем, что сразу скрещивается столько рук, и говорили друг другу "до свидания" по-гэльски. Скоро имя мисс Кэтлин Кирни стали повторять все чаще и чаще. Говорили, что она прекрасная музыкантша и очень милая девушка, а сверх того -- убежденная сторонница Гэльского Возрождения. Миссис Кирни была очень этим довольна. И потому она нисколько не удивилась, когда в один прекрасный день к ней явился мистер Хулоен и предложил ее дочери аккомпанировать на четырех больших концертах, которые Общество собиралось дать в концертном зале Энтьент. Она проводила его в гостиную, предложила сесть и подала графин с вином и серебряную корзиночку с печеньем. Она с увлечением входила во все детали этого предприятия, советовала и отговаривала; наконец, был составлен контракт, согласно которому Кэтлин должна была получить восемь гиней за аккомпанирование на четырех больших концертах. * Имеется в виду Королевская Академия музыки. ** Модные курортные места в Ирландии. *** Кэтлин -- излюбленное ирландское имя. Мистер Хулоен был новичком в таком тонком деле, как составление афиши и чередование номеров программы, и поэтому миссис Кирни помогала ему. Она обладала тактом. Ей было известно, каких артистов нужно печатать крупным шрифтом, а каких -- мелким. Ей было известно, что первый тенор не захочет выступать после комических куплетов мистера Мида. Чтобы публика не соскучилась, она вставляла между сомнительными номерами испытанных любимцев публики. Мистер Хулоен заходил к ней каждый день посоветоваться по какому-нибудь вопросу. Она неизменно принимала его дружески и покровительственно -- прямо как родного. Она пододвигала к нему графин, говоря: -- Наливайте, мистер Хулоен! А когда он брался за графин, она говорила: -- Ну же, наливайте полней! Все шло как по маслу. Миссис Кирни купила прелестный коралловый шармез у Брауна Томаса * для вставки к платью Кэтлин. Он обошелся ей недешево, но бывают такие случаи, когда стоит потратить лишнее. Она взяла десяток билетов по два шиллинга на последний концерт и разослала их тем из своих друзей, на присутствие которых иначе нельзя было рассчитывать. Она помнила обо всем, и благодаря ей все, что следовало сделать, было сделано. * Фешенебельный магазин в Дублине, где продавались дорогие товары. Шармез -- вид тонкой шелковой ткани. Концерты должны были состояться в среду, четверг, пятницу и субботу. Когда в среду вечером миссис Кирни явилась с дочерью в концертный зал Энтьент, ей сразу что-то не понравилось. Несколько молодых людей с ярко-голубыми значками * в петлицах праздно стояли в вестибюле; ни на ком не было фрака. Она прошла с дочерью мимо них и, бросив быстрый взгляд в открытые двери зала, поняла, почему распорядители стоят без дела. Сначала она подумала, не ошиблась ли во времени. Нет, было без двадцати минут восемь. * Такие значки носили члены Гэльской спортивной лиги. Развитие спорта, особенно его национальных видов, также было одним из пунктов программы Возрождения. В артистической позади сцены ее представили секретарю Общества, мистеру Фицпатрику. Она улыбнулась и подала ему руку. Это был маленький человечек с бледным, безразличным лицом. Она заметила, что мягкую коричневую шляпу он носит набекрень и говорит с сильным английским акцентом. Он держал в руке программу и, разговаривая с миссис Кирни, изжевал ее уголок. Он, видно, легко переносил удары судьбы. Каждые пять минут в комнату входил мистер Хулоен и сообщал, как идет продажа билетов. Артисты взволнованно переговаривались между собой и, поглядывая время от времени в зеркало, свертывали и развертывали ноты. Было уже около половины девятого, когда немногочисленные зрители в зале начали выражать свое нетерпение. Вошел мистер Фицпатрик, безразлично улыбнулся присутствующим и сказал: -- Ну, что же, леди и джентльмены! Я полагаю, пора открывать бал. Миссис Кирни одарила его быстрым и презрительным взглядом, затем сказала дочери ободряющим тоном: -- Ты готова, милочка? Улучив минуту, она отозвала мистера Хулоена в сторону и спросила его, что все это значит. Мистер Хулоен не знал, что все это значит. Он сказал ей, что комитет сделал ошибку, решив устроить четыре концерта, -- четыре слишком много. -- А эти артисты! -- сказала миссис Кирни. -- Конечно, они из кожи лезут вон, но, право же, все они никуда не годятся. Мистер Хулоен согласился, что артисты никуда не годятся: комитет, по его словам, решил махнуть рукой на первые три концерта и приберечь все таланты к субботе. Миссис Кирни промолчала, но по мере того, как посредственные исполнители на сцене сменяли один другого, а публика в зале все редела и редела, она начала жалеть, что потратилась ради такого концерта. Что-то во всем этом ей не нравилось, а безразличная улыбка мистера Фицпатрика ужасно ее раздражала. Однако она молчала и ждала, чем все кончится. К десяти часам программа истощилась, и все быстро разошлись по домам. В четверг на концерте было больше народа, но миссис Кирни сразу увидела, что в зале сидят одни контрамарочники. Публика вела себя бесцеремонно, словно не на концерте, а на генеральной репетиции. Мистер Фицпатрик, по-видимому, был очень доволен, он вовсе не замечал того, что миссис Кирни следит за его поведением и сердится. Он стоял у бокового софита, по временам высовывая голову, и пересмеивался с двумя приятелями, сидевшими с краю на галерке. К концу вечера миссис Кирни узнала, что в пятницу концерт не состоится и что комитет решил сделать невозможное, но добиться полных сборов в субботу вечером. Услышав это, миссис Кирни разыскала мистера Хулоена. Она перехватила его по дороге, когда он, хромая и спеша, нес стакан лимонада какой-то молодой особе, и спросила его, правда ли это. Да, это была правда. -- Но ведь это, разумеется, не меняет контракта. Контракт был заключен на четыре концерта. Мистер Хулоен торопился; он посоветовал ей поговорить с мистером Фицпатриком. Миссис Кирни начинала беспокоиться. Она вызвала мистера Фицпатрика из-за софита и сказала ему, что дочь ее подписала контракт на четыре концерта и что, само собой разумеется, она должна получить предусмотренную контрактом сумму независимо от того, даст общество четыре концерта или меньше. Мистер Фицпатрик, который сразу не понял, в чем дело, как видно, затруднялся разрешить этот вопрос и сказал, что поставит его перед комитетом. От гнева кровь бросилась ей в лицо, и она едва сдержалась, чтобы не съязвить: "А кто это "Комитет", скажите, пожалуйста?" Но она чувствовала, что это было бы недостойно воспитанной женщины, и промолчала. В пятницу с раннего утра по улицам Дублина разослали мальчишек с пачками афиш. Специальное объявление появилось во всех вечерних газетах, напоминая меломанам о празднике, который ожидал их завтра вечером. Миссис Кирни несколько успокоилась, но все же сочла нужным поделиться своими опасениями с мужем. Он внимательно выслушал ее и сказал, что, пожалуй, будет лучше, если в субботу он пойдет вместе с ней. Она согласилась. Миссис Кирни уважала мужа так же, как уважала Главный почтамт -- как нечто большое, основательное и надежное; и хотя знала, что таланты его немногочисленны, ценила в нем абстрактное достоинство мужчины. Она была рада, что он предложил себя в спутники. Она снова обдумала свой план. Наступил вечер большого концерта. Миссис Кирни вместе с мужем и дочерью явилась в концертный зал Энтьент за три четверти часа до начала. К несчастью, вечер был дождливый. Миссис Кирни отдала накидку и ноты дочери на сохранение мужу и обошла все здание, разыскивая мистера Хулоена или мистера Фицпатрика. Она не могла найти ни того, ни другого. Она спрашивала распорядителей, есть ли тут кто-нибудь из членов комитета, и наконец после больших трудов один из них разыскал маленькую женщину по имени мисс Бейрн, которой миссис Кирни объяснила, что ей нужен кто-нибудь из секретарей. Мисс Бейрн ожидала их с минуты на минуту и спросила, не может ли она быть чем-нибудь полезна. Миссис Кирни испытующе посмотрела на старообразное лицо, в котором застыло выражение восторга и доверчивости, и ответила: -- Нет, благодарю вас! Маленькая женщина выразила надежду, что зал сегодня будет полон. Она смотрела на дождь до тех пор, пока унылый вид мокрой улицы не стер восторг и доверие с ее морщинистого лица. Тогда она сказала с легким вздохом: -- Ну что ж! Видит бог, мы сделали все что могли! Миссис Кирни пришлось вернуться в артистическую. Артисты съезжались. Бас и второй тенор уже приехали. Бас, мистер Дагген, был стройный молодой человек с торчащими черными усиками. Он был сыном швейцара в какой-то из контор города и еще в детстве оглашал огромный вестибюль конторы своим зычным голосом. Из этого скромного положения он выбился своими силами и в конце концов стал первоклассным артистом. Он выступал и в опере. Как-то раз, когда заболел один из оперных артистов, он исполнял партию короля в опере "Маритана" * в Театре королевы **. Он спел свою партию с большим чувством и силой и был очень тепло принят галеркой; к несчастью, он испортил хорошее впечатление тем, что по забывчивости высморкался раза два в лайковую перчатку. Он был непритязателен и говорил мало. Он говорил "дык" (вместо "так") до такой степени мягко, что это проходило незамеченным, и, заботясь о своем голосе, никогда не пил ничего крепче молока. Мистер Белл, второй тенор, был белокурый человечек, ежегодно участвовавший в "Feis Ceoil" ***. На четвертом конкурсе ему была присуждена бронзовая медаль. Он был болезненно истеричен и болезненно завидовал другим тенорам, прикрывая свою истерическую зависть бурными изъявлениями дружбы. Его слабостью было рассказывать всем, какая пытка для него выступать в концертах. Поэтому, завидев мистера Даггена, он подошел к нему и спросил: * Опера ирландского композитора Уильяма Винсента Уоллеса (1814--1865) на либретто Эдуарда Фицболла. ** Один из трех крупных театров в Дублине в начале XX в. В отличие от Королевского театра и Варьете не имел постоянного репертуара. *** Праздник (ирл.). Здесь: название ежегодного музыкального дублинского конкурса, учрежденного в 1897 г. с целью способствовать развитию национальной ирландской музыки. -- Вы тоже участвуете? -- Да, -- сказал мистер Дагген. Мистер Белл улыбнулся своему товарищу по несчастью и, протянув руку, сказал: -- Сочувствую! Миссис Кирни прошла мимо этих двух молодых людей и подошла к софиту, оглядывая зал. Места быстро заполнялись, и в зале стоял приятный шум. Она вернулась в артистическую и переговорила по секрету с мужем. Говорили они, по-видимому, о Кэтлин, потому что оба то и дело поглядывали на нее, а она стояла и разговаривала с одной из своих приятельниц, мисс Хили, контральто. Никому не знакомая дама с бледным лицом вошла в комнату. Женщины зорко оглядели линялое голубое платье, обтягивавшее ее костлявую фигуру. Кто-то сказал, что это мадам Глинн, сопрано. -- Удивительно, где они ее откопали, -- сказала Кэтлин, обратившись к мисс Хили. -- Я никогда о ней не слышала. Мисс Хили пришлось улыбнуться. В эту минуту в комнату, прихрамывая, вошел мистер Хулоен, и обе девушки спросили у него, кто эта незнакомая дама. Мистер Хулоен сказал, что это мадам Глинн из Лондона. Со своего наблюдательного поста в углу комнаты мадам Глинн, которая так крепко держала свернутые ноты, точно боялась с ними расстаться, удивленно оглядывала присутствующих. Тень скрыла ее линялое платье, но как бы в отместку подчеркнула маленькую впадину над ключицей. Шум в зале становился слышней. Первый тенор и баритон приехали вместе. Оба они были хорошо одеты, упитанные, благодушные и внесли с собой какую-то атмосферу довольства. Миссис Кирни подвела к ним свою дочь и любезно с ними заговорила. Ей хотелось быть с ними на дружеской ноге, но, стараясь быть любезной, она в то же время следила за хромым мистером Хулоеном, который так и норовил скрыться из виду. Как только представился случай, она извинилась и вышла вслед за ним. -- Мистер Хулоен, нельзя ли вас на минутку, -- сказала она. Они отошли в самый дальний конец коридора. Миссис Кирни спросила, когда же заплатят ее дочери. Мистер Хулоен сказал, что это дело мистера Фицпатрика. Миссис Кирни сказала, что она знать не знает мистера Фицпатрика. Ее дочь подписала контракт на восемь гиней, и ей должны заплатить. Мистер Хулоен сказал, что это не его дело. -- То есть как не ваше? -- спросила миссис Кирни. -- Ведь вы сами принесли ей контракт? Во всяком случае, если это не ваше дело, то оно мое, и я намерена о нем позаботиться. -- Вам лучше переговорить с мистером Фицпатриком, -- сказал мистер Хулоен рассеянно. -- Я знать не знаю вашего мистера Фицпатрика, -- повторила миссис Кирни. -- У меня есть контракт, и я намерена позаботиться о том, чтобы он был выполнен. Она вернулась в артистическую, щеки ее слегка покраснели. В комнате было оживленно. Двое мужчин в пальто завладели уголком у камина и фамильярно болтали с мисс Хили и баритоном. Это были репортер от "Фримен" и мистер О'Мэдден Бэрк. Репортер зашел сказать, что не может дожидаться концерта: ему нужно писать заметку о лекции, которую читает в Замке американский пастор. Он сказал, чтобы заметку о концерте занесли в редакцию, а он уж позаботится, чтобы ее напечатали. Это был седовласый джентльмен с благозвучным голосом и осторожными манерами. Он держал в руке потухшую сигару, и аромат сигарного дыма плавал вокруг него. Он не собирался здесь задерживаться, потому что концерты и исполнители давно ему наскучили, однако остался и стоял, облокотившись на каминную доску. Перед ним стояла мисс Хили, разговаривая и смеясь. Он был достаточно стар, чтобы угадать единственную причину ее любезности, но достаточно молод духом, чтобы не упустить момент. Ему были приятны теплота, благоухание и цвет ее кожи. Он с удовольствием сознавал, что грудь, которая медленно поднимается и опускается перед его глазами, поднимается и опускается в эту минуту ради него, что смех, благоухание и кокетливые взгляды -- дань ему. Когда оставаться дольше было нельзя, он с сожалением простился с ней. -- О'Мэдден Бэрк напишет заметку, -- объяснил он мистеру Хулоену, -- а я ее напечатаю. -- Благодарю вас, мистер Хендрик, -- сказал Хулоен. -- Я знаю, вы ее напечатаете. Не хотите ли чего-нибудь выпить на дорогу? -- Не откажусь, -- сказал мистер Хендрик. Они вдвоем прошли по извилистым коридорам, поднялись по темной лестнице и вошли в укромную комнату, где один из распорядителей уже откупоривал бутылки для нескольких джентльменов. Один из них был мистер О'Мэдден Бэрк, которого привело сюда чутье. Это был вкрадчивый пожилой джентльмен, он опирался задом на большой шелковый зонтик и раскачивался. Его звучная ирландская фамилия была тоже зонтиком, в тени которого пышно расцветали его финансовые махинации. Он пользовался всеобщим уважением. Пока мистер Хулоен беседовал с репортером, миссис Кирни настолько оживленно беседовала с мужем, что он был принужден попросить ее понизить голос. Разговор всех остальных в артистической сделался несколько напряженным. Мистер Белл, первый номер программы, стоял наготове, держа ноты в руках, но аккомпаниаторша не двигалась с места. По-видимому, что-то было неладно. Мистер Кирни смотрел прямо перед собой, поглаживая бороду, а миссис Кирни говорила что-то на ухо Кэтлин, сдержанно и значительно. Из залы доносился шум нетерпения, хлопки и топанье. Первый тенор, баритон и мисс Хили стояли все вместе, спокойно выжидая, но мистер Белл очень волновался, боясь, как бы публика не подумала, что опаздывают из-за него. Мистер Хулоен и мистер О'Мэдден Бэрк вошли в комнату. Мистер Хулоен сразу понял причину молчания. Он подошел к миссис Кирни и серьезным тоном заговорил с ней. Они говорили, а шум в зале становился все сильней. Мистер Хулоен очень покраснел и взволновался. Он говорил быстро, а миссис Кирни коротко вставляла время от времени: -- Она не выйдет. Сначала заплатите восемь гиней. Мистер Хулоен в отчаянии указал на дверь, за которой шумела и топала публика. Он обращался к мистеру Кирни и Кэтлин. Но мистер Кирни все гладил свою бороду, а Кэтлин глядела в землю, шевеля носком новой туфли: это была не ее вина. Миссис Кирни повторила: -- Без денег она и шагу не ступит. После быстрой словесной перепалки мистер Хулоен заковылял к дверям. Когда напряженное молчание начало становиться тягостным, мисс Хили сказала баритону: -- Видели вы миссис Кэт Кэмпбел * на этой, неделе? Баритон ее не видел, но ему передавали, что она прекрасно выглядит. Разговор оборвался. Первый тенор, склонив голову, начал пересчитывать звенья золотой цепочки, протянувшейся поперек его живота, пробуя голос и беря наудачу то одну, то другую ноту. Время от времени все смотрели на миссис Кирни. Шум в зале перешел в рев, когда мистер Фицпатрик ворвался в комнату; следом за ним вбежал, задыхаясь, мистер Хулоен. Хлопки и топанье в зале перемежались свистом. Мистер Фицпатрик держал в руке несколько кредитных билетов. Он отсчитал четыре из них в руку миссис Кирни и сказал, что другую половину она получит в антракте. Миссис Кирни сказала: -- Четырех шиллингов не хватает. Но Кэтлин уже подобрала юбку и сказала: "Ну, мистер Белл" первому номеру программы, который дрожал как осиновый лист. Певец и аккомпаниаторша вышли вместе. Шум в зале замер. Наступила пауза в несколько секунд, затем послышался рояль. Первое отделение программы сошло благополучно, кроме номера мадам Глинн. Бедняга спела "Килларни" ** беззвучным, прерывающимся голосом, со всеми старомодными ужимками, интонациями и произношением, которые, как ей казалось, придавали пению изысканность. Она выглядела так, будто ее взяли напрокат из старой костюмерной, и публика на дешевых местах потешалась над ее пронзительным завываньем. Однако первый тенор и контральто сумели завоевать симпатию публики. Кэтлин сыграла попурри из ирландских песен и заслужила аплодисменты. Первое отделение закончилось пламенными патриотическими стихами, которые продекламировала молодая особа, устроительница любительских спектаклей. Декламация была встречена заслуженными аплодисментами, и, когда она закончилась, объявили антракт, и мужчины вышли курить. * Имеется в виду Патрик Кэмпбел, известная английская актриса, знакомая Б. Шоу. Много гастролировала в разных странах. ** Баллада из оперы М. Балфа. Килларни -- живописный район на юго-западе страны, знаменитый своими озерами. Все это время артистическая гудела, как улей. В одном углу собрались мистер Хулоен, мистер Фицпатрик, мисс Бейрн, два распорядителя, баритон, бас и мистер О'Мэдден Бэрк. Мистер О'Мэдден Бэрк говорил, что такого возмутительного поведения он не видел. После этого, говорил он, музыкальная карьера мисс Кэтлин Кирни кончена в Дублине. Спросили баритона, что он думает о поведении миссис Кирни. Он уклонился от ответа. Он получил что следовало и не желал ни с кем ссориться. Тем не менее он сказал, что миссис Кирни могла бы больше считаться с исполнителями. Когда начался антракт, устроители горячо спорили о том, как следует поступить, когда кончится антракт. -- Я согласен с мисс Бейрн, -- сказал мистер О'Мэдден Бэрк. -- Не платите ей ничего. В другом углу комнаты стояли миссис Кирни с мужем, мистер Белл, мисс Хили и молодая особа, которая декламировала патриотические стихи. Миссис Кирни говорила, что комитет поступил с ней возмутительно. Она не жалела ни трудов, ни расходов, и вот как ей отплатили. Они думали, что будут иметь дело с неопытной девушкой, которой можно помыкать как хочешь. Она им покажет. Они не посмели бы с ней так обращаться, будь она мужчиной. Но она позаботится о том, чтобы дочь ее получила, что ей следует по праву, -- ее не проведешь. Если ей не заплатят все до последнего фартинга, она поднимет шум на весь Дублин. Конечно, ей очень неловко перед артистами. Но что же делать? Она обратилась ко второму тенору, который сказал, что, по его мнению, с ней поступили несправедливо. Потом она обратилась к мисс Хили. Той хотелось примкнуть к другой группе, но она не могла этого сделать, так как была большой приятельницей Кэтлин и ее часто приглашали в гости. Как только кончилось первое отделение, мистер Фицпатрик и мистер Хулоен подошли к миссис Кирни и сказали, что остальные четыре гинеи она получит в следующий вторник, после заседания комитета, и что, если ее дочь не будет играть во втором отделении, комитет будет считать контракт расторгнутым и не заплатит ничего. -- Я никакого комитета не знаю, -- сердито отвечала миссис Кирни, -- у моей дочери есть контракт. Она должна получить на руки четыре фунта восемь шиллингов, иначе ноги ее не будет на этой сцене. -- Удивляюсь вам, миссис Кирни, -- сказал мистер Хулоен. -- Никогда не думал, что вы с нами так поступите. -- А вы со мной как поступаете? -- спросила миссис Кирни. Лицо ее залилось краской гнева, и вид у нее был такой, что она вот-вот бросится на кого-нибудь с кулаками. -- Я требую то, что мне следует, -- сказала она. -- Вы могли бы помнить о приличиях, -- сказал мистер Хулоен. -- Вот как?.. Я спрашиваю, заплатят ли моей дочери, и не могу добиться вежливого ответа. Она вскинула голову и придала надменность своему голосу: -- Вы должны говорить с секретарем. Это не мое дело. Я решаю важные вопросы и ... ну все такое прочее. -- А я считал вас воспитанной дамой, -- сказал мистер Хулоен и отошел. После этого поведение миссис Кирни было осуждено бесповоротно: все одобрили решение комитета. Она стояла в дверях, бледная от ярости, ссорясь с мужем и дочерью и жестикулируя. Она дожидалась второго отделения в надежде, что устроители подойдут к ней. Но мисс Хили любезно согласилась проаккомпанировать один или два номера. Миссис Кирни пришлось посторониться, чтобы пропустить на сцену баритона и аккомпаниаторшу. С минуту она стояла неподвижно, как разгневанный каменный идол, но когда первые ноты романса донеслись до нее, она схватила накидку своей дочери и сказала мужу: -- Ступай за кебом! Он сейчас же пошел. Миссис Кирни закутала дочь в накидку и вышла вслед за ним. В дверях она остановилась и гневно сверкнула глазами на мистера Хулоена. -- Я еще с вами не разделалась, -- сказала она. -- Зато я с вами разделался, -- сказал мистер Хулоен. Кэтлин послушно шла за матерью. Мистер Хулоен начал шагать взад и вперед по комнате, чтобы остыть: он весь пылал. -- Вот так воспитанная дама! -- восклицал он. -- Нечего сказать! -- Вы сделали именно то, что следовало, Хулоен, -- сказал мистер О'Мэдден Бэрк, в знак одобрения опираясь всем телом на зонтик. Милость божия Два джентльмена, оказавшиеся в то время в уборной, хотели помочь ему встать: он был совершенно беспомощен. Он лежал ничком у подножия лестницы, с которой упал. Им удалось повернуть его лицом вверх. Шляпа откатилась на несколько шагов в сторону, а костюм был запачкан, потому что он лежал на грязном и мокром полу. Глаза у него были закрыты, и он дышал громко и хрипло. Тонкая струйка крови текла из уголка рта. Два джентльмена и официант подняли его, перенесли по лестнице наверх и положили на пол в баре. Через минуту вокруг него образовалось кольцо любопытных. Бармен спрашивал всех, кто это такой и кто с ним был. Никто не знал, кто это такой, только один из официантов сказал, что он подавал джентльмену рюмку рома. -- Он был один? -- спросил бармен. -- Нет, сэр. С ним было два джентльмена. -- А где они? Никто не знал; чей-то голос произнес: -- Отойдите, ему дышать нечем. Он потерял сознание. Кольцо любопытных раздвинулось, но вскоре снова дружно сомкнулось. Пятно крови темнело возле головы незнакомца на выложенном плитками полу. Бармен, встревоженный мертвенностью его лица, послал за полисменом. Незнакомцу расстегнули воротник и развязали галстук. Он на мгновение открыл глаза, вздохнул и снова закрыл их. Один из двух джентльменов, поднявших его с пола, держал в руке помятый цилиндр. Бармен настойчиво спрашивал, не знает ли кто-нибудь, что это за человек и куда подевались его друзья. Дверь бара открылась, и вошел огромный констебль. Толпа, следовавшая за ним по переулку, собралась возле дверей; все протискивались вперед, стараясь заглянуть внутрь через стекла. Бармен сейчас же начал рассказывать все, что знал. Констебль, молодой человек с грубым неподвижным лицом, слушал. Он медленно поворачивал голову из стороны в сторону, переводя взгляд с бармена на человека, лежавшего на полу, точно боясь оказаться жертвой обмана. Потом он снял перчатку, вынул из кармана записную книжку, послюнявил кончик карандаша и приготовился составлять протокол. Он спросил подозрительно, с провинциальным акцентом: -- Что это за человек? Как его фамилия и адрес? Какой-то молодой человек в спортивном костюме пробрался сквозь кольцо зевак. Он быстро опустился на колени подле пострадавшего и потребовал воды. Констебль тоже опустился на колени, чтобы помочь. Молодой человек смыл кровь с губ пострадавшего и попросил, чтобы ему принесли бренди. Констебль властным голосом повторял его требование до тех пор, пока не прибежал официант со стаканом. Пострадавшему влили в рот несколько капель бренди. Через несколько секунд он открыл глаза и посмотрел по сторонам. Он посмотрел на обступивших его зевак и, сообразив, где он, начал с трудом подниматься. -- Ну как, теперь лучше? -- спросил молодой человек в спортивном костюме. -- Да ничего, -- сказал пострадавший, стараясь встать. Ему помогли. Бармен сказал что-то о больнице, и все стали давать советы. На голову пострадавшего надели помятый цилиндр. Констебль спросил: -- Где вы живете? Человек ничего не ответил, только покрутил кончики усов. Он не придавал значения этому происшествию. Это пустяки, сказал он, всего лишь маленькая неприятность. Он говорил очень невнятно. -- Где вы живете? -- повторил констебль. Человек попросил, чтобы ему вызвали кеб. Пока решали, кто пойдет за ним, из дальнего конца бара вышел высокий подвижный светловолосый джентльмен в длинном желтом пальто с поясом. Увидев, что происходит, он воскликнул: -- Здорово, Том! Что это с тобой? -- А, ничего, -- сказал пострадавший. Вновь пришедший оглядел жалкую фигуру, стоявшую перед ним, и обратился к констеблю: -- Можете не беспокоиться, констебль. Я отвезу его домой. Констебль прикоснулся к шлему и ответил: -- Слушаюсь, мистер Пауэр! -- Ну, Том, -- сказал мистер Пауэр, беря своего приятеля под руку. -- Кости все целы? Ну как? Двигаться можешь? Молодой человек в спортивном костюме взял пострадавшего под другую руку, и толпа расступилась. -- Как это тебя угораздило? -- спросил мистер Пауэр. -- Джентльмен упал с лестницы, -- сказал молодой человек. -- Я о'ень `лаго'арен `а', сэр, -- сказал пострадавший. -- Что вы, что вы. -- А не `ыпить ли на'?.. -- Только не сейчас. Все трое вышли из бара, и толпа постепенно рассеялась. Бармен повел констебля к лестнице осмотреть место происшествия. Оба сошлись на том, что джентльмен, видимо, оступился. Посетители вернулись к стойке, и один из официантов принялся смывать с пола следы крови. Выйдя на Грэфтон-Стрит, мистер Пауэр подозвал кеб. Пострадавший снова сказал, стараясь произносить слова как можно чище: -- О'ень `лаго'арен `а', сэр. На'еюсь, `стрети'ся еще как-ни'удь. `оя фа'илия Кернан. Падение и усиливающаяся боль наполовину отрезвили его. -- Все в порядке, -- сказал молодой человек. Они обменялись рукопожатием. Мистеру Кернану помогли влезть в кеб, и он, пока мистер Пауэр давал указания извозчику, поблагодарил молодого человека и выразил сожаление, что они не могут выпить по рюмочке. -- В другой раз, -- сказал молодой человек. Кеб поехал по направлению к Уэстморленд-Стрит. Когда он проезжал мимо Балласт-оффис, часы показывали половину десятого. Резкий восточный ветер с устья реки хлестал в лицо. Мистер Кернан весь съежился от холода. Мистер Пауэр попросил своего друга рассказать, как все это произошло. -- Не `огу, -- ответил тот, -- у `еня я'ык по'реж'ен. -- Покажи. Мистер Пауэр наклонился и заглянул в рот мистера Кернана, но ничего не смог разглядеть. Он зажег спичку и, прикрывая ее другой рукой, снова заглянул в послушно раскрытый мистером Кернаном рот. Покачивание кеба то приближало, то удаляло спичку от раскрытого рта. Нижние зубы и десны были покрыты запекшейся кровью; кончик языка был, по-видимому, откушен. Спичку задуло. -- Ужасно, -- сказал мистер Пауэр. -- А, ничего, -- сказал мистер Кернан, закрывая рот и поднимая воротник своего грязного пальто. Мистер Кернан был коммивояжером старой школы и считал свою профессию достойной всяческого уважения. В городе его никогда не видели без сколько-нибудь приличного цилиндра и без гетр. Эти два предмета, говорил он, открывают перед человеком все двери. У него был свой Наполеон, великий Белчерн, которого он нередко вспоминал и считал примером для подражания. Современные методы ведения дел позволяли ему иметь лишь небольшую контору на Крау-Стрит, где на шторах были написаны название его фирмы и адрес -- Лондон, Ист-Енд. На камине в этой небольшой конторе выстроился целый отряд свинцовых цыбиков, а на столе перед окном стояло пять или шесть чашек, обычно до половины наполненных черной жидкостью. Из этих чашек мистер Кернан дегустировал чай. Он отпивал глоток, медленно проводил языком по небу и, распробовав чай, сплевывал в камин. Потом, подумав, произносил свое суждение. Мистер Пауэр, который был много моложе его, служил в Дублинском полицейском управлении. Кривая его восхождения по общественной лестнице пересекала кривую упадка его друга, но упадок мистера Кернана был не так заметен благодаря тому, что в глазах многих друзей, знавших его на вершине успеха, он оставался по-прежнему человеком выдающимся. К числу таких друзей принадлежал и мистер Пауэр. Он держал свои долги в тайне, и знакомые любили посудачить на этот счет, но в общем он был симпатичный молодой человек. Кеб остановился перед небольшим домом на Глэзневин-Роуд, и мистера Кернана ввели в дом. Жена пошла укладывать его в постель, а мистер Пауэр остался внизу, на кухне, и стал расспрашивать детей, в какой школе они учатся и что проходят. Дети, две девочки и мальчик, пользуясь полной безнаказанностью, затеяли с ним какую-то глупую возню. Его удивили их манеры и их произношение, и его лицо приняло озабоченное выражение. Вскоре в кухню торопливо вошла миссис Кернан, восклицая: -- Хорош, нечего сказать! Уж он доведет себя когда-нибудь бог знает до чего, помяните мое слово. Он пьет с самой пятницы. Мистер Пауэр счел своим долгом объяснить ей, что он тут ни при чем, что он попал на место происшествия совершенно случайно. Миссис Кернан, вспомнив услуги, которые мистер Пауэр не раз оказывал ей во время семейных неурядиц, равно как и многие небольшие, но своевременные займы, сказала: -- Ах, что вы, мистер Пауэр, уж мне бы этого могли не говорить. Я знаю, вы ему настоящий друг, не то что иные прочие. Они только на то и годятся, чтобы не пускать его домой, к жене и детям, пока он при деньгах. Друзья, нечего сказать! А с кем он был нынче вечером, хотела бы я знать? Мистер Пауэр покачал головой, но ничего не сказал. -- Мне так жаль, -- продолжала она, -- что мне нечем вас угостить. Но если вы подождете минутку, я пошлю за чем-нибудь к Фогарти, на угол. Мистер Пауэр встал. -- Мы ждали, что он вернется домой с деньгами. Похоже, он забыл и думать, что у него семья. -- Ничего, миссис Кернан, -- сказал мистер Пауэр, -- теперь он у нас начнет новую жизнь. Я поговорю с Мартином. Он самый подходящий для этого человек. Мы зайдем сюда как-нибудь на днях и все обсудим. Она проводила его до двери. Кебмен расхаживал взад и вперед по тротуару, притоптывая ногами и размахивая руками, чтобы согреться. -- Спасибо, что вы привезли его домой, -- сказала она. -- Что вы, что вы, -- сказал мистер Пауэр. Он сел в экипаж. Когда экипаж тронулся, он весело помахал ей шляпой. -- Мы сделаем из него человека, -- сказал он. -- Спокойной ночи, миссис Кернан. Удивленный взгляд миссис Кернан следовал за кебом, пока он не скрылся из виду. Тогда она отвела глаза, вошла в дом и вывернула карманы своего супруга. Миссис Кернан была живая, практичная женщина средних лет. Недавно она отпраздновала свою серебряную свадьбу и подтвердила привязанность к супругу, провальсировав с ним несколько туров под аккомпанемент мистера Пауэра. Когда мистер Кернан за ней ухаживал, он казался ей не лишенным галантности; и до сих пор, услышав о какой-нибудь свадьбе, она спешила к дверям церкви и при виде новобрачных живо вспоминала, как она вышла из церкви Звезда моря в Сэндимаунте * с жизнерадостным упитанным мужчиной в элегантном сюртуке и сиреневых брюках, который одной рукой поддерживал ее, а в другой небрежно нес новенький цилиндр. Через три недели супружеская жизнь показалась ей утомительной, а позже, когда эта жизнь начала казаться ей нестерпимой, она стала матерью. Обязанности матери не представляли для нее непреодолимых трудностей, и в течение двадцати пяти лет она умело вела хозяйство своего мужа. Двое старших сыновей уже встали на ноги. Один работал в мануфактурном магазине в Глазго, а другой служил в чайной фирме в Белфасте. Они были хорошие сыновья, исправно писали письма, и иногда посылали домой деньги. Остальные дети еще учились в школе. * Звезда моря -- одно из обращений к Деве Марии у католиков. Сэндимаунт -- пригород Дублина. На следующий день мистер Кернан послал письмо в контору и остался в постели. Жена сварила ему мясной бульон и хорошенько отругала. Она принимала его частую невоздержанность как нечто само собой разумеющееся, заботливо лечила его, когда он был болен, и всегда старалась заставить его съесть завтрак перед уходом на службу. Бывают мужья и хуже. Он ни разу не бил ее с тех пор, как выросли мальчики, и она знала, что он готов выполнить любое, даже пустячное ее поручение, если для этого надо пройти даже до самого конца Томас-Стрит и обратно *. * Ирония Джойса в том. что на Томас-Стрит, которую от Крау-Стрит, где жил Кернан, отделяла примерно миля, расположен пивоваренный завод "Гиннесс", производящий темное ирландское пиво. Посетителям здесь бесплатно выдавали стакан пива. Через день вечером друзья пришли навестить его. Она проводила их в спальню, воздух там был спертый, и поставила им стулья перед камином. Язык мистера Кернана еще побаливал, и от этого он пребывал в несколько раздраженном состоянии, сейчас же он был кроток, как ангел. Мистер Кернан сидел в постели, обложенный подушками, и легкий румянец придавал его пухлым щекам сходство с тлеющими головнями. Он извинился за беспорядок в комнате, но в то же время посмотрел на своих гостей слегка горделиво, с гордостью ветерана. Он и не подозревал, что является жертвой заговора, о котором его друзья, мистер Кэннингем, мистер Мак-Кой и мистер Пауэр, сообщили миссис Кернан в зале. Идея принадлежала мистеру Пауэру, но осуществление было поручено мистеру Каннингему. Мистер Кернан происходил из протестантской семьи, и, хотя незадолго до женитьбы перешел в католичество, порога церкви он не переступал добрых двадцать лет. К тому же в кругу близких друзей он позволял себе насмешки над католической верой. Мистер Кэннингем как нельзя лучше подходил для такого дела. Он был давним сослуживцем мистера Пауэра. В семейной жизни он был не слишком счастлив. Все очень жалели его: было известно, что он женат на женщине с дурной репутацией запойной пьяницы. Он шесть раз заново обставлял для нее дом, и каждый раз она закладывала обстановку на его имя. Все уважали беднягу Мартина Каннингема. Он был весьма порядочный человек, влиятельный и ум