меняет  слова.
Жестикулировать в телефонную трубку лишь немногим более нелепо, чем делать
это в разговоре лицом к лицу. Если бы мы  обращали  внимание  на  то,  что
говорим, наших слов было бы вполне достаточно.
   Вообще говоря, мы могли бы взять на себя смелость заключить, что людям,
склонным прибегать  к  жестам,  более  свойственно  выражать  эмоции,  чем
что-либо сообщать. Наши наблюдения могут также привести нас к выводу,  что
женщины жестикулируют чаще, чем мужчины, южане чаще, чем  жители  северных
стран, неграмотные люди  чаще,  чем  образованные,  молодежь  -  чаще  чем
старики.
   Такие обобщения, может быть, сомнительны, но  употребление  жестов,  на
первый взгляд свидетельствующее о бедности  словаря,  становится  всеобщим
явлением, когда мы не можем  найти  нужное  слово.  Широко  распространена
привычка повторять сказанное. Речи обычно предшествует жест,  как  правило
ненужный. Это имело бы смысл, если бы половина из нас были глухими, но при
реальном положении вещей это просто нелепо.
   Когда речь идет об эмоциях, позволить себе большую выразительность даже
приятно. Но ситуаций, где жесты желательны, мало, и еще меньше таких,  где
они  необходимы.  Решающий  аргумент  против   жестикуляции   основан   на
предположении,  что  гримасы  и  размахивание  руками  -  это   проявление
умственной лени. Так, мы прибегаем к жестам, если не можем передать  смысл
словами.  В  результате  наша  следующая  словесная  попытка  может  также
потерпеть неудачу. Отвыкнув, таким  образом,  от  умственного  напряжения,
наше воображение притупляется в бесплодных усилиях воспринять  постороннюю
точку зрения, и мы начинаем  жестикулировать  там,  где  необходима  речь,
например в темноте или в разговоре по телефону.
   В заключение мы должны сказать, что использование нарочитых и заученных
жестов ораторами или актерами может быть эффективно и даже необходимо  как
средство достижения особой выразительности. Бывают случаи,  когда  нам  не
хватает слов и жест нужен, чтобы полностью передать  смысл  того,  что  мы
хотим сказать.  Вообще  же,  молодых  людей  особенно,  нужно  отучать  от
жестикуляции  как  проявления   умственной   лени.   Мы   гримасничаем   и
жестикулируем  не  потому,  что  язык  не  предоставляет  нам   достаточно
возможностей, но потому, что нам не удалось  освоить  все,  что  он  дает.
Средство преодолеть это - читать больше, думать глубже, меньше говорить  и
больше слушать.
   Если жесты отдельной личности являются пережитком отдаленного прошлого,
не говорящими ни о способностях, ни о воображении, то как же истолковывать
групповые жесты и поведение толпы? Можно предположить, что  организованная
демонстрация есть нечто,  свойственное  нашему  веку,  доселе  неизвестное
проявление   деградации.   Такое   предположение    было    бы,    однако,
необоснованным, поскольку новизна этого явления не в публичном жесте, но в
телевидении, на внимание которого и рассчитывают организаторы беспорядков.
Беспорядки, спровоцированные телекамерой, - печальный комментарий к нашему
образу жизни. Признавая это обстоятельство, можно лишь сожалеть по  поводу
современного обычая толкаться на улицах с целью  поддержки  или  осуждения
чего-либо. Такое шествие может иметь цель - забросать камнями  посольство,
сорвать митинг, заявить  протест.  Но  значительно  чаще  это  лишь  поход
ниоткуда в никуда, доказывающий,  что  все  эти  люди  имеют  определенные
взгляды на какой-то вопрос, и  только.  Независимо  от  того,  мирная  это
демонстрация или нет, ее участники отдали предпочтение жесту  и  высказали
презрение к  печатному  слову.  Сжатыми  кулаками  или  поднятыми  руками,
скандированием лозунгов и выкрикиванием угроз толпа отвергает связную речь
и возвращается к обезьяньему бормотанию. Обезьяна может проделать все  это
и даже  более  успешно.  Подчинившись  закону  толпы,  мы  возвращаемся  в
каменный век, отвергая все, что было достигнуто человечеством. Потрясающий
кулаками участник этого сборища - не гражданин и не солдат, не мыслитель и
не  художник.  По  своему  уровню  он  меньше  загоняющей  овец  собаки  и
неизмеримо ниже человека. Если есть что-то незрелое в гримасе индивидуума,
ее примитивность становится еще более очевидной в  карикатуре.  Безмозглая
истерия демонстранта есть отрицание цивилизации.
   Пришло время еще раз  вспомнить  о  жесте.  Если  уличная  демонстрация
(коллективный жест) - это движение назад, в каменный век, у нас  есть  все
основания считать жесты отдельного лица пережитками  какого-то  еще  более
примитивного периода. Служить доказательством ума или  образованности  они
уж никак не могут. Давайте взглянем еще раз  на  участников  телевизионных
дебатов. Служат ли их жесты какой-либо  цели?  Помогают  ли  движения  рук
пояснить смысл и придать  силу  аргументу  или  они  просто  утомляют  нас
бессмысленным повторением? Выпускники театральных училищ  могут  показать,
как повторение одного и того же жеста помогает раскрыть характер персонажа
или содержание пьесы. Но можно ли сказать  то  же  о  тех,  кто  не  имеет
специальной подготовки актера или адвоката? Эффект  от  удара  кулаком  по
столу в суде зависит от уместности и  своевременности  употребления  этого
жеста, тогда как при повторении он скорее ослабит, чем усилит впечатление.
Сравните его с суетливой жестикуляцией, отличающей участника телевизионных
дебатов.   Изучите,   наконец,   видеозапись   собственного   выступления.
Понаблюдайте  за  выражением  лица,  движением  бровей,   пожатием   плеч,
поднятием пальца. Какой из этих жестов был  необходим?  Какое  впечатление
производят  все  остальные,  кроме  того,  что  человек  не  может  сидеть
спокойно? Может, они и раскрывают ваш характер, но желали бы  вы  раскрыть
именно эти его стороны? Убеждают эти жесты или отвлекают? Способствуют  ли
выразительности или просто раздражают? Давайте наблюдать критическим  оком
и  стремиться  лучше  использовать  дар  речи,  присущий  лишь   человеку,
отказавшись по мере возможности от жестов,  сближающих  нас  с  животными.
Сосредоточимся  лучше  на  правильном  использовании  нашего  благородного
языка,  развитого  и  обогащенного  Шекспиром  и  Мильтоном,  Ньютоном   и
Джонсоном, Джефферсоном и Линкольном. Говоря словами молитвы, оградим язык
наш от лжи и клеветы и руки наши от  воровства,  а  также,  кстати,  и  от
бессмысленных жестов. Научимся, наконец, думать, что мы говорим, а в конце
концов, может быть, и говорить то, что думаем.


   <b>ПРАВО НА ЛЕВОЙ СТОРОНЕ</b>

   Во  всем  мире  многие  были  поражены  и  даже   напуганы   тем,   как
недемократически  и  вопреки  прогрессу  Швеция  (в  1967  году)  изменила
старинные дорожные правила, уменьшив тем  самым  на  одну  число  стран  с
левосторонним   движением.   Только   небольшое   их   число   по-прежнему
противостоит в этом  вопросе  советско-американскому  блоку.  Конечно  же,
большая часть настроена безразлично или считает,  что  вопрос  может  быть
решен простым большинством голосов.  Но  как  и  в  аналогичном  случае  с
сантиметрами, гектарами, литрами  и  граммами,  спор  этот  имеет  большее
значение, чем может показаться на первый взгляд. Это не тот случай,  когда
побежденным остается только красиво признать свое  поражение.  Речь  здесь
идет о высоких моральных принципах. Мы должны быть готовы бороться за свои
убеждения в одиночку и, если нужно, годами. Мы  должны  дать  знать  всему
цивилизованному миру, что  право  здесь  не  на  стороне  силы.  В  данной
ситуации права левая сторона.
   Старинный обычай, согласно которому конный  и  автомобильный  транспорт
держатся левой стороны, основан на глубоких человеческих инстинктах.  Было
бы ошибкой считать, что решение этого якобы несущественного вопроса  может
быть предоставлено произволу несведущего  большинства.  Человеческое  тело
имеет по этому поводу изначально свое собственное мнение, поскольку сердце
помещается слева. На этом основывается и  главный  тактический  принцип  в
рукопашной схватке - атаковать правой, левой защищая сердце.  Когда  палка
или дубина уступила место шпаге, вскоре  обнаружилось,  что  оружие  любой
длины, кроме самого короткого, следует носить на левом бедре.  Так  заняли
свое естественное положение ножны, которые стали бы помехой,  окажись  они
на любом другом месте.
   В более поздний исторический период перед воином со шпагой на  перевязи
стала проблема: как сесть  на  лошадь.  Повторные  эксперименты,  часто  с
катастрофическими последствиями, привели его  к  выводу,  что  вооруженный
шпагой человек должен садиться слева, так как, попытайся  он  сделать  это
иначе, непременно оказался бы лицом к хвосту.  Помимо  всего  прочего,  на
лошадь садятся, когда она находится с левой стороны дороги. Таким  образом
всадник защищен от проходящего по дороге движения, и в этом  выгодном  для
него положении ему лучше и оставаться. Если же всадник к тому же  вооружен
копьем, основания держаться левой стороны  у  него  лишь  возрастают:  так
меньше риска зацепиться за нижние ветки деревьев, а сам он -  опаснее  для
любого противника, приближающегося к нему с противоположной стороны.
   Заменим всадника колесным экипажем, и перечисленные доводы  станут  еще
убедительнее. Кучер держит вожжи в левой руке, а кнут - в правой. Когда он
правит, например, четверкой, ему необходимо пространство справа, иначе ему
не  достать  боков  впереди   идущей   лошади.   Чтобы   высвободить   это
пространство, он должен держаться левой  стороны,  как  он  это  всегда  и
делал, что  давало  ему  преимущества,  попытайся  кто-либо  обогнать  его
справа. Для повозки, кареты  или  кабриолета  левая  сторона,  несомненно,
предпочтительней. Причины, по  которым  движение  в  более  цивилизованных
странах придерживалось левой стороны, таким образом, весьма основательны и
убедительны.
   Но у пешехода логика иная. Хотя  примитивный  инстинкт  заставляет  его
держаться  левой  стороны  при  входе  в  магазин  или  ресторан,  события
последнего времени оказали на него  противоположное  влияние.  Дуэлянт  со
шпагой или пистолетом подставляет противнику правую сторону,  одновременно
защищая сердце и уменьшая цель. Но  если  дать  ему  щит,  побуждения  его
делаются диаметрально противоположными. Он выставляет  вперед  левый  бок,
чтобы максимально использовать возможности  щита,  оберегая  правую  руку.
Средневековый пехотинец тоже держался правой стороны, что нашло  отражение
в архитектуре того времени. В средневековом замке винтовая лестница шла от
основания  по  часовой  стрелке.  На  последних  стадиях  обороны,   когда
защитники замка отступали на  верхний  этаж,  щит  нападающего  приходился
против стены и движения его правой руки были стеснены. Отсюда  у  пешехода
историческая  причина  держаться  правой  стороны,  хотя   природные   его
инстинкты направляют его влево.
   В этом последнем обстоятельстве можно, казалось бы, усмотреть некоторое
оправдание странных обычаев на американских дорогах. Но такая идея  лишена
всякого основания. Дело в том, что  на  улице  с  левосторонним  движением
пешеходы должны держаться правой стороны. Только в этом случае  они  могут
видеть, что движется им  навстречу.  Транспорту  приходится  наступать  на
пешехода в открытую; экипажи или машины не могут с легкостью спрятаться за
его спиной, чтобы, незаметно подкравшись, наброситься на него.  Англичане,
которые всегда больше заботились о лошадях или собаках, чем о людях, уже в
1930 году настояли, чтобы всякий, ведущий на поводу  животное,  не  только
держался правой стороны, но и сам помещался бы между  животным  и  потоком
транспорта, руководствуясь, видимо, тем  соображением,  что  лошади  -  не
люди, ими бросаться не приходится.
   Ввиду всех  этих  неопровержимых  аргументов  в  пользу  левостороннего
движения кажется странным, что в странах, вроде бы не столь уж отсталых  в
других  отношениях,  преобладает  противоположная   система.   Как   могло
случиться, что Англия и Швеция сохранили средневековый обычай,  тогда  как
французы  и  их  приспешники  -  как  следствие,  разве  что,  французской
революции - усвоили совершенно иной? Почему, в  самом  деле,  должна  была
произойти такая перемена?
   Это явный случай  новшества  ради  новшества,  который  можно  было  бы
отнести к той же категории, что и  нелепое  законодательство  в  отношении
календаря, десятичной системы мер и весов, внутренних границ и  бог  весть
чего еще. Неудобство республиканского календаря  сразу  всем  стало  ясно.
Недостатки десятичной системы обнаруживаются в настоящее время (математики
признают,   что   преимущество   за   двенадцатеричной    системой).    Но
правостороннее  движение  не  только  упорно  сохранялось,   но   даже   и
распространилось по сравнению с 1815 годом.
   На эту тенденцию в Англии  последовала  реакция  в  виде  Параграфа  78
Парламентского Акта о путях сообщения  от  1853  года.  До  этого  времени
дорожные правила опирались на  неписаный  закон,  чья  древность  доступна
только воображению. С 1853 года они официально приобрели силу, особенно  в
применении к автомобилям в 1904 году. По своей мудрости этот Парламентский
Акт уступает только закону, согласно которому впереди любого  безлошадного
экипажа должен был идти человек  с  красным  флагом  и  который,  будь  он
прочнее внедрен, мог бы избавить нас от многочисленных несчастных  случаев
и расходов. Его отмена в 1896 году была равносильна катастрофе,  неизбежно
повлекшей за собой и требования сделать  дороги  удобными  для  автомашин.
Поскольку вопрос о таких дорогах в  Англии  все  еще  находится  в  стадии
обсуждения, нет никаких сомнений, что когда они,  наконец,  появятся,  они
станут только обузой. Правда, с появлением частных вертолетов Англия может
спокойно оставить эту проблему и уделить внимание другим.
   Рассуждения, представляющиеся столь убедительными в применении к  суше,
никоим образом не применимы на море. Движение судов  определяется  другими
обстоятельствами, а точнее,  особенностью  их  конструкции.  Средневековый
корабль унаследовал от скандинавов рулевое весло, расположенное по правому
борту. Встречаясь в узком  проливе,  два  средневековых  корабля  могли  с
легкостью избежать столкновения, при котором руль бы разлетелся  в  щепки,
держась правой стороны. Такого обычая они и придерживались.
   Нужно, однако, признать, что контраст между правилами на суше и на море
создает некоторые трудности. Внимание к этому привлек сэр Алан  Герберт  в
своей работе  "Противоречия  в  системе  общего  права",  задав  следующий
вопрос: что произойдет, если на мелководье колесный транспорт встретится с
водным? В судебном деле, на которое он ссылается, истец находился в  своем
автомобиле, когда Темза  вышла  из  берегов,  и  потерпел  ущерб,  пытаясь
избежать столкновения с байдаркой ответчика. Истец мог  доказать,  что  он
держался левой  стороны.  Ответчик  готов  был  присягнуть,  что  держался
правой. Факты были  неоспоримы,  исход  же  дела  зависел  от  определения
терминов "фарватер" и "судоходность". Была ли набережная  Темзы  в  момент
наводнения частью реки и таким образом в ведении Адмиралтейства? А если  б
это были два судна? При таком же уровне прилива, вцепись они друг в друга,
явилось бы это пиратским захватом? Рассуждения  эти,  хотя  и  чрезвычайно
занимательные сами по  себе,  в  данном  случае  беспредметны.  Какими  бы
сложными ни были проблемы и каковы бы ни были пути  их  разрешения,  такие
происшествия  вряд  ли  могут  встречаться   часто.   Хотя,   теоретически
рассуждая, есть риск в существовании разных правил для суши  и  для  моря,
практически опасность невелика.
   Поскольку   физиологические,   исторические   и   логические    примеры
оправдывают  существование  древнего   обычая,   кажется   странным,   что
министерство транспорта затребовало  доклад  о  проблемах,  которые  могут
возникнуть в случае изменения в Англии дорожных правил. Затребовать  такое
сообщение и принять сделанные в нем выводы - не одно и то же.  Однако  уже
то обстоятельство, что такая возможность рассматривается, внушает тревогу.
Можно предполагать, что такие перемены будут  отложены  на  неопределенное
время ввиду чудовищных расходов. Но противники  этого  плана  до  сих  пор
делали упор главным образом на  стоимость  замены  светофоров  и  дорожных
знаков;  им  не  удалось  возбудить,  как  это   следовало   бы   сделать,
естественное  и  справедливое  негодование  англичан  по  поводу   всякого
иностранного вмешательства. Успех Наполеона или Гитлера мог бы привести  к
этому  нововведению,  единственному  проявлению  континентальной  тирании,
которому  Англия  последовательно  сопротивлялась.   Дело   в   том,   что
правостороннее движение - это, откровенно говоря, игра не по правилам, что
становится особенно очевидным, если мы посмотрим на круговую  транспортную
развязку, известную в просторечии как "круг". Она  выгодно  отличается  от
эстакады, средства, используемого в других  странах  во  избежание  риска.
Следует обратить внимание при этом, что англичанин, пользующийся "кругом",
движется по часовой стрелке. Изменить курс,  двигаться  против  солнца  и,
вопреки общепринятому  обычаю,  в  направлении,  противоположном  движению
послеобеденной бутылки портвейна, означало бы навлечь  на  себя  всяческие
беды.
   Вопрос, наконец, не в том, последует ли Англия  примеру  России,  но  в
том, последуют ли за Англией, и когда,  другие  страны,  с  менее  высоким
уровнем цивилизации. Некоторое раздражение, например,  вызывают  французы,
чье  упорство  в  этом  вопросе  общеизвестно.  Но,  с   другой   стороны,
единообразие  в  обычаях  -  достоинство  сомнительное.  Путешествуя,   мы
получаем удовольствие от того,  что  каждый  народ  не  похож  на  другой.
Поэтому мы, может быть, поступаем  правильно,  поощряя  иностранцев  в  их
стремлении сохранять свои причудливые обычаи.
   Если мы и оказываем некоторое давление на Францию,  то  это  связано  с
идеей тоннеля или моста, который должен соединить Британию с  континентом.
Что   случится,   если   на   полпути   французы   откажутся   действовать
соответственно принятому плану? Об этой трудности много говорилось, но так
ли уж она серьезна? Что, если переместить потоки движения на середине пути
так, чтобы один устремлялся вниз  под  другим  и  в  следующую  же  минуту
возникал на другой стороне?  Не  будет  ли  это  способствовать  оживлению
монотонности утомительного пути? Что касается французских железных  дорог,
там проблем нет. Они  были  построены  по  проекту  британского  инженера,
которому всякие туземцы не указ, и потому на французских железных  дорогах
движение с самого начала левостороннее.


   <b>БУНТ МОЛОДЫХ</b>

   В сентябре 1969 года толпа молодежи, человек  примерно  двести,  заняла
старый дом в самом центре  Лондона  близ  Гайд-Парк-Корнер,  откуда  их  в
конечном итоге выставила полиция. Этот инцидент привлек большое  внимание,
на что и был рассчитан, гораздо больше,  чем  когда  та  же  группа  ранее
заняла здание, принадлежащее Чаринг-Кросской  больнице.  Когда  захватчики
удалились оттуда, здание было  в  таком  состоянии,  что  вид  его  вызвал
приступ   рвоты   у   обследовавшего   его   больничного   служащего,    а
женщина-полицейский упала в  обморок,  и  ее  пришлось  уносить.  Об  этих
инцидентах сообщалось  в  печати,  и  в  ряде  статей  ведущие  журналисты
занялись проблемой бунта молодых. Одна газета ["Дейли мейл",  26  сентября
1969 г. (прим.авт.)]  пошла  еще  дальше,  опубликовав  любопытный  анализ
проблемы с точки зрения того воздействия, какое она оказывала  на  Лондон.
Согласно этому сообщению, в нашей столице были тогда три  основные  группы
бунтующей молодежи - хиппи, бритоголовые и ангелы преисподней. Число их  в
Британии составляло, по приведенным подсчетам,  соответственно  шестьдесят
тысяч, семь тысяч пятьсот и две тысячи. Во многом непохожие  и  враждебные
по отношению друг к другу, эти группы  объединяло  одно  -  дух  протеста.
Прибавив  к  общему  числу  отдельные  группы  меньшего   размера,   можно
заключить, что в Британии в то время насчитывалось около  семидесяти  пяти
тысяч молодых бунтарей при населении в пятьдесят пять миллионов.
   Цифры эти на 1969 г. приблизительны, и можно предположить,  что  с  тех
пор картина изменилась.  Группы  исчезали,  переформировывались,  названия
менялись, кто-то взрослел, для других наступало время юности. Однако общее
количество,  скорее  всего,  не  уменьшилось  и  не  возросло.  Но   общее
количество,  каково  бы  оно  ни  было,  всегда  обманчиво.   На   каждого
законченного хиппи всегда придется десяток подростков, находящихся  в  той
или иной степени под его влиянием. Ангелы преисподней занимаются тем,  чем
хотело  бы  заняться  много  большее   количество   молодых   людей.   Они
одновременно и представляют  молодежь  и  влияют  на  нее.  Отчеты  об  их
похождениях публикуются в печати и вызывают восхищение,  их  стилю  одежды
подражают. Проявления насилия  с  их  стороны  не  встречают  эффективного
сопротивления у тех, кто не входит в их ряды. Знаменательно, что  молодежь
перестала  подражать  героям  старшего  поколения,  даже  космонавтам,   и
предпочитает следовать примеру своих собственных героев, эстрадных  певцов
и наркоманов. Так что проблема не в семидесяти пяти или ста тысячах борцов
с условностями, но в гораздо большем числе тех, кто  беззащитен  перед  их
влиянием. К слову сказать, проблема эта, каковы  бы  ни  были  ее  истоки,
знакома также как центральным, так и местным властям Германии,  Франции  и
Голландии. Заключается она в нежелании молодежи, или некоторой  ее  части,
стать  членами  общества  -  такого  как  оно  есть,   и   эта   тенденция
обнаруживается в настоящее время в ряде стран от Америки до Японии.
   Хотя проблема эта и  весьма  распространена,  она  не  универсальна.  В
обществах,  по  преимуществу  аграрных,  авторитет  возраста   по-прежнему
незыблем. Молодежь обнаруживает больше склонности к  мятежу  в  технически
развитом и  развивающемся  обществе,  где  старики  утратили  преимущество
возраста, а их традиционная мудрость стала пережитком.  К  такой  ситуации
ведут два процесса. Индустриализация прежде всего ослабляет и впоследствии
окончательно уничтожает семью как общественную единицу.  Семья,  состоящая
из четырех поколений, больше не существует, и  остается  только  маленькое
ядро из родителей и детей, очень часто с работающей матерью. Возможно, для
того, чтобы совсем покончить с семьей, нужно лет пятьдесят, но  во  многих
местах это уже сделано. Во-вторых, общество развивается таким образом, что
молодой человек, только что прошедший курс  компьютеризации,  имеет  более
высокую квалификацию, чем тот, кто старше его, но чей опыт  уже  считается
сегодня  бесполезным.   Поэтому,   например,   американская   организация,
пославшая  астронавтов  на  Луну,  имеет  свою  собственную  иерархическую
структуру, основанную не на старшинстве, но на  числе  дверей,  в  которые
имеет право войти каждый сотрудник. Наши битники и хиппи понятия не  имеют
об электронике (или о чем-либо еще),  но  они  вполне  усвоили  идею,  что
старшие утратили свой престиж. Взросли они на сугубо индустриальной почве.
   Проблема бунтующей молодежи  началась  с  того  поколения,  которое  не
успело попасть на вторую мировую войну. Это было  так  называемое  "Beaten
generation" [поколение битников (англ.)], родившихся в  1928-1929  гг.,  в
числе которых, например, английский драматург  Джон  Осборн.  Членов  этой
возрастной группы привело к  утрате  иллюзий  то  обстоятельство,  что  за
"горячей" войной, развязанной Германией, последовала  война  "холодная"  -
между Россией и США. Их взгляды удачно отразил американский романист  Джек
Керуак (он родился в 1922 году в Канаде), чья первая книга вышла в 1950 г.
Подобное отношение к жизни продемонстрировал  и  Марлон  Брандо  в  фильме
"Дикарь". К этому же поколению в Англии  принадлежали  английские  стиляги
(Teddy Boys). Часть молодежи, разочарованная последствиями второй  мировой
войны, обратилась к социализму и ждала спасения от России.  Эта  последняя
иллюзия рухнула с провалом венгерского восстания в 1956  году.  Они  сочли
венгерские события доказательством того, что  Советская  Россия  ничем  не
лучше США и  столь  же  беспощадна  в  преследовании  своих  целей.  Более
значительные книги вышли в 1957-1958 гг., и по образу русского "Спутника",
космической ракеты 1959 г., появилось слово "битник", пришедшее  на  смену
слову  Beat.  Таким  образом,   движение,   отвергающее   свое   общество,
сформировалось  примерно  двенадцать  лет  назад.  С  тех   пор   названия
переменились, на смену битникам пришли моды и рокеры (mods and rockers), а
их в  свою  очередь  сменили  хиппи  и  бритоголовые,  боджи  (bodgies)  в
Австралии и провес (provos) в Голландии.
   Местом сосредоточия битников стала Калифорния, штат,  где  американский
прогресс и цивилизация достигают высшей точки. Переселенцы прибывали  туда
в основном из других штагов, постепенно  отрываясь  от  родных  корней,  и
Калифорния стала для них последним этапом в серии  перемещений.  Свободные
от всяких семейных связей, они двигались все дальше и дальше  на  Запад  в
поисках солнца, в районы последних достижений в  промышленной  сфере.  Они
предали забвению сельскохозяйственные традиции  своих  прадедов  из  Новой
Англии и Польши, а все идеи, связанные с тяжелой промышленностью, остались
у их дедов на Среднем Западе. Все самое  новое,  лучшее,  прогрессивное  и
просвещенное они надеялись обрести в Калифорнии. А если  и  есть  какое-то
место в Калифорнии, где сосредоточена квинтэссенция просвещения, - так это
университет  Беркли.  Отвергать  Беркли  -  значит  отвергать  Калифорнию.
Отвергать Калифорнию -  значит  отвергать  США.  Отвергать  США  -  значит
отвергать весь западный мир, если не вообще весь мир.  Это-то  как  раз  и
произошло. Группа студентов отвергла не только то, о чем могло бы сожалеть
старшее  поколение,  но  сам  объект  высшей  национальной  гордости.   Из
населенного  хиппи  квартала  Сан-Франциско  движение  протеста   достигло
Беркли, принимая формы демонстраций, беспорядков  и  мятежей.  Оттуда  оно
распространилось в другие университеты, поражая даже такие  не  похожие  и
далекие друг от друга города, как Лондон, Франкфурт,  Амстердам,  Париж  и
Токио. Началось же это движение  в  главном  академическом  центре  самого
привлекательного города в самом процветающем штате ведущей страны мира.
   Студенческие демонстрации стали с тех пор настолько заурядным явлением,
что принимаются  теперь  как  нечто  повседневное,  обычное,  естественная
разрядка для накопившихся эмоций. Но мало кто понимает, что  демонстрация,
какова бы ни была ее цель, есть отрицание всего,  что  олицетворяет  собой
университет.   Первый   принцип   учености,   предложенный   Сократом    и
разработанный Аристотелем, - это признание студентом  недостаточности  его
знаний. Мы поступаем в университет, чтобы узнавать. Наши  воззрения,  если
они у нас есть, должны пройти испытание светом разума. Наши убеждения,  по
мере того как мы их приобретаем, должны подкрепляться логически,  фактами,
которые мы готовы доказывать. Ни один ученый не станет ходить по  улице  с
плакатом, выкрикивая лозунги. Почему? Потому что бессмысленные повторения,
шум и угрозы чужды академическому миру. Утверждение не станет истиной лишь
оттого, что мы повторяем его снова и снова. Оно не приблизится  к  истине,
даже если поставить его на голосование.  Скажите  рабочему  или  школьному
учителю, что земля плоская, и он скорее всего ответит:  "Ерунда!"  Скажите
то же ученому, и он спросит: "Откуда вам это известно?"  Его  заинтересует
возможный ход рассуждении. Сократ, основатель академического мира, никогда
ничего не  утверждал.  Ссылаясь  на  свое  неведение,  он  просто  задавал
вопросы.  Мы  же,   считаясь   его   учениками,   в   качестве   основного
доказательства используем горло. Наверное, всем встречались  демонстранты,
несущие плакаты "Американские империалисты, долой из Вьетнама!". Некоторые
из них, возможно, студенты университетов, но  они  были  приняты  туда  по
ошибке, и их следует немедленно исключить  -  не  за  преступление  против
тишины и общественного  порядка,  но  за  преступление  против  науки,  не
принимающей  тупого  повторения  в  качестве   доказательства.   Подлинный
студент, по праву занявший место на  студенческой  скамье,  высказался  бы
так: "Насколько я разбираюсь в обстоятельствах, я склонен сомневаться, что
американцы смогут многого добиться, сохраняя свои войска во Вьетнаме в  их
настоящем количестве". Ученым свойственно множество  недостатков,  но  они
хранят свое основное кредо: "Лозунг, провозглашенный  тысячу  раз  десятью
тысячами, не является  в  большей  степени  истиной,  чем  противоположное
убеждение,  высказанное  шепотом  одним  человеком".  Это  первый  шаг   к
подлинной учености, и мы не достигнем никакого прогресса, пока этот шаг не
будет сделан.
   Студенческая революция в университете Беркли  произошла  в  1964  г.  и
закончилась отставкой его президента, человека весьма выдающегося. Если же
мы  спросим  себя,   почему   такое   движение   могло   иметь   успех   и
распространиться, нам придется задать  другой,  более  масштабный  вопрос:
"Почему такое движение растет и ширится?" Ответ мог бы  быть  таков:  люди
никогда не восстают против тирании, но всегда - против власти слабеющей  и
колеблющейся. Человеку не свойственно ломиться в дверь, запертую на ключ и
закрытую на засов. Удар, как правило, приходится в приоткрытую или  шаткую
дверь со  сломанным  замком.  История  любой  революции  начинается  не  с
заговора повстанцев, но с сомнений и разлада среди людей у власти.  Упадок
власти создает вакуум, заполняемый протестом. Столкнувшись лицом к лицу  с
бунтующей молодежью, мы должны бы спросить себя,  каким  комплексом  вины,
какими слабостями страдает старшее  поколение.  У  него  всегда  в  запасе
средства подавить или по крайней мере сдержать этот бунт. Что  может  быть
проще? Первое оружие, и самое  могущественное,  не  обращать  на  бунтарей
никакого внимания. Если бы телевизионные и  радиокомментаторы  сговорились
со всеми журналистами - соглашение взрослых людей со взрослыми людьми - не
освещать молодежные демонстрации по какому бы то ни было поводу,  движение
бы застопорилось. Второе оружие, в поддержку первого, - это сила насмешки.
Третье - проникновение в ряды бунтарей и работа изнутри. Есть еще и другие
средства, более суровые. Если они не используются, то только  потому,  что
старшие чувствуют себя уязвимыми и виноватыми. Мы спрашиваем  друг  друга,
кто виноват, не следовало ли нам посоветоваться с молодежью,  не  передать
ли власть тем,  кто  помоложе,  не  предоставить  ли  им  право  голоса  с
восемнадцати, шестнадцати или с десяти лет. И нет  нужды  удивляться,  что
движение это растет и ширится; все ясно: мы сами содействуем этому.
   Движение протеста среди молодежи культивируется и поощряется теми,  кто
уже немолод. Факт остается фактом, в разных странах дела идут  по-разному.
В аграрных уважение к возрасту сохраняется, протест  же  растет  вместе  с
промышленностью.  Что  же  отталкивает  молодежь  в  технически   развитом
обществе? Иными словами, какими факторами в нашем или в других обществах в
различные периоды определяется притягательная сила,  способная  объединить
людей? Сила эта, привлекающая  всех,  включая  молодежь,  создается  неким
внешним импульсом. Нетрудно заметить, что среди стран, где эта  сила  была
особенно могущественной, немало  таких,  которые  посвятили  себя  решению
величайших задач за своими пределами. Задачей Австрии  и  Польши  когда-то
было спасти Европу от угрозы ислама. Испания исследовала и развивала Новый
Свет. Франция стремилась захватить  и  удерживать  европейское  лидерство.
Целью США было колонизировать Северную Америку, точно так же как России  -
колонизировать  Азию.  В  Британии  наша  задача  некогда  была  управлять
Британской империей. В этих и  многих  других  случаях  старшее  поколение
обращалось к  молодежи:  "Помогите  нам  выполнить  то,  что  должно  быть
выполнено. Миссия эта тяжела и опасна.  Нам  нужна  ваша  помощь".  Вот  в
этом-то обращении как раз и заключена объединяющая общество сила, и в этом
огромное преимущество коммунистических стран. В США власть имущие  говорят
молодежи: "Посмотрите, что мы можем вам  предложить!  У  вас  есть  школы,
колледжи, культура и спорт, цветное телевидение и путешествия. Что вам еще
нужно?"
   Им  нужна  цель.  Люди  хотят  присоединиться  к  марширующей  колонне,
которая, как им кажется, к  чему-то  движется;  и  коммунисты  хорошо  это
поняли. Они не  обещают  комфорт,  они  вербуют  новобранцев  для  опасной
миссии. Этот призыв имеет огромную притягательную силу, особенно для  тех,
кого стоит вербовать.
   Если мы хотим вновь завоевать преданность сбившейся с пути молодежи, мы
должны назвать им какую-то цель вне того общества, в котором им  предстоит
жить. Социализма здесь недостаточно, да он и не имеет к  этому  отношения.
Цель наших реформаторов  -  сделать  жизнь  людей  более  благополучной  и
процветающей, заботясь особенно о больных и престарелых. Может быть, это и
полезные побочные продукты общей кампании, но чего нам не хватает, так это
самой кампании. Чего мы пытаемся достичь с  точки  зрения  нематериальной?
Ответ на этот вопрос есть у марксистов; пусть  и  устаревший,  он  все  же
лучше, чем ничего. Каков будет наш ответ?  Пока  мы  не  ответим  на  этот
вопрос, молодежь нам не привлечь. Совсем необязательно, чтобы у нескольких
стран была одна и та же задача. Гораздо более вероятно, что у  большинства
из них будут  различные  цели,  даже  если  это,  как  у  Израиля,  просто
выживание.
   Для Британии это,  очевидно,  должен  бы  быть  роспуск  Содружества  и
вхождение в общеевропейское сообщество.  Этот  подвиг  потребует  огромных
усилий воображения, понимания, приспосабливаемости  и  умения.  Мы  должны
прежде всего  понять,  что  нелепые  попытки  копировать  наших  партнеров
(заменяя мили километрами) тут ни при чем. Нам нужно пересмотреть подход к
географии  и  истории,  чтобы  Европа  стала  реальностью,   заменив   нам
утраченное. Пример того, как это можно осуществить, дают  нам  скандинавы.
Они уже образовали группу из четырех стран, между которыми нет ни  границ,
ни необходимости в паспортах. Не это  ли  будущее  готовится  и  для  нас:
возможность находиться в Голландии или Австрии и в то же время чувствовать
себя дома. В мирном и созидательном смысле нам  предстоит  покорить  миры.
Настало время приступить к делу.


   <b>О ЮМОРЕ</b>

   Среди того, что Британия внесла в  мировую  цивилизацию,  -  британское
чувство юмора, предполагающее, среди  прочего,  британское  чувство  меры.
Конечно, серьезные люди станут отрицать важность  юмора,  пренебрежительно
спрашивая,  какая  польза  в  простой  шутке?  Но   тут   они   совершенно
заблуждаются. Шутка подчас служит нескольким целям, не только полезным, но
и жизненно важным.  Она  может  помочь  заучить  урок,  который  иначе  бы
забьется,  снять  напряженность  ситуации  и   тем   самым   предотвратить
кровопролитие. Она может,  в  конце  концов,  помочь  отличить  важное  от
неважного. В мире должно быть место юмору, и мы совершенно правы,  пытаясь
понять его механизм и функции. Хорошо бы, конечно, при этом  не  забывать,
что серьезным может быть всякий, но чтобы забавлять,  нужен  ум.  Когда-то
придворный шут бьет на государственной службе, напоминая министрам, что по
любому вопросу может существовать и иная точка зрения.  Такое  напоминание
имеет цену и по сей день, и шут трудился не зря.
   Все известные миру анекдоты можно было бы  разделить  на  четыре  типа:
гомеровский анекдот, анекдот,  основанный  на  разочаровании,  анекдот  по
поводу секса и анекдот, основанный на игре слов. Гомеровский анекдот самый
старый и простой.  В  нем  речь  идет  о  неудаче,  постигшей  кого-нибудь
вследствие физического или  нравственного  недостатка:  слепоты,  глухоты,
пьянства, трусости или неловкости. В  таких  анекдотах,  как  известно  из
Гомера,  король  или  верховный  жрец  величественно   вступает   в   зал,
спотыкается о коврик и разбивает себе нос.  Такие  же  шутки  до  сих  пор
практикуются на телевидении и приводят  в  восторг  детей.  Трусость  тоже
хороший повод для анекдота,  если,  конечно,  трус  претендует  на  звание
храбреца, появляясь, например, в военной форме. Так,  негра,  поступившего
на военную службу, спрашивают, не хотел бы он служить в  кавалерии.  "Нет,
сэр, - отвечает он, - когда труба протрубит отступление, мне лошадь только
помеха". Это юмор сугубо материального свойства, и наше воображение рисует
бегущего с поля боя неудавшегося солдата.  Более  же  изощренная  форма  -
словесная. В "Панче" много лет назад была помещена картинка,  изображающая
очень важную персону в безукоризненном вечернем костюме и белом  галстуке,
в накидке и цилиндре. На переднем плане  беседуют  два  таксиста,  и  один
говорит другому: "Билл, ты слыхал когда-нибудь про бога?"  Билл  признает,
что кое-что слышал, и тогда первый таксист кивает в  сторону  джентльмена:
"Ну так вон его братец, Арчибальд". Это своего рода банановая  кожура  под
ногами важного члена аристократического клуба. Та же шутка есть и в старом
стишке:

   Он всегда отличался смиреньем,
   Пока на тарелку с вареньем
   Не сел с видом довольным
   Он на празднике школьном.
   Тут викарий сказал: "...А теперь, детки,
   встаньте и мы произнесем благодарственную
   молитву".

   Чтобы такой анекдот имел успех, необходимы два условия. Первое -  чтобы
короля или епископа  действительно  почитали.  Падение  какого-то  мелкого
служащего или обычного пьяницы не будет иметь такого  эффекта.  И  второе:
падение не должно приводить к  увечью  или  смерти.  Высокое  положение  в
обществе и позиция человека,  распростертого  на  пороге,  несовместимы  и
смешны. Между королевским званием  и  смертью  несовместимости  нет.  Если
увечье смертельно, инцидент нас уже не забавляет.
   Анекдот второго типа построен  на  разочаровании,  на  контрасте  между
ожидаемым и тем, что  в  конечном  итоге  случается.  Гости  прибывают  на
банкет, состоявшийся накануне. Толпа собирается на крикетный матч, а  поле
залито водой. Выражение лиц болельщиков вызывает смех у тех, кого игра  не
интересует.  Жених  появляется  в  разубранной  церкви  в  соответствующем
одеянии в окружении многочисленных родственников, а невесты нет.  Неважно,
похитили ее или она дожидается в  другой  церкви,  но  разочарованный  вид
жениха служит источником развлечения для мальчиков из хора  и  посторонних
наблюдателей. В сцене из какого-то телевизионного спектакля нового посла с
церемониями встречают в аэропорту. Салютует старинная пушка, грохот,  дым,
и посол с протянутой рукой проходит мимо группы встречающих,  в  то  время
как те проделывают тот же маневр в  противоположном  направлении.  Картина
смотрится еще лучше, будучи дополнена деталями анекдота  первого  типа,  в
данном случае парадной формой, орденами, шляпой с перьями и шпагой.
   Анекдоты  третьего  типа  связаны  с  сексом.  В  большинстве   обществ
существует общепринятый тип отношений между полами.  Например,  брак,  как
правило, - это законное  установление,  в  котором  количество  жен  может
варьироваться от одной до четырех.  Предполагается,  что  все  девушки  до
замужества невинны. В семейных отношениях верх берут мужья, а жены считают
за благо повиноваться. Возможны варианты, но схема остается та же.  Именно
на вариантах и основываются анекдоты:  у  мужа,  кроме  жены,  может  быть
любовница, у жены, кроме мужа, может быть  еще  и  приятель-молочник;  муж
может оказаться женоподобным, жена неженственной. Анекдоты, построенные на
объяснениях поздно вернувшегося домой мужа, так же многочисленны, как и  о
любовнике под кроватью.  Пожилой  адвокат,  возвратившись  домой,  находит
молодую жену в постели с другим. Его негодование кажется ей смешным. "Нет,
меня просто поражает, - говорит она, - что вас эта новость  могла  застать
врасплох". "О нет, - отвечает обманутый муж, - это вас застали врасплох. Я
же был поражен".  Следует  заметить,  однако,  что  эта  история  содержит
элементы  анекдота  четвертого  типа.  В  данном  случае  комизм  ситуации
дополняется игрой слов:  обыгрываются  два  значения  глагола  surprise  -
удивлять, поражать и заставать врасплох. В этом смысле  чистым  по  форме,
если не по содержанию, является рассказ о невесте, которую спросили  перед
свадьбой, какого рода церемонии ей больше по вкусу. "Тебе нравятся  пышные
свадьбы, - спросил жених, - или скромные?" Хорошенько подумав,  юная  дева
отвечает следующее: "Мне кажется, мамочке с  папочкой  было  бы  приятнее,
если бы у меня была пышная  свадьба  -  для  начала".  Еще  более  простой
анекдот  о  польском  пилоте,  который  проходит   психологический   тест.
"Вообразите, - говорит ему врач, - что вы у штурвала и видите внизу вихрь,
образуемый вращением винта. О чем бы вы подумали, что он вам  напоминает?"
"О сексе", - без колебаний отвечает пилот. Психолог, привыкший к ответу "о
пинте пива", был откровенно озадачен.  "О  сексе?  -  повторил  он.  -  Но
почему?" "А я всегда о нем думаю".
   Четвертый тип анекдота основан на словах, на  двусмысленном,  необычном
или  ошибочном  их  употреблении,   например,   при   неверном   переводе,
произношении  или  написании.  На  ошибочном  употреблении  слов  строится
анекдот об  иностранце,  которого  спросили,  есть  ли  у  него  дети.  "К
сожалению, - ответил он, - моя жена неродовита". Почувствовав, что  сказал
что-то не то, он быстро поправился: "Я хочу сказать, моя жена  безродная".
Заметив опять, что впечатление, которое произвели его слова, мягко говоря,
странное, он делает очередную попытку: "Я имею в виду, - произносит он уже
с отчаянием в голосе, - что моя жена  беспородная".  Говорят,  что  доктор
Спунер имел обыкновение менять местами слоги, делая выговор студентам: "Вы
запустили все мои понятия" вместо "Вы пропустили все мои занятия". Что  до
каламбура, то лучший образец можно найти в анекдоте об  анархисте  на  бое
быков в Испании, где этот негодяй  бросил  на  арену  бомбу.  Бык,  увидев
бомбу, ее проглотил, а толпа взорвалась криком: "abominable!"  [Игра  слов
здесь в том,  что  слово  abominable  (ужасно,  чудовищно)  напоминает  по
звучанию английскую фразу "A bomb in a bull" (бомба  в  быке).]  Подобного
рода юмор мы находим и в старом силлогизме: "Кошка четвероногая.  У  стола
четыре ноги, значит, стол - это кошка". Во всех этих примерах  юмор  носит
лингвистический характер,  основан  на  значении  слов,  их  правильном  и
неправильном употреблении.
   Хотя  все  эти  четыре  категории  действительно  существуют,   немного
поразмыслив, мы приходим к выводу, что они очень  похожи.  Проанализируйте
их, и станет очевидным, что это  все  вариации  на  одну  и  ту  же  тему:
контраст между тем, что должно быть, и тем, что есть на самом деле. У  них
одна основа - чувство  меры,  пропорции  и  авторитета.  Пропорция  -  это
соотношение между частями и целым. Первыми  ее  обнаружили  греки,  назвав
Золотой серединой. Говорят, что они нашли ее, предложив  нескольким  людям
разделить палку на неравные части. Полученное таким образом  в  результате
выборов среднее представляет собой общепринятое соотношение между частью и
целым.  Но  каков  бы  ни  был  их  метод,  установленное  ими   идеальное
соотношение до наших дней лежит в основе лучших произведений архитектуры.
   В  пропорции  греки  видели  секрет  телесного  совершенства,  красоты,
искусства и достойного поведения. Диспропорция,  неправильное  соотношение
или огромные размеры были  для  них  объектом  насмешек.  На  эстраде  еще
появляются номера, когда маленький человек в  огромной  шляпе  выходит  на
сцену в сопровождении верзилы в крохотной шапочке.  Не  менее  важным  для
греков был авторитет, подчиняющийся их чувству пропорции. Великие  люди  у
них были важны, но не величественны. Если бы правитель  Японии  или  Сиама
споткнулся на коврике у двери, это было бы воспринято совершенно серьезно,
как дурное предзнаменование, знак грядущего несчастья, но  отнюдь  не  как
повод  для  веселья.  Если  взять  другую  крайность,  общество  всеобщего
равенства, то злополучное происшествие так же едва ли будет воспринято как
забава. Юмор рождается, когда высокую особу  уважают,  но  не  боготворят,
почитают как потомка богов, если угодно,  но  не  как  само  олицетворение
божества. Уважение к правителям должно  также  простираться  на  законы  и
обычаи, манеры и этикет, которыми обычно обставлена власть. Здесь опять же
имеет решающее значение чувство меры. Если наказанием за нарушение этикета
является смерть, то его правила не повод для  смеха.  Если  этикет  вообще
игнорируется, нарушение его тоже никого не насмешит. Источник юмора -  это
правило, соблюдаемое всеми, но не под страхом смерти.
   Английский  юмор  традиционно   основывается   на   отдельных   случаях
пренебрежения авторитетом  власть  имущих.  Старые  номера  "Панча"  полны
анекдотов  о  промахах,  допускаемых  нуворишами,   обнаруживающими   свое
невежество на охоте, на скачках в Эскоте или во время Хенлейнской  регаты.
Юмор оперетт Гилберта и Салливана бьет из того же источника.  В  "Иоланте"
высмеивается палата лордов, когда пэры в мантиях появляются на сцене, чтоб
доказать важность своего положения (или отсутствие таковой). Это  вызывает
смех  у  аудитории,  в  глазах  которой  пэры,  заслуживают  почитания.  В
"Пинефоре" звучит много  шуток  по  поводу  морского  министра,  абсолютно
незнакомого с морским делом. Это опять-таки сделано в расчете на  публику,
считавшую флот основой могущества, процветания и влияния Англии. Подобного
рода шутки встречаются и в "Пиратах из Пензенса". В "Суде  присяжных"  под
прицелом оказывается судопроизводство. Во всех  этих,  а  также  и  других
случаях осмеивается  безоговорочно  принимаемый  авторитет.  Вреда  в  том
никакого нет, и люди, склонные воспринимать себя  слишком  уж  всерьез,  в
результате  смеются  сами  над  собой.  Об  одном   знаменитом   дипломате
рассказывают, что у него был свой опыт  обращения  с  молодыми  коллегами,
имевшими обыкновение входить к нему в кабинет со слишком уж важным  видом.
Когда кто-либо из них  направлялся  к  выходу,  великий  человек  говорил:
"Помните правило номер шесть". На это неизменно следовал ответ: "Да,  сэр.
Непременно, сэр". В дверях молодой сотрудник останавливался  и  спрашивал:
"Простите, сэр. В чем заключается правило номер шесть?"
   Дальнейшая беседа протекала таким образом:
   - Правило номер шесть гласит: не принимайте себя чересчур всерьез.
   - Да, сэр. Благодарю вас, сэр. А каковы остальные правила?
   - Остальных нет.

   В анекдотах, высмеивающих власть  имущих,  очень  часто  речь  идет  об
армии, флоте или церкви. Со времен первой мировой войны известен анекдот о
том, как только что произведенный офицер занимался обучением своего взвода
на скалах Дувра. Солдаты строем  приближаются  к  краю  утеса,  а  молодой
офицер в растерянности никак не может  вспомнить  слова  команды.  Сержант
приходит к нему на  помощь:  "Скажите  же  им  что-нибудь,  сэр,  хотя  бы
"прощайте". К тому же периоду относится  знаменитая  работа  Г.М.Бейтмена,
изображающая гвардейца, уронившего винтовку.
   Во многих флотских анекдотах обыгрываются сигналы. Так, в одном из  них
эсминец,  подходя   к   месту   стоянки,   запутался   в   противолодочных
заграждениях, столкнулся с кораблем поддержки, задел  буксир  и,  наконец,
бросил якорь в месте, отведенном для авианосцев. Все глаза были устремлены
на флагманский корабль в ожидании, какая на это последует реакция. Сигнал,
поданный довольно мощным прожектором, состоял из одного лишь  слова  "ну".
После паузы, показавшейся всем вечностью, последовало окончание:  "и  ну".
Аналогичный случай рассказывают про летчиков. Немецкий бомбардировщик  над
территорией Англии отстал от  своего  соединения,  потерял  ориентир  и  в
результате сел на аэродроме  в  Уилтшире,  приняв  Бристольский  залив  за
Ла-Манш. Оставив самолет, экипаж направился к контрольной  башне.  В  этот
момент какое-то шестое чувство  подсказало  пилоту,  что  что-то  не  так.
Возможно, ему  случилось  заметить  британский  флаг.  Во  всяком  случае,
изменив свое решение, он повел экипаж обратно к самолету.  Включив  мотор,
он аккуратно вырулил по взлетной полосе,  поднялся  в  воздух  и  в  конце
концов вернулся к своим. Сообщение об этом инциденте  мгновенно  разошлось
по всем авиационным частям с комментарием министерства  авиации:  "Так  не
годится".  Нельзя  не  признать,  что  у   министерства   были   основании
негодовать.
   Все  церковные  анекдоты  восходят  к  истории  про  яйцо  и   младшего
священника. Рисунок в "Панче" изображает этого  озадаченного,  трепещущего
простофилю, которому за завтраком у епископа подали тухлое яйцо.  Епископ,
особа весьма внушительного вида, мерит  его  суровым  взглядом,  вопрошая:
"Ваше яйцо в порядке, мистер Грин?" или что-то в этом  роде.  В  ответ  он
слышит   классическую   фразу:   "Местами,   милорд,   оно   превосходно".
Вспоминается еще один клерикальный анекдот про епископа, остановившегося в
гостинице. Прислугу заранее проинструктировали о  том,  как  обращаться  к
высокой  особе,  причем  сверхтщательно  готовили  мальчика-слугу,  в  чьи
обязанности входило принести в спальню епископа его башмаки. Мальчику было
приказано постучать, а когда епископ  спросит,  кто  там,  ответить:  "Это
мальчик, святой отец". Когда же ответственный момент  наступил,  слуга  от
волнения перепутал все, чему его научили. Его авторизованный вариант  был:
"Это отец небесный, мой мальчик". И епископ спрятался под кровать.
   Что  касается  архиепископов,  то  лучший  анекдот  был  о   том,   как
архиепископ Кентерберийский жаловался премьер-министру  Уинстону  Черчиллю
на скудость своего дохода. "Ведь приходится содержать дворец в  Лэмбете  -
огромное здание. Вы  представляете  себе,  господин  премьер-министр,  там
сорок спален!" "В самом деле? - ответил Черчилль. - И насколько  я  помню,
всего лишь тридцать девять догматов". Духовное  лицо  еще  более  высокого
ранга затронуто в анекдоте  о  школьнике,  которого  спросили,  что  такое
папская булла. Не задумываясь,  он  ответил:  "Корова,  которую  держат  в
Ватикане,  чтобы  для  детей  папы  было  молоко"  [анекдот  построен   на
словах-омонимах: bull - бык и bull - булла]. Но и это не предел.  Вспомним
анекдот о школьнике, который не мог ответить ни на один вопрос и  в  конце
концов написал: "Бог знает, а я нет". И добавил  (дело  было  в  декабре):
"Счастливого рождества". Он получил обратно свою тетрадь с надписью:  "Бог
выдержал, а вы нет. С новым годом!"
   Все  эти  анекдоты,  удачные  и  не  очень,  предполагают  уважение   к
установлениям, о которых идет речь. Корни их  в  обществе,  где  министры,
пэры, генералы, адмиралы и епископы - люди достойные и известные.  Анекдот
о яйце не имеет никакого смысла, если епископ не внушает трепета  младшему
священнику. Такие ситуации кажутся  комическими  только  в  обществе,  где
царствуют авторитеты и господствует чувство меры. В  гомеровском  анекдоте
главное лицо действительно должно быть важной персоной, уважаемой,  но  не
обожествляемой. В анекдотах с обманутыми  ожиданиями  предполагается,  что
обычно все происходит так, как того и следует ожидать. Если в стране царит
такой беспорядок, что ничто не происходит вовремя и там, где надо, никакие
анекдоты, построенные  на  контрасте  между  ожидаемым  и  действительным,
невозможны. Точно так же анекдоты о сексе смешны только там, где есть хоть
какие-то нормы, от которых можно и отступить. Анекдоты же четвертого типа,
вся соль которых в словах, доступны только  аудитории  с  высоким  уровнем
образования.  В  "Соперниках"  Шеридан  развлекает  нас   образом   миссис
Малапроп, употребляющей  длинные  слова,  не  представляя  себе,  что  они
значат. Сцены, в которых она появляется, довольно забавны, но  только  для
людей с достаточным словарным запасом.
   Сейчас для юмористов настали трудные времена, поскольку необходимый фон
здравомыслия исчезает или уже  исчез.  Юмористический  эффект  зависит  во
многом от того, чем мы сочли нужным пренебречь: от  иерархии,  которую  мы
упразднили, дисциплины, которую мы больше не поддерживаем, установлении, в
которые мы больше не верим, от языка, грамматику и орфографию которого  мы
забыли. Комику всегда нужен серьезный напарник,  персонаж,  олицетворяющий
здравый  смысл  и  душевное  равновесие.  Без  этого  контраста  шутки  не
работают. Смысл шутки именно в несовпадении того, что должно быть, с  тем,
что есть. Отказ от условностей, сдерживающих факторов и  правил  поведения
означает отказ и от юмора. Непоследовательность и  глупость  остаются,  но
без своих противоположностей они ничего не значат.
   Глава о юморе может быть вполне серьезной, в ней может не быть и ничего
смешного. А с другой стороны, почему бы и не закончить ее анекдотом?  Один
американский предприниматель как-то заметил, что на бирже появились  некие
акции с номинальной стоимостью в один цент. Сознавая, что то, что не может
упасть, вполне может подняться, он приобрел этих  акций  на  десять  тысяч
долларов. Через день или два ожидания его оправдались: акции шли теперь по
два цента. Американец решил развить  успех.  Купив  еще  акций  на  десять
тысяч, он напряженно ждал, как будет реагировать биржа. И  опять  оказался
прав: акции поднялись до трех центов. Делец всегда знает, когда  наступает
время извлекать прибыль, и наш герой понял, что время это пришло.  Схватив
телефонную трубку, он соединился со своим  маклером  и  отдал  решительный
приказ: "Продавайте!" С  другого  конца  провода  донесся  усталый  голос:
"Кому?"


   <b>О ГЕНИАЛЬНОСТИ</b>

   Честности и способностей - если они  сочетаются  с  преданностью  делу,
энергией и тактом - обычно бывает вполне достаточно,  чтобы  гарантировать
успех в деловом мире.  Но  время  от  времени  мы  слышим,  как  какого-то
абсолютно выдающегося деятеля промышленности  или  торговли  провозглашают
гением.  Гений  в  промышленности  -  это,  как   правило,   инженер   или
изобретатель, Брюнель или Маркони, о  котором,  правда,  не  скажешь,  что
главное  для  него  деловая  сторона.  Но  случается,   что   гениальность
проявлялась и в деловом мире: взять, к примеру, Лоренцо Медичи или  Томаса
Грешема.  Сфера  торговли,  как  нам  известно,  довольствуется  талантами
средней руки, но гению нашлось бы место и в ней. А вот всегда  ли  он  это
место получает? В наше время, сталкиваясь с явно  неразрешимой  проблемой,
мы срочно образуем специальный комитет или,  в  лучшем  случае,  назначаем
человека известного и опытного, чтобы  с  ней  разобраться.  Но  отдельные
проблемы может решить (если они вообще разрешимы) только гений.  А  потому
умение распознавать гениальность,  когда  она  нам  встречается,  для  нас
настоятельно необходима. Слишком уж мало ее  в  наличии.  Из  всех  пустых
затрат в нашем безобразно расточительном мире самая чудовищная - это трата
талантов, близких к  гениальности.  Отчасти  это  результат  паники  среди
посредственностей, а отчасти - нашего неумения узнавать гениальность.
   Чтобы сократить напрасные  расходы,  нужно  прежде  всего  ответить  на
вопрос: что такое  гениальность?  Мы  утверждаем,  что  тот  мужчина  (или
женщина) гениален, кто сочетает в  себе  выдающиеся  способности  с  даром
предвидения. Но что такое  тогда  способность  и  чем  она  отличается  от
мастерства или умения? Мы все согласны, что человек, который справляется с
тем, что другим недоступно, - играет на  виолончели,  чинит  телевизоры  и
автомобили или пишет передовицы для популярной газеты - обладает  умением.
Способность же, напротив, выражается в том, что он организует и направляет
умение других, дирижируя оркестром, заведуя гаражом или редактируя журнал.
Люди бывают более или менее способные, и особых успехов достигают те,  кто
делает отлично то, что другие делают хорошо. Человек  умелый  часто  не  в
состоянии объяснить, как ему  это  удается,  способный  же  человек  почти
всегда превосходный учитель. Под руководством способного наставника  члены
его команды точно знают, что они должны делать, когда, как и почему. Самое
серьезное испытание - это готовность и умение объяснять так, чтобы у людей
появилась уверенность в себе, которая и ведет к успеху.
   Способный человек обратит на пользу все, что ему дано: ситуацию, людей,
обстоятельства и материалы. Работая  с  людьми,  которых  он  понимает,  и
вещами,  в  которых  разбирается,  он  знает  ответы  на   любой   вопрос.
Постановщик оперы, имея в своем распоряжении  театр,  нанимает  плотников,
декораторов,  электриков.  Он  набирает  труппу  и   проводит   репетиции,
руководит одновременно работой режиссера, дирижера, художника по  костюмам
и суфлера, объединяя  тем  самым  усилия  и  мастерство  множества  людей.
Кульминации этот великий труд достигает в  день  премьеры,  когда  занавес
вздымается вверх.  Успех  -  это  результат  решимости,  упорства,  опыта,
энергии и такта. В начале у постановщика были только сценарий,  партитура,
несколько талантливых исполнителей и подходящая сцена; в  итоге  мы  имеем
оперу. Вполне возможно, что он и сам не лишен таланта, но больше всего  мы
ценим в нем способность собрать нужных людей в нужном  месте  и  в  нужный
срок.  Его  задача  в  первую  очередь  чисто  организационная.   Эти   же
способности  необходимы   для   проведения   выставки   или   конференции,
организации праздничной процессии или  похорон.  Каждое  из  этих  занятий
по-своему  сложно,  имеет  свои  тонкости,  и  только  организатор   может
справиться  с  ними,  определить  порядок,  время  и  место.  Эта   задача
действительно требует немалых способностей.
   Дар предвидения - полная противоположность способностям. Обладающий  им
человек может вообразить то, чего никто не видит и чего, возможно,  просто
не существует. Его воображение рисует четкий, ясный живой образ. Он  может
быть чем-то зловещим, но чаще всего это нечто идеальное: город,  симфония,
изобретение, утопия. Воображаемый образ далек  и  недосягаем,  и  провидец
оказывается перед необходимостью найти обратный путь в сегодняшний день из
мира,  созданного  его  воображением.  Для  человека,  обладающего   даром
предвидения, критическим испытанием является  неспособность  -  отнюдь  не
нежелание   -   что-либо   объяснить.   Видение   нельзя    описать    или
проанализировать.  Жанна  д'Арк,  сознавая  свою  правоту,  могла   только
объяснить, что исполняла волю небес. Между человеком  со  способностями  и
провидцем  та  же  разница,  что  между  исследователем  и  изобретателем.
Исследователь приступает к делу тогда, когда начало уже положено. Опираясь
на известные факты и существующие теории, он нащупывает следующую  ступень
лестницы, ведущей в неизвестность. Настоящий ученый доволен, даже если ему
удается сделать лишь один шаг. Изобретатель же сначала  представляет  себе
конечную цель, а потом уж пытается  вернуться  к  исходному  положению.  В
теории содружество способностей с предвидением может творить великие дела.
На практике же оказывается, что люди со столь противоположным складом  ума
редко могут сотрудничать. Практичный человек и эксцентричный мечтатель  не
сойдутся между собой. Один может заработаться до смерти, другой -  умереть
с голоду. Нет, ни тот, ни другой не  гении,  а  один  из  них  чаще  всего
сумасшедший.
   Гений -  это  человек,  в  котором  эти  два  противоположных  качества
удивительным образом сочетаются.  У  него  есть  предвидение,  дающее  ему
возможность определить свою цель, и  выдающиеся  способности,  позволяющие
ему изыскать средства  для  ее  достижения.  Путь  ввысь  оттуда,  где  он
находится, и путь назад оттуда, куда он  стремился,  пересекаются.  Это  и
есть гениальность, какой были наделены Авраам Линкольн и  Уолт  Дисней.  В
них видим мы черты мечтателя,  оттененные  поэзией  и  юмором,  что  может
навести на мысль о неудаче.  В  каждом  также  очевиден  практический  ум,
который привел их к успеху. Мы знаем, как подчас  критическая  ситуация  в
масштабе всей страны порождала дар предвидения у человека, чьи способности
давно были всеми признаны. Есть и другие случаи, когда  мечтатель  обретал
"почву под ногами" в политике, торговле или военном деле. Некоторые из нас
убеждены, что свершения возможны лишь как результат усилий  коллектива,  а
не гения-одиночки. Возможно, в каких-то областях науки это  и  так,  но  в
промышленности и торговле - в высшей степени маловероятно. Там,  как  и  в
живописи, музыке,  литературе  и  театре,  величайшие  достижения  суждено
совершить величайшим из людей.
   Если нам нужны гении, и много, логично задуматься, как бы  наладить  их
производство.   Воспитать   гения   невозможно,   весьма    проблематичной
представляется и возможность вывести его генетическим путем. Все,  что  мы
можем  сделать,  -  это  увеличить  арифметическую  вероятность  появления
гениев, обязавшись в то же время не тратить впустую тех,  что  у  нас  уже
есть.  Как  этого  достичь?  Вероятность  появления  дара  предвидения   у
способного человека или развитие способностей у мечтателя тем больше,  чем
больше среди нас тех  и  других.  Но  для  достижения  других  результатов
необходимы  в  корне  другие  условия.  Для  того  чтобы   общий   уровень
способностей  поднять  еще  выше,  так,  чтобы  на  этом  фоне  выделялись
отдельные  выдающиеся  личности,  нужна   стабильность.   Предвидение   же
стимулируется  конфликтом.  Поэтому  в  обществах,   наиболее   интенсивно
порождавших  гениев,  идейные  расхождения  сочетались   с   единообразием
представлений об уровне развития личности.  Таким  обществом  была  Англия
времен Елизаветы I, взлелеявшая гений Шекспира и Фрэнсиса  Дрейка,  каждый
из которых  -  прекрасный  пример  союза  способностей  и  предвидения.  И
Шекспир, и Дрейк намного превышали  достаточно  высокий  средний  уровень.
Гений Шекспира расцвел на фоне поколения людей, отлично творивших стихи  и
прозу. Дрейк  доказал  свое  превосходство  перед  поколением,  сочетавшим
предприимчивость  с  мастерством  и  упорством.  Но  в  мире,  где  царило
согласие, когда  речь  шла  о  достоинствах  белого  стиха  и  артиллерии,
навигации и мадригалов, во всем остальном согласия было мало.
   И  тем  не  менее  не  стоит  преувеличивать  контраст  между   уровнем
технических достижений и расхождениями по поводу господствующих убеждений.
Отблески этого конфликта можно найти в жизнеописаниях Пьера Абеляра, Жанны
д'Арк, Эразма Роттердамского, Леонардо да Винчи, Исаака  Ньютона,  Иоганна
Себастьяна Баха, Моцарта, Нельсона, Дарвина, Линкольна, Эйнштейна и Ганди.
Но  не  нужно  думать,  что  отсутствие  таких  расхождений  означало   бы
отсутствие гениальности. Если конфликт длится столетие, других предпосылок
для гения или бездарности может и не потребоваться. Но бесспорное  условие
- это высокий средний уровень, на который обычно  (хотя  и  необязательно)
опирается гений. Дело в том, что хотя  мы  и  признаем,  что  противоречия
могут оказывать  стимулирующее  воздействие  и  что  отсутствие  их  (как,
например, в Китае) ведет к унылому  конформизму,  у  нас  есть  еще  более
веские основания полагать, что гений часто  действительно  поднимается  на
плечах других.
   Обратимся к примерам елизаветинской прозы, чтобы продемонстрировать тот
высокий уровень, что дает гению возможность вознестись еще выше:

   "Если я в чем-то послужил своей стране  и  поставил  ее  интересы  выше
своих собственных, от признания моих заслуг  мне  не  больше  пользы,  чем
моряку, потерпевшему кораблекрушение, от наступившего солнечного дня, и не
больше вреда, чем тому, кто достиг гавани, - от свирепой бури".

   "Из  тех  же  отдаленных  веков  дошли  до  нас   сведения   о   многих
изобретениях, какими пользуемся мы и" теперь, хотя имена их творцов канули
в Лету. У этих  веков  были  свои  законы,  свои  цари  и  знать,  военное
искусство, мореплавание и все необходимые ремесла."

   "...Не станем льстить читателю учтивыми  речами,  чтобы  не  сочли  нас
глупцами, пишущими вздор".
   "Нельзя по-другому объяснить  этот  нелепый  мир,  как  постигнув,  что
перемена в человеческих судьбах на этой великой сцене есть  не  что  иное,
как перемена платья на сцене малой..."
   "Пусть каждый ценит свою мудрость, как ему угодно. Пусть богач  считает
глупцами всех, кто уступает ему в изобилии богатства, пусть жаждущий мести
пренебрегает всеми, кто не растоптал своих противников, а политик -  теми,
кто не продает своих  убеждений.  Когда  же  мы,  гонимые  всеми  ветрами,
приближаемся к гавани смерти и, бросая якорь, которому не подняться вновь,
завершаем свое житейское плавание, к нам снова возвращаются наши раздумья.
Суровые и  печальные  мысли,  которые  мы  гнали  от  себя  в  здоровье  и
благополучии, сторицей воздают нам  теперь  за  безмятежно  прожитые  дни.
Только теперь поражают нашу душу ужасные слова: Бог поругаем не бывает".
   "...Одна только смерть может привести человека к познанию самого  себя.
Гордым и  надменным  она  показывает  все  их  ничтожество  и,  смиряя  их
мгновенно, заставляет  плакать,  жаловаться,  каяться  и  даже  ненавидеть
прошедшее счастье. Она изобличает  нищенство  богачей.  Прекраснейшим  она
показывает в зеркале их уродство и гнусность, и они сами признают это".
   "О красноречивая, справедливая  и  могущественная  смерть!  Ты  убедила
того, кто не  внимал  никому;  ты  совершила  то,  чего  никто  не  посмел
совершить; ты с презрением  изгнала  из  этого  мира  того,  пред  кем  он
заискивал.  Ты  собрала  воедино  все  беспредельное  величие,   гордость,
жестокость и честолюбие человека  и  положила  им  предел  двумя  краткими
словами: Hicjacet".

   Читатель, мало  знакомый  с  литературой  елизаветинской  эпохи,  может
приписать первый отрывок о шторме и кораблекрушении сэру Фрэнсису  Дрейку,
второй и третий - Фрэнсису Бэкону, четвертый - о  театре  -  Шекспиру  (он
перекликается  с  известным  монологом  "весь  мир  -  театр"),  пятый   -
какому-нибудь епископу и шестой - сэру Уолтеру Рэли, чьи знаменитые  слова
о смерти, написанные в ожидании смертной казни, всем хорошо  известны.  На
самом деле все эти отрывки взяты из "Всемирной истории" Уолтера  Рэли.  Он
не был выдающимся  мореплавателем,  не  много  преуспел  как  политический
деятель и мало известен как писатель.  В  настоящее  время  его  никто  не
читает. И все же мы должны признать, что писать он умел так, как  дано  не
каждому из нас. Совершенно очевидно, что  уровень,  который  суждено  было
превзойти Шекспиру, был достаточно высок.
   Возьмем другой пример, на этот раз поэтический:

   Кто алчет в жизни сей лишь подвигов одних,
   И сил, и благ земных не пощадит для них,
   Кто почесть заслужить всем сердцем уповает,
   Тех к цели верен путь, и слава их венчает.

   Может быть, написано это и не так хорошо, но все же вполне  со  знанием
дела. Автор - сэр Фрэнсис Дрейк - все свое образование  получил  на  борту
корабля.
   Обратимся  теперь  к  величайшей  -  во  многих  отношениях   -   среди
елизаветинцев фигуре: самой королеве. Что представляет собой ее проза?

   "Что толку в рассудке, если  он  изменяет  человеку,  когда  ему  всего
нужнее? Делайте то,  что  вам  приказывают,  и  оставьте  рассуждения  для
собственных дел. В одном был дан вам точный приказ, и вы его не выполнили,
в  другом  приказа  не  было,  но   вы   действовали;   более   того,   вы
воспользовались моими словами, и это может обязать меня  уступать  больше,
чем я должна или желала бы. Я уверена в вашей  преданности  долгу,  но  не
терплю такого ребячества".

   Как высказалась она в критический  момент  своего  царствования,  когда
Испанская Армада была у берегов Англии?

   "Вы можете быть уверены: я со своей стороны нимало не  сомневаюсь,  что
эта тираническая, гордая и безумная попытка будет не  концом,  но  началом
погибели  короля,  который   совсем   не   по-королевски,   среди   мирных
переговоров,  начал  эту  несправедливую  войну.  Задумав  сокрушить,   он
возвеличил меня и так омрачил этим блеск  своего  величия,  что  обрек  на
позор всех, кто пожелал бы выступить его союзниками".

   В таких словах упрекает она Генриха IV Французского, которому оказывала
поддержку:

   "Мы не ожидаем ничего, кроме худшего, от наших врагов; но вот мы видим,
что наши друзья обходятся с нами как враги: в чем же тогда  разница  между
ними? Меня изумляет, что тот, кто столь многим  обязан  нам  за  помощь  в
нужде, такой низостью платит своему верному другу. Уж не  думаете  ли  вы,
что  кротость,  присущая  моему  полу,  помешает  мне  возмутиться   таким
оскорблением? Моя королевская  кровь  не  позволила  бы  мне  выносить  то
обращение,  какое  вы  позволяли  себе  последние  три  месяца,  даже   от
могущественнейшего из властителей в христианском мире.  Не  прогневайтесь,
если я прямо скажу вам: коль скоро вы так обходитесь со  своими  друзьями,
они не придут к вам на помощь, когда она будет всего нужнее вам".

   У  королевы,  которая  умела  так  писать,  должно  было  быть   немало
подданных, кто мог выразить себя  в  поэзии  и  в  прозе,  немало  славных
капитанов на  суше  и  на  море.  Много  ли  сегодня  найдется  писателей,
владеющих пером так, как елизаветинцы владели шпагой? Да и  редко  кто  из
нас,  кстати,  может  соперничать  в  воинской  славе  с   елизаветинцами,
добывшими себя славу пером. Вот почему лучшие из лучших в ту эпоху и  были
гениями.
   Да,  масса  должна  быть  очень  хороша,  чтобы  кто-то  один  оказался
превосходным. Если допустить, что мы можем  сегодня  назвать  сотню  очень
способных промышленников, столько же композиторов, инженеров-строителей  и
писателей, то есть шанс, что среди них есть гений. Если же найдется тысяча
исключительно способных адвокатов или художников, этот шанс  возрастает  в
десять раз. В  действительности  он  будет  еще  выше,  поскольку  условия
соревнования  жесткие,  а  именно  соперничество  требует   окончательного
усилия, возносящего гения на высоту, которой способному  человеку  достичь
не дано.
   Мы уже говорили: поле, на котором взрастает гениальность,  должно  быть
большим, поскольку на небольших изолированных участках почва, как правило,
неблагодатна.  Легко  быть  лучшим   композитором   в   маленькой   группе
музыкантов-единомышленников. Небольшая заслуга быть самым эксцентричным  в
кругу  эксцентричных  архитекторов.  Не  так  уж  трудно  быть  первым   в
излингтонской группе абстракционистов-нонэкзистенциалистов,  работающих  с
шерстью, гравием, медной проволокой и сахарной глазурью  (если  допустить,
что  такая  группа  существует).  Быть  самым  непонятным  среди   поэтов,
известных своей туманностью, еще не значит именоваться классиком. Пусть вы
единственный создатель музея, выстроенного в форме  штопора.  Пусть  он  -
лучший в своем роде, но он  же  и  худший,  он  же  и  средний.  Пусть  вы
единственный строитель, чей материал - цветное стекло, а ваши произведения
понятны только вашим ученикам. Но дело в том, что  в  каждом  этом  случае
отсутствует дух соревнования, которому обязан своим существованием шедевр.
Успех достается легко, если поле деятельности убого.
   А потому мы все играем такую важную роль в развитии гения. Не кто  иной
как мы создаем высокий средний уровень. Если этот уровень снижается  из-за
отсутствия усилий с нашей стороны, его легко становится  превзойти.  Тому,
кто это  осуществит,  победа  достанется  дешево,  и  он  сможет  спокойно
почивать на лаврах. Помешать этому могут  лишь  те,  кто  идет  по  пятам,
посягая на его успех. Спортивный рекорд побивается  в  условиях  жестокого
соревнования  и,  как  правило,  одним  из  самой  многочисленной  команды
энтузиастов. То же происходит в деловом мире, в политике  и  в  искусстве.
Лишь если многие на высоте, один поднимается еще выше. И только он  нам  и
нужен, никакая бездна бездарностей его не заменит. А значит,  условие  для
гениальности -  повысить  средний  уровень.  Достигнув  этой  отметки,  мы
переходим к следующей задаче - узнать гения,  когда  тот  встретится.  Эта
книга начиналась с описания мышеловки на меху,  экономической  западни,  в
которую затянуло наше общество. Если из этой западни и есть  выход,  найти
его по силам лишь гению. И эта последняя глава - всего лишь скромный вклад
в поиски гения. Пусть она не решит проблему  целиком  -  по  меньшей  мере
укажет путь.



        ЗАКОН ВАКУУМА

   (Пер. - М.Загот)

   Первый  закон  Паркинсона,  определяющий  отношения  между  работой   и
временем, так и не  был  опровергнут  -  ни  аргументами,  ни  опытом,  ни
исследованиями, ни теорией. Основную идею  этого  закона  как  бы  венчает
напрашивающийся  вывод:  численность  любого  административного   аппарата
возрастает на  определенный  процент  независимо  от  необходимого  объема
работы (если таковая вообще имеется). Более того, государственный  аппарат
зачастую множится сверх всяких  разумных  норм.  В  общем,  обоснованность
этого закона доказало само время, хотя  нельзя  не  признать  -  некоторые
исключения  есть...  Известны   примеры,   особенно   в   сфере   частного
предпринимательства, когда рост административного аппарата был остановлен,
а кое-где волна даже покатилась вспять. Скажем, одна из  ведущих  немецких
корпораций сократила свой центральный  аппарат  с  2000  до  250  человек.
Предпринимаются попытки  как-то  облегчить  участь  жителей  Калифорнии  и
частично избавиться от государственных  чиновников.  Такое  происходит  не
каждый день, но время от времени все-таки случается.
   Эти  исключения  лишь  подтверждают  правило,  но   заметим   -   закон
Паркинсона, будучи в целом принятым, требует более полного  толкования.  И
действительно, многолетние наблюдения показывают,  что  напрашивается  вот
какой вывод: Закон  Паркинсона  является  составной  частью  более  общего
закона:

   ДЕЙСТВИЕ  РАСШИРЯЕТСЯ,  ЧТОБЫ  ЗАПОЛНИТЬ  ПУСТОТУ,   СОЗДАННУЮ   НАШИМИ
ПРОМАХАМИ.

   Конкретный пример. В Англии большая  промышленная  группа  перешла  под
начало высокопоставленного промышленника  (позднее  ему  пожаловали  титул
пэра). Как-то, обходя территорию завода, он заметил, что  административные
конторы разбросаны по всему комплексу: одни занимают деревянные  сарайчики
в стиле времен первой мировой войны, другие  представляют  собой  строения
более современные, эдакие навесы для велосипедов. Он решает  сосредоточить
все  эти  конторы  под  одной  крышей  -  не  потому,  что  работа  пойдет
эффективнее (он прекрасно знает, что  никакой  связи  здесь  нет),  просто
уменьшится сумма налога на землю или муниципального  налога.  Новый  офис,
современный до омерзения, был выстроен и  открыт  со  всей  помпой,  какая
всегда  завершает  строительство  здания  достаточно  гнусного.  В  идеале
разрезание ленточки у входа в новую контору должно  было  бы  совпасть  со
свистком, дающим сигнал бульдозерам: снести старые конторы, чтобы к заходу
солнца от них не осталось и следа. Но при всех  своих  достоинствах  новый
директор забыл одну простую вещь: административный аппарат имеет  свойство
размножаться, просачиваясь во все  свободное  конторское  пространство.  В
день открытия нового  административного  блока  все  новые  кабинеты  были
заняты сотрудниками. А неделей позже сотрудниками были заняты и все старые
конторы, назначенные под снос. В них как ни в чем не бывало кипела  жизнь.
Неплохая в принципе идея привела к плачевным результатам, и дело даже не в
деньгах, выброшенных на ветер. Дело в том, что при размножении  чиновников
эффективность неизбежно падает.
   Этот  принцип  работает  в  полную  силу,  когда  разыгрывается   драма
поглощения одной компании другой.  Мы  слышали  о  финансовых  кудесниках,
которые терроризируют всю деловую Англию и наживают огромные состояния  на
присоединениях, слияниях  и  реорганизациях  предприятий,  казавшихся  нам
незыблемыми и монументальными. Выходит,  спрашиваем  мы  себя,  когда  эти
пираты начинают орудовать на фондовых биржах, попасть в беду  может  любая
компания? Неужели нельзя принять закон, охраняющий возможные жертвы?
   Но и здесь первым делом надо винить  до  жути  самодовольных  осанистых
директоров, которые не осознают, насколько уязвимо их положение.  Уходя  с
работы рано и приходя  поздно,  эти  самонадеянные  мужи  сами  роют  себе
могилу. Они непредприимчивы, пассивны, невежественны и стары. Между тем их
бизнес, в который не вкладывается фантазия, в котором  нет  динамики,  уже
вступил в полосу спада, загнивания, он создает вакуум, который должен быть
чем-то заполнен, и возникают желающие поглотить эту  компанию.  С  той  же
неизбежностью внутренняя  инерция  влечет  за  собой  трудовые  конфликты.
Растение, переставшее цвести,  начинает  умирать.  Казалось  бы,  все  это
очевидно, но мы как-то  не  замечаем,  что  уязвима  не  только  компания,
уязвимо и свободное предпринимательство как таковое.  Мы  довольно  быстро
определяем очаги внешней опасности. Коммунистические  страны  представляют
военную угрозу, чему предшествуют более вероломные процессы  просачивания.
Коммунистические или полукоммунистические партии  внутри  страны  угрожают
по-другому, они пользуются волнениями среди рабочего люда  и  проржавевшим
механизмом демократии. Бизнесмены знают об этих опасностях,  но  реагируют
на них запоздалым негодованием и протестом. Но одного они  не  понимают  -
вина за происходящее, пусть частично, лежит на них самих.
   Чахнущее  сообщество,  будь  то  страна,  университет,   профсоюз   или
промышленное предприятие, характерно тем, что лидеры его сбились  с  пути,
потеряли чувство цели. Вакуум возникает по целому ряду причин;  чтобы  как
следует в них  разобраться,  нужна  не  страница,  а  книга.  Причины  эти
довольно сложны и запутанны, зато симптомы  очевидны,  и  один  из  них  -
неумение  установить  контакт,  поддерживать  связь.  Господь   свидетель,
симптомов хватает, некоторые из них вопиют со страниц балансового  отчета,
другие рассказывают грустную историю правительства, запутавшегося в  сетях
дефицита, но здесь мы особо подчеркнем, на что рядовой наблюдатель  должен
обратить внимание первым делом. Мы оцениваем промышленное или коммерческое
предприятие по  тому,  насколько  привлекательна  секретарша  в  приемной.
Университет  мы  оцениваем  по  богатству  и  разнообразию  книг,  которые
продаются в книжной  лавке  университетского  городка  или  в  близлежащих
книжных  магазинах.  Военное  подразделение  -  по   тому,   как   офицеры
группируются в клубе-столовой. Но любое сообщество мы оцениваем еще  и  по
тому, что оно хочет сказать миру. Каждое здание,  к  примеру,  что-то  нам
сообщает,  пусть  это  всего  лишь  надпись:   "Требуем   десятипроцентной
надбавки". Так вот, если зданию всегда есть что сказать, пусть даже  нечто
низменное или банальное, организации зачастую сказать  нечего.  Это  мы  и
характеризуем как неумение установить контакт и поддерживать связь.
   Связь,  на  которой  держится  вся  цивилизация,  подразумевает   обмен
эмоциями, фактами, идеями или знаниями. Чтобы преуспеть в искусстве связи,
нужно прежде всего желание ее установить,  умение  вызвать  доверие,  ясно
знать, что ты хочешь сказать, и, наконец, чувство стиля. Поговорить  любят
почти все, но совсем немногим есть что сказать. Те речи, отчеты и  статьи,
которые в великом множестве производят  лидеры  всевозможных  организаций,
зачастую  лишены  всякого  смысла  и  являют  собой  лишь  бюрократический
эквивалент сотрясания воздуха. Чтобы преуспеть в  искусстве  связи,  нужно
совершить большущее усилие, усилие  творческое.  Надо  поставить  себя  на
место людей, которых мы хотим в чем-то убедить, а для большинства  из  нас
это и есть самая трудная задача.
   Во время битвы при Балаклаве лорд  Реглан  отдал  лорду  Лукану  приказ
атаковать артиллерию противника. Он находился на вершине холма, и  с  этой
точки план его был как на ладони.  Но  у  лорда  Лукана,  находившегося  в
долине, был несколько иной обзор поля боя, он не видел пушку, которую лорд
Реглан намеревался захватить, зато видел несколько батарей, о  которых  не
было сказано ни слова. По приказу  Лукана  лорд  Кардиган  бросил  на  них
пехотную бригаду, которая и была полностью  уничтожена.  Что  здесь  важно
усвоить? Лорду Реглану, человеку во многих отношениях  замечательному,  не
хватило воображения, чтобы понять, как  поле  битвы  может  выглядеть  под
другим углом,  тем  более  на  другом  уровне.  Такие  ошибки  совершаются
ежедневно и всегда объясняются неумением оценить  ситуацию  с  иной  точки
зрения.
   Но,  допустим,  желание  установить  контакт  есть,  есть  и  некоторое
воображение - что  же  дальше?  Дальше  надо  добиться  того,  чтобы  люди
поверили в наши слова, приняли наши  обещания.  Если  вы  просто  скажете:
"Положитесь на меня. Можете мне верить",  этого  будет  недостаточно.  Так
поступают  только  политики.  Смерти  подобен  и   вопрос:   "Неужели   вы
сомневаетесь  в  моей  честности?"  -   ибо   вас   сразу   заподозрят   в
мошенничестве. Доверие - не тот предмет, который  можно  потребовать.  Его
нужно заработать, а этот процесс  занимает  долгие  годы  и  начинается  с
первого  знакомства.   К   окончательному   соглашению   приходят   только
единомышленники и друзья.
   Это правило действует и на производственном уровне. Чтобы предотвратить
конфликт, который может  возникнуть  через  пять  лет,  нужно  действовать
сейчас. Чтобы убить его в зародыше, мы начинаем переговоры уже сегодня, но
не о том, кто сколько получает, а о скачках, рыбалке, музыке  и  шахматах.
Покажите себя хорошим товарищем, тогда и доверия вам будет больше.
   Установили человеческие отношения? Теперь думайте, с чем  обратиться  к
людям. Предположим с надеждой - вы  знаете,  что  именно  хотите  сказать.
Любой руководитель должен вкладывать в свою программу  что-то  личное,  но
три позиции - если речь  идет  о  промышленности  -  выделить  необходимо.
Во-первых, постоянно напоминайте, что мир,  в  котором  мы  живем,  создан
промышленностью - мир автомобилей, телефонов,  пишущих  машинок  и  радио.
Во-вторых, постарайтесь довести до сознания  людей,  что  богатство  нужно
сначала  создать,  а  уж  потом  тратить.  В-третьих,   бизнес,   конечно,
предлагает рабочие места, но существует он  вовсе  не  для  этого.  Теперь
связь - ведь это процесс  двусторонний,  и  крайне  важна  реакция  другой
стороны. Если к вам пришла депутация с жалобой, это уже плохой признак. Вы
должны были знать об этом заранее. Знать - и первым принять меры.
   Теперь  посмотрим,   насколько   важен   стиль;   именно   он   придает
индивидуальность тому, что  мы  делаем  и  говорим.  Любое  намерение  или
обращение несет в себе  личностный  отпечаток.  Оно  кратко  и  точно,  но
краткостью и точностью отнюдь не ограничивается. За ним  стоит  конкретный
живой человек, а не безликая администрация.  В  нем  нет  длинных  слов  и
запутанных конструкций. Слова чеканны, каждое - как удар молота, а не клок
ваты. Полезно также разбавить свою речь шуткой. Это всегда помогает - ваше
обращение становится человечнее, оно привлекает  внимание.  Юмор  закрепит
его в памяти ваших слушателей. Ловко связать шутку с содержанием - в  этом
и есть фокус; запомнив одно, слушатель запомнит и другое. Наука эта не так
проста, как кажется, и если на  вдохновение  рассчитывать  не  приходится,
добивайтесь успеха часами подготовительной работы.
   Почему в промышленности так  нужны  контакты?  Потому  что  есть  такое
понятие, как вакуум. Если мы не позаботимся о своей репутации, за нас  это
сделают другие, причем обязательно выставят нас не в самом лучшем свете. В
современном  мире  информации  предостаточно.  Людей  захлестывают  факты,
теории и  рекомендации  по  любому  поводу,  в  устном,  отпечатанном  или
транслированном виде. Окружить себя  завесой  тайны  либо  хранить  гордое
молчание - этого не может себе  позволить  сегодня  ни  одна  промышленная
группа. Именно  замалчивание  открывает  дорогу  всяким  слухам,  диапазон
которых весьма широк - от бесправного положения работников до  загрязнения
окружающей среды, от  безалаберного  отношения  к  побочной  продукции  до
подкупа местных властей. Попытки  отмести  эти  обвинения  не  сильно  нас
спасут. Протесты лишь привлекут внимание ко всему,  что  говорится  против
нас. И винить в этом можно только себя самих. Мы создали  вакуум,  который
не мог не всосать всю эту болотную жижу. Случается: из каких-то  сумбурных
побуждений, желания  унизить,  обнажить  чью-то  глупость,  показать,  что
грядущая катастрофа произойдет не по его вине, начальство отдает  заведомо
неверные распоряжения. О каком контакте  тут  может  идти  речь?  Но  чаще
бывает иначе: установить контакт хотелось  бы,  но  как  это  сделать?  Не
хватает воображения.
   Накопленный опыт  позволяет  сделать  главный  вывод:  роль  вакуума  в
отношениях между людьми куда важнее, чем нам до сих  пор  казалось.  Некий
проницательный политик однажды употребил  выражение  "ветры  перемен",  но
другой человек, куда более мудрый, живший задолго до нас с  вами,  однажды
сравнил благотворные весенние вихри с бурей, которая несет  с  собой  лишь
разрушение. Но крыша дома рухнула не из-за урагана. Ее засосало в воронку,
что образовалась с подветренной стороны жилища.
   В делах человеческих вакуум играет ту же роль,  и  не  замечать  его  -
большая  ошибка.  Нас  ввели  в  заблуждение  историки:  если  верить  им,
революции совершали голодные крестьяне, замыслив бунт против своих хозяев.
Но так ли это? Люди, которые по-настоящему угнетены, никогда не поднимутся
на бунт, и, если бы революции вырастали  из  народного  недовольства,  они
случались бы гораздо раньше, когда дела обстояли еще хуже. Но в  том-то  и
дело, что тираны процветают, а кресла трещат под их преемниками, у которых
вроде бы самые благие намерения. Другими  словами,  мы  совершаем  ошибку,
пытаясь разобраться в сетях  заговора.  Это  просто  трата  времени,  надо
приглядеться к правительству, которое того и гляди  свергнут.  Разговор  о
подлинных или мнимых страданиях бедноты не имеет смысла -  на  самом  деле
любую революцию порождает само правительство,  оно  создает  вакуум,  куда
бунтари засасываются, можно сказать, против воли. Возможен  ли  в  странах
современного Запада государственный переворот? Это  не  исключено,  но  не
надо спрашивать себя, есть ли у армий западных держав такие планы. Их нет,
а хоть бы и были, это не имеет ровно никакого значения. В поле зрения надо
держать не военных, а министров и их ближайшее  окружение.  Достаточно  ли
они некомпетентны, чтобы образовался вакуум, на месте  которого  возникнет
какая-то другая сила?
   Все, что способствует стабильности или  ее  отсутствию  внутри  страны,
верно и в делах международных. Мы склонны обвинять государства-агрессоры в
развязывании войн, и частично подобная  критика  справедлива.  Но  давайте
обратим взоры на страну-страдалицу, которую наводнили войска противника. А
ведь она еще больше повинна в том, что началась война. Возможно,  обвинять
ее не совсем нравственно, но именно  она  создала  ситуацию,  при  которой
война стала неизбежной. Завоевание испанцами Мексики выявило прежде  всего
слабость ацтеков, а уже потом решимость и мужество испанцев, хотя  Кортесу
эти качества были, несомненно, присущи. Империи рушатся, потому что  гниют
изнутри, а правители, на чьем счету нет никаких  конкретных  преступлений,
приводят свой народ к катастрофе всем, чего они не удосужились сделать.  А
подлинные лидеры правят мощно, ярко, быстро ведут за собой народ  к  четко
поставленной цели.  Когда  этого  нет,  как,  скажем,  в  царской  России,
возникает  вакуум.  Если  Запад  намерен   выжить,   он   должен   достичь
определенного единства, сплотить свои ряды, чего сейчас нет  и  в  помине.
Если из этой цепи начнут выпадать звенья, это случится  не  в  пограничном
государстве, где всегда сохраняется напряженность, не в  странах,  которые
отчаянно цепляются  за  свой  ускользающий  суверенный  статус,  -  надлом
произойдет там, где с виду полная благодать: в Брюсселе или Вашингтоне.



        ЗАКОН МИССИС ПАРКИНСОН

   Пер. - М.Ковалева, Р.Райт-Ковалева

   <b>ОТ АВТОРА</b>

   Ежедневно население мира разделяется на две части: на тех, кто идет  на
работу, и на тех, кто работает дома. Свои прежние книги я писал в основном
для тех, кто работает вне дома, то есть  главным  образом  для  мужчин.  Я
более подробно разбирал проблемы управления и  организации,  пути  личного
продвижения и способы уклонения от уплаты налогов. И вот теперь я решил  -
хотя и с  опозданием  -  принести  свои  извинения  второй  половине  рода
человеческого и в этой книге обратиться к проблемам чисто домашним. Я пишу
главным образом - но не исключительно - для женщин, и речь здесь пойдет  о
мужьях и женах, о детях и  гостях,  о  домоводстве  и  электропроводке,  о
пылесосах и автомобилях. Надеюсь, что помощь, которую я предлагаю  хозяйке
дома, окажется полезной и своевременной, а вот название, которое я  выбрал
для этой книги, очень легко неверно истолковать.  По  первому  впечатлению
может показаться, что книгу написала миссис Паркинсон или по крайней  мере
что книга написана о  ней.  Несомненно,  я  всецело  обязан  ее  помощи  и
сотрудничеству, и более того - в некотором смысле закон  миссис  Паркинсон
выведен из ее опыта. В  свое  время  она  редактировала  в  газете  полосу
объявлений и консультаций, где обсуждаются самые  сложные  вопросы  личной
жизни, и поэтому ей удалось накопить  совершенно  исключительный  опыт  во
всем, что касается домашних разладов и неурядиц. Однако ни в  коем  случае
не следует думать, что вся книга отражает только ее мысли.
   Было бы неправильно считать, что книга написана  миссис  Паркинсон,  но
еще большая ошибка - полагать, что это произведение автобиографическое.  Я
задался целью рассмотреть жизнь самой нормальной и обычной английской  или
американской семьи. Наша семейная жизнь  началась  в  Сингапуре,  где  все
обстоятельства были совершенно нетипичны, да еще в  довершение  всего  шла
гражданская война. А  ежедневные  поездки  на  работу  и  обратно,  обычно
разлучающие мужа с женой, в семье писателя как раз отсутствуют. Сложности,
которые возникают, когда приходится разъезжать с лекциями, вполне реальны,
но мало кому интересны. Словом, автобиографического материала здесь  почти
нет, но зато в своих путешествиях я много повидал.  Пришлось  мне  быть  и
самодеятельным архитектором, и строителем, и это тоже пошло мне на пользу.
Опираясь на все эти знания, накопленные за долгие годы,  я  постарался  по
мере сил и возможностей проанализировать семейную жизнь с тех же  позиций,
с каких раньше подходил к деловой и социальной сфере. Сравнивая машбюро  с
кухонной раковиной, я осознал, что главная разница здесь - контраст  между
коллективом и одиночкой. Служащий  работает  вместе  с  другими,  домашняя
хозяйка  в  наши  дни  вынуждена  работать  одна.  Понимание  бедственного
положения домашней хозяйки и привело к открытию закона  миссис  Паркинсон,
впервые обнародованного  в  "Макколлз  мэгэзин".  Углубившись  в  изучение
домашней обстановки как первопричины этого положения, я стал разбираться и
во всех его логических последствиях, начиная с детского  садика  и  кончая
миром "-надцатилетних" - так что получилось уже не эссе, а целая книга.
   Как и в предисловиях к другим книгам, я должен  выразить  благодарность
всем тем, кто оказал мне помощь и поддержку, и в  особенности  всем  своим
домашним, а также миссис Д.К.Нил, которая печатала и не раз перепечатывала
рукопись. Как всегда, я в долгу перед издателем моих книг в Англии и в США
за то, что они не торопили меня с работой и великодушно помогали советами,
а  также  перед  художником  мистером  Робертом  Осборном,  чьи  блестящие
иллюстрации украсили книгу [речь  идет  об  английском  издании].  Что  же
касается той, кому книга посвящена, то без  ее  помощи  мне  бы  никак  не
обойтись, хоть я и очень старался подчеркнуть, что, несмотря на  заглавие,
книга все же написана мной. И если вся ответственность за фактические  или
логические ошибки целиком  ложится  на  меня,  то  все  похвалы  я  должен
разделить с ней. Я не сомневаюсь, что сама она написала бы  гораздо  более
интересную книгу того же названия  и  только  домашние  заботы  все  время
мешают ей вернуться к литературе. А пока пусть простит меня - если  сможет
- за то, что я поминаю имя ее всуе.


   <b>РОМАНТИКА</b>

   Лет жизни нашей -  семьдесят,  как  сказал  псалмопевец,  но  он  забыл
добавить, что из отпущенного ему срока человек может  лет  пятьдесят  быть
женат и при этом быть мужем одной и той  же  женщины.  Полвека  деятельной
жизни не такой уж большой срок, чтобы успеть создать какие-нибудь  большие
ценности, но для диалога с другим человеком времени более чем  достаточно.
За пятьдесят лет все наши запасы вдохновения, жизненного опыта, остроумия,
все наши знания и выдумки могут истощиться -  впрочем,  для  этого  иногда
достаточно и пятидесяти недель, а то и  пятидесяти  минут.  Настанет  час,
когда все анекдоты будут рассказаны, все  комплименты  израсходованы,  все
взгляды  на  жизнь  высказаны  -  словом,  вся  информация  станет   общим
достоянием. Спору нет,  некоторые  профессии  куда  интереснее  других.  У
летчиков-испытателей  и  воров-домушников,   пожалуй,   найдется   о   чем
порассказать.  Наверно,  и  тайные   агенты   могут   поведать   о   своих
приключениях; хотя им придется кое-что скрывать, рассказ от этого почти не
пострадает. Но  жизнь  обыкновенной  супружеской  пары  протекает  гораздо
спокойнее  -  в  ней  нет  более  драматических  событий,  чем   ссора   с
сослуживцами,  удачная  покупка  в  универмаге,   штраф   за   стоянку   в
неположенном месте или лопнувшая водопроводная труба. Если бы Шерлок Холмс
женился, он наверняка оказался бы супругом довольно нудным, а может  быть,
и вовсе неприятным. Однако как собеседник он хотя бы мог развлечь жену  за
завтраком.
   - Помните ли, Ватсон, ох, прости, дорогая, помнишь ли ты  историю  Лиги
рыжеволосых?
   - Да, Шерлок, конечно,  помню.  Таинственное  дело!  Еще  апельсинового
джема?
   - Лучше съем тостик... Так вот, вчера я разгадал это  дело.  Как  будто
ничего  особенного,  но  некоторые  не  совсем  обычные  детали   достойны
упоминания...
   Через неделю речь, возможно, пойдет о "Пестрой  ленте"  или  о  "Собаке
Баскервилей"; и даже если  в  таких  происшествиях  иногда  и  не  хватает
высокого драматического накала, то  все  же  есть  о  чем  поговорить.  По
сравнению с этим наша с вами  жизнь  довольно  бесцветна.  У  обыкновенных
средних супругов может найтись  достаточно  много  общего,  чтобы  приятно
прожить бок о бок, скажем, года два.  Но  на  третий  их  подчас  начинает
преследовать  мысль,  что   понятие,   противоположное   многобрачию,   не
единобрачие, а однообразие. Словом, им все надоело до слез.
   Размышляя о напавшей на них скуке, люди обычно  склонны  полагать,  что
это нечто неизбежное, существовавшее спокон веку. Такой брак,  как  у  них
(на их взгляд), - явление всеохватывающее и  извечное,  и  недостатки  его
столь же неотъемлемы, как и достоинства. И если им трудновато  примириться
с этими недостатками, они решают, что  так  было  всегда  и  везде  и  что
прошлые  поколения  просто  проявляли  больше  сдержанности  в   отношении
всяческих проблем, которые мы теперь считаем "чисто  психологическими",  а
потому и обсуждаем во всеуслышание. Однако брак не  настолько  уж  освящен
традициями.  То,  что  мы  считаем  общепринятым,  характерно,  собственно
говоря, лишь для нашего времени и нашей страны. В других местах и  в  иные
времена у людей и взгляды были совсем иные. Взять хотя бы царя Соломона  с
его семью сотнями жен и тремя сотнями наложниц. Надо  полагать,  что  и  у
него были свои заботы, но эти заботы не  имеют  ничего  общего  с  нашими.
Мусульманин, обладающий четырьмя женами (как раз для партии в бридж),  или
тибетская  женщина,  у  которой   несколько   мужей,   тоже,   несомненно,
встречаются с затруднениями, выпадающими лишь  на  их  долю.  Но  то,  что
какая-то пара добровольно решила жить сама  по  себе,  вдвоем,  всем  этим
людям покажется едва ли не извращением.  Ну  видано  ли  что-нибудь  более
противоестественное?  Двое  столь  опрометчиво  уединившихся  людей  -  ни
родичей, ни слуг, ни соседей, ни верблюдов, даже ни единой козочки!  -  да
они же непременно изведут друг друга! Кстати, так оно  и  бывает.  Давайте
признаем, что семья из  двух  человек  с  возможным  прибавлением  в  виде
детишек - это эксперимент совсем недавних лет и проводится  он  на  весьма
ограниченной части земной поверхности. К слову сказать, такой образ  жизни
никак не характерен  для  викторианского  Лондона:  тогда  около  половины
населения составляли слуги; они вели более или менее общую жизнь с  семьей
хозяина, в которую часто включались еще разные бабушки,  кузины  и  тетки.
Более уединенная современная жизнь в пригородах, возможно, и спокойнее, но
с первого взгляда ясно,  что,  разрешив  множество  задач,  она  поставила
столько же новых. Чтобы разобраться, в чем тут дело, надо уяснить себе,  в
чем положение изменилось и каким  образом  мы  умудрились  прибавить  себе
забот.
   До самого недавнего времени институт брака укреплялся  и  поддерживался
соединенными усилиями Церкви и Государства, его блюли общественные запреты
и общественное мнение, обычаи и предрассудки, снобизм и  законность.  Люди
прибегали  к  любым   ухищрениям,   чтобы   только   сохранить   видимость
благоденствия, и самые страшные наказания ждали тех, кто  допускал  распад
семьи. Мужчина, покинувший жену ради другой женщины, уже не мог оставаться
членом каких бы то ни было комитетов или коллегий, терял  профессиональную
репутацию и не имел ни тени надежды  быть  хоть  когда-либо  принятым  при
дворе. Он должен  был  готовиться  к  тому,  что  церковь  откажет  ему  в
причастии, банк - в кредите, в местном клубе его "прокатят на вороных",  а
распорядитель псовой охоты будет смотреть на него как на пустое место. Что
же до женщины, допустившей самую  легкую  измену,  то  ее  ожидал  развод,
лишение наследства, позор и всеобщее осуждение.  В  прежние  времена  люди
старались любой ценой избежать скандала,  особенно  если  мужчина  изменял
своей жене с чужой женой. Человека, желающего сохранить  привилегированное
положение, общество обязывало до последней  крайности  блюсти  приличия  и
делать вид, что его брак зиждется на супружеской верности. В низших  слоях
общества ограничения существовали примерно такие же, а наказания, если  на
то пошло, налагались еще  более  суровые.  До  самых  недавних  пор  закон
предпринимал все возможное,  чтобы  предотвратить  развод,  и  давал  свое
согласие со скрипом, с проволочками и весьма неохотно.
   В ту пору, когда эти строгости были сильнее  всего,  брак  как  таковой
сохранялся  гораздо  легче.  Во-первых,  браки  были  относительно   более
кратковременны. Предки наши  в  средние  века  женились  рано  -  девушкам
случалось выходить замуж и в четырнадцать лет, - но  жили  они,  в  общем,
очень недолго. Если кто-либо доживал до семидесяти лет, то  за  плечами  у
него было три или четыре брака. В те времена слова  "пока  смерть  нас  не
разлучит" звучали совсем не так серьезно, как в наше время.  Голод,  чума,
мор, смерть при родах, гибель от пожаров или в сражениях  часто  разбивали
семейный союз. Обеты верности практически  давались  на  десять-пятнадцать
лет, и оставшийся в живых снова вступал в брак. Вероятность того, что брак
затянется на целых  полстолетия,  была  совершенно  ничтожна.  В  качестве
примера семейной жизни шестнадцатого века полезно посмотреть акт V,  сцену
II из "Гамлета". Прежде чем упадет занавес в конце этой  вполне  обыденной
сцены, королева умрет от яда, Гамлет и Лаэрт  прикончат  друг  друга  и  у
Гамлета как раз хватит времени, чтобы перед  смертью  заколоть  короля.  В
первой сцене мы видели похороны Офелии, а теперь приходит известие о казни
Розенкранца и Гильденстерна, так что в итоге почти  все  действующие  лица
становятся покойниками. Британский посол остается на сцене едва  ли  не  в
одиночестве и растерянно оглядывается,  не  зная,  кому  бы  вручить  свои
верительные грамоты. "Печальная  картина,  -  замечает  он,  нисколько  не
преувеличивая,  -  и  вести  наши  сильно  запоздали".  Нельзя  с  ним  не
согласиться, но  мне  хотелось  бы  особенно  обратить  ваше  внимание  на
количество смертельных исходов даже в мирное время. Свадьба Гамлета,  если
бы дело до нее дошло, была бы сыграна с большой пышностью, но брачный союз
не связывал бы его на такой долгий срок и не  налагал  бы  на  него  такие
обязательства, как в наше время. Вечно этот брак длиться не  мог,  и  надо
полагать, что на деле он оказался бы весьма непродолжительным.
   Браки в свое время не только заключались на более  короткий  срок,  они
при этом касались гораздо большего числа людей, чем сейчас. После  свадьбы
молодожены оказывались в  окружении  родственников  и  соседей.  Они,  как
издавна повелось, составляли часть социальной или семейной группы, и  если
обычаи их порой стесняли, то уж одиночество им  никак  не  грозило.  В  те
времена деревня была сообществом семей,  находящихся  в  кровном  родстве;
кое-где это можно наблюдать и сейчас. Брак не только не избавлял  человека
от собственных родственников - он еще и  добавлял  ему  кучу  новых.  А  в
знатных домах водились целые сонмы слуг,  то  и  дело  наезжали  гости,  а
поводов для радости  или  печали  было  хоть  отбавляй.  Почти  до  самого
последнего  времени  семейная   атмосфера   значительно   разряжалась   от
постоянного присутствия  посторонних.  Одна  из  сценических  условностей,
которую Шекспир использовал, а Шеридан впоследствии высмеивал, заключалась
в том, что героине полагалось иметь наперсницу. Она была вынуждена повсюду
таскать  за  собой  некое  безмозглое   создание,   которому   приходилось
растолковывать  все  до  мелочей.  Даже  и  мужчинам  на  сцене  случалось
пользоваться подобным  приемом;  вот,  например,  сцена  из  "Критика",  в
которой сэру Кристоферу Хаттону представляется возможность в самом  начале
спросить сэра Уолтера Рэли, почему объявлен смотр  всем  войскам  королевы
Елизаветы:

   Сэр Кристофер:
   Могу я лишь гадать - прости, мой друг,
   Коль я поторопился, - только сердце
   Мне говорит - стране грозит беда...
   Сэр Уолтер:
   Ты не ошибся.
   Сэр Кристофер:
   Но где? Откуда? И когда? Какая
   Опасность нам грозит?
   Хочу я знать...

   Это вступление позволяет сэру Уолтеру разъяснить своему другу (а заодно
и зрительному залу), что на Англию движется Великая Армада.
   Такой предмет театрального реквизита, как обиженная  богом  наперсница,
по крайней мере имел реальный прообраз. Когда п