Сделайте, голубчик.
     - В смысле - зашить?
     - На скорую руку.
     - Вообще-то я не умею.
     - Да как сумеете.
     Короче, зашил я ему  брюки.  Чего  уж  там... Заглянул в лабораторию  к
Жбанкову.
     - Собирайся, - говорю, - пошли.
     - Момент, - оживился Жбанков, - иду. Только у меня всего сорок  копеек.
И Жора должен семьдесят...
     - Да я не об этом. Работа есть.
     - Работа? - протянул Жбанков.
     - Тебе что, деньги не нужны?
     - Нужны. Рубля четыре до аванса.
     - Редактор предлагает командировку.
     - Куда?
     - В Пайде.
     - О, воблы купим!
     - Я же говорю - поехали.
     Звоню по местному телефону Туронку.
     - Можно взять Жбанкова?
     Редактор задумался:
     - Вы и Жбанков - сочетание, прямо скажем, опасное.
     Затем он что-то вспомнил и говорит:
     - На вашу ответственность. И помните - задание серьезное.
     Так я  пошел в гору.  До  этого был  подобен советскому рублю.  Все его
любят, и  падать некуда.  У доллара все иначе. Забрался на  такую  высоту  и
падает, падает...
     Путешествие  началось оригинально. А именно - Жбанков явился  на вокзал
совершенно трезвый. Я даже узнал его не сразу. В костюме, печальный такой...
Сели, закурили.
     - Ты молодец, - говорю, - в форме.
     - Понимаешь, решил  тормознуться. А то уже полный завал. Все же  семья,
дети... Старшему уже четыре годика. Лера была в детском саду, так заведующая
его  одного  и  хвалила.  Развитый,  говорит,  сообразительный,  энергичный,
занимается  онанизмом...  В   батьку  пошел...  Такой,  понимаешь,  клоп,  а
соображает...
     Над головой Жбанкова звякнула корреспондентская сумка - поезд тронулся.
     - Как ты думаешь, - спросил Жбанков, - буфет работает?
     - У тебя же есть.
     - Откуда?
     - Только что звякнуло.
     - А может, это химикаты?
     - Рассказывай...
     - Вообще, конечно, есть. Но ты подумай. Мы будем на месте в шесть утра.
Захотим опохмелиться. Что делать? Все закрыто. Вакуум. Глас в пустыне...
     - Нас же будет встречать секретарь райкома.
     - С полбанкой, что ли? Он же не в курсе, что мы за люди.
     - А кто тормознуться хотел?
     - Я хотел, на время. А тут уже чуть ли не сутки прошли. Эпоха...
     - Буфет-то работает, - говорю.
     Мы  шли  по  вагонам. В  купейных было  тихо.  Бурые  ковровые  дорожки
заглушали  шаги. В общих  приходилось  беспрерывно  извиняться, шагая  через
мешки, корзины с яблоками.,.
     Раза два нас без злобы проводили матерком. Жбанков сказал:
     - А выражаться, между прочим, не обязательно!
     Тамбуры гудели от холодного ветра. В  переходах, между тяжелыми дверьми
с низкими алюминиевыми ручками, грохот усиливался.
     Посетителей в ресторане было немного. У окна сидели два раскрасневшихся
майора. Фуражки их лежали на стаде. Один возбужденно говорил другому:
     - Где  линия  отсчета,  Витя?  Необходима  линия отсчета.  А без  линии
отсчета, сам понимаешь... Его собеседник возражал:
     -  Факт был?  Был...  А  факт  - он и есть  факт...  Перед фактом,  как
говорится, того...
     В  углу   разместилась   еврейская  семья.   Красивая   полная  девочка
заворачивала  в  угол  скатерти чайную  ложку.  Мальчик постарше  то  и дело
смотрел на часы. Мать и отец еле слышно переговаривались.
     Мы расположились у стойки. Жбанков помолчал, а затем говорит:
     - Серж, объясни мне,  почему евреев  ненавидят?  Допустим,  они  Христа
распяли. Это, конечно,  зря. Но ведь сколько лет прошло... И потом,  смотри.
Евреи, евреи... Вагин - русский, Толстиков - русский. А они  бы Христа не то
что распяли. Они бы его живым  съели... Бот бы куда  антисемитизм направить.
На Толстикова  с Вагиным.  Я против  таких,  как они, страшный  антисемитизм
испытываю. А ты?
     - Естественно.
     - Вот  бы на  Толстикова  антисемитизмом пойти!  И  вообще...  На  всех
партийных...
     - Да, - говорю, - это бы неплохо... Только не кричи.
     -  Но   при   том   обрати   внимание...  Видишь,  четверо  сидят,   не
оборачивайся... Вроде бы натурально сидят, а что-то меня бесит. Наш бы сидел
в блевотине - о'кей! Те два мудозвона у окна разоряются  - нормально!  А эти
тихо сидят, но я  почему-то злюсь. Может, потому, что живут хорошо. Так ведь
и я бы жил не хуже.  Если бы не водяра проклятая. Между прочим, куда хозяева
задевались?..
     Один майор говорил другому:
     - Необходима  шкала  ценностей, Витя. Истинная  шкала  ценностей.  Плюс
точка отсчета. А без шкалы ценностей и точки отсчета, сам посуди...
     Другой по-прежнему возражал:
     -  Есть факт, Коля! А факт - есть факт,  как  его ни оворачивай. Факт -
это реальность, Коля! То есть нечто фактическое...
     Девочка со звоном уронила чайную ложку. Родители тихо произнесли что-то
укоризненное. Мальчик взглянул на часы...
     Возникла буфетчица с локонами цвета половой мастики. За ней  - официант
с подносом. Обслужил еврейскую семью.
     -  Конечно,  -  обиделся  Жбанков, - евреи  всегда первые...  Затем  он
подошел к стойке.
     -  Бутылочку водки,  естественно... И  чего-нибудь легонького, типа  на
брудершафт...
     Мы  чокнулись,  выпили.  Изредка  поезд тормозил,  Жбанков  придерживал
бутылку. Потом - вторую.
     Наконец он возбудился, порозовел и стал довольно обременителен.
     - Дед, - кричал он, - я же работаю с телевиком! Понимаешь, с телевиком!
Я художник от природы! А снимаю всякое фуфло. Рожи в объектив не помещаются.
Снимал тут  одного. Орденов - килограммов на  восемь.  Блестят, отсвечивают,
как против солнца... Замудохался. Ты себе не представляешь! А выписали шесть
рублей за снимок! Шесть  рублей! Сунулись бы  к Айвазовскому, мол, рисуй нам
бурлаков за шестерик... Я ведь художник...
     Был уже первый  час. Я  с трудом отвел  Жбанкова в  купе.  С величайшим
трудом уложил. Протянул ему таблетку аспирина.
     - Это яд? - спросил Жбанков и заплакал. Я лег и повернулся к стене.
     Проводник разбудил нас за десять минут до остановки.
     - Спите, а мы Ыхью проехали, - недовольно выговорил он.
     Жбанков неподвижно и долго смотрел в пространство. Затем сказал:
     - Когда проводники собираются вместе,  один другому, наверное, говорит:
"Все могу простить человеку. Но  ежели кто спит, а мы  Ыхью  проезжаем - век
тому не забуду..."
     - Поднимайся,  -  говорю,  - нас же  будут встречать. Давай  хоть  рожи
умоем.
     - Сейчас бы чего-нибудь горячего, - размечтался Жбанков.
     Я взял полотенце, достал зубную щетку и мыло. Вытащил бритву.
     - Ты куда?
     - Барана резать, - отвечаю, - ты же горячего хотел...
     Когда  я  вернулся,  Жбанков надевал  ботинки.  Завел  было философский
разговор: "Сколько же мы накануне выпили?.." Но я его прервал.
     Мы  уже  подъезжали. За  окном  рисовался вокзальный пейзаж.  Довоенное
здание, плоские окна, наполненные светом часы... Мы вышли на перрон, сырой и
темный.
     - Что-то я фанфар не слышу, - говорит Жбанков.
     Но к нам уже  спешил, призывно  жестикулируя,  высокий, делового облика
мужчина.
     - Товарищи из редакции? - улыбаясь, поинтересовался он. Мы назвали свои
фамилии. - Милости прошу.
     Около  уборной (интересно, почему архитектура  вокзальных сортиров  так
напоминает шедевры  Растрелли?) дежурила машина.  Рядом топтался  коренастый
человек в плаще.
     - Секретарь райкома Лийвак, -  представился он. Тот, что  нас встретил,
оказался шофером.  Оба говорили почти без акцента.  Наверное, происходили из
волосовских эстонцев...
     - Первым делом - завтракать! - объявил Лийвак.
     Жбанков заметно оживился.
     - Так ведь закрыто, - притворно сказал он.
     - Что-нибудь придумаем, - заверил секретарь райкома.
     Небольшие  эстонские  города уютны  и  приветливы. Ранним  утром  Пайде
казался  совершенно  вымершим,  нарисованным.  В  сумраке  дрожали  голубые,
неоновые буквы.
     - Как доехали? - спросил Лийвак.
     - Отлично, - говорю.
     - Устали?
     - Нисколько.
     - Ничего, отдохнете, позавтракаете...
     Мы  проехали  центр с туберкулезной клиникой и желтым зданием  райкома.
Затем снова оказались  в горизонтальном лабиринте  тесных  пригородных улиц.
Два-три крутых поворота, и вот  мы  уже на шоссе.  Слева  -  лес.  Справа  -
плоский берег и мерцающая гладь воды.
     - Куда это мы едем, - шепнул Жбанков, - может, у них там вытрезвиловка?
     - Подъезжаем, - как бы  угадал  его мысли Лийвак, - здесь у нас  что-то
вроде дома отдыха. С ограниченным кругом посетителей. Для гостей...
     - Вот я и говорю, - обрадовался Жбанков.
     Машина затормозила возле одноэтажной постройки на берегу. Белые дощатые
стены,  вызывающая  оскомину  рифленая крыша,  гараж...  Из  трубы,  оживляя
картину,  лениво  поднимается  дым.  От  двери к  маленькой  пристани  ведут
цементные ступени. У причала, слегка накренившись, белеет лезвие яхты.
     - Ну вот, - сказал Лийвак, - знакомьтесь.
     На пороге стояла молодая женщина  лет  тридцати в брезентовой куртке  и
джинсах. У нее было живое, приветливое, чуть обезьянье лицо,  темные глаза и
крупные ровные зубы.
     -  Белла Ткаченко,  - представилась  она,  - второй  секретарь  райкома
комсомола. Я назвал свою фамилию.
     -  Фотохудожник  Жбанков Михаил,  - тихо  воскликнул Жбанков и  щелкнул
стоптанными каблуками.
     - Белла Константиновна - ваша хозяйка, -  ласково  проговорил Лийвак, -
тут  и отдохнете... Две  спальни, кабинет,  финская  баня, гостиная...  Есть
спортивный  инвентарь,   небольшая  библиотека...  Все  предусмотрено,  сами
увидите...
     Затем он что-то сказал по-эстонски. Белла кивнула и позвала:
     - Эви, туле синне!
     Тотчас появилась  раскрасневшаяся,  совсем молодая девчонка  в майке  и
шортах. Руки ее были в золе.
     -  Эви  Саксон,  -  представил  ее  Лийвак,  -  корреспондент  районной
молодежной газеты. Эви убрала руки за спину.
     -  Не  буду вам  мешать,  -  улыбнулся  секретарь. -  Программа в целом
такова.  Отдохнете,  позавтракаете.  К  трем  жду  в  райкоме.  Отмечу  ваши
командировки. Познакомитесь  с героиней.  Дадим  вам необходимые сведения. К
утру материал должен быть готов. А сейчас, прошу меня извинить, дела...
     Секретарь райкома  бодро  сбежал  по крыльцу. Через  секунду  заработал
мотор. Возникла неловкая пауза.
     -  Проходите,  что  же вы? - спохватилась Белла. Мы  зашли в  гостиную.
Напротив окна мерцал камин,  украшенный зеленой фаянсовой плиткой. По  углам
стояли глубокие низкие кресла.
     Нас  провели в спальню. Две широкие  постели  были  накрыты  клетчатыми
верблюжьими одеялами.  На  тумбочке горел  массивный багровый шандал, озаряя
потолок колеблющимся розовым светом.
     - Ваши апартаменты, - сказала  Белла.  - Через двадцать минут приходите
завтракать.
     Жбанков осторожно присел на кровать. Почему-то  снял ботинки. Заговорил
с испугом:
     - Серж, куда это мы попали?
     - А что? Просто идем в гору.
     - В каком смысле?
     - Получили ответственное задание.
     -  Ты обратил внимание, какие девки? Потрясающие девки! Я таких  даже в
ГУМе нс видел. Тебе какая больше нравится?
     - Обе ничего...
     - А может, это провокация?
     - То есть?
     - Ты ее, понимаешь, хоп...
     - Ну.
     - А тебя за это дело в ментовку!
     - Зачем же сразу - хоп. Отдыхай, беседуй...
     - Что значит - беседуй?
     - Беседа - это когда разговаривают.
     - А-а, - сказал Жбанков.
     Он  вдруг стал на  четвереньки  и заглянул под  кровать. Затем  долго и
недоверчиво разглядывал штепсельную розетку.
     - Ты чего? - спрашиваю.
     - Микрофон  ищу. Тут, натурально,  должен быть микрофон. Подслушивающее
устройство. Мне знакомый алкаш рассказывал...
     - Потом найдешь. Завтракать пора.
     Мы наскоро умылись. Жбанков переодел сорочку.
     - Как ты думаешь, - спросил он, - выставить полбанки?
     - Не спеши, говорю,  - тут, видно, есть. К тому же сегодня надо быть  в
райкоме.
     - Я же не говорю - упиться вдрабадан. Так, на брудершафт...
     - Не спеши, - говорю.
     - И еще вот  что, - попросил Жбанков,  - ты слишком умных разговоров не
заводи. Другой  раз бухнете  с  Шаблинским, а потом целый  вечер: "Ипостась,
ипостась..."  Ты  уж  что-нибудь полегче... Типа  - Сергей Есенин, армянское
радио...
     - Ладно, - говорю, - пошли.
     Стол был накрыт в гостиной. Стандартный ассортимент распределителя  ЦК:
дорогая колбаса, икра, тунец, зефир в шоколаде.
     Девушки переоделись в светлые кофточки и модельные туфли.
     - Присаживайтесь, - сказала Белла. Эви взяла поднос. - Хотите выпить?
     - А как же?! - сказал мой друг. - Иначе не по-христиански.
     Эви принесла несколько бутылок.
     - Коньяк, джин с тоником, вино, - предложила Белла.
     Жбанков  вдруг  напрягся  и говорит:  -  Пардон, я  этот коньяк знаю...
Называется КВН... Или НКВД...
     - КВВК, - поправила Белла.
     - Один черт... Цена шестнадцать двадцать... Уж лучше три бутылки водяры
на эту сумму.
     - Не волнуйтесь, - успокоила Белла. А Эви спросила: - Вы - алкоголик?
     - Да, - четко ответил Жбанков, - но в меру...
     Я разлил коньяк.
     - За встречу, - говорю.
     - За приятную встречу, - добавила Белла.
     - Поехали,  - сказал  Жбанков. Воцарилась  тишина,  заглушаемая  стуком
ножей и вилок.
     - Расскажите что-нибудь интересное, - попросила  Эви. Жбанков закурил и
начал:
     - Жизнь, девчата, в  сущности - калейдоскоп. Сегодня -  одно,  завтра -
другое. Сегодня - поддаешь, а завтра, глядишь, и копыта отбросил... Помнишь,
Серж, какая у нас лажа вышла с трупами?
     Белла подалась вперед:
     - Расскажите.
     - Помер  завхоз  телестудии - Ильвес.  А может, директор, не помню. Ну,
помер  и  помер...  И  правильно,  в общем-то,  сделал...  Хороним  его  как
положено...   Мужики  с   телестудии  приехали.  Трансляция   идет...  Речи,
естественно... Начали прощаться. Подхожу  к  этому  самому делу и вижу  - не
Ильвес... Что я, Ильвеса не  знаю?.. Я его сто раз фотографировал. А в гробу
лежит посторонний мужик...
     - Живой? - спросила Белла.
     - Почему живой? Натурально,  мертвый, как положено. Только  не  Ильвес.
Оказывается, трупы в морге перепутали...
     - Чем же все это кончилось? - спросила Белла.
     -  Тем  и  кончилось.  Похоронили  чужого   мужика.   Не  прерывать  же
трансляцию. А ночью  поменяли гробы... И вообще, какая  разница?! Суть одна,
только разные... как бы это выразиться?
     - Ипостаси, - подсказал я. Жбанков погрозил мне кулаком.
     - Кошмар, - сказала Белла.
     - Еще не  то  бывает,  - воодушевился Жбанков,  - я расскажу,  как один
повесился... Только выпьем сначала.
     Я разлил остатки коньяка. Эви прикрыла рюмку ладонью.
     - Уже пьяная.
     - Никаких! - сказал Жбанков.
     Девушки тоже закурили. Жбанков дождался тишины и продолжал:
     - А  как  один  повесился - это чистая хохма. Мужик  по-черному  гудел.
Жена,  естественно,  пилит с  утра до  ночи.  И вот  он решил повеситься. Не
совсем, а фиктивно. Короче - завернуть поганку. Жена  пошла на  работу. А он
подтяжками  за  люстру  уцепился  и  висит.  Слышит  - шаги.  Жена  с работы
возвращается. Мужик глаза  закатил. Для  понта,  естественно. А это была  не
жена. Соседка лет восьмидесяти, по делу. Заходит - висит мужик...
     - Ужас, - сказала Белла.
     -  Старуха железная оказалась. Не то что в обморок... Подошла к мужику,
стала карманы шмонать. А ему-то щекотно. Он и засмеялся. Тут старуха - раз и
выключилась. И с концами.  А  он висит.  Отцепиться не может. Приходит жена.
Видит  -  такое дело. Бабка с концами  и муж повесивши.  Жена берет  трубку,
звонит:  "Вася,  у меня дома - тыща и  одна ночь... Зато  я теперь свободна.
Приезжай..."  А  муж  и  говорит:  "Я ему  приеду...  Я  ему,  пидору,  глаз
выколю..." Тут и жена отключилась. И тоже с концами...
     - Ужас, - сказала Белла.
     - Еще не такое бывает, - сказал Жбанков, - давайте выпьем!
     - Баня готова, - сказала Эви.
     - Это  что  же,  раздеваться? - встревоженно спросил Жбанков, поправляя
галстук.
     - Естественно, - сказала Белла.
     - Ногу, - говорю, - можешь отстегнуть.
     - Какую ногу?
     - Деревянную.
     -  Что?  - закричал Жбанков. Потом  он нагнулся  и  высоко  задрал  обе
штанины.  Его  могучие  голубоватые  икры были  стянуты  пестрыми  немодными
резинками.
     -  Я в футбол до  сих  пор  играю, - не унимался Жбанков.  - У нас  там
пустырь... Малолетки тренируются... Выйдешь, бывало, с охмелюги...
     - Баня готова, - сказала Эви.
     Мы  оказались  в предбаннике. На  стенах  висели экзотические  плакаты.
Девушки исчезли за ширмой.
     - Ну, Серж, понеслась душа в рай! - бормотал Жбанков.
     Он  разделся  быстро,  по-солдатски.  Остался  в  просторных  сатиновых
трусах. На груди его синела  пороховая татуировка. Бутылка с рюмкой, женский
профиль  и червовый туз.  А посредине  - надпись славянской вязью: "Вот  что
меня сгубило!"
     - Пошли, - говорю.
     В  тесной,  стилизованной  под  избу  коробке  было  нестерпимо  жарко.
Термометр показывал  девяносто градусов.  Раскаленные доски пришлось окатить
холодной водой.
     На   девушках  были  яркие  современные  купальники,  по  две  узеньких
волнующих тряпицы.
     - Правила знаете? - улыбнулась Белла. - Металлические вещи нужно снять.
Может быть ожог...
     - Какие вещи? - спросил Жбанков.
     - Шпильки, заколки, булавки...
     - А зубы? - спросил Жбанков.
     - Зубы можно оставить, - улыбнулась  Белла и добавила: - Расскажите еще
что-нибудь.
     -  Это  -  в момент. Я расскажу, как один свадьбу в дерьме утопил...  -
Девушки  испуганно  притихли. -  Дружок  мой  на  ассенизационном  грузовике
работал.  Выгребал это  самое  дело. И была у него подруга, шибко грамотная.
"Запах, - говорит, - от тебя нехороший". А он-то что может  поделать? "Зато,
- говорит, - платят  нормально".  "Шел бы в такси", -  она ему  говорит.  "А
какие там заработки?  С  воробьиный пуп?"...  Год проходит.  Нашла  она себе
друга. Без запаха. А  моему дружку говорит:  "Все. Разлюбила. Кранты..." Он,
конечно, переживает. А у  тех - свадьба. Наняли общественную столовую, пьют,
гуляют... Дело к ночи... Тут мой дружок  разворачивается на своем говновозе,
пардон... Форточку открыл, шланг  туда засунул и врубил насос... А у  него в
цистерне тонны четыре этого самого добра... Гостям в аккурат по колено. Шум,
крики, вот тебе  и  "Горько!"... Милиция  приехала... Общественную  столовую
актировать пришлось. А дружок мой получил законный семерик... Такие дела...
     Девушки  сидели притихшие  и  несколько  обескураженные.  Я  невыносимо
страдал от жары. Жбанков пребывал на вершине блаженства.
     Мне все это стало надоедать. Алкоголь  постепенно испарился. Я заметил,
что Эви поглядывает на меня.
     Не то с испугом, не то с уважением. Жбанков что-то  горячо шептал Белле
Константиновне.
     - Давно в газете? - спрашиваю.
     - Давно, - сказала Эви, - четыре месяца.
     - Нравится?
     - Да, очень нравится.
     - А раньше?
     - Что?
     - Где ты до этого работала?
     - Я не работала. Училась в школе.
     У нее был детский рот и  пушистая  челка.  Высказывалась она  поспешно,
добросовестно,  слегка задыхаясь. Говорила  с  шершавым  эстонским акцентом.
Иногда чуть коверкала русские слова.
     - Чего тебя в газету потянуло?
     - А что?
     - Много врать приходится.
     -  Нет. Я делаю корректуру. Сама еще не  пишу. Писала статью, говорят -
нехорошо...
     - О чем?
     - О сексе.
     - О чем?!
     - О сексе. Это важная тема. Надо  специальные журналы и книги. Люди все
равно делают секс, только много неправильное...
     - А ты знаешь, как правильно?
     - Да. Я ходила замуж.
     - Где же твой муж?
     - Утонул. Выпил коньяк и утонул. Он изучался в Тарту по химии.
     - Прости, - говорю.
     - Я  читала много  твои статьи.  Очень  много смешное.  И  очень  часто
многоточки... Сплошные многоточки... Я бы хотела работать в Таллинне.  Здесь
очень маленькая газета...
     - Это еще впереди.
     - Я знаю, что ты сказал про газету. Многие пишут не то самое, что есть.
Я так не люблю.
     - А что ты любишь?
     - Я люблю стихи, люблю битлз... Сказать, что еще?
     - Скажи.
     - Я немного люблю тебя.
     Мне показалось, что я ослышался.  Чересчур это было неожиданно.  Вот уж
не думал, что меня так легко смутить...
     - Ты очень красивый!
     - В каком смысле?
     - Ты - копия Омар Шариф.
     - Кто такой Омар Шариф?
     - О, Шариф! Это - прима!..
     Жбанков   неожиданно  встал.   Потянул  на   себя  дверь.  Неуклюже   и
стремительно  ринулся  по  цементной лестнице  к  воде.  На  секунду  замер,
Взмахнул руками. Произвел звериный, неприличный вопль и рухнул...
     Поднялся фонтан  муаровых  брызг.  Со дна  потревоженной  реки  всплыли
какие-то банки, коряги и мусор.
     Секунды  три его не было видно. Затем вынырнула черная непутевая голова
с безумными, как у месячного щенка,  глазами. Жбанков, шатаясь,  выбрался на
берег.  Его  худые  чресла  были  скульптурно облеплены длинными  армейскими
трусами.
     Дважды  обежав  вокруг коттеджа с песней "Любо, братцы, любо!", Жбанков
уселся на полку и закурил.
     - Ну как? - спросила Белла.
     - Нормально, - ответил фотограф, гулко хлопнув себя резинкой по животу.
     - А вы? - спросила Белла, обращаясь ко мне.
     - Предпочитаю душ.
     В соседнем помещении имелась душевая кабина. Я умылся и стал одеваться.
     "Семнадцатилетняя  провинциальная  дурочка,  - твердил я,  - выпила три
рюмки коньяка и ошалела..." Я пошел в гостиную, налил  себе джина с тоником.
Снаружи доносились крики и плеск воды. Скоро появилась Эви, раскрасневшаяся,
в мокром купальнике.
     - Ты злой на меня?
     - Нисколько.
     - Я вижу... Дай я тебя поцелую...
     Тут я снова растерялся. И это при моем жизненном опыте...
     - Нехорошую игру ты затеяла, - говорю.
     - Я тебя не обманываю.
     - Но мы завтра уезжаем.
     - Ты будешь снова приходить...
     Я  шагнул  к  ней.  Попробуйте  оставаться  благоразумным,  если  рядом
семнадцатилетняя  девчонка, которая  только что вылезла из моря. Вернее,  из
реки..
     - Ну, что ты? Что ты? - спрашиваю.
     - Так всегда целуется Джуди Гарланд,  - сказала Эви. - И еще она делает
так...
     Поразительно устроен человек! Или я один  такой?!  Знаешь,  что вранье,
примитивное райкомовское вранье, и липа, да еще с голливудским налетом - все
знаешь И счастлив, как мальчишка...
     У  Эви  были  острые  лопатки,   а   позвоночник  из  холодных  морских
камешков...  Она  тихо вскрикивала  и  дрожала.. Хрупкая  пестрая бабочка  в
неплотно сжатом кулаке... Тут раздалось оглушительное: - Пардон!
     В дверях маячил Жбанков. Я отпустил  Эви.  Он поставил на стол  бутылку
водки. Очевидно, пустил в ход свой резерв.
     - Уже первый час, - сказал я, - нас ждут в райкоме.
     - Какой ты сознательный, - усмехнулся Жбанков.
     Эви  пошла  одеваться. Белла Константиновна тоже переоделась. Теперь на
ней был строгий, отчетно-перевыборный костюмчик.
     И тут я подумал:  ох,  если бы  не  этот  райком,  не  эта взбесившаяся
корова!..  Жить  бы  тут и  никаких  ответственных заданий...  Яхта,  речка,
молодые   барышни...   Пусть   лгут,   кокетничают,   изображают   уцененных
голливудских звезд... Какое это счастье -  женское притворство!.. Да, может,
я  ради  таких вещей на  свет произошел!.. Мне  тридцать четыре  года,  и ни
одного, ни  единого беззаботного дня... Хотя бы день пожить  без мыслей, без
забот  и без тоски... Нет,  собирайся в райком...  Это где  часы,  портреты,
коридоры, бесконечная игра в серьезность...
     - Люди! У меня открылось второе дыхание! - заявил Жбанков.
     Я разлил водку. Себе - полный фужер. Эви коснулась моего рукава:
     - Теперь не выпей... Потом...
     - А, ладно!
     - Тебя ждет Лийвак.
     - Все будет хорошо.
     -  Что значит - будет? - рассердился Жбанков. -  Все уже хорошо! У меня
открылось второе дыхание! Поехали!
     Белла  включила  приемник.  Низкий  баритон  выпевал что-то  мучительно
актуальное:
     "Истины нет в этом мире бушующем, Есть только миг. За него и держись...
Есть только свет между прошлым и будущим, именно он называется - жизнь!"
     Мы  пили снова и снова. Эви сидела на полу возле моего кресла.  Жбанков
разглагольствовал,  то и дело  отлучаясь в уборную. Каждый раз  он изысканно
вопрошал:  "Могу ли  я ознакомиться  с планировкой?" Неизменно добавляя:  "В
смысле - отлить..."
     И вдруг я понял,  что  упустил момент,  когда  нужно было остановиться.
Появились   обманчивая   легкость  и   кураж.   Возникло   ощущение  силы  и
безнаказанности.
     - В гробу я видел этот райком! Мишка, наливай!
     Тут инициативу взяла Белла Константиновна:
     - Мальчики, отделаемся, а потом... Я вызову машину.
     И ушла звонить по  телефону.  Я сунул  голову  под  кран.  Эви вытащила
пудреницу и говорит:
     - Не можно смотреть.
     Через двадцать минут наше такси подъехало к зданию райкома. Жбанков всю
дорогу пел:
     - Не хочу с тобою говорить, Не пори ты, Маня, ахинею...  Лучше я уйду к
ребятам пить, эх, у ребят есть мысли поважнее...
     Вероятно, таинственная Маня олицетворяла райком и партийные сферы...
     Эви гладила мою  руку  и шептала с акцентом  волнующие  непристойности.
Белла Константиновна выглядела строго.
     Она  повела  нас  широкими райкомовскими коридорами. С ней  то  и  дело
здоровались.
     На первом этаже возвышался бронзовый Ленин.  На втором - тоже бронзовый
Ленин, поменьше. На третьем - Карл Маркс с похоронным венком бороды.
     - Интересно, кто на четвертом дежурит? - спросил, ухмыляясь, Жбанков.
     Там снова оказался Ленин, но уже из гипса...
     - Подождите минутку, - сказала Белла Константиновна.
     Мы  сели. Жбанков погрузился в глубокое кресло. Ноги  его в  изношенных
скороходовских  ботинках  достигали  центра  приемной  залы.  Эви  несколько
умерила свой пыл. Уж чересчур ее призывы шли вразрез с материалами наглядной
агитации. Белла приоткрыла дверь:
     - Заходите.
     Лийвак говорил по телефону.  Свободная рука  его призывно  и  ободряюще
жестикулировала. Наконец он повесил трубку.
     - Отдохнули?
     -  Лично я  -  да, -  веско сказал Жбанков.  - У меня открылось  второе
дыхание...
     - Вот и отлично. Поедете на ферму.
     - Это еще зачем?! - воскликнул Жбанков. - Ах, да...
     - Вот данные относительно Линды Пейпс... Трудовые показатели... Краткая
биография... Свидетельства о поощрениях... Где ваши командировочные?  Штампы
поставите  внизу...  Теперь,  если вечер свободный, можно  куда-то  пойти...
Драмтеатр, правда,  на эстонском языке, Сад  отдыха...  В "Интуристе" бар до
часу   ночи...  Белла   Константиновна,   организуйте  товарищам   маленькую
экскурсию...
     - Можно откровенно? - Жбанков поднял руку.
     - Прошу вас, - кивнул Лийвак.
     - Здесь же все свои.
     - Ну, разумеется.
     - Так уж я начистоту, по-флотски?
     - Слушаю.
     Жбанков шагнул вперед, конспиративно понизил голос:
     - Вот бы на кир перевести!
     - То есть? - не понял Лийвак.
     - Вот бы, говорю, на кир перевести!
     Лийвак растерянно поглядел на меня.  Я потянул  Жбанкова за рукав.  Тот
шагнул в сторону и продолжал:
     - В  смысле  - энное количество водяры заместо  драмтеатра! Я, конечно,
дико извиняюсь...
     Изумленный  Лийвак  повернулся  к  Белле.  Белла  Константиновна  резко
отчеканила:
     - Товарищ Жбанков и товарищ Довлатов обеспечены всем необходимым.
     - Очень много вина, - простодушно добавила Эви.
     -  Что  значит  -  много?!  -  возразил  Жбанков.  -  Много  -  понятие
относительное.
     - Белла Константиновна, позаботьтесь, - распорядился секретарь.
     - Вот это - по-флотски, - обрадовался Жбанков, - это - по-нашему!
     Я решил вмешаться.
     -  Все  ясно,  -  говорю,  -  данные у меня.  Товарищ  Жбанков  сделает
фотографии. Материал будет готов к десяти часам утра.
     - Учтите, письмо должно быть личным...
     Я кивнул.
     - Но при этом его будет читать вся страна.
     Я снова кивнул.
     - Это должен быть рапорт...
     Я кивнул в третий раз.
     - Но рапорт самому близкому человеку...
     Еще один кивок. Лийвак стоял рядом, я боялся обдать его винными парами.
Кажется, все-таки обдал...
     -  И не  увлекайтесь, товарищи, -  попросил он, -  не увлекайтесь. Дело
очень серьезное. Так что в меру...
     -  Хотите,  я  вас  с Довлатовым  запечатлею?  -  неожиданно  предложил
Жбанков. - Мужики вы оба колоритные...
     - Если можно, в следующий раз, -  нетерпеливо отозвался Лийвак, - мы же
завтра увидимся.
     -  Ладно, - согласился Жбанков,  -  тогда  я  вас  запечатлею  в  более
приличной обстановке...
     Лийвак промолчал...
     ...Внизу нас ждала машина с утренним шофером.
     - На ферму заедем, и все, - сказала Белла.
     - Далеко это? - спрашиваю.
     - Минут десять, - ответил шофер, - тут все близко.
     - Хорошо  бы по дороге  врезку сделать, - шепнул Жбанков, - горючее  на
исходе.  И  затем,  обращаясь  к  водителю:  - Шеф,  тормозни возле  первого
гастронома. Да смотри не продай!
     - Мне-то какое дело, - обиделся шофер, - я сам вчера того.
     - Так, может, за компанию?
     - Я на работе... У меня дома приготовлено...
     - Ладно. Дело хозяйское. Емкость у тебя найдется?
     - А как же?!
     Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков,
вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу.
     - На  самолет опаздываю,  мужики...  Такси, понимаешь,  ждет... Ребенок
болен... Жена, сука, рожает...
     Через  минуту он выплыл с двумя бутылками кагора. Водитель протянул ему
мутный стакан.
     - Ну, за все о'кей!
     - Наливай, - говорю, - и мне. Чего уж там!
     - А кто будет фотографировать? - спросила Эви.
     - Мишка все сделает. Работник он хороший.
     И действительно, работал Жбанков превосходно. Сколько бы ни выпил. Хотя
аппаратура у него была самая примитивная. Фотокорам раздали японские камеры,
стоимостью чуть ли  не  пять  тысяч.  Жбанкову японской камеры не досталось.
"Все равно пропьет", - заявил  редактор.  Жбанков  фотографировал  аппаратом
"Смена"  за  девять  рублей.  Носил  его  в  кармане,  футляр  был  потерян.
Проявитель  использовал  неделями.  В  нем  плавали  окурки,  фотографии  же
выходили  четкие,  непринужденные, по-газетному  контрастные.  Видно, было у
него какое-то особое дарование...
     Наконец  мы  подъехали  к  зданию  дирекции,  увешанному  бесчисленными
стендами.  Над  воротами  алел  транспарант:  "Кость -  ценное  промышленное
сырье!"  У крыльца  толпилось  несколько  человек. Водитель  что-то  спросил
по-эстонски. Нам показали дорогу...
     Коровник  представлял собой  довольно унылое  низкое здание. Над входом
горела пыльная лампочка, освещая загаженные ступени.
     Белла Константиновна, Жбанков и я  вышли из машины. Водитель курил. Эви
дремала на заднем сиденье.
     Неожиданно появился хромой человек с кожаной офицерской сумкой.
     - Главный агроном Савкин, - назвался он, - проходите.
     Мы  вошли.  За  дощатыми  перегородками  топтались коровы.  Позвякивали
колокольчики,  раздавались тягостные  вздохи  и  уютный  шорох  сена.  Вялые
животные томно оглядывали нас.
     ...  Есть  что-то жалкое в  корове,  приниженное и отталкивающее.  В ее
покорной  безотказности,  обжорстве  и  равнодушии.  Хотя,  казалось  бы,  и
габариты, и  рога... Обыкновенная  курица и та  выглядит более независимо. А
эта -  чемодан, набитый говядиной  и  отрубями...  Впрочем,  я  их совсем не
знаю...
     - Проходите, проходите...
     Мы оказались в тесной комнатке. Пахло  кислым молоком и  навозом.  Стол
был  покрыт голубой клеенкой.  На перекрученном  шнуре  свисала лампа. Вдоль
стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат.
     Навстречу  поднялась  средних лет женщина в  зеленой кофте.  На пологой
груди ее мерцали ордена и значки.
     - Линда Пейпс! - воскликнул Савкин. Мы поздоровались.
     - Я ухожу, - сказал главный  агроном, - если что, звоните по местному -
два, два, шесть...
     Мы с трудом разместились. Жбанков достал из кармана фотоаппарат.
     Линда Пейпс казалась мне немного растерянной.
     - Она говорит только по-эстонски, - сказала Белла.
     - Это не важно.
     - Я переведу.
     - Спроси ее чего-нибудь для понта, - шепнул мне Жбанков.
     - Вот ты и спроси, -  говорю. Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно
спросил: - Который час?
     - Переведите,  - оттеснил я  его,  - как Линда  добилась таких  высоких
результатов?
     Белла перевела.
     Доярка что-то испуганно прошептала.
     -  Записывайте,  -  сказала  Белла.  -  Коммунистическая  партия  и  ее
ленинский Центральный Комитет...
     - Все ясно, - говорю, - узнайте, состоит ли она в партии?
     - Состоит, - ответила Белла.
     - Давно?
     - Со вчерашнего дня.
     - Момент, - сказал Жбанков, наводя фотоаппарат. Линда замерла, устремив
глаза в пространство.
     - Порядок, - сказал Жбанков, - шестерик в кармане.
     - А корова? - удивилась Белла.
     - Что - корова?
     - По-моему, их нужно сфотографировать рядом.
     -  Корова здесь не поместится, - разъяснил Жбанков, - а  там  освещение
хреновое.
     - Как же быть?
     Жбанков засунул аппарат в карман.
     - Коров в редакции навалом, - сказал он.
     - То есть? - удивилась Белла.
     - Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею.
     Я тронул Беллу за рукав:
     - Узнайте, семья большая?
     Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела:
     - Семья большая, трое детей. Старшая  дочь кончает школу. Младшему сыну
- четыре годика.
     - А муж? - спрашиваю. Белла понизила голос:
     - Не записывайте... Муж их бросил.
     - Наш человек! - почему-то обрадовался Жбанков.
     - Ладно, - говорю, - пошли...
     Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее
старательно уложенные волосы поблескивали от лака.
     Мы  вышли  на улицу. Шофер  успел развернуться.  Эви в замшевой  куртке
стояла у радиатора. Жбанков вдруг слегка помешался.
     -  Кыйк, - заорал  он  по-эстонски,  - все! Вперед,  товарищи! К  новым
рубежам! К новым свершениям!
     Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и  уехал. Белла
Константиновна подписала его наряд.
     Вечер  был теплый и ясный.  За рекой  багровел меркнущий край неба.  На
воде дрожали розовые блики.
     В дом идти  не  хотелось. Мы спустились на  пристань.  Некоторое  время
молчали. Затем Эви спросила меня:
     - Почему ты ехал в Эстонию?
     Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища,
жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного
- сидеть вот так, молчать, не думать?..
     - Снабжение, - говорю, - у вас хорошее. Ночные бары...
     - А вы? - Белла повернулась к Жбанкову...
     -  Я  тут  воевал,  -  сказал  Жбанков,  - ну  и  остался...  Короче  -
оккупант...
     - Сколько же вам лет?
     - Не так  уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой.
Был вестовым у полковника Адера... Ранило меня...
     - Расскажите, - попросила Белла, - вы так хорошо рассказываете.
     -  Что  тут рассказывать? Долбануло осколком,  и вся  любовь... Ну что,
пошли?
     В доме зазвонил телефон.
     - Минутку,  -  воскликнула Белла, на  ходу  доставая  ключи.  Она скоро
вернулась, - Юхан Оскарович просит вас к телефону.
     - Кто? - спрашиваю.
     - Лийвак...
     Мы  зашли  в  дом. Щелкнул выключатель - окна стали  темными.  Я поднял
трубку.
     - Мы получили ответ, - сказал Лийвак.
     - От кого? - не понял я.
     - От товарища Брежнева.
     - То есть как? Ведь письмо еще не отправлено.
     - Ну и что? Значит, референты Брежнева чуточку оперативнее  вас... нас,
- деликатно поправился Лийвак.
     - Что же пишет товарищ Брежнев?
     - Поздравляет... Благодарит  за  достигнутые  успехи... Желает  личного
счастья...
     - Как быть? - спрашиваю. - Рапорт писать или нет?
     - Обязательно. Это  же  документ. Надеюсь, канцелярия товарища Брежнева
оформит его задним числом.
     - Все будет готово к утру.
     - Жду вас...
     ...Девушки  принялись  возрождать  закуску.  Жбанков и  я уединились  в
спальне.
     -  Мишка, -  говорю, - у тебя нет  ощущения,  что  все это происходит с
другими  людьми...  Что это не ты... И  не я...  Что это  какой-то идиотский
спектакль... А ты просто зритель...
     - Знаешь, что я тебе скажу, -  отозвался Жбанков, - не думай. Не думай,
и все. Я уже лет пятнадцать  не думаю. А будешь думать -  жить не захочется.
Все, кто думает, несчастные...
     - А ты счастливый?
     - Я-то?  Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю  минуту.
Вот если бы заснуть и не проснуться...
     - Что же делать?
     - Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя...
     - Что же делать?
     - Не думать. Водку пить. - Жбанков достал бутылку.
     - Я, кажется, напьюсь, - говорю.
     - А то нет! - подмигнул Жбанков.
     - Хочешь из горла?
     - Там же есть стакан.
     - Кайф не тот.
     Мы по очереди  выпили. Закусить  было нечем.  Я с удовольствием ощущал,
как надвигается пьяный дурман. Контуры жизни становились менее отчетливыми и
резкими...
     Чтобы воспроизвести дальнейшие события, требуется известное напряжение.
     Помню,  была  восстановлена дефицитная  райкомовская закуска.  Впрочем,
появилась  кабачковая  икра -  свидетельство  упадка.  Да  и  выпивка  пошла
разрядом ниже - заветная Мишкина бутылка, югославская "Сливовица", кагор...
     На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь:
     -  Я художник, понял!  Художник! Я жену Хрущева  фотографировал! Самого
Жискара, блядь,  д'Эстена! У меня  при  доме инвалидов  выставка была!  А ты
говоришь - корова!..
     - Дурень ты мой, дурень, - любовалась им Белла,  - пойдем, киса, я тебя
спать уложу...
     - Ты очень грустный, - сказала мне Эви, - что-нибудь есть плохое?
     - Все, - говорю, - прекрасно! Нормальная собачья жизнь...
     - Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть.
     - Вот и Мишка говорит --пей!
     - Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться...
     - Что несложно, - говорю.
     - Ты очень красивый.
     - Старая песня, а как хорошо звучит!
     Я налил себе полный  фужер. Нужно  ведь как-то  кончить  этот идиотский
день. Сколько их еще впереди? Эви села на пол возле моего кресла.
     - Ты непохожий, как другие, - сказала она. - У тебя хорошая карьера. Ты
красивый. Но часто грустный. Почему?
     - Потому что жизнь одна, другой не будет.
     - Ты не думай. Иногда лучше быть глупым.
     - Поздно, - говорю, лучше выпить.
     - Только не будь грустный.
     - С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу
на просторы большой журналистики...
     - У тебя есть машина?
     - Ты спроси, есть ли у меня целые носки.
     - Я так хочу машину.
     - Будет. Разбогатею - купим.
     Я  выпил  и снова налил.  Белла  тащила  Жбанкова в спальню.  Ноги  его
волочились, как два увядших гладиолуса.
     - И мы пойдем, - сказала Эви, - ты уже засыпаешь.
     - Сейчас. Я выпил и снова налил. - Пойдем.
     - Вот уеду завтра, найдешь кого-нибудь с машиной.
     Эви задумалась, положив голову мне на колени.
     - Когда буду снова жениться, только с евреем, - заявила она.
     - Это почему же? Думаешь, все евреи - богачи?
     - Я тебе объясню. Евреи делают обрезание...
     - Ну.
     - Остальные не делают.
     - Вот сволочи!
     -  Не  смейся. Это  важная  проблема. Когда  нет обрезания,  получается
смегма...
     - Что?
     -  Смегма. Это нехорошие  вещества... канцерогены.  Вон  там, хочешь, я
тебе показываю?
     - Нет уж, лучше заочно...
     - Когда есть обрезание,  смегма не получается.  И  тогда не  бывает рак
шейки матки. Знаешь шейку матки?
     - Ну, допустим... Ориентировочно...
     - Статистика показывает, когда нет обрезания, чаще рак шейки матки. А в
Израиле нет совсем...
     - Чего?
     - Шейки матки... Рак шейки матки... Есть рак горла, рак желудка...
     - Тоже не подарок, - говорю.
     - Конечно, - согласилась Эви. Мы помолчали.
     - Идем, - сказала она, - ты уже засыпаешь...
     - Подожди. Надо обрезание сделать..
     Я выпил полный фужер и снова налил.
     - Ты очень пьяный, идем...
     - Мне  надо обрезание сделать. А еще лучше - отрезать эту самую шейку к
чертовой матери!
     - Ты очень пьяный. И злой на меня.
     - Я не злой. Мы - люди  разных поколений. Мое поколение - дрянь! А твое
- это уже нечто фантастическое!
     - Почему ты злой?
     - Потому что жизнь одна. Прошла секунда, и конец. Другой не будет...
     -  Уже  час ночи,  -  сказала Эви. Я выпил  и снова налил.  И  сразу же
куда-то  провалился. Возникло ощущение, как будто я - на дне аквариума.  Все
раскачивалось,  уплывало,  мерцали  какие-то светящиеся  блики...  Потом все
исчезло...
     ... Проснулся я от стука. Вошел Жбанков. На нем был спортивный халат.
     Я лежал поперек кровати. Жбанков сел рядом.
     - Ну как? - спросил он.
     - Не спрашивай.
     - Когда я буду стариком, - объявил Жбанков, - напишу завещание внукам и
правнукам. Это будет одна-единственная фраза. Знаешь какая?
     - Ну?
     -  Это  будет   одна-единственная  фраза:  "Не  занимайтесь  любовью  с
похмелья!" И три восклицательных знака.
     - Худо мне. Совсем худо.
     - И подлечиться нечем. Ты же все и оприходовал.
     - А где наши дамы?
     - Готовят завтрак. Надо вставать. Лийвак ждет...
     Жбанков пошел одеваться. Я сунул голову под кран. Потом сел за машинку.
Через пять минут текст был готов.
     "Дорогой  и  многоуважаемый  Леонид  Ильич!   Хочу  поделиться  с  Вами
радостным событием. В истекшемгоду  мне удалось достичь  небывалых  трудовых
показателей.  Я надоила с одной  коровы..." ("...с  одной  коровы" я написал
умышленно. В  этом  обороте звучала жизненная достоверность  и  трогательное
крестьянское простодушие). Конец был такой:
     "... И еще одно радостное  событие произошло в  моей  жизни. Коммунисты
нашей фермы дружно избрали меня своим членом!"
     Тут уже явно хромала стилистика. Переделывать не было сил...
     - Завтракать,  -  позвала Белла.  Эви нарезала  хлеб.  Я виновато с нею
поздоровался.  В  ответ  -  радужная  улыбка  и  задушевное:  "Как  ты  себя
чувствуешь?"
     - Хуже некуда, - говорю.
     Жбанков добросовестно исследовал пустые бутылки.
     - Ни грамма, - засвидетельствовал он.
     - Пейте кофе, - уговаривала Белла, - через минуту садимся в такси.
     От кофе легче не стало. О еде невозможно было и думать.
     - Какие-то бабки еще шевелятся, - сказал Жбанков, вытаскивая мелочь.
     Затем он посмотрел на Беллу Константиновну:
     - Мать, добавишь еще полтора рубля?
     Та вынула кошелек.
     - Я из Таллинна вышлю, - заверил Жбанков.
     - Ладно, заработал, - цинично усмехнулась Белла.
     Раздался  автомобильный гудок.  Мы собрали портфели, уселись  в  такси.
Вскоре  Лийвак  пожимал  нам   руки.   Текст,  составленный   мною,  одобрил
безоговорочно. Более того, произнес короткую речь:
     - Я доволен, товарищи. Вы неплохо потрудились, культурно отдохнули. Рад
был познакомиться. Надеюсь,  эта дружба  станет традиционной. Ведь партийный
работник и журналист где-то, я бы сказал, - коллеги. Успехов вам на  трудном
идеологическом фронте. Может, есть вопросы?
     - Где тут буфет? - спросил Жбанков. - Маленько подлечиться...
     Лийвак нахмурился.
     -  Простите  мне  грубое  русское выражение, -  он выждал  укоризненную
паузу. -- ... Но вы поступаете, как дети!
     - Что, и пива нельзя? -- спросил Жбанков.
     - Вас могут увидеть, - понизил голос секретарь,  - есть разные  люди...
Знаете, какая обстановка в райкоме...
     - Ну и работенку ты выбрал, - посочувствовал ему Жбанков.
     - Я по образованию - инженер, - неожиданно сказал Лийвак.
     Мы помолчали. Стали прощаться. Секретарь уже перебирал какие-то бумаги.
     -  Машина  ждет,  -  сказал он. -  На  вокзал  я позвоню.  Обратитесь в
четвертую кассу. Скажите, от меня...
     -  Чао, - махнул ему рукой Жбанков. Мы спустились  вниз. Сели в машину.
Бронзовый  Ленин смотрел  нам вслед. Девушки поехали  с  нами... На  перроне
Жбанков и Белла отошли в сторону.
     - Ты будешь приходить еще? - спросила Эви.
     - Конечно.
     - И я буду  ехать в Таллинн. Позвоню в редакцию. Чтобы  не рассердилась
твоя жена.
     - Нет у меня жены, - говорю, - прощай, Эви. Не сердись, пожалуйста...
     - Не пей так много, - сказала Эви. Я кивнул.
     - А то не можешь делать секс.
     Я шагнул к ней, обнял и поцеловал. К нам приближались Белла и  Жбанков.
По его жестикуляции было видно, что он нахально лжет.
     Мы поднялись в купе. Девушки шли к машине, оживленно беседуя. Так и  не
обернулись...
     - В Таллинне опохмелимся, - сказал  Жбанков, - есть около шести рублей.
А хочешь, я тебе приятную вещь скажу?
     Жбанков подмигнул  мне. Радостная, торжествующая улыбка преобразила его
лицо.
     - Сказать? Мне еще Жора семьдесят копеек должен!..

        КОМПРОМИСС ДЕВЯТЫЙ

     ("Советская Эстония". Июль. 1976 г.)
     <I>"САМАЯ  ТРУДНАЯ ДИСТАНЦИЯ.  Тийна  Кару  родилась  в  дружной  семье, с
золотой  медалью окончила школу, была секретарем комитета  ВЛКСМ, увлекалась
спортом. Тут нужно выделить одну характерную деталь. Из многочисленных видов
легкой атлетика  она предпочла бег на 400 метров, а эта дистанция, по мнению
специалистов,  наиболее трудоемкая  в спорте,  требует сочетания  быстроты и
выносливости,  взрывной   силы  и   напряженной  воли  к  победе.  Упорство,
последовательность, аскетический режим -  вот  факторы,  которые  определили
биографию  Тийны, ее путь к намеченной цели. Окончив школу,  Тийна поступает
на химическое  отделение  ТГУ,  участвует  в  работе СНО,  охотно  выполняет
комсомольские  поручения. На последнем  курсе  она  становится членом  КПСС,
Затем она - аспирантка института химии АН ЭССР. Как специалиста-химика Тийну
интересует механизм воздействия  канцерогенных веществ на организм человека.
Диссертация почти готова.
     Тийна  Кару  ставит перед  собой высокие реальные цели. Веришь, что она
добьется успеха на своей трудной дистанции".</I>
     С  Тийной  Кару  нас  познакомили  общие  друзья.  Интересная, неглупая
женщина,   молодой  ученый.  Подготовил  о  ней  зарисовку.  Изредка   Тийна
попадалась мне в разных научных компаниях. Звонит однажды:
     - Ты свободен? Мне надо с тобой поговорить.
     Я пришел в кафе "Райа". Заказал джина. Она сказала:
     - Я четыре года замужем. До сих пор все было хорошо. Летом Руди побывал
в Москве. Затем вернулся. Тут все и началось...
     - ?
     - Происходит  что-то странное. Он хочет... Как бы  тебе объяснить... Мы
стали чужими...
     Я напрягся и внятно спросил:
     - В половом отношении?
     - Именно.
     - Чем же я могу помочь?
     -  То  есть  почему  я  к  тебе  обратилась? Ты единственный аморальный
человек среди моих знакомых. Вот я и хочу проконсультироваться.
     - Не понимаю.
     - Обсудить ситуацию.
     -  Видишь  ли, я даже с  мужчинами не  обсуждаю эти темы.  Но  у  моего
приятеля есть книга  --  "Технология секса". Я возьму,  если хочешь.  Только
ненадолго. Это его настольная книга. Ты свободно читаешь по-русски?
     - Конечно.
     Принес   ей   "Технологию".   Книга  замечательная.   Первую   страницу
открываешь,  написано "Введение".  Уже смешно. Один  из  разделов начинается
так: "Любовникам с непомерно большими животами можем рекомендовать позицию -
7".  Гуманный  автор  уделил внимание даже таким презренным  существам,  как
любовники с большими животами... Отдал ей книгу. Через неделю возвращает.
     - Все поняла?
     - Кроме одного слова - "исподволь".
     Объяснил ей, что значит - исподволь.
     - Теперь я хочу овладеть практическими навыками.
     - Благословляю тебя, дочь моя!
     - Только не с мужем. Я должна сначала потренироваться.
     Подчеркиваю, все это говорилось без тени кокетства, на эстонский манер,
основательно и деловито.
     - Ты - аморальный человек? - спросила она.
     - Не совсем.
     - Значит - отказываешься?
     -  Тийна!  -  взмолился я.  -  Так  это  не  делается!  У  нас  хорошие
товарищеские отношения.  Нужен  срок, может  быть,  они  перейдут  в  другое
чувство...
     - Какой?
     - Что - какой?
     - Какой нужен срок?
     - О, Господи, не знаю... Месяц, два...
     - Не выйдет. Я в апреле  кандидатский минимум сдаю... Познакомь  меня с
кем-нибудь. Желательно с брюнетом. Есть же у тебя друзья-подонки?
     - Преобладают, - сказал я.
     Сижу, думаю.  Шаблинский,  конечно,  ас,  но  грубый,  Розенштейн  дачу
строит,  вконец обессилел. Гуляев  - блондин. У  Мити  Кленского  - триппер.
Оська  Чернов? Кажется, подходит.  Застенчивый,  пылкий брюнет.  Правда,  он
скуповат, но это чепуха. На один раз сойдет. Спрашиваю Чернова:
     - Много у тебя было женщин?
     - Тридцать шесть и четыре под вопросом.
     - Что значит - под вопросом?
     Оська потупился: - Всякого рода отклонения.
     Годится, думаю. Изложил ему суть дела. Оська растерялся:
     - Я ее видел как-то раз. Она мне даже нравится. Но, согласись, вот так,
утилитарно...
     - Что тебе стоит?
     - Я все-таки мужчина.
     - Вот и посодействуй человеку.
     Купил я на свои деньги бутылку рома, пригласил Осю и  Тийну.  Тийна мне
шепнула:
     - Я договорилась с подругой. Три часа квартира в моем распоряжении.
     Выпили,   закурили,   послушали   Би-би-си.  Оська  пустился   было   в
рассуждения:
     - Да, жизнестойкой может быть лишь преследуемая организация...
     Тийна его перебила:
     - Надо идти. А то подруга вернется.
     Отправились. Утром Тийна мне звонит.
     - Ну как? - спрашиваю.
     - Проводил меня и ушел домой.
     Звоню Чернову:
     - Совесть есть у тебя?
     - Веришь ли, старик, не могу. Как-то не получается...
     - Что ты за мужик после этого?!
     Оська возмутился:
     - Я  имел больше женщин, чем ты съел котлет. А такой не встречал. Самое
удивительное, что она мне нравится.
     Пригласил их обоих снова. Выставил недопитый ром. Ушли. Тийна звонит:
     - Черт бы побрал твоего друга!
     - Неужели, - говорю, - опять дезертировал?
     -  Ты  понимаешь, сели  в машину.  Расплачивался  Ося  в темноте. Сунул
шоферу десятку вместо рубля. Потом страшно расстроился. Пешком ушел домой...
Я видела, что он сует десятку. Я  думала, что на Кавказе так принято. Что он
хочет произвести на меня впечатление. Ведь Ося - грузин?
     - Ося - еврей. И вообще его настоящая фамилия - Малкиэль.
     Снова ему звоню:
     - Оська, будь же человеком!
     - Понимаешь, была десятка, рубль и мелочь...
     В третий раз их пригласил.
     - Послушайте, - говорю, - я сегодня ночую в редакции. А вы оставайтесь.
Шнапс  в холодильнике. Будут  звонить - не реагируйте. Двери запереть, чтобы
Оська не сбежал?
     - Да не сбегу я.
     Отправился в редакцию дежурить. Тийна звонит:
     - Спустись на минутку.
     Спустился в холл. Она достает из портфеля шоколад и бутылку виски "Лонг
Джон".
     - Дай, - говорит, - я тебя поцелую. Да не бойся, по-товарищески...
     Поцеловала меня.
     - Если бы знал, как я тебе благодарна!
     - Оську благодари.
     - Я ему десять рублей вернула. Те, что он шоферу дал.
     - Какой позор!
     - Ладно, он их честно заработал.
     Я  спрятал бутылку  в карман  и пошел заканчивать  статью на  моральную
тему.

        КОМПРОМИСС ДЕСЯТЫЙ

     ("Вечерний Таллинн". Июль. 1976 г.)
     "ОНИ МЕШАЮТ НАМ ЖИТЬ.  Сегодня утром был доставлен в медвытрезвитель No
4 гражданин Э. Л. Буш, пытавшийся выдать  себя  за работника республиканской
прессы.  Э.  Л.   Буш   оказал   неповиновение   служащим   медвытрезвителя,
выразившееся в укусах, о чем решено сообщить по месту его работы, установить
которое хотя бы с приблизительной точностью все еще не удалось".
     Как  обычно,  не  хватило спиртного,  и, как всегда,  я  предвидел  это
заранее.  А вот  с закуской не было проблем. Да и быть не могло. Какие могут
быть проблемы, если Севастьянову  удавалось разрезать обыкновенное яблоко на
шестьдесят четыре дольки?!..
     Помню, дважды бегали за "Стрелецкой". Затем появились  какие-то девушки
из балета на льду. Шаблинский все глядел на девиц, повторяя:
     - Мы растопим этот лед... Мы растопим этот лед...
     Наконец подошла моя  очередь бежать за водкой. Шаблинский отправился со
мной. Когда мы вернулись, девушек не было. Шаблинский сказал:
     - А бабы-то умнее, чем я думал. Поели, выпили и ретировались.
     - Ну и хорошо, - произнес Севастьянов, - давайте я картошки отварю.
     - Ты бы еще нам каши предложил! - сказал Шаблинский.
     Мы  выпили и закурили. Алкоголь действовал неэффективно.  Ведь напиться
как следует - это тоже искусство...
     Девушкам  в  таких  случаях  звонить   бесполезно.  Раз  уж  пьянка  не
состоялась,  то  все.  Значит,  тебя  ждут  сплошные  унижения.  Надо менять
обстановку. Обстановка - вот что главное. Помню, Тофик Алиев рассказывал:
     -  Дома у меня рояль,  альков, серебряные ложки... Картины  чуть ли  не
эпохи  Возрождения... И - никакого секса. А в гараже - разный хлам, покрышки
старые,   брезентовый  чехол...   Так  я   на  этом   чехле   имел  половину
хореографического училища.  Многие буквально  уговаривали  -  пошли в гараж!
Там, мол, обстановка соответствующая...
     Шаблинский встал и говорит:
     - Поехали в Таллинн.
     - Поедем, - говорю.
     Мне было все равно. Тем более, что девушки исчезли.
     Шаблинский  работал  в газете "Советская Эстония".  Гостил в Ленинграде
неделю. И теперь возвращался с оказией домой.
     Севастьянов вяло предложил не расходиться.  Мы  попрощались  и вышли на
улицу. Заглянули в магазин. Бутылки оттягивали  наши карманы. Я был в летней
рубашке и в кедах. Даже паспорт отсутствовал.
     Через десять минут подъехала "Волга". За  рулем  сидел угрюмый человек,
которого Шаблинский называл Гришаня.
     Гришаня  всю  дорогу  безмолвствовал. Водку  пить  не  стал.  Мне  даже
показалось, что Шаблинский видел его впервые.
     Мы  быстро  проскочили невзрачные  северо-западные окраины  Ленинграда.
Далее следовали однообразные поселки, бледноватая зелень  и медленно текущие
речки. У переезда Гришаня затормозил, распахнул дверцу и направился в кусты.
На  ходу  он  деловито  расстегивал  ширинку,  как  человек,  пренебрегающий
условностями.
     - Чего он такой мрачный? - спрашиваю. Шаблинский ответил:
     -  Он не мрачный. Он  под следствием. Если не  ошибаюсь, там фигурирует
взятка.
     - Он что, кому-то взятку дал?
     - Не идеализируй Гришу. Гриша не давал, а брал. Причем в неограниченном
количестве. И вот теперь он под следствием. Уже подписку взяли о невыезде.
     - Как же он выехал?
     - Откуда?
     - Из Ленинграда.
     - Он дал подписку в Таллинне.
     - Как же он выехал из Таллинна?
     -  Очень просто. Сел в  машину  и поехал. Грише  уже нечего терять. Его
скоро арестуют.
     - Когда? - задал я лишний вопрос.
     - Не раньше чем мы окажемся в Таллинне...
     Тут  Гришаня вышел  из  кустов. На  ходу  он  сосредоточенно застегивал
брюки. На крепких запястьях его что-то сверкало. "Наручники?" - подумал я.
     Потом разглядел  две пары часов с металлическими браслетами. Мы поехали
дальше.
     За   Нарвой   пейзаж   изменился.   Природа   выглядела   теперь  менее
беспорядочно. Дома - более аккуратно и строго.
     Шаблинский выпил и задремал. А я все думал - зачем? Куда и зачем я еду?
Что меня ожидает? И до чего же глупо складывается жизнь!..
     Наконец мы подъехали к Таллинну. Миновали безликие кирпичные пригороды.
Затем промелькнула какая-то готика. И вот мы на Ратушной площади.
     Звякнула  бутылка   под  сиденьем.   Машина   затормозила.   Шаблинский
проснулся.
     - Вот мы и дома, - сказал он.
     Я выбрался  из  автомобиля.  Мостовая  отражала  расплывчатые  неоновые
буквы.   Плоские  фасады   сурово  выступали   из  мрака.  Пейзаж  напоминал
иллюстрации к Андерсену. Шаблинский протянул мне руку:
     - Звони.
     Я не понял. Тогда он сказал:
     - Нелька волнуется.
     Тут я по-настоящему растерялся. Я даже спросил от безнадежности:
     - Какая Нелька?
     -  Да жена, - сказал Шаблинский, - забыл? Ты  же первый и отключился на
свадьбе..
     Шаблинский давно уже  работал в партийной газете. Положение функционера
не слишком его тяготило. В нем даже сохранилось какое-то обаяние.
     Вообще я заметил, что  человеческое обаяние  истребить довольно трудно.
Куда  труднее,  чем  разум,  принципы   или  убеждения.  Иногда  десятилетия
партийной работы  оказываются бессильны. Честь,  бывает, полностью утрачена,
но  обаяние  сохранилось.  Я  даже  знавал, представьте  себе,  обаятельного
начальника тюрьмы в Мордовии...
     Короче, Шаблинский был нормальным человеком.  Если и делал подлости, то
без ненужного рвения. Я с ним почти дружил. И вот теперь:
     - Звони, - повторил он..
     В  Таллинне  я бывал и раньше. Но это были  служебные  командировки. То
есть с необходимыми бумагами, деньгами и гостиницей. А главное - с ощущением
пошлой, но разумной цели.
     А зачем я приехал сейчас?  Из редакции меня  уволили. Денег в кармане -
рублей шестнадцать. Единственный знакомый торопится к жене. Гришаня - и  тот
накануне ареста. Тут Шаблинский задумался и говорит:
     - Идея. Поезжай к Бушу. Скажи, что ты от меня. Буш тебя охотно приютит.
     - Кто такой Буш?
     -  Буш  -  это  нечто  фантастическое.  Сам  увидишь.  Думаю,  он  тебе
понравится. Телефон - четыре, два нуля, одиннадцать.
     Мы попрощались. Гришаня сидел в автомобиле. Шаблинский махнул ему рукой
и   быстро  свернул  за  угол.  Так  и  бросил  меня  в  незнакомом  городе.
Удивительно, что  неделю спустя мы будем работать  в одной  газете  и  почти
дружить.
     Тут медленно опустилось стекло автомобиля и выглянул Гришаня.
     - Может, тебе деньги нужны? - спросил он.
     Деньги были нужны. Более того - необходимы. И все-таки я ответил:
     - Спасибо. Деньги есть.
     Впервые я  разглядел Гришанино лицо. Он был  похож  на водолаза. Так же
одинок и непроницаем.
     Мне   захотелось  сказать  ему  что-то  приятное.  Меня  поразило   его
благородство. Одалживать  деньги перед арестом, что  может  быть  изысканнее
такого категорического неприятия судьбы?..
     - Желаю удачи, - сказал я.
     - Чао, - коротко ответил Гришаня.
     С работы меня уволили  в  начале  октября.  Конкретного повода не было.
Меня,  как  говорится,  выгнали "по совокупности". Видимо, я  позволял  себе
много лишнего.
     В журналистике каждому  разрешается делать  что-то одно. В чем-то одном
нарушать принципы социалистической морали. То есть одному  разрешается пить.
Другому   -  хулиганить.  Третьему  -  рассказывать  политические  анекдоты.
Четвертому -  быть евреем. Пятому - беспартийным. Шестому - вести аморальную
жизнь. И так далее. Но каждому, повторяю, дозволено что-то одно. Нельзя быть
одновременно евреем и пьяницей. Хулиганом и беспартийным...
     Я же был пагубно универсален. То есть разрешал себе всего понемногу.
     Я выпивал, скандалил, проявлял идеологическую близорукость. Кроме того,
не состоял в партии и  даже частично был евреем. Наконец, моя семейная жизнь
все более запутывалась.
     И меня уволили. Вызвали на заседание парткома и сказали:
     -   Хватит!   Не  забывайте,  что   журналистика  -   передовая   линия
идеологического фронта. А на фронте главное  - дисциплина. Этого-то вам и не
хватает. Ясно?
     - Более или менее.
     -  Мы  даем  вам  шанс  исправиться. Идите  на завод.  Проявите себя на
тяжелой   физической   работе.   Станьте   рабкором.   Отражайте   в   своих
корреспонденциях подлинную жизнь... Тут я не выдержал.
     - Да за подлинную жизнь, - говорю, - вы меня без суда расстреляете!
     Участники  заседания  негодующе   переглянулись.   Я   был  уволен  "по
собственному желанию".
     После этого я  не  служил.  Редактировал какие-то генеральские мемуары.
Халтурил  на радио. Написал брошюру "Коммунисты покорили  тундру". Но даже и
тут совершил грубую политическую  ошибку. Речь в брошюре шла о строительстве
Мончегорска.  События   происходили   в   начале  тридцатых   годов.   Среди
ответственных  работников  было много евреев. Припоминаю  каких-то  Шимкуса,
Фельдмана, Рапопорта... В горкоме ознакомились и сказали:
     -  Что  это за сионистская  прокламация? Что это за  мифические евреи в
тундре? Немедленно уничтожить весь тираж!..
     Но  гонорар  я успел получить.  Затем  писал  внутренние  рецензии  для
журналов.   Анонимно  сотрудничал  на  телевидении.  Короче,  превратился  в
свободного художника. И наконец занесло меня в Таллинн...
     Около магазина сувениров я  заметил телефонную будку.  Припомнил цифры:
четыре, два нуля, одиннадцать. Звоню. Отвечает женский голос:
     - Слушаю! - У нее получилось - "свушаю". - Свушаю, мивенький!
     Я попросил к телефону Эрика Буша. В ответ прозвучало:
     - Его нет. Я прямо вовиуюсь. Он дал мне свово не задерживаться. Так что
приходите. Мы свавно побовтаем...
     Женщина довольно толково продиктовала мне адрес. Объяснила, как ехать.
     Миниатюрный эстонский трамвай раскачивался на поворотах. Через двадцать
минут я был в Кадриорге. Легко разыскал полуразрушенный бревенчатый дом.
     Дверь мне  отворила женщина  лет  пятидесяти, худая, с  бледно-голубыми
волосами. Кружева  ее  лилового пеньюара достигали золотых арабских  туфель.
Лицо было  густо  напудрено. На  щеках  горел  химический  румянец.  Женщина
напоминала героиню захолустной оперетты.
     - Эрик дома, - сказала она, - проходите.
     Мы с трудом  разминулись в узкой  прихожей. Я зашел в комнату  и обмер.
Такого чудовищного беспорядка мнееще видеть не приходилось.
     Обеденный стол  был завален грязной посудой.  Клочья зеленоватых  обоев
свисали до полу. На рваном ковре толстым слоем лежали газеты. Сиамская кошка
перелетала из одного угла в другой. У двери выстроились пустые бутылки.
     С продавленного дивана встал мужчина лет  тридцати. У него было смуглое
мужественное лицо  американского киногероя.  Лацкан добротного  заграничного
пиджака был украшен гвоздикой.  Полуботинки сверкали.  На фоне захламленного
жилища Эрик Буш выглядел космическим пришельцем.
     Мы поздоровались. Я неловко и сбивчиво объяснил ему, в чем дело.
     Буш улыбнулся и неожиданно заговорил гладкими певучими стихами:
     - Входи, полночный гость!  Чулан к твоим услугам. Кофейник  на плите. В
шкафу  голландский сыр. Ты  братом станешь  мне. Галине станешь другом. Люби
ее, как мать. Люби ее, как сын. Пускай кругом бардак...
     -  Есть  свадкие бувочки! - вмешалась Галина. Буш прервал ее мягким, но
величественным жестом:
     - Пускай кругом бардак - есть худшие напасти! Пусть дует из окна. Пусть
грязен наш сортир... Зато - и это факт - тут нет советской власти. Свобода -
мой девиз, мой фетиш, мой кумир!
     Я  держался так,  будто все это нормально.  Что мне оставалось  делать?
Уйти из дома в первом часу ночи? Обратиться в "скорую помощь"?
     Кроме  того, человеческое безумие - это еще  не самое ужасное. С годами
оно для  меня все  более приближается  к  норме. А норма  становится  чем-то
противоестественным.
     Нормальный человек  бросил меня в  полном  одиночестве.  А ненормальный
предлагает кофе, дружбу и чулан... Я напрягся и выговорил:
     - Быть вашим гостем чрезвычайно лестно. От  всей души спасибо за приют.
Тем более что, как давно известно, все остальные на меня плюют...
     Затем мы пили кофе, ели  булку с джемом. Сиамская кошка прыгнула мне на
голову. Галина  завела пластинку  Оффенбаха.  Разошлись  мы около двух часов
ночи.
     У Буша  с Галиной я прожил недели три. С каждым днем они мне все больше
нравились. Хотя оба были законченными шизофрениками.
     Эрик Буш происходил из  весьма  респектабельной  семьи.  Его  отец  был
доктором наук  и профессором математики в  Риге. Мать заведовала  сектором в
республиканском  институте  тканей.  Годам  к семи Буш  возненавидел  обоих.
Каким-то чудом он  почти с рождения  был  антисоветчиком и  нонконформистом.
Своих родителей называл -- "выдвиженцы".
     Окончив школу, Буш покинул Ригу.  Больше года плавал на траулере. Затем
какое-то  время  был  пляжным  фотографом.  Поступил  на  заочное  отделение
Ленинградского института культуры. По окончании его стал журналистом.
     Казалось   бы,  человеку  с   его   мировоззрением  такая  деятельность
противопоказана. Ведь Буш  не только  критиковал существующие  порядки.  Буш
отрицал саму  историческую реальность. В частности -  победу  над фашистской
Германией.
     Он  твердил,  что бесплатной медицины не существует. Делился сомнениями
относительно  нашего   приоритета  в   космосе.  После  третьей  рюмки   Буш
выкрикивал:
     - Гагарин в космос не летал! И Титов не летал!.. А все советские ракеты
- это огромные консервные банки, наполненные глиной...
     Казалось бы, такому человеку не место в советской журналистике.  Тем не
менее Буш  выбрал именно это занятие. Решительный нонконформизм  уживался  в
нем с абсолютной беспринципностью. Это бывает.
     В творческой  манере  Буша сказывались уроки немецкого экспрессионизма.
Одна из его корреспонденций начиналась так:
     "Настал  звездный  час для  крупного рогатого  скота.  Участники съезда
ветеринаров приступили к работе. Пахнущие молоком и навозом ораторы  сменяют
друг друга..."
     Сначала Буш работал  в провинциальной газете. Но захолустье  ему быстро
наскучило.  Для  небольшого   северного  городка  он  был  чересчур  крупной
личностью.
     Два года назад Буш переехал в  Таллинн. Поселился  у какой-то стареющей
женщины.
     В Буше имелось то, что роковым образом действует на стареющих женщин. А
именно  -  бедность, красота,  саркастический  юмор,  но  главное  -  полное
отсутствие характера.
     За два года Буш обольстил четырех стареющих  женщин. Галина  Аркадьевна
была   пятой   и  самой   любимой.  Остальные  сохранили   к   Бушу  чувство
признательности и восхищения.
     Злые  языки  называли Буша альфонсом. Это было несправедливо. В любви к
стареющим женщинам он  руководствовался мотивами альтруистического  порядка.
Буш  милостиво  разрешал им обрушивать  на себя водопады  горьких запоздалых
эмоций.
     Постепенно о Буше начали складываться легенды. Он беспрерывно попадал в
истории.
     Однажды Буш поздно ночью шел через  Кадриорг. К нему подошли трое. Один
из них мрачно выговорил:
     - Дай закурить.
     Как  в  этой  ситуации поступает нормальный человек? Есть  три варианта
сравнительно разумного поведения.
     Невозмутимо и бесстрашно протянуть хулигану сигареты.
     Быстро пройти мимо, а еще лучше - стремительно убежать.
     И последнее - нокаутировав того, кто ближе, срочно ретироваться.
     Буш избрал самый  губительный,  самый нестандартный вариант. В ответ на
грубое требование Буш изысканно произнес:
     - Что значит - дай? Разве мы пили с вами на брудершафт?!
     Уж  лучше бы он заговорил стихами.  Его  могли  бы  принять за опасного
сумасшедшего. А так Буша до полусмерти избили.  Наверное, хулиганов взбесило
таинственное слово - "брудершафт". Теряя сознание, Буш шептал:
     - Ликуйте, смерды! Зрю на ваших лицах грубое торжество плоти!..
     Неделю  он  пролежал в больнице. У него были сломаны ребра  и  вывихнут
палец. На лбу появился романтический шрам...
     Буш работал  в "Советской Эстонии". Года полтора его держали внештатным
корреспондентом. Шли  разговоры  о  том, чтобы  дать  ему  постоянное место.
Главный редактор, улыбаясь, поглядывал в  его сторону. Сотрудники прилично к
нему относились. Особенно - стареющие женщины. Завидев Буша, они шептались и
краснели.
     Штатная должность означала многое. Особенно - в республиканской газете.
Во-первых, стабильные деньги. Кроме того, множество разнообразных социальных
льгот.  Наконец, известную степень  личной безнаказанности. То есть главное,
чем одаривает режим свою номенклатуру.
     Буш  нетерпеливо   ожидал  зачисления  в  штат.   Он,   повторяю,   был
двойственной  личностью. Мятежность  легко уживалась  в  нем  с  отсутствием
принципов. Буш говорил:
     - Чтобы низвергнуть режим, я должен превратиться в один из его столпов.
И тогда вся постройка скоро зашатается...
     Приближалось 7 Ноября. Редактор вызвал Буша и сказал:
     -  Решено, Эрнст  Леопольдович,  поручить  вам  ответственное  задание.
Берете в секретариате пропуск. Едете в  морской  торговый порт. Беседуете  с
несколькими  западными капитанами.  Выбираете  одного, наиболее  лояльного к
идеям социализма. Задаете ему какие-то  вопросы. Добиваетесь более или менее
подходящих ответов. Короче, берете у  него интервью. Желательно, чтобы моряк
поздравил нас с шестьдесят  третьей годовщиной Октябрьской революции. Это не
значит,  что  он  должен   выкрикивать  политические   лозунги.  Вовсе  нет.
Достаточно   сдержанного  уважительного  поздравления.   Это  все,  что  нам
требуется. Ясно?
     - Ясно, - ответил Буш.
     - Причем  нужен  именно  западный  моряк. Швед,  англичанин,  норвежец,
типичный представитель  капиталистической системы. И тем не менее лояльный к
советской власти.
     - Найду, - заверил Буш, - такие люди попадаются. Помню, разговорился  я
в Хабаровске с  одним матросом швейцарского королевского флота. Это был  наш
человек, все Ленина цитировал.
     Редактор вскинул брови, задумался и укоризненно произнес:
     - В Швейцарии,  товарищ Буш, нет моря, нет короля, а следовательно, нет
и швейцарского королевского флота. Вы что-то путаете.
     - Как это нет моря? - удивился Буш. - А что же там есть, по-вашему?
     - Суша, - ответил редактор.
     - Вот как, - не сдавался Буш. - Интересно.  Очень интересно... Может, и
озер там нет? Знаменитых швейцарских озер?!
     -  Озера  есть,  -  печально  согласился  редактор,  -  а  швейцарского
королевского флота -  нет... Можете действовать, - закончил он, - но будьте,
пожалуйста, серьезнее. Мы, как известно, думаем о предоставлении вам штатной
работы. Это задание - во многом решающее. Желаю удачи...
     Таллиннский порт расположен в двадцати минутах езды от центра города.
     Буш  отправился  на  задание   в  такси.  Зашел  в   редакцию  портовой
многотиражки. Там как раз отмечали сорокалетие фотографа Левы Баранова. Бушу
протянули стакан ликера. Буш охотно выпил и сказал:
     - Мне нельзя. Я на задании.
     Он выпил еще немного и стал звонить диспетчеру.  Диспетчер рекомендовал
Бушу западногерманское торговое судно "Эдельвейс".
     Буш выпил еще один стакан и направился к четвертому пирсу.
     Капитан встретил Буша  на трапе. Это был типичный морской волк,  худой,
краснолицый, с орлиным профилем. Звали его Пауль Руди.
     Диспетчер  предупредил капитана о  визите  советского  журналиста.  Тот
пригласил Буша в каюту.
     Они разговорились. Капитан довольно сносно объяснялся по-русски. Коньяк
предпочитал - французский.
     - Это "Кордон-бло", - говорил он, - рекомендую. Двести марок бутылка.
     Сознавая, что пьянеет, Буш успел задать вопрос:
     - Когда ты отчаливаешь?
     - Завтра в одиннадцать тридцать.
     Теперь о деле можно  было и не  заговаривать. Накануне отплытия капитан
мог произнести  все, что угодно.  Кто  будет  это проверять?  Беседа  велась
откровенно и просто.
     - Ты любишь женщин? - спрашивал капитан.
     - Люблю, - говорил Буш, - а ты?
     - Еще  бы! Только  моя Луиза об этом  не догадывается. Я люблю  женщин,
выпивку и деньги. Ты любишь деньги?
     - Я забыл, как они выглядят. Это такие разноцветные бумажки?
     - Или металлические кружочки.
     - Я люблю их больше, чем футбол! И даже больше, чем женщин. Но  я люблю
их чисто платонически...
     Буш  пил, и  капитан  не  отставал. В  каюте  плавал  дым  американских
сигарет.  Из   невидимой  радиоточки  долетала  гавайская  музыка.  Разговор
становился все более откровенным.
     - Если бы ты знал, -  говорил журналист, - как мне все опротивело! Надо
бежать из этой проклятой страны!
     - Я понимаю, - соглашался капитан.
     - Ты  не можешь этого понять! Для тебя, Пауль, свобода - как воздух! Ты
его  не замечаешь. Ты им  просто дышишь. Понять меня  способна только  рыба,
выброшенная на берег.
     - Я понимаю, -  говорил капитан, - есть  выход. Ты же немец. Ты  можешь
эмигрировать в свободную Германию.
     - Теоретически это возможно.  Практически - исключено. Да, мой папаша -
обрусевший  курляндский  немец.  Мать - из Польши.  Оба в  партии с тридцать
шестого   года.   Оба   -  выдвиженцы,   слуги   режима.  Они   не  подпишут
соответствующих бумаг.
     -  Я понимаю,  - твердил  капитан, - есть  другой выход. Иди в торговый
флот,  стань  матросом.  Добейся  получения визы.  И, оказавшись  в западном
порту, беги. Проси убежища.
     - И это  фикция. Я  ведь на плохом счету. Мне не  откроют  визы. Я  уже
добивался, пробовал... Увы, я обречен на медленную смерть.
     - Понимаю...  Можно спрятать тебя на  "Эдельвейсе". Но  это рискованно.
Если что, тебя будут судить как предателя...
     Капитан рассуждал очень здраво.  Слишком  здраво. Вообще для иностранца
он  был  на редкость компетентен. У трезвого  человека это  могло бы вызвать
подозрения. Но Буш к этому времени совершенно опьянел. Буш ораторствовал:
     -  Свободен не тот, кто борется против режима. И  не тот, кто побеждает
страх. А  тот, кто его не ведает.  Свобода, Пауль, - функция организма! Тебе
этого не понять! Ведь ты родился свободным, как птица!
     - Я понимаю, - отвечал капитан...
     Около двенадцати  ночи  Буш спустился по трапу.  Он  то и дело замедлял
шаги,  вскидывая  кулак  -  "рот  фронт!". Затем  растопыривал  пальцы,  что
означало - "виктори!". Победа!..
     Капитан с пониманием глядел ему вслед... На следующий день Буш появился
в  редакции.  Он  был  возбужден,  но  трезв.  Его  сигареты  распространяли
благоухание. Авторучка "Паркер" выглядывала из бокового кармана.
     Буш отдал статью  машинисткам.  Называлась  она  длинно  и красиво:  "Я
вернусь, чтобы снова отведать ржаного хлеба!" Статья начиналась так:
     "Капитана  Пауля  Руди  я  застал в машинном  отделении. Торговое судно
"Эдельвейс"   готовится   к   отплытию.    Изношенные    механизмы   требуют
дополнительной проверки.
     - Босса интересует  только прибыль, -- жалуется капитан. - Двадцать раз
я советовал  ему  заменить цилиндры.  Того и гляди лопнут  прямо в  открытом
море.  Сам-то  босс  путешествует на  яхте. А  мы тут загораем, как черти  в
преисподней..." Конец был такой:
     "Капитан вытер мозолистые руки  паклей. Борода его лоснилась от мазута.
Глиняная трубка оттягивала квадратную челюсть. Он подмигнул мне и сказал:
     -  Запомни,  парень!  Свобода  -  как  воздух.  Ты дышишь свободой и не
замечаешь  ее...  Советским  людям  этого   не  понять.  Ведь  они  родились
свободными, как  птицы. А меня поймет только рыба, выброшенная на берег... И
потому - я вернусь! Я вернусь, чтобы снова отведать ржаного хлеба! Душистого
хлеба свободы, равенства и братства!.."
     - Неплохо,  - сказал редактор, -  живо, убедительно.  Единственное, что
меня смущает... Он действительно говорил нечто подобное?
     Буш удивился:
     - А что еще он мог сказать?
     - Впрочем, да, конечно, - отступил редактор...
     Статья была опубликована. На следующий день Буша вызвали к редактору. В
кабинете сидел незнакомый мужчина лет пятидесяти. Его  лицо выражало  полное
равнодушие и одновременно крайнюю сосредоточенность.
     Редактор  как  бы  отодвинулся   в  тень.  Мужчина   же  при  всей  его
невыразительности  распространился широко и  основательно. Он заполнил собой
все  пространство номенклатурного кабинета.  Даже гипсовый  бюст  Ленина  на
обтянутом кумачом постаменте уменьшился в размерах.
     Мужчина поглядел на Буша и еле слышно выговорил:
     - Рассказывайте.
     Буш раздраженно переспросил:
     - О чем? Кому? Вообще, простите, с кем имею честь?
     Ответ был короткий, словно вычерченный пунктиром:
     - О встрече... Мне... Сорокин... Полковник Сорокин...
     Назвав свой чин, полковник замолчал, как будто вконец обессилев.
     Что-то заставило  Буша повиноваться. Буш  начал пересказывать статью  о
капитане Руди.
     Полковник  слушал невнимательно. Вернее,  он почти дремал. Он напоминал
профессора, задавшего вопрос ленивому студенту. Вопрос, ответ на который ему
заранее известен.
     Буш говорил, придерживаясь  фактов,  изложенных в статье. Закончил речь
патетически:
     -  Где ты, Пауль?  Куда  несет тебя ветер  дальних странствий?  Где  ты
сейчас, мой иностранный друг?
     - В тюрьме,  -  неожиданно ответил  полковник.  Он  хлопнул газетой  по
столу, как будто убивая муху, и четко выговорил:
     -  Пауль  Руди  находится в  тюрьме.  Мы  арестовали  его как изменника
родины. Настоящая  его фамилия - Рютти. Он - беглый  эстонец.  В семидесятом
году  рванул на  байдарке через  Швецию. Обосновался в Гамбурге. Женился  на
Луизе Рейшвиц. Четвертый год  плавает на судах западногерманского  торгового
флота. Наконец совершил первый рейс в Эстонию. Мы его давно поджидали...
     Полковник повернулся к редактору:
     - Оставьте нас вдвоем.
     Редактору было  неловко, что его выгоняют  из собственного кабинета. Он
пробормотал:
     - Да, я как раз собирался посмотреть иллюстрации. И вышел.
     Полковник обратился к Бушу:
     - Что вы на это скажете?
     - Я поражен. У меня нет  слов! - Как говорится, неувязка получилась. Но
Буш держался  прежней версии: - Я описал  все, как  было. О прошлом капитана
Руди не догадывался. Воспринял его как прогрессивно мыслящего иностранца.
     -  Хорошо, - сказал полковник, -  допустим.  И все-таки случай  для вас
неприятный. Крайне  неприятный. Пятно на вашей журналистской репутации. Я бы
даже сказал  -  идеологический  просчет.  Потеря  бдительности.  Надо что-то
делать...
     - Что именно?
     -  Есть  одна  идея.  Хотите нам  помочь?  А  мы  соответственно  будем
рекомендовать вас на штатную должность.
     - В КГБ? - спросил Буш.
     - Почему  в КГБ? В газету "Советская  Эстония". Вы же давно  мечтаете о
штатной работе. В наших силах ускорить это решение. Сроки зависят от вас.
     Буш насторожился. Полковник Сорокин продолжал:
     - Вы могли бы дать интересующие нас показания.
     - То есть?
     -  Насчет  капитана Руди...  Дайте  показания, что  он  хотел  вас  это
самое... Употребить... Ну, в смысле полового извращения...
     - Что?! - приподнялся Буш.
     - Спокойно!
     -  Да за кого  вы меня принимаете?! Вот уж не думал, что КГБ использует
подобные методы!
     Глаза  полковника  сверкнули  бритвенными  лезвиями.  Он  побагровел  и
выпрямился:
     -  Пожалуйста,  без громких слов.  Я  вам  советую подумать.  На  карту
поставлено ваше будущее.
     Но  тут  и  Буш  расправил плечи. Он медленно вынул пачку  американских
сигарет. Прикурил от зажигалки "Ронсон". Затем спокойно произнес:
     -  Ваше  предложение аморально.  Оно идет вразрез с моими нравственными
принципами.  Этого  мне  только  не  хватало  - понравиться гомосексуалисту!
Короче, я отказываюсь. Половые извращения - не для меня!.. Хотите, я напишу,
что он меня спаивал?.. А впрочем, и это не совсем благородно...
     -  Ну, что ж, - сказал полковник, - мне все ясно. Боюсь, что вы на этом
проиграете.
     - Да неужели у КГБ можно выиграть?! - расхохотался Буш.
     На этом  беседа  кончилась. Полковник  уехал. Уже в дверях он  произнес
совершенно неожиданную фразу:
     - Вы лучше, чем я думал.
     - Полковник, не теряйте стиля! - ответил Буш...
     Его  лишили внештатной работы. Может  быть,  Сорокин  этого добился.  А
скорее всего,  редактор  проявил  усердие.  Буш вновь перешел на иждивение к
стареющим женщинам. Хотя и раньше все шло примерно таким же образом. Как раз
в  эти  дни  Буш познакомился  с  Галиной.  До  этого  его  любила  Марианна
Викентьевна,  крупный  торговый  работник.  Она  покупала  Бушу   сорочки  и
галстуки.  Платила  за  него в ресторанах.  Кормила  его вкусной и  здоровой
пищей. Но  карманных денег  Бушу  не полагалось.  Иначе Буш сразу принимался
ухаживать за другими женщинами.
     Получив  очередной  редакционный гонорар,  Буш  исчезал.  Домой являлся
поздно  ночью, благоухая луком и косметикой. Однажды Марианна не выдержала и
закричала:
     - Где ты бродишь, подлец?! Почему возвращаешься среди ночи?!
     Буш виновато ответил:
     - Я бы вернулся утром - просто не хватило денег...
     Наконец Марианна взбунтовалась. Уехала  на  курорт с пожилым работником
главка. Рядом с ним она казалась моложавой и легкомысленной. Оставить Буша в
пустой квартире Марианна, естественно, не захотела.
     И тут возникла Галина Аркадьевна. Практически из ничего. Может быть,под
воздействием закона сохранения материи.
     Дело в том, что  она не имела гражданского  статуса. Галина была вдовой
знаменитого эстонского революционера, чуть ли не самого  Кингисеппа. И ей за
это дали что-то вроде пенсии.
     Буш познакомился с ней в романтической обстановке. А именно - на берегу
пруда.
     В самом  центре Кадриорга есть  небольшой  затененный пруд. Его огибают
широкие липовые аллеи. Ручные белки прыгают в траве.
     У берега плавают черные лебеди. Как они  сюда попали - неизвестно. Зато
всем  известно,  что  эстонцы любят  животных.  Кто-то построил для  лебедей
маленькую фанерную будку. Посетители Кадриорга бросают им хлеб...
     Майским вечером Буш сидел на  траве у пруда. Сигареты у него кончились.
Денег не было  вторые сутки.  Минувшую ночь он  провел  в заброшенном киоске
"Союзпечати". Благо на полу там лежали старые газеты.
     Буш  жевал сухую  горькую  травинку. Мысли  в  его  голове  проносились
отрывистые и неспокойные, как телеграммы:
     "...Еда... Сигареты... Жилье... Марианна на  курорте... Нет работы... К
родителям обращаться стыдно, а главное - бессмысленно..."
     Когда и где  он  ел в последний  раз?  Припомнились  два  куска хлеба в
закусочной самообслуживания. Затем  - кислые яблоки над оградой чужого сада.
Найденная у  дороги ванильная сушка. Зеленый помидор, обнаруженный в  киоске
"Союзпечати"...
     Лебеди  скользили  по  воде,  как  два  огромных  черных  букета.  Пища
доставалась им  без видимых усилий.  Каждую секунду  резко  опускались  вниз
точеные  маленькие  головы на изогнутых шеях... Буш  думал  о еде. Мысли его
становились все короче: "...Лебедь... Птица... Дичь..."
     И тут зов предков отозвался в Буше легкой нервической  дрожью. В глазах
его загорелись отблески первобытных костров. Он замер, как сеттер на болоте,
вырвавшийся из городского плена...
     К  десяти  часам  окончательно  стемнеет. Изловить самоуверенную  птицу
будет делом минуты. Ощипанный  лебедь может вполне сойти  за гуся. А с целым
гусем Буш не пропадет. В любой компании будет желанным гостем...
     Буш  преобразился.  В  глубине  его  души  звучал охотничий  рожок.  Он
чувствовал,  как   тверд  его  небритый  подбородок.   Доисторическая   сила
пробудилась в Буше...
     И тут произошло чудо.  На берегу  появилась  стареющая женщина. То есть
дичь, которую Буш чуял на огромном расстоянии.
     Вовек не узнают черные лебеди, кто спас им жизнь! Женщина  была стройна
и  прекрасна.  Над  головой ее кружились  бабочки. Голубое  воздушное платье
касалось  травы. В руках  она держала книгу. Прижимала  ее к груди наподобие
молитвенника.
     Дальнозоркий Буш легко прочитал заглавие - "Ахматова. Стихи".
     Он выплюнул травинку и сильным глуховатым баритоном произнес:
     Они летят, они еще в дороге,
     Слова освобожденья и любви,
     А я уже в божественной тревоге,
     И холоднее льда уста мои...
     Женщина  замедлила  шаги.  Прижала  ладони  к  вискам.  Книга,  шелестя
страницами, упала на траву. Буш продолжал:
     А дальше - свет  невыносимо щедрый,  Как сладкое, горячее  вино...  Уже
душистым, раскаленным ветром Сознание мое опалено...
     Женщина молчала. Ее  лицо выражало  смятение и ужас. (Если  ужас  может
быть пылким  и  радостным  чувством.)  Затем, опустив  глаза,  женщина  тихо
проговорила.
     Но скоро там, где жидкие березы,
     Прильнувши к окнам, сухо шелестят,
     Венцом червонным заплетутся розы,
     И голоса незримо прозвучат...
     (У нее получилось -- "говоса".) Буш поднялся с земли.
     - Вы любите Ахматову?
     - Я знаю все ее стихи наизусть, - ответила женщина.
     - Какое совпадение!  Я  тоже...  А  цветы?  Вы любите  цветы? - Это моя
свабость!.. А птицы?  Что  вы скажете о  птицах? Буш кинул взгляд  на черных
лебедей, помедлил и сказал:
     Ах. чайка ли за облаком кружится,
     Малиновки ли носятся вокруг...
     О незнакомка! Я хочу быть птицей,
     Чтобы клевать зерно из ваших рук...
     - Вы поэт? - спросила женщина.
     -  Пишу кое-что между строк, - застенчиво ответил Буш...  День остывал.
Тени  лип  становились  длиннее.  Вода  утрачивала блеск.  В  кустах бродили
сумерки.
     - Хотите кофе? - предложила женщина. - Мой дом совсем близко.
     - Извините, - поинтересовался Буш, - а колбасы у вас нет?
     В ответ прозвучало:
     - У меня есть все, что нужно одинокому сердцу...
     Три  недели я  прожил у Буша с Галиной. Это были странные,  наполненные
безумием дни.
     Утро  начиналось  с  тихого, взволнованного пения.  Галина мальчишеским
тенором выводила:
     Эх, истомилась, устала я, Ночью и днем... Только о нем...
     Ее возлюбленный откликался низким, простуженным баритоном:
     Эх,  утону ль я в  Северной Двине,  А может,  сгину как-нибудь иначе...
Страна не зарыдает обо мне, Но обо мне товарищи заплачут...
     Случалось,  они  по утрам танцевали  на кухне. При  этом каждый напевал
что-то свое. За чаем Галина объявляла:
     -  Называйте  меня   сегодня  -  Верочкой.   А  с   завтрашнего  дня  -
Жар-Птицей...
     Днем  она  часто  звонила  по  телефону.  Цифры  набирала  произвольно.
Дождавшись ответа, ласково произносила:
     - Сегодня вас ожидает приятная неожиданность.
     Или:
     - Бойтесь дамы с вишенкой на шляпе...
     Кроме  того,  Галина часами  дрессировала  прозрачного,  стремительного
меченосца. Шептала ему, склонившись над аквариумом:
     - Не капризничай, Джим. Помаши маме ручкой...
     И  наконец,   Галина  прорицала  будущее.   Мне,  например,   объявила,
разглядывая какие-то цветные бусинки:
     - Ты кончишь свои дни где-нибудь в Бразилии. (Тогда - в семьдесят пятом
году - я засмеялся. Но сейчас почти уверен, что так оно и будет.)
     Буш  целыми днями разгуливал в зеленом халате, который Галина сшила ему
из  оконной портьеры. Он  готовил речь, которую произнесет, став Нобелевским
лауреатом. Речь начиналась такими словами:
     "Леди и джентльмены! Благодарю за честь.  Как говорится - лучше поздно,
чем никогда..."
     Так мы  и  жили. Мои  шестнадцать рублей  быстро  кончились.  Галининой
пенсии хватило дней на восемь. Надо было искать какую-то работу.
     И вдруг на глаза мне попалось объявление - "Срочно требуются кочегары".
     Я  сказал об этом Бушу. Я не сомневался, что Буш откажется. Но он вдруг
согласился и даже просиял.
     -  Гениально,  - сказал он, -  это то, что надо! Давно пора окунуться в
гущу народной жизни. Прильнуть, что называется, к истокам.  Ближе к природе,
старик!  Ближе к простым человеческим радостям! Ближе к естественным цельным
натурам!  Долой  метафизику  и  всяческую трансцендентность! Да  здравствуют
молот и наковальня!..
     Галина тихо возражала:
     - Эринька, ты свабый!
     Буш  сердито посмотрел  на женщину, и  она затихла... Котельная  являла
собой мрачноватое  низкое здание у  подножия  грандиозной трубы. Около двери
возвышалась куча угля. Здесь же валялись лопаты и две опрокинутые тачки.
     В  помещении мерно  гудели  три  секционных котла. Возле  одного из них
стоял  коренастый юноша.  В  руке  у него была тяжелая сварная шуровка.  Над
колосниками бился розовый огонь. Юноша морщился и отворачивал лицо.
     - Привет, - сказал ему Буш.
     - Здорово, - ответил кочегар, - вы новенькие?
     - Мы по объявлению.
     - Рад познакомиться. Меня зовут Олег.
     Мы назвали свои имена.
     - Зайдите в диспетчерскую, - сказал Олег, - представьтесь Цурикову.
     В маленькой  будке с железной дверью шум котлов звучал  приглушенно. На
выщербленном  столе лежали  графики  и ведомости. Над столом  висел  дешевый
репродуктор.  На  узком  топчане,  прикрыв лицо  газетой, дремал  мужчина  в
солдатском обмундировании. Газета едва заметно шевелилась. За столом работал
человек в жокейской шапочке. Увидев нас, приподнял голову:
     - Вы новенькие?
     Затем он встал и протянул руку:
     - Цуриков, старший диспетчер. Присаживайтесь.
     Я заметил, что бывший солдат проснулся. С шуршанием убрал газету.
     - Худ, - коротко представился он.
     - Люди  нужны, - сказал диспетчер. - Работа несложная.  А теперь идемте
со мной.
     Мы спустились по шаткой лесенке. Худ двигался  следом. Олег помахал нам
рукой как старым знакомым.
     Мы  остановились возле левого котла,  причем так  близко, что я  ощутил
сильный жар.
     -  Устройство, - сказал  Цуриков,  -  на редкость  примитивное.  Топка,
колосники,  поддувало...  Температура  на   выходе   должна  быть   градусов
семьдесят. Обратная  -  сорок  пять. В начале  смены  заготавливаете  уголь.
Полную  тачку загружать не советую - опрокинется...  Уходя,  надо прочистить
колосники,  выбрать  шлак...  Пожалуй,  это все...  График простой  -  сутки
работаем,  трое отдыхаем.  Оплата  сдельная.  Можно  легко  заработать сотни
полторы...
     Цуриков подвел нас к ребятам и сказал:
     - Надеюсь, вы поладите.
     Хотя  публика  у  нас  тут  довольно  своеобразная.  Олежка,  например,
буддист.  Последователь   школы  "дзен".   Ищет   успокоения   в   монастыре
собственного  духа...  Худ  -  живописец,  левое  крыло мирового  авангарда.
Работает в традициях метафизического синтетизма. Рисует преимущественно тару
- ящики, банки, чехлы...
     - Цикл называется "Мертвые истины", - шепотом пояснил Худ, багровый  от
смущения. Цуриков продолжал:
     - Ну, а я -  человек простой. Занимаюсь в свободные дни теорией музыки.
Кстати, что вы думаете о политональных наложениях у Бриттена?
     До этого Буш молчал. Но тут его лицо внезапно  исказилось. Он коротко и
твердо произнес: - Идем отсюда!
     Цуриков и его коллеги растерянно глядели нам вслед.
     Мы вышли на улицу. Буш разразился гневным монологом:
     - Это не  котельная!  Это, извини меня,  какая-то  Сорбонна!.. Я мечтал
погрузиться  в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть
к  живительным  истокам... А тут?!  Какие-то  дзенбуддисты  с  метафизиками!
Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..
     Что мне оставалось делать?
     Галина встретила нас радостными криками.
     -  Я  так  плакава,  - сказала  она, -  так  плакава. Мне  быво вас так
жавко...
     Прошло еще дня три.  Галина продала несколько  книг  в  букинистический
магазин.  Я  обошел  все  таллиннские  редакции.  Договорился  о  внештатной
рабо-те. Взял интервью у какого-то слесаря. Написал репортаж  с промышленной
выставки. Попросил у Шаблинского  двадцать  рублей в счет будущих гонораров.
Голодная смерть отодвинулась.
     Более того, я  даже  преуспел. Если в Ленинграде  меня считали  рядовым
журналистом,  то  здесь  я  был  почти  корифеем.  Мне  поручали  все  более
ответственные  задания.  Я  писал  о  книжных  и  театральных новинках,  вел
еженедельную рубрику "Другое  мнение", сочинял  фельетоны.  А фельетоны, как
известно, самый дефицитный жанр в газете. Короче, я довольно быстро  пошел в
гору.
     Меня стали приглашать  на редакционные  летучки.  Еще через  месяц - на
учрежденческие вечеринки. О моих публикациях заговорили в эстонском ЦК.
     К этому времени я уже  давно  покинул Буша с Галиной. Редакция дала мне
комнату на улице Томпа - льгота для внештатного сотрудника  беспрецедентная.
Это  значило,  что  мне  намерены  предоставить  вскоре  штатную  работу.  И
действительно,  через месяц  после  этого я был  зачислен  в штат.  Редактор
говорил мне:
     -  У вас  потрясающее  чувство  юмора. Многие  ваши  афоризмы  я  помню
наизусть.   Например,   вот   это:   "Когда   храбрый    молчит,   трусливый
помалкивает..." Некоторые  ваши фельетоны я пересказываю своей домработнице.
Между прочим, она закончила немецкую гимназию.
     - А, - говорил я, - теперь мне все понятно. Теперь я знаю, откуда у вас
столь безукоризненные манеры.
     Редактор не обижался. Он был либерально  мыслящим интеллигентом. Вообще
обстановка была тогда сравнительно либеральной. В Прибалтике - особенно.
     Кроме того, дерзил я продуманно и ловко. Один мой знакомый называл этот
стиль - "почтительной фамильярностью".
     Зарабатывал  я   теперь  не  меньше  двухсот  пятидесяти  рублей.  Даже
умудрялся платить какие-то алименты.
     И друзья у меня  появились соответствующие. Это  были молодые писатели,
художники, ученые, врачи. Полноценные, хорошо зарабатывающие люди. Мы ходили
по театрам и  ресторанам, ездили  на  острова.  Короче,  вели нормальный для
творческой интеллигенции образ жизни.
     Все  эти  месяцы  я  помнил  о  Буше.  Ведь Таллинн -  город маленький,
интимный. Обязательно повстречаешь знакомого хоть раз в неделю.
     Буш  не  завидовал  моим  успехам.  Наоборот,  он  радостно   повторял:
"Действуй, старик! Наши люди должны занимать ключевые посты в государстве!"
     Я  одалживал Бушу деньги. Раз  двадцать платил за него в Мюнди-баре. То
есть вел себя как полагается. А что я мог сделать  еще? Не уступать же  было
ему свою должность?
     Честное слово,  я не  избегал  Буша.  Просто  мы  относились  теперь  к
различным социальным группам.
     Мало того,  я настоял,  чтобы Буша снова использовали  как  внештатного
автора. Откровенно  говоря, для этого я был вынужден преодолеть значительное
сопротивление. История с капитаном Руди все еще не забылась.
     Разумеется, Бушу теперь не доверяли материалов с политическим оттенком.
Он писал бытовые, спортивные, культурные  информации. Каждое его выступление
я старался похвалить на  летучке.  Буш стал  чаще появляться в  редакционных
коридорах.
     К  этому времени он несколько  потускнел. Брюки его слегка лоснились на
коленях. Пиджак явно требовал чистки. Однако стареющие женщины (а их в любой
редакции хватает) продолжали, завидев Буша, мучительно краснеть. Значит, его
преимущества таились внутри, а не снаружи.
     В  редакции Буш держался корректно и скромно.  С  начальством безмолвно
раскланивался.  С  рядовыми  журналистами  обменивался  новостями.  Женщинам
говорил комплименты.
     Помню, в редакции  отмечалось шестидесятилетие заведующей  машинописным
бюро   -   Лорейды  Филипповны   Кожич.  Буш  посвятил  ей   милое  короткое
стихотворение:
     Вздыхаю я. Завидевши Лорейду... Ах, что бы это значило по Фрейду?!
     После  этого  Лорейда  Филипповна  неделю  ходила  сияющая  и   бледная
одновременно...
     Есть у номенклатурных работников одно привлекательное свойство.  Они не
злопамятны  хотя  бы потому, что ленивы. Им не хватает сил  для мстительного
рвения. Для подлинного зла им  не хватает чистого энтузиазма. За многие годы
благополучия их  чувства  притупляются  до снисходительности.  Их  мысли так
безжизненны, что это временами напоминает доброту.
     Редактор  "Советской Эстонии" был человеком добродушным. Разумеется, до
той минуты, пока  не  становился жестоким и злым.  Пока его  не вынуждали  к
этому соответствующие инструкции. Известно,  что порядочный человек тот, кто
делает гадости без удовольствия...
     Короче,  Бушу   разрешили   печататься.   Первое   время  его   заметки
редактировались с особой тщательностью. Затем стало ясно, что Буш изменился,
повзрослел.  Его   корреспонденции  становились  все   более  объемистыми  и
значительными по  тематике. Три  или четыре  очерка  Буша  вызвали небольшую
сенсацию. На фоне местных журналистских кадров он заметно выделялся.
     В  декабре редактор снова  заговорил  о  предоставлении  Бушу  штатного
места. Кроме того, за Буша ратовали все стареющие женщины из месткома.  Да и
мы  с  Шаблинским  активно его поддерживали.  На  одной  летучке  я  сказал:
"Необходимо  полнее использовать  Буша. Иначе  мы  толкнем его  на скользкий
диссидентский путь..."
     Трудоустройство  Буша приобрело  характер идеологического  мероприятия.
Главный  редактор,  улыбаясь, поглядывал в  его  сторону. Судьба  его  могла
решиться в обозримом будущем.
     Подошел  Новый год.  Намечалась традиционная конторская  вечеринка. Как
это  бывает  в  подобных  случаях,  заметно  активизировались  лодыри.   Два
алкоголика  метранпажа  побежали за  водкой. Толстые  девицы из отдела писем
готовили бутерброды.  Выездные  корреспонденты  Рушкис  и Богданов накрывали
столы.
     Работу  в этот  день закончили пораньше. Внештатных авторов просили  не
расходиться. Редактор вызвал Буша и сказал:
     -  Надеюсь, мы увидимся сегодня  вечером. Я  хочу сообщить вам приятную
новость.
     Сотрудники бродили по коридорам.  Самые нетерпеливые заперлись в отделе
быта. Оттуда доносился звон стаканов.
     Некоторые ушли домой переодеться. К шести часам  вернулись. Буш щеголял
в заграничном костюме  табачного  цвета.  Его  лакированные туфли  сверкали.
Сорочка издавала канцелярский шелест.
     - Ты прекрасно выглядишь, - сказал я ему.
     Буш смущенно улыбнулся:
     - Вчера Галина зубы продала. Отнесла ювелиру две платиновые  коронки. И
купила мне всю эту сбрую. Ну как я могу ее после этого бросить!..
     Мы расположились в просторной  комнате секретариата. Шли заключительные
приготовления. Все громко беседовали, курили, смеялись.
     Вообще редакционные  пьянки  -  это торжество  демократии.  Здесь можно
подшутить над главным редактором. Решить вопрос о том, кто  самый гениальный
журналист  эпохи.  Выразить кому-то свои претензии.  Произнести  неумеренные
комплименты. Здесь можно услышать, например, такие речи:
     - Старик, послушай, ты - гигант! Ты - Паганини фоторепортажа!
     - А ты, - доносится ответ, - Шекспир экономической передовицы!..
     Здесь же разрешаются текущие амурные конфликты. Плетутся интриги. Тайно
выдвигаются кандидаты на Доску почета.
     Иначе говоря, каждодневный редакционный бардак здесь становится нормой.
Окончательно воцаряется  типичная для редакции атмосфера  с  ее напряженным,
лихорадочным бесплодием...
     Буш держался на удивление чопорно и строго. Сел в кресло у окна. Взял с
полки  книгу.   Погрузился   в  чтение.  Книга  называлась  "Трудные  случаи
орфографии и пунктуации".
     Наконец  всех  пригласили к столу.  Редактор дождался полной  тишины  и
сказал:
     - Друзья мои! Вот и прошел еще один год, наполненный  трудом.  Нам есть
что вспомнить. Были у нас печали и радости. Были достижения  и неудачи. Но в
целом,  хочу сказать, газета добилась  значительных  успехов. Все  больше мы
публикуем серьезных,  ярких и глубоких  материалов.  Все  реже совершаем  мы
просчеты  и ошибки. Убежден, что в наступающем  году  мы  будем работать еще
дружнее и сплоченнее... Сегодня  мне звонили из Центрального  Комитета. Иван
Густавович  Кэбин шлет вам свои поздравления. Разрешите  мне  от  души к ним
присоединиться. С Новым годом, друзья мои!..
     После  этого  было  множество  тостов.  Пили  за: главного редактора  и
ответственного секретаря. За скромных тружеников - корректоров и машинисток.
     За внештатных корреспондентов и активных рабкоров.
     Кто-то  говорил о  политической бдительности. Кто-то  предлагал создать
футбольную команду.  Редакционный  стукач  Игорь  Гаспль призывал  к чувству
локтя. Мишка Шаблинский предложил тост за очаровательных женщин...
     Комната наполнилась  дымом. Все разбрелись с фужерами по углам. Закуски
быстро таяли.
     Торшина  из  отдела  быта  уговаривала  всех спеть хором.  Фима Быковер
раздавал долги. Завхоз Мелешко сокрушался:
     - Видимо, я так и не узнаю, кто стянул общественный рефлектор!..
     Вскоре появилась уборщица Хильда. Надо было освобождать помещение.
     - Еще минут десять, - сказал редактор  и  лично  протянул Хильде  бокал
шампанского.
     Затем  на пороге  возникла  жена главного редактора - Зоя Семеновна.  В
руках она несла громадный мельхиоровый поднос. На  подносе  тонко дребезжали
чашечки с кофе.
     До этого Буш сидел неподвижно. Фужер он поставил на  крышку радиолы. На
коленях его лежал раскрытый справочник.
     Потом Буш встал. Широко улыбаясь, приблизился к Зое Семеновне. Внезапно
произвел какое-то стремительное футбольное движение. Затем - могучим  ударом
лакированного ботинка вышиб поднос из рук ошеломленной женщины.
     Помещение    наполнилось   звоном.   Ошпаренные   сотрудники   издавали
пронзительные вопли. Люба Торшина, вскрикнув, потеряла сознание...
     Четверо внештатников схватили Буша  за руку.  Буш не  сопротивлялся. На
лице его застыла счастливая улыбка.
     Кто-то уже звонил в милицию. Кто-то - в "скорую помощь",..
     Через три дня Буша обследовала психиатрическая  комиссия. Признала  его
совершенно  вменяемым.  В результате его судили за хулиганство. Буш  получил
два года - условно.
     Хорошо еще, что редактор не добивался более сурового наказания. То есть
Буш легко отделался. Но о  журналистике ему  теперь смешно  было и думать...
Тут я на  месяц потерял Буша из виду. Ездил в Ленинград  устраивать семейные
дела. Вернувшись, позвонил ему - телефон не работал.
     Я  не  забыл  о Буше. Я надеялся увидеть  его  в центре  города.  Так и
случилось.
     Буш  стоял  около витрины  фотоателье, разглядывая каких-то улыбающихся
монстров. В руке он держал  половинку французской булки. Все говорило  о его
совершенной праздности.
     Я предложил зайти в бар "Кунгла". Это было рядом. Буш сказал:
     - Я там должен.
     - Много?
     - Рублей шесть.
     - Вот и хорошо, - говорю, - заодно рассчитаемся.
     Мы разделись, поднялись на второй этаж, сели у окна.
     Я  хотел  узнать, что  произошло. Ради  чего  совершил  Буш такой дикий
поступок?  Что это  было  -  нервная  вспышка?  Помрачение рассудка? Буш сам
заговорил на эту тему:
     - Пойми, старик! В редакции - одни шакалы...
     Затем он поправился:
     -  Кроме  тебя, Шаблинского и четырех несчастных старух...  Короче, там
преобладают свиньи. И происходит  эта  дурацкая вечеринка. И начинаются  все
эти похабные разговоры. А я  сижу  и  жду,  когда толстожопый  редактор меня
облагодетельствует. И  возникает  эта  кривоногая Зойка с подносом.  И  всем
хочется только одного  - лягнуть ногой этот блядский поднос. И тут я понял -
наступила  ответственная минута. Сейчас решится - кто я. Рыцарь, как считает
Галка, или дерьмо, как утверждают все остальные? Тогда я встал и пошел...
     Мы просидели в баре  около часа. Мне нужно  было идти в редакцию. Брать
интервью у какого-то прогрессивного француза. Я спросил:
     - Как Галина?
     - Ничего, - сказал Буш, - перенесла операцию... У нее что-то женское...
     Мы  спустились  в холл. Инвалид-гардеробщик за деревянным  барьером пил
чай из термоса. Буш  протянул  ему алюминиевый номерок. Гардеробщик внезапно
рассердился:
     - Это типичное хамство - совать номерок цифрой вниз!..
     Буш выслушал его и сказал:
     - У каждого свои проблемы...
     После  того дня мы виделись редко. Я был очень занят в редакции. Да еще
готовил к печати сборник рассказов.
     Как-то  встретил  Буша  на  ипподроме.  У  него  был