кто ничего не видел и не слышал. -- Скверно, -- начал Кольберг. -- Может уйти много времени. А убийца из опасных. Мартин Бек кивнул. В комнату, деликатно кашлянув, вошел Рэнн. -- Пока сведения неутешительные. И с отпечатками пальцев тоже плохо. -- Отпечатки пальцев -- это пустяки. -- сказал Кольберг. Рэнн удивленно взглянул на него. -- У меня есть очень хороший слепок, -- продолжал он. -- След лыжного ботинка или очень грубого башмака. -- Тоже пустяки, -- сказал Кольберг. -- Только не поймите меня превратно. Все это может пригодиться потом, как улика. А сейчас важно только одно: схватить того, кто убил Нюмана. Доказать, что убил именно он, мы всегда успеем. -- Не вижу логики, -- сказал Рэнн. -- Верно, но нам пока не до логики. А кое-какие важные детали у нас есть. -- Ну да, орудие убийства, -- задумчиво сказал Мартин. -- Старый штык. -- И еще у нас есть причина убийства... -- Причина? -- переспросил Рэнн. -- Разумеется, -- отвечал Кольберг. -- Месть. Единственно возможная причина. -- Но если это месть... -- начал Рэнн и не довел свою мысль до конца. -- ...то нетрудно вообразить, что тот, кто убил Нюмана, намерен отомстить еще многим, -- продолжил за него Кольберг. -- А поэтому... -- ...его надо схватить как можно скорей, -- завершил Мартин Бек. -- Точно, -- сказал Кольберг. -- А вы как, собственно говоря, рассуждали? Рэнн с несчастным видом поглядел на Мартина, а тот отвернулся к окну. Кольберг поглядел на обоих с вызовом. -- Минуточку, -- сказал он. -- Задавались ли вы вопросом, кто такой был Нюман? -- Кто такой был Нюман? У Рэнна сделался растерянный вид, Мартин Бек молчал. -- Именно. Кто такой был Нюман или, точнее говоря, кем он был? -- Полицейским, -- откликнулся наконец Мартин. -- Ответ неполный, -- сказал Кольберг. -- Вы оба его знали. Итак, кем он был? -- Ну, комиссаром полиции, -- пробормотал Рэнн. Потом он устало моргнул и сказал неопределенным тоном: -- Мне еще позвонить надо кой-куда. -- Ну-с, -- сказал Кольберг, когда за Рэнном закрылась дверь. -- Так кем же был Нюман? Мартин Бек поглядел ему в глаза и с видимой неохотой произнес: -- Он был плохим полицейским. -- Неверно. -- сказал Кольберг. -- А теперь послушай меня. Нюман был самым плохим полицейским, какого только можно себе представить. Он был подлец и негодяй, последний из негодяев. -- Это твое личное мнение. -- сказал Мартин. -- Да, мое личное, но ты должен признать, что я прав. -- Я не очень близко его знал. -- Ну, ну, не увиливай. Ты знал его достаточно, чтобы согласиться со мной. Я понимаю, что из-за ложно толкуемой лояльности Эйнар со мной не согласится. Но уж ты, будь добр, не увиливай. -- Ладно, -- сказал Мартин. -- То, что я слышал о нем, звучало не слишком лестно. Но сам я никогда с ним вместе не работал. -- Неточная формулировка, -- сказал Кольберг. -- С Нюманом и нельзя было работать вместе. От него можно было только получать приказы и делать, что приказано. Те, кому положение разрешало, могли, разумеется, приказывать и ему. А спустя некоторое время убедиться, что приказ выполнен неправильно или вообще не выполнен. -- Ты выступаешь как эксперт по делу Стига Нюмана, -- сказал Мартин Бек кислым тоном. -- Да, потому что я знаю о нем немного такого, чего не знают другие. Но об этом мы поговорим позднее. А сейчас надо твердо установить, что он был подлец. И негодный работник. Даже в наши дни он позорил свою корпорацию. Поверишь, мне стыдно, что я служил полицейским в одном городе с ним. И в одно время. -- Ну, если так рассуждать, стыдиться надо многим. -- Вот именно. Но только у очень немногих на это хватает ума. -- А любой лондонский полицейский должен бы стыдиться из-за Чэлленора. -- Опять не то говоришь, -- сказал Кольберг. -- Чэлленор и его подручные, прежде чем предстали перед судом, успели натворить много бед. А это свидетельствует о том, что существующая система намерена и впредь попустительствовать полиции. Мартин Бек рассеянно потирал лоб. -- Зато имя Нюмана ничем не запятнано. А почему? Кольберг сам ответил на свой вопрос: -- Потому что все знают: жаловаться на полицейского бессмысленно. Простые смертные беззащитны перед полицией. А раз нельзя добиться правды, даже когда имеешь дело с рядовым полицейским, что уж говорить о полицейском комиссаре? -- Ты преувеличиваешь. -- Очень немного, Мартин, очень немного, и ты это знаешь не хуже, чем я. Беда в том, что наша проклятая спайка стала для нас своего рода второй натурой. Мы все помешаны на чести мундира, выражаясь более изысканно. -- Без спайки в нашем деле нельзя, -- сказал Мартин. -- Так было всегда. -- А скоро у нас, кроме нее, ничего и не останется, -- сказал Кольберг и, вздохнув, продолжал: -- О'кэй! Полицейские горой стоят друг за дружку. Это факт, но возникает вопрос: против кого они стоят? -- До того дня, когда кто-нибудь сумеет ответить на этот вопрос... Мартин Бек не договорил, и Кольберг сам завершил его мысль: -- ...до того дня не доживешь ни ты, ни я. -- А при чем тут Нюман? -- При всем. -- Так уж и при всем? -- Нюман мертв и не нуждается больше в снисхождении. Тот, кто убил его, судя по всему, душевно больной человек, опасный для самого себя и для окружающих. -- И ты убежден, что этого человека можно отыскать в прошлом Нюмана? -- Убежден, Он должен там фигурировать. Ты давеча сделал не такое уж глупое сравнение. -- Какое сравнение? -- Насчет Чэлленора. -- Но ведь я не знаю всей правды про Чэлленора, -- холодно отвечал Мартин. -- Может быть, ты ее знаешь? -- Нет. Ее не знает никто. Зато я знаю, что многие люди были избиты, и даже больше того -- приговорены к длительным срокам заключения лишь потому, что полицейские в суде лжесвидетельствовали против них. И ни выше-, ни нижестоящие инстанции никак на это не реагировали. -- Вышестоящие -- во имя чести мундира, -- сказал Мартин Бек. -- А нижестоящие -- из страха потерять работу. -- Причина еще страшней. Многие из нижестоящих просто-напросто полагали, что так и должно быть. Другого они никогда не видели. Мартин Бек встал и подошел к окну. -- А теперь расскажи о Нюмане то, что знаешь ты и чего не знаем мы. -- Нюман тоже занимал такой пост, который давали ему возможность командовать множеством молодых коллег в общем-то по своему усмотрению. -- Это было давно. -- Не так уж давно, в полиции до сих пор служат люди, которые прошли у Нюмана полную выучку. Ты понимаешь, что это значит? За эти годы ему удалось разложить десятки молодых ребят, которые с первых дней усвоили ложное представление о работе полицейского. При этом многие вполне искренне преклонялись перед Нюманом, надеясь рано или поздно стать его копией. Стать таким же непреклонным и неограниченным самодержцем. Понимаешь? -- Да, -- устало сказал Мартин. -- Я понимаю, о чем ты. И хватит долбить одно и то же. Он повернулся и в упор взглянул на Кольберга. -- Хотя из этого не следует, что я с тобой согласен. Ты лично знал Нюмана? --Да. -- Служил под ним? --Да. Мартин Бек нахмурил брови. -- Когда это было? -- спросил он недоверчиво. -- Негодяй из Сефле, -- пробормотал Кольберг себе под нос. -- Что, что? -- Негодяй из Сефле. Так его называли. -- Где? -- В армии. В войну. Многому из того, что я знаю и умею, меня научил Стиг Нюман. -- Например? -- Ну, например, как выхолостить живую свинью, чтобы свинья при этом не визжала. Как отрубить ноги той же свинье, чтобы свинья при этом не визжала, как выколоть глаза, как, наконец, вспороть ей брюхо и содрать с нее шкуру и чтобы она по-прежнему не визжала. Он передернулся: -- А знаешь, как этого добиться? Мартин качнул головой. -- Очень просто. Надо вырвать у нее язык. Кольберг поглядел в окно на холодное серое небо над крышами по другую сторону улицы. -- Я еще много кой-чему у него выучился. Как перерезать горло овце фортепьянной струной, прежде чем овца успеет заблеять. Как, будучи запертым в платяном шкафу со взрослой рысью, одолеть ее. Как надо реветь, когда бросаешься вперед и пронзаешь штыком корову. И как тебя накажут, если заревешь не по правилам. Как с полным ранцем кирпичей вскарабкаться на тренировочную вышку. Пятьдесят раз вверх, пятьдесят вниз. А рысей не убивали за один присест, их использовали несколько раз. Знаешь как? -- Нет. -- Прикалывали к стене ножом. За шкуру. -- Ты ведь был десантником, верно? -- Да. А Нюман был моим инструктором по ближнему бою. Помимо всего прочего. От него я узнал, что испытывает человек, обмотанный кишками только что забитой скотины, он учил меня съедать собственную блевотину, когда меня, бывало, вырвет в противогаз, и глотать собственное дерьмо, чтобы не оставлять следов. -- А какое у него было звание? -- Сержант. Многое из того, чему он учил, вообще нельзя усвоить теоретически. Как, например, переламывать руку или ногу, или сворачивать шею, или выдавливать пальцами глаза. Учиться надо было на практике. На овцах и свиньях -- самое милое дело. Мы испытывали на живых существах различные виды оружия, больше всего на свиньях, и можешь мне поверить, в те времена даже и речи не было о том, чтобы предварительно их усыпить. -- И это считалось нормальной строевой подготовкой? -- Чего не знаю, того не знаю. И не понимаю твой вопрос. Разве здесь применимо слово "нормальная"? -- Пожалуй, нет. -- Даже если допустить, что все это из каких-то идиотских соображений считалось необходимым, все равно не было никакой необходимости делать это с гордостью и удовольствием. -- Верно. Значит, все это делал Нюман? -- Именно. И развращал молодых ребят. Учил их гордиться своим бессердечием и получать удовольствие при виде чьих-то страданий. У многих есть вкус к таким вещам. -- Короче говоря, он был садист? -- До мозга костей. Хотя сам называл это твердостью духа. Быть твердым -- вот единственно нужное для настоящего мужчины. Твердым психически и физически. Так он считал -- недаром он всегда поощрял издевательства старших над младшими. Это входило в программу обучения. -- Но для этого не обязательно быть садистом. -- Он проявлял себя по-всякому. Он был помешан на дисциплине. Но дисциплина -- это, знаешь ли. одно, а наказание за проступки -- совсем другое. Нюман почти каждый день кого-нибудь наказывал за самые пустяковые провинности. За оторванную пуговицу, например. И провинившийся имел право выбирать. -- Между чем и чем? -- Рапортом по начальству и физической расправой. Но рапорт означал три дня карцера плюс пятно в послужном списке, и большинство предпочитало физическое наказание. -- Какое же? -- Я и сам схлопотал его один раз. За то, что в субботу вечером явился позже срока в расположение части. Я перелез через забор. И, разумеется, угодил в лапы к Нюману. И выбрал второе. В моем случае это свелось к следующему: меня заставили стоять по стойке "смирно" с куском мыла во рту, а Нюман тем временем переломал мне два ребра своими кулаками. После чего он угостил меня кофейком с печеньем и сказал, что из меня вполне может получиться твердый парень и настоящий солдат. -- А потом? -- Как только война кончилась, я позаботился о том, чтобы поскорей демобилизоваться, чинно и благородно. Потом я приехал сюда и стал полицейским. И первый, кого я здесь встретил, был Нюман. Он уже был старшим участковым при отделе общественного порядка. -- И ты полагаешь, что на этом посту он вел себя так же? -- Может, не точно так же. Точно здесь и не получилось бы. Но уж от рукоприкладства он не отказался и тут. Бил подчиненных, бил арестантов. Я много чего понаслушался за минувшие годы. -- Но на него должны были поступать жалобы. И неоднократно, -- задумчиво сказал Мартин. -- Точно. Но из-за этой самой чести мундира мы наверняка не сможем отыскать в его досье ни единой жалобы. Все они попадали прямиком в корзинку для бумаг. Большинство даже не регистрировалось при поступлении. Здесь, например, ты ничего не найдешь. У Мартина блеснула внезапная мысль. -- А уполномоченный риксдага по контролю за судопроизводством нас не выручит? -- спросил он. -- Те, с кем обошлись не по закону, наверняка жаловались уполномоченному депутату, хотя бы некоторые. -- И без толку, -- сказал Кольберг. -- Такой человек, как Нюман, не забывал окружить себя коллегами, которые в случае необходимости всегда засвидетельствуют под присягой, что ничего дурного он не делал. Молодыми полицейскими, которые знали, что их сживут со света, если они откажутся принести присягу. Либо такими, которые уже закоснели в своем жестоком ремесле и думают только об одном: как бы не запятнать мундир. А уж со стороны комиссару и вообще ничего не грозило. -- Ты прав, -- сказал Мартин, -- но в канцелярии депутата риксдага не выбрасывают жалобы, даже если по ним и не примут никаких мер. Их подшивают и хранят в архиве. -- Это мысль, -- протянул Кольберг. -- И не такая уж глупая. На тебя явно снизошло озарение. Он еще немного подумал и сказал: -- Вот если бы у нас существовало движение за гражданские права, которое регистрировало бы все случаи превышения власти. Но в нашей стране его, к сожалению, нет. А уполномоченный, пожалуй, пригодится. -- И орудие убийства, -- сказал Мартин. -- Такой штык мог сохраниться у человека только с военной службы. Не всякий в состоянии заиметь такую штуку. Я обращу внимание Рэнна на эту деталь. -- Обрати. А потом возьми с собой Рэнна, и поезжайте в канцелярию уполномоченного. -- А ты что будешь делать? -- Я хочу съездить взглянуть на Нюмана. Там уже наверняка торчит Ларсон, ну и черт с ним. Я еду ради себя. Хочу посмотреть, как это на меня подействует. Может, меня даже вывернет, но теперь никто не заставит меня глотать собственную блевотину. Мартин Бек уже не казался таким усталым, как прежде. Он выпрямился и спросил: -- Леннарт, ты меня слушаешь? -- Да. -- Почему его так называли? Негодяем из Сефле? -- Проще простого. Он был родом из Сефле и при всяком удобном случае твердил об этом. Из Сефле выходят твердые люди, говаривал он. Настоящие мужчины. Ну а в том, что он был негодяем и подлецом, сомнений нет. Один из самых подлых людей, каких я встречал на своем веку. Мартин Бек долго глядел на него. -- Пожалуй, ты прав, -- сказал он. -- Посмотрим, посмотрим. Желаю удачи. Надеюсь, тебе повезет. И снова Мартина охватило необъяснимое предчувствие беды. -- День будет нелегкий. -- Да, -- ответил Кольберг. -- Предпосылки для этого уже есть. Надеюсь, ты теперь меньше боишься запятнать честь мундира? -- Надеюсь. -- Не забывай, что Нюману уже не нужна круговая порука. Да! Сколько мне помнится, у него все эти годы был до гроба преданный оруженосец. Субъект по имени Хульт. Он сейчас должен быть первым помощником комиссара, если только не ушел со службы. Надо бы с ним связаться. Мартин Бек кивнул. Кто-то заскребся в дверь. Вошел Рэнн и остановился у дверей, нерешительно, чуть не падая от усталости. Глаза у него после бессонной ночи были красные, воспаленные. -- Ну, чем теперь займемся? -- спросил Рэнн. -- У нас куча дел. Ты готов? -- Само собой, -- ответил Рэнн, подавляя зевок. XIII Мартину не стоило особого труда раздобыть биографические сведения о человеке, который, по словам Кольберга, был верным оруженосцем покойного. Звали его Харальд Хульт, и всю свою сознательную жизнь он прослужил в полиции. Поэтому его путь нетрудно было проследить по полицейским архивам. Девятнадцати лет Хульт начал свою службу в Фалуне простым постовым, теперь он был первым помощником комиссара. Насколько Мартин мог заключить из бумаг, Хульт и Нюман впервые встретились на совместной работе в тридцать шестом -- тридцать седьмом, когда оба патрулировали один округ. В конце сороковых годов судьба вновь свела их в другом округе в центре города. Несколько более молодой Нюман был уже старшим участковым, а Хулы все еще оставался рядовым. В пятидесятые годы Хульт начал мало-помалу продвигаться, и служба неоднократно сводила его с Нюманом. Нюман, видимо, имел право лично подбирать себе помощников для выполнения спецзаданий, а Хульт явно ходил у него в любимчиках. Если считать Нюмана таким, как его изобразил Кольберг -- а оснований не верить Кольбергу нет, -- то человек, считавшийся "до гроба преданным оруженосцем" Нюмана, представлял собой весьма любопытный психологический феномен. Во всяком случае, он заинтересовал Мартина, и тот решил последовать совету Кольберга и встретиться с Хультом. Прежде чем взять такси и поехать по указанному адресу в Реймерсхольме, он позвонил и убедился, что нужный ему человек находится дома. Хульт жил в северной оконечности острова, в одном из огромных домов, выходивших на канал Лонгсхольм. Дом стоял высоко, улица с другой стороны внезапно кончалась за последним домом и круто падала к воде. Район этот, в основном выглядевший точно так же, как и в тридцатых годах, когда его только заложили, сильно выигрывал от того, что здесь был запрещен сквозной проезд. Реймерсхольм был крохотный островок, вел туда один-единственный мост, домов здесь было немного, и все они довольно далеко отстояли друг от друга. Почти треть площади острова занимал старый спирто-водочный завод и другие не менее старые фабрики и склады. Между жилыми домами было много зеленых насаждений и даже парков, берег Лонгсхольмской бухты оставили как он есть, и естественная поросль -- осины и плакучие ивы -- подступала к самой воде. Первый помощник комиссара Харальд Хульт жил одиноко в двухкомнатной квартире на втором этаже. Здесь все было чисто, упорядочение и так удачно расставлено, что квартира выглядела пустой. "Будто нежилая", -- подумал про себя Мартин Бек. На вид Хульту можно было дать лет шестьдесят. Он был крупный, высокий, с массивным подбородком и пустым взглядом серых глаз. Они сели за низкий лакированный столик у окна, на столике ничего не было, на подоконнике тоже. Да и вообще во всей обстановке квартиры чувствовался явный недостаток предметов сколько-нибудь личных. Бумаг вроде бы совсем не было, даже ни единой газетенки, а три книжки, которые Мартин все-таки отыскал глазами, оказались тремя томами телефонного справочника, аккуратно выставленными на стандартной полочке в передней. Мартин расстегнул куртку и чуть ослабил галстук. Потом достал пачку "Флориды", коробок спичек и поискал глазами пепельницу. Хульт перехватил его взгляд и сказал: -- Я не курю, и пепельницы у меня, по-моему, никогда не было. Из кухонного шкафа он принес белое блюдечко. Перед тем как сесть, спросил: -- Не хочешь чего-нибудь? Я только что пил кофе, но можно сварить еще. Мартин отрицательно помотал головой. Он заметил, что Хульт помешкал перед тем, как обратиться к нему. Должно быть, не знал, удобно ли говорить "ты" главе государственной комиссии. Это прежде всею доказывало, что Хульт -- служака старой школы, когда чинопочитание было одной из основных заповедей. Хотя сегодня у Хульта был выходной день, он надел форменные брюки, голубую рубашку и галстук. -- Ты разве не выходной? -- Я почти всегда ношу форму, -- ответил Хульт бесцветным голосом. - В ней я себя лучше чувствую. -- А здесь хорошо, -- и Мартин глянул в окно, -- Да, -- согласился Хульт. -- Наверное, ты прав. Хотя здесь тоскливо. Он положил на стол большие мясистые руки, как положил бы две дубинки, и засмотрелся на них. -- Я вдовец. Жена умерла три года назад. Рак. С тех пор здесь очень тоскливо и одиноко. Хульт не курил и не пил. Навряд ли он читал книги. Газеты, пожалуй, тоже нет. Мартин живо представил себе, как Хульт сидит перед телевизором, а за окном сгущается тьма. -- Ты о чем хотел говорить? -- Стиг Нюман умер. Реакции почти никакой. Он только бросил взгляд на посетителя и сказал: -- Вот оно что. -- Ты уже знаешь об этом? -- Нет. Но этого следовало ожидать. Стиг болел. От него и так одни кости остались. Он снова взглянул на свои огромные кулаки, словно задумавшись над вопросом, сколько может пройти времени, прежде чем собственное тело подобным же образом подведет его. Потом он спросил: -- А ты знал Стига? -- Не очень близко, -- ответил Мартин. -- Ну вот как тебя примерно. -- Да, не очень. Мы ведь всего два-три раза встречались с вами. -- И тут же поправился: -- С тобой. -- После чего без паузы продолжал: -- Я всю жизнь прослужил в отделе общественного порядка. И почти не встречался с людьми из уголовной. -- Но ведь Нюмана ты знал хорошо или тоже не очень? -- Мы много лет работали вместе. -- И что ты можешь сказать о нем? -- Он был очень хороший человек. - А я слышал обратное. -- От кого? -- От многих. -- Ну так они ошибаются. Стиг Нюман был очень хороший человек. Больше мне нечего сказать. -- Так уж и нечего, -- сказал Мартин. -- Я думал, ты мог бы дополнить картину. -- Нет, не мог бы. А в чем дело-то? -- Ну, ты знаешь, конечно, что очень многие его критиковали? Что были люди, которые его недолюбливали? -- Нет. Ничего такого я не знаю. -- Вот как? Я, например, знаю, что Нюман пользовался в своей работе несколько странными методами. -- Он был хороший, -- без всякого выражения повторил Хульт. -- Очень дельный. Настоящий мужчина и лучший начальник, какого можно себе пожелать. -- Но он любил держать людей в ежовых рукавицах. -- Кто это сказал? Ясное дело, какой-нибудь тип, который теперь, когда Стиг умер, пытается очернить его память. Если о нем будут говорить плохое, знай, что это враки. -- Но человек он был суровый, так ведь? -- Не больше, чем требовала служба. Остальное -- клевета. -- А тебе известно, что на Нюмана поступало много жалоб? -- Понятия не имею. -- Давай уговоримся так: я знаю, что тебе это известно, ты ведь работал непосредственно под его началом. -- То, что тебе говорили, неправда! Попытка очернить хоро-шего человека и прекрасного работника. -- Есть люди, которые утверждают, что Нюман вовсе не был прекрасным работником. -- Значит, они просто не знают, о чем говорят. -- Но ведь ты знаешь. -- Знаю. Стиг Нюман был лучший начальник из всех, которые у меня были. -- Есть люди, которые утверждают, что и ты не особенно хороший полицейский. -- Вполне возможно. Хоть у меня за всю службу нет ни одного замечания, с этим я спорить не стану. А вот забрасывать грязью Нюмана -- совсем другое дело. Если кто-нибудь вздумает хаять его в моем присутствии, тогда я... -- Что тогда? -- Тогда я сумею заткнуть рот этому человеку. -- Каким способом? -- Это уж моя печаль. Я не первый день работаю в полиции. И знаю свое дело. Он меня выучил. -- Стиг Нюман выучил? Хульт снова поглядел на свои руки. -- Да. Можно сказать, что он. Он многому меня научил. -- К примеру, как приносят ложную клятву? Как переписывают рапорты, чтобы каждое слово в них было правдой, даже если все вместе взятое -- наглая ложь? Как истязают задержанных? Где можно спокойно поставить машину, если надо дополнительно всыпать какому-нибудь бедолаге по дороге из участка в уголовную? -- Никогда ничего подобного не слышал. -- Никогда? -- Нет. -- Даже не слышал? -- Нет. Во всяком случае, про Нюмана. -- И сам тоже никогда не молотил дубинкой бастующих рабочих? По приказу Нюмана? В те времена, когда полиция общественного порядка носила сабли? Никогда? -- Нет. Никогда. -- И не сбивал с ног протестующих студентов? И не дубасил безоружных школьников на демонстрации? По личному распоряжению Нюмана? Хульт не шелохнулся. Он спокойно взглянул на Мартина сказал: -- Нет, в таких делах я никогда не участвовал. -- Ты сколько лет служишь в полиции? -- Сорок. -- А Нюмана сколько знал? -- С середины тридцатых. Мартин Бек пожал плечами и сказал бесстрастным голосом: -- Странно как-то, что ты вообще не имеешь об этом понятия. Ведь Стиг Нюман считался экспертом по вопросам общественного порядка. -- Не просто считался. Он был лучшим из всех экспертов. -- И, между прочим, составлял письменные инструкции о том, как полиции следует поступать в случае демонстраций, забастовок и беспорядков. Там-то он и рекомендовал атаковать с обнаженными саблями. А позднее, когда сабли вышли из обихода, он заменил их дубинками. Он же советовал полицейским врезаться на мотоциклах в толпу, чтобы рассеять ее. -- Я лично никогда такого не делал. -- Знаю. Этот метод был запрещен. Слишком велик оказался риск, что мотоцикл опрокинется и полицейский сам при этом пострадает. -- Ничего не знаю. -- Да, ты уже говорил. Кроме того, у Нюмана были свои взгляды на то, как следует применять слезоточивый газ и брандспойты. Взгляды, которые он отстаивал публично как эксперт. -- Я знаю, что Стиг Нюман никогда не применял силу больше, чем того требовала обстановка. -- Он лично не применял? -- И подчиненным не разрешал. -- Другими словами, он всегда был прав, так? Я хочу сказать, всегда придерживался правил? --Да. --И ни у кого не было повода жаловаться на Нюмана? -- Нет. -- Однако случалось, что люди жаловались на Нюмана за ошибочные действия, -- это Мартин Бек сказал утвердительным голосом. -- Значит, их кто-то науськивал. Мартин встал и прошелся по комнате. -- Да, забыл сказать еще одно, -- вдруг произнес он. -- Но могу сделать это сейчас. -- Я тоже хочу кое-что сказать, -- отозвался Хульт. -- Что же? Хульт некоторое время сидел неподвижно, потом взгляд его оторвался от окна. -- Мне почти нечем заняться в свободные дни, -- сказал он. -- Я уже говорил, что с тех пор, как умерла Мая, здесь очень тоскливо. Я сижу у окна и считаю машины, которые проезжают мимо. Но много ли их насчитаешь на такой улице? Вот я сижу и думаю. Он умолк, Мартин наблюдал за ним. -- Мне особо и думать не о чем, кроме как о своей жизни, -- продолжал Хульт. -- Сорок лет проносить мундир полицейского в одном городе. Сколько раз меня обливали грязью! Сколько раз люди смеялись мне вслед, или строили рожи, или обзывали меня скотиной, свиньей, убийцей! Сколько самоубийц мне приходилось вынимать из петли! Сколько сверхурочных часов оттрубить задаром! Всю свою жизнь я лез из кожи, чтобы хоть как-то поддержать порядок, чтобы честные, приличные люди могли жить в мире и покое, чтобы не насиловали женщин, чтобы не каждую витрину разбивали камнем и чтобы не каждую тряпку утащили воры! Я осматривал трупы, которые сгнили настолько, что вечером, когда я возвращался домой и садился к столу, у меня из рукавов ползли жирные белые черви. Я менял пеленки младенцам, когда их мамаши предавались запою. Я разыскивал сбежавших кошек и собак и лез в самую гущу поножовщины. И с каждым годом становилось все хуже и хуже. Больше насилия, больше крови, и все больше людей, которые на нас жаловались. Во все времена говорилось, что полицейский должен защищать интересы общества -- иногда против тунеядцев, иногда против нацистов, иногда против коммунистов. А теперь и защищать-то уже почти нечего. Но мы выдержали все потому, что была сильна товарищеская спайка. Будь среди нас побольше людей, подобных Стигу Нюману, мы бы не докатились до такого положения. Так что ежели кому захочется послушать бабьи сплетни, тот пусть идет в другое место, а не ко мне. Он на несколько сантиметров приподнял ладони над столом и снова уронил их с тяжелым глухим стуком. Потом сказал: -- Да, наконец-то мы завели настоящий разговор. И я рад, что все выложил. Ты ведь небось и сам когда-то был патрулем? Мартин Бек кивнул. -- Когда? -- Больше двадцати лет назад. После войны. -- Да, -- сказал Хульт. -- Райские были времена. Панегирик явно был завершен, и Мартин, откашлявшись, произнес: -- А теперь и я хочу тебе кое-что сказать. Нюман умер не своей смертью. Его убили. И мы полагаем, что убийца сделал это из мести. Есть также основания предполагать, что он хотел отомстить не одному Нюману. Хульт встал и вышел в переднюю. Там он снял с вешалки китель и надел его. Затянув портупею, поправил кобуру на бедре. -- И я хотел задать тебе один важный вопрос. За тем я и пришел. Кто мог так ненавидеть Нюмана, чтобы убить его? -- Никто. А теперь пошли. -- Куда? -- На работу. -- И Хульт распахнул перед гостем дверь. XIV Эйнар Рэнн сидел, поставив локти на стол, подперев голову ладонями, и читал. Он до того устал, что порою буквы, слова и целые строчки расплывались перед его глазами, выгибались дугой, прыгали то вверх, то вниз -- ни дать ни взять его старый "ремингтон", когда надо что-нибудь аккуратно и без помарок напечатать. Рэнн зевнул, поморгал, протер очки и начал сначала. Текст, лежащий перед ним, был написан от руки на клочке оберточной бумаги и производил, несмотря на ошибки и неуверенный почерк, впечатление труда продуманного и тщательного. "Господин упалномоченный депутат! Второго февраля сего года я был выпивши как получил жалованье и купил четверть очищенной. Я помню сидел и пил возле перевоза к Зоопарку и тут подъехал полицейский автомобиль и три парня вылезли оттуда я им в отцы гожусь хотя признаться не желал бы иметь таких скотов своими сыновьями если б они у меня и были и они отобрали у меня мою бутылку, а там еще немного оставалось и потащили меня к серому автобусу а там стоял четвертый полисмен с полоской на рукаве и схватил меня за волосы а когда другие затолкали меня в автобус он несколько раз приложил меня лицом об пол и столько крови потекло что я больше почти ничего не видел. Потом я сидел в камере с решеткой и пришел здоровенный парень смотрел на меня сквозь решетку и смеялся над моим горем и велел другому полицейскому отпереть вошел снял китель а на рукаве у него была широкая полоска и засучил рукава и вошел в камеру а мне велел стать по стойке смирно будто я обозвал полицейских нацаками может и обозвал я не знаю что он думал то ли я хотел сказать собаки то ли нацисты только хмель из меня почти весь вылетел и он ударил меня под дых и в одно место не хочу писать в какое я зашатался тогда он меня ногой туда же и еще в одно место и ушел а на прощанье сказал что теперь я буду знать что бывает с теми кто ругает полицейских. Потом меня выпустили и я спросил как звать того полицейского с нашивкой который меня избивал и пинал ногами и ругал а они сказали не твое это дело иди лучше отсюда пока цел а то смотри передумаем. Но другой по имени Вильфорд он родом из Гетеборга сказал что который меня бил и кричал его зовут комиссар Нюман и я пообещал держать язык за зубами. Я много дней об этом думаю конечное дело я простой рабочий и ничего худого не делал только пел громко под влиянием спиртных напитков но есть же управа на типов если они избивают беднягу который всю свою жизнь честно трудился им не место в полиции и все тут. Честное слово тут все чистая правда. С почтением Юн Бертильсон чернорабочий. Мне товарищ мы его зовем профессором велел все это написать и добиться правды вот таким образом". Служебная пометка. "Упомянутый в жалобе сотрудник -- полицейский комиссар Стиг Нюман. Он подобного случая не помнит. Перв. пом. Харальд Хульт подтверждает факт задержания данного Бертильсона, известного скандалиста и запойного пьяницы. Ни при задержании Бертильсона, ни во время его пребывания в камере никто не прибегал к насилию. Комиссара Нюмана в тот день вообще не было. Три деж. полиц. подтверждают, что к Бертильсону никто не применял мер физического воздействия. Но последний умственно повредился на почве алкоголизма, неоднократно задерживался и имеет привычку осыпать полицейских, которые вынуждены его задерживать, необоснованными обвинениями". Красная печать завершала дело: "Сдать в архив". Рэнн мрачно вздохнул и переписал имя жалобщика к себе в записную книжку. Женщина-архивариус, которую заставили работать в субботу, демонстративно хлопала папками. Покамест она откопала только семь жалоб, которые в той или иной степени касались Нюмана. Выходит, раз одна просмотрена, осталось шесть. Рэнн брал их по порядку. Следующая была аккуратно отпечатана на машинке, на толстой линованной бумаге и безупречно грамотная. Говорилось в ней вот что: "14-го, в субботу, во второй половине дня я стоял со своей пятилетней дочерью у дверей дома No15 на Понтоньергатан. Мы ждали мою жену, которая пошла навестить больную подругу в этом доме. Чтобы скоротать время, мы играли с дочерью тут же на тротуаре в пятнашки. Сколько я могу припомнить, других людей на улице не было. Как я сказал, дело происходило в субботу, к концу дня, магазины уже закрылись, поэтому я не располагаю свидетелями, которые могли бы подтвердить вышеизложенное. Я обхватил дочку, подбросил ее в воздух и только успел поймать и поставить на землю, как заметил, что около нас остановилась полицейская машина. Из нее вышли два полицейских и подошли ко мне. Один тотчас схватил меня за руку и заорал: "Ты что это делаешь с девочкой, чертов подонок?" (Справедливости рада следует оговорить, что на мне были спортивные брюки защитного цвета, куртка-штормовка и кепка, правда, все чистое и целое, но, может быть, в глазах полицейских это выглядело недостаточно солидно.) Его слова так меня потрясли, что я даже не сразу нашелся что ответить. Другой полицейский взял мою дочь за руку и велел ей бежать к маме. Я объяснил, что я отец девочки. Тогда один из полицейских заломил мне руку за спину -- это причинило мне невыносимую боль -- и затолкал меня на заднее сиденье. По дороге в участок один из них бил меня кулаком в грудь, бока и все время обзывал меня "чертов пакостник", "мерзавец" и т.п. По прибытии меня тут же водворили в камеру. Через некоторое время двери распахнулись, и вошел комиссар полиции Стиг Нюман (тогда я, разумеется, не знал, кто он такой, справки я навел позднее). "Это ты портишь девочек, сволочь? Ну, я тебя живо отучу пакостничать!" -- сказал он и так ударил меня в живот, что я от боли согнулся пополам. Отдышавшись, я сказал, что я отец девочки, и тогда он ударил меня коленом в пах. Он продолжал избивать меня до тех пор, пока кто-то не вошел в камеру и не сообщил ему, что меня ждут жена и дочь. Едва комиссар узнал, что я говорил чистую правду, он велел мне уходить, даже не извинившись, даже не попытавшись хоть как-то объяснить свое поведение. Настоящим хочу довести случившееся до Вашего сведения и потребовать, чтобы комиссар Нюман и оба полисмена ответили за издевательство над абсолютно ни в чем не повинным человеком. Стуре Магнуссон, инженер". Служебные пометки. "Полицейский комиссар Нюман не может припомнить жалобщика. Полисмены Стрем и Розенквист утверждают, что задержали жалобщика исключительно из-за его грубого и странного отношения к ребенку. Сила к нему применялась ровно в той мере, в какой это было необходимо, чтобы посадить его в полицейскую машину и вывести из нее. Ни один из пяти полицейских, случайно находившихся в участке, не видел, чтобы задержанного подвергали истязаниям. Точно так же ни один из них не видел, чтобы комиссар Нюман спускался в камеры, и поэтому следует предположить, что подобный факт не имел места. Сдать в архив". Рэнн отложил папку, пометил что-то в своей записной книжке и перешел к очередной жалобе. "Уполномоченному риксдага Стокгольма. В прошлую пятницу, 18 октября, я был в гостях у приятеля, проживающего по Эстермальмсгатан. В 22 часа мы с другим приятелем заказали по телефону такси, чтобы ехать ко мне. Мы стояли в дверях и ждали заказанную машину, когда на другой стороне улицы появились двое полицейских. Они перешли через дорогу и, приблизясь к нам, спросили, живем ли мы в этом доме. Мы отвечали отрицательно. "Так нечего вам здесь околачиваться", -- сказали они. Мы объяснили, что ждем такси, и продолжали стоять. Тогда полицейские грубо нас схватили, вытолкали из дверей и потребовали, чтобы мы убирались. Но мы хотели дождаться такси, о чем и сказали полицейским. Сперва полицейские пытались согнать нас с места простым подталкиванием, а когда мы отказались, один из них достал свою дубинку и начал избивать моего товарища. Я хотел за него заступиться, тогда и мне досталось. Теперь второй полицейский тоже достал дубинку, и они вдвоем начали молотить нас. Все время я надеялся, что вот-вот подъедет такси и увезет нас, но такси все не было, и тогда мой приятель крикнул: "Бежим, не то они убьют нас!" Мы побежали по Карлавеген и там сели в автобус и поехали ко мне. Мы были жестоко избиты, у меня распухла и посинела правая рука. Мы решили принести жалобу в тот участок, где, по нашим предположениям, могли служить, оба полицейских, взяли такси и поехали туда. Полицейских мы не нашли, но нам удалось поговорить с комиссаром по имени Нюман. Нам разрешили ждать там же, в участке, до прихода полицейских. Пришли они в час ночи. Тогда мы вчетвером, то есть оба полицейских и двое нас, прошли к комиссару Нюману и снова рассказали ему все, что произошло. Нюман спросил полицейских, правда ли это. Они стали все отрицать. Само собой, комиссар поверил им, а не нам. Он сказал, чтобы мы впредь остерегались клеветать на добросовестных работников полиции, иначе нам придется пенять на себя. И выставил нас за дверь. Нам хотелось бы услышать, правильно ли поступил комиссар Нюман. В моем рассказе нет ни слова лжи. Мой товарищ может подтвердить это. Мы не были пьяны. В понедельник я показал руку нашему заводскому врачу, и тот выдал мне прилагаемое к жалобе свидетельство. Нам так и не удалось выяснить, как зовут обоих полицейских, но в лицо мы их всегда узнаем. С уважением Улоф Юхансон". Рэнн не все понял в медицинском свидетельстве, но смог, однако, заключить, что кисть и запястье распухли в результате кровоизлияния, что жидкость пришлось отсасывать, так как сама собой опухоль не спадала, и что больной, печатник по профессии, до этой операции не смог приступить к работе. Затем Рэнн прочел служебные примечания. "Комиссар Стиг О. Нюман припоминает описанный случай. У него нет причин усомниться в правдивости показаний Бергмана и Шьегрена, поскольку оба они честные и добросовестные работники. Полисмены Бергман и Шьегрен категорически отрицают, что пускали в ход дубинки против жалобщика и его спутника, который держался нагло и вызывающе. Оба они производили впечатление людей нетрезвых, и Шьегрен уловил сильный запах спиртного, исходивший по меньшей мере от одного из них. В архив". Женщина перестала стучать папками, подошла к Рэнну и сказала: -- За прошлый год я больше ничего не могу найти. И если меня не заставят искать за предыдущие годы... -- Нет, хватит и так, давайте сюда только те, которые вы уже нашли, -- не совсем понятно ответил Рэнн. -- А долго вы еще провозитесь? -- Сейчас кончу, вот только эти перелистаю, -- ответил Рэнн, и шаги женщины стихли за его спиной. Рэнн снял очки, протер их и снова начал читать: "Настоящая жалоба написана вдовой, служащей, матерью одного ребенка. Ребенку четыре года, днем, покуда я на работе, он находится в детском саду. С тех пор как в автомобильной катастрофе год назад погиб мой муж, у меня сдали нервы и очень тяжелое состояние. В понедельник я, как обычно, пошла на работу, а сына отвела в сад. После обеденного перерыва у нас на работе произошло событие, которого я здесь не хочу касаться, но которое очень меня взволновало. Врач нашей фирмы, знающий о моем тяжелом состоянии, сделал мне укол и отправил меня домой в такси. Добравшись до дому, я решила, что укол не подействовал, и приняла еще две таблетки. Потом я пошла за ребенком в садик. Когда я прошла два квартала, возле меня остановился полицейский автомобиль, оттуда вышли два полицейских и швырнули меня на заднее сиденье. У меня в голове шумело от лекарств, возможно, я даже шаталась, потому что из издевательских словечек полисменов я поняла, что они считают меня пьяной. Я пыталась им объяснить, в чем дело и про ребенка, но они только насмехались надо мной, В участке меня передали дежурному, который тоже ничего не захотел слушать и велел посадить меня в камеру, пускай, мол, "проспится". В камере оказался звонок, я несколько раз звонила, но никто не приходил. Я звала, умоляла позаботиться о моем ребенке, но безрезультатно. Садик закрывают в 18 часов, и, если родители до этого времени не пришли, персонал, естественно, беспокоится. А посадили меня в 17.30. Я пыталась упросить кого-нибудь позвонить в садик, взять ребенка. Я ужасно тревожилась. Выпустили меня только в 22.00, когда я чуть с ума не сошла от горя и волнений. Я до сих пор еще не смогла оправиться и сижу на больничном". Женщина, написавшая эту жалобу, указала свой адрес, место работы, адрес детского сада, лечащего врача и того участка, куда ее доставили. Ответ на обратной стороне гласил: "В письме упоминаются полицейские Ганс Леннарт Свенсон и Йоран Брустрэм. Они единогласно заявили, что женщина, на их взгляд, находилась в тяжелой стадии опьянения. Полицейский комиссар Стиг Нюман со своей стороны заявил, что она уже не могла сколько-нибудь связно выразить свои мысли. В архив". Рэнн отложил письмо и вздохнул. Он припомнил, что в интервью начальника государственной полиции говорилось, будто из 742 жалоб, адресованных за последние три года уполномоченному риксдага и касающихся превышения власти чинами полиции, только одна была передана прокурору для возбуждения дела. "Интересно, о чем это свидетельствует?" -- подумал Рэнн. То, что начальник полиции во всеуслышание делает такие признания, просто лишний раз характеризует его умственные способности. Следующая жалоба была короткой, написана карандашом на разлинованном листке, вырванном из блокнота. "Почтеннейший господин уполномоченный! В пятницу я напился дива тут нет я и раньше напивался, а если полиция меня забирала проводил ночь в участке. Я человек миролюбивый и не скандалю из-за таких пустяков. В пятницу я стало быть тоже перебрал и думал что меня как обычно сунут в камеру но не тут-то было полицейский которого я прежде никогда не видел вошел и начал меня избивать. Я очень удивился, я ничего плохого не делал а полицейский бранился и чертыхался и бил меня. Я пишу эту жалобу, чтобы он в другой раз так не делал. Он рослый такой здоровый и с золотым кантом на куртке. Юэль Юхансон". Служебные пометки. "Жалобщик известен как запойный пьяница далеко за пределами упомянутого округа. Полицейский похож по описанию на комиссара Нюмана. Нюман же утверждает, что никогда в жизни его не видел, хотя знает по имени. Ком. Нюман категорически отрицает факт избиения в камере. В архив". Рэнн занес данные в записную книжку, от души надеясь, что сумеет впоследствии расшифровать свои каракули. Перед тем как взяться за две оставшиеся жалобы, он снял очки и протер слезящиеся от усталости глаза. Потом моргнул несколько раз и начал читать: "Мой муж родился в Венгрии и не очень хорошо владеет шведским языком. Поэтому за него пишу я, его жена. Вот уже много лет мой муж страдает эпилепсией и получает пенсию по болезни. Болезнь эта выражается в припадках: он падает и бьется; обычно он загодя чувствует, что скоро припадок, и отсиживается дома, но иногда он ничего загодя не чувствует, и тогда припадок может застать его врасплох. Врач дает ему лекарство, и я за много лет совместной жизни выучилась за ним ухаживать. И еще я должна сказать, что одного мой муж никогда не делал и не делает -- он не пьет и скорее позволит убить себя, чем прикоснется к спиртному. А теперь мы с мужем хотим рассказать о случае, который имел место в воскресенье, когда он вышел из метро. Муж был на футболе, потом он спустился в метро и вдруг почувствовал, что у него вот-вот начнется припадок. Он вышел и поспешил домой, но упал на ходу. Больше он ничего не помнит, а помнит только, как очнулся на койке в тюремной камере. Ему стало получше, но он должен был принять свое лекарство и торопился домой, ко мне. Много часов он провел в камере, прежде чем его выпустили, потому что полицейские вообразили, будто он пьян, а он, как я уже говорила, в рот не берет спиртного. Когда мужа наконец выпустили, его провели к самому комиссару, и муж объяснил ему, что он больной, а не пьяный, но комиссар ничего не желал слушать, называл мужа алкашом, велел впредь остерегаться и кричал, что ему надоели пьяные иностранцы, то есть мой муж. Но ведь он же не виноват, что так плохо говорит по-шведски. Муж уверял комиссара, что никогда не пьет, а комиссар то ли не понял, то ли еще что, только он сбил моего мужа с ног и вышвырнул его из комнаты. После этого мужа отпустили домой, а я весь вечер ужасно беспокоилась, обзвонила все больницы, но мне и в голову не могло прийти, что полиция задержит больного человека и посадит его в камеру, а напоследок еще изобьет, как какого-нибудь преступника. И тогда моя дочь -- у нас есть дочь, только она уже замужем -- сказала, что можно подать жалобу Вам. Муж вернулся домой за полночь, а футбол кончился в семь часов. С глубоким уважением Эстер Наги". Служебные пометки. "Упомянутый в жалобе комиссар Стиг Оскар Нюман припоминает этого человека, с которым обошлись очень хорошо и выпустили при первой же возможности. Полицейские Ларе Ивар Иварсон и Стен Хольмгрен, задержавшие г-на Наги, свидетельствуют, что задержанный производил впечатление либо пьяного, либо наркомана. В архив". Последняя жалоба оказалась самой интересной, тем более что ее писал полицейский. "В канцелярию уполномоченного риксдага по контролю за судопроизводством. Вестра-Тредгордсгатан, 4. Ящик 16327, Стокгольм 16. Настоящим покорнейше прошу господина уполномоченного депутата взять на новое рассмотрение мои докладные от 1/9-61 и 31/12-62, касающиеся служебных упущений, совершенных комиссаром полиции Стигом Оскаром Нюманом и его первым помощником Пальмоном Харальдом Хультом. С почтением Оке Рейнольд Эриксон, констебль полиции". -- Так, так, -- сказал Рэнн самому себе. И приступил к изучению служебных пометок, которые на сей раз оказались длиннее, чем сама жалоба. "Учитывая ту тщательность, с какой были в свое время измены перечисленные выше донесения, а также памятуя о длительном сроке, отделяющем нас от того времени, когда имели место упомянутые в них действия и инциденты, и, наконец, принимая во внимание чрезмерное количество донесении, поданных заявителем за последние годы, я не вижу причин для повторного рассмотрения, не вижу прежде всего потому, что заявителем, сколько мне известно, не приводятся новые факты и доказательства, которые могли бы подтвердить прежние жалобы, и, следовательно, с полным основанием не принимаю никаких мер по его ходатайству". Рэнн энергично замотал головой, не веря, что правильно понял. Может, и неправильно. Во всяком случае, подпись неразборчива, а кроме того, Рэнн был наслышан о полицейском по имени Эриксон. Буквы еще сильней запрыгали перед глазами и разбежались в разные стороны, и, когда женщина положила возле его правого локтя очередную стопку бумаг, он сделал отрицательный жест. -- Ну как, будем уходить в глубь времен? -- ехидно спросила она. -- Про Хульта вам тоже нужны материалы? А про себя самого не желаете? -- Спасибо, не надо, -- беззлобно ответил Рэнн. -- Я только спишу имена последних жалобщиков, и мы сможет уйти. Он поморгал и снова уткнул нос в записную книжку. -- Могу предложить донесения Ульхольма, -- продолжала женщина так же ехидно. -- Хотите? Ульхольм был первый помощник комиссара в Сульне, стяжавший широкую известность своим вздорным характером и страстью рассылать жалобы во все мыслимые инстанции. Рэнн склонился над столом и грустно покачал головой. XV По дороге в Саббатсберг Леннарт Кольберг вдруг вспомнил, что ему надо уплатить вступительный взнос за право участвовать в шахматном турнире по переписке. Последний день уплаты -- понедельник, поэтому Кольберг остановил машину перед Васапарком и зашел в почтовое отделение напротив пивной "Оловянная кружка". Заполнив бланк, он честь по чести стал в очередь к одному из окошечек. Перед ним стоял человек в кожаной куртке и меховой шапке. Всякий раз, когда Кольбергу доводилось стоять в очереди, он непременно занимал ее за человеком, чье путаное дело требовало много времени. Так и сейчас у человека впереди оказалась целая стопка квитанций, бланков, извещений. Кольберг пожал могучими плечами, вздохнул и приготовился ждать. Вдруг из кипы отправлений у впереди стоящего выскользнул клочок бумаги и упал на пол. Почтовая марка. Кольберг нагнулся, поднял ее, тронул человека за плечо и сказал: -- Вот, вы уронили, Человек повернул голову, взглянул на Кольберга карими глазами, сперва удивленно, потом словно бы узнав его и, наконец, с откровенной ненавистью. -- Вы уронили марку, -- повторил Кольберг. -- Черт подери, -- протяжно ответил незнакомец, -- марку несчастную потеряешь, и то полиция сразу сует свое поганое рыло. Кольберг все так же протягивал марку. -- Можете оставить ее себе, -- и человек отвернулся. Немного спустя он закончил свои дела и ушел, не удостоив Кольберга ни единым взглядом. Загадочный случай. Может, человек так странно пошутил, но на шутника он нимало не походил. Поскольку Кольберг был плохой физиономист и частенько не мог припомнить, откуда он знает того или иного человека, неудивительно, что другой узнал его, тогда как сам Кольберг не имел ни малейшего представления, с кем он разговаривал. Кольберг уплатил взнос. Потом он недоверчиво оглядел марку. Марка была красивая, с птицей, из недавно выпущенной серии. Если он ничего не путает, отправления, снабженные марками этой серии, доставляются медленнее обычных. Хитрость совершенно в духе почтовых работников. "Да, -- подумал Кольберг, -- почта у нас работает исправно; теперь, когда она избавилась от недоброй памяти шифрованных индексов, жаловаться нельзя". Все так же погруженный в размышления о загадках бытия, Кольберг поехал в больницу. Корпус, где произошло убийство, был по-прежнему оцеплен, и в палате Нюмана тоже не произошло особых изменений. Гунвальд Ларсон был уже, разумеется, там. Кольберг и Гунвальд Ларсон не питали взаимной симпатии. Впрочем, людей, которые питали симпатию к Гунвальду Ларсону, можно было пересчитать по пальцам, вернее, по одному пальцу одной руки и даже прямо назвать: Эйнар Рэнн. Мысль о том, что им когда-нибудь придется работать вместе, была особенно неприятна для Кольберга и Ларсона, но они считали, что теперь эта неприятность им не угрожает. И сегодня они скорее по чистой случайности оказались в одном месте. Случайность эта называлась Оскар Стиг Нюман и выглядела она так, что Кольберг не удержался и воскликнул: -- Тьфу ты, господи! Гунвальд Ларсон сделал гримасу невольного одобрения. Потом он спросил: -- Ты его знал? Кольберг кивнул. -- Я тоже. Он был одним из крупнейших дубов, которые когда-либо украшали наши ряды. Но близко сталкиваться с ним мне, благодарение богу, не приходилось. Гунвальд Ларсон очень немного прослужил в отделе общественного порядка, вернее сказать, числился там недолгое время, но отнюдь не горел на работе. Перед тем как поступить в полицию, он был морским офицером, сперва на военном, потом на торговом флоте. В отличие от Кольберга и Мартина Бека он никогда не шел долгим путем. -- Что говорит следствие? -- Я думаю, оно не прибавит фактов, кроме тех, которые уже и без того ясны, -- ответил Ларсон. -- Какой-то психопат влез через окно и прирезал его. Без церемоний. Кольберг кивнул. -- Вот штык меня интересует, -- пробормотал Гунвальд Ларсон, скорее для себя, чем для Кольберга. -- Человек, который работал этим штыком, знает свое ремесло. И вообще неплохо владеет оружием. А кто у нас неплохо владеет таким оружием? -- Вот, вот, -- поддержал Кольберг. -- Военные владеют. Ну еще, пожалуй, мясники. -- И полицейские, -- сказал Гунвальд Ларсон. Во всей полиции он меньше других склонен был защищать честь мундира, за что и не пользовался среди коллег особой любовью. -- Стало быть, тебя пригласили вести дело? -- спросил Кольберг. -- Вот именно. Ты будешь с этим работать? Кольберг кивнул и спросил: -- А ты? -- Куда денешься. Они без особого восторга поглядели друг на друга. -- Может, нам и не придется часто бывать вместе, -- сказал Кольберг. -- Будем надеяться, -- ответил Ларсон. XVI Было около десяти утра, и Мартин Бек, идя по набережной, вдоль Сэдер-Мэларстранд, обливался потом. Солнце не то чтобы припекало, да и с Ридарфьорден дул колючий ветер, но Мартин слишком быстро шел, а пальто на нем было зимнее. Хульт предлагал доставить его на Кунгсхольмгатан, но Мартин поблагодарил и отказался. Он боялся уснуть в машине и надеялся, что прогулка пешком немного взбодрит его. Расстегнув пальто, он замедлил шаг. Выйдя к шлюзу, он из телефонной будки позвонил в полицейское управление и узнал, что Рэнн еще не возвращался. Покуда Рэнн не доведет свои поиски до конца, Мартину было, собственно говоря, нечего делать в полиции, а вернется Рэнн самое раннее через час. Если теперь прямиком отправиться домой, можно будет минут через десять лечь в постель. Мартин устал бесконечно, и мысль о постели была очень заманчивой. Если завести будильник, можно будет часок вздремнуть. Мартин Бек решительно зашагал через Слюссплан в сторону Ернторгсгатан. Достигнув площади Ернторг, он вдруг пошел медленнее. Он представил себе, что с ним будет через час, когда звонок будильника поднимет его, как трудно будет вставать, одеваться, ехать на Кунгсхольмгатан. Правда, с другой стороны, приятно хоть на час раздеться, умыться, а то и принять душ. Он остановился посреди площади, не зная, как быть. Разумеется, причина в усталости, но все равно противно. Он переменил направление и двинулся к мосту Скеппсбру. Зачем ему вдруг понадобился мост, Мартин не знал, но, завидев свободное такси, он принял окончательное решение. Он просто съездит искупается. Шофер годился в сверстники Мафусаилу, был беззуб и туговат на ухо. Садясь. Мартин мысленно выразил надежду, что старик по крайней мере сохранил зрение. Должно быть, он из кучеров, а за руль сел в очень преклонном возрасте. По дороге шофер делал ошибку за ошибкой, один раз даже заехал на полосу встречного движения. При этом он мрачно бормотал что-то себе под нос, и время от времени его старческое тело сотрясали приступы удушливого кашля. Когда машина наконец остановилась перед Центральными банями, Мартин дал на чай гораздо больше, чем следует, вероятно, в награду за то, что шофер против ожиданий доставил его живым и невредимым. Поглядев на дрожащие руки старика, он вылез, не попросив выписать квитанцию, У кассы Мартин на мгновенье замешкался. Обычно он ходил в нижнее отделение, где есть плавательный бассейн. Но теперь ему не хотелось плавать, и он поднялся на второй этаж, в турецкие бани. Для верности он попросил банщика, выдававшего полотенца, разбудить его не позднее одиннадцати. Он прошел в парилку и сидел там, покуда пот не выступил из всех пор. Потом он ополоснулся под душем и нырнул в ледяную воду бассейна. Вытершись насухо, он завернулся в махровую простыню, лег на кушетку в своей кабине и закрыл глаза. Лежа с закрытыми глазами, он пытался думать о чем-нибудь приятном и успокоительном, а вместо того думал про Харальда Хульта, как тот сидит в своей пустынной, безликой квартире один-одинешенек, без всякого дела, одетый в форму даже в свободный день. Человек, вся жизнь которого сводится к одному: быть полицейским. Отбери у него это -- жить будет нечем. Мартин Бек задал себе вопрос, что станет с Хультом, когда тот выйдет на пенсию. Может, так и будет до самой смерти сидеть у окна, положив руки на стол. Интересно, а есть ли у Хульта вообще партикулярное платье? Пожалуй, нет. Веки щипало, и Мартин Бек открыл глаза и уставился в потолок. Он слишком устал, чтобы заснуть. Он прикрыл глаза рукой и пытался расслабиться. Но мышцы оставались напряженными. Из комнаты массажиста доносились отрывистые шлепающие звуки, плеск воды, вылитой на мраморную скамью. В одной из соседних кабин кто-то мощно всхрапывал. Вдруг перед внутренним взором Мартина встало рассеченное тело Нюмана. Вспомнились рассказы Кольберга. Как Нюман учил его убивать. Мартин Бек в жизни своей не убил еще ни одного человека. Он попытался представить себе, что можно при этом испытывать. Не когда стреляешь -- застрелить человека, наверное, не так уж трудно, должно быть, потому что сила, с которой палец нажимает на спусковой крючок, не идет ни в какое сравнение с убойной силой пули. Убийство при помощи огнестрельного оружия не требует большой физической силы, расстояние до жертвы ослабляет ощущение действия. Вот убить кого-нибудь активно, собственными руками, задушить, заколоть ножом или штыком -- это другое дело. Он снова вспомнил тело на мраморном полу больничной палаты -- зияющий разрез на шее, кровь, вывалившиеся внутренности -- и подумал, что так он не смог бы убить никого. За много лет службы в полиции Мартин не раз спрашивал себя, не трус ли он, и чем старше он становился, тем ясней становился и ответ на этот вопрос. Да, он трус, только теперь это не волнует его так, как волновало в молодости. Он не мог бы с уверенностью сказать, что боится смерти. По долгу службы он обязан заниматься смертями других людей, и эта обязанность притупила страх. Так что о своей собственной смерти он думал очень редко. К тому времени, когда банщик постучал в кабину и сказал, что уже одиннадцать, Мартин Бек не успел поспать ни одной минуты. XVII При взгляде на Рэнна Мартин испытывал глубочайшие угрызения совести. Совершенно ясно, что они оба проспали за последние тридцать часов одинаковый срок, другими словами, не спали вовсе, но, если сравнивать, Мартин Бек прожил эти тридцать часов гораздо спокойнее, а порой даже не без приятности. Веки у Рэнна стали такие же красные, как и его нос; щеки и лоб, напротив, покрылись нездоровой бледностью, а под глазами набрякли лиловые мешки. Он безудержно зевал и почти ощупью достал из ящика в столе электрическую бритву. "Усталые герои", -- подумал Мартин. Правда, ему сровнялось сорок восемь, то есть больше, чем Рэнну, но ведь и тому уже стукнуло сорок три, стало быть, время, когда можно безнаказанно провести ночь без сна, осталось далеко позади для них обоих. Рэнн, как и прежде, не обнаруживал желания заговорить первым, и Мартин выдавил из себя вопрос: -- Ну, чего ты там раскопал? Рэнн с безнадежным видом указал на свою записную книжку, словно это была дохлая кошка или что-нибудь похуже, и сказал невнятно: -- Вот. Примерно двадцать имен. Я перечел все жалобы за последний год работы Нюмана комиссаром. Потом я списал имена и адреса тех, кто на него раньше жаловался. Если бы я поднял все дела, на это ушел бы целый день. Мартин кивнул. -- Да, -- продолжал Рэнн, -- и завтрашний день ушел бы, и послезавтрашний... а может и послепосле... -- Едва ли стоит рыть так глубоко. Ведь и то, что ты откопал, тоже не вчера написано. -- Твоя правда, -- сказал Рэнн. Он достал бритву и удалился неуверенными шагами, волоча за собой шнур. Мартин Бек сел за письменный стол Рэнна и, нахмурив брови, принялся разбирать запутанные каракули, которые и обычно требовали от него больших усилий, и не было никаких оснований ожидать, что сегодня будет легче. Одно за другим он занес имена, адреса и краткие характеристики жалобщиков в свой линованный блокнот. "Юн Бертильсон, чернорабочий, Иетгатан, 20, избиение". И так далее. Когда Рэнн вернулся из туалетной комнаты, список был уже готов. Он содержал двадцать два имени. Гигиенические мероприятия не отразились на облике Рэнна, теперь он, если это возможно, выглядел еще ужасней, чем раньше, и оставалось только надеяться, что он по крайней мере чувствует себя менее грязным. Требовать, чтобы он вдобавок ощутил прилив бодрости, было бы неразумно. Не мешало бы, пожалуй, прибегнуть к какому-нибудь средству для поднятия духа. Побалагурить, рассказать анекдот. -- Да, Эйнар, я знаю, что нам обоим надо идти домой и лечь. Но если помучиться еще часок, мы, может быть, хоть до чего-нибудь додумаемся. Ведь стоит попробовать? -- Наверное, стоит, -- нерешительно сказал Рэнн. -- Если ты, к примеру, возьмешь на себя первые десять имен, а я все остальные, мы быстро узнаем подробности о большинстве из них и либо вычеркнем их, либо сможем использовать. Идет? -- Ладно, раз ты так считаешь. В голосе Рэнна не было самой элементарной убежденности, не говоря уже о таких стандартных добродетелях, как решимость и воля к борьбе. Вместо того Рэнн заморгал глазами и зябко передернулся. Потом, однако, подсел к столу и взял в руки телефонную трубку. Мартин Бек признал про себя, что вся затея представляется довольно бессмысленной. За время активной служебной деятельности Нюман, без сомнения, успел поиздеваться над сотнями людей, но лишь незначительная часть обиженных рискнула подать письменную жалобу, а изыскания Рэнна в свою очередь вскрыли лишь незначительную часть всех жалобщиков. Впрочем, многолетний опыт научил его, что в их работе большинство действий представляются бессмысленными и что как раз те, которые приносят наилучшие результаты, в начале своем выглядят совершенно бесперспективными. Мартин Бек прошел в соседний кабинет и тоже сел на телефон, но уже после третьего разговора окончательно сник и замер с трубкой в руках. Никого из поименованных в списке ему найти не удалось, и мысли его приняли другое направление. После недолгого раздумья он достал собственный блокнот, полистал его и набрал домашний номер Нюмана. Трубку на том конце снял мальчик. -- Нюман слушает. Голос у него был на редкость старообразный. -- Это комиссар Бек. Мы у вас были ночью. -- Да? -- Как себя чувствует мама? -- Спасибо, хорошо. Ей лучше. Приходил доктор Блумберг, после него она несколько часов спала. Теперь она вполне в форме, ну и вдобавок... -- Что же? -- ...вдобавок это не явилось для нас неожиданностью, -- продолжал мальчик неуверенно. -- То есть что папа умер. Он был очень плох. И давно. -- Как ты думаешь, мама не сможет подойти к телефону? -- Думаю, сможет. Она на кухне. Подождите, я ее позову. -- Да, будь так добр, -- сказал Мартин, прислушиваясь к затихающим шагам. Интересно, каким отцом и мужем мог быть человек, подобный Нюману. Семья производит вполне благополучное впечатление. Нет никаких оснований полагать, что Нюман не мог быть добрым и любящим отцом семейства. Как бы то ни было, сын его едва сдерживал слезы во время разговора. -- Анна Нюман у телефона. -- С вами говорит комиссар Бек. У меня к вам один вопрос. -- Слушаю. -- Многим ли было известно, что ваш муж лежит в больнице? -- Совсем не многим, -- поразмыслив, сказала она. -- Но болел-то он долго? -- Да, очень долго. Но Стиг не желал, чтобы люди знали об этом. Хотя... -- Что хотя? -- Хотя некоторые знали. -- Кто именно? Вы можете назвать? -- Ну, прежде всего мы, родные... -- Точнее. -- Я и дети. Еще у Стига были... были два младших брата, один живет в Гетеборге, другой в Будене. Мартин Бек кивнул своим мыслям. Письмо, найденное в палате, было наверняка написано одним из братьев. -- Продолжайте. -- Лично у меня нет ни сестер, ни братьев. Родители умерли. Словом, у меня нет ныне здравствующих родственников. Только дядя с отцовской стороны, но он живет в Америке, и его я никогда не видела. -- Ну а друзья? -- Друзей у нас есть немного. Было немного. Ну, Гуннар Блумберг, который приходил ночью, с ним мы встречались, а кроме того, он лечил Стига. Само собой, Блумберг знал. -- Ну это понятно. -- И еще капитан Пальм с женой. Это старый однополчанин Стига. Вот и с ними мы встречались. -- А еще? -- Никого. Практически никого. Настоящих друзей у нас было немного. Только те, кого я назвала. Она умолкла. Мартин ждал. -- Стиг частенько говаривал... Она не кончила фразу. -- Что же он говаривал? -- Что у полицейского и не может быть много друзей. С этим спорить не приходилось. У Мартина и у самого друзей не было. Если не считать дочери и Кольберга. Да еще одной женщины по имени Оса Турель. Но Оса тоже служила в полиции. Еще, может быть, Петр Монсен, полицейский в Мальме. -- Ну а эти люди знали, что ваш муж лежит в Саббатсберге? -- Да как вам сказать... Единственный, кто знал все точно, был доктор Блумберг. Из наших друзей. -- А кто ходил к нему? -- Я и Стефан. Мы каждый день к нему ходили. -- Больше никто? -- Никто. -- Доктор Блумберг тоже не ходил? -- Нет. Стиг не хотел, чтобы у него бывал кто-нибудь, кроме нас двоих. Он даже Стефана принимал неохотно. -- Почему? -- Не хотел, чтобы его кто-то видел. Понимаете... Мартин не прерывал. -- Ну, -- наконец продолжила она, -- Стиг всегда был на редкость сильным мужчиной, в отличной форме. А тут он очень сдал и избегал показываться людям. -- М-м-м, -- протянул Мартин. -- Правда, Стефан этого даже не замечал. Он боготворил отца. Они были очень близки. -- А дочь? -- Дочери Стиг никогда не уделял такого внимания. У вас самого есть дети? -- Да. -- И девочки, и мальчики? -- Да. -- Ну, тогда вы и сами все понимаете. Как это бывает между отцом и сыном. Но Мартин не понимал. И думал над этим так долго, что женщина забеспокоилась. -- Комиссар Бек, вы еще слушаете? -- Конечно, конечно, слушаю. Ну а соседи? -- Какие соседи? -- Соседи знали, что ваш муж в больнице? -- Разумеется, нет. -- А как вы объяснили им его отсутствие? -- Я им вообще ничего не объясняла. Мы не поддерживали с соседями никаких отношений. -- Может, тогда ваш сын? Рассказал приятелям? -- Стефан? Нет, исключено. Он ведь знал, чего хочет отец, а Стефану никогда бы даже в голову не пришло поступать ему наперекор. Он позволял себе только одно -- каждый вечер ходить к отцу, но в глубине души Стиг и этого не одобрял. Мартин Бек сделал несколько записей на открытом листке блокнота и сказал, как бы подводя итоги: -- Итак, только вы лично, Стефан, доктор Блумберг и оба брата комиссара Нюмана могли знать точно, в каком отделении и какой палате лежал ваш супруг? -- Да. -- Ну что ж, все ясно. Только еще одно. -- А именно? -- С кем из своих коллег он общался? -- Не понимаю вас. Мартин Бек отложил ручку и задумчиво потер переносицу большим и указательным пальцами. Неужели он так нечетко сформулировал вопрос? -- Я хотел бы вот о чем вас спросить: с какими полицейскими встречались вы и ваш муж? -- Ни с какими. - Что-о-о? -- Чему вы удивляетесь? -- Неужели ваш муж не поддерживал отношений с коллегами? Не встречался с ними в свободное от работы время? -- Нет. За те двадцать шесть лет, что мы прожили вместе со Стигом, ни один полицейский не переступил порог нашего дома. -- Серьезно? -- Вполне. Вы и тот человек, что приходил с вами, были единственными. Но к этому времени Стига уже не было в живых. -- Но ведь должен же был кто-то приносить извещения, вообще приносить что-нибудь или заходить за вашим мужем. -- Да, вы правы. Вестовые. -- Кто, кто? -- Мой муж их так называл. Тех, кто сюда приходил. Это случалось. Но порог они действительно не переступали. Стиг был очень щепетилен в таких вопросах. -- Да ну? -- Очень. И всегда. Если приходил полицейский позвать его, или что-нибудь передать, или выполнить другое поручение, Стиг его в дом не пускал. Если дверь открывала я или кто-нибудь из детей, мы просили подождать за дверью, а сами снова запирали ее, пока не явится Стиг. -- Это ваш муж завел такой порядок? -- Да, он самым недвусмысленным образом потребовал, чтобы так было. Раз и навсегда. -- Но ведь существуют люди, с которыми он проработал бок о бок много лет. На них тоже распространялось это правило? -- Да. -- И вы никого из них не знаете? -- Нет. Разве что по имени. -- Он по крайней мере говорил с вами о своих сослуживцах? -- Крайне редко. -- О своих подчиненных? -- Я же сказала: крайне редко. Видите ли, один из основных принципов Стига заключался в том, что служебные дела никоим образом не должны соприкасаться с частной жизнью. -- Но вы говорили, что знаете некоторых хотя бы по имени. Кого же? -- Кое-кого из руководства. Ну, начальника государственной полиции, полицмейстера, главного инспектора... -- Из отдела общественного порядка? -- Да, -- отвечала она. -- А разве есть и другие инспектора? В комнату вошел Рэнн с какими-то документами. Мартин Бек изумленно воззрился на него. Потом он собрался с мыслями и продолжил разговор. -- Неужели ваш муж не упоминал никого из тех, с кем вместе работал? -- Одного по крайней мере. Я знаю, что у него был подчиненный, которого он очень ценил. Звали этого человека Хульт. Стиг время от времени поминал его. С Хультом он работал еще задолго до того, как мы поженились. -- Значит, Хульта вы знаете? -- Нет. Сколько мне помнится, я никогда его не видела. -- Не видели? -- Нет. Только по телефону с ним разговаривала. - И все? -- Все. -- Подождите минутку, госпожа Нюман. -- Пожалуйста. Мартин Бек опустил на стол руку с зажатой в ней трубкой и задумался, постукивая кончиками пальцев по корням волос, обрамляющих лоб. Рэнн безучастно зевал. Мартин снова поднес трубку к уху. -- Фру Нюман, вы слушаете? -- Да. -- Известно ли вам, как зовут первого помощника комиссара, то есть Хульта? -- Да, по чистой случайности. Пальмон Харальд Хульт. А вот его звание я узнала только от вас. -- По случайности, вы сказали? -- Да, именно так. Оно записано тут, его имя. В телефонной книге. Пальмон Харальд Хульт. -- Кто же его записал? -- Я сама и записала. Мартин Бек промолчал. -- Господин Хульт звонил нам вчера вечером, он справлялся о Стиге. И был потрясен, узнав, что Стиг тяжело болен. -- Вы дали ему адрес больницы? -- Да. Он хотел послать Стигу цветы. А я, как уже было сказано, знала Хульта. Он был единственным, кому я рискнула бы дать адрес, кроме... -- Кого? -- Ну, начальника полиции, или полицмейстера, или главного инспектора, сами понимаете... -- Понимаю. Значит, вы дали Хульту адрес? -- Да. Она помолчала, потом спросила с изумлением: -- На что вы намекаете? -- Ни на что, -- успокоил ее Мартин. -- Все это ровным счетом ничего не значит. -- Но вы себя так ведете, будто... -- Просто мы обязаны все проверить, фру Нюман. Вы очень нам помогли. Благодарю вас. -- Пожалуйста, -- откликнулась она так же растерянно. -- Благодарю, -- повторил Мартин и положил трубку. Рэнн стоял, прислонясь к дверному косяку. -- По-моему, -- начал он, -- я наидентифицировался сколько мог. Двое умерли. А про этого чертова Эриксона никто ничего не знает. -- Так, так, -- с отсутствующим видом протянул Мартин и уставился на раскрытый лист блокнота. Там стояло: Пальмон Харальд Хульт. XVIII Раз Хульт поехал на работу, значит, он сидит за своим столом. Хульт -- человек в годах и теперь больше занимается писаниной, официально по крайней мере. Но человек, снявший трубку в Мариинском участке, ничего, казалось, о нем не знал. -- Хульт? Нет, его здесь нет. Он выходной по субботам и воскресеньям. -- Он даже не показывался у вас сегодня? -- Нет. -- Это точно? -- Да. Я, во всяком случае, его не видел. -- Будьте так любезны, расспросите остальных. -- Каких это остальных? -- Ну, я надеюсь, у вас не так худо с персоналом, чтобы на целый участок никого, кроме вас, не было, -- объяснил Мартин с некоторой долей раздражения. -- Не один же вы тут сидите. -- Конечно, не один, -- сказал человек у аппарата на полтона ниже. -- Подождите, сейчас я узнаю. Мартин слышал, как звякнула об стол телефонная трубка и как затихли шаги. Потом до него донесся отдаленный голос: -- Эй! Из вас никто не видел Хульта? Этот воображала Бек из комиссии по убийствам спрашивает... Конец фразы затерялся в шуме и голосах. Мартин Бек ждал, он бросил усталый взгляд на Рэнна, а тот устремил еще более усталый взгляд на свои часы. Почему полицейский считает его воображалой? Может, потому, что Мартин обратился к нему на "вы"? Мартин лишь с трудом заставлял себя говорить "ты" соплякам, у которых еще молоко на губах не обсохло, и выслушивать такое же "ты" в ответ. Хотя в остальном его никак нельзя было назвать поборником формализма. Интересно, как вел бы себя в подобном случае человек вроде Стига Нюмана? В трубке щелкнуло: -- Так вот насчет Хульта,.. -- И что же? -- Он действительно сюда заходил. Часа полтора назад. Но, кажется, сразу же ушел. -- Куда? -- Вот уж этого действительно никто не знает. Мартин оставил эту шпильку без последствий, он сказал: -- Спасибо. Для верности он набрал домашний телефон Хульта. но там, как и следовало ожидать, никто не отозвался, и после пятого гудка Мартин положил трубку. -- Ты кого ищешь? -- спросил Рэнн. -- Хульта. -- Ах так. "Похоже, что Рэнн не отличается особой наблюдательностью", -- подумал Мартин с досадой. -- Эйнар! -- Да? -- Хульт вчера вечером звонил жене Нюмана, и она дала ему адрес больницы. -- Угу. -- Интересно, с чего бы это? -- Ну, должно быть, он хотел послать в больницу цветы или еще что-нибудь, -- сказал Рэнн апатично. -- Они дружны были с Нюманом. -- А вообще, мало кто знал, что Нюман лежит в Саббатсберге. -- Потому-то Хульту и пришлось звонить, спрашивать адрес. -- Странное совпадение. Это был не вопрос, и Рэнн, естественно, ничего не ответил. Он сказал свое: -- Да, я тебе говорил, что не мог добраться до Эриксона? -- Какого еще Эриксона? -- До Оке Эриксона. До того полицейского, который вечно жаловался на все и вся. Мартин Бек кивнул. Он припоминал это имя, хотя сейчас оно было не так уж и важно. Имя никого не интересовало, а кроме того, сейчас куда важнее был Хульт. Он сам лично разговаривал с Хультом не более двух часов назад. Чем занимался Хульт все это время? Сперва весть об убийстве Нюмана вообще не произвела на него особого впечатления. Потом Хульт ушел -- на работу, как он выразился. Ну, в этом еще не было ничего необычного. Хульт был толстокожий полисмен старой выпечки, не ахти какой сообразительности и уж никак не импульсивный. То, что он вызвался работать в неурочное время, когда убили его коллегу, как раз в порядке вещей. При определенном стечении обстоятельств Мартин сам поступил бы точно так же. Необычным во всей истории был только телефонный звонок. Почему он ни единым словом не обмолвился о том, что разговаривал с женой Нюмана не далее как прошлым вечером? Если у него не было другого повода, кроме желания послать цветы, почему он позвонил именно вечером? Зато, если у него, кроме цветов, были другие причины интересоваться тем, где находился Нюман... Мартин Бек усилием воли прервал эту цепь размышлений. А звонил ли Хульт вечером? И если звонил, то во сколько? Надо еще кое-что уточнить. Мартин Бек тяжело вздохнул, снова поднял трубку и в третий раз набрал номер Анны Нюман. На сей раз к телефону подошла она сама. -- Да, -- откликнулась она без всякого энтузиазма. -- Слушаю вас, комиссар Бек. -- Извините, но я должен уточнить некоторые детали. -- Да? -- Вы сказали, что первый помощник комиссара Хульт звонил вам вчера вечером? -- Сказала. -- В котором часу? -- Очень поздно, а точно не могу сказать. -- Ну хоть приблизительно... -- М-м-м... -- Вы после этого сразу легли? -- Нет, не сразу... еще немного посидела. Мартин нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. Он слышал, как она о чем-то расспрашивает сына, но о чем, разобрать не мог. -- Вы слушаете? -- Да, да... -- Я поговорила со Стефаном. Мы с ним смотрели телевизор. Сперва телефильм с Хамфри Богартом, но фильм был такой жуткий, мы переключили на вторую программу. Там был эстрадный концерт. С участием Бенни Хилла, концерт только начался, когда зазвонил телефон. -- Превосходно. А сколько же вы слушали этот концерт до звонка? -- Ну, несколько минут. Пять от силы. -- Большое спасибо, фру Нюман. И последнее... -- Что же? -- Вы не можете точно припомнить, о чем говорил Хульт? -- Слово в слово не припомню. Он просто попросил Стига к телефону, а я ответила, что... -- Простите, я вас перебью. Он прямо так и спросил: "Можно Стига?" -- Ну, разумеется, нет. Он держался вполне корректно. -- А именно? -- Сперва извинился, потом спросил, нельзя ли позвать к телефону комиссара Нюмана. -- А почему он извинился? -- Ну, разумеется, потому, что он позвонил так поздно. -- А вы что ответили? -- Я спросила, кто говорит. Или, если быть точной: "С кем имею честь?" -- Ну а что ответил господин Хульт? --"Я сослуживец комиссара Нюмана". Примерно так. А потом он назвал себя. -- А вы что ответили? -- Как я вам говорила, я сразу узнала это имя, кроме того, я знала, что он звонил и раньше и что был одним из немногих, кого Стиг действительно ценил. -- Вы говорите, звонил и раньше. Часто звонил? -- Несколько раз за год. Но пока муж был здоров и находился дома, трубку почти всегда снимал он сам, поэтому Хульт, может быть, звонил и чаще, мне это не известно. -- А вы что ответили? -- Я же говорила. -- Простите, я действительно должен казаться вам назойливым, но все это может иметь очень большое значение. -- Ну, я ответила, что Стиг болен. Он как будто удивился и огорчился и спросил, серьезно ли болен Стиг... -- А вы? -- Я ответила, что, к сожалению, очень серьезно и что он в больнице. Тогда он спросил, можно ли ему проведать моего мужа, а я ответила, что Стигу скорей всего это будет неприятно. -- Ну и его удовлетворил ваш ответ? -- Разумеется. Хульт и сам хорошо знал Стига. По работе. -- Но он сказал, что хочет послать цветы? "Подсказками занимаемся, -- подумал про себя Мартин. -- Стыд какой". -- Да, да. И черкнуть несколько строк. Тут я ему и сказала, что Стиг лежит в Саббатсберге, и дала номер палаты, Я припомнила, что Стиг несколько раз называл Хульта человеком надежным и безупречным. -- Ну а потом? -- Он еще раз попросил извинить его. Поблагодарил и пожелал мне покойной ночи. Мартин со своей стороны тоже поблагодарил фру Нюман и чуть было тоже не пожелал ей сгоряча покойной ночи. Потом он обернулся к Рэнну и спросил: -- Ты смотрел вчера телевизор? Рэнн ответил возмущенным взглядом. -- Ах верно, ты ведь работал. Но все равно можно из газеты узнать, когда по второй программе началась передача с Бенни Хиллом. -- Это я могу, -- ответил Рэнн и вышел в соседнюю комнату. Вернулся он с газетой в руках, долго изучал ее, потом сказал: -- Двадцать один час двадцать пять минут. -- Следовательно, Хульт звонила половине десятого. Поздновато, если считать, что у него не было какой-то задней мысли. -- А разве была? -- Во всяком случае, он не проговорился. Зато он весьма подробно расспросил, где лежит Нюман. -- Ну да, он ведь хотел послать цветы. Мартин Бек долго смотрел на Рэнна. Надо все-таки втолковать человеку. -- Эйнар, ты способен меня выслушать? -- Вроде способен. Мартин собрал воедино все, что ему было известно о поведении Хульта за последние сутки, начиная с телефонного звонка и кончая разговором в Реймерсхольме и тем обстоятельством, что в данную минуту установить местопребывание Хульта не представляется возможным. -- Уж не думаешь ли ты, что это Хульт распотрошил Нюмана? Непривычно прямой в устах Рэнна вопрос. -- Ну, так в лоб я не утверждаю... -- Маловероятно. И вообще странно, -- сказал Рэнн. -- Поведение Хульта тоже кажется странным, мягко выражаясь. Рэнн не ответил. -- Как бы то ни было, желательно добраться до Хульта и расспросить его поподробнее о его разговоре с фру Нюман, -- решительно сказал Мартин. На Рэнна это не произвело никакого впечатления, он зевнул во весь рот и посоветовал: -- Тогда поищи его по селектору. Едва ли он далеко ушел. Мартин метнул в него изумленный взгляд и сказал: -- Вполне конструктивное предложение. -- Чего тут конструктивного. -- ответил Рейн с таким видом, словно его несправедливо в чем-то обвиняли. Мартин снова поднял трубку и передал, что первого помощника комиссара Харальда Хульта просят, как только он объявится, незамедлительно позвонить в управление на Кунгсхольмсгатан. Окончив разговор, он остался сидеть на прежнем месте, уронив голову в ладони. Что-то здесь было не так. И смутное предчувствие грозящей опасности не уходило. От кого? От Хульта? Или он упустил из виду что-нибудь другое? --Знаешь, какая мысль пришла мне в голову? -- вдруг спросил Рэнн. -- Какая же? -- Что, если я, к примеру, позвоню твоей жене и начну расспрашивать про тебя... Он не договорил до конца и пробормотал: -- Ах да, ничего не выйдет. Ты же в разводе. -- А иначе что бы ты мог сказать? -- Да ничего, -- отнекивался Рэнн с несчастным видом. -- Я просто не подумал. Я не намерен вмешиваться в твою личную жизнь. -- Нет, что ты все-таки мог бы ей сказать? Рэнн замялся, подыскивая более удачную формулировку. -- Значит, так, если бы ты был женат и я позвонил бы твоей жене, попросил бы вызвать тебя к телефону и она спросила бы, кто говорит, я бы... -- Ты бы?.. -- Я бы, разумеется, не заявил: "С вами говорит Эйнар Валентино Рэнн". -- Господи, это еще кто такой? -- Я. Мое полное имя. В честь какого-то киногероя. На мамашу в ту пору что-то нашло. Мартин внимательно слушал. -- Значит, ты считаешь? -- Считаю, что, если бы Хульт сказал ей: "Меня зовут Пальмон Харальд Хульт", это выглядело бы нелепо и странно. -- Ты-то откуда знаешь, как его зовут? -- А ты сам записал имя на блокноте Меландера, и вдобавок... -- Что вдобавок? -- У меня тоже есть его имя. В жалобе Оке Эриксона. Взгляд Мартина мало-помалу светлел. -- Здорово. Эйнар. Просто здорово, -- сказал он. Рэнн зевнул. -- Слушай, кто у них сегодня дежурит? -- Гунвальд. Но он ушел. И вообще от него проку не жди. -- Значит, есть еще кто-нибудь. - Конечно, есть Стрэмгрен. -- А Меландер где? -- Дома, наверно. Он теперь по субботам выходной. -- Пожалуй, стоило бы поподробнее заняться нашим другом Эриксоном, -- сказал Мартин, -- Беда только, что я не помню никаких деталей. -- И я не помню, -- сказал Рэнн. -- Зато Меландер помнит. Он все помнит. -- Скажи Стрэмгрену, чтоб он собрал все бумаги, в которых упомянут Оке Эриксон. И позвони Меландеру, попроси его прийти сюда. Поскорей. -- Это непросто. Он сейчас замещает комиссара. И не любит, когда его беспокоят в нерабочее время. -- Ну, передай ему привет от меня. -- Это я могу, -- сказал Рэнн и. шаркая подошвами, вышел из комнаты. Две минуты спустя он явился снова. - Стрэмгрен едет, -- сказал он. -- А Меландер? -- Приехать-то он приедет, но... -- Что "но"? -- Похоже, он не в восторге. Восторгов, разумеется, требовать не приходилось. Мартин Бек ждал. Прежде всего, что так или иначе объявится Хульт. И еще возможности поговорить с Фредриком Меландером. Фредрик Меландер был величайшим сокровищем отдела по особо важным преступлениям. Он обладал феноменальной памятью. В обычной жизни -- зануда, но как детектив незаменим. По сравнению с ним ничего не стоила вся современная техника, ибо Меландер мог за несколько секунд извлечь из своей памяти все достойное внимания из того, что он когда-либо слышал, видел или читал о данном человеке или деле, и изложить свои воспоминания четко и вразумительно. С такой задачей не справилась бы ни одна вычислительная машина. Но писать он не умел. Мартин Бек просмотрел некоторые заметки в блокноте Меландера. Все они были сделаны очень своеобразным, неровным и совершенно неразборчивым почерком. XIV Рэнн привалился к дверному косяку и захихикал. Мартин Бек вопросительно взглянул на него. -- Ты чего? -- Просто мне пришло в голову, что ты вот ищешь некоего полицейского, я ищу другого, а это, может статься, один и тот же человек. -- Один и тот же? -- Да нет, не один и тот же, конечно. Оке Эриксон и есть Оке Эриксон, а Пальмон Харальд Хульт и есть Пальмон Харальд Хульт. Мартин Бек подумал, что Рэнна пора отправить домой отдыхать. Еще вопрос, можно ли считать присутствие Рэнна вполне легальным, ибо, согласно закону, который вступил в силу с первого января, ни один полицейский не имеет права отрабатывать за год свыше ста пятидесяти сверхурочных часов, причем за квартал их число не должно превышать пятидесяти. С чисто теоретической точки зрения это можно толковать так: полицейский имеет право работать, но не имеет права получать деньги. Исключение допускалось только для особо важных дел. А сегодняшнее дело -- оно особо важное? Да, пожалуй. Не арестовать ли ему Рэнна? Хотя текущему кварталу сровнялось всего четверо суток, Рэнн уже перекрыл законную норму сверхурочных. Поистине новое отношение к работе. В остальном работа идет как обычно. Стрэмгрен раскопал кучу старых бумаг и время от времени вносил в комнату очередную стопку. Мартин Бек изучал бумаги с растущим неудовольствием, поскольку у него возникало все больше вопросов, которые следует задать Анне Нюман. Но он не торопился снимать трубку. Снова беспокоить женщину? Это уж слишком. Может, поручить Рэнну? Но тогда ему все равно придется самому начать разговор и просить извинения сразу за обоих -- за себя и за Рэнна. Эта безотрадная перспектива помогла ему обрести необходимую твердость духа, он поднял трубку и четвертый раз с начала суток позвонил в обитель скорби. -- Нюман слушает. Голос вдовы с каждым разом звучал все бодрее. Очередное подтверждение многократно засвидетельствованной способности человека приспосабливаться ко всему на свете. Мартин встрепенулся и сказал: -- Это опять Бек. -- Ведь мы разговаривали с вами десять минут назад. -- Знаю. Извините меня. Вам очень тяжело говорить об этом... этом инциденте? Неужели он не мог подобрать более удачное выражение? -- Начинаю привыкать, -- сказала Анна Нюман весьма холодным тоном. -- Что вам на сей раз угодно, господин комиссар? -- Хочу вернуться к тому телефонному разговору. -- С первым помощником комиссара Хультом? -- Вот именно. Итак, вам уже случалось разговаривать с ним раньше? -- Да. -- Вы его узнали по голосу? -- Разумеется, нет. -- Почему же "разумеется"? -- Потому что раньше я не спрашивала, кто говорит. Вот это да. Крыть нечем. Надо было все-таки заставить Рэнна поговорить с ней. -- Вам это не приходило в голову, господин комиссар? -- спросила женщина, -- По правде говоря, нет. Большинство на его месте покраснело бы или замялось. Но Мартин Бек был не из таких. Он продолжал с полной невозмутимостью: -- Тогда это мог быть кто угодно. -- Вам не кажется странным, чтобы кто угодно позвонил и назвался Пальмоном Харальдом Хультом? -- Я хотел сказать, что это мог быть другой человек, не Хульт. -- Кто же тогда? "Вопрос по существу", -- подумал Мартин и сказал: -- А вы могли определить по голосу, молодой это человек или старый? -- Нет. -- А описать его голос? -- Ну, он был очень отчетливый. И звучал резко. Точная характеристика Хультова голоса. Отчетливый и резкий. Но ведь множество полицейских разговаривает таким голосом, и прежде всего те, у кого за плечами военная служба. Да и не только полицейские. -- А не проще ли вам расспросить самого Хульта? -- поинтересовалась женщина. Мартин Бек воздержался от ответа. Он решил копнуть глубже. -- Быть полицейским прежде всего означает иметь кучу врагов. -- Да, вы уже это сказали при втором разговоре. Кстати, господин комиссар, вы сознаете, что это уже наш пятый разговор менее чем за двенадцать часов? -- Очень сожалею. Вы сказали тогда, будто не знаете, что у вашего мужа были враги. -- Сказала. -- Но вы хоть знали, что у вашего мужа были неприятности по службе? Ему послышался в трубке короткий смешок. -- А теперь я не понимаю, о чем вы. Да, она действительно смеялась. -- Я о том, -- сказал Мартин без всяких околичностей, -- что очень многие считали вашего мужа плохим полицейским, который не справлялся со своими обязанностями. Фраза сработала. Разговор снова принял серьезное направление. -- Вы шутите, господин комиссар? -- Отнюдь, -- примирительно сказал Мартин. -- Я не шучу. На вашего мужа поступало много жалоб. -- За что? -- За жестокость. Она торопливо перевела дух и сказала: -- Это абсолютная нелепица. Вы, должно быть, спутали его с кем-нибудь. -- Не думаю. -- Но Стиг был самым мягкосердечным из всех людей, каких я когда-либо встречала. К примеру, мы всегда держали собаку. Вернее, четырех собак, по очереди. Стиг очень их любил, относился к ним с бесконечным терпением, даже когда они еще не умели проситься на улицу. Он мог неделями возиться с ними и никогда не раздражался. -- Так, так. -- И ни разу в жизни он не позволил себе ударить ребенка. Даже когда они были маленькие. Мартин Бек частенько себе это позволял, особенно когда они были маленькие. -- Значит, никаких неприятностей по службе у него быть не могло? -- Нет. Я уже сказала вам, что он почти никогда не говорил с нами о своей работе. Но я просто-напросто не верю в эти россказни. Вы, наверное, ошиблись. -- Но ведь были у него какие-то взгляды? Хотя бы на самые общие вопросы? -- Да, он считал, что общество с точки зрения морали близко к гибели, ибо у нас неудачный режим. За такой взгляд человека едва ли можно было осуждать. Одна беда: Стиг Нюман принадлежал к тому меньшинству, которое располагало должной властью, чтобы сделать положение еще хуже при удобном случае. -- Вы еще о чем-нибудь хотели спросить? -- поинтересовалась Анна Нюман. -- А то у меня довольно много хлопот. -- Нет, во всяком случае, не сейчас. Я очень сожалею, что мне пришлось вас беспокоить. -- Ах, не о чем говорить. В голосе ее не было убежденности. -- Но нам все-таки придется вас попросить идентифицировать голос. -- Голос Хульта? -- Да. Как вы думаете, удастся вам его узнать? -- Вполне возможно. До свиданья. -- До свиданья. Мартин Бек отодвинул аппарат. Стрэмгрен приволок еще какую-то бумагу. Рэнн стоял у окна и глядел на улицу, очки у него съехали на кончик носа. -- Значит, так, -- сказал Рэнн спокойно. -- Ценная мысль. -- В каком роде войск служил Хульт? -- спросил Мартин. -- В кавалерии, - ответил Рэнн. Рай земной для новобранцев. -- А Эриксон? -- Он был артиллерист. Пятнадцать секунд в комнате царила полная тишина. -- Ты думаешь про штык? -- Да. -- Я тоже. -- А что ты думаешь? -- Что такой штык может купить себе любой за пять монет на армейском складе излишков. Мартин Бек промолчал. Он никогда не был высокого мнения о Рэнне, но ему также никогда не приходило в голову, что Рэнн отвечает ему взаимностью. В дверь робко постучали. Меландер. Надо думать, единственный человек на свете, который способен стучать в собственную дверь. XX Расчет времени внушал Кольбергу беспокойство. У него было такое ощущение, будто с минуты на минуту может произойти что-то ужасное, хотя до сих пор привычное течение дел ничем не было нарушено. Труп увезли. Пол замыли. Окровавленное белье спрятали. Кровать загнали в один угол, тумбочку в другой. Все личные вещи покойного разложили по пластиковым пакетам, все пакеты собрали в один мешок. Мешок стоял в коридоре, дожидаясь, пока его заберут кому положено. Изучение места преступления было завершено, даже меловой силуэт на полу не напоминал больше о покойном Стиге Нюмане. Метод с силуэтом считался устаревшим и применялся теперь лишь в виде исключения. И сожалели об этом только фоторепортеры. От прежней обстановки в комнате остался только стул для посетителей и еще один, на котором сидел и размышлял сам Кольберг. Что сейчас делает человек, который совершил убийство? Опыт подсказывал Кольбергу, что на этот вопрос может быть множество ответов. Он и сам однажды убил человека. Как он вел себя после этого? Он долго думал, долго и основательно, несколько лет подряд, после чего сдал свой служебный пистолет вместе с правом на ношение и прочими причиндалами и заявил, что не желает больше носить оружие. Тому уже много лет, Кольберг лишь смутно помнил, что последний раз ходил с револьвером в Муталле летом пятьдесят четвертого, когда велось стяжавшее печальную известность следствие по убийству Розеанны. Случалось, правда, что наедине с собой он вспоминал этот проклятый случай. К примеру, когда он глядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, который совершил убийство. За много лет службы ему куда чаще, чем желательно, приходилось лицом к лицу сталкиваться с убийцами. И он сознавал, что реакция человека, только что совершившего акт насилия, может быть бесконечно разнообразной. Одних мучит рвота, другие торопятся сытно пообедать, третьи лишают жизни самих себя. Некоторых охватывает паника, и они бегут куда глаза глядят. Есть, наконец, и такие, которые идут домой и ложатся спать. Строить догадки по этому вопросу было не только трудно, но и ошибочно с профессиональной точки зрения, ибо такая догадка могла направить следствие по ложному пути. И, однако, в обстоятельствах, сопутствовавших убийству Нюмана, было нечто заставлявшее Кольберга задаваться вопросом: чем владелец штыка занялся непосредственно после убийства и чем он занят сейчас? Каковы же эти обстоятельства? Ну, прежде всего следует отметить крайнее исступление, с которым действовал убийца и которое свидетельствует о том, что в нем, вероятно, по сей час бушуют исступленные чувства. Значит, можно ждать и дальнейшего развития событий. Но так ли все просто? Кольберг припомнил собственные ощущения, когда Нюман делал из него десантника. Сперва у него начинались спазмы и нервная дрожь, он не мог есть, но совсем немного спустя после этого он выбирался из горы дымящихся внутренностей, сбрасывал маскхалат, принимал душ и прямиком топал в буфет. А там пил кофе и ел печенье. Стало быть, и к этому можно привыкнуть. И еще одно обстоятельство не давало Кольбергу покоя, а именно -- непонятное поведение Мартина. Кольберг был человек чуткий даже в отношении начальства. Мартина Бека он знал досконально и потому с легкостью улавливал всевозможные оттенки его настроения. Сегодня Мартин был какой-то встревоженный, может, просто из страха, но Мартин редко испытывал страх и никогда -- без особой причины. Итак, Кольберг ломал голову над вопросом: чем занялся убийца после убийства? Гунвальд Ларсон, не упускавший случая строить предположения и взвешивать возможности, сразу сказал: -- Он, наверно, пошел домой и застрелился. Мысль Ларсона, бесспорно, заслуживала внимания. Может, и в самом деле все проще простого. Гунвальд Ларсон частенько угадывает, но ошибается он не менее часто. Кольберг готов был признать, что это был бы поступок, достойный мужчины, только и всего. Но качества Гунвальда Ларсона как полицейского никогда не внушали ему особого доверия. И не кто иной, как этот не внушавший ему доверия тип, вдруг прервал нить его размышлений, явившись перед ним в сопровождении тучного лысого мужчины лет около шестидесяти. Мужчина пыхтел как паровоз, впрочем, так пыхтели почти все, кому приходилось поспевать за Ларсоном. -- Это Леннарт Кольберг, -- сказал Гунвальд Ларсон. Кольберг приподнялся, вопросительно глядя на незнакомца. Тогда Ларсон лаконично завершил церемонию представления. -- А это лекарь Нюмана. Они пожали друг другу руки. -- Кольберг. -- Блумберг. И тут Гунвальд Ларсон обрушил на Блумберга град лишенных смысла вопросов. -- Как вас по имени? -- Карл Аксель. -- Сколько лет вы были врачом Нюмана? -- Больше двадцати. -- Чем он болел? --Трудно понять неспециалисту... -- Попытайтесь. -- Специалисту тоже нелегко. -- Вот как? -- Короче, я только что просмотрел последние рентгеновские снимки. Семьдесят штук. -- И что вы можете сказать? -- Прогноз в общем благоприятный. Хорошие новости. -- Как, как? У Гунвальда Ларсона сделался такой ошарашенный вид, что Блумберг поторопился добавить: -- Разумеется, если бы он был жив. Очень хорошие новости. -- Точнее? -- Он мог бы выздороветь. Блумберг подумал и решил ослабить впечатление: -- Во всяком случае, встать на ноги. -- Что же у него было? -- Теперь, как я уже сказал, нам это известно. У Стига была средних размеров киста на теле поджелудочной. -- На чем, на чем? -- Ну, есть такая железа в животе. И еще у него была небольшая опухоль в печени. -- Что это все означает? -- Что он мог бы до некоторой степени оправиться от своей болезни, как я уже говорил. Кисту следовало удалить хирургическим путем. Вырезать, иначе говоря. Это не было новообразованием. -- А что считается новообразованием? -- Канцер. Рак. От него умирают. Гунвальд Ларсон даже как будто повеселел. -- Уж это мы понимаем, можете не сомневаться. -- Вот печень, как вам может быть известно, неоперабельна. Но опухоль была совсем маленькая, и Стиг мог с ней прожить еще несколько лет. В подтверждение своих слов доктор Блумберг кивнул и сказал: -- Стиг был физически очень крепким человеком. Общее состояние у него превосходное. -- То есть? -- Я хотел сказать: было превосходным. Хорошее давление и здоровое сердце. Превосходное состояние. Гунвальд Ларсон, казалось, был удовлетворен. Эскулап сделал попытку уйти. -- Минуточку, доктор, -- задержал его Кольберг. -- Да? -- Вы много лет пользовали комиссара Нюмана и хорошо его знали. -- Справедливо. -- Что за человек был Нюман? -- Да, да, если отвлечься от общего состояния, -- подхватил Гунвальд Ларсон. -- Ну, я не психиатр, -- сказал Блумберг и покачал головой. -- Я, знаете ли, терапевт. Но Кольберг не хотел удовольствоваться этим ответом и упрямо повторял: -- Но должно ведь было у вас сложиться какое-нибудь мнение о нем? -- С