Пер Вале, Май Шеваль. Негодяй из Сефле

---------------------------------------------------------------
     Per Wahlцц och Mai Sjцwall
     Den venevдrdige mannen frеn Sдffle
     Stockholm, 1971
     Перевод С.Фридлянд
     OCR and Spellcheck Афанасьев Владимир
---------------------------------------------------------------


        I
     Как только пробило  полночь,  он перестал размышлять.  До  полуночи  он
что-то писал, теперь шариковая ручка лежала перед ним на газете, параллельно
крайней правой вертикали кроссворда. Он сидел на шатком  деревянном стуле за
низким  столом в убогой чердачной каморке, сидел прямо и  совсем неподвижно.
Над его головой висел бледно-желтый абажур с длинной бахромой. Ткань выцвела
от старости, лампочка светила тускло и неровно.
     В  доме было тихо, но тишина  была неполной,  ибо под его крышей дышали
три человека, да и  снаружи доносился какой-то непонятный звук, прерывистый,
едва  слышный.  То ли рокот машин на дальних дорогах, то  ли гул  моря. Звук
исходил от миллиона людей. От большого города, забывшегося тревожным сном.
     Человек  был одет в  бежевую лыжную куртку и серые лыжные брюки, черную
водолазку машинной вязки и  коричневые лыжные ботинки. У  него были длинные,
но ухоженные усы, чуть светлее, чем гладкие, зачесанные назад волосы с косым
пробором.  Лицо было узкое,  профиль  чистый,  черты  тонкие,  под застывшей
маской  гневного  обвинения  и непоколебимого упрямства пряталось  выражение
почти детское -- мягкое, неуверенное, просительное и немного себе на уме.
     Взгляд светло-голубых глаз казался твердым, но пустым.
     В общем, человек этот походил на маленького мальчика,  который внезапно
стал глубоким стариком.
     Битый час  он сидел  неподвижно,  положив  руки  на  колени и  устремив
невидящий взгляд в одну точку на вылинявших цветастых обоях.
     Затем он встал,  пересек  комнату,  открыл дверцу шкафа, запустил  туда
левую руку и снял что-то с  полочки для  шляп. Длинный предмет, завернутый в
белое кухонное полотенце с красной каймой.
     Это был штык от карабина.
     Человек взял штык и, прежде чем спрятать в ножны, отливающие голубизной
стали, бережно отер желтую солярку.
     Хотя человек был высокого  роста и довольно плотный, он все делал легко
и  проворно, быстрыми,  рассчитанными движениями, и  руки  у  него  казались
такими же твердыми, как и взгляд.
     Он расстегнул  ремень и продернул его через кожаную петлю ножен.  Затем
он  застегнул молнию на  куртке, надел перчатки,  твидовую кепку и  вышел из
дома.
     Ступеньки застонали под его тяжестью, но самих шагов не было слышно.
     Дом был маленький,  дряхлый и стоял на  вершине холма, над шоссе.  Ночь
выдалась прохладная, звездная.
     Человек в твидовой кепке обогнул дом и с уверенностью лунатика вышел на
подъездную дорогу.
     Он открыл  левую переднюю дверцу своего черного "фольксвагена", сел  за
руль и поправил штык, прижатый к правому бедру.
     Включил зажигание, дальний  свет, задним ходом вывел машину  на шоссе и
поехал к северу.
     Маленькая черная машина неслась сквозь ночь уверенно и неумолимо -- так
небесное тело в состоянии невесомости  рассекает мировое пространство. Вдоль
дороги  плотной  стеной шли  строения, и город, накрытый световым  колпаком,
мчался навстречу, большой, холодный и пустынный город, в котором не осталось
ничего, кроме голых резких граней из металла, стекла, бетона.
     Даже  в  центральных районах города не  было об эту  пору ни  людей, ни
движения.  Все замерло, если не считать нескольких ночных такси,  двух карет
"скорой  помощи" да полицейской  машины, окрашенной в черный  цвет, с белыми
крыльями. Машина быстро пронеслась мимо с характерным воющим звуком.
     На  светофорах красный свет  сменялся желтым,  желтый зеленым,  зеленый
желтым, желтый красным -- с никому не нужной механической монотонностью.
     Черный  "фольксваген"  строго  соблюдал правила  движения,  ни разу  не
превысил  скорость,  сбавлял газ на  поворотах, останавливался  при  красном
свете.
     Теперь он ехал по Васагатан, мимо  недавно отстроенного отеля "Шератон"
и Центрального вокзала, потом свернул налево у Северного вокзала и продолжил
свой путь по Торсгатан -- все время к северу.
     На площади стояло увешанное лампочками дерево, пятьсот девяносто первый
ждал на остановке. Над площадью Святого  Эрика  висел молодой месяц, и синие
неоновые стрелки  часов на  здании издательства  "Боньерс" показывали точное
время. Без двадцати два.
     В эту минуту человеку за рулем "фольксвагена" сровнялось тридцать шесть
лет.
     Он  повернул  к  востоку, по  Оденгатан,  мимо пустого Баса-парка,  где
высились  десятки  тысяч  деревьев и холодные,  белые, режущие  глаз  фонари
освещали тесное сплетение голых ветвей.
     Черная  машина  повернула вправо, на  Далагатан, проехала  сто двадцать
пять метров в южном направлении, затормозила и остановилась.
     Человек  в лыжной куртке  и  твидовой  кепке  с  нарочитой небрежностью
поставил машину двумя колесами на тротуар перед стоматологическим институтом
Истмена.
     Он вылез в ночную тьму и захлопнул дверцу машины.
     Было 3 апреля 1971 года, суббота.
     С начала  суток прошел всего один час и сорок минут, стало быть, еще  и
не могло произойти ничего существенного.

        II
     Без четверти два действие морфия прекратилось,
     Последний  укол  сделали  около  десяти, следовательно,  его хватило на
неполных четыре часа.
     Боль  возвращалась не  сразу, сперва она возникла  в  левом подреберье,
через несколько минут в правом. Потом начало отдавать в спину, и наконец она
толчками разошлась по  всему телу, пронзительная, упорная боль --  казалось,
будто стая оголодавших коршунов разрывает внутренности.
     Он лежал на спине на высокой  и узкой железной кровати и глядел в белый
потолок, где слабые отсветы ночника и уличных фонарей  вычерчивали четкий  и
застывший  узор, недоступный человеческому разумению, но такой же холодный и
враждебный, как и вся комната.
     Потолок был не  гладкий,  а сводчатый, из-за двух неглубоких  сводов он
казался  еще выше, а комната и без того была высокой, целых четыре метра,  и
старомодной,  как  все в  этом  здании. Кровать стояла посреди  комнаты,  на
каменном полу, кроме  нее, здесь находились только два предмета: тумбочка  и
деревянный стул с прямой спинкой.
     Шторы были сдвинуты неплотно, окно приоткрыто. Сквозь неширокую щель --
в  пять сантиметров -- струился свежий и  прохладный воздух, воздух весенней
ночи, но одновременно больной  с мучительным  раздражением ощущал гнилостный
запах от цветов на тумбочке и от собственного, истерзанного страданием тела.
     Он не  спал, он  просто  лежал не двигаясь  и думал о том, что действие
укола скоро прекратится.
     Примерно час назад он слышал, как ночная сестра прошла мимо его двойных
дверей, стуча деревянными башмаками. С тех пор он не слышал ни звука,  кроме
своего  тяжелого дыхания да затрудненной, аритмичной пульсации во всем теле,
но  это были  не  настоящие  звуки,  а скорее  детища фантазии, естественные
спутники  страха  перед  болью,  которая -- он знал  --  скоро  вернется,  и
безумного страха смерти.
     Больной всегда был суровым  человеком и не прощал другим  ни слабостей,
ни  ошибок.  Он, разумеется, и  мысли  не допускал, что сам  способен  пасть
духом, загнить физически или духовно.
     А  теперь он испытывал страх, мучился от боли, казался себе беспомощным
и слабым. За недели, проведенные в больнице, все чувства его обострились, он
стал неестественно восприимчив  к физической  боли, теперь  он  боялся  даже
обычных инъекций, боялся даже ежедневного анализа крови из вены. Кроме того,
он страшился темноты, не  переносил  одиночества  и  приучился улавливать те
звуки, которые раньше проходили мимо его ушей.
     От исследовании -- врачи, как в  насмешку,  называли это расследованием
-- он терял в весе, и состояние его все ухудшалось. Но  чем дальше  заходила
болезнь,  тем  сильней  становился  страх  смерти  и  наконец, сорвав с него
защитные  оболочки,  завладел всеми  его помыслами,  оставил его в состоянии
полной духовной обнаженности и беспредельного, почти непристойного эгоизма.
     Что-то зашуршало  в саду под окном.  Верно какое-нибудь животное шуршит
голыми ветками роз. Полевка или еж, а может просто кошка. Хотя ежи, кажется,
не проснулись еще от зимней спячки.
     "Да, да, скорей всего это какое-нибудь животное",-- подумал он  и, не в
силах дальше терпеть  боль, протянул свободную,  левую руку к электрическому
звонку,  который висел очень удобно,  как раз на расстоянии вытянутой  руки,
захлестнув петлю вокруг спинки кровати.
     Но когда  его  пальцы  коснулись холодного железа,  рука  непроизвольно
дрогнула, он промахнулся, петля соскользнула вниз, и выключатель упал на пол
с резким стуком.
     Этот звук помог ему собраться с мыслями.
     Сумей он  дотянуться до звонка  и  нажать белую кнопку,  над его дверью
вспыхнула  бы красная  сигнальная лампочка, и  вскоре из  дежурной  комнаты,
громыхая деревянными башмаками, явилась бы ночная сестра.
     Но  поскольку он  при  всех  своих страхах был не  лишен  еще  суетного
тщеславия, ему подумалось, что неудача со звонком, пожалуй, к лучшему.
     Сестра вошла  бы  в  палату,  зажгла  бы  верхний  свет,  взглянула  бы
вопросительно на него, раздавленного болезнью и страданием.
     Некоторое  время он лежал неподвижно и чувствовал, как боль то отходит,
то снова  накатывает  судорожными рывками,  будто  взбунтовавшийся экспресс,
ведомый безумным машинистом...
     Потом у него возникла новая потребность, потребность помочиться.
     Утку  можно было  достать  рукой,  она лежала  в  желтой  пластмассовой
корзине для мусора  за тумбочкой.  Но он не желал  пользоваться уткой.  Если
надо,  он  может и встать.  Кто-то из  врачей  даже говорил, что ему полезно
двигаться.
     Он   решил   встать,  открыть  обе  двери  и   добраться   до  уборной,
расположенной   как  раз   на   середине  коридора.   Это  будет   небольшим
развлечением,  практической  задачей,  которая хоть  ненадолго направит  его
мысли по другому руслу.
     Он откинул одеяло и простыню, перешел из лежачего положения в сидячее и
просидел несколько секунд  на краю  кровати, не доставая ногами  до пола. За
это время он оправил на  себе белую  ночную рубашку и  услышал,  как  от его
движений пластмассовая подстилка трется-шуршит о матрас.
     Затем он осторожно спустил ноги и почувствовал прикосновение  холодного
пола к  покрытым испариной ступням. Затем он попытался выпрямиться -- не без
успеха,  хотя широкие полосы пластыря резали пах и  бедра. С него все еще не
сняли давящую повязку из пенопласта, наложенную вчера на  область паха после
аортографии.
     Шлепанцы стояли под тумбочкой, он сунул в них ноги и неуверенно, ощупью
пошел к дверям. Первая дверь  открывалась  в комнату, вторая  в  коридор, он
открыл обе и пошел по слабо освещенному коридору к уборной.
     Там  он  помочился,  вымыл  руки  холодной  водой,  а на  обратном пути
задержался в коридоре,  прислушиваясь. По  коридору разносился  приглушенный
звук транзистора,  принадлежавшего  сестре. Ему опять  стало нехорошо, опять
накатил страх, и тогда он надумал зайти к сестре и попросить, чтобы ему дали
какие-нибудь  обезболивающие  таблетки.  Большого проку от этих таблеток  не
будет, но все-таки сестре придется открыть  шкафчик с медикаментами, достать
банку,  потом налить ему соку,  во всяком случае,  он  хоть кого-то заставит
собой заняться.
     До комнаты сестер было метров двадцать, и дорога заняла немало времени.
Шел он  медленно, волоча ноги, и влажная от пота ночная рубашка  шлепала его
по икрам.
     У сестер горел  свет, но никого там не  было. Только транзистор пел сам
для себя между двумя недопитыми чашками кофе.
     Ясное дело, и сестра, и нянечка заняты в какой-нибудь палате.
     Все поплыло перед его глазами, и он  навалился на дверной косяк.  Через
несколько  минут  стало чуть легче,  и  он  медленно  побрел по  полутемному
коридору к себе в палату.
     Двери были приоткрыты -- так он и  оставил. Он аккуратно затворил их за
собой,  дошел  до кровати, скинул  шлепанцы, лег на спину,  зябко вздрогнув,
натянул до  подбородка простыню и одеяло. Он лежал тихо,  с широко открытыми
глазами и чувствовал, как мчится, мчится по телу обезумевший экспресс.
     Что-то изменилось в комнате. Сместился узор на потолке.
     Это он заметил почти сразу.
     Интересно, почему тени и отсветы приняли иное положение?
     Он обвел  взглядом голые стены, повернул голову  направо и поглядел  на
окно.
     Когда он уходил, окно было открыто. Это он помнил точно.
     Теперь оно было закрыто.
     Безумный страх охватил его, и он  протянул  руку к звонку но звонка  на
месте не оказалось. Он забыл поднять провод и выключатель с пола.
     Он  стиснул  пальцами  железную  перекладину  кровати,  то  место,  где
полагалось быть звонку, и опять поглядел на окно.
     Плотные шторы по-прежнему не сходились сантиметров на пять,  но  висели
они не так, как прежде. И само окно было закрыто.
     Не побывал ли в комнате кто-нибудь из персонала?
     Маловероятно.
     Пот  выступил  у  него  из   всех  пор,  чувствительная   кожа  ощутила
прикосновение липкой и холодной рубашки.
     Раздираемый  страхом,  не  в  силах  отвести  глаз  от окна,  он  начал
приподниматься.
     Шторы  висели совершенно неподвижно,  но он не  сомневался, что за ними
кто-то прячется.
     Кто? -- подумал он.
     Кто?
     И собрал остатки здравого смысла: должно быть, это галлюцинация.
     Теперь  больной  стоял  возле кровати  на  каменном полу  и трясся всем
телом. Он сделал два неуверенных шажка к окну. Остановился,  втянул голову в
плечи, губы у него дрожали.
     Человек,  стоявший  в  оконной  нише,  отбросил  штору  левой  рукой  и
одновременно достал штык правой.
     На длинном и широком лезвии вспыхнули отблески света.
     Человек  в лыжной  куртке  и твидовой  кепке  сделал  два  быстрых шага
вперед,  остановился, расставив  ноги, прямой  и высокий, и поднял оружие на
уровень плеч.
     Больной тотчас узнал его и хотел открыть рот для крика.
     Тяжелая рукоятка штыка  ударила его по губам, он еще почувствовал,  как
треснули от удара губы и хрустнула вставная челюсть.
     Больше он ничего не успел почувствовать.
     Дальнейшее совершилось слишком быстро. Он утратил ощущение времени.
     Следующий  удар угодил  в  правое  подреберье,  штык вошел  в  тело  по
рукоятку.
     Больной все еще стоял на прежнем месте, откинув голову, когда человек в
лыжной куртке в третий  раз занес свое оружие и  разрезал ему шею от  левого
уха до правого.
     Из рассеченного  дыхательного  горла с  бульканьем и  шипением вырвался
слабый звук.
     И все.

        III
     Дело было  в пятницу  вечером, когда стокгольмские  рестораны, казалось
бы,  должны  кишеть  веселыми  людьми,  которые  пришли  поразвлечься  после
трудовой  недели. Тем не менее  в ресторанах по вполне понятной причине было
пусто. За последние пять лет цены в ресторанах  выросли  почти вдвое, и лишь
немногие  из  тех,  кто  живет  на  зарплату,  могли  себе  позволить  такое
удовольствие  хотя  бы раз  в  месяц.  Рестораторы  кряхтели, жаловались  на
тяжелые времена, но те, кто не догадался превратить свое заведение в обычный
кабак  или  музыкальный  салон,  чтобы  привлечь  денежную  часть  молодежи,
держались   на   поверхности    лишь   благодаря   все    растущему    числу
дельцов-маклеров, которые  имели  кредит  и к  тому  же известную  сумму  на
представительство  и   предпочитали  заключать  все  сделки  за  ресторанным
столиком.
     "Золотой век" в Старом городе не составлял исключения. Было уже поздно,
пятница успела превратиться в субботу, но до сих пор в одной из ниш верхнего
зала сидели два посетителя, мужчина и женщина. Начали они с ростбифа, теперь
пили кофе и пунш и тихо переговаривались через столик.
     Две официантки  тоже сидели за маленьким столиком против входных дверей
и  складывали  салфетки. Та, что  помоложе  рыжеволосая  и с  усталым лицом,
поднялась, бросила  взгляд на часы над  буфетом,  зевнула,  взяла салфетку и
направилась к посетителям.
     -- Будете еще что-нибудь заказывать, пока не закрыли кассу? -- спросила
она и смахнула салфеткой табачные крошки  со скатерти,-- Может, вы, господин
комиссар, хотите кофе погорячей?
     Мартин  Бек, к своему удивлению,  был  польщен тем,  что официантка его
знает.  Обычно  он  раздражался,  когда  ему  напоминали, что  он  как глава
государственной комиссии по расследованию убийств является  лицом  более или
менее популярным. Но  с тех пор, как он последний  раз давал  свое  фото для
газет  или  выступал по  телевидению,  прошло немало  времени,  и  обращение
официантки можно было принять скорей за доказательство того, что  в "Золотом
веке" его  считают завсегдатаем. И, надо сказать, не  без оснований, ибо вот
уже два года он живет неподалеку отсюда и уж если ходит куда-нибудь обедать,
то чаще всего именно в "Золотой век". Правда, в компании, как нынче вечером,
он бывает здесь крайне редко.
     Девушка,  сидевшая напротив,  была его дочь. Звали ее Ингрид, ей минуло
девятнадцать лет, и, если отвлечься  от  того,  что она  была очень  светлая
блондинка, а он -- очень темный брюнет, они были похожи друг на друга.
     -- Хочешь еще кофе? -- спросил Мартин Бек.
     Ингрид отрицательно  помотала  головой,  и официантка  ушла  выписывать
счет. Мартин  Бек  вынул из  ведерка со  льдом маленькую  бутылочку  пунша и
разлил  остаток по  стаканам.  Ингрид  маленькими глотками  прихлебывала  из
своего.
     -- Надо бы нам почаще это делать,-- сказала она.
     -- Пить вместе пунш?
     --М-м-м,  пунш--это  тоже   недурно.  Но  я  не  про  то:  надо  почаще
встречаться.  В  следующий   раз   я  приглашу  тебя  обедать  к  себе,   на
Клостервеген. Ты даже не видел, как я устроилась.
     Ингрид ушла из дому три месяца назад, когда родители развелись;  Мартин
Бек частенько задавал себе вопрос, решился бы он сам расторгнуть привычный и
налаженный  брак  с  Ингой, если бы  Ингрид не толкала его на  это. Сама она
чувствовала себя дома не очень хорошо и,  еще не кончив гимназии, поселилась
вместе с подругой. Сейчас она  изучала социологию  в университете и  недавно
переехала в однокомнатную квартиру в  Стокзунде.  Покамест она снимала  ее у
жильцов, но надеялась рано или поздно заключить договор на свое имя.
     --  Мама и  Рольф были  у меня  позавчера,--  сказала  она.--  Я хотела
позвать и тебя, но никак не могла дозвониться.
     -- Да, я на несколько дней уезжал в Эребру. Ну как они там?
     --  Хорошо.  Мама  притащила полный чемодан  всякого  добра. Полотенца,
салфетки, голубой  кофейный  сервиз, всего и  не упомнишь. Между прочим,  мы
говорили о Рольфовом  дне рождения.  Мама хочет,  чтобы мы  у них пообедали.
Конечно, если ты сможешь.
     Рольф был на три года моложе Ингрид. Они были  до удивления разные, как
только могут быть разными брат и сестра, но всегда отлично ладили.
     Рыжеволосая  принесла  счет.  Мартин  уплатил  и допил пунш.  Потом  он
взглянул на часы. Без малого час.
     -- Пошли,-- сказала Ингрид и торопливо допила свой стакан до дна.
     Они медленно шли к северу по Эстерланггатан. Ночь была прохладная, небо
усыпано звездами. Несколько упившихся юнцов вышли  из Дракенгренд.  Они  так
горланили и шумели, что от стен старых домов отдавалось эхо.
     Ингрид взяла отца под руку и сменила ногу, приноравливаясь к его шагам.
Она была длинноногая, стройная, почти худая, как думалось Мартину, но тем не
менее утверждала, что ей надо сбросить лишний вес.
     -- Зайдешь  ко мне?  -- спросил он,  когда они  поднялись на холм перед
Чепманторгет.
     -- Только вызову такси и уеду. Уже поздно. Тебе  пора спать. Мартин Бек
зевнул.
     --  По  правде говоря,  я  здорово  устал,--  сказал он.  Возле статуи,
изображавшей святого Георгия с драконом, привалясь спиной к цоколю, сидел на
корточках человек и дремал, уронив голову на колени.
     Когда  Ингрид  и  Мартин Бек  поравнялись  с  ним,  он  поднял  голову,
пробормотал  что-то  неразборчивое,  потом  вытянул  ноги  и  снова  заснул,
упершись подбородком в грудь.
     -- Лучше бы ему отсыпаться у Святого Николая,-- вслух подумала  Ингрид.
-- Здесь ведь холодно сидеть.
     --  Ничего, попадет  и  туда,  если  будет  место.  А  вообще  это  уже
давным-давно меня не касается.
     В молчании они продолжали свой путь по Чепмангатан.
     Мартин  Бек вспоминал  то  лето, двадцать  два  года  назад,  когда  он
патрулировал  в округе  Святого Николая.  Стокгольм  выглядел  тогда  совсем
иначе.  Старый город  походил  на  идиллический  средневековый  городок,  --
разумеется, с пьяницами и с нуждой, и с горем, все чин по чину, -- покуда не
произвели необходимую санацию и реставрацию зданий и не взвинтили квартирную
плату  настолько, что  прежним обитателям Старый город оказался просто не по
карману.  Жить  в Старом городе  стало модно,  а Мартин теперь принадлежал к
разряду лиц привилегированных.
     Они поднялись на лифте  -- лифт, установленный во  время ремонта, был в
Старом  городе  большой  редкостью.  Квартира  выглядела  в  высшей  степени
современно и  состояла  из холла-передней,  небольшой  кухни, ванной и  двух
смежных  комнат с окнами на  восток, в большой  городской сад.  Комнаты были
уютные,  асимметричные,  окна  в глубоких нишах,  потолки  низкие.  В первой
комнате,  где  стояли удобные  кресла  и  низкий стол,  находился  камин.  В
следующей  стояла  широкая кровать,  вокруг  по всем стенам  висели  книжные
полки, еще там был шкаф, а у самого окна -- двухтумбовый письменный стол.
     Не  снимая  пальто, Ингрид села за  письменный стол, подняла  трубку  и
набрала номер диспетчерской.
     -- Может, посидишь немного? -- крикнул Мартин из кухни.
     --  Нет, мне пора домой, спать. Я до смерти устала, и ты, между прочим,
тоже.
     Мартин не стал возражать, хотя сонливость вдруг начисто его покинула, а
ведь он  зевал весь вечер, зевал в кино  --  они смотрели "Четыреста ударов"
Трюффо -- и несколько раз чуть не уснул.
     Ингрид удалось дозвониться, она заглянула на кухню и поцеловала  отца в
подбородок.
     --  Спасибо тебе  за этот  вечер. Увидимся на рожденье у Рольфа или еще
раньше. Покойной ночи.
     Мартин  Бек стоял возле лифта, пока  она не захлопнула дверцу,  шепотом
пожелал ей покойной ночи и вернулся к себе.
     Он перелил в большой стакан пиво, которое успел вынуть из холодильника,
и  отнес  бокал  на  письменный  стол.  Потом  он  подошел  к проигрывателю,
стоявшему подле камина, порылся в пластинках и достал Шестой Бранденбургский
концерт Баха.  В доме  была хорошая звукоизоляция, и Мартин знал, что  может
включить проигрыватель  на  полную громкость, не рискуя потревожить соседей.
Он  сел  к  письменному столу, отхлебнул свежего<i>,</i>  холодного  пива  и  сразу
перебил липкий и приторный вкус пунша.  Он размял между пальцами  "Флориду",
зажал  ее в зубах, чиркнул спичкой.  Потом он подпер подбородок  ладонями  и
загляделся  в  окно.  Над крышей  противоположного дома густо-синем весеннем
небе сверкали звезды.  Mapтин Бек слушал музыку,  предоставив полную свободу
своим мыслям. Он испытывал приятную расслабленность и полное умиротворение.
     Перевернув  пластинку, он  подошел к полке над кроватью  и снял  оттуда
неоконченную  модель клипера "Flying  Cloud". Почти час  он  провозился  над
мачтами и трубами, после чего снова поставил модель на полку.
     Раздеваясь, он не без  гордости поглядывал на уже готовые модели "Cutty
Sark" и учебное судно "Дания". Скоро  ему  останется только доделать такелаж
"Flying Cloud" -- самую сложную и трудоемкую работу.
     Раздевшись,  он прошел на кухню, поставил бокал и пепельницу  в  мойку,
погасил всюду свет, кроме лампочки над кроватью, приоткрыл  окно в спальне и
лег.  Уже лежа завел  будильник, показывающий двадцать  нить минут третьего,
проверил, закрыт ли звонок.  Он  рассчитывал на свободный  день и  собирался
спать сколько вздумается.
     На тумбочке лежала книга Курта Бергенгрекса "Пароход для увеселительных
прогулок в шхерах", он полистал ее, поглядел иллюстрации, которые и без того
уже  изучил  досконально,  прочел  несколько  страниц,  испытывая  при  этом
сильнейшую тоску по морю. Книга была  большая, тяжелая  и не  очень годилась
для чтения  в  постели.  У Мартина  скоро затекли руки.  Он отложил книгу  и
потянулся к выключателю ночника. Тут зазвонил телефон.

        IV
     Эйнар Рэнн и  в  самом деле устал до смерти. Он проработал без перерыва
больше семнадцати  часов.  Теперь он  стоял в  дежурке  отделения  уголовной
полиции на Кунгхольмсгатан и  разглядывал рыдающего  мужчину, который поднял
руку на ближнего своего.
     Впрочем,  мужчина -- это было громко сказано, уместнее  было бы назвать
арестованного ребенком.  Восемнадцатилетний паренек с белокурыми волосами до
плеч, в огненно-красных  джинсах  и  коричневой  замшевой  куртке со  словом
"Love"  на спине.  Вокруг слова кудрявились  хорошенькие  цветочки розового,
голубого  и  сиреневого  цвета.  На  голенищах  сапог  тоже были  нарисованы
цветочки  и тоже  написаны слова,  как оказалось при ближайшем рассмотрении,
"Peace" и "Maggan". Рукава  были изысканно  отделаны бахромой из волнистых и
мягких человеческих волос.
     Невольно приходила  в голову мысль, что ради  этих  рукавов  с  кого-то
сняли скальп.
     Рэнн и сам готов был заплакать. Частью от  усталости, а главным образом
от того, что преступник, как уже не раз бывало в  последнее время, вызывал у
него большую жалость, чем жертва.
     Мальчик  с  красивыми  волосами  пытался  убить  торговца  наркотиками.
Правда, осуществить  это намерение  ему не удалось, но покушение на убийство
было очевидным.
     Рэнн ловил мальчишку  с пяти  часов  вечера, для чего  ему  пришлось  в
различных  частях  благословенного города  поднять вверх дном, как  минимум,
восемнадцать притонов, один грязней и омерзительней другого.
     И  все  из-за  того,  что  некий  мерзавец,  продававший школьникам  на
Мариаторгет гашиш, смешанный  с опиумом, схлопотал шишку на затылке. Правда,
шишка возникла от удара железной  трубой, а мотивом преступления, по  словам
самого преступника, было полное безденежье. И  тем не менее... Так рассуждал
Рэнн.
     И  еще: девять  часов  сверхурочной,  а пока  доберешься  до  дому,  до
квартиры в Вэллингбю, будет все десять.
     Надо уметь даже в плохом находить хорошее. А хорошее в данном случае --
оплата сверхурочных.
     Рэнн  был из Лапландии, родился в Арьенлуге и женился на девушке саами.
Район Вэллингбю не вызывал у него особых симпатий, но ему нравилось название
улицы, где он живет,-- Виттангигатан.
     Он  проследил,  как  его  более  молодой  коллега,  который  нес ночное
дежурство,  написал сопроводиловку  и  передал  любителя волосяных украшений
двум  полицейским,  которые, в свою  очередь, отвели заключенного  к  лифту,
чтобы  доставить  его  в  местную  камеру  предварительного заключения тремя
этажами выше.
     Сопроводиловка  -- это  никого  ни  к  чему не обязывающая бумага,  где
указано имя арестованного. На обратной стороне дежурный делает обычно всякие
пометки, например: "Буйствует,  несколько раз бросался головой на стену, сам
себя поранил", или: "Не отвечает за свои поступки, ударился о дверной косяк,
сам себя поранил", или, наконец, просто: "Буйствовал и поранил себя".
     И так далее.
     Отворилась  дверь  со  двора, и  двое  радиопатрулей  втащили  пожилого
человека с разлохмаченной седой бородой. Прямо на пороге один из полицейских
что  было  сил ударил  задержанного  кулаком в низ  живота. Человек согнулся
пополам и глухо взвыл -- так могла бы выть собака.  Дежурные как ни в чем не
бывало занялись его бумагами.
     Рэнн бросил усталый взгляд на ударившего, но ничего не сказал.
     Потом он зевнул и посмотрел на часы.
     Два часа семнадцать минут.
     Зазвонил телефон, один из дежурных снял трубку.
     -- Да, уголовная полиция. Густавсон слушает.
     Рэнн нахлобучил меховую шапку и пошел к дверям. Он уже взялся за ручку,
когда человек, назвавшийся Густавсоном, сказал:
     -- Что, что? Одну минутку. Тебя зовут Рэнн?
     -- Да.
     -- Есть дело.
     -- Какое еще дело?
     -- В Саббатсберге что-то случилось. По-моему, кого-то  застрелили. А от
парня, который звонил, проку не добьешься.
     Рэнн вздохнул  и  вернулся к столу. Густавсон снял ладонь с микрофона и
сказал:
     -- У  нас тут  как раз есть  один  из  отдела  по особо важным.  Орудие
крупного калибра.  Как, как? --  И без перерыва: --  Да, слышу, слышу.  Ну и
жуть! Ты где находишься, чтоб поточней?
     Густавсон  был худощавый мужчина лет  тридцати,  с  лицом  замкнутым  и
равнодушным. Некоторое время он слушал, потом  снова закрыл микрофон рукой и
сказал:
     -- Он стоит  у главного входа в центральный корпус Саббатсберга. Одному
ему не управиться. Не подсобишь?
     -- Да, -- ответил Рэнн. -- Подсоблю.
     -- Тебя подвезти? По-моему, этот радиопатруль как раз освободился.
     Рэнн неприветливо покосился на патруль и покачал головой. Это были двое
рослых,  здоровых  ребят,  вооруженных  револьверами  и  дубинками  в  белых
футлярах. Арестант бесформенным мешком  валялся возле  их ног. Сами же они с
великой готовностью и преданностью взирали на Рэнна,  и глаза их, голубые  и
пустые, выражали надежду на продвижение по службе.
     -- Нет, я уж лучше на своем "козлике".
     Эйнар Рэнн вовсе не был орудием крупного калибра, а сейчас он не мог бы
уподобить  себя  даже  обыкновенной  рогатке.  Множество людей  считало  его
безупречным работником, другие, напротив, типичной посредственностью. Как бы
то ни было, он за многолетнюю верную службу сделался старшим следователем по
особо  важным делам. Или следопытом в стане убийц, выражаясь языком вечерней
прессы. В том, что он человек спокойный,  средних лет, с красноватым носом и
некоторой склонностью к полноте  из-за сидячей работы, сходились  решительно
все.
     Спустя  четыре  минуты и двенадцать  секунд Рэнн  прибыл  по указанному
адресу.
     Больница Саббатсберг  занимает  довольно обширный  возвышенный  участок
почти  правильной  треугольной  формы,  который  с  севера  примыкает  своим
основанием  к Васапарку,  а  боковыми  сторонами к  Далагатан  на востоке  и
Турсгатан  на  западе,  тогда  как  вершина  треугольника срезана подъездной
дорогой,  выводящей на  новую  магистраль через  залив  Барнхюс. Со  стороны
Турсгатан  вплотную к участку подступает  большое  кирпичное здание газового
завода, нарушая правильность его очертаний.
     Имя свое больница  получила в  память  Валентина Саббата,  владевшего к
началу семнадцатого века двумя погребками  --  "Росток" и  "Лев" -- в Старом
городе. Саббат купил  этот участок  и  занялся разведением  карпов в местных
прудах, которые нынче частью пересохли,  частью наполнены  снова;  здесь  он
тоже  успел  открыть заезжий  дом и содержал  его три  года,  пока  в тысяча
семьсот двадцатом году от рождества Христова не отошел к праотцам.
     Спустя  несколько  десятилетий  здесь  открыли целебный  источник,  или
кислые  воды,  как их тогда называли. Заезжий дом  у источника,  построенный
более двухсот лет  назад, успел  послужить  и  больницей, и богадельней,  но
затем  ему  пришлось   потесниться  и  уступить  место  девятиэтажному  Дому
пенсионеров.
     Больница была сооружена верных сто  лет назад на холмах вдоль Далагатан
и  в первоначальном своем  виде состояла  из отдельных  домиков, соединенных
длинными надземными галереями. Некоторые из прежних строений используются до
сих  пор, другие же недавно снесены и  заменены новыми,  а система переходов
упрятана под землю.
     В отдаленной части парка  находится  несколько старых коттеджей,  в них
размещен  сейчас Дом для престарелых. Есть здесь маленькая  часовня, в саду,
обнесенном  живой изгородью,  есть  лужайки, песчаные дорожки и стоит желтая
беседка с белыми углами и башенкой на круглой крыше. Аллея ведет от  часовни
к дряхлой сторожке у выхода на  улицу. За часовней парк поднимается все выше
и  неожиданно  обрывается  у Турсгатан, которая извивается,  зажатая с одной
стороны  холмами, с другой -- издательством "Боньерс". Здесь самая спокойная
часть больничной территории, здесь меньше всего движения и шума.  Как  и сто
лет назад, центральный въезд в больницу остался со стороны  Далагатан, здесь
же расположен главный корпус.

        V
     Рэнн  и без того  чувствовал себя призраком в  синем свете прожекторов,
вращающихся на крыше патрульной машины. Но дальше пошло еще страшней.
     -- Ну, что у вас случилось? -- спросил он.
     -- Сам не знаю толком. Жуть какая-то,
     Полицейский был совсем  молоденький. У него  было открытое, симпатичное
лицо, но взгляд какой-то  бегающий. Казалось, ему трудно стоять на месте. Он
придерживал левой  рукой  дверцу машины,  а правой  неуверенно  теребил дуло
револьвера. Десятью секундами раньше он испустил  звук, который вполне можно
было принять за вздох облегчения.
     "Трусит парень",-- подумал Рэнн и сказал успокоительно:
     -- Посмотрим, посмотрим. Где это?
     -- Туда так просто не подъедешь. Лучше я поеду первым.
     Рэнн кивнул и вернулся к своей машине. Включил  зажигание  и  поехал за
синим прожектором, описав широкую  петлю вокруг главного корпуса и дальше --
по территории больницы. За тридцать секунд  полицейская машина успела трижды
повернуть направо и дважды  налево, затормозить и остановиться перед длинным
низким строением  с  желтыми  оштукатуренными  стенами  и  черной двускатной
крышей. Строение казалось совсем  старым. Над рассохшейся  деревянной дверью
коричневого цвета одинокая робкая лампочка, прикрытая  старомодным  плафоном
матового стекла,  безуспешно  пыталась разогнать  ночной  мрак.  Полицейский
вылез из машины  и встал, как и прежде, положив  одну  руку  на револьвер, а
другую  на дверцу машины, словно это  был  щит, противостоящий ночи и всему,
что ночь таит в себе.
     -- Здесь,-- сказал он и покосился на дверь.
     Рэнн подавил зевок и кивнул.
     -- Позвать еще кого-нибудь?
     -- Посмотрим, надо ли, -- добродушно ответил Рэнн.
     Он стоял уже на крыльце и отворял правую  створку  двери. Дверь жалобно
скрипела немазаными петлями. Еще две ступеньки, еще дверь, и Рэнн очутился в
скудно  освещенном  коридоре. Коридор был просторный, высокий и вытянулся во
всю длину дома.
     Вдоль одной стороны шли палаты и  холлы, вдоль другой, судя по всему,--
прочие  помещения -- бельевые, туалетные  комнаты, кабинеты, лаборатории.  И
еще  на  стене висел старенький телефон,  черный, из тех, по которым  нельзя
поговорить  иначе как за  десять эре. Рэнн  поглядел на белую  эмалированную
табличку  овальной  формы с  лаконичной  надписью  "Клистирная", после  чего
принялся разглядывать четыре личности, оказавшиеся в поле его зрения.
     Двое из четырех были полицейские в форме. Один  -- дюжий и приземистый,
он стоял, широко расставив ноги, опустив руки, и глядел прямо перед собой. В
левой руке  он  держал раскрытую  записную  книжку в черном  переплете.  Его
коллега стоял, прислонясь к стене,  опустив голову и не  отрывая взгляда  от
прикрепленной к стене эмалированной  белой  раковины  со старомодным  медным
краном. Из всех  молодых  людей, с  которыми  Рэнну довелось столкнуться  за
девять  сверхурочных  часов,  этот  казался самым  молодым, а потому  и  его
форменная куртка с портупеей и оружие производили впечатление почти нелепое.
Пожилая  женщина, седая, в очках, сидела  сгорбившись  в  плетеном  кресле и
безучастно  разглядывала свои  белые  деревянные башмаки. На ней  был  белый
халат, бледные  икры  испещрены  узлами  вен. Завершал  квартет  мужчина лет
тридцати,  с буйной  черной  шевелюрой.  Мужчина возбужденно  грыз  костяшки
пальцев. На нем тоже был белый халат и деревянные башмаки.
     Воздух в коридоре был спертый, здесь пахло  стиральным порошком, рвотой
или лекарствами, а может быть, всем сразу. Рэнн неожиданно для себя чихнул и
потом уже,  когда было поздно,  зажал  кончик носа  большим  и  указательным
пальцами.
     Единственный, кто как-то реагировал на его появление, был полицейский с
записной книжкой. Не говоря ни слова, он  указал  на высокую дверь, покрытую
потрескавшейся  краской  цвета слоновой  кости  и с  белой,  отпечатанной на
машинке карточкой в металлической рамке.  Дверь была прикрыта неплотно. Рэнн
открыл ее,  не  прикоснувшись  к замку. За первой дверью  оказалась  вторая.
Вторая тоже была неплотно прикрыта, только открывалась она внутрь.
     Вторую дверь Рэнн распахнул ногой, заглянул в комнату  и  передернулся.
Он  даже перестал теребить  свой  красный нос.  Потом  он  снова  окинул все
взглядом, только на сей раз более пристальным.
     -- Вот это да, -- сказал он сам себе.
     Потом  отступил  на  шаг, вернул наружную дверь  в исходное  положение,
надел очки и прочел на карточке имя.
     -- Господи,-- сказал он.
     Полицейский спрятал  свою черную  записную книжку, а вместо того достал
жетон.  Теперь он  вертел его в руках, словно это был спасательный  круг или
амулет.
     Скоро у полицейских отберут жетоны, подумал Рэнн ни к селу ни к городу.
И тем  самым разрешится  наконец  затянувшийся  спор о том,  где следует его
носить: то ли на груди, как опознавательный знак, то ли в кармане. Скоро эти
бляхи  просто-напросто  отменят  и  вместо  них  введут  обыкновенную личную
карточку,  а   полицейские  смогут   и  впредь  сохранять  анонимность   под
обезличивающим однообразием мундира.
     Вслух же Рэнн спросил:
     -- Тебя как зовут?
     -- Андерсон.
     -- Ты когда сюда прибыл?
     --  В  два   часа  шестнадцать  минут.  Девять  минут  назад.  Мы  были
поблизости. На Оденплан.
     Рэнн снял очки  и  покосился на мальчика  в  мундире. Мальчик стоял над
раковиной  иззелена-бледный. Его  рвало. Старший  перехватил взгляд Рэнна  и
сказал без всякого выражения:
     -- Он еще практикант. Первый раз на задании.
     --  Вот  и  надо  о  нем  позаботиться. А сюда  пусть  пришлют  человек
пять-шесть из пятого.
     --  Дежурный  автобус   из  пятого  округа   уже  был  здесь,--   браво
отрапортовал Андерсон,  и вид у него сделался такой, будто он намерен то  ли
отдать   честь,  то  ли  стать  по  стойке  "смирно",  то  ли  выкинуть  еще
какую-нибудь глупость.
     --  Минуточку,  --  сказал   Рэнн.  --   Вы  видели  здесь   что-нибудь
подозрительное?
     Вопрос был, пожалуй,  не  совсем удачно сформулирован, и сбитый с толку
полицейский уставился на дверь палаты.
     -- Н-да,-- сказал он уклончиво.
     -- А вы знаете, кто он был? Ну, который там?
     -- Комиссар Нюман, что ли?
     -- Он самый.
     -- По виду не сразу угадаешь.
     -- Да, -- сказал Рэнн.-- Трудно.
     Андерсон ушел. Рэнн вытер пот со лба и подумал, с чего ему начать.
     Думал десять секунд.  Потом  подошел к  настенному  телефону  и  набрал
домашний номер Мартина Бека.
     Трубку сняли сразу, и Рэнн сказал:
     -- Привет. Это Рэнн. Я в Саббатсберге. Приезжай сюда.
     -- Хорошо,-- сказал Мартин Бек.
     -- И немедленно.
     -- Хорошо.
     Рэнн повесил трубку и вернулся к остальным. Подождал.  Протянул носовой
платок практиканту, смущенно обтиравшему рот. Практикант сказал:
     -- Извините.
     -- Со всяким может случиться.
     -- Я не мог удержаться. Это всегда так выглядит?
     -- Нет,-- ответил Рэнн.-- Нет,  не сказал  бы.  Я двадцать один  год  в
полиции  и,  честно  говоря, ни  разу  не  видел ничего  подобного.-- Затем,
обернувшись к мужчине с черными кудрями, спросил:
     -- Здесь есть психиатр?
     -- Никс ферштеен,-- ответил врач.
     Рэнн надел, очки и внимательно изучил пластмассовый значок на его белом
халате. Там стояло:
     --"Доктор Юэк Юкецетюрце".
     -- Н-да,-- сказал он себе самому.
     Спрятал очки и стал ждать.

        VI
     Палата имела  пять  метров в длину, три с  половиной в  ширину  и почти
четыре  в  высоту.   Окраска  была  всюду  почти  одинаковая:   потолок   --
грязно-белый, а  оштукатуренные стены -- неопределенного желто-серого цвета.
Серо-белые  мраморные плитки пола.  Светло-серый  переплет  окна,  такие  же
двери.  На окне висели толстые шторы  из  бледно-желтого дамаста, а под ними
тонкие  белые  хлопчатобумажные  гардины.  Кровать  белая,  пододеяльник   и
наволочки  тоже. Тумбочка серая,  стул светло-коричневый. Старая  краска  на
мебели облупилась, а на неровных  стенах пошла трещинами. Побелка на потолке
отстала,  местами  проступили  коричневые разводы  -- от  сырости.  Все было
старым,  но  очень опрятным. На  тумбочке стояла мельхиоровая ваза,  а в ней
семь  чайных  роз.  Очки  с  футляром  на  пуговке, прозрачная пластмассовая
коробочка с двумя маленькими белыми таблетками, небольшой белый  транзистор,
недоеденное  яблоко  и   стакан,   до  половины  наполненный   светло-желтой
жидкостью. На  нижней  полочке лежала стопка  газет, четыре письма, записная
книжка с линованной бумагой, блестящая шариковая  ручка со  штифтами четырех
цветов и несколько мелких монет, точнее говоря, восемь достоинством в десять
эре, две по двадцать пять и шесть крон. В тумбочке было два выдвижных ящика,
В  верхнем  лежало  три  уже использованных  носовых  платка,  мыло в  синей
пластмассовой мыльнице, зубная паста,  щетка, маленькая бутылочка с лосьоном
для бритья, пакетик с таблетками  от кашля и кожаный  несессер со щипчиками,
ножницами и пилкой для ногтей. В нижнем  обнаружили бумажник, электробритву,
марочный  блок, две трубки,  кисет  с табаком  и использованную  открытку  с
изображением стокгольмской ратуши. Через прямую спинку стула было перекинуто
несколько носильных вещей, как-то: серый халат из бумажной ткани, брюки того
же цвета  и  качества и длинная, до  колен, белая рубашка. Носки и  кальсоны
лежали на сиденье,  а  перед кроватью  стояла пара  шлепанцев. На  крючке  у
дверей висел халат бежевого цвета.
     Только один цвет  в этой  комнате выпадал  из общей цветовой  гаммы  --
неправдоподобно, немыслимо красный цвет.
     Убитый  лежал  на боку,  между окном  и кроватью.  Горло  у  него  было
перерезано с такой силой,  что голова запрокинулась почти под  прямым углом,
левая щека была прижата к полу. Язык вывалился в  зияющий разрез, расколотая
вставная челюсть торчала из рассеченных губ.
     Вероятно,  когда  он падал навзничь,  из  перерезанной  шейной  артерии
ударила мощная струя  крови. Отсюда и пурпурно-красная полоса наискось через
кровать, отсюда и капли крови на вазе и на тумбочке.
     Рана  же  в подреберье  объясняла, почему  рубашка пропитана  кровью  и
откуда натекла лужа, окружавшая  тело. Поверхностный осмотр свидетельствовал
о  том, что убийца одним  ударом  рассек печень,  желчные протоки,  желудок,
селезенку и солнечное сплетение, а кроме того, брюшную артерию.
     Практически вся кровь вытекла из тела за какие-нибудь несколько секунд.
Кожа была иссиня-белой  и казалась почти прозрачной там, где она вообще была
видна, то есть на лбу, частично на голенях и на ступнях.
     Рана в  подреберье  имела  двадцать пять  сантиметров в длину.  Края ее
широко разошлись; поврежденные органы вывалились в разрез.
     Практически  убитый  был  просто-напросто  разрезан пополам.  Даже  для
людей, которые  по долгу  службы должны посещать  места ужасных  и  кровавых
преступлений, зрелище было из ряда вон.
     С тех  пор как Мартин  Бек  переступил порог комнаты,  на  лице  его не
дрогнул ни один мускул. Случайный наблюдатель мог  бы подумать, что для него
все это  обычное дело. Сперва сходить с дочерью в  ресторан  поесть, выпить,
приехать  домой, повозиться  с моделью клипера, лечь в  постель с  книгой. А
потом вдруг  пуститься  в  путь, чтобы осмотреть искромсанное тело комиссара
полиции.  Хуже всего,  что  Мартин  и сам так  думал. Он  никогда  не  терял
контроля над собой и своего напускного хладнокровия.
     Сейчас было  без десяти три часа ночи, а Мартин  Бек сидел на корточках
возле кровати и спокойно, оценивающим взглядом изучал труп.
     -- Да, это Нюман, -- сказал он.
     -- Похоже, что так.
     Рэнн  разбирал вещи на тумбочке. Внезапно он зевнул и в полном сознании
своей вины прикрыл рот ладонью.
     Мартин Бек бросил на него быстрый взгляд и спросил:
     -- А хронометраж у тебя хоть какой-нибудь есть?
     -- Есть,-- ответил Рэнн.
     Он достал блокнот, где у него было  что-то записано убористым почерком,
надел очки и стал монотонно читать.
     -- "Сестра открыла двери в два часа десять минут.  Она не видела  и  не
слышала ничего подозрительного, а  просто шла с  обычным обходом, поглядеть,
как себя чувствуют больные. Нюман уже был мертв. Она набрала номер полиции в
два часа  одиннадцать минут. Радиопатруль  получил сигнал тревоги в два часа
двенадцать минут. Они находились на Оденплан и ехали оттуда не то три, не то
четыре минуты. В два часа  семнадцать минут они доложили уголовной полиции о
случившемся. Я  пришел  в  двадцать  две минуты.  Позвонил  тебе  в двадцать
девять. Ты прибыл без шестнадцати три".
     Рэнн взглянул на свои часы.
     -- Сейчас  без  восьми три.  Когда я  пришел, Нюман был  мертв от  силы
полчаса.
     -- Это сказал врач?
     -- Нет,  это я говорю. Вроде как мое заключение. По температуре тела...
Свертыванию крови...
     Он  умолк,  словно  решив,  что  с  его стороны  было дерзостью  делать
собственные заключения.
     Мартин Бек задумчиво  тер переносицу  большим  и указательным  пальцами
правой руки.
     -- Очень быстро все произошло,-- наконец проговорил он.
     Рэнн  не отозвался. Вероятно, думал о чем-то другом.  Немного спустя он
заметил:
     -- Так ты понимаешь, почему я тебя вызвал? Не потому, что...
     Он замолчал. Он явно затруднялся высказать свою мысль.
     -- Не почему?
     -- Не потому, что Нюман был полицейским комиссаром, а... вот поэтому.
     Он сделал неопределенный жест в сторону трупа и сказал:
     -- Его попросту зарезали, как скотину.
     Немного помолчав, он добавил:
     -- Я думаю, тот, кто его убил, был абсолютно невменяем.
     Мартин Бек кивнул.
     -- Да,-- сказал он.-- Похоже на то.

        VII
     Мартину Беку вдруг стало как-то не по себе. Это ощущение  было смутным,
взялось непонятно  откуда и походило  на внезапную усталость, когда двадцать
раз перечитываешь одно и то же место, а сам того не замечаешь.
     Ему  пришлось сделать некоторое  усилие, чтобы прийти в себя и  собрать
ускользающие мысли.
     Но рядом с подступающей слабостью было и что-то другое, от чего  он  не
мог отделаться.
     Это было предчувствие опасности.
     Предчувствие    близкого   несчастья.   Чего-то   такого,   что   нужно
предотвратить любой  ценой. Но он не знал, что предотвращать, и уж совсем не
знал как.
     У него и раньше возникало такое ощущение, хотя  в очень редких случаях.
Коллеги подсмеивались над его интуицией.
     Служба полицейского  основана на здравом смысле,  отработанных навыках,
упорстве и систематичности. Справедливо, что много сложных и запутанных  дел
удалось распутать  благодаря случайности, но столь же  справедливо и другое:
что случайность есть понятие растяжимое и не следует ее смешивать со  слепым
везением. При расследовании преступления задача состоит в том, чтобы сплести
из случайностей как можно более густую сеть. А  уж тут опыт и усердие играют
большую роль,  чем  гениальные  озарения. Хорошая память  и обычный  здравый
смысл ценятся выше, чем блеск интеллекта.
     Интуиции нет места в повседневной работе полицейского.
     Интуицию  даже  нельзя  считать  одним  из  качеств  полицейского,  как
астрологию или френологию нельзя считать наукой.
     И, однако, она существует, как ни  прискорбно Беку это  признавать, и в
его практике бывали случаи, когда интуиция выводила его на верную дорогу.
     Хотя в данном,  конкретном случае его настроение можно было  с таким же
успехом  объяснить  причинами  более  простыми,  более  очевидными  и  более
доступными.
     Например, Рэнн.
     Мартин Бек предъявлял  высокие требования к тем людям,  с  которыми ему
приходилось работать вместе. А  виноват в этом был Леннарт Кольберг, вот уже
много  лет его ближайший помощник, сперва при  стокгольмском муниципалитете,
затем в  старой уголовной, в Вестберге. Кольберг был для Мартина надежнейшим
напарником, а кроме того,  он был  человеком,  который забивал  лучшие мячи,
задавал наводящие вопросы и подбрасывал нужные реплики.
     Но сегодня Кольберга рядом не было. Скорей всего Кольберг просто спит в
своей  постели,  и  нет  сколько-нибудь  уважительных  причин   его  будить.
Во-первых, это будет не по правилам, а во-вторых, оскорбительно для Рэнна.
     Мартин Бек  ждал от Рэнна каких-то действий или, по крайней мере. слов,
которые показали  бы,  что  и  тот  чувствует  опасность.  Он ждал  каких-то
высказываний, которые можно будет опровергнуть или, наоборот, подтвердить.
     Но Рэнн так ничего и не сказал.
     Вместо этого  он занимался своим  делом спокойно  и буднично.  Пока что
вести расследование надлежало ему, и он делал все, что от него требовалось.
     Пространство под  окном  было огорожено веревками и вешками, подъезжали
машины, включались прожекторы. Свет их  прощупывал  весь участок, а овальные
белые пятна от полицейских фонариков прыгали по земле, как вспугнутые мальки
на отмели, когда кто-нибудь войдет в воду.
     Рэнн просмотрел все содержимое  тумбочки, так и не найдя  ничего, кроме
предметов личного обихода  и нескольких писем в том нелепо бодряческом духе,
в каком здоровые люди обычно пишут больным, у  которых подозревают серьезную
болезнь. Штатский персонал из пятого участка обследовал прилегающие палаты и
холлы, также не найдя ничего достойного внимания.
     Так   что,   если  Мартин  Бек   хотел   выяснить  какие-нибудь  особые
обстоятельства,  ему следовало  задавать вопросы и при этом формулировать их
ясно и отчетливо, чтобы между ними не возникало недоразумений.
     Дело в том, что Мартин Бек и Рэнн плохо срабатывались, о  чем оба давно
уже знали и поэтому избегали работать на пару.
     Мартин Бек был не слишком  высокого мнения  о  Рэнне, последний об этом
догадывался,   и   это  немало  способствовало  развитию  в   нем  комплекса
неполноценности. Со  своей стороны, Мартин в неумении наладить контакт видел
доказательство собственной слабости, и это сковывало его по рукам и ногам.
     Рэнн  достал  старую  верную  сумку  криминалиста,  закрепил  кой-какие
отпечатки пальцев, наложил  пластик на некоторые следы  в палате и за окном,
то  есть позаботился,  чтобы  детали,  которые  могут  понадобиться  в  ходе
следствия,  не пропали от  естественных  причин  или по чьей-то небрежности.
Прежде всего это касалось следов.
     Мартин  Бек  был простужен, как уже не  в первый раз с начала года.  Он
чихал, сморкался,  долго и надрывно кашлял, но Рэнн никак не реагировал.  Ни
звуком. Не сказал даже "будь здоров". Правда, такие нежности были не  в  его
духе, да и само выражение не входило в его лексикон. А мысли свои -- если он
при этом что-нибудь думал, -- мысли свои Рэнн держал при себе.
     Так что  понимать друг друга без слов  они не умели, поэтому в какую-то
минуту Мартин счел себя обязанным спросить:
     -- Старое у них это отделение, верно?
     --  Верно,  -- ответил  Рэнн.  --  Послезавтра  его  освободят,  то  ли
перестраивать  собираются,  то ли займут  под  что-то  другое.  А  пациентов
переведут в новые палаты, в главный корпус.
     Мысли Мартина тотчас сменили  направление, и немного спустя  он сказал,
обращаясь больше к самому себе:
     -- Интересно, чем это он его чикнул, мачете или самурайским мечом?
     --  Ни  тем, ни другим, -- ответил Рэнн,  вернувшийся  в  эту минуту со
двора.-- Мы обнаружили орудие убийства. Оно лежит в саду в четырех метрах от
окна.
     Они вышли посмотреть.
     При  ослепительном свете  прожектора Мартин  Бек увидел на земле орудие
убийства с широким клинком.
     -- Штык, -- сказал Мартин Бек.
     -- Вот именно. От карабина системы "маузер".
     Карабин  шестимиллиметрового  калибра  был  типичным  военным  оружием.
Раньше им широко  пользовались,  главным образом в  артиллерии  и кавалерии.
Теперь этот образец устарел и вычеркнут из интендантских списков.
     Все лезвие было покрыто запекшейся кровью.
     -- А можно закрепить отпечатки пальцев на такой рукоятке?
     Рэнн пожал плечами.
     Каждое слово из него надо было вытягивать клещами, ну, если не клещами,
то, во всяком случае, путем словесного нажима.
     -- Оставишь его лежать до утра?
     -- Да, -- ответил Рэнн. -- Так, пожалуй, разумнее.
     --  Я бы  поговорил с  семьей Нюмана, и чем скорей, тем лучше.  Как  ты
думаешь, удобно беспокоить его жену в такую рань?
     -- Думаю, что удобно, -- ответил Рэнн без особой уверенности.
     -- Так или иначе, без этого не обойдешься. Поедешь со мной?
     Рэнн пробормотал что-то неразборчивое.
     -- Ты о чем? -- спросил Бек, сморкаясь,
     -- Фотографа сюда надо,-- сказал Рэнн.-- Непременно.
     Казалось, ему все это до смерти надоело.

        VIII
     Рэнн пошел к машине, сел на водительское место и подождал Мартина Бека,
который взял на себя неприятную миссию позвонить вдове.
     -- Ты что ей сказал? -- спросил он, когда Мартин сел рядом.
     --  Я  только сказал, что  ее  муж  умер. Судя  по всему,  у него  была
серьезная  болезнь, и мой  звонок не явился для  нее полной  неожиданностью.
Хотя она не могла понять, при чем тут полиция.
     -- Ну и как она? Потрясена?
     -- Само собой. Она  хотела  схватить первое попавшееся  такси и ехать в
больницу.  Я передал трубку  врачу, надеюсь, ему удастся уговорить ее никуда
покамест не ехать.
     --  Правильно сделал. Вот если она  его  увидит,  она  и  впрямь  будет
потрясена. Хватит и того, что ей придется выслушать наш рассказ.
     Рэнн  ехал  по  Далагатан  в  сторону  Оденгатан, то  есть  в  северном
направлении. Перед стоматологическим  институтом стоял черный "фольксваген".
Рэнн кивком указал на него и промолвил:
     --  Мало ему  поставить  машину где не  положено, так еще и  на тротуар
залез. Его счастье, что мы не из автоинспекции.
     -- Вдобавок он был пьян, иначе бы он этого  не  сделал,-- сказал Мартин
Бек.
     -- Или она, -- возразил  Рэнн. Даже наверняка  это  была женщина.  А уж
женщина за рулем...
     --  Типичный  образчик шаблонного мышления. Услышала бы тебя  моя дочь.
Она бы тебе прочитала лекцию.
     Машина свернула на Оденгатан, мимо церкви  Густава Васы  и Оденплан. На
стоянке было два такси со знаком "свободен", а перед светофором у  Городской
библиотеки  желтая  подметальная  машина  с  оранжевой   мигалкой  на  крыше
дожидалась свободного проезда.
     Мартин  Бек  и   Рэнн  ехали   молча.   Возле  Свеавеген  они  обогнали
подметальную  машину,  которая  с   ревом  уползала   за   угол,  у  Высшего
коммерческого училища они повернули налево, на Кунгсгатан.
     -- Ах, черт подери! -- вдруг с сердцем сказал Мартин.
     -- Да, -- сказал Рэнн.
     И   снова  в   машине  воцарилось   молчание.   Когда   они   пересекли
Биргерярлсгатан,  Рэнн  сбавил  скорость  и   начал  искать   нужный  номер.
Отворилась калитка  напротив  Гражданского училища из  нее высунулся молодой
человек и поглядел в их  сторону. Не давая калитке закрыться, он  ждал, пока
они ставили машину и переходили улицу.
     Подойдя поближе, они  увидели,  что молодой человек гораздо моложе, чем
казался издали.
     Ростом он вымахал почти с Мартина  Бека, но лет ему можно было  дать от
силы пятнадцать.
     -- Меня зовут Стефан, -- сказал он. -- Мама ждет вас.
     Они  поднялись  вслед  за ним  на  второй  этаж,  где  одна  дверь была
приотворена. Через гардеробную и холл мальчик провел их в комнату.
     -- Пойду за мамой,-- пробормотал он и вернулся в холл.
     Озираясь по сторонам, Мартин Бек и Рэнн стояли посреди комнаты. Комната
выглядела очень  нарядно. В дальнем ее конце было  устроено подобие гостиной
из  мебели  сороковых  годов  --  дивана,  в  тон ему  трех  кресел светлого
лакированного  дерева  с  пестрой кретоновой  обивкой  и. наконец, овального
стола того  же  дерева.  На  столе лежала белая кружевная салфетка и  стояла
хрустальная ваза с красными тюльпанами. Оба окна гостиной выходили на улицу,
за белыми тюлевыми гардинами стояли в ряд ухоженные растения в горшках. Одна
из коротких стен была закрыта книжными полками красного дерева. Частью полки
были заставлены книгами в кожаных переплетах, частью -- сувенирами и всякими
украшениями. Маленькие  полированные горки с хрусталем и серебром стояли тут
и там, черное пианино довершало меблировку. На пианино выстроились  семейные
портреты в  рамках.  На  стенах  висело  несколько  натюрмортов и пейзажей в
резных  позолоченных  рамах,  с потолка  свисала хрустальная люстра,  а  под
ногами лежал пурпурно-красный восточный ковер.
     Мартин Бек досконально изучил комнату, слушая приближающиеся шаги. Рэнн
тем временем  подошел  к книжной полке  и с  явным неодобрением  разглядывал
медный  олений  колокольчик,  одна  сторона  которого была  украшена пестрой
картинкой,  изображающей  карликовую березку,  оленя  и лопаря,  и  надписью
"Арьеплуг" витиеватыми красными буквами.
     Фру Нюман вошла в комнату вместе с сыном. На ней  было черное шерстяное
платье,  черные чулки и  туфли. В руках  она сжимала  белый  носовой платок.
Глаза у нее были заплаканные.
     Мартин Бек и Рэнн назвали себя. Судя по всему,  она никогда не  слышала
их имен.
     -- Садитесь, пожалуйста, -- сказала она  и опустилась в одно из пестрых
кресел.
     Когда мужчины тоже сели, она посмотрела на них с отчаянием.
     -- Что же все-таки случилось? -- спросила она слишком высоким голосом.
     Рэнн достал носовой  платок и начал вдумчиво, со знанием дела прочищать
свой красный нос. Но Мартин Бек и не ждал от него большой помощи.
     --  Если  у вас есть дома  что-нибудь успокоительное,  ну, какие-нибудь
таблетки, мне думается, вам следовало бы принять одну или две,-- начал он.
     Мальчик, сидевший на стуле перед пианино, встал.
     --  У  папы есть...  Есть  коробочка мепробамата в ванной,  в  аптечке.
Принести?
     Мартин Бек  кивнул, мальчик пошел в ванную и вернулся с таблетками и со
стаканом воды.  Мартин  Бек взглянул на этикетку,  высыпал  две  таблетки  в
крышку коробочки, фру Нюман послушно приняла их и запила глотком воды.
     -- Благодарю, -- сказала она. -- А теперь будьте так любезны, объясните
мне цель своего визита. Стиг мертв, и мы не в силах что-либо здесь  изменить
-- ни вы, ни я.
     Она прижала платок к губам и произнесла придушенным голосом:
     -- Почему  мне не разрешили  приехать к нему? В  конце концов,  это мой
муж. Что они с ним сделали? Этот доктор... он такой странный...
     Сын подошел к матери, сел на подлокотник ее кресла и обнял ее за плечи.
     Мартин Бек повернулся так, чтобы сидеть лицом к лицу с женщиной, бросил
взгляд на Рэнна. помалкивавшего в уголке дивана, и сказал:
     --  Фру  Нюман! Ваш муж умер не  от болезни. Кто-то пробрался к нему  в
палату и убил его.
     Женщина  воззрилась  на Мартина,  и  он увидел,  что  прошло  несколько
секунд, прежде  чем  до  нее дошел  смысл  его  слов. Она  опустила  руку со
стиснутым в ней носовым платком, прижала ее к груди, побледнела.
     -- Убил? Его кто-то убил? Ничего не понимаю.
     У мальчика побелели крылья носа, он еще крепче обхватил плечи матери.
     -- Кто? -- спросила она.
     -- Мы не знаем. Сестра нашла его  на  полу,  в палате, чуть после двух.
Кто-то  влез в  окно и  убил его штыком. Все это  заняло буквально несколько
секунд, я думаю, он не успел даже осознать, что происходит.
     Так сказал Мартин Бек. Великий утешитель.
     --  Все указывает на  то, что его застали врасплох, -- вступил Рэнн. --
Если бы он успел как-то отреагировать, он бы попробовал защищаться, но мы не
нашли никаких указаний на это.
     Теперь женщина воззрилась на Рэнна.
     -- Но за что? -- спросила она.
     -- Мы не знаем,-- ответил Рэнн.
     Больше он ничего не сказал.
     -- Фру Нюман,--  снова заговорил Мартин Бек, --  вы, вероятно, могли бы
помочь нам это выяснить. Мы не хотим напрасно  вас мучить,  однако мы должны
задать вам несколько вопросов. Прежде всего: вы сами никого не подозреваете?
     Женщина беспомощно покачала головой.
     --  Вам  не приходилось слышать, чтобы вашему  мужу кто-нибудь угрожал?
Или что у кого-нибудь есть причины желать его смерти? Словом, о каких-нибудь
угрозах?
     Женщина все так же качала головой.
     -- Нет,--  сказала  она.--  Да  и  с какой стати  кто-то  стал  бы  ему
угрожать?
     --А может, его кто-то ненавидел...
     -- Почему его должны были ненавидеть?
     -- Подумайте  хорошенько, -- продолжал Бек. -- Не было  ли таких людей,
которые могли  считать,  что  ваш  муж  дурно с ними  обошелся?  Он ведь был
полицейским,  а  занимаясь  этим  ремеслом,  наживаешь себе  врагов. Он  вам
никогда не говорил, что кто-то преследует его или угрожает ему?
     Вдова  растерянно поглядела на сына,  потом  на Рэнна, потом на Мартина
Бека.
     -- Не могу припомнить. А уж такое-то я бы запомнила, скажи он об этом.
     -- Папа  редко  говорил дома  о своей  работе,-- сказал  Стефан. -- Вам
лучше спросить в полицейском участке.
     -- Спросим и там, -- сказал Мартин Бек. -- Он долго болел?
     -- Долго, но точно я не помню, -- ответил мальчик и поглядел на мать.
     -- С  июня прошлого года,--  сказала она.--  Он  заболел как раз  перед
Ивановым днем, у него начались страшные боли в животе, и он  после праздника
пошел к врачу. Доктор решил, что это язва желудка, и уложил его в постель. С
тех пор он  считался больным, побывал у многих врачей, каждый говорил свое и
прописывал свое лекарство. Тогда он  лег в Саббатсберг, это было три  недели
назад, а там они все время брали анализы  и делали уйму всяких исследований,
но так и не выяснили, в чем дело.
     Возможность  говорить  перевела  ее  мысли  в  другое  русло и  помогла
оправиться от потрясения.
     -- Сам  папа думал, что  у него  рак, -- вмешался мальчик.  -- Но врачи
утверждали, что никакой это не рак. Только ему все равно было очень плохо.
     --  А чем он занимался все это время? Он совсем, выходит,  не работал с
прошлого лета?
     -- Нет,-- ответила фру Нюман.-- Ему и в  самом деле было очень плохо. У
него бывали приступы боли, которые длились  по нескольку дней подряд.  Тогда
он  просто не вставал с постели. Он принимал всякие лекарства, но без толку.
Осенью он несколько раз  наведывался в участок, чтобы посмотреть, как у  них
идут дела,-- так он выражался, но работать он не мог.
     --  И  вы,  фру  Нюман, не припоминаете,  чтобы  он  сказал или  сделал
что-нибудь,  что  можно хоть как-то увязать  со всем случившимся? -- спросил
Мартин.
     Она  покачала головой  и начала  всхлипывать без слез.  Взгляд  ее  был
устремлен мимо собеседника в пустоту.
     -- У тебя есть братья или сестры? -- спросил Рэнн.
     -- Есть сестра, но она замужем и живет в Мальме.
     Рэнн  вопросительно  поглядел на Мартина, а тот задумчиво крутил  между
пальцами сигарету и разглядывал сына и мать.
     -- Ну, мы пошли, -- сказал Мартин Бек мальчику. -- Я думаю, ты способен
и сам позаботиться о маме, но всего бы лучше раздобыть врача, который уложил
бы ее в постель. У вас есть врач, которому удобно позвонить в это время?
     Мальчик встал и кивнул.
     -- Доктор Блумберг,-- сказал он.-- Мы  всегда его вызываем, когда у нас
кто-нибудь заболеет.
     Он  вышел  в холл,  и они услышали,  как он набирает номер,  а  немного
спустя ему кто-то ответил. Говорил  мальчик  недолго,  потом он  вернулся  в
гостиную  и встал подле матери. Теперь он казался более взрослым, чем тогда,
в подворотне.
     --Доктор приедет,--сказал мальчик.--Вам не  обязательно  дожидаться. Он
скоро будет здесь.
     Они встали. Рэнн  встал  первым  и, уходя, прикоснулся к локтю женщины.
Она не шелохнулась и не ответила на их "до свиданья".
     Мальчик проводил их до входных дверей.
     -- Возможно, нам еще придется побывать у вас,-- сказал Мартин Бек.-- Но
до этого мы позвоним, чтобы справиться о самочувствии фру Нюман.
     Когда они вышли на улицу, Мартин спросил у Рэнна:
     -- А ты хорошо знал Нюмана?
     -- Не особенно, -- уклончиво ответил Рэнн.

        IX
     Едва  Мартин  Бек и  Рэнн  подъехали к  месту  преступления, сине-белая
вспышка магния на мгновение озарила грязно-желтый фасад больничного корпуса.
И машин здесь прибавилось; они стояли с включенными прожекторами.
     -- Это, должно быть, наш фотограф,-- пробормотал Рэнн.
     Когда они  вышли  из  машины, фотограф поспешил им навстречу. У него не
было сумки, аппарат и лампу-вспышку он  держал в руках, а карманы его куртки
оттопыривались  от пленки,  лампочек и объективов. Мартин Бек  узнал  его по
прежним встречам на местах преступлений.
     -- Это не наш,-- ответил он Рэнну.-- Похоже, что пресса нас обскакала.
     Фотограф,  делавший  снимки  для одной вечерней газеты, поздоровался  и
сразу,  покуда они шли к дверям, щелкнул обоих. У крыльца стоял репортер  из
той же газеты и пытался втянуть в  разговор полицейского. Увидев Мартина, он
воскликнул:
     -- Доброе утро, господин комиссар. Вы разрешите вас сопровождать?
     Мартин  Бек  покачал  головой  и  поднялся на  крыльцо,  имея  Рэнна  в
кильватере.
     -- Ну хоть маленькое интервью,-- не унимался репортер.
     -- Потом, -- ответил Мартин  и, придержав дверь для Рэнна, захлопнул ее
перед носом репортера, скорчившего недовольную мину.
     Наконец  прибыл и полицейский  фотограф, он  остановился перед палатой,
держа в руках свою сумку. Поодаль стоял тот самый врач со странным именем  и
полицейский в штатском из  пятого участка. Рэнн вместе с фотографом  вошел в
палату,  чтобы дать  ему  необходимые  указания. Мартин Бек подошел  к  двум
другим.
     -- Как дела? -- спросил он.
     Старый, неизменный вопрос.
     Полисмен в штатском -- звали его Ханссон <b>--</b> поскреб в затылке и сказал:
     -- Мы разговаривали с большинством пациентов в этом коридоре, и ни один
из них  не видел и не слышал ничего подозрительного... Я хотел  поговорить с
доктором... но с этим много не наговоришь.
     -- А с  теми,  кто лежит в соседних палатах, вы  беседовали? -- спросил
Мартин Бек.
     -- Да,-- ответил  Ханссон.--  Мы сами обошли почти все помещения. Никто
ничего не слышал, в старых домах знаете какие толстые стены.
     -- Остальных можно опросить за завтраком.
     Врач молчал. Он  явно не понимал по-шведски.  После некоторого молчания
он ткнул пальцем в сторону ординаторской.
     -- Have to go<sup>[1]</sup>.
     Ханссон  кивнул,   и  чернокудрый  помчался  прочь,  стуча  деревянными
башмаками.
     -- Ты Нюмана знал? -- спросил Мартин Бек.
     -- Да  как  тебе  сказать.  В  его  участке  я никогда  не работал,  но
встречаться мы, само собой,  встречались. Сотни раз. Он старый  служака,  он
уже комиссаром был, когда я только начинал. Двенадцать лет назад.
     -- А ты не знаешь кого-нибудь, кто с ним близко знаком?
     <i>-</i> Тебе стоит, пожалуй, связаться с ребятами из  округа Святой Клары. Он
там работал, пока не заболел.
     Мартин  Бек кивнул и посмотрел на электрические стенные часы над дверью
в туалетную комнату. Часы показывали без четверти пять.
     -- Я  пожалуй,  туда съезжу, --  сказал он.  -- Здесь я все равно почти
ничего не могу сделать.
     -- Поезжай, -- сказал Ханссон. -- Я скажу Рэнну, куда ты делся.
     Выйдя на крыльцо, Мартин Бек глубоко вздохнул. Прохладный ночной воздух
казался свежим и чистым. Репортер и фотограф  куда-то исчезли, а полицейский
стоял на прежнем месте.
     Мартин кивком попрощался и побрел к воротам.  За последнее  десятилетие
внутренняя часть Стокгольма подверглась  очень значительным преобразованиям.
Сровняли с  землей целые кварталы и на  их  месте  возвели новые.  Структура
города  изменилась, транспортная система расширилась,  но новый строительный
стиль  свидетельствовал не  столько  о  стремлении обеспечить людям  сносные
условия жизни,  сколько о желании домовладельцев выколотить все, что  можно,
из дорогих земельных  участков. В центре  города  не  ограничились  тем, что
снесли девяносто  процентов строений  и перекроили существовавшую ранее сеть
улиц, здесь изменили даже естественную топографию местности.
     Жители Стокгольма с  тревогой и огорчением наблюдали,  как  еще  вполне
пригодные и очень нужные жилые дома буквально стираются  с лица земли, чтобы
уступить место безликим и однообразным  административным зданиям; бессильные
что-либо изменить, они принимали ссылку  в отдаленные пригороды,  тогда  как
удобные  и  оживленные кварталы, где они раньше  жили  и работали, лежали  в
развалинах. Центр города превратился в гулкую и труднодоступную строительную
площадку,  из которой  медленно, но  неуклонно вырастал  новый  город, новое
сити, где будут широкие и шумные  транспортные магистрали и блестящие фасады
из  стекла и легких металлов  -- безжизненные бетонные плоскости,  холодные,
безликие.
     Но  эта  оздоровительная  вакханалия  совсем  не коснулась  полицейских
участков;  в  Старом  городе  многие  устарели  и   обветшали,  а  поскольку
численность персонала с  каждым годом возрастала,  там, помимо всего, просто
негде  было  повернуться. В четвертом участке, куда  направлялся Мартин Бек,
недостаток помещений давно уже превратился в проблему номер один.
     Когда он  вылезал  из  такси у  полицейского  участка  Святой  Клары на
Регерингсгатан,  начинало светать. Скоро  взойдет  солнце, небо  по-прежнему
чисто, день обещает быть ясным, но прохладным.
     Он  поднялся по короткой каменной лестнице и  открыл дверь.  Справа  от
дверей находился коммутатор, где  почему-то не было дежурного телефониста, и
высокий  барьер,  за  которым   сидел   пожилой   полицейский  с   проседью.
Облокотившись о  барьер,  он читал развернутую утреннюю газету. Когда  вошел
Мартин, полицейский выпрямился и снял очки.
     --  А,  комиссар  Бек  решил  прогуляться  по холодку.  Я  тут как  раз
просматривал  утренние  газеты -- успели они сообщить о комиссаре Нюмане или
нет? Скверная вышла история.
     Он снова надел очки, послюнил палец и перевернул газетный лист.
     -- Похоже, они не успели откликнуться,-- продолжал он.
     -- Да,-- сказал Мартин Бек.-- Похоже, не успели.
     Утренние  стокгольмские  газеты  последнее  время  загодя  сдавались  в
печать,  и  в  час, когда  произошло убийство,  они  скорей  всего уже  были
отпечатаны.
     Мартин  Бек обогнул барьер  и вошел  в соседнюю  комнату. Там никого не
было.  На столе  лежали  утренние  газеты, стояли  пепельницы  с  окурками и
несколько  чашек  из-под кофе.  В  одной  из  комнат  он  сквозь  стеклянную
перегородку  увидел первого  помощника комиссара, тот  допрашивал  белокурую
длинноволосую девушку.  Увидев Мартина  Бека, он  встал, что-то  сказал ей и
вышел из-за перегородки. Дверь за собой он закрыл.
     -- Привет, -- сказал он.-- Ты меня ищешь?
     Мартин  Бек сел за стол с короткой стороны, придвинул к себе пепельницу
и раскурил сигарету.
     --Я никого конкретно не  ищу, -- ответил он. -- Но если у тебя найдется
немного времени...
     --Тогда подожди,  -- попросил помощник. -- Мне надо отправить эту особу
в уголовную.
     Он исчез, вернулся через несколько минут с радиопатрулем, взял со стола
конверт и передал его патрулю. Женщина встала, повесила сумку через плечо  и
поспешила к дверям во двор. Не оборачиваясь, она бросила на ходу:
     -- Ну, давай, старина, поехали.
     Патруль  взглянул на дежурного помощника,  но тот лишь пожал плечами  с
комическим удивлением. Тогда патруль надел свой шлемофон и вышел следом.
     -- Держится как у себя дома,-- заметил Мартин.
     -- Так она здесь не первый раз. И едва ли последний.
     Он  тоже  сел  к  столу  и  принялся  выколачивать  свою трубку  о край
пепельницы
     -- Ну и  жуткая история произошла с Нюманом. Как  оно все было на самом
деле?
     Мартин коротко рассказал.
     -- Жуть,-- сказал помощник,-- Этот убийца, должно быть, совсем  спятил.
Но почему он выбрал именно Нюмана?
     -- Ты его знал? -- спросил Мартин Бек.
     -- Не очень хорошо. Он был не из той породы людей, которых можно хорошо
знать.
     --  Он  был здесь  у  вас  со  спецзаданием.  Когда  его перебросили  в
четвертый?
     -- Три года назад, даже кабинет отвели  отдельный. В феврале шестьдесят
восьмого.
     -- А что он был за человек? -- спросил Мартин,
     Дежурный помощник набил трубку и раскурил ее.
     --  Даже и  не  знаю,  как описать. Ты  ведь  с ним  тоже  был  знаком.
Честолюбивый, настойчивый, почти без  чувства юмора. Взгляды самые что ни на
есть  консервативные. Ребята,  которые помоложе,  его  побаивались, хотя  по
службе  они не сталкивались. Он мог  так обрезать... Впрочем, я тебе говорю,
что не очень хорошо его знал.
     -- А были у него близкие друзья среди коллег?
     -- Во всяком случае, не у нас. Насколько я могу судить, наш комиссар не
особенно с ним ладил. А как было в других местах, не знаю.
     Помощник задумался и бросил на Мартина  какой-то непонятный взгляд. Как
бы просительный, но в то же время понимающий.
     -- Н-да, -- сказал он.
     -- Что н-да?
     -- У него небось до сих пор есть дружки на Кунгсхольмен.
     Мартин Бек не ответил. Вместо этого он сам задал вопрос:
     -- А враги?
     -- Не знаю.  Думаю, что враги у него были, но здесь --  навряд ли, и не
такие, чтобы...
     -- Ты случайно не знаешь, ему никто не угрожал? -- спросил Мартин Бек.
     -- Нет, он со мной не слишком откровенничал. А вообще...
     -- Что вообще?
     -- А вообще, Нюман был не из тех людей, которым можно пригрозить.
     В стеклянном загончике зазвонил  телефон, и помощник прошел туда и снял
трубку.  Мартин Бек стал у  окна,  засунув руки в карманы. В  участке царила
полная тишина. Ее нарушал только голос человека, говорившего по телефону, да
сухое  покашливание  пожилого  дежурного позади  коммутатора. Надо полагать,
этажом ниже, в камерах предварительного заключения, было далеко не так тихо.
     Мартин Бек внезапно ощутил всю глубину своей усталости. После бессонной
ночи щипало глаза, в горле першило от множества сигарет.
     Телефонный разговор что-то  затягивался.  Мартин Бек зевнул  и принялся
листать газету, пробежал  несколько столбцов,  принялся за комикс, не думая,
что читает. Наконец он  сложил газету, постучал  в стеклянную перегородку и,
когда человек у телефона поднял голову, знаками показал ему, что хочет уйти.
Помощник комиссара кивнул и продолжал болтать по телефону.
     Мартин Бек раскурил еще одну  сигарету  и мимоходом  подумал, что, если
считать со вчерашнего утра, он выкурил за сутки, пожалуй, сигарет пятьдесят.

        X
     Если хочешь наверняка угодить в тюрьму, надо убить полицейского.
     Эта  истина  действительна  для  большинства  стран,  а  среди  них  не
последнее место занимает  Швеция.  И  впрямь история преступлений  в  Швеции
насчитывает немало  нераскрытых убийств, но среди них  нет ни одного дела по
убийству полицейского.
     Если  отправляют  к праотцам  кого-нибудь  из  их бражки,  силы полиции
поистине удваиваются. Все разговоры о  недостатке людей и средств  смолкают,
будто по мановению волшебной палочки, на расследование бросают сотни  людей,
тогда как обычное дело может рассчитывать на троих, от силы на четверых.
     Тому, кто  поднимет руку на  полицейского,  не  уйти от  правосудия.  И
отнюдь не потому, что широкие  круги общественности всецело солидаризируются
с  властями, как  это, например, имеет место в Англии или в социалистических
странах,  а потому,  что  вся личная  гвардия  главного  шефа полиции твердо
знает, чего от всей души желает шеф.
     Мартин Бек стоял на Регерингсгатан и наслаждался утренним холодком.
     Он был  без оружия,  зато  в  правом  внутреннем кармане  у  него лежал
размноженный  на  ротапринте  циркуляр  Управления  государственной полиции.
Циркуляр очутился на его столе  день  назад и представлял собой выдержки  из
новейшего социологического исследования.
     Полиция недолюбливает  социологов, особенно последние годы,  с тех пор,
как  социологи  начали  совать  свой нос  в  ее дела,  а их выводы пробудили
бдительность вышестоящих инстанций. Возможно,  эти инстанции смутно ощутили,
что  впредь им не удастся утверждать, будто все, кто занимается социологией,
суть коммунисты и  только  о том и думают,  как бы им  успешнее осуществлять
свою подрывную деятельность.
     Социологи способны на все -- так совсем недавно  во всеуслышание заявил
главный  инспектор  Мальм  в  очередном  приступе  раздражения:  Мальм   был
начальником над полицейскими, в том числе и над Мартином Беком.
     Может  быть,  Мальм по-своему  и прав.  Социологи  и не такое  докажут.
Например, они докопались до того обстоятельства, что  теперь при поступлении
в полицейскую школу не  требуют  хороших отметок  или  что  IQ<sup>[2]</sup>
полицейских патрулей снизилось по Стокгольму до 93.
     --   Все  враки!  --  воскликнул  тогда  Мальм.--  И  не  соответствует
действительности! И кроме того, у нас IQ не ниже, чем в Нью-Йорке!
     Он недавно посетил с познавательными целями Соединенные Штаты.
     Исследование, помещавшееся  в правом кармане у Мартина Бека,  вскрывало
новые любопытные факты. Оно утверждало, что профессия полицейского отнюдь не
самая  опасная по  сравнению с  другими, вполне  мирными  занятиями.  Совсем
напротив, другие сопряжены с гораздо большим риском. Строительные  рабочие и
лесорубы рискуют жизнью гораздо чаще, не говоря  уже  о грузчиках, шоферах и
домохозяйках.
     Но  разве не  утверждалось  везде  и  всегда, что  работа  полицейского
гораздо  опаснее, тяжелее  и хуже оплачивается,  чем остальные? Ответ был до
обидного прост. Да, утверждалось, но  лишь потому, что не существует  другой
профессиональной группы,  которая  была бы до такой степени сосредоточена на
своих служебных обязанностях и до такой степени драматизировала бы их.
     Вышесказанное  подтверждалось  цифрами.  Число полицейских,  получивших
телесные  повреждения,  не шло, к  примеру,  ни в  какое  сравнение с числом
людей, получавших ежегодно телесные повреждения  от  рук  полиции. Ну и  так
далее.
     Это относилось не  только  к Стокгольму. В Нью-Йорке ежегодно  погибает
семь полицейских в среднем, тогда как у водителей такси эта цифра возрастает
до двух ежемесячно, у домохозяек --  до одной еженедельно, у  безработных --
до одного ежедневно.
     Для этих чертовых социологов нет ничего святого.  Одной группе шведских
специалистов удалось даже развеять миф об английских бобби и открыть миру ту
истину, что английские  полисмены не  вооружены и лишь потому не провоцируют
встречное насилие в такой  же мере, как  полицейские  в других странах. Даже
ответственные  круги   Дании  приняли  этот  факт  к  сведению  и  разрешили
полицейским прибегать к огнестрельному оружию лишь в исключительных случаях.
     В Дании, но отнюдь не в Стокгольме.
     Разглядывая  труп  Нюмана,  Мартин  Бек  неожиданно  вспомнил  про  это
исследование.
     Сейчас  он  снова о  нем подумал. Он сознавал, что  социологи пришли  к
справедливым выводам, более того, он угадывал таинственную связь между этими
выводами и убийством, которое занимало его в данную минуту.
     Выходит, быть полицейским безопасно, но зато опасны сами полицейские, а
ведь он только что своими глазами видел зверски убитого полицейского.
     Непроизвольно  у  него  начали  подергиваться  уголки  рта, и  какое-то
мгновение  ему  даже  казалось, что вот сейчас  он опустится  на  ступеньки,
ведущие от Регерингсгатан к  Кунгсгатан,  и  во все  горло  расхохочется над
своими мыслями.
     Следуя  той же непонятной логике,  он вдруг  решил, что  надо  съездить
домой и взять пистолет.
     Вот уже больше года он к нему даже не притрагивался.
     От Стуреплан спускалось свободное такси.
     Мартин Бек поднял руку и остановил его.
     Это было  желтое "вольво" с черной полоской  на  крыльях -- своего рода
нововведение, так как по  старым правилам все такси в Стокгольме должны быть
сплошь черного цвета.
     Мартин сел рядом с шофером и сказал:
     -- Чепмангатан, восемь.
     И в ту же секунду он узнал шофера.
     Это   был  полицейский,  один  из  тех,  кто  в  свободное  время  ради
дополнительного  заработка крутит баранку.  Впрочем, узнал он  его благодаря
чистой случайности. Несколько дней назад он стоял перед Центральным вокзалом
и наблюдал, как  несколько до удивления неуклюжих полицейских сумели довести
одного  пьяного юнца, поначалу вполне миролюбивого,  до полного неистовства,
довели его и осатанели  сами. Сегодняшний шофер был одним из тех блюстителей
порядка.
     Ему было лет двадцать пять, и от природы он  был очень разговорчив, но,
поскольку на основной своей службе он ограничивался лишь короткими, злобными
репликами, ему приходилось брать реванш за рулем.
     Дорогу  им преградила машина  конторы благоустройства, комбинированная,
подметально-поливочная.    Полицейский-совместитель     принялся    тоскливо
разглядывать рекламный плакат, возвещавший о фильме "Риллингтон Плейс, 10" с
участием Ричарда Атенбороу, и сказал на непередаваемом диалекте:
     --  Это  ведь  "Площадь  Риллингтон, десять",  верно?  И на такое ходит
народ! Сплошь убийства и всякие  напасти  и какие-то рехнувшиеся типы. Жуть,
да и только.
     Мартин  Бек  кивнул.  Шофер,  явно не  узнавший  его,  принял  кивок за
поощрение и продолжал непринужденно болтать.
     -- А все из-за иностранцев.
     Мартин Бек промолчал.
     -- Я еще вот чего скажу: ошибается тот, для кого все иностранцы на одно
лицо. Вот, который нам загородил дорогу на подметалке, он португалец.
     -- Да ну?
     -- Ей-богу, а я,  между прочим, не встречал человека лучше, чем он.  Он
вкалывает с  утра до  вечера,  а не  отсиживается  дома. И водить  машину он
умеет. Знаете почему?
     Мартин Бек отрицательно покачал головой.
     -- Да потому, что он четыре года проездил на танке в Африке. Португалия
вела какую-то освободительную  войну в Анголе, так это место называется. Они
там  здорово  боролись, португальцы-то,  хотя мы, шведы,  мало  что  об этом
знаем.  А  парень,  ну о  котором я  говорю,  он  за  четыре  года в  Африке
перестрелял  сотни большевиков.  Поглядишь  на него,  сразу  увидишь,  какую
пользу  приносит  человеку армия,  и  дисциплина, и всякое  такое. Он  точно
выполняет все,  что  ему  велят, и зарабатывает  больше  других,  а если  он
заполучит к себе  в машину пьяного финна, уж будь  спокоен, он сдерет с него
еще сто процентов чаевых себе  в карман. И поделом.  Они и так на социальном
обеспечении.
     Но тут,  слава богу,  такси  остановилось  перед домом Мартина Бека. Он
попросил шофера подождать, открыл дверь и поднялся к себе.
     У  Мартина был  "Вальтер" калибра  7,65, и  лежал  он  на своем месте в
закрытом ящике письменного стола. Магазины тоже лежали где следует, в другом
закрытом ящике  и  в другой комнате.  Один он  заложил в пистолет, остальные
сунул в правый карман.
     Зато  ему  пришлось  не меньше  пяти  минут  искать  портупею,  которая
затерялась в гардеробе где-то среди старых галстуков и ношеных курток.
     На  улице  перед своей  желтой машиной стоял  словоохотливый таксист  и
что-то довольно мурлыкал. Он вежливо распахнул  дверцу, сел  за  руль  и уже
раскрыл было рот, чтобы продолжить приятную беседу, но Мартин сказал:
     -- Пожалуйста, Кунгсхольмгатан, тридцать семь.
     -- Так ведь это...
     -- Уголовная полиция, совершенно верно. Поезжайте через Скеппсбрун.
     Шофер залился краской и за всю дорогу не промолвил больше ни слова.
     "Ну и слава богу",-- подумал про себя Мартин Бек.
     Несмотря ни на  что, он  любил свой город, а именно здесь и в эту  пору
город был,  пожалуй, всего красивей. Утреннее  солнце вставало  над заливом,
блестела водная  гладь  и ничем  не  напоминала о  том  ужасном загрязнении,
которое --  увы! --  стало неопровержимым фактом.  Мартин еще помнил, как  в
молодости, да и много позже, он здесь купался.
     Далеко  справа у  Стадегорден швартовался  старый  грузовой  пароход  с
высокой прямой  трубой и черным  острием грот-мачты.  Теперь такие  не часто
встретишь. Ранний  паром до  зоопарка бороздил  воду, вздымая  легкую волну.
Мартин заметил, что труба у парома вся черная, а название  на борту замазано
белой краской. Но все равно он прочел его: "Зоопарк No 5".
     Перед входом в управление полиции шофер приглушенным голосом спросил:
     -- Квитанцию выписывать?
     -- Да, пожалуйста.
     Мартин прошел через все  помещения,  перелистал несколько папок, сделал
несколько телефонных звонков, кое-что записал.
     За  час работы ему удалось составить  краткое и  довольно поверхностное
жизнеописание покойника. Начиналось оно следующим образом:
     "Стиг Оскар Эмиль Нюман.
     Родился 6/ХI 1911 в Сефле.
     Родители:  Оскар  Абрахам Нюман, инспектор  лесосплава,  и Карин  Мария
Нюман, урожденная Рутгерсон.
     Образование: два  класса начальной школы в  Сефле,  два класса народной
школы там же, пять классов реального училища в Омоле.
     Кадровая  служба в пехоте -- с 1928, вице-капрал  --  в 1930, капрал- в
1931, фюрир -- в 1933, школа унтер-офицеров".
     После этого  Стиг Оскар Эмиль Нюман  поступил в полицию.  Сперва служил
деревенским полицейским в Вермланде, потом обычным участковым в  Стокгольме,
во  время кризиса  тридцатых годов.  Военные заслуги пошли  ему на  пользу и
содействовали быстрому продвижению по службе.
     В начале второй мировой войны он вернулся к прерванной военной карьере,
там   тоже  быстро  продвигался,  выполняя  различные,  не   очень  понятные
спецзадания. К концу войны был переведен  в Карлсборг,  но в  1946 году  был
отчислен в  запас и годом  позже  снова  пополнил  собой ряды  стокгольмской
полиции, на сей раз уже как старший участковый.
     Когда Мартин Бек еще ходил на  курсы помощников,  то  есть в 1949 году,
Нюман уже  был заместителем комиссара, а несколько  лет  спустя сам  получил
участок.
     В  качестве  комиссара Нюман за  несколько  лет  возглавлял  поочередно
несколько  участков.  Время  от  времени  он  оседал  в  Старом  полицейском
управлении на Агнегатан, где опять-таки выполнял различные спецзадания.
     Большую часть своей жизни Нюман проносил  форму,  но, несмотря  на это,
принадлежал к числу лиц, не угодных высшему начальству.
     Так  что  по  службе  он  не  продвинулся и  остался  главой  отделения
общественного порядка при муниципалитете.
     Какие же случайности?
     Мартин знал ответ на этот вопрос.
     В конце пятидесятых годов личный состав стокгольмской полиции претерпел
существенные  перемены. Пришло  другое  руководство, начались новые  веяния,
армейские места утратили былую популярность, и реакционные взгляды отныне не
ставились в заслугу. Перемены на самом верху повлекли за собой и  перемены в
участках. Продвижение по службе перестало быть актом чисто автоматическим, и
некоторые явления, как,  например, пруссаческий дух среди полицейских чинов,
смела волна демократизации.
     Нюман был в числе многих, кого новые веяния задели всего больней.
     "Первая половина шестидесятых годов вписала  светлую страницу в историю
стокгольмской полиции",-- подумал Мартин Бек. Казалось, все идет к  лучшему,
разум  вот-вот  одержит победу  над косностью и круговой  порукой, база  для
пополнения   рядов   полиции   расширилась,   и   даже   взаимоотношения   с
общественностью  стали  лучше. Но  национализация  1965 года положила  конец
прогрессивным веяниям. Надежды угасли, добрые намерения были погребены.
     Однако для Нюмана поворот шестьдесят пятого года запоздал. Вот уже семь
лет ему не доверяли ни одного округа.
     С шестьдесят пятого он по большей части занимался вопросами гражданской
обороны и тому подобными делами.
     Но никто  не мог  бы  отнять у него славу лучшего эксперта  по вопросам
общественного порядка, и его как специалиста неоднократно привлекали в конце
шестидесятых годов, когда участились многолюдные демонстрации протеста.
     Мартин Бек поскреб в затылке и дочитал эти скудные сведения до конца.
     Женился в  1945-м,  двое  законных  детей:  дочь Анелотта  --1949  года
рождения, сын Стефан -- 1956-го.
     Досрочный выход на пенсию по болезни в 1970-м.
     Мартин достал шариковую ручку и записал:
     "Скончался 3/IV --71 в Стокгольме".
     Затем он перечитал написанное еще раз и  взглянул  на часы. Без  десяти
семь.
     "Интересно, как там дела у Рэнна?" -- подумал он.

        XI
     Город просыпался, зевая и потягиваясь.
     Гунвальд Ларсон делал то же самое. Он открыл глаза, зевнул и потянулся.
Потом  он положил большую  волосатую  руку  на кнопку  будильника,  отбросил
одеяло и спустил длинные волосатые ноги на пол.
     Надев  халат и тапочки, он подошел  к  окну  посмотреть,  какая погода.
Прекращение осадков,  переменная облачность,  температура три  градуса  выше
нуля. Пригород, в котором он жил, назывался Бульмура и состоял из нескольких
высотных домов, размещенных прямо в лесу.
     Потом  Гунвальд  Ларсон  поглядел  в   зеркало,   где  увидел  высокого
белокурого мужчину, рост, как и прежде, сто девяносто два, зато  вес уже сто
пять. С  каждым годом  он  хоть  немножко да прибавлял,  и  не  одна  только
мускулатура бугрилась теперь  под белым  шелком рубашки. Но он все еще был в
хорошей форме и чувствовал в себе больше сил, чем когда бы то ни было, а это
кое-чего да стоило. Гунвальд Ларсон  несколько  секунд глядел себе самому  в
глаза, голубые и  будто  фарфоровые,  под  нахмуренным  лбом. Откинул  рукой
светлую прядь, раздвинул губы и принялся изучать свои крепкие зубы.
     Потом  он  достал  из  ящика  утреннюю  газету  и  пошел  на  кухню  --
приготовить  завтрак.  Он   приготовил  чай  из  пакетика  "Twining's  Irish
breakfast", поджарил  хлеб, сварил два яйца. Достал масло, сыр и шотландский
мармелад трех разных сортов.
     За едой перелистывал газету.
     Швеция  потерпела  неудачу  на  мировом  чемпионате  по  хоккею, и  вот
судейская  коллегия,  тренеры  и  сами  игроки,  обнаружив  полное  забвение
спортивного  духа, публично осыпают друг  друга  всевозможными обвинениями и
проклятиями. На телевидении тоже скандал, ибо монополизированное руководство
из кожи лезет, чтобы взять под контроль информацию, поступающую по различным
каналам.
     Цензура, подумал Гунвальд Ларсон. Хотя и в лайковых перчатках.  Типично
для опекаемого капиталистического общества.
     Главной  новостью дня было сообщение о  том, что на  Скансене окрестили
трех  медвежат. Следом помещалась  нудная информация  об изысканиях  военных
специалистов,  установивших, что  сорокалетние  солдаты  по своим физическим
данным  превосходят  восемнадцатилетних новобранцев, и, наконец,  на полосе,
отведенной под культуру, а непосвященные читатели до этой полосы  никогда не
добирались, была опубликована заметка о Родезии.
     Все это Ларсон успел прочесть, пока пил чай, ел два яйца и шесть ломтей
хлеба.
     В  Родезии  Гунвальд  Ларсон никогда не  бывал,  но в Южной  Африке  --
Сьерра-Леоне, Анголе, Мозамбике -- много раз. В ту пору он был моряком и уже
тогда твердо знал, чего хочет.
     Он завершил  трапезу, убрал со  стола, а газету  швырнул в корзину  для
бумаг. Поскольку день был субботний, он взял чистое полотенце, перед тем как
принять душ.  Затем с большим тщанием отобрал вещи, которые собирался надеть
сегодня, и аккуратно разложил их на кровати. Раздевшись, прошел в душ.
     Его холостяцкая  квартира свидетельствовала о хорошем вкусе и о любви к
высокому  качеству.   Мебель,  ковры,  гардины,  словом,  все  --  от  белых
итальянских домашних туфель до цветного телевизора марки "Нордменде" -- было
высшего сорта.
     Гунвальд Ларсон был первым  помощником комиссара  по  уголовным делам и
никак не мог рассчитывать подняться хоть ступенькой  выше. Вообще-то говоря,
удивительно, что  ему до сих  пор не дали пинка под зад. Коллеги считали его
странным и  все,  как  один,  относились  к нему  недоброжелательно. Сам  он
пренебрегал не  только товарищами по работе, но  и собственной родней, и тем
высшим слоем общества, откуда  вышел. Братья и  сестры  относились к  нему с
глубоким предубеждением. Отчасти из-за его более чем  оригинальных взглядов,
но прежде всего потому, что он служил в полиции.
     Принимая  душ,  Гунвальд  Ларсон  думал о том,  суждено  ли ему сегодня
умереть.
     Его отнюдь не терзало смутное предчувствие. Просто  эта мысль приходила
к нему каждое утро с тех пор, как он восьмилетним мальчишкой, почистив зубы,
безрадостно тащился в школу Бромса на Стурегатан.
     Леннарт  Кольберг  лежал у себя  в  постели и видел  сон. Сон был не из
приятных, снился уже  не  впервые, и всякий раз он  просыпался весь в поту и
говорил Гун:
     -- Обними меня, я видел страшный сон.
     И Гун, вот  уже  пять лет  его  жена, обнимала  мужа, и  тогда он сразу
забывал про страшный сон.
     Во сне  его дочь Бодиль  стояла у  раскрытого окна на  шестом этаже. Он
пытался броситься к  ней, но ноги не слушались, и девочка начинала падать из
окна, медленно, как при замедленной съемке, и кричала, тянула руки к отцу, и
он изо всех сил рвался  к  ней, но ноги не повиновались, девочка все падала,
падала и, не переставая, кричала.
     Он проснулся. Крик,  услышанный  во сне, обернулся  дребезжащим звонком
будильника, и,  открыв глаза, он  увидел,  что  Бодиль сидит  верхом  на его
ногах.
     Сидит и  читает "Кошкину прогулку". Ей  было три  с  половиной  года, и
читать она, конечно, еще не умела, но и Гун, и он столько раз ей читали, что
и сами уже выучили книжку наизусть.
     Вот и сейчас Бодиль шептала:
     Синеносый старичок
     Шел в дерюжке сквозь лесок.
     Кольберг закрыл будильник, и девочка, смолкнув на полуслове, закричала:
"Доброе утро!" -- высоким, ясным голоском.
     Кольберг  повернул голову и взглянул на Гун.  Та все еще спала, натянув
одеяло до самого носа,  и ее темные густые волосы чуть увлажнились у висков.
Он прижал палец к губам и шепнул:
     -- Тише, не разбуди маму. И слезай с моих  ног, мне неудобно. Иди сюда,
ложись рядом.
     Он слегка подвинулся, чтобы Бодиль могла залезть под одеяло между ним и
Гун. Она сунула ему книгу и уткнулась головой ему в подмышку.
     -- Читай, -- приказала она.
     Он отложил книгу и ответил:
     -- Сейчас не буду. Ты газету принесла?
     Она с размаху уселась ему на живот и ухватила газету, лежавшую на полу,
перед кроватью. Он  закряхтел, поднял Бодиль  и уложил ее  на прежнее место.
Затем  он развернул газету и начал  читать. Когда он добрался до иностранной
хроники на двенадцатой полосе, Бодиль сказала:
     -- Папа...
     -- Угу-м.
     -- Папа, а Иоаким обкакался.
     -- Угу-м-м.
     -- Он стащил пеленку и наделал прямо на стенку, да так много.
     Кольберг отложил газету, снова закряхтел, вылез из  постели и  прошел в
детскую. Иоаким -- ему был год без малого -- стоял  в  решетчатой  кроватке.
Завидев отца, он выпустил из рук  перекладину кровати и с шумом плюхнулся на
подушку  Насчет  стенки Бодиль, к сожалению, не  преувеличивала:  так все  и
было.
     Кольберг взял мальчика  под мышку, потащил  его  в  ванную  и  облил из
гибкого шланга. Затем он завернул малыша  в купальную простыню и уложил  его
рядом со спящей Гун. Постельное белье и пижамку он прополоскал, замыл спинку
кровати и обои, достал чистый  полиэтиленовый подгузник и пеленку, и все это
время Бодиль вертелась под ногами. Она была очень довольна,  что теперь отец
сердится не на  нее,  и демонстративно охала  по  поводу ужасного  поведения
братца.  Покуда  Кольберг  наводил  порядок, время  перевалило  за  половину
восьмого, так что ложиться снова уже не имело смысла.
     Когда  он  вошел  в  спальню, у  него сразу  улучшилось настроение. Гун
проснулась и играла с  Иоакимом. Она согнула ноги в коленях,  а малыша взяла
под мышки, и он, как с горки, съезжал с ее колен на живот. Гун была красивая
темпераментная женщина.  К тому  же  умная и  с хорошим характером. Кольберг
всегда  мечтал  жениться на такой, как Гун,  и  не  желал  удовольствоваться
меньшим, хотя женщин на своем веку повидал немало. Когда он наконец встретил
Гун, ему  был уже  сорок один год, и  надежда почти  покинула его.  Гун была
четырнадцатью годами моложе  и, право, стоила  того, чтобы ее дожидаться. Их
отношения с  первого  дня развивались  естественно и просто,  без каких-либо
осложнений.
     Гун улыбнулась мужу и подняла сына, а тот даже загукал от удовольствия.
     -- Привет, -- сказала Гун. -- Ты его вымыл?
     Кольберг дал ей полный отчет.
     -- Бедняжка! Приляг хоть  ненадолго,  -- сказала она, взглянув на часы.
-- У тебя еще есть время.
     Вообще-то говоря,  времени  у него не было,  но он легко поддавался  на
уговоры. Он лег рядом  с ней,  просунул руку под ее шею, потом  опять встал,
отнес  Иоакима в  детскую,  поставил его  на  почти  высохший  матрац, надел
ползунки и махровую распашонку, кинул в кровать несколько игрушек и вернулся
к Гун. Бодиль сидела на коврике в гостиной и играла в скотный двор.
     Через некоторое время она  вошла к  ним, поглядела и сказала  довольным
голоском:
     -- В лошадки, в лошадки! Папа будет лошадка.
     После чего она попыталась сесть на  него верхом, но  он  выставил  ее и
запер  за ней  дверь. Теперь дети им  не  мешали, и, проведя некоторое время
наедине с женой, он задремал в ее объятиях.
     Когда Кольберг подходил к своей машине, часы на Шермарбринкской станции
подземной дороги показывали  восемь  часов  двадцать  три  минуты.  Садясь в
машину, он помахал Гун и Бодиль, стоявшим у кухонного окна.
     Чтобы попасть  в Вестбергаллее, ему незачем было ехать в город, он  мог
добраться туда через Орсту и Энскеде и тем самым избежать "пробок".
     Сидя  за рулем,  Леннарт Кольберг громко и очень  фальшиво  насвистывал
ирландскую народную песню.
     Сияло солнце, в воздухе чувствовалась весна, и в садах, мимо которых он
проезжал,  расцветали  крокусы и гусиный лук.  Леннарт Кольберг находился  в
отличном расположении духа: если не произойдет ничего непредвиденного, он на
работе  не  задержится  и вскоре  после обеда сможет  вернуться  домой.  Гун
съездит   к  Арвиду  Нордквисту,  купит  чего-нибудь  вкусненького,   и  это
вкусненькое они съедят, когда уложат детей.  Даже после  пяти лет совместной
жизни оба  считали, что  по-настоящему  хорошо вечер  можно провести  только
дома,  только  вдвоем, приготовить  что-нибудь вкусное и потом долго сидеть,
есть, пить, разговаривать.
     Кольберг  очень любил хорошо поесть и выпить, не диво, что с  годами он
поднакопил  лишний  жирок,   или   слегка  раздобрел,  по  его  собственному
выражению.
     Но  тот,  кто  вообразил  бы,  будто  Кольберг  из-за "округлости форм"
утратил былую подвижность, рисковал жестоко ошибиться. Кольберг мог проявить
неожиданное  проворство  и до  сих пор  владел техникой и навыками,  которые
приобрел в бытность парашютистом.
     Кольберг  перестал  насвистывать  и  начал  размышлять  над  проблемой,
которая занимала его последние годы. Ему все меньше нравилась его профессия,
он охотно бросил бы ее вообще. Проблема и раньше была не из  легких, а стала
еще  сложней  потому,  что  год  назад  его назначили инспектором  уголовной
полиции и соответственно положила более высокое жалованье.  Не так-то просто
инспектору  уголовной  полиции  сорока  шести  лет  от   роду  найти  хорошо
оплачиваемую  работу  не  по  специальности.  Гун,  правда, говорила, что ей
плевать  на  деньги,  что дети  скоро  подрастут и  тогда  она  снова пойдет
работать. Кроме  того,  она уже теперь не теряла  времени даром и за  четыре
года сидения  дома выучила еще два языка, значит, и платить ей будут больше,
чем  прежде. До рождения дочери она была  старшим секретарем и может в любую
минуту получить  хорошо оплачиваемое место, только Кольберг  не желал, чтобы
ей пришлось вернуться на работу раньше, чем ей этого в самом деле захочется.
     Кроме того, он с трудом представлял себе, как это он будет выглядеть  в
роли пенсионера.
     Несмотря  на  природную лень,  он тем  не менее испытывал потребность в
активной и разнообразной деятельности.
     Ставя машину  в гараж  Южного  управления, Кольберг вдруг вспомнил, что
Мартин Бек по субботам выходной.
     "Отсюда следует, что, во-первых, придется  проторчать здесь целый день,
а  во-вторых, поблизости не будет ни  одного толкового  человека, с  которым
можно  отвести  душу",  --  подумал  Кольберг,  и  настроение  у него  сразу
испортилось.
     Чтобы  как-то   себя  подбодрить,  он  в  ожидании  лифта  снова  начал
насвистывать.

        XII
     Кольберг не успел даже снять пальто, как зазвонил телефон.
     -- Да, да, Кольберг слушает... Что?
     Он  стоял за  своим столом,  заваленным  бумагами,  и  смотрел  в  окно
невидящим  взглядом. Переход от прелестей семейной жизни к  мерзостям службы
не совершался  у него  так просто  и естественно,  как  у  других, у Мартина
например.
     -- В чем дело? Так, так. Нет, значит? Хорошо, скажите, я буду.
     Снова  вниз к машине, и на  сей  раз  уже  нечего и надеяться  избежать
"пробок".
     На Кунгсхольмсгатан он прибыл без четверти  девять. Машину  поставил во
дворе. В ту минуту, когда он вылезал из машины, Гунвальд Ларсон сел в свою и
уехал.
     Они молча кивнули друг другу. В коридоре он встретил Рэнна. Тот сказал:
     -- А, и ты здесь.
     -- В чем дело?
     -- Кто-то прирезал Стига Нюмана.
     -- Прирезал?
     -- Да, штыком, -- озабоченно сказал Рэнн. -- В Саббатсберге.
     -- Я Ларсона встретил. Он что, туда поехал?
     Рэнн кивнул.
     <b>-</b> А Мартин где?
     -- Сидит в кабинете Меландера.
     Кольберг окинул Рэнна критическим взглядом.
     -- У тебя вид такой, будто ты уже совсем дошел.
     -- Так оно и есть, -- сказал Рэнн.
     -- Чего же ты не едешь домой и не ляжешь спать?
     Рэнн ответил тоскливым взглядом и побрел дальше по коридору. В руках он
держал какие-то бумаги и явно шел по делу.
     Кольберг громыхнул кулаком  в дверь  и  открыл  ее. Мартин  Бек даже не
поднял головы от  своих  бумаг. На появление Кольберга  он реагировал только
одним словом:
     -- Привет.
     -- О чем это толкует Рэнн?
     <b>-</b> А вот о чем. Погляди-ка.
     Мартин придвинул  к нему  два отпечатанных  на  машинке листа. Кольберг
присел боком на край стола и углубился в чтение.
     -- Ну? -- спросил Мартин. -- Что ты об этом думаешь?
     -- Я думаю, что Рэнн составляет слишком уж мрачные донесения.
     Но отвечал он,  понизив  голос  и вполне серьезно, а пять секунд спустя
продолжал:
     -- Жутковатая картина,
     -- Да, -- отозвался Мартин. <b>-</b> И у меня такое же ощущение.
     -- А как это выглядело?
     -- Хуже, чем ты можешь себе представить.
     Кольберг покачал головой. Воображения у него хватало.
     -- Того, кто это сделал, надо брать, и как можно скорей.
     -- Вот именно, -- сказал Мартин.
     -- С чего начнем?
     --  Со  многого. Мы зафиксировали  кое-какие следы. Следы  башмаков,  а
может,  и отпечатки  пальцев.  Но,  к сожалению, ни