ь, в районе Седермальм. Необходимые атрибуты -- минимум две автомашины и мощный заряд взрывчатки. Судя по всему, смысл этой шумной диверсии заключался в том, чтобы привлечь возможно больше патрульных машин, циркулирующих в центре города и южных предместьях. Как именно она будет проведена, из плана не вытекало, но, скорее всего, предполагался сильный взрыв в каком-нибудь здании или возле бензоколонки. За отвлекающий маневр отвечал "подрядчик А". Минутой позже -- верный тактический ход! -- начинается превентивная акция. Эта часть плана, столь же дерзкая, сколь и остроумная, предусматривала блокировку выезда машин, постоянно находящихся в оперативном резерве при полицейском управлении. Конечно, это непросто сделать, но если бы злоумышленникам удалось застигнуть противника врасплох, полиция попала бы в незавидное положение. Этой частью операции руководил "подрядчик Б". В случае успеха обеих предварительных акций в 14.45 большая часть мобильных полицейских патрулей оказалась бы связанной происшествием на Русенлюкдсгатан, а оперативные резервы -- запертыми в полицейском управлении на Кунгсхольмене. Что позволило бы Мальмстрему и Мурену при участии таинственных незнакомцев Хоффа и Хаузера в эту самую минуту нанести удар по банку, не опасаясь помех со стороны полиции. Так выглядел план знаменитой большой операции, которую давно предвидел прокурор Ульссон. Для отступления налетчики располагали двумя машинами -- да еще четыре на подставе, по одной на каждого. Отход намечалось осуществить в северном направлении -- естественный вариант, поскольку предполагалось, что почти все полицейские патрули в это время будут заняты в южной части города, а оперативные резервы застрянут на Кунгсхольмене. Автор плана не забыл даже указать предполагаемые размеры добычи: что-то около двух с половиной миллионов шведских крон. Именно эта цифра заставила спецгруппу склониться к выводу, что операция намечена не на седьмое, а на четырнадцатое июля. Ибо из телефонного разговора с банком выяснилось, что как раз в этот день там вполне можно будет набрать такую сумму в разной валюте. Если же банда нанесет удар завтра, добыча будет гораздо меньше. Большинство пунктов плана было изложено открытым текстом, а закодированные легко расшифровывались. -- "У Жана длинные усы",-- прочел Колльберг.-- Известная фраза. Во время второй мировой войны такой сигнал союзники передали французским партизанам перед высадкой. Заметив вопросительный взгляд Ренна, он пояснил: -- Расшифровывается очень просто: начинаем, ребята. -- И в конце тоже все понятно,-- сказал Гюнвальд Ларссон.-- Abandon ship[6]. Правда, по-английски написано, вот Мауритсон и не постиг. Приказ немедленно уносить ноги. Оттого и была квартира пуста. Видно, Рус не доверял Мауритсону и велел им сменить укрытие. -- И еще одно слово под конец: "Милан",-- заметил Колльберг.-- Это как понимать? -- Сбор для дележа в Милане,-- уверенно объявил Бульдозер.-- Да только они дальше банка никуда не денутся. Если мы их вообще туда пустим. Считайте, что партия уже выиграна. -- Это точно,-- подтвердил Колльберг.-- Похоже на то. Теперь, когда они знали план, нетрудно было принять контрмеры. Что бы ни произошло на Русенлюндсгатан -- не обращать особенного внимания. А что касается полицейских машин на Кунгсхольмене, позаботиться о том, чтобы к моменту превентивной акции они не стояли во дворе управления, а были целесообразно размещены в районе банка. -- Так,-- рассуждал Бульдозер,-- план составлен Вернером Русом, это несомненно. Но как это доказать? -- А пишущая машинка? -- высказался Ренн. -- Привязать текст к электрической машинке почти невозможно. Да он к тому же всегда начеку. На чем бы его подловить? -- Ты прокурор -- твоя забота,-- сказал Колльберг.-- У нас ведь главное -- предъявить обвинение, а там, будь человек сто раз невиновен, все равно осудят. -- Но Вернер Рус как раз виновен,-- возразил Бульдозер. -- А что с Мауритсоном будем делать? -- поинтересовался Гюнвальд Ларссон. -- Отпустим, что же еще,-- рассеянно ответил Бульдозер.-- Он свою роль сыграл, с него больше нечего спросить. -- Так уж и нечего,-- усомнился Гюнвальд Ларссон. -- Следующая пятница,-- мечтательно произнес Бульдозер.-- Подумать только, что нас ждет. -- Вот именно, только подумать,-- кисло повторил Колльберг. Зазвонил телефон: ограбление банка в Зеллингбю. Оказалось, ничего интересного. Игрушечный пистолет, вся добыча -- пятнадцать тысяч. Злоумышленника схватили через час, когда он, еле держась на ногах, раздавал деньги прохожим в парке Хумлегорден. За этот час он успел напиться пьяным и купить сигару, да еще в довершение всего получил пулю в ногу от одного не в меру усердного постового. С этим делом спецгруппа разобралась, не покидая штаба. -- Тебе не кажется, что и тут замешан Вернер Рус? -- ехидно спросил Гюнвальд Ларссон. -- А что,-- оживился Бульдозер.-- В этом что-то есть. Косвенным образом он виноват. Его ловкие операции раззадоривают и менее талантливых преступников. Так что можно сказать... -- Ради бога,-- перебил его Гюнвальд Ларссон.-- Остановись. Ренн направился в свой кабинет. За его столом сидел человек, которого он очень давно не видел. Мартин Бек. -- Привет,-- поздоровался гость.-- Ты что, в драке побывал? -- Угу. Косвенным образом. -- Это как же понимать? -- Сам не знаю,-- туманно ответил Ренн.-- Я теперь уже ничего не понимаю. А ты зачем пришел? XX Окно кабинета Эйнара Ренна в штабе уголовной полиции на Кунгсхольмсгатан выходило во двор, открывая хозяину вид на огромный котлован. Постепенно из этой ямины вырастет, заслоняя вид, новое роскошное здание ЦПУ. От ультрасовременного колосса в сердце Стокгольма полиция протянет свои щупальца во все стороны и крепко стиснет ими незадачливых граждан. Ведь не все же могут уехать за границу, и не каждый способен покончить с собой. Выбор места и гипертрофированные размеры нового полицейского штаба вызвали горячую критику, но в конце концов полиция настояла на своем. Заветной целью полиции, вернее некоторых ее руководящих деятелей, была власть. Именно стремление к власти прежде всего определяло действия полиции в последние годы. А поскольку полиция до сих пор никогда не выступала в шведской политике как самостоятельная сила, лишь немногие осознали, чем это пахнет, большинству же ее непрекращающаяся активность казалась непонятной и противоречивой. Новое здание должно служить олицетворением новой силы и власти. Облегчить централизованное управление в тоталитарном духе, а заодно стать крепостью, закрытой для посторонних глаз твердыней. Роль посторонних отводилась в этом случае всему народу. И еще один важный мотив: над шведской полицией в последнее время много смеялись. Слишком много. Теперь смеху будет положен конец, полагали в соответствующих кругах. Впрочем, все это пока не выходило за пределы сокровенных чаяний, лелеемых кучкой людей. И то, что при благоприятных политических зигзагах могло трансформироваться в министерство ужаса и кошмара, пока что было всего лишь огромной яминой в каменистой почве острова Кунгсхольмен. И по-прежнему из окна Рейна можно было свободно обозреть верхнюю часть Бергсгатан и пышную зелень Крунубергского парка. Мартин Бек встал с кресла и подошел к окну. Ему было видно даже окно той самой квартиры, где Карл Эдвин Свярд месяца два пролежал мертвый и всеми забытый. -- Прежде чем стать специалистом по ограблениям банков, ты расследовал один смертный случай. Фамилия покойного -- Свярд. Ренн смущенно хихикнул. -- Специалистом... Не сглазь! Ренн был человек как человек, но в характере -- ничего общего с Мартином Беком, поэтому сотрудничество у них никогда не ладилось. - Но насчет Свярда ты прав,-- продолжал он.-- Я как раз занимался этим делом, когда меня отрядили в распоряжение специальной группы. -- Отрядили в распоряжение? -- Ну да, направили в спецгруппу. Мартин Бек поморщился. Сам того не замечая, Ренн сбивается на военный жаргон... Два года назад в его речи не было словечек вроде "отрядили в распоряжение". -- Так, и к какому же выводу ты пришел? Ренн помял свой красный нос и пробурчал: - Я не успел копнуть как следует. А почему ты спрашиваешь? - Потому что это дело, как известно, поручили мне. Своего рода трудовая терапия. - Угу... Дурацкое дело. Прямо как начало детективного романа. Убитый старик в комнате, которая заперта изнутри. А тут еще... Он умолк, словно чего-то устыдился. Еще одна несносная привычка, его поминутно надо подстегивать. Скажем, так. -- Ну, что еще? -- Да нет, просто Гюнвальд сказал, что мне следовало бы тотчас арестовать самого себя. -- Это почему же? -- В качестве подозреваемого. Да ты погляди -- видишь? Дескать, я мог сам застрелить его отсюда, из окна моего кабинета. Мартин Бек не ответил, и Ренн окончательно смешался. -- Да нет, это он пошутил, конечно. И ведь окно Свярда было закрыто изнутри. И штора опущена, и стекло целое. К тому же... -- Что к тому же? -- К тому же я никудышный стрелок. Один раз с восьми метров промахнулся по лосю. После этого отец не давал мне ружья. Только термос доверял, водку да бутерброды. Так что... -- Что? -- Да ведь тут двести пятьдесят метров. Если я с восьми метров из ружья по лосю промазал, так из пистолета вообще в тот дом не попаду! Ох, ты извини меня, ради бога... Я просто не подумал... -- Что не подумал? -- Да нет, я все время говорю про пистолеты, про стрельбу, а ведь тебе это должно быть неприятно. -- Ничуть. Ну и что же ты все-таки успел сделать? -- Да почти ничего, как я сказал. Провели криминалистическое исследование, но к тому времени там уже столько натоптали... Еще я позвонил в химическую лабораторию, спросил, проверяли руки Свярда на следы пороха или нет. Оказалось, не проверяли. И в довершение всего... -- Ну, что? -- Да то, что трупа уже не было. Кремировали. Хорошенькая история. Дознание, называется. -- А биографией Свярда ты занимался? -- Да нет, не успел. Но я задумал было одно дело. -- Какое же? -- Сам понимаешь, если человек убит из пистолета, должна быть пуля. А баллистической экспертизы не провели. Ну я и позвонил патологоанатому -- между прочим, оказалась женщина,-- и она сказала, что положила пулю в конверт, а конверт этот куда-то засунула. Словом, халатность на каждом шагу. -- А дальше? -- А дальше она никак не могла найти его, конверт этот. Я ей велел, чтобы непременно разыскала и отправила пулю на баллистическую экспертизу. На а потом дело у меня забрали. Глядя на дома вдали на Бергсгатан, Мартин Бек задумчиво потер переносицу большим и указательным пальцами. -- Послушай, Эйнар,-- сказал он.-- А что ты лично думаешь об этом случае? Твое частное мнение? В полиции личное и частное мнение о следственных делах обсуждается только между близкими друзьями. Мартин Бек и Ренн никогда не были ни друзьями, ни недругами. Ренн примолк, неприятно озадаченный вопросом Мартина Бека. Наконец он заговорил: -- По-моему, в квартире был револьвер, когда туда вломились полицейские. Почему именно револьвер? Очень просто: гильзу не нашли. Стало быть, Ренн все же кое-что соображает. В самом деле, на полу -- скажем, под трупом -- лежал револьвер. Потом кто-то его забрал. -- Но ведь тогда выходит, кто-то из полицейских врет? Ренн уныло мотнул головой. - Угу... То есть я сказал бы по-другому просто они дали маху, а потом решили покрывать друг друга. Допустим, Свярд покончил с собой и револьвер лежал под трупом. Тогда ни полицейские, ни Гюставссон, которого они вызвали, не могли видеть его, пока тело оставалось на месте. А когда труп увезли, у них, вернее всего, опять же руки не дошли пол проверить. - Ты знаешь Альдора Гюставссона? - Знаю. Ренн поежился, но Мартин Бек воздержался от неприятных вопросов. Вместо этого он сказал: -- Еще одно важное дело, Эйнар. -- Какое? -- Ты разговаривал с Кристианссоном и Квастму? Когда я вышел на работу в понедельник, только один из них был на месте, а теперь ни одного застать не могу -- первый в отпуску, у второго выходной. - Ну как же, я обоих вызывал сюда. - И что они показали? -- То же самое, что написали в донесении, ясное дело. Что с той минуты, когда они взломали дверь, и пока не ушли, в квартире побывало только пятеро. - То есть они сами, Гюставссон и двое, которые увезли тело? - Точно так. - Ты, конечно, спросил, смотрели ли они под трупом? - Угу. Квастму сказал, что смотрел. А Кристианссона вывернуло наизнанку, и он предпочел держаться подальше. Мартин Бек продолжал нажимать. -- И по-твоему, Квастму соврал? Ренн почему-то замялся. "Сказал ведь "а",-- подумал Мартин Бек,-- так не тяни, говори "б"!" Ренн потрогал пластырь на лбу. - Недаром мне говорили, что не дай бог попасть к тебе на допрос. - А что? - Да ничего, только похоже, что верно говорили - Извини, но, может быть, ты все-таки ответишь на мой вопрос? -- Я не специалист по свидетельской психологии,-- сказал Ренн.-- Но мне показалось, что Квастму говорил правду, -- У тебя концы с концами не сходятся,-- холодно заметил Мартин Бек. - С одной стороны, ты допускаешь, что в комнате был револьвер, с другой стороны, считаешь, что полицейские говорили правду - A если Другого объяснения нет, тогда что? - Ладно, Эйнар, я ведь тоже верю Квастму. - Но ты же с ним не разговаривал, сам сказал,-- удивился Ренн. - Ничего подобного я не говорил. Я беседовал с Квастму во вторник. Но у меня -- в отличие от тебя -- не было случая расспросить его по-человечески, в спокойной обстановке Ренн надулся. - Нет, с тобой и вправду тяжело. Он выдвинул ящик стола и достал блокнот. Полистал его, вырвал листок и протянул Мартину Беку. -- Вот еще данные -- может, тебе пригодится,-- сказал он.-- Ведь Свярд совсем недавно переехал сюда, на Кунгсхольмен. Я выяснил, где он жил прежде. Но тут дело ушло от меня, на том все и кончилось. Держи адрес, прошу. Мартин Бек поглядел на листок. Фамилия, номер дома, название улицы -- Тюлегатан. Он сложил листок и сунул его в карман. -- Спасибо, Эйнар. Ренн промолчал. -- Пока. Ренн едва кивнул. Их отношения никогда не отличались сердечностью, а сегодня, похоже, между ними пробежала еще одна черная кошка. Мартин Бек покинул кабинет Ренна и вышел из здания уголовного розыска. Быстро шагая по Кунгсхольмсгатан, он дошел до Королевского моста, пересек пролив, по Кунгсгатан вышел на Свеавеген и повернул на север. Улучшить отношения с Рейном было бы совсем нетрудно: сказать ему доброе слово, похвалить. Тем более что основания для этого были. С самого начала расследование смерти Свярда велось кое-как, и лишь после того, как дело поручили Рейну, установился надлежащий порядок. Ренн тотчас уразумел, что под трупом мог лежать револьвер -- обстоятельство крайне существенное. Точно ли Квастму осмотрел пол после того, как увезли тело? Строго говоря, если он этого не сделал, какой с него спрос? Рядовой полицейский, а тут появляется Гюставссон, он старше чином, он криминалист, так что его категорические выводы в большой мере снимали ответственность с полицейских. А если Квастму не осмотрел пол, это в корне меняет всю картину. После того как тело увезли, полицейские опечатали квартиру и уехали. Но что означало в данном случае "опечатать квартиру"? Ведь для того чтобы проникнуть внутрь, пришлось сиять дверь с петель, причем еще до этого над ней крепко поработали. В итоге опечатывание свелось к тому, что полицейские протянули веревочку от косяка до косяка и повесили стандартную бумажку, возвещающую, что вход воспрещен согласно такому-то параграфу. Пустая формальность, при желании кто угодно в любой день мог без труда проникнуть внутрь. И унести что-нибудь, например, огнестрельное оружие. Но тут возникают два вопроса. Во-первых, получается, что Квастму намеренно солгал, и притом так искусно, что убедил не только Ренна, но и Самого Мартина Бека. А ведь Ренн и Мартин Бек стреляные воробьи, им не так-то просто заморочить голову. Во-вторых, если Свярд застрелился сам, зачем кому-то понадобилось выкрадывать оружие? Явный абсурд. Как и то, что покойник лежал в комнате, которая была надежно заперта изнутри и в которой к тому же явно не было никакого оружия. Судя по всему, у Свярда не Было близких родственников. Известно также, что он ни с кем не водил компании. Но если его никто не знал, кому тогда на руку его смерть? В общем, надо выяснить целый ряд вопросов. В частности, Мартин Бек решил проверить еще одну деталь, связанную с событиями, которые происходили в воскресенье, 18 июня. Но прежде всего необходимо побольше узнать о Карле Эдвине Свярде. На листке, полученном от Ренна, помимо адреса, была записана фамилия. "Квартиросдатчик: Рея Нильсен". Кстати, вот и нужный ему дом. Взглянув на доску с перечнем жильцов, он убедился, что хозяйка дома сама проживает тут же. Необычно... Что ж, может, хоть здесь повезет? Мартин Бек поднялся на третий этаж и позвонил. XXI Серый фургон, никаких особых примет, если не считать номерных знаков... Люди, работающие на этом фургоне, были одеты в комбинезоны примерно такого же цвета, как машина, и ничто в их внешности не выдавало их занятия. То ли слесари-ремонтники, то ли работники одной из муниципальных служб. В данном случае справедливо было второе. Скоро шесть вечера, и, если в ближайшие четверть часа не случится ничего чрезвычайного, они после конца рабочего дня отправятся по домам -- часок посвятят детишкам, после чего предадутся созерцанию полной мнимой значительности, а на деле пустой телевизионной программы. Мартин Бек не застал хозяйку дома на Тюлегатан, зато тут ему больше повезло. Два труженика в серых комбинезонах сидели подле своего "фольксвагена" и тянули пиво, не обращая внимания на едкий запах дезинфекции и на еще один аромат, которого никакая химия на свете не может истребить. Задние дверцы машины были, естественно, открыты, поскольку кузов старались проветривать при каждом удобном случае. В этом прекрасном городе двое в комбинезонах исполняли специфическую и весьма важную функцию. Их повседневная работа заключалась в том, чтобы переправлять самоубийц и иных малопочтенных покойников из домашней обстановки в другую, более подходящую. Кое-кто -- например, пожарники, полицейские, некоторые репортеры и другие посвященные лица -- тотчас узнавал эту серую машину на улице и понимал, что знаменует ее появление. Но для подавляющего большинства это был обыкновенный, заурядный фургон. Что и требовалось -- зачем сеять уныние и страх среди людей, которые и без того достаточно запуганы и подавлены. Подобно многим другим, кому приходится исполнять не самые приятные обязанности, водитель фургона и его напарник относились к своей работе с философским спокойствием и нисколько не драматизировали свою роль в механизме так называемого процветающего общества. О делах службы толковали преимущественно между собой, ибо давно убедились, что большинство слушателей воспринимает эту тему весьма и весьма негативно, особенно когда соберутся веселые собутыльники или подруги жизни пригласят одна другую на чашку кофе. С сотрудниками полиции они общались каждый день, однако все больше с рядовыми. Так что внимание комиссара полиции, который к тому же удосужился сам прийти, было для них даже отчасти лестным. Тот, который побойчее, вытер губы рукой и сказал: -- Ну как же, помню. Бергсгатан -- точно? -- Совершенно верно. -- Вот только фамилия мне ничего не говорит. Как вы сказали -- Скат? -- Свярд. -- Мимо. Нам ведь фамилии ни к чему. -- Понятно. -- К тому же это было в воскресенье, а по воскресеньям нам особенно жарко приходится. -- Ну а полицейского, которого я назвал, не помните? Кеннет Квастму? -- Мимо. Фамилии для меня звук пустой. А вообще-то фараон там стоял, все наблюдал за нами. -- Это когда вы тело забирали? -- Во-во, когда забирали,-- кивнул собеседник Мартина Бека.-- Мы еще решили, что этот, видно, матерый. -- В каком смысле? -- Так ведь фараоны бывают двух родов. Одних тошнит, другим хоть бы хны. Этот даже нос не зажал. -- Значит, он стоял там все время? -- Ну да, я же говорю. Небось следил, насколько добросовестно мы исполняем свои обязанности... Его товарищ усмехнулся и хлебнул пива. -- Еще один вопрос, последний. -- Валяйте. -- Когда вы поднимали тело, ничего не заметили? Под ним ничего не лежало? -- А что там могло лежать? -- Пистолет, скажем. Или револьвер. -- Пистолет или револьвер.-- Водитель засмеялся.-- Кстати, в чем разница? -- У револьвера вращающийся барабан. -- А, это такой шпалер, как у ковбоев в кино? -- Совершенно верно. Но дело не в этом, мне важно знать вообще, не было ли на полу под покойником какого-нибудь оружия. -- Видите ли, комиссар, этот клиент был не первой свежести. -- Не первой свежести? -- Ну да, он месяца два пролежал. Мартин Бек кивнул. -- Мы перенесли его на полиэтилен, и, пока я запаивал края, Арне собрал с пола червей. У нас для них есть особый пакет с какой-то дрянью, от которой им сразу каюк. -- Ну? -- Ну так если бы Арне вместе с червями попался шпалер, уж наверно он бы заметил! Верно, Арне? Арне кивнул и захихикал, но подавился пивом и закашлялся. -- Как пить дать, заметил бы,-- вымолвил он наконец. -- Значит, ничего не лежало? -- Ничегошеньки. И ведь полицейский тут же стоял, глаз не сводил. Кстати, он еще оставался там, когда мы уложили клиента в цинковый ящик и отчалили. Точно, Арне? -- Как в аптеке. -- Вы абсолютно уверены? -- Сто пятьдесят процентов. Под этим клиентом ничего не лежало, кроме отборной коллекции циномия мортуорум. -- Это еще что такое? -- Трупные черви. -- Значит, уверены? -- Чтоб мне провалиться. -- Спасибо,-- сказал Мартин Бек. И ушел. После его ухода разговор еще некоторое время продолжался. -- Здорово ты его умыл,-- сказал Арне. -- Чем? -- Да этим греческим названием. А то ведь эти шишки думают, что все остальные только на то и годятся, что тухлых жмуриков возить. Зазвонил телефон. Арне взял трубку, буркнул что-то и положил ее на место. -- Черт,-- сказал он.-- Опять висельник. -- Что поделаешь,-- скорбно вздохнул его коллега.-- Се ля ви. -- Не люблю, висельников, честное слово. Что ты там еще загнул? -- Да ничего, поехали. Похоже было, что Мартин Бек проработал все наличные факты, касающиеся странного казуса на Бергсгатан. Во всяком случае, он достаточно четко представлял себе, что сделано полицией. Оставалось еще одно важное дело: разыскать заключение баллистической экспертизы, если таковая вообще производилась. О самом Свярде он по-прежнему знал очень мало, хотя и принял меры, чтобы собрать сведения. Бурные события среды совершенно не коснулись Мартина Бека. Он ничего не слышал о банковских ограблениях и о невзгодах спецгруппы -- и ничуть об этом не жалел. Побывав во вторник в квартире Свярда, он сперва отправился в уголовную полицию на Кукгсхольмсгатан. Там все были поглощены своими собственными заботами, всем было не до него, тогда он прошел в здание ЦПУ. И сразу услышал в кулуарах толки, которые в первую минуту показались ему смехотворными. Но, поразмыслив, он расстроился. Кажется, его намерены повысить. Повысить? И куда же его назначат? Начальником управления? Членом коллегии? Заместителем начальника ЦПУ по вопросам быта и гигиены? Ладно, это все неважно. Небось обычная, ни на чем не основанная коридорная болтовня. Звание комиссара полиции ему присвоили не так давно, в 1967 году и он вовсе не рассчитывал на дальнейшее продвижение по служебной лестнице. Во всяком случае, не раньше чем через четыре-пять лет. Казалось бы, это любому ясно, ведь что-что, а вопрос о ставках и назначениях в государственных учреждениях досконально изучен всеми каждый ревниво взвешивает свои и чужие шансы. Так откуда же эти толки? Должны быть какие-то резоны. Какие? Мартин Бек мог представить себе два мотива. Первый: его хотят выжить с поста руководителя группы расследования убийств. Так сильно хотят, что готовы придать ему ускорение вверх по бюрократической лестнице -- самый распространенный способ отделываться от нежелательных или слишком явно неквалифицированных должностных лиц. Однако в данном случае этот мотив, скорее всего, ни при чем. Конечно, у него есть враги в ЦПУ, но вряд ли он представляет для них какую-нибудь угрозу. К тому же его преемником должен стать Колльберг, а это, с точки зрения высшего начальства, ничуть не лучше. Вот почему второй мотив казался ему более правдоподобным. К сожалению, он и намного более унизителен для затронутых сторон. Пятнадцать месяцев назад Мартин Бек едва не приказал долго жить. Он -- единственный в современной истории шведской полиции высокий чин, раненный пулей так называемого преступника. Случай этот вызвал много шума, и поведение Мартина Бека совершенно незаслуженно изображали как подвиг. Дело в том, что у полиции, по вполне естественным причинам, острый дефицит на героев, а посему заслуги Мартина Бека в относительно успешном исходе драмы раздували сверх всякой меры. Итак, полицейское сословие обзавелось своим героем. А как отметить героя? Медаль он успел получить еще раньше. Значит, его надо хотя бы повысить! У Мартина Бека было вдоволь времени, чтобы анализировать события того злополучного дня в апреле 1971 года, и он уже давно пришел к выводу, что действовал неправильно, не только в моральном, но и в чисто профессиональном смысле. И он отлично понимал, что задолго до него к такому же выводу пришли многие его коллеги. Он схватил пулю по собственной дурости. И за это его теперь собираются назначить на более высокую и ответственную должность. Весь вечер вторника он размышлял об этом казусе, но как только в среду пришел в кабинет на Вестберга-аллее, всецело переключился на дело Свярда. Сидя в одиночестве за своим столом, он с холодной и неумолимой систематичностью прорабатывал материалы следствия. И в какой-то момент поймал себя на мысли, что, пожалуй, это для него сейчас и впредь самый подходящий вариант: работать над делом в одиночку, привычными методами, без помех со стороны. Он всегда был склонен к уединению, а теперь и вовсе начал превращаться в затворника, его не тянуло в компанию, и он не ощущал стремления вырваться из окружающей его пустоты. В глубине души он чувствовал, что ему чего-то недостает. Чего именно? Может быть, подлинной увлеченности. Этак недолго стать роботом, функционирующим под колпаком из незримого стекла... Дело, которым он сейчас занимался, чисто профессионально не вызывало у него особых сомнений. Либо он решит задачу, либо не решит. В его группе процент успешного расследования был высок, во многом благодаря тому, что дела чаще всего попадались несложные, виновные быстро сдавались и признавали свою вину. К тому же группа расследования убийств была неплохо оснащена техникой. В этом ее превосходила только служба безопасности, в существовании которой было мало смысла, ведь она все время занималась почти исключительно учетом коммунистов, упорно закрывая глаза на разного рода фашистские организации, а посему, чтобы не остаться совсем без дела, ей приходилось измышлять несуществующие политические преступления и мнимые угрозы безопасности страны. Результат был соответствующий, а именно смехотворный. Однако служба безопасности представляла собой тактический резерв для борьбы против нежелательных идейных течений, и нетрудно было представить себе ситуации, когда ее деятельность станет отнюдь не смехотворной... Конечно, случались осечки и у группы расследования убийств, бывало, что следствие заходило в тупик и в архив ложилось нераскрытое дело. Причем нередко и злоумышленник был известен, да не желал признаваться, а улик не хватало. Так уж бывает: чем примитивнее насильственное преступление, тем скуднее подчас доказательства. Типичным примером мог служить последний провал Мартина Бека. В Лапландии один муж далеко не первой молодости пришиб топором свою столь же пожилую супругу. Мотивом убийства было то, что он давно состоял в связи с более молодой экономкой и ему надоели упреки ревнивой жены. Убийца отнес труп в дровяной сарай, а так как дело было зимой, стоял трескучий мороз; муж выждал около двух месяцев, потом положил убиенную супругу на санки и дотащил до ближайшего селения, куда от его хутора было двадцать километров по бездорожью. Там он заявил, что жена упала и ударилась головой о плиту, и сослался на лютый мороз, который-де помешал ему привезти ее раньше. Вся округа знала, что это ложь, но хуторянин стоял на своем, и экономка была с ним заодно, а местные полицейские, не отличавшиеся высокой квалификацией, при осмотре места преступления уничтожили все следы. Потом они обратились за помощью в центр, и Мартин Бек две недели торчал в захудалой гостинице, прежде чем сдался и уехал домой. Днем он допрашивал убийцу, а по вечерам, сидя в ресторане, слушал, как местные жители хихикают за его спиной. Но вообще-то неудачи случались редко. Дело Свярда было более мудреным: Мартин Бек не помнил ничего похожего в своей практике. Казалось бы, это должно его подхлестнуть, но он относился к загадкам равнодушно и не испытывал ни малейшего азарта. Исследование, которое он провел в среду, сидя в своем кабинете, почти ничего не дало. Данные о покойном, почерпнутые из обычных источников, оказались довольно скудными. В уголовной картотеке Карл Эдвин Свярд не значился, но из этого вытекало только то, что он никогда не привлекался к суду, а мало ли преступников благополучно уходят от карающей руки правосудия? Не говоря уже о том, что закон сам по себе призван охранять сомнительные интересы определенных классов и пробелов в нем больше, чем смысла. Судя по тому, что по ведомству административного контроля за Свярдом ничего не числилось, он не был алкоголиком. Ибо власти пристально следят за тем, сколько спиртного потребляют такие люди, как Свярд. В Швеции, когда пьет буржуазия, это называется "умеренным потреблением спиртных напитков", а простой люд сразу зачисляют в разряд алкоголиков, нуждающихся в наблюдении или лечении. И оставляют без наблюдения и лечения. Свярд всю жизнь был складским рабочим, в последнее время работал в экспедиторском агентстве. Он жаловался на боли в спине -- обычный для его профессии недуг -- и в пятьдесят шесть лет получил инвалидность. После этого он, судя по всему, перебивался, как мог, на пенсию, пополнив собой ряды тех членов общества, для блага которых на полках магазинов отводится так много места банкам с собачьим и кошачьим кормом. Кстати, в кухонном шкафу Свярда только и нашли съестного, что наполовину опустошенную банку с надписью "Мяу". Вот и все, что Мартину Беку удалось выяснить в среду. Если не считать еще кое-каких малозначительных фактов. Свярд родился в Стокгольме, его родители скончались в сороковых годах, он никогда не был женат и никому не платил алиментов. За помощью в органы социального обеспечения не обращался. В фирме, где он работал до ухода на пенсию, его никто не помнил. Врач, который подписал заключение об инвалидности, отыскал в своих бумагах записи о том, что пациент не способен к физическому труду и слишком стар для переквалификации. К тому же сам Свярд заявил врачу, что его не тянет больше работать, он не видит в этом никакого смысла. Может быть, и выяснять, кто его убил и зачем, тоже нет никакого смысла... К тому же способ убийства настолько непонятен, что, похоже, стоит сперва отыскать убийцу и уже от него узнать, как было дело. Но это все было в среду, а в четверг, примерно через час после беседы с водителем зловонного фургона, Мартин Бек снова подошел к дому на Тюлегатан. Вообще-то его рабочий день кончился, но ему не хотелось идти домой. Он опять поднялся на третий этаж, остановился и передел дух. А заодно еще раз прочел надпись на овальной табличке. На БЕлой эмали -- зеленые буквы: РЕЯ НИЛЬСЕН. Электрического звонка не было, но с притолоки свисал шнурок. Мартин Бек дернул его и стал ждать. Колокольчик послушно звякнул. И никакой реакции. Дом был старый, и через ребристые стекла в створках Мартин Бек видел свет в прихожей. Видимо, дома кто-то есть; когда он приходил днем, свет не горел. Выждав немного, он снова дернул за шнурок. На этот раз после звонка послышались торопливые шаги, и за полупрозрачным стеклом возник чей-то силуэт. У Мартина Бека давно выработалась привычка первым делом составлять себе общее представление о людях, с которыми его сталкивала служба. Или, выражаясь профессиональной прозой, регистрировать приметы. Женщине, которая открыла дверь, на вид было не больше тридцати пяти, но что-то подсказывало ему, что на самом деле ей около сорока. Рост невысокий, примерно метр пятьдесят восемь. Плотное телосложение, но не толстая, а скорее ладная и подтянутая. Черты лица энергичные, не совсем правильные; строгие голубые глаза смотрели на него в упор, обличая человека решительного и смелого. Волосы светлые, прямые, коротко остриженные; в данную минуту -- мокрые и нерасчесанные. Он уловил приятный запах какого-то шампуня. Одета она была в белую тенниску и поношенные джинсы, блеклый цвет которых свидетельствовал, что они не один десяток раз побывали в стиральной машине. Тенниска на плечах и груди влажная: видно, только что надела. Так... Плечи сравнительно широкие, бедра узкие, шея короткая, загорелые руки покрыты светлым пушком. Босая. Ступня маленькая, пальцы прямые, как у людей, предпочитающих носить сандалии или сабо, а то и вовсе обходиться без обуви. Мартин Бек поймал себя на том, что рассматривает ее ноги с таким же профессиональным вниманием, с каким привык штудировать следы крови и трупные пятна, и перевел взгляд на ее лицо. Глаза пытливые, брови чуть нахмурены... -- Я мыла голову,-- сказала она. Голос был несколько хриплый, то ли от простуды, то ли oт курения, то ли просто от природы. Он кивнул. -- Я кричала: "Войдите!" Два раза кричала. Дверь не заперта. Когда я дома, обычно не запираю. Разве что отдохнуть захочется. Вы не слышали, как я кричала? -- Нет. Вы -- Рея Нильсен? -- Да. А вы из полиции? Мартин Бек не жаловался на смекалку, но сейчас он явно встретил человека, способного дать ему несколько очков вперед. В несколько секунд она верно классифицировала его и к тому же, судя по выражению глаз, уже составила себе мнение о нем. Какое именно? Конечно, ее слова можно объяснить тем, что она ждала гостей из полиции, да только на это не похоже. Мартин Бек полез в бумажник за удостоверением. Она остановила его: -- С меня достаточно, если вы назовете себя. Да входите же, черт возьми. Насколько я понимаю, у вас есть разговор ко мне. А разговаривать, стоя на лестнице, ни вам, ни мне не хочется. Мартин Бек опешил, самую малость, что случалось с ним крайне редко. Хозяйка вдруг повернулась и пошла в глубину квартиры, и ему оставалось только следовать за ней. С одного взгляда трудно было разобраться в планировке, но он заметил, что комнаты обставлены со вкусом, хотя и старой разномастной мебелью. Приколотые кнопками детские рисунки свидетельствовали, что хозяйка живет не одна. Кроме этих рисунков стены украшала живопись, графика, старые фотографии в овальных рамках, а также вырезки из газет и плакаты, в том числе несколько политических, с портретами видных коммунистических деятелей. Много книг -- и не только на полках, внушительная коллекция пластинок, стереопроигрыватель, две старые, хорошо послужившие пишущие машинки, кипы газет и горы бумаг, главным образом, соединенных скрепками ротаторных копий, смахивающих на полицейские донесения. Скорее всего, конспекты; стало быть, хозяйка где-то учится. Другая комната явно была детской; судя по царившему в ней порядку и аккуратно застеленным кроватям, обитатели ее находились в отлучке. Что же, лето есть лето, большинство детей сколько-нибудь обеспеченных родителей отдыхают в деревне, вдали от отравленного воздуха и прочих язв города. Она оглянулась на него через плечо -- довольно холодно -- и сказала: -- Ничего, если потолкуем на кухне? Или вас это не устраивает? Голос неприветливый, но и не враждебный. -- Сойдет. Они вошли на кухню. -- Тогда присаживайтесь. Шесть стульев -- все разные и все окрашенные в яркие цвета -- редкой цепочкой окружали большой круглый стол. Мартин Бек сел на один из них. -- Одну минуточку,-- сказала хозяйка. В ее поведении сквозила какая-то нервозность, но Мартин Бек решил, что просто такой у нее характер. Возле плиты на полу стояли красные сабо. Она сунула в них ноги и, громко топая, вышла из кухни. Раздался какой-то стук, загудел электромотор. -- Вы еще не назвали себя,-- услышал он ее голос. -- Бек. Мартин Бек. -- Значит, в полиции служите? -- Да. -- Где именно? -- Центральная уголовная полиция. -- Жалованье по двадцать пятому классу? -- По двадцать седьмому. -- Ишь ты. Недурно. -- Не жалуюсь. -- А чин какой? -- Комиссар. Мотор продолжал жужжать. Знакомый по семейному прошлому звук, он уже сообразил, чем она занята: пылесосом сушит волосы. -- Рея,-- представилась она.-- Да вы и так, конечно, знаете. И на двери написано. Кухня, как во многих старых домах, была просторная; кроме обеденного стола в ней разместились газовая плита, двухкамерная мойка, холодильник, морозильник, посудомоечная машина, да еще осталось вдоволь свободного места. На полке над мойкой стояли горшки и кастрюли; ниже полки на гвоздях висели разные дары природы -- пучки полыни и чабреца, гроздья рябины, сушеные опята и сморчки и три длинные плети чеснока. Не такой уж необходимый в хозяйстве набор, но запах от него приятный и впечатление домовитости. Впрочем, полынь и рябина хороши для настоек, а чабрец -- недурная приправа к гороховому супу (хотя Мартин Бек предпочитал майоран, когда его желудок еще переносил этот шведский деликатес). Грибы -- совсем неплохо, если знаешь, как их приготовить. А вот чеснок явно висел для красоты, ибо такого количества рядовому потребителю хватило бы на целую жизнь. Хозяйка вошла на кухню, расчесывая волосы, и перехватила его взгляд: -- Это против упырей. -- Чеснок? -- Ну да. Вы не ходите в кино? На все случаи жизни ответ дает. Влажную тенниску сменила какая-то бирюзовая безрукавка, смахивающая на нижнюю рубашку. - Полицейский, значит. Комиссар уголовной полиции.-- Слегка нахмурясь, она испытующе посмотрела на него.-- Вот уж не думала, что чиновники двадцать седьмого класса самолично посещают клиентов. - Верно, обычно они этого не делают,-- согласился он. Она села, но тотчас встала опять, нервно покусывая суставы пальцев. Ладно, пора приступать к делу. -- Если я вас правильно понял, вы не очень одобрительно относитесь к полиции,-- начал он. Ее глаза скользнули по нему: -- Точно. Не припомню случая, чтобы мне когда-нибудь была от нее польза. И не только мне. Зато знаю многих, кому она причинила неприятности, даже страдания. -- В таком случае постараюсь не слишком обременять вас, фру Нильсен. -- Рея,-- сказала она.-- Все зовут меня Рея. -- Если не ошибаюсь, этот дом принадлежит вам? -- Мне. Получила в наследство несколько лет назад. Но для полиции здесь нет ничего интересного. Ни торговцев наркотиками, ни игорных притонов, даже воров и проституток нет Перевела дух и продолжала: -- Разве что немного подрывной деятельности ведется. Крамольные мысли. Но ведь вы не из политической полиции. -- Вы в этом уверены? Она вдруг рассмеялась -- от души, заразительно. -- Я не совсем дура. "Да уж, это верно",-- сказал себе Мартин Бек. -- Вы правы,-- продолжал он вслух.-- Я занимаюсь по большей части насильственными преступлениями. Преднамеренные и непреднамеренные убийства. -- Чего нет, того нет. За последние три года даже ни одной драки не было. Правда, зимой кто-то взломал дверь на чердак и утащил разный хлам. Пришлось обратиться в полицию, страховые компании этого требуют. Из полиции никто не пришел -- им некогда было,-- но страховку я получила. Главное -- формальность соблюсти. Она почесала затылок: -- Ну, так что тебе надо? -- Потолковать об одном из жильцов. -- Из моих жильцов? Она нахмурилась. В интонации, с которой было произнесено слово "моих", сквозило удивление и беспокойство. -- Из бывших жильцов,-- пояснил он. -- В этом году только один переехал. -- Свярд. -- Правильно, жил у меня один по фамилии Свярд. Переехал весной А что с ним? -- Умер. -- Его убили? -- Застрелили. -- Кто? -- Возможно, самоубийство. Но мы в этом не уверены. -- Послушай, а нельзя нам разговаривать как-нибудь попроще? -- Пожалуйста. Что вы подразумеваете? Чтобы я тоже перешел на "ты"? Она пожала плечами: -- Терпеть не могу официальный тон, тоска смертная. Нет, конечно, я могу быть весьма корректной, если необходимо. А могу и пококетничать -- принарядиться, накрасить губы, подвести глаза. Мартин Бек слегка растерялся. -- Чаю хочешь? -- вдруг предложила она.-- Отличная штука -- чай Он был не прочь, однако ответил: -- Зачем же столько хлопот, не надо. -- Пустяки,-- возразила она.-- Вздор. Погоди малость, я и поесть что-нибудь придумаю. Горячий бутерброд будет очень кстати. От ее слов у него сразу разыгрался аппетит. Она продолжала говорить, предваряя его отказ. -- От силы десять минут. Я постоянно что-нибудь стряпаю. Это так просто. И даже полезно. Почему не доставить себе удовольствие. Когда на душе совсем погано, приготовь что-нибудь вкусненькое. Вскипячу чайник, хлеба поджарю, а там можно и потолковать. Мартин Бек понял, что отказываться бесполезно. Видно, эта маленькая женщина не лишена упрямства и силы воли, умеет на своем настоять. -- Спасибо,-- покорно произнес он. Она уже действовала. С шумом, с грохотом, но толково и быстро. Мартин Бек никогда еще не видел такой сноровки, во всяком случае в Швеции. Семь минут ушло у нее на то, чтобы приготовить чай и шесть ломтей поджаренного хлеба с тертым сыром и кружками помидора. Пока она молча трудилась, Мартин Бек пытался сообразить, сколько же ей все-таки лет. Садясь напротив него, она сказала: -- Тридцать семь. Хотя большинство находят меня моложе. Мартин Бек оторопел. -- Как ты угадала?.. -- А что, ведь верно угадала? -- перебила она.-- Ешь. Бутерброды были очень вкусные. -- Я вечно голодная,-- объяснила Рея.-- Ем десять, а то и двенадцать раз в день. -- Обычно у людей, которые едят десять, а то и двенадцать раз в день, возникают проблемы с весом... -- И ни капельки не толстею,-- сказала она.-- А хоть бы и потолстела. Плюс-минус несколько килограммов ничего не меняют. Во всяком случае, я не меняюсь. Правда, если не поем, огрызаться начинаю. Она живо управилась с тремя бутербродами. Мартин Бек съел один, подумал и взял второй. -- Похоже, у тебя есть что сказать о Свярде,-- сказал он. -- Пожалуй... Они понимали друг друга с полуслова. И почему-то это их не удивляло. -- У него был какой-нибудь заскок? -- Вот именно,-- подтвердила Рея,-- с причудами мужчина, большой оригинал. Я никак его не могла раскусить и была только рада, когда он переехал. Что же с ним все-таки приключилось? -- Его нашли в его квартире восемнадцатого июня. Минимум полтора месяца пролежал мертвый, а то и больше. Вероятно, два. Она поежилась. -- Кошмар. Пожалуйста, не надо подробностей. Я слишком впечатлительна, чтобы всякие ужасы слушать. Потом еще приснится... Он хотел сказать, что она может быть спокойна на этот счет, но понял, что в этом нет надобности. Тем более что она уже продолжала: -- Одно могу сказать тебе точно. -- Что именно? -- В моем доме ничего подобного не случилось бы. -- Это почему же? -- Потому что я бы этого не допустила. Она подперла ладонью подбородок, так что нос оказался между средним и указательным пальцами. У нее был довольно крупный нос, руки крепкие, ногти острижены. Глаза строго смотрели на Мартина Бека. Вдруг она поднялась и подошла к полке. Покопалась, отыскала спички, сигареты и закурила, глубоко затягиваясь. Потом потушила сигарету, съела еще один бутерброд и понурила голову, положив локти на колени. Наконец подняла взгляд на Мартина Бека. -- Может быть, я не упасла бы его от смерти, но во всяком случае, он не пролежал бы так два месяца. И двух дней не пролежал бы. "Да уж наверно",-- сказал себе Мартин Бек. -- Квартиросдатчики в этой стране,-- продолжала Рея,-- последняя сволочь. Что поделаешь, строй поощряет эксплуатацию. Мартин Бек прикусил нижнюю губу. Он ни с кем не делился своими политическими взглядами и вообще избегал разговоров с политической окраской. -- Что, не надо о политике? -- спросила она.-- Ладно, не будем ее трогать. Но так уж вышло, что я сама оказалась в числе квартиросдатчиков. Чистая случайность -- наследство... Кстати, дом совсем неплохой, но, когда я сюда переехала, жуть что было, крысиная нора. Мой дорогой родитель за последние десять лет, наверно, ни одной перегоревшей лампочки не сменил, ни одного стекла не вставил. Сам-то он жил в другом конце города и только об одном заботился: собирать квартирную плату да вышибать жильцов, которые не могли заплатить вовремя. Потом превратил квартиры в общежития для иностранных рабочих и вообще тех, кому некуда деться. И драл с них втридорога, благо у них не было выбора. Таких сквалыг в городе хватает. Кто-то отворил наружную дверь и вошел, но Рея никак не реагировала. В дверях кухни появилась девушка в рабочем халате, с узелком в руке. -- Привет,-- поздоровалась она.-- Можно, я попользуюсь стиральной машиной? -- Конечно. Девушка не обращала внимания на Мартина Бека, но Рея сказала: -- Вы ведь не знакомы? Напомни, как тебя зовут. Мартин Бек встал и подал девушке руку. -- Мартин,-- сказал он. -- Ингела,-- ответила она. -- Ингела только что въехала,-- объяснила Рея.-- В ту самую квартиру, где Свярд жил. Она повернулась к девушке с узелком: -- Как тебе квартира, нравится? -- Здорово. Только уборная опять барахлит. -- Чтоб ее! Завтра утром позвоню водопроводчику. -- А так все в полном порядке. Да, знаешь... -- Что? -- У меня стирального порошка нет. -- Возьми за ванной. -- И денег ни гроша. -- Ничего. Возьми на полкроны, потом отработаешь -- скажем, запрешь подъезд на ночь. -- Спасибо. Девушка вышла; Рея закурила новую сигарету. -- Да, вот тебе один ребус... Квартира хорошая, я ее ремонтировала два года назад. Свярд платил всего восемьдесят крон в месяц. И все-таки переехал. -- Почему? -- Не знаю. -- Поругались? -- Что ты. Я с жильцами не ругаюсь. А зачем ругаться? Конечно, у каждого своя блажь. Но это только занятно. Мартин Бек промолчал. Он отдыхал душой. К тому же чувствовал, что наводящие вопросы просто не нужны. -- А самое странное с этим Свярдом -- четыре замка поставил. И это в таком доме, где люди запираются только в тех случаях, когда не хотят, чтобы их беспокоили. А как собрался переезжать, отвинтил все замки, цепочки, задвижки и взял с собой. Надежно был защищен -- не хуже нынешних девочек. -- Это ты в переносном смысле? -- Ясное дело. Столпы нашего общества негодуют по поводу того, что подростки, особенно девчонки, начинают половую жизнь с тринадцати лет. Дурачье. От возраста никуда не уйдешь, а со всеми нынешними пилюлями и спиралями девчонкам ничто не грозит. Стало быть, им нечего опасаться. А как я в свое время дрожала -- вдруг попадусь! Постой, о чем мы говорили? Мартин Бек рассмеялся. И сам удивился, но факт оставался фактом: он смеялся. -- Мы говорили о дверях Свярда. -- Ну да. А ты, оказывается, умеешь смеяться. Вот уж не ожидала. Я думала, ты давно разучился. -- Может, я сегодня просто не в духе. Неудачная реплика, он понял это по ее лицу. Она ведь не ошиблась. И знает это, и глупо темнить. Он поспешил загладить свой промах: -- Извини. -- Правда, я только в шестнадцать лет влюбилась по-настоящему. Но в наше время все было иначе. Тогда ведь как говорили: дескать, ни к чему нищих плодить. Или это еще раньше говорили? Теперь людей другое пугает -- неуверенность в завтрашнем дне... Где-то серьезная промашка допущена. Она смяла сигарету и деловито заметила: -- Я слишком много говорю, кошмар. Вечная история. И это только один из моих недостатков. Хотя пороком это не назовешь... А как, по-твоему, это серьезный порок, если человек любит поговорить? Он отрицательно покачал головой. Рея поскребла затылок и продолжала: -- А что, Свярд так и не расстался со своими замками? -- Нет. Она тряхнула головой и сбросила сабо. Уперлась пятками в пол и свела вместе большие пальцы. -- Чего не понимаю, того не понимаю. Или это у него мания такая была? Иногда я даже беспокоиться начинала. У меня ведь ко всем дверям запасные ключи. В доме много стариков. Вдруг кто-то из них заболеет, надо помочь. Как без ключа в квартиру попадешь? Но ведь никакой ключ не поможет, когда человек вот так забаррикадируется. А Свярд был уже в летах... В ванной что-то загудело, и Рея крикнула: -- Тебе помочь, Ингела? -- Да... если можно. Она вышла, через минуту вернулась и сообщила: -- Теперь все в порядке. Кстати, о возрасте: ведь мы с тобой почти ровесники? Мартин Бек улыбнулся. Он привык к тому, что никто не давал ему пятидесяти лет, от силы -- сорок пять. -- Правда, стариком я Свярда не назвала бы,-- продолжала Рея,-- но со здоровьем у него не ладилось. Что-то серьезное было, он считал, что ему недолго жить осталось. Как раз перед тем, как переехать, ложился на исследование. Что ему там сказали, не знаю. В онкологической клинике лежал, а это, насколько я понимаю, ничего доброго не сулит. Мартин Бек навострил уши: важная новость! Но тут опять хлопнула наружная дверь, и кто-то громко позвал: -- Рея! -- Здесь я. На кухне. Вошел мужчина. Увидев Мартина Бека, он остановился, но она живо пододвинула ему ногой стул: -- Садись. Мужчина был молодой, лет двадцати пяти, рост средний, телосложение обычное. Овальное лицо, русые волосы, серые глаза, ровные зубы. Одет в клетчатую рубашку, вельветовые брюки и сандалии. В руке он держал бутылку красного вина. -- Вот, захватил по дороге. -- А я-то думала сегодня одним чаем обойтись,-- сказала Рея.-- Ладно. Доставай бокалы. Ставь четыре -- Ингела стирает в ванной. Она нагнулась, поскребла ногтями щиколотку, потом сказала: -- Бутылка на четверых -- маловато будет. Ничего, у меня кое-что припасено. Возьми одну в шкафчике, с левой стороны. Штопор лежит в верхнем ящике, слева от раковины. Мужчина выполнил ее указания. Он явно привык подчиняться. Когда он снова сел. Рея представила: -- Надо думать, вы раньше не встречались? Мартин... Кент. -- Привет,-- сказал Кент. -- Привет,-- отозвался Мартин Бек. Они обменялись рукопожатием. Рея наполнила бокалы и крикнула: -- Ингела, как управишься, тебя тут вино ждет! -- Потом озабоченно посмотрела на парня в клетчатой рубашке: -- Какой-то ты кислый сегодня. В чем дело? Опять неудача? Кент глотнул вина и спрятал лицо в ладонях. -- Рея, куда мне податься? -- Все еще без работы? -- И никакого просвета. Для чего я диплом получал, если мест свободных нет? Нет и, похоже, не будет. Он потянулся к ней, хотел взять ее за руку, но она недовольно отодвинулась. -- Сегодня мне пришла в голову отчаянная мысль,-- продолжал он.-- Хочу знать твое мнение. -- Давай, выкладывай свою мысль. -- Поступать в полицейское училище. Они всех берут, им не хватает людей. С моим образованием я вполне могу рассчитывать на продвижение, как только научусь бить по морде лиходеев. -- Тебе что, не терпится людей избивать? -- Будто ты не знаешь. Но ведь я могу сделать что-то полезное... Важно освоиться, а там можно попытаться изменить порядки. -- Между прочим, полиция меньше всего с лиходеями воюет,-- заметила Рея.-- А как ты думаешь кормить Стину и детей, пока будешь учиться? -- Можно взять ссуду. Я вчера узнавал, когда брал бланки для поступления. Вот, посмотри и скажи свое мнение. Ты во всем разбираешься. Он вынул из заднего кармана несколько сложенных бланков и проспект и положил на стол. -- Или ты считаешь, что это безрассудная затея? -- Да уж... К тому же вряд ли полиции нужны думающие люди, которые собираются перестраивать ее изнутри. А как у тебя анкета? С точки зрения политики? -- Я состоял одно время в "Кларте"[7], больше ничего не было. А в училище теперь всех принимают, кроме явных коммунистов. Она задумалась, потом глотнула вина и пожала плечами. -- Что ж, попробуй... Вроде бы несуразная идея, а на деле может оказаться интересно. -- Меня ведь что беспокоит... Он чокнулся с Мартином Беком, который пока предпочитал соблюдать умеренность. -- Ну, что тебя беспокоит? -- Голос Реи выдавал ее недовольство. -- Выдержу ли я, вот в чем вопрос. Служба-то какая... Рея лукаво посмотрела на Мартина Бека; хмурое выражение на ее лице сменилось улыбкой. -- А ты спроси Мартина. Он у нас спец. Парень недоверчиво поглядел на Мартина Бека. -- Ты правда смыслишь в этом деле? -- Немного. И могу подтвердить, что полиции позарез нужны хорошие люди. И в проспекте правильно сказано, что служба многогранная, можно специализироваться в разных областях. Если человек, например, увлекается вертолетами, или механизмами, или организационными проблемами, или лошадьми... Рея хлопнула ладонью по столу так, что бокалы подпрыгнули. -- Хватит чушь городить,-- сердито сказала она.-- Отвечай честно, черт дери. К своему собственному удивлению, Мартин Бек ответил: -- Если вы согласны повседневно общаться с болванами и чтобы вами помыкали спесивцы, карьеристы или просто идиоты, можно выдержать несколько лет. Главное, не иметь собственного мнения ни по каким вопросам. А потом... потом, глядишь, и сам таким станешь. -- Да я вижу, ты не любишь полицию,-- разочарованно сказал Кент.-- Не верится мне, что дело обстоит так плохо. О полиции многие предвзято судят. А ты что скажешь, Рея? Она рассмеялась -- громко, от души. -- Попробуй,-- сказала она наконец.-- Сдается мне, будет из тебя хороший полицейский. Тем более что кандидатов на это звание, судя по всему, немного. Так что тебе успех обеспечен. -- Ты поможешь мне бланки заполнить? -- Давай ручку. Мартин Бек достал ручку из внутреннего кармана пиджака. Рея подперла рукой голову и принялась писать с сосредоточенным лицом. -- Это будет черновик,-- объяснила она.-- Потом перепишешь на машинке. Можешь моей воспользоваться. Девушка по имени Ингела управилась со стиркой и присоединилась к ним. Говорила она преимущественно о ценах на продукты, о том, как на упаковке вчерашнего молока ставят завтрашнее число. Мартин Бек заключил, что она работает в магазине самообслуживания. Звякнул колокольчик, скрипнула наружная дверь, и кто-то зашаркал по коридору. На кухню вошла пожилая женщина. -- У меня что-то телевизор плохо показывает,-- пожаловалась она. -- Если антенна виновата, я попрошу Эрикссона завтра проверить ее. Или же придется сдать в починку. Что поделаешь, вон уже сколько служит. А мы пока одолжим другой у моих друзей, у них есть лишний. Тоже не новый, правда. Завтра договорюсь. -- Я сегодня хлеб пекла, вот и вам булку принесла. -- Спасибо, огромное спасибо. Вы не волнуйтесь, все будет в порядке с телевизором. Рея кончила писать (быстро управилась!), вернула Кенту бланки и снова обратила пристальный взгляд на Мартина Бека. -- Сам видишь, домовладелец обо всем должен заботиться. Именно должен, да мало кому это по душе. Большинство ловчат, только и думают, на чем выгадать. По-моему, это свинство, я стараюсь все сделать, чтобы жильцам было уютно и чтобы они ладили между собой. Квартиры привела в порядок, а вот для наружного ремонта денег нет. Повышать квартирную плату тоже не хочется. Но ведь осень на носу, так что никуда не денешься. Хочешь, чтобы дом был в порядке, не жалей труда. Ответственность надо чувствовать перед съемщиками. У Мартина Бека было удивительно хорошо на душе. Ему не хотелось уходить из этой кухни. К тому же его немного разморило от вина. Как-никак больше года не брал в рот спиртного. -- Постой,-- спохватилась она.-- Разговор-то у нас о Свярде! -- У него были дома какие-нибудь ценности? -- Какие там ценности... Два стула, стол, кровать, грязный коврик да самая необходимая утварь -- вот и все его имущество. Одежда -- только что на нем. Нет, замки эти явно от помешательства. Всех людей сторонился. Со мной, правда, разговаривал, но только когда очень подпирало. -- Такое впечатление, что он был совсем нищий. Рея глубоко задумалась. Наполнила бокал вином, сделала глоток и наконец ответила: -- А вот в этом я не уверена. Болезненно скупой -- это да. Конечно, квартплату он вносил вовремя, но каждый раз ворчал. Из-за восьмидесяти крон в месяц! И насколько мне известно, в магазине брал только собачий корм. Нет, вру -- кошачий. Не пил. Расходов у него не было никаких, так что вполне мог бы иногда взять немного колбасы, пенсия позволяла. Конечно, многие старики собачьим кормом обходятся, но у них, как правило, много уходит на квартиру, да и запросов побольше, разрешают себе иногда побаловаться бутылочкой десертного вина. Свярд себе даже приемника не завел. Я читала в курсе психологии про людей, которые ели картофельную шелуху и носили старое тряпье, а в матраце у них были зашиты сотни тысяч крон. Известный случай. Изъян в психике, не помню только, как называется. -- Но в матраце Свярда денег не было. -- И он сменил квартиру. Не в его духе поступок. Ведь на новом месте, наверно, приходилось больше платить. Да и на переезд деньги пошли. Нет, тут что-то не так. Мартин Бек допил вино. Как ни хочется посидеть еще с этими людьми, надо уходить. И есть над чем поразмыслить... -- Ну ладно, я пошел. Спасибо. Всего доброго. -- А я собиралась приготовить макароны с мясным соусом. Отличная штука, когда сам делаешь соус. Оставайся? -- Да нет, мне надо идти. Рея проводила его до дверей, не надевая сабо. Проходя мимо детской, он заглянул туда. -- Ага,-- сказала она,-- детей нет дома, они за городом. Я разведена. Помолчала и спросила: -- Ты ведь тоже?.. -- Тоже. Прощаясь, она сказала: -- Ну пока, приходи еще. Днем я занята на летних курсах, а вечером, после шести, всегда дома. Выждала немного и добавила с лукавинкой во взгляде: -- Потолкуем о Свярде. Сверху по лестнице спускался толстяк в шлепанцах и неглаженых серых брюках, с красно-желто-синим значком FNL[8] на рубашке. -- Рея, лампочка на чердаке перегорела,-- сообщил он. -- Возьми новую в чулане,-- ответила она.-- Семьдесят пять свечей достаточно. И снова обратилась к Мартину Беку: -- Тебе ведь не хочется уходить, оставайся. -- Нет, пойду. Спасибо за чай, за бутерброды, за вино. По ее лицу было видно, что она не прочь настоять на своем. Удержать его хотя бы при помощи макарон. Однако она передумала. -- Ну ладно, привет. -- Привет. Никто из них не сказал "до свиданья". Пока он шагал к своему дому, стемнело. Он думал о Свярде. Он думал о Рее. И хотя он этого по-настоящему еще не осознал, на душе у него было хорошо. Так хорошо, как давно уже не было. XXII За письменным столом Гюнвальда Ларссона друг против друга сидели двое -- хозяин стола и Колльберг. У обоих был задумчивый вид. На календаре по-прежнему четверг, шестое июля, они только что покинули кабинет Бульдозера Ульссона, предоставив начальнику спецгруппы в одиночестве мечтать о счастливом дне, когда он наконец посадит за решетку Вернера Руса. -- Не пойму я этого Бульдозера,-- сказал Гюнвальд Ларссон.-- Неужели он и впрямь думает отпустить Мауритсона? Колльберг пожал плечами: -- Похоже на то. -- Хоть бы слежку организовал, честное слово,-- продолжал Гюнвальд Ларссон.-- Прямой смысл... Или, по-твоему, у Бульдозера припасена какая-нибудь другая гениальная идея? Колльберг в раздумье покачал головой: -- Нет, по-моему, тут вот что: Бульдозер решил пожертвовать тем, что ему может дать слежка за Мауритсоном, в расчете на что-то более важное. - Например? -- Гюнвальд Ларссон нахмурил брови.-- Разве Бульдозеру не важнее всего накрыть эту шайку? -- Это верно. Но ты задумывался над тем, что никто из нас не располагает такими надежными источниками информации, как Бульдозер? Он знает кучу воров и бандитов, и они ему всецело доверяют, потому что он их никогда не подводит, всегда держит слово. Они ему верят, знают, что понапрасну он не станет ничего обещать. Осведомители -- главная опора Бульдозера. -- По-твоему, ему не будет ни доверия, ни надежной информации, как только они проведают, что он устроил слежку за стукачом? -- Вот именно,-- ответил Колльберг. -- Все равно, я считаю, что упускать такой шанс -- глупее глупого,-- сказал Гюнвальд Ларссон.-- Если незаметно проследить, куда направится Мауритсон, и выяснить, что у него на уме, Бульдозеру это не повредит. Он вопросительно посмотрел на Колльберга. -- Ладно,-- отозвался тот.-- Я и сам не прочь разузнать, что собирается предпринять господин Трезор Мауритсон. Кстати, Трезор -- это имя, или у него двойная фамилия? -- Собачья кличка,-- объяснил Гюнвальд Ларссон.-- Может, он иногда под видом собаки орудует? Но нам надо поторапливаться, его могут отпустить с минуты на минуту. Кто начинает? Колльберг посмотрел на свои новые часы, такие же, как те, которые побывали в стиральной машине. Он уже часа два не ел и успел проголодаться. В какой-то книжке он прочел, что одно из правил диеты для тучных -- есть понемногу, но часто, и усердно выполнял вторую половину этого правила. -- Начни ты,-- предложил он.--А я буду у телефона, как только тебе понадобится помощь или смена -- звони. Да, возьми лучше мою машину, она не такая приметная, как твоя. Он отдал Гюнвальду Ларссону ключи. - Идет.-- Гюнвальд Ларссон встал и застегнул пиджак. В дверях он обернулся: -- Если Бульдозер будет меня искать, придумай что-нибудь. Привет, жди звонка. Колльберг выдержал еще две минуты, потом спустился в столовую, чтобы расправиться с очередным "диетическим" блюдом. Гюнвальду Ларссону не пришлось долго ждать. Через несколько минут на крыльце появился Мауритсон. Подумав немного, он взял курс на Агнегатан. Свернул направо, дошел до Хантверкаргатан и повернул налево. У автобусной остановки на площади Кунгсхольмсторг остановился. Гюнвальд Ларссон притаился в подъезде неподалеку. Он отлично понимал, что перед ним -- нелегкая задача. При его росте и массе даже в толпе трудно оставаться незамеченным, а ведь Мауритсон узнает его с первого взгляда. Так что ехать с ним в одном автобусе нельзя, сразу увидит. На стоянке такси через улицу была одна свободная машина. ТОЛЬКО бы ее увели у него из-под носа! Гюнвальд Ларссон решил обойтись без машины Колльберга. Подошел шестьдесят второй автобус, и Мауритсон сел в него. Гюнвальд Ларссон дал автобусу отойти подальше, чтобы Мауритсон не увидел его из окна, и поспешил к такси. За рулем сидела молодая женщина с копной светлых волос и живыми карими глазами. Гюнвальд Ларссон показал свое удостоверение и попросил ее следовать за автобусом. -- Как интересно! -- загорелась она -- Наверно, за каким-нибудь опасным гангстером гонитесь? Гюнвальд Ларссон промолчал. -- Понимаю, секрет. Не беспокойтесь, я умею держать язык за зубами. Но этого она как раз и не умела. -- Поедем потише, чтобы не обгонять автобус на остановках,-- предложила она тут же. -- Вот именно,-- процедил Гюнвальд Ларссон.-- Только не сокращайте интервал. -- Ясно, чтобы он вас не заметил. Да вы опустите щиток от солнца, и сверху вас никто не разглядит. Гюнвальд Ларссон послушался. Она поглядела на него с видом заговорщика, увидела перевязанную руку и воскликнула: -- Ой, что это у вас? Наверно, с бандитами схватились? Гюнвальд Ларссон только крякнул в ответ. -- Да, полицейская служба опасная,-- не унималась она.-- Но зато и жутко увлекательная! Я сама до того, как за руль сесть, собиралась в полицейские пойти. Лучше всего -- в детективы, но муж был против. Гюнвальд Ларссон молчал. -- Да и на такси тоже бывает интересно. Вот как сейчас, например. Гюнвальд Ларссон криво усмехнулся в ответ на ее сияющую улыбку. Она старательно выдерживала нужную дистанцию до автобуса и вообще на редкость хорошо вела машину, за это можно было простить ей болтливость. Как ни отмалчивался Гюнвальд Ларссон, она успела наговориться всласть, прежде чем Мауритсон наконец сошел с автобуса на Эрик-Дальбергегатан. Кроме него, никто не вышел, и, пока Гюнвальд Ларссон искал деньги, кареглазая блондинка с любопытством рассматривала Мауритсона. -- Нисколько не похож на бандита,-- разочарованно произнесла она. Получила деньги и быстро выписала квитанцию.-- Все равно, желаю удачи! Машина медленно отъехала от тротуара, тем временем Мауритсон пересек улицу и свернул на Армфельтсгатан. Как только он исчез за углом, Гюнвальд Ларссон поспешил вдогонку и увидел, как Мауритсон входит в подъезд неподалеку. Подождав немного, Гюнвальд Ларссон вошел следом. Где-то щелкнул замок. Он остановился перед доской с перечнем жильцов. Фамилия "Мауритсон" сразу бросилась ему в глаза, и он удивленно поднял брови. Так, значит, Филип Трезор Мауритсон живет здесь под своей настоящей фамилией. А на допросах указывал адрес на Викергатан, где он известен как Леннарт Хольм. Удобно устроился... В эту минуту заработал лифт, и Гюнвальд Ларссон поспешил выйти из подъезда. Переходить через улицу было рискованно -- еще увидит из окна,-- и Гюнвальд Ларссон, прижимаясь к стене, вернулся на угол Эрик-Дальбергсгатан, чтобы оттуда продолжать наблюдение. Вскоре начал саднить порез под коленом. Но звонить Колльбергу было рано, к тому же он не решался покинуть свой пост, чтобы не прозевать Мауритсона. Он протомился на углу не меньше сорока пяти минут, когда из подъезда вдруг вышел Мауритсон и направился в его сторону. В последнюю секунду Гюнвальд Ларссон отпрянул за угол и добежал, прихрамывая, до ближайшего подъезда. Кажется, не заметил?.. Мауритсон прошел мимо него быстрыми шагами, глядя прямо перед собой. Он был в другом костюме и нес в руке черный чемоданчик. Гюнвальд Ларссон подождал и, когда он пересек Валхаллавеген, осторожно двинулся следом, стараясь не отпускать его слишком далеко. Мауритсон шел к площади Карлаплан. Дважды он нервно озирался; в первый раз Гюнвальд Ларссон успел спрятаться за стоящим у тротуара фургоном, во второй -- нырнул в подворотню. Нетрудно было сообразить, что Мауритсон направляется к метро. На перроне было мало людей, не так-то просто укрыться, но вроде бы все обошлось благополучно. Мауритсон сел на поезд, идущий к центру, и Гюнвальд Ларссон вскочил в следующий вагон. У Хеторгет они вышли, и Мауритсон исчез в толпе. Гюнвальд Ларссон весь перрон обрыскал -- Мауритсон как сквозь землю провалился! И на лестницах не видно. Он поднялся на эскалаторе, обошел все пять выходов -- пустой номер. В конце концов остановился перед витриной подземного магазина, кляня себя за невнимательность. Неужели Мауритсон все-таки заметил его? В таком случае ничто не мешало ему перебежать через перрон и сесть на поезд, идущий в противоположную сторону. Гюнвальд Ларссон мрачно посмотрел на итальянские замшевые туфли, которые охотно приобрел бы, будь в магазине его размер; он уже справлялся здесь несколько дней назад. Только он повернулся, чтобы выйти из метро и сесть на автобус, идущий на Кунгсхольмен, как в другом конце подземного зала показался Мауритсон. Он направился к выходу на Свеавеген; к черному чемоданчику прибавился сверток с нарядной розеткой. Гюнвальд Ларссон дал ему подняться по лестнице и двинулся следом. Дойдя по Свеавеген до авиационного агентства, Мауритсон вошел в кассовый зал. Гюнвальд Ларссон продолжал наблюдение, укрывшись за товарным фургоном на Лестмакаргатан. Через большие окна было видно, как Мауритсон подошел к стойке и обратился к высокой блондинке в синей форме. Интересно, куда это он собрался? На юг, надо думать, к Средиземному морю. А то и подальше, теперь многие в Африке отдыхают. Стокгольм его, понятно, сейчас не устраивает -- как только Мальмстрем и Мурен смекнут, что он их продал, ему несдобровать. Мауритсон открыл чемоданчик, положил в него свой сверток -- конфеты, что ли? -- получил билет и сунул его в карман пиджака. Выйдя на улицу, он не спеша направился в сторону площади Сергеля. Гюнвальд Ларссон проводил его взглядом и вошел в кассовый зал. Девушка, которая обслуживала Мауритсона, искала что-то в картотеке. -- Слушаю вас,-- обратилась она к Гюнвальду Ларссону, продолжая перебирать карточки. -- К вам сейчас подходил господин, мне нужно узнать, купил он билет? И если купил -- куда? -- Простите, но я не обязана отвечать на такие вопросы,-- сказала блондинка.-- А зачем это вам? Гюнвальд Ларссон положил на стойку свой документ. Девушка поглядела на удостоверение, потом на Гюнвальда Ларссона и сказала: -- Насколько я понимаю, вас интересует граф фон Бранденбург? Он взял билет до Йенчепинга на самолет, который вылетает в 15.40. На аэродром, вероятно, поедет на автобусе, он спрашивал расписание. Автобус отходит от площади Сергеля без пяти три. А что, граф... -- Спасибо, больше вопросов нет,-- сказал Гюнвальд Ларссон.-- Всего доброго. Идя к выходу, он соображал, с чего это Мауритсона вдруг потянуло в Иенчепинг. Потом вспомнил его анкетные данные: ну конечно, ведь он там родился, и там по-прежнему живет его мать. Ясно, Мауритсон решил спрятаться у мамочки... Гюнвальд Ларссон вышел на Свеавеген. Он поглядел в сторону площади Сергеля -- вдали, наслаждаясь солнышком, не спеша шагал Трезор Мауритсон Хольм фон Бранденбург. Гюнвальд Ларссон взял курс в противоположную сторону. Ему нужен был телефон-автомат, чтобы созвониться с Колльбергом. Леннарт Колльберг явился на свидание с Гюнвальдом Ларссоном, вооруженный всевозможными отмычками, чтобы открыть дверь квартиры на Армфельтсгатан. Правда, не мешало бы, кроме того, запастись ордером на обыск за подписью прокурора Ульссона. Однако их ничуть не тревожил тот факт, что они нарушают порядок. Расчет был прост: если в квартире Мауритсона найдется что-нибудь для Бульдозера, тот на радостях не станет придираться. А не найдут ничего -- ему необязательно знать о нарушении. И вообще, о каком порядке можно говорить на такой службе... К этому времени Мауритсон уже должен был вылететь из Стокгольма на юг -- правда, не в Африку, но все же достаточно далеко, чтобы они могли работать без помех. Все двери в этом доме были снабжены стандартными замками. Квартира Мауритсона не представляла исключения, и Колльберг в несколько минут справился с замком. Правда, дверь еще запиралась двумя цепочками и задвижкой, но только изнутри. Очевидно, хозяин опасался гостей поназойливее, чем простые побирушки и разносчики, от которых его ограждала строгая надпись на эмалированной табличке, привинченной к дверному косяку. Квартира состояла из трех комнат, кухни, прихожей, ванной и производила шикарное впечатление Обстановка довольно дорогая, правда с налетом безвкусицы. Они вошли в гостиную. Прямо перед ними стояла стенка, отделанная под благородное дерево: книжные полки, шкаф, встроенный секретер. Одну полку занимали дешевые книжонки, на других стояли всякие безделушки -- сувениры, фарфоровые фигурки, вазочки, блюдечки. На стенах висели олеографии и репродукции, какие можно приобрести в третьеразрядных магазинчиках. Мебель, гардины, ковры -- все это, несомненно, стоило немалых денег, однако подбор был случайный, материал, цвет, узоры плохо сочетались. В одном углу стоял небольшой бар. На него достаточно было взглянуть, не надо даже принюхиваться к бутылкам за зеркальными дверцами, чтобы уже стало дурно. Лицевая сторона обтянута материей с каким-то странным узором: на черном фоне желтые, зеленые, розовые фигуры, не то инфузории, не то сперматозоиды, увиденные в микроскоп. Тот же узор, только масштабом поменьше, повторялся на пластике столика. Подойдя к бару, Колльберг отворил дверцы. Початая бутылка "Парфе д'Амур", остатки шведского десертного, нетронутая поллитровка пунша и порожняя бутылка из-под джина "Бифитер". Он поежился, закрыл дверцы и прошел в следующую комнату. Судя по тому, что ее соединяла с гостиной открытая арка на двух колоннах, она, вероятно, была задумана как маленькая столовая. Окно-фонарь выходило на улицу. У стены стояло пианино, в углу -- приемник и проигрыватель. -- Прошу, музыкальный кабинет,-- взмахнул он рукой. -- Что-то мне трудно представить себе, чтобы эта тварь сидела тут и играла "Лунную сонату",-- сказал Гюнвальд Ларссон. Он подошел к инструменту, поднял крышку и заглянул внутрь. -- Во всяком случае, трупов здесь нет. Когда общий осмотр закончился, Колльберг снял пиджак, и они взялись за работу всерьез. Начали со спальни. Пока Гюнвальд Ларссон хозяйничал в стенном шкафу, Колльберг изучал ящики письменного стола. Долго они трудились молча, наконец Колльберг нарушил тишину: -- Слышь, Гюнвальд. Из шкафа донесся какой-то невнятный звук. -- Слежка за Русом ничего не дала,-- продолжал Колльберг.-- Два часа назад он вылетел с Арланды. Как раз перед моим уходом Бульдозеру позвонили и доложили. Он жутко расстроился. Гюнвальд Ларссон, кряхтя, высунул голову и сказал: - Он бы поменьше загадывал да предвкушал победу, не приходилось бы так часто расстраиваться. Впрочем, Бульдозер подолгу не унывает, сам знаешь. Ну и как Рус провел дни своего отгула? Он опять скрылся в гардеробе. Колльберг задвинул нижний ящик стола и выпрямился. -- Не оправдал он надежд Бульдозера, не навел его на Мальмстрема и Мурена,-- ответил он.-- В первый вечер, это, значит, позавчера, ходил с девой в кабак, потом они купались ночью нагишом. -- Это я уже слышал. А дальше что было? -- А дальше он пробыл у этой девы почти до вечера, потом поехал в город и слонялся по улицам один, по видимости без определенной цели. Попозже отправился в другой кабак, с другой девой, но в озере больше не купался, а повез ее к себе в Мерсту. Сегодня утром подбросил ее на такси до Уденплан, там они расстались. Потом опять шлялся один, зашел в несколько магазинов, вернулся в Мерсту, переоделся и поехал на аэродром. Словом, ничего захватывающего и, уж во всяком случае, ничего криминального. -- А купание нагишом? А то, что Эк видел из кустов? Ему бы взять да составить протокол о нарушении приличий. Гюнвальд Ларссон выбрался из гардероба и затворил дверь. -- Ничего,-- сообщил он.-- Если не считать кучи отвратительнейшего тряпья. С этими словами он направился в ванную, а Колльберг тем временем занялся зеленой тумбочкой, которая служила ночным столиком. В двух верхних ящиках лежало всевозможное барахло: бумажные носовые платки, запонки, пустые спичечные коробки, половина шоколадки, несколько булавок, градусник, мятные таблетки, ресторанные счета и магазинные чеки, мужская санитария, шариковые ручки, открытка из Щецина с текстом: "Водка, женщины, постель -- что еще надо. Стиссе", сломанная зажигалка и тупая финка без чехла. Сверху на тумбочке валялась книжонка; на обложке ковбой -- ноги широко расставлены, в каждой руке по дымящемуся револьверу. "Перестрелка в Черном ущелье"... Колльберг полистал книжку; из нее на пол выпала цветная фотография, любительский снимок -- на лодочной пристани сидит молодая женщина в шортах и белой тенниске. Темные волосы, заурядное лицо. На обороте вверху было написано карандашом: "Мейя, 1969". Пониже -- синими чернилами и другим почерком -- "Монита". Он сунул фотографию обратно в книгу. Потом выдвинул нижний ящик -- он был глубже двух других -- и позвал Гюнвальда Ларссона. -- Нашел тоже место, где держать точило,-- сказал он.-- Или это вовсе не точило, а какое-нибудь новейшее приспособление для массажа? - Интересно, зачем оно ему понадобилось,-- произнес Гюнвальд Ларссон.-- Вот уж кто не похож на любителя деревянных поделок. А может, просто стащил где-нибудь? Или получил в уплату за наркотики? Он вернулся в ванную. Через час с небольшим осмотр квартиры и мебели был завершен. Ничего особенного они не нашли -- ни ловко спрятанных денег, ни уличительных писем, ни оружия; самые сильнодействующие медикаменты -- таблетки от головной боли да сельтерская вода. Напоследок они осмотрели кухню, обшарили все ящики и шкафы. Холодильник был включен и полон продуктов -- видимо, Мауритсон уехал ненадолго. Измученного диетой, вечно голодного Колльберга больше всего смущал копченый угорь, даже в животе забурчало. Но он совладал с собой и решительно повернулся спиной к холодильнику с его соблазнами. За кухонной дверью на крючке висело кольцо с двумя ключами. -- От чердака,-- сказал Колльберг, показывая на них. Гюнвальд Ларссон подошел, снял кольцо с крючка, осмотрел ключи и добавил: -- Или от подвала. Давай проверим. К чердаку ключи не подошли. Тогда они спустились на лифте до первого этажа и протопали по лестнице в подвал. Большой ключ подошел к патентованному замку огнеупорной двери, за которой начинался короткий проход с двумя дверьми по сторонам. Открыв правую, они увидели выход шахты мусоропровода и подвешенный на каркасной тележке большой мешок из желтого пластика. Около стены -- еще три тележки; два мешка -- пустые, третий до краев наполнен мусором. В одном углу стоял совок и веник. Дверь напротив была заперта; за ней, судя по надписи, помещалась домовая прачечная. Проход упирался в длинный поперечный коридор, разделявший два ряда нумерованных дверей с висячими замками всех родов. Колльберг и Гюнвальд Ларссон довольно скоро нашли замок, к которому подходил меньший ключ. В чулане Мауритсона хранилось только два предмета -- старый пылесос без шланга и большой чемодан. Гюнвальд Ларссон заглянул внутрь пылесоса. -- Пусто,-- сообщил он. -- Зато здесь не пусто, смотри,-- ответил Колльберг, который в это время расковырял замочек чемодана. Он поднял крышку, и Гюнвальд Ларссон увидел четырнадцать больших бутылок пятидесятиградусной польской водки, четыре кассетных магнитофона, электрический фен и шесть электробритв в заводской упаковке. -- Контрабанда,-- сказал Гюнвальд Ларссон.-- Или же скупка краденого. -- А по-моему, вознаграждение за наркотики,-- возразил Колльберг.-- Конечно, не худо бы конфисковать водку, но лучше оставить все, как было. Он запер чемодан, и они вышли в коридор. -- Что ж, не совсем зря трудились,-- подвел итог Колльберг.-- Правда, Бульдозера порадовать нечем. Осталось только повесить ключи на место, и можно сматываться. Здесь больше делать нечего. -- Осторожный жук, этот Мауритсон,-- отозвался Гюнвальд Ларссон.-- Может быть, у него есть еще квартиры... Не договорив, он указал кивком на дверь в конце коридора. На двери красной краской было выведено: БОМБОУБЕЖИЩЕ. -- Поглядим, если открыто,-- преложил Гюнвальд Ларссон.-- Заодно уж... Дверь была открыта. Бомбоубежище явно служило велосипедным гаражом и складом для всякого хлама. Они увидели несколько велосипедов, разобранный мопед, две детские коляски, финские сани и старомодные санки с рулем. У стены -- верстак, под ним на полу -- пустые оконные рамы. Слева от двери -- лом, две метлы, лопата для снега и два заступа. -- Мне всегда не по себе в таких помещениях,-- произнес Колльберг.-- В войну, когда устраивали учебные тревоги, я все представлял себе, что будет, если в самом деле разбомбят дом и бомбоубежище завалит. Кошмар... Он обвел глазами закуток. В углу за верстаком стоял старый деревянный ларь с полустершейся надписью ПЕСОК. На крышке ларя поблескивало цинковое ведро. -- Гляди-ка,-- сказал Колльберг,-- ларь с песком, еще с войны стоит. Он подошел, снял ведро и поднял крышку. -- Даже песок остался. -- Слава богу, не понадобился,-- заметил Гюнвальд Ларссон.-- Во всяком случае, не для борьбы с зажигательными бомбами. А это что у тебя? Он смотрел на предмет, который Колльберг только что извлек из недр ящика и положил на верстак. Зеленая американская брезентовая сумка армейского образца. Колльберг открыл сумку и выложил на верстак содержимое. Скомканная голубая рубашка. Светлый парик. Синяя джинсовая шляпа с широкими полями. Темные очки. И пистолет -- "лама автомат" сорок пятого калибра. XXIV В тот летний день три года назад, когда молодую женщину по имени Монита сфотографировали на пристани у Мейя в шхерах под Стокгольмом, она еще не была знакома с Филипом Трезором Мауритсоном. Это было последнее лето ее шестилетнего брака с Петером: осенью он познакомился с другой женщиной и сразу после рождества оставил Мониту с пятилетней дочерью Моной. Идя навстречу его желанию, она подала в суд заявление о срочном разводе по причине измены -- он спешил расписаться с новой женой, которая была уже на пятом месяце, когда ему оформили развод. Моните осталась двухкомнатная квартира в Хекарэнгене, и Петер вовсе не претендовал на ребенка. Он отказался даже от права регулярно общаться с дочерью; вскоре выяснилось, что он устранился и от обязанности платить алименты. Развод тяжело отразился не только на материальном положении Мониты -- больше всего в этой печальной истории ее огорчило то, что пришлось бросить курсы, на которые она недавно поступила. Она уже давно почувствовала, как ее сковывает недостаточное образование, и ведь ее вины тут не было, просто не представилось возможности учиться в высшей школе или хотя бы поучить специальность. После обязательных девяти классов она решила год отдохнуть от учебников. В конце этого года Монита познакомилась с Петером, вышла замуж, и мысль об учении пришлось отложить. На следующий год родилась дочь. Петер тем временем поступил на вечерние курсы, и, только когда он их окончил, за год до развода, наступила ее очередь. Но после его ухода ей и вовсе стало не до учения, ведь няню найти было невозможно, а и найдешь -- где денег взять? Первые два года после рождения ребенка Монита сидела дома, но как только удалось пристроить дочь на день к частной воспитательнице, пошла на работу. Она и раньше -- то есть после школы и почти до самых родов -- служила в разных местах; за неполных два года успела поработать и в канцелярии, и кассиршей в магазине самообслуживания, и продавщицей, и упаковщицей на фабрике, и официанткой. Такая уж у нее была беспокойная натура: как только становилось неинтересно, хотелось чего-то нового, она меняла работу. Но когда Монита после невольного двухлетнего перерыва спять начала искать место, оказалось, что с работой в стране стало хуже, возможностей выбора куда меньше. Без специальности и полезных знакомств она могла рассчитывать лишь на самую нудную работу, с невысоким жалованьем. Надоест на одном месте -- уже не так-то просто найти другое. Правда, как только она опять начала учиться и появилась перспектива, стало легче переносить убийственное однообразие конвейера. Три года Монита работала на химико-технологической фабрике в южном пригороде Стокгольма, но после развода, когда она осталась одна с дочерью и пришлось перейти на укороченный рабочий день с меньшей оплатой, эта работа ее уже никак не устраивала. В приступе отчаяния она уволилась, хотя и не представляла себе, что будет дальше. А безработица все росла, теперь даже опытные специалисты и люди с высшим образованием соперничали из-за низкооплачиваемых мест, далеко не отвечающих их квалификации. Некоторое время Монита тянула на скудное пособие по безработице. На душе становилось все тяжелее. Только и думай о том, как свести концы с концами; квартплата, еда и одежда для дочери поглощали все, что удавалось наскрести. О том, чтобы самой одеться, она уже и не мечтала, бросила курить, но кипа неоплаченных счетов продолжала расти. В конце концов она поступилась самолюбием и обратилась к Петеру -- как-никак он задолжал ей алименты. Петер заявил, что ему надо о своей семье думать, но все же дал ей пятьсот крон, которые сразу ушли на оплату самых неотложных долгов. Если не считать трех недель временной работы на коммутаторе и двух недель сортировщицей в большой пекарне, Монита всю осень 1970 года слонялась без дела. Вообще-то ей такой образ жизни не был противен -- разве плохо утром подольше поспать, а днем заниматься с Моной? Не будь денежных забот, она вовсе не рвалась бы на службу. Стремление учиться поумерилось: зачем тратить силы и время, залезать в долги, когда единственная награда -- никчемное свидетельство да мысль о том, что ты приобрела какие-то там знания? К тому же Монита начала догадываться, что высокого заработка и хороших условий труда еще не достаточно, чтобы получать радость от участия в общественном производстве. Под рождество она вместе с Моной поехала к старшей сестре в Осло. Родители погибли в автомобильной катастрофе пять лет назад, кроме сестры, у нее никого не осталось, и с тех пор у них вошло в обычай встречать рождество вместе. Чтобы купить билет, Монита отнесла в ломбард обручальные кольца родителей и еще кое-какие безделушки полученные в наследство. Провела в Осло две недели, прибавила за это время три килограмма и вернулась после Нового года в Стокгольм в совсем другом настроении. В феврале 1971 года Моните исполнилось двадцать пять лет. С тех пор как Петер оставил ее, прошел год. У нее было ощущение, что за этот год она переменилась больше, чем за все годы брака. Прибавилось жизненного опыта и уверенности в себе -- это хорошо. Правда, она к тому же ожесточилась и стала грубее, а это ее меньше радовало. И она очень тяготилась одиночеством. Мать-одиночка с шестилетним ребенком, требующим постоянного внимания, живущая в большом доме, где каждый замыкался в своей скорлупе, без работы, без денег -- что она могла сделать, чтобы вырваться из вынужденной изоляции? Прежние друзья и знакомые перестали наведываться, самой по гостям ходить недосуг -- нельзя оставлять дочку одну, да и не очень-то поразвлекаешься, когда в кошельке пусто. Первое время после развода подруги еще навещали ее, но ведь Хекарэнген -- край города, ехать далеко... К тому же она нередко хандрила и, вероятно, наводила на них такую тоску, что в конце концов отбила охоту поддерживать с ней отношения. Монита ходила гулять с дочкой, брала в библиотеке кучу книг, которые читала в часы полного уединения, когда Мона спала. Телефон звонил редко, самой звонить некому, и когда его отключили за неуплату, она этого почти и не заметила. Она чувствовала себя в своей квартире как в тюрьме, но постепенно заточение стало для нее залогом покоя, а жизнь за стенами ее унылой квартирки казалась все более чуждой и нереальной. По ночам, когда Монита бесцельно бродила по комнатам, не в силах читать от усталости и не в силах уснуть от душевной смуты, ей иногда казалось, что она сейчас сойдет с ума. Только поддайся чуть-чуть, уступи, и безумие прорвет последние барьеры. Она подумывала о самоубийстве, все чаще чувство безнадежности и тревоги достигало такой силы, что только мысль о ребенке удерживала ее от последнего шага. Будущее дочери сильно тревожило Мониту, нередко она даже плакала от горечи и бессилия. Ей хотелось, чтобы Мона росла в человеческих условиях, окруженная заботой и теплом, а не в такой среде, где погоня за деньгами и социальным престижем, стремление возвыситься над другими делают людей врагами, где слова "приобретать" и "иметь" соединяют знаком равенства со словом "счастье". Хотелось, чтобы дочь могла развиваться свободно и естественно, чтобы ее не втискивали в одну из заготовленных государственных ячеек. Хотелось, чтобы ее ребенок узнал радость труда и общения, жил без тревог, уважая себя. Казалось бы, все это -- элементарные предпосылки для человеческого существования. Однако Монита отлично сознавала, что в Швеции ни о чем таком мечтать не приходится. Но как добыть денег, чтобы покинуть страну?.. И на смену отчаянию и тоске приходила апатия и полная отрешенность. Вернувшись домой из Осло, она решила взять себя в руки и что-то предпринять. Прежде всего надо было пристроить Мону: самой станет посвободнее и дочь не будет все одна да одна. Монита в десятый раз обратилась в детский сад поблизости от своего дома, и ей вдруг повезло -- Мону приняли. После этого она без особого энтузиазма принялась искать работу по объявлениям. И все время мозг ее сверлила одна мысль: как раздобыть денег? Чтобы в корне изменить свою жизнь, денег потребуется немало. Монита решила во что бы то ни стало уехать, ей было невмоготу в Швеции, в душе зрела ненависть к обществу, которое кичилось процветанием, тогда как на самом деле процветали малочисленные привилегированные слои, а на долю подавляющего большинства выпала лишь одна привилегия: крутить маховик, приводящий в движение весь механизм. Она перебирала в уме разные способы добыть нужные средства, но не видела подходящего решения. Накопить деньги честным трудом? Исключено. До сих пор того, что оставалось после уплаты налогов, ей хватало только на квартиру и питание. Выиграть в тотализаторе? Маловероятно. И все-таки она каждую неделю заполняла бланки спортивного лото: хоть какая-то надежда. Ждать крупного наследства неоткуда. Где найдешь смертельно больного миллионера, который попросит ее руки и прикажет долго жить в свадебную ночь... Некоторые девушки -- она сама знала таких -- хорошо зарабатывали проституцией. Теперь не обязательно промышлять на улице, назовись "моделью" и открой "ателье", или поступи в "институт массажа", или запишись в какой-нибудь роскошный "секс-клуб". Но ей сама мысль об этом была глубоко отвратительна. Остается украсть. Но как и где? Да и не выйдет у нее ничего, она слишком порядочна. Ладно, для начала хоть бы на стоящую работу устроиться. Моните и тут посчастливилось, ее взяли официанткой в популярный ресторан в деловом центре Стокгольма. Удобные рабочие часы, и можно рассчитывать на приличные чаевые. Среди тех, кто отдавал предпочтение этому ресторану, был Филип Трезор Мауритсон. Так вышло, что за один из столиков Мониты однажды сел аккуратно одетый человек с ординарной внешностью, который заказал свиные ножки с брюквенным пюре. Рассчитываясь, он сказал ей какой-то шутливый комплимент, но особого впечатления на нее не произвел. Правда, и Монита не привлекла его внимания, во всяком случае в тот раз. Она не могла похвастаться броской внешностью, в чем давно уже убедилась, поскольку люди, с которыми она виделась раз или два, редко узнавали ее при повторной встрече. Темные волосы, серо-голубые глаза, ровные зубы, правильные черты лица. Средний рост (метр шестьдесят пять), нормальное сложение (вес -- шестьдесят килограммов). Некоторые мужчины считали ее красивой, но только те, у кого был случай как следует приглядеться к ней. Когда Мауритсон в третий раз за неделю сел за столик Мониты, она узнала его и угадала, что он попросит: шкварки с тушеным картофелем -- в этот день это блюдо представляло в меню крестьянскую кухню. В прошлый раз он ел блины. Мауритсон заказал шкварки и молоко и, когда она принесла ему заказ, сказал: -- А вы, должно быть, новенькая? Монита кивнула. Он не впервые обращался к ней, но она привыкла чувствовать себя безликой, и одежда официантки не прибавляла ей своеобразия. Когда она принесла счет, он не поскупился на чаевые и заметил: -- Надеюсь, вы здесь приживетесь, как я прижился. В этом ресторане вкусно кормят, так что берегите фигуру. На прощание он дружески подмигнул ей. В последующие недели Монита приметила, что аккуратный маленький человек, который всегда ест крестьянские блюда и пьет только молоко, намеренно выбирает один из ее столиков. Постоит у двери, посмотрит, где она обслуживает, и садится там. Ей это было не совсем понятно, но чуточку лестно. Монита считала себя плохой официанткой, она не умела сдерживать себя, когда нетерпеливый клиент начинал брюзжать, на грубость отвечала грубостью. К тому же, поглощенная своими мыслями, часто бывала забывчива и невнимательна. Но вообще-то работала быстро и ловко и с теми, кто, на ее взгляд, того заслуживал, держалась приветливо, однако без заигрывания и кокетства в отличие от некоторых других девушек. Мауритсон неизменно перекидывался с ней парой слов, и она стала воспринимать его как старого знакомого. Моните нравилась его несколько старомодная учтивость, пусть даже она не вязалась с его взглядами на разные стороны жизни, которые он иногда кратко и выразительно излагал. Нельзя сказать, чтобы Монита была в восторге от своей новой работы -- но в общем-то ничего, и она успевала забрать Мону из детского сада до закрытия. Она уже не чувствовала себя такой безнадежно одинокой, как прежде, однако продолжала всей душой мечтать о возможности перебраться в более радушные края. У Моны появилось много подруг, и по утрам она буквально рвалась в детский сад. Ее лучшая подруга жила в том же доме, Монита познакомилась с родителями -- славной молодой четой -- и, когда им надо было освободить себе вечер, оставляла их дочь ночевать у себя. В свою очередь и Монита дважды воспользовалась возможностью вечером сходить в кино в центре. Других развлечений она не могла придумать, но все-таки теперь уже не чувствовала себя такой связанной. А позже дружба с соседями ей еще больше пригодилась. В один апрельский день -- шел третий месяц ее работы в ресторане,-- когда Монита стояла и о чем-то грезила, Мауритсон подозвал ее к своему столику. Она подошла, кивнула на тарелку с гороховым супом и спросила: -- Невкусно? -- Превосходно -- как всегда. Но мне сейчас пришла в голову одна мысль. Я тут каждый день сижу, ем за милую душу, а вы все на ногах, все трудитесь. Вот я и подумал -- можно мне вас пригласить куда-нибудь поесть? Вечером, конечно, когда вы свободны. Скажем, завтра? Монита недолго колебалась. Она давно уже вынесла свое суждение о нем: человек честный, благонравный, непьющий, правда чудаковат, но вполне безобидный и симпатичный. К тому же его приглашение не было для нее неожиданностью, и она приготовила ответ. -- Ну что ж,-- сказала Монита,-- можно и завтра. Посетив в пятницу ресторан вместе с Мауритсоном, она только по двум пунктам пересмотрела свое суждение о нем: во-первых, он не трезвенник, во-вторых, не похоже, чтобы он был таким уж благонравным. Впрочем, он от этого не стал ей менее симпатичен. Больше того, ей с ним было очень интересно. В ту весну они еще несколько раз ходили в ресторан, при этом Монита мягко, но бесповоротно отклоняла попытки Мауритсона зазвать ее вечером к себе на рюмку вина или напроситься в гости к ней. В начале лета он куда-то пропал, а в июле она сама ездила на две недели в отпуск к сестре в Норвегию. Возвратившись из отпуска, Монита в первый же день увидела его за своим столиком, и вечером они встретились. На этот раз она поехала с ним на Армфельтсгатан, впервые осталась у него ночевать и не пожалела об этом. Обе стороны были довольны тем, как складывались их отношения. Мауритсон не навязывался, и они встречались, только когда ей этого хотелось -- один-два раза в неделю. Он относился к ней заботливо, тактично, им было хорошо вместе. В свою очередь и она вела себя деликатно. К примеру, Мауритсон избегал говорить о том, чем он занимается и откуда берет деньги. И хотя этот вопрос интересовал Мониту, она не давала воли своему любопытству. Ей ведь не хотелось, чтобы он чрезмерно вторгался в ее жизнь, особенно она берегла Мону, а потому избегала вмешиваться в его дела. Она его не ревновала, он ее тоже -- то ли чувствовал, что у нее больше никого нет, то ли не придавал этому значения. И о прошлом опыте не расспрашивал. Осенью они все реже ходили куда-то, а больше сидели у него дома -- приготовят что-нибудь вкусное, немного выпьют и рано ложатся спать. Время от времени Мауритсон уезжал по делам, но куда и зачем -- не рассказывал. Монита была не так уж глупа и быстро уразумела, что он занимается чем-то противозаконным, но, так как Мауритсон был ей симпатичен, она считала, что в глубине души он порядочный человек, так сказать благородный жулик. Если даже и крадет, то только у богатых чтобы помочь бедным, как Робин Гуд. И уж во всяком случае, он не торгует белыми рабынями и не сбывает наркотики детям. При случае она, надеясь заставить Мауритсона проговориться, осторожно давала ему понять, что не видит ничего аморального в правонарушениях, направленных против ростовщиков, спекулянтов и эксплуататорского общества в целом. Под рождество Мауритсон поневоле приоткрыл завесу над своей деятельностью. Рождество и для жуликов хлопотное время, и, боясь хоть что-то упустить, он пожадничал, набрал столько поручений, что одному справиться было физически невозможно. В самом деле, как поспеть 26 декабря в Гамбург для весьма замысловатой сделки, требующей его личного присутствия, и в тот же день доставить заказ на аэродром Форнебу под Осло? А тут Монита, как обычно, собралась в Осло встречать рождество, и он не устоял против соблазна, попросил ее быть его заместителем и курьером. От нее не требовалось никаких смелых действий, но процедура передачи его посылки была обставлена столь хитрыми предосторожностями, что нелепо было делать вид, будто речь идет о заурядном рождественском подарке. Мауритсон тщательно проинструктировал ее и, зная отношение Мониты к наркотикам, внушил ей, что речь идет о фальшивых бланках для махинаций с почтовыми переводами. Монита не стала возражать и успешно справилась с заданием. Он оплатил ей проезд, да еще добавил несколько сот крон. Казалось бы, она должна войти во