словами, такой подбор букв можно встретить только в тех экземплярах, которые печатаются последними. Для городских киосков и городских подписчиков. -- Можете считать расследование законченным и вернуться к обычной работе. -- сказал ему Иенсен. -- До свиданья. Он положил трубку, сел в машину и поехал дальше. Ровно в десять он миновал по-воскресному безлюдный рабочий район, где тысячи совершенно одинаковых домов правильным четырехугольником обступили фабрику. Из фабричных труб валили лохматые клубы желтого дыма. Поднявшись на несколько сот метров, они сливались в сплошное облако отработанных газов и медленно падали вниз, на дома. Еще через пятнадцать минут он был у цели. Итак, время он рассчитал правильно, поскольку лишние пятнадцать минут ушли на заправку и телефонные разговоры. Перед ним был вполне современный спортивный домик: стены из стекла, крыша из рифленого пластика. Он стоял в трех километрах от автострады и был со всех сторон окружен деревьями. Внизу, под обрывом, плескалось озеро. Вода в нем была мутная, серая, а воздух пропитан дымом фабричных труб. На бетонированной площадке перед домом стоял полный мужчина в домашней куртке и тапочках. Вид у него был заспанный и вялый, и посетителя он встретил без особого воодушевления. Иенсен показал ему свой значок. -- Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка. Я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и прежнего места работы. -- Что вам угодно? -- Несколько вопросов. -- Тогда войдите. Всевозможная мебель из стальных трубок, пепельницы и ковры, составлявшие убранство обеих комнат, выглядели так, словно их взяли напрокат в издательстве. Иенсен достал блокнот и ручку. -- Когда вы ушли оттуда? Хозяин сделал вид, что подавляет зевок, и повел глазами по сторонам, словно желая от чего-то уклониться. -- Три месяца тому назад, -- сказал он под конец. -- Почему вы ушли? Хозяин перевел взгляд на Иенсена, и в его серых глазах мелькнула искра раздумья. Казалось, он раздумывает: стоит ему отвечать или нет. Наконец он неопределенно развел руками и сказал: -- Если вы хотите посмотреть мой диплом, предупреждаю: здесь у меня его нет, Иенсен промолчал. -- Диплом остался у... у моей жены, в городе. -- Почему вы ушли? Хозяин наморщил лоб, словно пытаясь сосредоточиться. И -- опять не сразу -- ответил: -- Поймите, все, что вы слышали, и все, что вы вбили себе в голову, не соответствует действительности. Больше ничем не могу служить. -- Почему вы ушли? Молчание продолжалось несколько секунд. Хозяин уныло подергал себя за кончик носа. -- Собственно говоря, я даже и не уходил. Правда, срок контракта уже истек, но я до сих пор связан с концерном. -- Чем вы занимаетесь? Иенсен обвел глазами холодную комнату. Хозяин следил за направлением его взгляда. После молчания, еще более длительного, чем предыдущее, хозяин сказал: -- Послушайте, для чего вы это затеяли? Я ничем не могу вас порадовать. А диплом остался в городе, клянусь вам. -- Почему вы думаете, что мне нужен ваш диплом? -- Не знаю. А вообще нелепо тащиться за двести километров ради такой чепухи! -- И хозяин покачал головой. -- Сколько вы сюда ехали? -- Он спросил это не без любопытства, но Иенсен ему не ответил, и тогда он впал в прежний тон. -- Мой лучший результат -- один час пятьдесят восемь минут, -- мрачно сказал он. -- Телефон у вас есть? -- Нет. -- Дом принадлежит вам? -- Нет. -- А кому? -- Концерну. Я просто снял его, чтобы отдохнуть, прежде чем приступить к выполнению новых задач. -- Каких задач? Все длиннее становился промежуток между вопросом и ответом. На этот раз он, казалось, вообще никогда не кончится. -- Вам здесь удобно? Хозяин поглядел на Иенсена, как бы что-то прикидывая. -- Послушайте, я уже говорил вам, что вы ошибаетесь. Мне решительно нечем вас порадовать. Все эти истории не стоят выеденного яйца. -- Какие истории? -- А я почем знаю, какие вы слышали. Иенсен не сводил с него глаз. Было тихо. Фабричный дым чувствовался в комнате не меньше, чем на улице. -- Кем вы были в концерне? -- Спросите лучше, кем я не был. Сперва спортивным обозревателем. Потом главным редактором в разных журналах. Потом перешел на рекламу. Много ездил, писал, по большей части спортивные репортажи со всего света. Потом служил в филиале концерна за границей; ну и ездил повсюду и... учился. -- Чему вы учились? -- Всему понемножку. Изучал общественные отношения и прочее. -- Что такое "общественные отношения"? -- Это трудно объяснить. -- Значит, вы много путешествовали? -- Да, я бывал почти всюду. -- Языками владеете? -- У меня нет способностей. Теперь замолчал Иенсен. Он молчал и не сводил глаз с человека в куртке. Наконец он спросил: -- А журналы часто публикуют спортивные репортажи? -- Нет. Вид у хозяина сделался совсем пришибленный. -- Никто в наши дни не интересуется спортом, разве что смотрят по телевизору. -- И все-таки вы путешествовали и писали спортивные репортажи? -- Я не умел писать ни о чем другом. Пробовал -- не получилось. -- Почему вы ушли? -- Наверное, потому, что это слишком дорого стоило. Хозяин задумался на несколько секунд. -- Вообще-то они народ прижимистый, несмотря ни на что, -- сказал он совсем уж замогильным тоном и покосился на мебель из стальных трубок. -- Какое у вас почтовое отделение? Хозяин растерялся, поглядел, ткнул пальцем в окно. За лесом, на том берегу озера, висела над фабрикой желтая дымная туча. -- Такое же, как у них... почтальон, во всяком случае, приходит оттуда. -- А почту разносят каждый день? -- Кроме воскресений. И опять не было слышно ничего, только неровное дыхание да автомобильные гудки с отдаленного шоссе. -- Вам очень нужно мучить меня? Все равно это ничего не даст. -- Вы знаете, зачем я приехал? -- Не имею ни малейшего представления. Хозяин беспокойно задергался. Казалось, молчание угнетает его. -- Я самая заурядная личность, просто я потерпел неудачу, -- сказал он. -- Неудачу? -- Да, неудачу. Все, напротив, утверждают, что я великий удачник. Но вы же сами видите, если человек сидит здесь один-одинешенек и покрывается плесенью, о какой удаче может идти речь? -- Чего же вы хотите? -- Ничего. Я просто не желаю никого обременять. Молчание, длительное, гнетущее молчание. Хозяин раз-другой покосился на Иенсена, но тут же быстро отвел глаза. -- А теперь прошу вас оставить меня, -- глухо сказал он. -- Клянусь вам, что диплом в городе. У жены. -- Вы, должно быть, тяготитесь своим пребыванием здесь? -- Я этого не говорил. -- А работой вы не тяготились? -- Нет, нет, конечно, нет. Да и не с чего. Я получал там все, что хотел. Он погрузился в бесплодные размышления. Потом сказал: -- Вы ничего не поняли. Вы наслушались всяких историй и вообразили бог весть что. Нельзя верить всему, что говорят люди. Они могут сказать неправду, точнее, они не всегда говорят правду. -- Итак, все, что говорят о вас, -- это неправда? --Ну ладно, не будем спорить, шеф, конечно, струхнул и выскочил за борт. Но я здесь ни при чем. -- Когда это было? -- На прошлой регате. Вы это и сами знаете не хуже, чем я. Нечего сказать, нашли сенсацию. Меня потому только и взяли, что он думал, будто я умею ходить под парусом. Ему хотелось, конечно, получить приз. А когда налетел шквал и я вскочил на планшир, чтобы вычерпать воду, он решил, что мы сейчас перевернемся, взвизгнул да как сиганет в озеро. А мне что оставалось делать? Я пошел дальше. Он мрачно взглянул на Иенсена. -- Если бы я умел держать язык за зубами, ничего и не случилось бы. Но я сдуру решил, что это очень забавное приключение. Вдобавок мне стало так тошно, когда я понял, что мне нарочно дают всякие интересные задания, только чтобы держать подальше от дома. И я не сумел промолчать, хотя... Он вздрогнул и потер нос. -- Не занимайтесь вы такими делами. Обычная болтовня. Это моя жена постаралась -- она всегда поступает как ей вздумается. А кроме того, мы потом разошлись. Но я не жалуюсь, ради бога, не подумайте, что я жалуюсь. - И после короткой паузы он повторил: -- Нет, я не жалуюсь. -- Покажите мне телеграмму. Хозяин с ужасом взглянул на Иенсена. -- Какую телеграмму? Нет у меня никакой телеграммы. -- Не лгите. Хозяин сорвался с места, подбежал к окну, сжал кулаки, постучал одним кулаком о другой. -- Нет, -- сказал он. -- Не пытайтесь подловить меня. Больше я ничего не скажу. -- Покажите телеграмму. Хозяин обернулся. Руки у него по-прежнему были сжаты в кулаки. -- Не выйдет, -- сказал он. -- Нет у меня телеграммы. -- Вы ее уничтожили? -- Не помню. -- Что в ней было сказано? -- Не помню. -- Кто ее подписал? -- Не помню. -- Почему вы ушли оттуда? -- Не помню. -- Где живет ваша бывшая жена? -- Не помню. -- Где вы находились в это время неделю назад? -- Не помню. -- Не здесь? -- Не помню. Хозяин все так же стоял спиной к окну и все так же сжимал кулаки. На лице у него выступили капли пота, в глазах притаились страх и детское упрямство. А Иенсен смотрел на него без всякого выражения. Выждав с минуту, не меньше, он спрятал блокнот в карман, взял фуражку и направился к дверям. С порога он задал последний вопрос: -- Что такое тридцать первый отдел? -- Не помню. Когда он подъехал к фабрике, часы показывали четверть двенадцатого. Он зашел в полицейский участок и позвонил оттуда начальнику патруля. -- Да, они в разводе. Узнайте ее адрес, съездите к ней и найдите диплом. Если диплом надорван, захватите его с собой. -- Понял. -- Поторопитесь. Я буду ждать вас здесь. -- Понял. -- Еще одно. -- Слушаю. -- Он вчера или сегодня утром получил телеграмму. Откомандируйте человека на почту за копией. -- Понял. Помещение здесь было мрачное и унылое, с желтыми кирпичными стенами. На окне висели синтетические гардины. В задней части дома были расположены арестантские камеры с блестящими решетками на дверях. Некоторые камеры были уже заняты. За барьером сидел полицейский в зеленой форме и перелистывал папку с донесениями. Иенсен сел у окна и поглядел на тихую пустынную площадь. Желтая туча, казалось, задерживает в себе тепло солнечных лучей и пропускает только свет, какой-то безжизненный и плоский. От фабрики несло удушливой вонью. -- Здесь всегда так пахнет? -- По будням еще хуже, -- ответил дежурный. Иенсен кивнул. --Привыкнуть можно. Газ совершенно безвредный, но, по моей теории, людей это подавляет. Многие кончают жизнь самоубийством. -- Понятно. Телефон зазвонил через пятьдесят минут. -- Она была очень любезна, -- доложил начальник патруля. -- И сразу же показала диплом. -- Ну и?.. -- В целости и сохранности. Оба листа на месте. -- У вас нет оснований подозревать, что его обменивали или подновляли? -- Подписи были не новые. Чернила уже старые. -- А в самой квартире вы были? -- Нет, она вынесла нам диплом. И встретила нас очень любезно, как я уже говорил. Словно ждала нас. Вообще довольно элегантная молодая женщина. -- А телеграмма? -- Я послал человека на телеграф. -- Верните его. -- Копия больше не нужна? -- Нет. Иенсен помолчал, затем добавил: -- Вероятно, она не имеет никакого отношения к делу. -- Комиссар! -- Да? -- Мне показалась странной такая деталь: один из моих ребят стоял на посту как раз перед ее домом. -- Так. Что еще? -- Вас разыскивал начальник полиции. -- Просил что-нибудь передать? -- Нет. Движение заметно оживилось. По обочинам дороги там и тут стояли машины. Их владельцы по большей части наводили блеск на все, что только может блестеть. Но попадались и такие, которые сидели подле машин за откидными столиками на демонтированных сиденьях. На столах стояли портативные телевизоры и целлофановые пакеты с продуктами из тех, что продаются в автоматах. Чем ближе к городу, тем гуще шли машины, и до центра Иенсен добрался только без десяти пять. А в центре было все так же пусто. Было самое что ни на есть футбольное время, и потому все, кто не возился со своими машинами, сидели дома. Футбольные матчи предназначались теперь исключительно для трансляции. Они проходили без публики, в больших отапливаемых залах телекомпании. Команды футболистов состояли на жалованье, среди них было много иностранцев. Но, несмотря на высокий, как говорили, уровень мастерства, интерес к футбольным матчам падал день ото дня. Иенсен сам редко смотрел матчи, хотя, когда он сидел дома, у него все время был включен телевизор. Он догадывался, что так делает не только он один. С каждой минутой Иенсена все сильней давила усталость, а несколько раз у него темнело в глазах, как перед обмороком. Он понял, что это от голода, и подъехал к кафе-автомату, где получил чашку горячей воды, пакет с бульонным порошком и порцию сыра. Дожидаясь, пока порошок растворится в горячей воде, он достал блокнот и записал: "No 7. Журналист. Холост. 58 лет. Ушел по собственному желанию". Хотя Иенсен, чтобы не терять времени, даже не дал бульону остыть, когда он допил свою чашку и сел в машину, часы показывали уже половину шестого. На дороге в западный район его настигли сумерки. До срока оставалось шесть часов. XXV Улица была узкая, скупо освещенная и с обеих сторон обсаженная деревьями. За деревьями шли ряды одно- и двухэтажных домов. Находилась она неподалеку от центра. Эту часть города застраивали тому лет сорок, а населяли ее главным образом чиновники, что и спасло ее от превращения в стандартный район массовой застройки, каких немало возникло, когда началась ликвидация жилищного кризиса. Иенсен поставил машину у тротуара, пересек улицу и нажал кнопку звонка. Но в окнах не было света, и на звонок никто не вышел. Тогда Иенсен вернулся к машине, сел на свое место и принялся изучать список и блокнот. Потом он спрятал бумаги, поглядел на часы, выключил в машине свет и начал терпеливо ждать. Через пятнадцать минут он увидел на противоположном тротуаре невысокого мужчину в велюровой шляпе и сером пальто. Мужчина открыл парадное и вошел. Иенсен ждал, покуда за жалюзи не вспыхнет свет. Тогда он вторично пересек улицу и позвонил. Хозяин открыл тотчас же. Он был одет непритязательно и строго и никак не выглядел на свои пятьдесят восемь. У него было худое лицо, глаза за стеклами очков смотрели вопросительно, но приветливо. Иенсен показал значок. -- Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка. Я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и места службы. -- Входите, пожалуйста, -- сказал хозяин и шагнул в сторону. Иенсен увидел просторную комнату. На полках, занимавших две стены сверху донизу, лежали книги, газеты и журналы. У окна стоял письменный стол с телефоном и пишущей машинкой, а посреди комнаты -- другой стол, курительный, низкий, и вокруг него -- три кресла. Освещалась комната раздвижной лампой над письменным столом и плафоном в центре потолка. В тот миг, когда Ненсен переступил порог комнаты, с хозяином произошла какая-то перемена: изменились его движения, изменился взгляд. Казалось, он выполняет какую-то привычную процедуру, которую уже не раз выполнял. -- Садитесь, пожалуйста. Иенсен сел, достал ручку и блокнот. -- Чем могу быть полезен? -- Мне нужны некоторые сведения. -- Я к вашим услугам, если, конечно, смогу ответить на ваши вопросы. -- Когда вы ушли оттуда? -- Примерно в конце октября прошлого года. -- Вы там долго работали? -- Сравнительно. Точнее говоря, пятнадцать лет и четыре месяца. -- А почему ушли? -- Давайте пользоваться другой формулировкой: я изъявил желание оставить службу. Я оставил издательство по собственному желанию и предупредил об уходе обычным порядком. Он держался выжидательно, голос у него был негромкий и приятного тембра. -- Не хотите ли чего-нибудь? Чаю, к примеру. Иенсен отрицательно качнул головой. -- А где вы работаете сейчас? -- Я материально обеспечен, следовательно, мне незачем работать ради средств к существованию. -- Чем же вы занимаетесь? -- Читаю почти все время. Иенсен оглядел комнату. Порядок в ней был поразительный. При великом множестве книг, газет, бумаг все казалось организованным и продуманным до удивления. -- Когда вы уходили оттуда, вам вручили своего рода диплом, или, точнее сказать, прощальный адрес? -- Вручили. -- Он у вас? -- Должно быть. Хотите посмотреть? Иенсен не ответил. С минуту, а то и больше он сидел неподвижно, не поднимая глаз, потом вдруг спросил: -- Вы признаете, что отправили руководителям концерна анонимное письмо угрожающего содержания? -- Это когда же? -- Примерно в это время, неделю тому назад. Хозяин поддернул брюки на коленях и скрестил ноги. Он оперся левой рукой о подлокотник и медленно провел указательным пальцем по нижней губе. -- Нет, -- спокойно ответил он. -- Не признаю. Иенсен открыл было рот, хотел что-то сказать, но, как видно, раздумал. И поглядел на свои часы. Девятнадцать часов одиннадцать минут. -- Надо полагать, я не первый, с кем вы беседуете на эту тему. Сколько человек вы уже... уже допросили? -- Хозяин вдруг оживился. -- С десяток, -- ответил Иенсен. -- Все -- сотрудники издательства? -- Да. -- Воображаю, сколько вы наслушались анекдотов и всяких пикантных историй. Поделитесь. Полупризнания, старые счеты, намеки. Фальсификация истории. Иенсен молчал. -- Там вечно творится что-нибудь эдакое, сколько я мог понять. Хотя то же самое, наверно, происходит повсюду, -- добавил он задумчиво. -- Какие обязанности лежали на вас, когда вы работали в концерне? - спросил Иенсен. -- Я ведал вопросами культуры. Все время выполнял одни и те же обязанности, говоря вашими словами. -- Вы имели возможность ознакомиться с общей структурой и деятельностью издательства? -- Вообще да, до некоторой степени. Или вы подразумеваете что-либо конкретное? --Вы когда-нибудь слышали о так называемом тридцать первом отделе? -- Да. -- Вы знаете, чем он занимается? -- Еще бы мне не знать. Я проработал там пятнадцать лет и четыре месяца. Помолчав с минуту, Иенсен как бы невзначай спросил: -- Вы признаете, что отправили руководителям концерна анонимное письмо угрожающего содержания? Хозяин пропустил этот вопрос мимо ушей. -- Тридцать первый, или, как его еще называют, особый отдел, является самым важным отделом концерна. -- Я уже наслышан об этом. Чем занимается тридцать первый? -- Ничем, -- ответил хозяин. -- Ничем он не занимается. -- Объясните. Хозяин поднялся с места и мгновенно взял со стола лист бумаги и шариковую ручку, не нарушив при этом безупречного порядка. Затем он снова сел, положил бумагу так, чтобы ее край совпал с линией узора на скатерти, а ручку положил сверху, параллельно верхнему краю листа. Затем он пристально поглядел на посетителя. -- Ладно, -- сказал он. -- Попытаюсь объяснить. Иенсен взглянул на часы: девятнадцать часов двадцать девять минут. В его распоряжении оставалось четыре с половиной часа. -- Вы торопитесь, господин комиссар? -- Да, очень. -- Попытаюсь быть кратким по возможности. Итак, если я вас правильно понял, вы спрашиваете, чем занимается тридцать первый? -- Да. -- Я уже дал вам вполне исчерпывающий ответ: ничем. И по мере того как я буду развивать свой ответ, он будет становиться все менее и менее исчерпывающим. Как это ни грустно. Вы поняли? -Нет. -- Не удивительно. Надеюсь, вы все-таки поймете раньше или позже. Это вопрос жизни. И смерти. Тут хозяин замолчал секунд на тридцать, и за это время в нем произошла какая-то перемена. Когда он заговорил снова, он показался Иенсену неуверенным и слабым, хотя и более оживленным, чем прежде. -- Проще всего, если я буду говорить о себе самом. Я вырос в интеллигентной семье, я воспитан в гуманистических традициях. Отец мой был преподавателем университета, сам я пять лет проучился в академии. И не в теперешней, а в тогдашней, где гуманитарные факультеты были гуманитарными не только по наименованию. Вы хорошо представляете себе, что это значит? -- Нет. -- Ну, все я не могу объяснять. Это завело бы нас слишком далеко. Я допускаю, что вы забыли значение тех терминов, которые я употребляю, но вы не могли вообще не слышать их. И следовательно, вы рано или поздно по ходу моего рассказа вспомните их значение и уловите взаимосвязь. Иенсен отложил ручку и прислушался. -- Как я уже говорил вам в начале, я избрал своей специальностью вопросы культуры отчасти потому, что не надеялся стать когда-нибудь настоящим писателем. Я просто не вытянул бы, хотя писать было для меня жизненной потребностью. И почти единственным увлечением. Пауза. Мелкий дождь застучал в окно. -- Я много лет возглавлял отдел культуры в одной частной газете. На ее страницах не только печатались статьи об искусстве литературе, музыке и тому подобном, там велись и дискуссии. Для меня, как и для многих других, важней всего были именно такие дискуссии. Они затрагивали довольно широкий круг вопросов, практически говоря, они касались всех сторон общественной жизни, причем далеко не все высказанные взгляды были так уж до конца продуманы и неуязвимы. Иенсен сделал едва заметное движение. -- Погодите, -- сказал хозяин и поднял правую руку. -- Я, кажется, догадываюсь, что вы хотите сказать. Да, конечно, эти статьи могли встревожить людей, порою огорчить или раздосадовать, испугать или рассердить. Они никого не гладили по шерстке, о чем бы ни шла речь -- об идеях, общественных институтах или отдельных личностях. Мы, другими словами, я и еще кое-кто, считали это правильным. Иенсен довел до конца прерванное движение и засек время: 19.45. -- Говорили, правда, -- задумчиво продолжал хозяин, -- будто критика и нападки достигали иногда такой остроты, что некоторые объекты их кончали жизнь самоубийством. Молчание продолжалось несколько секунд. Дождь все так же стучал в окно. -- Кое-кого из нас называли радикалами от культуры, но радикалами были все мы, без исключения, независимо от того, где мы работали -- в частных газетах или в социал-демократических. Я со своей стороны не сразу это понял. Кстати сказать, политика интересовала меня далеко не в первую очередь. И вообще, мне не внушали доверия политические деятели. Они казались мне людьми неполноценными, как в общечеловеческом плане, так и в образовательном. Иенсен забарабанил пальцами по краю стола. -- Понимаю, понимаю, вы хотите, чтобы я скорей перешел к делу, - грустно отметил хозяин. -- Точно так же не внушали мне доверия еженедельные издания. И здесь я был более последователен и убежден. На мой взгляд, эти издания уже давно не приносили ничего, кроме вреда. То есть они, разумеется, выполняли какую-то свою задачу, какой бы она ни была, и, следовательно, имели право на существование, но из этого никоим образом не следовало, что они имеют право на мирное существование. Я немало потратил времени, чтобы хорошенько ударить по тому, что они называют своей идеологией, чтобы вскрыть ее сущность и уничтожить ее. Я посвятил этому немало статей и одну книгу дискуссионного порядка. Он улыбнулся чуть заметно. -- Эта книга отнюдь не снискала мне расположение тех, кто протежировал еженедельной печати. Помнится, еженедельники даже называли меня врагом номер один. Но с тех пор прошел немалый срок. Хозяин умолк и провел несколько линий, вместе напоминающих диаграмму. Линии были изящными и тонкими. Должно быть, у него была искусная рука. -- А теперь пойдем навстречу запросам нашего времени и попытаемся коротко и просто изложить длинную и запутанную историю. Структура общества начала изменяться сперва медленно и незаметно, потом -- с головокружительной быстротой. Слова "благоденствие" и "единое общество" начали произноситься все чаще, покуда оба эти явления не слились в нечто цельное и не были признаны неотделимыми одно от другого. Сначала тревожные симптомы не бросались в глаза -- жилищный кризис исчез, преступность падала, молодежные проблемы близились к полному разрешению. Одновременно и неотвратимо, как ледниковый период, наступала неизбежная духовная реакция. Повторяю: тревожные симптомы поначалу не бросались в глаза. Только немногие из нас держались настороженно. Я думаю, вы не хуже меня знаете, что произошло потом? Иенсен не ответил. Новое, какое-то странное чувство начало захватывать его. Чувство одиночества, изоляции, словно и он, и этот маленький человечек в очках вместе очутились под стеклянным -- точнее, пластмассовым -- колпаком или на стенде какого-нибудь музея. -- Для нас важней всего было, конечно, то обстоятельство, что вся публицистика начала сливаться воедино, что владельцы продавали издательство за издательством, газету за газетой концерну, и всякий раз это мотивировалось соображениями экономической выгоды. Все шло прекрасно, до такой степени прекрасно, что те, кто пытался отныне выступить с критикой, чувствовали себя в положении пресловутой собаки, которая лает на луну. И люди, считавшиеся предусмотрительными, уже начали высказываться в том смысле, что глупо поднимать дискуссию вокруг вопросов, по которым, собственно, не может быть двух мнений. Лично я думал иначе, пусть из упрямства или фанатизма. И небольшой число деятелей культуры -- этот термин был тогда в ходу -- думало так же, как я. Опять в комнате воцарилась тишина, и шум дождя больше не нарушал ее. -- Концерн пожрал и ту газету, где работал я. Не помню точно, когда это произошло. Во всяком случае, это явилось заключительным звеном в длинной цепи всевозможных слияний и перепродаж через подставных лиц и даже не вызвало сколько-нибудь громкого отклика. Мой отдел и без того усох до минимума. А под конец его и вовсе ликвидировали -- за ненадобностью. В практическом плане это означало, что я лишился средств к существованию. Та же участь постигла моих коллег из других газет и кое-кого из наших авторов. По непонятному стечению обстоятельств работы не нашлось только для наиболее упрямых и ершистых. Причину я понял лишь много позже. Извините, я принесу попить. Вы случайно не хотите? Иенсен покачал головой. Хозяин встал и скрылся за дверью, которая, надо полагать, вела на кухню. Вернулся он со стаканом минеральной воды и, сделав несколько глотков, поставил стакан на стол перед собой. -- Впрочем, им все равно не удалось бы сделать из меня спортивного хроникера или референта на телевидении, -- сказал он вполголоса. Затем он чуть приподнял стакан, явно желая проверить, не осталось ли мокрых следов на столе. -- Прошло несколько месяцев, -- продолжал он. -- Материальная сторона моей жизни выглядела весьма мрачно. И вдруг, к моему великому удивлению, меня пригласили в издательство, чтобы всесторонне обсудить возможности нашего сотрудничества. Очередная пауза. Иенсен заметил время: 20.05. После мгновенного колебания он спросил: -- Вы признаете, что отправили руководству концерна анонимное письмо угрожающего содержания? -- Нет, нет, погодите, -- сердито ответил хозяин и отхлебнул из стакана. -- Пошел я к ним в самом скептическом настроении и встретился с тогдашними руководителями концерна. Практически они почти все остались до сих пор на своих местах. Встретили меня очень предупредительно и сделали мне предложение, которое несказанно удивило меня. Я до сих пор еще помню отдельные формулировки слово в слово. Не оттого, что у меня хорошая память, а оттого, что я записал их. Мне сказали, что дух свободной дискуссии не должен умереть, что носители его не должны прозябать в бездействии. Что, если даже общество близится к достижению совершенства, всегда могут найтись явления, достойные дискуссии. Что свободная дискуссия, даже когда в ней нет надобности, является одним из краеугольных камней идеального государства. Что все наличные завоевания культуры независимо от формы их выражения следует тщательно взлелеять, чтобы сохранить для потомства. И наконец, мне сказали, что, поскольку концерн уже взял на себя ответственность за большую часть жизнеспособной гласности в нашей стране, он готов также взять на себя ответственность и за дискуссии по вопросам культуры. Что они намерены издавать первый в стране разносторонний и абсолютно независимый журнал по вопросам культуры и привлечь к сотрудничеству в нем самых лучших и самых, так сказать, драчливых журналистов. С каждым словом рассказчик все более воодушевлялся. Он пробовал даже перехватить взгляд Иенсена и удержать его. -- Повторяю, со мной обошлись очень корректно. Они весьма почтительно отозвались о моих столь часто высказываемых взглядах на еженедельники, обменялись со мной рукопожатием, как после партии в пинг-понг, и под конец заявили, что от души радуются возможности переубедить меня. После чего мне было сделано конкретное предложение. Он помолчал немного, отдавшись своим мыслям, затем продолжал. -- Цензура, -- сказал он. -- Если я не ошибаюсь, официальной цензуры в нашей стране не существует. Иенсен утвердительно кивнул. -- И несмотря на это, у нас более свирепая и придирчивая цензура, чем в любом полицейском государстве. Вы спросите: почему? Да потому, что она носит частный характер, не регламентирована законом и ведется такими методами, которые делают ее неуязвимой с юридической точки зрения. Потому, что не само право осуществлять цензуру -- хорошенько заметьте разницу, -- не само право, а практическая возможность зависит от людей, будь то чиновники или отдельные издатели, которые уверены, что их решения разумны и служат всеобщему благу. И потому, что люди в большинстве своем тоже разделяют их дурацкую уверенность и, следовательно, сами выступают в роли цензоров при каждом удобном случае. Он быстро глянул на Иенсена, словно желая убедиться, что аудитория поспевает за ходом его рассуждений. -- Цензуре подвергается решительно все: пища, которую мы едим, газета, которую мы читаем, телевизионная программа которую мы смотрим, радиопередача, которую мы слушаем. Даже футбол и тот проходит цензуру -- из матча удаляются те моменты, где игроки получают травмы или грубо нарушают правила. И все это -- на благо человека. Подобное направление в нашем развитии можно было предугадать на весьма ранней стадии. Он вычертил на своем листке еще несколько геометрических фигур. -- Мы, то есть те, кто был занят дискуссией по вопросам культуры, очень давно начали замечать эту тенденцию, хотя первоначально она проявлялась в сфере, которая внешне не имела к нам никакого отношения. Всего очевиднее сказывалась она в нашем судопроизводстве. Началось с требования строжайшей секретности -- чем дальше, тем чаще и тем строже; военщина сумела убедить юристов и политиканов, что все эти мелочи чрезвычайно важны для безопасности государства. Затем мы заметили, что другие процессы все чаще идут при закрытых дверях -- метод, который всегда представлялся мне сомнительным и нелепым, даже если речь шла о рядовом преступлении против нравственности. Кончилось тем, что почти каждый ерундовый процесс стал целиком или частично недоступен для широкой публики. Объяснение давалось всегда одно и то же: оградить личность от неприятных, волнующих или пугающих фактов, которые так или иначе могут нарушить ее душевный покой. В это же время стало известно -- вспоминаю, с каким удивлением я впервые констатировал сей факт, -- что различные более или менее высокопоставленные государственные деятели и чиновники получили возможность налагать гриф "Совершенно секретно" на следствие и судебные процессы, касающиеся возглавляемых ими учреждений. Нелепейшие пустяки, как, например, вопрос, должны ли наши муниципалитеты сами заботиться о вывозке отходов, и тому подобные "проблемы", окутывались строжайшей секретностью, и никто даже ухом не повел. А в тех отраслях, которые находились под контролем частного капитала, и прежде всего в газетном деле, цензура была еще невыносимее. Порой даже не по злобе или недоброжелательству, а в силу того, что они называют моральной ответственностью, Он допил остаток воды. -- Ну, а о моральных критериях людей, обладающих такой властью, разумеется, следует говорить шепотом. Иенсен глянул на часы: 20.17. -- В тот момент, когда профсоюзное движение и частные работодатели достигли полного единства, создалась концентрация сил, не имеющая себе противовеса. И организованная оппозиция исчезла сама собой. Иенсен кивнул. -- Да и что прикажете делать оппозиции? Все проблемы решены и ликвидированы -- даже жилищный вопрос и нехватка стоянок для машин. Уровень жизни возрастает с каждым днем, число детей, рожденных вне брака, сокращается, преступность падает. Только горсточка недоверчивых людей, диспутантов по призванию, словом, таких, как я, могла осуществлять оппозицию, могла подвергать критике политический фокус, на основе которого совершилось это моральное и экономическое чудо. Горсточка таких, кто был способен во всеуслышание задать ряд не идущих к делу вопросов: за счет чего мы достигли материального процветания? Почему вне брака рождается меньше детей? Почему уменьшилась преступность? И так далее. -- Ближе к делу, -- напомнил Иенсен. -- Ну, разумеется, к делу, -- сухо отозвался хозяин. -- Мне сделали конкретное и чрезвычайно заманчивое предложение. Концерн намеревался издавать в числе прочих и этот чертов журнал. Писать для него и выпускать его будут "самые сильные, самые взрывные, самые динамичные из всех деятелей культуры, населяющих нашу страну". Я дословно помню всю фразу. Меня явно причисляли к этой категории, и -- не скрою -- я почувствовал себя польщенным. Мне показали список предполагаемых сотрудников редакции. Список меня изумил, ибо в нем я нашел имена людей -- их было примерно двадцать пять, -- составлявших, на мой взгляд, культурную и интеллектуальную элиту страны. Все мыслимые средства будут предоставлены в наше распоряжение. Как вы думаете, удивился я, когда это услышал? Иенсен равнодушно глянул на него. -- Ну, конечно, они выдвинули свои условия. Журнал должен быть рентабельным или по меньшей мере сводить концы с концами. Это же один из основных постулатов. Далее -- личность должна быть ограждена от зла. Ну, чтобы достичь рентабельности, необходимо как можно более точно спланировать журнал, он должен, так сказать, найти свою форму. А прежде чем он найдет свою форму, надо тщательно изучить рыночную конъюнктуру. В этой связи нам было дозволено выпускать любое потребное количество пробных номеров. Чтобы не полагаться на волю случая. Что до содержания и тематики, тут нам предоставлялась полная свобода действий как на время пробных выпусков, так и позднее, когда журнал поступит в открытую продажу. Он с горечью улыбнулся. -- Далее мне сказали, что у них существует такое профессиональное правило, согласно которому работа над новыми журналами в период их проектирования и становления должна вестись в условиях строжайшей секретности. А иначе кто-нибудь -- один бог знает, кого они имели в виду, -- может похитить всю идею. Далее мне привели в пример такие-то и такие-то периодические непотребства, которые прошли через годы исканий, прежде чем занять свое место в плановой продукции издательства. Все это подкреплялось избитой истиной "тише едешь -- дальше будешь", ибо медлительность в сочетании с глубокой секретностью дает превосходные результаты. Напоследок мне предложили подписать уже составленный контракт. Контракт был заманчивый - просто на диво. Я должен был сам назначить себе жалованье в разумных пределах. Сумма, на которой мы остановились, начислялась с учетом всех гонораров, буквально за каждую написанную мною строчку. Но, даже если гонораров не хватит для покрытия оговоренной суммы, она все равно будет выплачиваться полностью. Разумеется, сумма гонораров и выплаченного жалованья не всякий раз будет совпадать, и тогда я окажусь должником издательства -- или наоборот. В таких случаях восстановление равновесия зависит от меня, и только от меня. Если мне переплатят, я должен буду некоторое время писать больше обычного, если недоплатят, я могу воспользоваться случаем и отдохнуть. В остальном контракт состоял из стандартных условий и оговорок: меня могут уволить за явную профессиональную непригодность или умышленное причинение ущерба, я не имею права расторгнуть контракт, не выплатив долги издательству, и всякое другое в том же духе. Он потрогал ручку, не сдвинув ее с места. -- Ну, я и подписал. Контракт обеспечивал мне гораздо более высокий доход, чем я когда-либо имел. Впоследствии оказалось, что и остальные подписали точно такие же контракты. А спустя несколько дней я приступил к работе в особом отделе. Иенсен хотел что-то сказать, но подумал и воздержался. -- Да, официально он назывался особым. Прозвище "тридцать первый" возникло позднее. Дело в том, что мы расположились на тридцать первом этаже, выше всех. Первоначально на месте отдела предполагался какой-нибудь склад или чердачные помещения, так что многие даже и не подозревали о его существовании. Лифт до тридцать первого не ходит. Попасть туда можно только по железной винтовой лестнице, очень узкой. Окон там тоже нет, только на потолке два люка для света. Поместили нас туда, как нам было сказано, с двоякой целью. Во-первых, чтобы обеспечить нам необходимый для работы покой, во-вторых, чтобы легче было соблюдать условия строжайшей секретности на весь организационный период. Даже часы работы у нас были другие, и, кстати сказать, рабочий день значительно короче, чем у остальных сотрудников концерна. Тогда все это представлялось вполне естественным. Вы удивлены? Иенсен не ответил. -- Итак, мы приступили к работе, и сперва у нас шла изрядная грызня. Вообразите себе две дюжины отъявленных индивидуалистов, две дюжины непокорных умов, не приведенных заблаговременно к общему знаменателю. Главным редактором у нас был абсолютно безграмотный тип, который впоследствии занял в концерне весьма видное положение. Я могу отлично пополнить имеющийся у вас запас анекдотов, если расскажу, что ему удалось сделать такую карьеру в журналистике именно потому, что он точно так же, как шеф и издатель, страдает алексией, то есть словесной слепотой. Впрочем, тогда он не задирал нос. Первый номер был подписан в набор только месяцев через восемь, отчасти потому, что нас очень задерживал производственный отдел. Номер получился что надо -- резкий, смелый, и, к нашему величайшему удивлению, он встретил самый благосклонный прием у руководителей концерна. Хотя большинство статей было написано в резко критическом тоне и подвергало критике решительно все, включая еженедельники самого концерна, по поводу содержания мы не услышали ни одного худого слова. Нам просто указали на ряд технических погрешностей и прежде всего предложили повысить темпы. Ибо пока мы не можем гарантировать выпуск двух номеров в месяц, нечего и думать об открытой публикации. И это тоже казалось вполне естественным. Хозяин приветливо взглянул на Иенсена. -- Прошло не менее двух лет, прежде чем мы с нашими возможностями, неповоротливыми наборщиками и несовершенной печатью сумели давать два номера в месяц. Журнал выходил регулярно. Мы делали десять пробных оттисков каждого номера и отдавали их в переплет для архива. Из-за строжайшей секретности мы не могли взять на вынос ни один номер. Ну, когда мы добились такой периодичности, руководство концерна выразило живейшее удовлетворение и, я бы даже сказал, удовольствие и заявило, что теперь осталось только одно -- разработать новый макет журнала, придать журналу современную форму, которая поможет ему справиться с жестокой конкуренцией на открытом рынке. И хотите верьте, хотите нет, но лишь после того, как некая таинственная группа экспертов восемь месяцев бесплодно прозанималась поисками этой современной формы, мы начали... -- Что начали? -- спросил комиссар Иенсен. -- ...начали наконец постигать их замысел во всей его глубине. А когда мы стали возражать, они в два счета укротили нас обещанием увеличить тираж пробного выпуска до пятисот экземпляров якобы затем, чтобы рассылать их по редакциям ежедневных газет и по всяким высоким инстанциям. Со временем мы догадались, что нас обманули, но только со временем. Когда мы, к примеру, совершенно точно установили, что название нашего журнала никому не известно, что содержание его никем не комментируется, и по этим признакам догадались, что никуда его не рассылают. Что его используют в качестве коррелята, или, другими словами, в качестве указателя, как и о чем не следует писать. Мы по-прежнему получали свои десять экземпляров. Ну, а дальше... -- Что дальше? -- А дальше сохранялось это чудовищное положение -- куда ни кинь, всюду клин. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год культурная элита страны, последние из могикан, сидели в этих мрачных катакомбах и с убывающим энтузиазмом выжимали из себя очередной номер, который, несмотря ни на что, оставался единственным во всей стране журналом, достойным своего звания. И единственным во всей стране журналом, никогда не увидевшим света... За это время мы выслушали тысячи объяснений на тему, почему все должно быть именно так, а не иначе. Окончательная форма представлялась не совсем удовлетворительной, темпы выпуска -- недостаточно высокими, не хватало типографских мощностей. Ну и так далее. Только содержание никогда не вызывало нареканий, Он постучал указательным пальцем по краю стола. -- А содержание могло бы многое изменить. Оно могло бы пробудить, пока не поздно, сознание народа, некоторых оно могло бы попросту спасти. Я уверен, что это так. Он поднял руку, как бы желая отвести неначатую реплику. -- Я знаю, вы сейчас спросите: почему мы не ушли оттуда? Нет ничего проще: мы не могли. -- Объясните. --С удовольствием. Наш контракт был составлен так, что все мы оказались в неоплатном долгу перед концерном. Проработав всего лишь год, я уже задолжал примерно половину того, что получил. Через пять лет цифра долга соответственно выросла в пять раз, через пятнадцать лет она достигла астрономических размеров -- во всяком случае, для людей с обычными доходами. Это был так называемый "технический долг". Мы регулярно получали извещение о том, на какую именно сумму он возрос. Но никто с нас не требовал выплаты долга. И не собирался требовать до той минуты, пока кто-нибудь из нас не вздумает уйти из тридцать первого отдела. -- Но вы-то ушли? -- Да, но благодаря счастливой случайности. Нежданно-негаданно я получил наследство. И хотя наследство было весьма значительное, почти половина его ушла на то, чтобы выплатить концерну задолженность. Задолженность, которая с помощью различных махинаций продолжала возрастать до той самой минуты, когда я проставил сумму на чеке. Но я вырвался. Я бы вырвался даже в том случае, если бы на это ушло все мое состояние. Если бы я знал, как это делают, я мог бы украсть или ограбить кого-нибудь, лишь бы добыть нужную сумму. Он усмехнулся. -- Кража, грабеж -- это все такие занятия, которые вряд ли пользуются в наши дни большой популярностью. -- Признаете ли вы... Хозяин не дал ему докончить. -- Вы постигли весь смысл того, о чем я вам рассказал? Это было убийство, духовное убийство, куда более страшное и подлое, чем убийство физическое, убийство бесчисленных идей, убийство способности мыслить, убийство свободы слова. Преднамеренное убийство по первому разряду -- убийство целой области нашей культуры. А причина убийства -- самая гнусная из всех мыслимых причин: гарантировать народу душевный покой, чтобы приучить его покорно глотать все, чем его пичкают. Вы понимаете -- беспрепятственно сеять равнодушие, вводить в организм отраву, предварительно убедившись, что в стране не осталось ни врачей, ни противоядия. Он проговорил это взволнованно, торопливо и потом, не переводя дыхания, продолжал: -- Конечно, вы можете возразить, что в общем и целом нам жилось недурно, если не считать тех девятерых, которые помещались, умерли или покончили с собой. И что концерну недешево обошлось удовольствие регулярно вкладывать деньги в журнал, так никогда и не увидевший света. Но деньги для них -- тьфу! Когда финансовые декларации составляют у них такие ловкачи и когда в налоговом управлении служат эти же... -- Он не покончил и вдруг сказал с неожиданным спокойствием: -- Простите, я прибегаю к недостойной аргументации. Ну, разумеется, я все признаю. Вы ведь знали с самого начала, что так оно и будет. Но во-первых, я решил предварительно отвести душу, а во-вторых, я проделал эксперимент местного значения. Я хотел посмотреть, сколько времени можно протянуть не сознаваясь. Он снова засмеялся и сквозь смех заметил мимоходом: -- Нет у меня таланта на вранье. -- Объясните, почему вы это сделали. -- Когда мне удалось живым уйти оттуда, я решил по меньшей мере привлечь к этому делу хоть какое-нибудь внимание. Но почти сразу я понял, что нечего и надеяться написать и опубликовать где-нибудь хоть строчку. И тогда я подумал, что в народе могла сохраниться способность реагировать по крайней мере на проявления жестокости и сенсационные происшествия. Тут я и послал письмо. Разумеется, я поступил неправильно. Как раз в тот день мне разрешили наконец посетить одного из моих прежних коллег, который сидит в сумасшедшем доме, что напротив концерна. И вот я стоял и смотрел, как полиция перекрывает улицу, как съезжаются пожарные машины, как персонал покидает здание. Но о событии не было сказано ни звука, не было напечатано ни слова, не говоря уже о каких-нибудь комментариях. -- Вы не откажетесь повторить свое признание в присутствии свидетелей? -- Конечно, не откажусь, -- рассеянно откликнулся хозяин. -- Кстати, если вам нужны вещественные доказательства, нет ничего проще. Они все здесь. Иенсен кивнул. Хозяин встал и подошел к одной из полок. -- Сейчас я достану первое вещественное доказательство. Итак, перед вами номер несуществующего журнала. Последний из выпущенных при мне. Журнал был превосходно оформлен. Иенсен полистал его. -- Хотя все это сломило нас, мы не настолько лишились зубов, чтобы они рискнули выпустить нас на свободу. Мы поднимали любые вопросы. Табу для нас не существовало. Содержание журнала потрясло Иенсена, хотя лицо его по-прежнему ничего не выражало. Он принялся изучать разворот, посвященный выяснению физиологической стороны вопроса: почему падает рождаемость и растет импотентность? По обе стороны текста были помещены две большие фотографии голых женщин. Женщины явно олицетворяли два различных женских типа. Одна напоминала картинки из заклеенного конверта, который попался Иенсену в столе главного редактора. У нее была стройная, но не худая фигура и узкие бедра. А на втором снимке Иенсен узнал номер четыре, женщину, в квартире которой ровно сутки тому назад он стоял, прислонясь к дверному косяку, и даже выпил стакан воды. Она держалась прямо и просто, чуть расставив ноги и свесив руки. У нее были большие черные соски, широкие бедра и округлый живот. -- Это совсем недавний снимок, -- пояснил хозяин. -- Нам нужен был именно такой, но, пока мы его добыли, пришлось попотеть. Вероятно, сейчас этот тип встречается еще реже, чем прежде. Иенсен продолжал перелистывать журнал, потом сложил его и взглянул на часы: 21.06. -- Соберите все, что нужно, и следуйте за мной. Человек в очках кивнул. В машине они продолжили разговор. -- Должен сделать еще одно признание. -- Слушаю. -- Завтра в то же самое время они получат точно такое же письмо. Я как раз ходил опускать его перед вашим приходом. -- Зачем? -- Так просто я не сдамся. Боюсь только, что на этот раз они вообще не станут заниматься моим письмом. -- Что вы знаете о взрывном деле? -- Меньше, чем первый директор издательства о Гегеле. -- Другими словами? -- Другими словами -- ничего. Я не был даже на военной службе. Я уже тогда был пацифистом. Если бы в мои руки попал целый склад боеприпасов, я все равно не смог бы создать из него что-нибудь взрывчатое. Вы мне верите? -- Верю. На полдороге к шестнадцатому участку Иенсен спросил: -- А у вас случайно не мелькала мысль и в самом деле взорвать здание? Задержанный ответил лишь тогда, когда машина уже въехала во двор участка. -- Да, мелькала. Если бы я был в состоянии изготовить бомбу и знал наверняка, что ни один человек не пострадает, я возможно, взорвал бы Дом. А теперь бомба носит чисто символический характер. Когда машина остановилась, он еще добавил, как бы для собственного сведения: -- Так или иначе, но я все выложил. И кому? Полицейскому! Потом он повернулся к своему спутнику и спросил: -- Процесс, конечно, будет идти при закрытых дверях? -- Не знаю, -- ответил Иенсен. Он нажал кнопку на приборном щитке -- выключил магнитофон, вылез из машины, обошел ее кругом и распахнул другую дверцу. Потом он отвел задержанного на регистрацию, а сам поднялся к себе в кабинет и позвонил начальнику патруля. -- Адрес записали? -- Да. -- Возьмите с собой еще двоих и выезжайте на место преступления. Соберите все вещественные доказательства, какие только сможете найти. И потарапливайтесь. -- Понял. -- Еще одно. -- Слушаю. --Пошлите следователя в одиночку. Пусть снимет показания. -- Понял. Иенсен поглядел на часы. Часы показывали тридцать пять минут десятого. До полуночи оставалось два часа двадцать пять минут. XXVI -- Иенсен? Куда вы опять пропали? -- Заканчивал следствие. -- Я третий день вас разыскиваю. Дело приняло неожиданный оборот. Иенсен промолчал. --Между прочим, что вы имели в виду, когда сказали: "Заканчивал следствие"? -- Что я задержал виновного. В трубке послышалось тяжелое дыхание. -- И он сознался? -- Да. -- И уличен? -- Да. -- Значит, это он? -- Да. Начальник: полиции явно погрузился в размышления. -- Иенсен, надо немедленно известить шефа. -- Да. -- Вот и займитесь. Я думаю, вам следует лично сообщить ему эту новость. -- Понял. -- Пожалуй, оно и к лучшему, что я не смог поймать вас вчера. -- Не понял. -- Вчера руководители концерна связались со мной. Через министра. Мне сообщили, что на данном этапе всего разумнее прекратить следствие. И что они даже готовы взять иск обратно. -- Почему? -- Мне кажется, потому, что они считают, будто следствие зашло в тупик. И потому, что ваши методы представляются им обременительными. Вы якобы действуете совершенно вслепую и напрасно беспокоите людей, невиновных и вдобавок занимающих видное положение в обществе. -- Понял. -- В общем, разговор был не из приятных. Но поскольку я, признаюсь вам честно, не рассчитывал, что вы уложитесь в установленный срок, крыть было нечем. Министр прямо в лоб спросил меня, верю ли я, что у вас что-нибудь выйдет. И я вынужден был ответить: "Нет". Зато теперь, теперь... -- Слушаю. -- Теперь, насколько я понимаю, положение коренным образом изменилось. -- Да. И еще одно. -- Ну что там опять? -- Преступник, скорей всего, отправил второе письмо аналогичного содержания. Письмо должно прийти завтра. -- Это реальная угроза? -- Думаю, что нет. -- Будь наоборот, ситуация была бы поистине уникальная: преступник задержан за шестнадцать часов до совершения преступления. Иенсен промолчал. --Да, сейчас всего важней поставить в известность шефа, отыщите его сегодня же. Это в ваших интересах. -- Понял. -- Иенсен! -- Слушаю. -- Вы славно потрудились. До свиданья. Комиссар Иенсен положил трубку и секунд через десять снова поднес ее к уху. Набирая номер, он услышал со двора истерический визг. На то, чтобы установить местопребывание шефа, ушло пять минут. Чтобы дозвониться до загородной виллы, где находился шеф, -- еще пять. К телефону подошел кто-то из прислуги. -- У меня очень важное дело. -- Хозяин просил не беспокоить его. -- И срочное. -- Ничем не могу помочь. С хозяином случилось несчастье, теперь он лежит. -- В спальне есть телефон? -- Конечно, есть. -- Соедините меня с ним. -- Очень сожалею, но это невозможно. С хозяином случилось несчастье... -- Уже слышал. Попросите к телефону кого-нибудь из членов семьи. -- Хозяйка ушла. -- А когда вернется? -- Не знаю. Иенсен положил трубку и взглянул на часы. Четверть одиннадцатого. Сыр и бульон до сих пор напоминали о себе изжогой, и поэтому, сняв пальто, Иенсен прошел в туалет и выпил там щепотку соды. Загородная вилла была расположена к востоку от города, в тридцати километрах, среди почти нетронутого леса, на берегу озера. Иенсен ехал быстро, включив сирены, и дорога заняла у него двадцать пять минут. Он поставил машину перед домом и подождал немного. Когда из темноты вынырнул дежурный патруль, Иенсен опустил стекло. -- Говорят, здесь случилось несчастье? -- Тоже мне несчастье. Он, правда, лег в постель, но врача я не видел. А прошло уже несколько часов. -- Точнее. -- Это было... не помню, в каком часу это было, но уже смеркалось. -- А вы могли понять, что там произошло? -- Да, почти все. Я очень удачно стоял. Меня не видно, а я могу видеть всю террасу, комнату в нижнем этаже и лестницу к его спальне. И дверь спальни. -- Так что же произошло? -- У них были гости. С детьми, наверное, ради воскресенья. Он смолк. -- Дальше. -- Дети, говорю, были, -- задумчиво продолжал рассказчик. -- Играли они на террасе, а сам он сидел с гостями в большой комнате на первом этаже и что-то пил. Скорее всего, водку, но не очень много. -- Ближе к делу. -- Вдруг на террасу влез барсук. -- Ну и?.. -- Сдуру, должно быть. Дети поднимают крик, барсук не может убежать -- вокруг террасы идут такие вроде как перила, барсук мечется. Дети орут. -Ну? -- А слуг поблизости нет. И никаких мужчин, кроме него. Ну и, конечно, меня. Вот он встает, выходит на террасу и смотрит, как мечется барсук. Дети вопят от страха. Сперва он раздумывал. А потом подошел к барсуку и подтолкнул его носком, чтобы спугнуть. Барсук пригнул голову и цап его за ногу. А потом он нашел выход и удрал. -- А шеф? -- Шеф вернулся в комнату, но, не присаживаясь внизу, стал подниматься по лестнице. Еще я видел, как он открыл дверь в свою комнату и упал прямо на пороге. Застонал и позвал жену. Примчалась жена и уложила его в постель. Потом они закрыли дверь. Наверно, она помогла ему раздеться. Она несколько раз выходила из комнаты и возвращалась с разными вещами -- принесла чашку, наверно, еще термометр -- на таком расстоянии разве увидишь? -- Барсук укусил его или нет? -- Укусить не укусил. Скорее, просто напугал. А странно... -- Что странно? -- Да вот с барсуком. Ведь они спят в это время года. Я сам смотрел по телевизору передачу про зимнюю спячку барсуков. -- Воздержитесь от ненужных подробностей. -- Понял. -- С сегодняшнего дня можете вернуться к обычным служебным обязанностям. -- Понял. -- Он потеребил свой бинокль. -- Любопытное было задание, позволю себе заметить. -- Воздержитесь от ненужных подробностей. И еще одно. -- Слушаю. -- Ваша манера докладывать оставляет желать много лучшего. -- Понял. Иенсен подошел к дому, и горничная впустила его. Где-то пробили часы. Одиннадцать. Иенсен стоял с фуражкой в руке и ждал. Через пять минут появилась жена шефа. -- В такое время? -- спросила она надменно. -- Я уже не говорю о том, что мой супруг стал жертвой несчастного случая и лежит в постели. -- Я по очень важному делу. И срочному. Она поднялась наверх и вернулась через несколько минут, -- Вот здесь телефон, можете поговорить с ним, но недолго. Иенсен снял трубку. Шеф был явно утомлен, но голос у него был четкий и мелодичный. -- Так-так... Значит, вы его посадили? -- Он задержан. -- Где он сейчас? -- Ближайшие три дня он проведет в шестнадцатом участке. --Чудненько. Бедняга, без сомнения, душевнобольной. Иенсен промолчал. --Выяснилось еще что-нибудь любопытное во время следствия? -- Нет. -- Чудненько. Всего вам наилучшего. -- Еще одно. -- Покороче, пожалуйста. Вы поздно пришли, а у меня был нелегкий день. -- Прежде чем его задержали, он успел отправить второе анонимное письмо. -- Ах та-ак. А содержание вам известно? -- Если верить его словам, оно ничем не отличается от первого. Молчание так затянулось, что Иенсен даже счел разговор оконченным. Когда шеф заговорил снова, у него стал другой голос: -- Значит, он, как и в прошлый раз, грозит взорвать здание? -- Очевидно. -- А была у него возможность пронести в здание взрывчатку и подложить ее? -- Едва ли. -- Но можете ли вы поручиться, что это совершенно исключено? -- Конечно, не могу. И все же это представляется абсолютно невероятным. Голос шефа отразил глубокие раздумья. Помолчав тридцать секунд, шеф завершил разговор следующими словами: --У меня нет сомнений, что он душевнобольной. Все это крайне неприятно. Впрочем, если и принимать какие-то меры, так ведь не раньше чем завтра. Итак, покойной ночи. Домой Иенсен возвращался на малой скорости. Пробило полночь, а ему все еще оставалось добрых пятнадцать километров до города. Тут его обогнала большая черная машина. Она удивительно напоминала машину шефа, хотя Иенсен не мог бы сказать с уверенностью, что это именно она. Без малого в два он подъехал к своему дому. Он устал, проголодался и совсем не испытывал почему-то того приятного чувства, которое появлялось у него всякий раз после законченного дела. Он разделся в темноте, прошел на кухню, отмерил сто пятьдесят граммов и залпом осушил стакан. Потом прямо так, голый, подошел к мойке, ополоснул стакан, вернулся в комнату и лег. Заснул он почти сразу. Последним, что успело на границе сна промелькнуть в его сознании, было чувство одиночества и неудовлетворенности. XXVII Едва открыв глаза, Иенсен мгновенно стряхнул остатки сна. Что-то разбудило его, он только не знал что. Вряд ли это был какой-то звук извне - телефонный звонок или выкрик. Скорей всего, мирное течение сна нарушила мысль, острая и ослепительная, как вспышка магния. Но как только он открыл глаза, мысль исчезла. Он немного полежал, глядя в потолок. Встал минут через пятнадцать и прошел на кухню. Электрочасы показывали без пяти семь, день недели - понедельник. Иенсен достал из холодильника бутылку минеральной воды налил полный стакан и подошел со стаканом к окну. За окном лежала серая, заросшая, унылая местность. Иенсен выпил воду и пошел умываться. Он снял пижаму и сел в ванну. Полежал в теплой воде, пока вода не остыла, после этого встал, ополоснулся под душем, слегка помассировал кожу и оделся. Он не стал читать утренние газеты, но выпил медовой воды и съел три сухарика. Сухарики не помогли -- только острей стал сосущий мучительный голод. Машину он вел медленно и все же у моста чуть не проехал на красный свет. Пришлось резко затормозить. Сзади с единодушным укором взвыли машины. Ровно в восемь тридцать Иенсен открыл дверь своего кабинета, а через две минуты зазвонил телефон. -- С шефом говорили? --Только по телефону. К нему не допускают. Он лежит в постели. -- С чего это вдруг? Он болен? -- Его напугал барсук. Начальник ответил не сразу, и Иенсен привычно ловил ухом его прерывистое дыхание. -- Думаю, что это было не так уж серьезно. Во всяком случае, сегодня рано утром шеф вместе с издателем улетели на какой-то заграничный конгресс. -- И что же? -- Я звоню вам не поэтому. Скорее, для того, чтобы сообщить, что ваши тревоги подошли к концу. Материалы следствия у вас оформлены? Иенсен полистал протоколы. -- Да. --Прокурор занялся этим делом в срочном порядке. Его люди приедут за арестованным минут через десять и переведут его в дом предварительного заключения. Вы передадите с ними все донесения и протоколы допросов. --Понял. Как только преступником займется прокуратура, вы можете закрыть дело, поставить галочку в календаре и выкинуть эту историю из головы. И я тоже. -- Понял. -- Вот и хорошо. Ну, до свиданья, Иенсен. Из прокуратуры приехали точно в назначенное время. Иенсен стоял у окна и видел, как вывели арестованного. На нем были та же велюровая шляпа и серое пальто. Держался он вполне непринужденно: идя к машине, с любопытством оглядывал цементированный двор участка. Но ничего интересного во дворе не было -- только шланг, да ведра, да двое полицейских в ярко-желтых комбинезонах. Оба конвоира относились к своей задаче донельзя серьезно. Они не надели на арестованного наручники и не взяли его за руки, но вплотную зажали с обеих сторон. И еще Иенсен заметил, что один из них все время держит руку в кармане. Не иначе новичок. Иенсен продолжал стоять у окна, хотя машина давно уехала. Потом он сел за стол, достал блокнот и перечитал свои заметки. В нескольких местах он надолго задерживался или возвращался к уже прочитанному. Когда стенные часы одиннадцатью короткими звонками напомнили ему о времени, он отложил блокнот в сторону и минут десять, не меньше, рассматривал его. Затем он положил блокнот в коричневый конверт, а конверт запечатал и, надписав на оборотной стороне номер, сунул его в нижний ящик стола. После этого Иенсен пошел в буфет, механически отвечая по пути на приветствия подчиненных. Он заказал стандартный завтрак целиком, получил тесно уставленный поднос и прошел к угловому столику, который всегда за ним числился. Завтрак состоял из трех ломтиков колбасного фарша, двух обжаренных луковиц, пяти разваренных картофелин и кудрявого салатного листа. Сверху все это было полито густым и клейким молочным соусом. Далее, к завтраку полагалась бутылка пастеризованного цельного молока, четыре куска черствого хлеба, порция витаминизированного растительного жира, плавленый сырок, стакан черного кофе, скользкий пряник с сахарной корочкой и джемом. Он ел медленно, жевал тщательно, с таким отсутствующим видом, словно весь этот прием пищи не имел к нему решительно никакого касательства. Разделавшись с завтраком, он долго и старательно ковырял в зубах. А потом некоторое время сидел неподвижно, выпрямившись и сложив руки на краю стола. Казалось, он никуда не смотрит, и те, кто проходил мимо, не могли поймать его взгляд. Через полчаса он вернулся в свой кабинет и сел за стол. Просмотрел обычные сообщения -- о самоубийствах, об алкоголиках; наугад извлек из кучи донесений одно, пытался прочесть его внимательно, но дело не клеилось. Пот лился с него ручьями, мысли разбегались, не поддаваясь контролю, а это с ним бывало редко. Завтрак оказался непосильной нагрузкой для его желудка. Иенсен отложил донесение, встал, пересек коридор и открыл дверь уборной. Он притворил за собою дверь. Его вырвало. Он стоял спиной к двери и думал, что в любую минуту сюда может кто-нибудь войти и выстрелить ему в затылок. Если у вошедшего хороший револьвер, выстрел разнесет голову, он, Иенсен, повалится лицом на унитаз, так его потом и найдут. Когда спазмы в желудке прекратились, мысли обрели прежнюю четкость. Иенсен умылся, смочил затылок и руки холодной водой, причесался, почистил пиджак и вернулся к себе в кабинет. XXVIII Иенсен только успел сесть за стол, как зазвонил телефон. Он поднял трубку и по старой привычке глянул на часы: 13.08. -- Иенсен! -- Слушаю. -- Они только что получили письмо, как вы и предсказывали. -- Да? -- Мне звонил первый директор. Он в беспокойстве и сомнении. -- Почему? -- Как я уже сообщил вам утром, оба главы концерна -- шеф и издатель -- находятся за границей. Вся ответственность тем самым ложится на него, а он, насколько я понимаю, не получил никаких указаний на этот счет. -- На какой счет? -- Насчет мер, которые он должен принять. Его, по-видимому, не информировали заблаговременно о письме. И оно было для него равносильно взрыву бомбы. Мне кажется, он даже не знал, что преступник арестован. -- Понимаю. -- Он несколько раз меня переспрашивал, можем ли мы гарантировать на все сто процентов, что бомбы нет. Я ответил ему, что риск, во всяком случае, ничтожный. Но гарантировать что бы то ни было, да еще на сто процентов... Вот вы можете? -- Нет. -- Так или иначе, он просит выделить ему несколько человек на всякий случай. Мы не можем отказать ему в столь законной просьбе. -- Понимаю. Начальник полиции откашлялся. -- Иенсен! -- Слушаю. -- Вам незачем брать это на себя. У вас и без того была нелегкая неделя, к тому же на этот раз мы имеем дело со случаем почти заурядным. А кроме того... Короткая пауза. -- ...кроме того, директор не выразил особого восторга от возможности новой встречи с вами. Не будем уточнять почему. -- Слушаю. -- Вышлите те же силы, что и в прошлый раз. Ваш непосредственный помощник в курсе всех дел. Пусть он и командует. -- Понял. -- Если вам хочется, вы можете, разумеется, управлять операцией по радио. Словом, поступайте по собственному усмотрению. -- Понял. -- Не сочтите мои слова за попытку дезавуировать вас. Я думаю, вам не нужно это объяснять. Но, с другой стороны, у нас нет оснований не пойти навстречу человеку, когда можно. -- Понимаю. Отдавая распоряжения начальнику патруля, Иенсен включил сигнал местной тревоги. -- Держитесь в тени. Не привлекайте внимания. -- Слушаю, комиссар. Иенсен положил трубку и прислушался к звонкам в помещениях нижнего этажа. Через одну минуту тридцать секунд машины выехали со двора. Часы показывали 13.12. Иенсен просидел минуту, пытаясь сосредоточиться. Потом он встал и спустился в аппаратную. Полицейский вскочил из-за пульта и взял под козырек. Иенсен сел на его место. -- Где вы находитесь? -- За два квартала от площади Профсоюзов. -- Выключите сирены, когда проедете площадь. -- Понял. Голос у Иенсена звучал спокойно, как всегда. На часы он не смотрел. Расчет времени был и так ясен до последней секунды. Начальник патруля должен подъехать к Дому в 13.26. -- Прошли площадь. Вижу Дом. -- Ни одного человека в форме внутри Дома и перед ним. -- Понял. -- Пикет разделите на две части и поставьте в трехстах метрах от дома. Перекройте оба подъездных пути. -- Понял. -- Увеличить дистанцию между автомобилями. -- Сделано. -- Следовать схеме прошлой недели. -- Понял. -- Сообщите мне сразу, как только оцените обстановку. Разговор на время прервался. Иенсен разглядывал пульт. Дом принадлежал к числу caмых высоких в стране и благодаря своему положению просматривался из любой части города. Он всегда был перед глазами, и, откуда бы человек ни ехал, Дом виднелся в конце его пути. Дом имел тридцать один этаж и стоял на квадратном фундаменте. На каждой стене было по четыреста пятьдесят окон и белые часы с красными стрелками. На облицовку пошла глазированная плитка, темно-синяя у основания Дома, но чем выше, тем светлей. При первом взгляде на Дом через ветровое стекло начальнику патруля показалось, будто Дом пробивается из-под земли, как неслыханных размеров колонна, и вонзается в холодное, по-весеннему безоблачное небо. Дом разрастался, заслоняя горизонт. -- Мы у цели. У меня все. -- У меня тоже. Комиссар Иенсен взглянул на свои часы: 13.27. Радист повернул рычажок. Иенсен не шелохнулся и не оторвал взгляда от часов. Секундная стрелка заглатывала время короткими торопливыми рывками. В комнате стояла полная тишина. Лицо у Иенсена стало наряженное и сосредоточенное, зрачки уменьшились, вокруг глаз побежали морщинки. Радист испытующе поглядел на начальника. 13.34... 13.35... 13.36... 13.37... В динамике что-то затрещало. -- Комиссар? -- Да. -- Я видел письмо. Ясно, что его составил тот же человек. Буквы такие, все такое. Только бумага другая. -- Дальше. -- Тот, с кем я говорил, ну, этот директор издательства, ужасно волнуется. Дрожит -- наверно, от страха, как бы чего не вышло в отсутствие шефов. -Ну? -- Они эвакуируют здание, совсем как в прошлый раз. Четыре тысячи сто человек. Эвакуация уже началась. -- Где вы сейчас? -- Перед главным входом. Ну и народу! -- Пожарные? -- Вызваны. Одна машина. Думаю, хватит. Прошу прощенья... Надо перекрыть улицу. Потом доложу. Иенсен слышал, как начальник патруля отдает кому-то приказания. Потом все стихло. 13.46. Иенсен сидел все в той же позе. И выражение лица у него не изменилось. Радист пожал плечами и подавил зевок. 13.52. В динамике опять треск. -- Комиссар? -- Да. -- Народу стало меньше. В этот раз у них получилось быстрей. Должно быть, уже выходят последние. -- Доложите обстановку. -- Все в исправности. Перекрытие полное. Говорим, что лопнула теплоцентраль. Пожарная машина уже здесь. Все хорошо. Он казался уверенным и невозмутимым. Говорил свободно, и голос его действовал успокоительно. -- Господи, ну и народищу! Вышли все. Глаза Иенсена следили за секундомером. Круг, другой, третий. 13.55. Радист зевнул. -- Хорошо хоть, дождя нет, -- сказал начальник патруля. -- Воздержитесь от... Тут Иенсен вздрогнул и приподнялся со своего места. -- Все покинули Дом? Отвечайте немедленно! -- Конечно, все, кроме маленького отдела, особого. Они там сидят в полной безопасности, да и не эвакуируешь их за такое короткое... Кадры замелькали с лихорадочной быстротой. Он увидел все до мельчайших подробностей, словно при вспышке магния. И опустился на стул, не дослушав. -- Где вы сейчас? -- Перед главным... -- Немедленно в вестибюль. Немедленно! Вспышка не кончалась. Теперь Иенсен знал, какая мысль мелькнула у него сегодня утром в ту долю секунды, когда он открыл глаза. -- Выполнено. -- Срочно в будку вахтера. К телефону. Наберите номер тридцать первого отдела. Там есть список всех телефонов. Молчание. 13.56. -- Телефон... телефон не работает. А номер -- вот он... -- Лифты? -- Ток отключен по всему Дому. И телефоны, и все... -- А если по лестницам? Сколько понадобится? -- Не знаю. Десять минут... Не знаю... -- Есть в Доме ваши люди? -- Двое, но не выше пятого этажа. -- Отзовите. Не отвечайте. Некогда. 13.57. -- Они спускаются. -- Где стоит пожарная машина? -- Перед входом. Мои уже спустились. -- Пусть пожарная машина отъедет за боковое крыло здания. -- Выполнено. 13.58. -- Позаботьтесь о своей безопасности. Немедленно за крыло. Бегом! Тяжелые шаги, пыхтение. -- В Доме -- никого? -- Да... кроме этих... из тридцать первого... -- Знаю. Прижмитесь к стене, в углу, надо укрыться от падающих предметов. Откройте рот. Расслабьте мускулы. Следите, чтобы не прикусить язык. У меня все. 13.59. Иенсен снова повернул рычажок. -- Дайте сигнал общей тревоги, -- сказал он радисту. -- Не забудьте про вертолетную службу. И поскорей. Тут Иенсен встал и вернулся в свой кабинет. Он сел за стол и начал ждать. Он ждал тихо, а про себя думал, будет ли слышен взрыв в его кабинете.