ло. Прямо из вестибюля Ненсен позвонил в лабораторию, -- Ну как? -- Вы были правы. Мы обнаружили на бумаге следы позолоты. В клее, под буквами. Удивительно, как мы этого сразу не заметили. -- Не нахожу ничего удивительного. XV -- Выясните адрес этого человека. Срочно,-- сказал комиссар Иенсен. Начальник патруля щелкнул каблуками и ушел. А Иенсен начал изучать список, лежащий перед ним на столе. Он выдвинул ящик стола, достал оттуда линейку и аккуратно вычеркнул три имени. Потом пронумеровал оставшиеся -- от первого до девятого, бросил взгляд на часы и четко написал сверху: "Четверг. 16 часов 25 минут". Потом достал из ящика неначатый блокнот, открыл его и написал на первой странице: "No 1. Бывший заведующий отделом подписки. 48 лет. Женат. Досрочно ушел на пенсию по болезни". Ровно через две минуты явился начальник патруля и принес адрес. Иенсен переписал адрес, закрыл блокнот, сунул его во внутренний карман и поднялся. -- Добудьте сведения об остальных. К моему возвращению они должны быть готовы. Он миновал центр города, заполненный учреждениями и магазинами, проехал мимо площади Профсоюзов и дальше, на запад, увлекаемый сплошным потоком автомобилей. Автомобили мчались по широкому шоссе, которое вело через промышленный район и жилые массивы, где выстроились однообразными колоннами тысячи многоэтажных домов. В ясном свете закатного солнца четко рисовался серый слой отходящих газов. Толщиной он был метров в пятнадцать и нависал над городом словно ядовитый туман. Несколько часов назад Иенсен выпил две чашки чаю и съел четыре сухарика. Теперь заныло в правом подреберье. Боль была тяжелая, нудная, словно бур, работающий на малых оборотах, впивался в мягкие ткани. Но боль болью, а есть хотелось по-прежнему. Еще через несколько миль дома пошли старые, обветшалые. Они торчали, словно придорожные столбы, из буйной, неухоженной зелени, лепнина местами отвалилась, обнажая неровные, обглоданные непогодой бетонные панели, во многих окнах недоставало стекол. С тех пор как десять лет тому назад правительство сумело разрешить жилищный кризис благодаря поточному строительству многоэтажных домов с одинаковыми стандартными квартирами, старые районы быстро обезлюдели. Теперь в пригородах была заселена от силы треть всей жилой площади. Остальные квартиры пустовали и приходили в негодность, как приходили в негодность сами дома. Теперь, когда они стали нерентабельными, никто не заботился об их ремонте и содержании. Вдобавок дома были построены из рук вон плохо и потому ветшали быстрее, чем можно было ожидать. Многие фирмы обанкротились и закрылись, другие были попросту заброшены своими владельцами, а с тех пор, как статистика установила, что у каждого человека должна быть собственная машина, никакие виды общественного транспорта не связывали этот район с центром. В непролазном кустарнике вокруг домов валялись части машин и целлофановые пакеты. Министерство коммунальных дел давно решило, что заброшенные дома в конце концов рухнут сами собой и окраины автоматически и без особых затрат превратятся в свалку. Иенсен свернул с шоссе, переехал через мост и очутился на сильно вытянутом в длину, очень зеленом острове, где были открытые бассейны, теннисные корты, дорожки для верховой езды и белые виллы вдоль берега. Через несколько минут он сбавил скорость, повернул налево и, миновав высокие чугунные ворота, остановился у подъезда. Вилла была большая и роскошная, стеклянный фасад ослепительной чистоты усиливал впечатление вызывающей роскоши. Возле входа стояли три машины, одна из них--большая, серебристо-серая -- была какой-то заграничной марки. Последняя модель года. Иенсен поднялся на крыльцо, и, когда он прошел мимо фотоэлемента, из дома донесся мелодичный звон. Молодая женщина в черном платье и накрахмаленной кружевной наколке распахнула перед ним дверь, попросила его подождать и скрылась в глубине дома. Убранство вестибюля и -- насколько он мог судить -- всего дома было ультрасовременным и безличным. Та же холодная элегантность, что и в директорских кабинетах издательства. В вестибюле, кроме Иенсена, находился еще юнец лет девятнадцати. Вытянув ноги, он сидел в кресле из стальных трубок и тупо смотрел перед собой. Тот, ради кого Иенсен приехал сюда, оказался загорелым и синеглазым мужчиной, чуть выше средней упитанности, с бычьим затылком и надменным выражением лица. Он был одет в спортивные брюки, сандалии и короткую элегантную куртку из какой-то легкой ткани. -- В чем дело? -- хмуро начал он.-- У меня решительно нет времени. Иенсен шагнул ему навстречу и предъявил свой значок. -- Моя фамилия Иенсен. Я комиссар шестнадцатого участка. Веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и места работы. Поза и выражение лица хозяина мгновенно изменились. Он растерянно переступил с ноги на ногу и съежился. Глаза тревожно забегали. -- Ради бога,-- пролепетал он,-- только не здесь... не при... пойдемте в мой... или в библиотеку лучше всего.-- Он сделал какой-то неопределенный жест, словно хотел отвлечь внимание Иенсена, и сказал:-- Это мой сын. Молодой человек, сидевший в кресле, бросил на них недовольный взгляд. -- Ты не хочешь прокатиться, испробовать свою новую машину? -- спросил мужчина в куртке. -- Это еще зачем? -- Ну, барышни и вообще... -- Лажа,-- сказал юнец и тупо уставился в пространство. -- Не понимаю я нынешнюю молодежь, не понимаю,-- вымученно улыбнулся человек в куртке. Иенсен промолчал, и улыбка тотчас угасла. В библиотеке -- большой светлой комнате -- стояло несколько шкафов и несколько низких кресел, а книг не было совсем. На столе лежали журналы. Хозяин плотно прикрыл дверь и бросил умоляющий взгляд на посетителя. Лицо последнего сохраняло невозмутимую серьезность. Затем, преодолевая нервную дрожь, хозяин подошел к одному из шкафов, достал стакан, из каких пьют сельтерскую, почти доверху налил его водкой и залпом выпил. Налил еще раз, поглядел на Иенсена и промямлил: -- Теперь-то уже все равно... А вы сами случайно не желаете... хотя, что я спрашиваю... извините... Вы меня поймете -- нервы.-- И с этими словами он рухнул в одно из кресел. Иенсен, по-прежнему стоя, достал из кармана блокнот. Лицо хозяина заблестело от пота. Он непрерывно утирал его сложенным вчетверо платком. -- Господи, господи! -- простонал он. -- Я это предвидел. Я это предвидел с самого начала. Я знал, что эти гады воткнут мне нож в спину, как только кончатся выборы. Но я буду сопротивляться,-- вдруг взвился он.-- Конечно, они отберут у меня все, но я кой-чего знаю, много кой-чего, о чем они даже и не... Иенсен не сводил с него глаз. -- Много есть всякой всячины,-- продолжал хозяин,-- есть и цифры, которые им нелегко будет объяснить. Вы знаете, какой налог они платят? А какое жалованье получают их консультанты по налогам, вы знаете? А где служат эти юристы на самом деле, вы знаете? -- И, возбужденно запустив пальцы в свою поредевшую шевелюру, уныло добавил: -- Вы меня, конечно, извините... Я не хотел... Это только ухудшит мое положение... -- Вдруг в его голосе прозвучали властные нотки: -- А с какой стати вы допрашиваете меня в моем собственном доме? Небось и так все знаете. Чего вы стоите? Почему не сядете? Иенсен все стоял. И по-прежнему не произносил ни слова. Хозяин осушил второй стакан и со стуком поставил его на стол. Руки у него дрожали. -- Ну, действуйте, действуйте,-- сказал он, покорившись судьбе.-- Значит, ничего не поделаешь. Значит, придется все это оставить. Он еще раз подошел к шкафу и возобновил прежние манипуляции со стаканом. Иенсен раскрыл блокнот и достал авторучку. -- Когда вы ушли оттуда? -- спросил он. -- Осенью. Десятого сентября. Этот день я никогда не забуду. И время, которое ему предшествовало, тоже нет. Это было страшное время, не лучше, чем нынешний день. -- Вы досрочно ушли на пенсию? -- Попробуй не уйди. Они меня заставили. От хорошего отношения, ни от чего другого. У меня даже есть медицинское заключение. Они все предусмотрели. Порок сердца, сказали они. "Порок сердца" -- это звучит. Хотя на самом деле я был здоров как бык. -- А размер пенсии? -- Месячное жалованье. Я до сих пор такую получаю. Господи, ведь для них это гроши по сравнению с теми суммами, которые они выплачивают налоговым инспекторам. Кстати, они в любой момент могут прекратить выплату. Я ведь подписал бумагу. -- Какую бумагу? -- Они называют это объяснительной запиской. Ну, признание своего рода. Вы, наверно, его читали. Отказ от этого дома, где мы находимся, и от всех денежных средств. Они заверили меня, что это чистейшая проформа, что они в жизни не воспользуются моей запиской без крайней необходимости. Я, конечно, никогда не строил иллюзий. Я только не думал, что крайняя необходимость наступит так скоро. Я долго уговаривал себя, что они не посмеют привлечь меня к ответственности, не решатся на открытое судебное разбирательство, не пойдут на скандал. Я сижу у них на крючке, а это добро,-- он обвел рукой вокруг себя,-- вполне вознаградит их за все затраты, как ни велика покажется сумма на первый взгляд. -- А точнее? -- Около миллиона. Скажите, а я непременно должен это вспоминать? Устно... и здесь... у меня? -- Все наличными? -- Нет, примерно половину. Да и то в рассрочку на много лет. А вторую половину... -- Да, да? -- Вторую выплатили стройматериалами, транспортом, рабочей силой, бумагой, конвертами... Этот паразит все просчитал, бьюсь об заклад, что он просчитал даже скрепки, клей и тесьму для папок. -- Кто? -- Мерзавец, который оформлял эту историю. Их любимчик, их цепной пес, господин директор издательства. Их самих я и в глаза не видел. Они не желают пачкать руки, сказал директор. И никто ничего не узнал. Это нанесло бы концерну невосполнимый ущерб, сказал директор. Дело было как раз перед выборами. Я догадывался, что им важно только переждать, пока пройдут выборы. Говоря это, он все тер и тер лицо носовым платком. Платок уже весь посерел и вымок. -- А что вы хотите со мной сделать? -- Когда вы перестали там работать, вам был вручен диплом, своего рода поздравительный адрес? Хозяин вздрогнул. -- Был,-- вяло сказал он. -- Будьте любезны, покажите мне его. -- Сейчас? -- Вот именно. Хозяин встал пошатываясь, привел в порядок выражение лица и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся с дипломом в руках. Диплом был вставлен под стекло в золотую рамку. На нем стояли подписи шефа и издателя. -- Должен быть еще один лист, первый, где ничего не написано. Куда вы его дели? Хозяин растерянно воззрился на Иенсена. -- Понятия не имею. Наверное, выбросил. Помнится, я просто отрезал его, когда заказывал рамку. -- А поточнее не можете сказать? -- Не могу, но скорей всего я его действительно выбросил. Да, да, теперь припоминаю. Отрезал. Отрезал и выбросил. -- Ножницами? -- А чем же еще? Конечно, ножницами. Он глянул на диплом и взмахнул рукой. -- Какой обман! -- простонал он.-- Какое гнусное лицемерие, какой подлый обман! -- Да,-- согласился Иенсен. Он захлопнул блокнот, сунул его в карман и встал. -- До свиданья. Хозяин вытаращил глаза. -- А когда вы... вернетесь? -- Не знаю,-- сказал Иенсен. Юнец за это время не переменил позы, но сейчас он изучал в журнале гороскопы и даже проявлял при этом некоторые признаки интереса. Когда Иенсен выехал в обратный путь, на дворе уже была ночь и в заброшенных поселках торчали дома, словно шеренги черных призраков среди дремучего леса. Иенсен не стал даже заезжать на работу, а прямиком отправился домой. Он только завернул по дороге в кафе и хотя понимал, к чему это приведет, съел три бутерброда и выпил две чашки черного кофе. Кончился четвертый день. XVI Телефон зазвонил раньше, чем Иенсен успел одеться. Будильник показывал пять минут седьмого, и Иенсен стоял и брился перед зеркалом в ванной. Ночью его отчаянно донимали колики, теперь боль немного отпустила, но под ложечкой все равно сосало. Он сразу понял, что звонок служебный, он сам никогда не пользовался телефоном для частных разговоров и другим не разрешал. -- Иенсен! -- вскричал начальник полиции.-- Где вас черти носят? -- В нашем распоряжении еще три дня. -- Я не совсем точно выразился. -- Я только-только приступил к допросам. -- Да я не про ваши темпы, честное слово. Эта была одна из тех фраз, на которые не знаешь что ответить. Начальник хрипло прокашлялся. -- На наше с вами счастье, вопрос уладился и без нас. -- Уладился? -- Да, они сами разыскали виновника. -- Кто же он? -- Один из служащих концерна. Как мы и предполагали с самого начала, причиной всему была глупая шутка. Пошутил один из служащих, журналист. Судя по всему, это чрезвычайно разболтанный молодой человек, одержимый всякими завиральными идеями. А вообще-то он славный парень. Они его подозревали с первой минуты, хотя и не позаботились сообщить нам об этом. -- Понимаю. -- Скорее всего, они не хотели высказывать непроверенные подозрения. -- Понимаю. -- Как бы то ни было, инцидент исчерпан. Они решили не возбуждать против него дела. Они примирились с убытками, они проявили великодушие. От вас требуется только одно: снять с него показания. И можете поставить точку. -- Понимаю. -- У меня есть его имя и адрес. Запишите. Ненсен записал имя и адрес на обратной стороне маленькой белой карточки. -- Я думаю, для вас будет лучше, если вы спихнете это как можно скорей -- и дело с концом. -- Да. -- Потом оформите все обычным порядком. Учтите, что они в данном случае хотели бы ознакомиться с материалами следствия. -- Понимаю. -- Иенсен! -- Слушаю. -- У вас нет повода огорчаться. Очень хорошо, что все так кончилось. Разумеется, у служащих концерна было больше возможностей распутать дело. Точное знание персонала и внутренних взаимоотношений давало им определенное преимущество. Иенсен молчал. Начальник дышал прерывисто и неровно. -- И еще одно,-- сказал он. -- Слушаю. -- Я с самого начала говорил вам, что ваша задача -- разобраться с анонимным письмом, не так ли? -- Говорили. -- Другими словами, что вам незачем обращать внимание на всякие побочные детали, которые могут всплыть в ходе следствия. Как только вы снимете показания с этого шутника, можете считать дело закрытым. И забыть все, что к нему относится. Ясно? -- Ясно. -- Думаю, что эта история кончилась ко всеобщему удовольствию... включая вас и меня, как я уже говорил. -- Понимаю. -- Вот и хорошо. До свиданья. Иенсен повесил трубку, вернулся в ванную, добрил вторую щеку, оделся, выпил чашку горячей воды с медом и прочел утреннюю газету. Все это без спешки. Хотя движение было не такое интенсивное, как обычно, Иенсен ехал на малой скорости, и, когда он добрался до участка и отогнал машину на стоянку, часы показывали уже половину десятого. Целый час он просидел за столом, не заглядывая ни в донесения, ни в заготовленный список адресов. Потом он вызвал начальника патруля, передал ему белую карточку и сказал: -- Соберите сведения об этом лице. Все, какие можно. И поскорей. Он долго стоял у окна и глядел, как санитары дезинфицируют камеры. Раньше чем они успели завершить свою работу, два полицейских в зеленой форме доставили первого алкоголика. Немного спустя позвонил тот полицейский, который в свое время был откомандирован на почту. -- Вы где находитесь? -- В центральном архиве периодических изданий. -- Есть какие-нибудь результаты? -- Никаких. Продолжать? -- Продолжайте. Еще через час, никак не меньше, вернулся начальник гражданского патруля. -- Докладывайте. -- Двадцать шесть лет. Сын известного коммерсанта. Семья считается весьма состоятельной. Время от времени сотрудничает в еженедельниках. Получил хорошее образование. Холост. Судя по некоторым данным, ему протежируют сами шефы, скорей всего ради его фамильных связей. Характер...-- Он наморщил лоб и принялся внимательно изучать записи, словно не мог разобрать собственный почерк. После этого он продолжал:-- Неустойчивый, порывистый, обаятельный, с чувством юмора. Склонность к довольно смелым шуткам. Нервы плохие, ненадежен, быстро утомляется. Семь раз страдал запоем, дважды принудительно лечился от алкоголизма... Одним словом, портрет неудачника,-- завершил свой доклад начальник патруля. -- Ну и достаточно.-- сказал Иенсен. В половине первого он велел принести из буфета два яйца всмятку, чашку чаю и три белых сухарика. Позавтракав, надел китель и фуражку, спустился вниз, сел в машину и поехал в южном направлении. Указанную квартиру он нашел на третьем этаже обыкновенного доходного дома. На звонок никто не вышел. Он прислушался, и ему показалось, что из-за двери доносятся чуть слышные звуки гитары. Подождав минуту, Иенсен повернул дверную ручку. Дверь была не заперта, и он вошел в квартиру, стандартную квартиру из двух комнат, передней и кухни. Стены в первой комнате были голые, окно не занавешено. Посреди комнаты стоял стул, на полу возле стула -- пустая бутылка из-под коньяка. На стуле сидел раздетый мужчина и перебирал струны гитары. Чуть наклонив голову, он взглянул на посетителя, но играть не перестал и ничего не спросил. Иенсен прошел в следующую комнату. Там тоже не было ни мебели, ни ковров, ни занавесок, но зато на полу лежали несколько бутылок и груда одежды. В углу на тюфяке спала женщина, укрытая простыней и одеялом, спала, уткнувшись носом в подушку. Одна рука у нее съехала на пол, и как раз на расстоянии вытянутой руки перед ней лежали сигареты, коричневая сумочка и пепельница. Воздух здесь был тяжелый и затхлый, пахло спиртом, табаком, человеческим телом. Иенсен открыл окно. Женщина подняла голову и бессмысленно посмотрела на него. -- Вы кто такой? -- спросила она. -- Какого черта вы здесь ковыряетесь? -- Птичка, это сыщик, которого мы ждали весь день!-- крикнул гитарист из соседней комнаты. -- Известный сыщик, который явился уличить нас. -- А пошел ты...-- сказала женщина и опять уронила голову на подушку. Иенсен приблизился к тюфяку. -- Предъявите ваше удостоверение личности,-- сказал он. -- А, пошел ты...-- сонно сказала она лицом в подушку. Иенсен нагнулся, поднял сумочку и после недолгих поисков нашел удостоверение. Посмотрел анкетные сведения: девятнадцать лет. В верхнем правом углу Иенсен увидел две красные пометки, довольно отчетливые, хотя кто-то явно пытался стереть их. Две пометки означали два привода за пьянство. После третьего отправляют на принудительное лечение. Иенсен вышел из квартиры и в дверях сказал гитаристу: -- Я вернусь ровно через пять минут. К этому времени потрудитесь одеться. Он спустился к машине и вызвал по радиотелефону полицейский автобус. Автобус прибыл через три минуты, и Иенсен с двумя полицейскими снова зашел в квартиру. Гитарист за это время успел надеть штаны и рубашку. Он сидел на подоконнике и курил. Женщина по-прежнему спала. Один из полицейских достал алкогольный тестер и, приподняв с подушки голову женщины, сунул ей в рот раструб прибора. -- Дохните, -- скомандовал он. Кристаллик в резиновом пузыре тотчас позеленел. -- Одевайтесь,-- сказал полицейский. Женщина сразу проснулась, села и дрожащими руками натянула простыню на грудь. -- Нет, -- сказала она. -- Вы не смеете. Я ничего не сделала. Я здесь живу. Нет, вы не смеете. Не надо, ради бога, не надо. -- Одевайтесь,-- повторил полицейский с прибором и кончиком башмака придвинул ворох одежды к ее постели. --Не хочу!-- закричала она и отшвырнула ворох чуть не до дверей. -- Заверните ее в одеяло,-- приказал комиссар Иенсен,-- и поскорей. Она повернулась к нему резко, молча, испуганно. Правая щека у нее была красная и помятая от подушки, черные, коротко остриженные волосы сбились в ком. А Иенсен вышел в другую комнату. Гитарист по-прежнему сидел на подоконнике. Женщина плакала, пронзительно, взахлеб, и, должно быть, сопротивлялась, но все это заняло очень немного времени. Минуты через две полицейские одержали победу и увели ее. Иенсен заметил время по часам. -- Неужели это было так необходимо?-- спросил мужчина, не вставая с подоконника. Голос у него был звучный, но неуверенный, и руки дрожали. -- Значит, это вы написали письмо?-- спросил Иенсен. -- Ну да, я же сознался. И давно сознался, черт побери. -- Когда вы его отправили? -- В воскресенье. -- В какое время дня? -- Вечером. Точно не помню. -- До девяти или после? -- По-моему, после. Я же вам сказал, что не помню точно. -- Где вы составляли письмо? -- Дома. -- Здесь? -- Нет, у родителей. -- На какой бумаге? -- На обыкновенной, белой. Голос его обрел твердость, он даже взглянул на Иенсена с некоторым пренебрежением. -- На бумаге для машинки? -- Нет, получше. На обрывке какого-то диплома. -- А где вы его взяли? -- Известно где -- в издательстве, их много там валяется. Сотрудники, которые уходят по собственному желанию или получают под зад коленкой, награждаются перед уходом такими дипломами. Описать, как он выглядит? -- Не стоит. Где вы его нашли? -- Вам говорят, в издательстве. -- А точнее? -- Ну, валялся он, валялся, понимаете? Наверно, брали его для образца или еще зачем-нибудь. -- На столе? -- Может, и на столе. -- Он задумался. -- А может, на полке, не помню. -- Когда это произошло? -- Несколько месяцев назад. Хотите верьте, хотите нет, но я почти ничего не помню. Вот ей-богу. Одно могу сказать: не в этом году. -- И вы взяли его с собой? -Да. -- Для шутки? -- Нет, я думал устроить хорошенький бенц. -- Что устроить? -- Ну, бенц. Это тоже вроде шутки. Выражение старое. -- А какой именно шутки? -- Да мало ли какой! Подписаться выдуманной фамилией, приклеить на первой странице голую девку и отправить какому-нибудь идиоту. -- А когда у вас возникла идея написать письмо? -- В воскресенье. Делать было нечего. Я и решил устроить у них небольшой переполох. Только ради забавы. Я даже и не думал, что они всерьез этим займутся. С каждой минутой голос его становился тверже и уверенней. Но вдруг он просительно добавил: -- Ну откуда я мог знать, что начнется такая петрушка? У меня и в мыслях не было. -- Каким клеем вы пользовались? -- Своим собственным. Обычный клей. Иенсен кивнул. -- Покажите мне ваше удостоверение личности. Тот достал его сразу. На удостоверении стояло шесть красных пометок, все перечеркнуты синим. -- Задерживать меня не к чему. Я и так уже три раза подвергался принудительному лечению. Иенсен вернул ему документ. -- А она нет,-- добавил гитарист и кивком головы указал на дверь соседней комнаты. -- Если разобраться, вы сами и виноваты во всем. Мы вас дожидались с прошлой ночи, а чем еще прикажете заниматься, пока ждешь? Терпеть не могу сидеть без дела. Бедная девочка. -- Она что, ваша невеста? -- Пожалуй, так. -- Она здесь живет? -- Обычно. Она правильная девка, душевная, только возни с ней много. У нее немножко устаревшие взгляды. А уж темперамент -- прямо вихрь, если только вы понимаете, что я имею в виду. Иенсен кивнул. --Скажите, если бы дядя... если бы они не были так снисходительны и не сняли иск, о каком наказании могла бы идти речь? -- Такие вещи решает суд,-- ответил Иенсен. И закрыл блокнот. Его собеседник достал сигарету, закурил, спрыгнул с подоконника и стоял теперь, бессильно привались к стене. -- Иногда вытворяешь черт-те что,-- пробормотал он.-- Счастье еще, что мне везет в жизни. Иенсен спрятал блокнот в карман и поглядел на дверь. -- А перед тем как наклеить буквы, вы рвали газету? -- Ну, разумеется. -- И вырывали из нее буквы? -Да. -- А не вырезали? Ножницами? Гитарист быстрым движением потер переносицу, затем провел пальцами по бровям, наморщил лоб и только после этого ответил: -- Точно не могу сказать... -- А вы попытайтесь. Пауза. -- Не припомню. -- Откуда вы отправили письмо? -- Отсюда. Из города. -- Точнее. -- Ну, сунул в какой-то ящик. -- Точнее. Где он находится? -- А я почем знаю? -- Значит, вы не знаете, где вы опустили письмо? -- Сказал ведь, что в городе, а где точно, я не помню. -- Значит, не помните? -- Смешно было бы запоминать такие глупости. В городе полно почтовых ящиков, верно ведь? Иенсен не ответил. -- Верно ведь?-- переспросил гитарист, повышая голос. -- Верно, верно. -- Вот видите. -- Но зато вы, конечно, помните, в какой части города это произошло? Иенсен рассеянно поглядел в окно. Гитарист пытался поймать его взгляд, но успеха не имел и потому, чуть наклонив голову, ответил: -- Представьте себе, что не помню. А разве это имеет какое-нибудь значение? -- Где живут ваши родители? -- В восточной части города. -- Может быть, и письмо вы опустили неподалеку от их дома? -- Не знаю, слышите! Не все ли равно, где я его опустил? -- А может быть, в южной части? -- Да, черт возьми. То есть нет, не знаю. -- Где вы опустили письмо? --Не знаю, черт подери, не знаю!--истерически выкрикнул гитарист и, внезапно оборвав крик, с шумом вздохнул. Потом после небольшой паузы сказал:--Я в тот вечер гонял по всему городу. -- Один? -- Да. -- И вы не помните, где вы опустили письмо? -- Не пом-ню. Сколько раз надо повторять, что я не помню? Он встал и принялся расхаживать по комнате мелкими, торопливыми шажками. -- Не помните, значит? -- Нет. -- Итак, вы не знаете, в какой ящик вы опустили письмо. -- Не-ет! -- закричал он, больше не владея собой. -- Одевайтесь и следуйте за мной,-- приказал Иенсен. -- Это куда еще? -- В полицию, в шестнадцатый участок. -- А вас не устроит, если я просто... просто запишу все это на бумаге? Завтра утром? У меня... у меня были другие планы на сегодняшний вечер. -- Нет. -- А если я откажусь следовать за вами? -- Не имеете права. Вы арестованы. -- Арестован? Да как вы смеете, черт вас подери! Они взяли иск обратно. Ясно вам? За что я, спрашивается, арестован? -- За дачу ложных показаний. По дороге ни тот, ни другой не проронили ни слова. Арестант сидел на заднем сиденье, и Иенсен мог наблюдать за ним в зеркало, почти не поворачивая головы. Арестант заметно нервничал. Щурился под очками, моргал, а когда думал, что за ним не наблюдают, грыз ногти. Иенсен заехал во двор и отогнал машину к дверям подвала. Потом вылез из машины и провел арестованного мимо регистрационного стола, мимо камер, где за блестящими решетчатыми дверями сидели пьяницы -- одни плакали, другие поникли в тупом оцепенении. Иенсен распахнул последнюю дверь и очутился вместе со своим подопечным в ярко освещенной комнате. Потолок здесь был белый, стены и пол тоже, а посреди комнаты стояла скамейка из белого бакелита. Арестант оглянулся вызывающе и в то же время растерянно и опустился на скамью. А Иенсен вышел и запер за собой дверь. У себя в кабинете он снял трубку, набрал три цифры и сказал: -- Срочно направьте следователя в камеру-одиночку. Речь идет о ложных показаниях. Обвиняемый должен в этом сознаться, Иенсен повесил трубку, достал из нагрудного кармана белую карточку, выложил ее на стол и тщательно нарисовал в левом верхнем углу маленькую пятиконечную звездочку. Потом с не меньшим тщанием заполнил такими звездочками целую строку. Ниже последовала строка шестиконечных звезд, маленьких, одинакового размера. Доведя свой труд до конца, он подвел итог. В общей сложности он нарисовал одну тысячу двести сорок две звезды, из них шестьсот тридцать три пятиконечных и шестьсот девять шестиконечных. Изжога начала донимать Иенсена, к ней присоединились желудочные спазмы. Он развел щепотку соды и залпом выпил ее. Со двора доносились вопли и прочие шумы, там явно разыгрывалась баталия, но Иенсен даже не подумал выглянуть в окно. Телефон зазвонил через четыре часа двадцать пять минут. -- Все ясно,-- сказал следователь,-- Конечно, он тут ни при чем, но пока я это из него выудил, столько пришлось попотеть... -- А протокол допроса? -- Уже подписан. -- Мотивы? -- Скорей всего деньги... Но в этом он до сих пор не сознался. -- Отпустите его. -- Передать дело в суд? -- Нет. -- Выжать из него, кто давал ему деньги? -- Нет. -- Теперь это будет нетрудно сделать. -- Нет,-- повторил Иенсен. -- не надо. Иенсен положил трубку, разорвал испещренную звездами карточку и бросил обрывки в корзину для бумаг. Потом извлек список с девятью именами, перевернул страничку блокнота и написал: "No 2. 42 года. Репортер. Разведенный. Ушел по собственному желанию". Потом Иенсен поехал домой и сразу лег, даже не поужинав. Устал он страшно, и, хоть изжога отпустила, он все равно еще долго ворочался, прежде чем заснуть. Итак, прошел пятый день, и прошел зря, без малейшей пользы. XVII -- Это был не он, -- сказал комиссар Иенсен начальнику полиции. -- То есть как не он? В чем дело? Ведь он же сам говорил... -- Он все выдумал. -- И признался? -- Да, только не сразу. -- Итак, вы утверждаете, что этот человек сознался в преступлении, которого не совершил? Вы уверены, что не ошиблись? -- Да. -- Вам известно, почему он так поступил? -- Нет. -- Не кажется ли вам, что в этом случае необходимо установить причину? -- Нет надобности. -- Может, оно и к лучшему...- Казалось, начальник полиции обращается к себе самому.-- Иенсен! -- Слушаю. -- Положение у вас незавидное. Ведь требование найти преступника остается в силе, насколько мне известно. А в запасе всего два дня. Успеете? -- Не знаю. -- Если вам не удастся решить эту задачу до понедельника, я не ручаюсь за последствия. Мне даже самому трудно их представить. Стоит ли напоминать вам об этом? -Нет. -- Ваша неудача может обернуться неудачей и для меня. -- Понимаю. -- После столь непредвиденного оборота важнее, чем когда бы то ни было, вести дальнейшее следствие в условиях строжайшей секретности. -- Понимаю. -- Я полагаюсь на вас. Желаю удачи. Начальник позвонил почти в то же время, что и вчера, но на сей раз Иенсен уже был готов выйти из дому. За всю ночь он проспал от силы два часа, но тем не менее чувствовал себя бодрым и даже отдохнувшим. Вот только вода с медом не утолила его голод, под ложечкой сосало, и чем дальше -- тем сильней. -- Пора съесть хоть какую-нибудь настоящую стряпню. Завтра или самое позднее -- послезавтра. Это Иенсен сказал самому себе, когда спускался вниз по лестнице. Вообще же он не имел такой привычки -- разговаривать с самим собой. Редкий ночной дождик съел снег. Ртутный столбик поднялся чуть выше нуля, тучи рассеялись, и солнце по-прежнему светило холодным белым светом. В шестнадцатом участке еще не завершили утреннюю программу. У входа в подвал стоял серый автобус, который развозит алкоголиков с тремя приводами по лечебницам или на принудительные работы, а в самом подвале полицейские еще только выгоняли из камер сонных арестантов. Полицейские были бледные и усталые от ночного дежурства. Перед дверью, выстроившись в безмолвную длинную цепь, ждали те, кого освободили из-под стражи. Им надо пройти стол регистрации и получить прощальный укол. Иенсен подошел к врачу. -- Как прошла ночь? -- осведомился он. -- Нормально. Точнее сказать, чуть хуже предыдущей. Иенсен кивнул, -- У нас тут ночью опять случай был со смертельным исходом. Одна женщина. -- Так-так... -- Она крикнула из камеры, что если она и пила, то лишь затем, чтобы покончить с собой, но полицейские ей помешали... Я ничего не успел сделать. -- Ну и?.. -- Бросилась вперед головой на стену камеры и размозжила себе череп. Это не так просто, но у нее получилось. Врач поднял взгляд. Веки у него припухли и покраснели, и в воздухе запахло спиртом. Едва ли запах мог исходить от стоящего перед ним арестанта, которому только что закатили укол. -- Для этого нужна физическая сила -- раз, большая воля -- два, - продолжал врач. -- И нужно содрать обивку со стены -- три. Почти все освобожденные стояли, засунув руки в карманы и апатично понурив головы. Ни страха, ни отчаяния больше не было в их лицах, одна только беспредельная пустота. Иенсен вернулся к себе в кабинет, достал очередную карточку и сделал на ней две записи: "Улучшить стенную обивку. Нового врача". Больше никаких дел у него в кабинете не было, и он ушел не задерживаясь. Часы показывали двадцать минут девятого. XVIII Пригород был расположен на несколько миль южнее города и принадлежал к той категории, которая у экспертов из коммунального министерства числится, как правило, под рубрикой "районы самосноса". Строили его в пору великого жилищного кризиса, симметрично расставив вокруг так называемого торгового центра и автобусной остановки тридцать многоэтажных домов. Теперь маршрут автобуса отменили, предприятия почти все лопнули сами собой, большая мощеная площадь превратилась в автомобильное кладбище, а из квартир пустовало по меньшей мере восемьдесят процентов. Иенсен не без труда отыскал нужный адрес, отъехал на стоянку и вышел из машины. Дом был четырнадцатиэтажный, штукатурка местами обвалилась, местами почернела от непогоды. Каменная дорожка перед домом была усеяна осколками стекла, а деревья и кусты подступали вплотную к бетонному фундаменту. Ясно было, что пройдет еще немного времени, и корни их разорвут мостовую. Лифт не работал, пришлось тащиться пешком на девятый этаж. Лестничная клетка была холодная, запущенная и темная. Часть дверей была распахнута настежь, открывая взору комнаты в том виде, как их бросили хозяева,-- захламленные, на потолке и на стенах трещины, сквозь которые задувает ветер. Попадались и занятые квартиры -- об этом можно было судить по кухонному чаду и громовым воплям телевизоров -- шла утренняя передача. Должно быть, стены и междуэтажные перекрытия строились без звукоизоляционной прокладки. Одолев пять этажей, Иенсен запыхался, а к девятому у него больно сдавило грудь и заныло под ложечкой. Прошло несколько минут, и одышка улеглась. Тогда он достал служебный значок и постучал в дверь. Хозяин открыл сразу. И удивился: -- Полиция? Я абсолютно трезв вот уже несколько лет. -- Моя фамилия Иенсен, я комиссар шестнадцатого участка. Я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и прежнего места работы. -- И что же? -- Несколько вопросов. Хозяин пожал плечами. Он был опрятно одет, худощав и с погасшим взглядом. -- Тогда войдите. Квартира была стандартного типа, меблировка соответственная. На стене висела книжная полка с десятком книжек, а на столе стояла чашка кофе, лежали хлеб, масло, сыр и газета. -- Садитесь, пожалуйста. Иенсен огляделся. Квартира очень напоминала его собственную. Он сел, достал ручку, раскрыл блокнот. -- Когда вы ушли из издательства? -- В декабре прошлого года, как раз перед рождеством. -- По собственному желанию? -- Да. -- Работали долго? -- Да. -- А почему ушли? Хозяин отхлебнул кофе. Взглянул на потолок. -- Это долгая история. Вряд ли она вас заинтересует. -- Почему вы ушли? -- Будь по-вашему. У меня нет секретов. Просто все это нелегко сколько-нибудь связно изложить. -- Попытайтесь. -- Так вот, утверждение, что я ушел по собственному желанию, можно принять за истину только с оговоркой. -- Уточните. -- Если даже затратить на это несколько дней, все равно вы ничего не поймете. Я могу лишь поверхностно изложить ход событий. Он сделал паузу. -- Но сперва я хотел бы узнать, зачем вам это понадобилось. Меня в чем-нибудь подозревают? -- Да. -- И вы, конечно, не скажете в чем? -- Нет. Хозяин встал и подошел к окну. -- Я переехал сюда, когда этот район только начали заселять. Это было не так уж давно. И вскоре я поступил в концерн: меня привел туда несчастный случай. -- Несчастный случай? -- До этого я служил в другом журнале. Вы, наверно, такого и не помните. Его издавали социал-демократическая партия и объединение профсоюзов. Это был последний крупный журнал в стране, не зависящий от концерна. У него были свои амбиции, культурные в частности, хотя положение на этом фронте начало заметно ухудшаться. -- Культурные амбиции? -- Ну да, он ратовал за настоящее искусство и поэзию, публиковал серьезные рассказы и тому подобное. Я не силен в этих вопросах, я репортер, я занимался политическими и социальными проблемами. -- Вы были социал-демократом? -- Я был радикалом. Точнее говоря, я принадлежал к крайнему левому крылу социал-демократов, но об этом я и сам не догадывался. -- Дальше. -- Дела шли далеко не блестяще. Журнал почти не давал дохода, хотя и убытков тоже не приносил. Он имел довольно большой круг читателей, которые ему доверяли. И вообще он служил единственным противовесом всем журналам концерна, он боролся с концерном и с издательством, он критиковал его, отчасти прямо, отчасти косвенно, благодаря самому факту своего существования. -- Как? -- Полемические статьи, передовицы, критические выступления. Честный и серьезный подход к поднимаемым вопросам. Деятели Дома, разумеется, ненавидели его лютой ненавистью и наносили ответные удары, но уже на свой лад. -- Как? -- Они увеличивали выпуск безликих массовых серий и развлекательных журналов, а кроме того, они ловко использовали повальную тенденцию современных людей. -- Какую тенденцию? -- Рассматривать картинки, вместо того чтобы читать текст, или если уж читать, то по крайней мере ничего не значащий вздор, а не такие статьи, которые заставляют думать, волноваться, занимать определенную позицию. К сожалению, именно так обстояло дело уже в мое время. Рассказчик по-прежнему стоял у окна спиной к посетителю. -- Этот феномен именуется мозговой ленью и является, как говорят, неизбежным следствием, своего рода возрастной болезнью телевизионного века. Над домом пророкотал самолет. Южнее поселка в нескольких милях от него была посадочная площадка, откуда ежедневно вылетали большие группы людей, чтобы провести свой отпуск за границей, в "специально для этой цели отведенных местах с благоприятными условиями". Такие поездки были доступны со всех точек зрения. Иенсен и сам один раз соблазнился и съездил за границу, но повторять этот эксперимент не желал. -- Словом, это было в те времена, когда многие все еще думали, что спад половой активности вызван радиоактивными осадками. Припоминаете? -- Да. -- Ну, с нашими читателями концерн сладить не мог. Это был круг не такой уж большой, но зато тесно сплоченный. И наш журнал был им очень нужен. Он служил для них последней отдушиной. Я думаю, издательство больше всего ненавидело нас именно по этой причине. Но нам все-таки казалось, что им с нами не совладать. Он обернулся и взглянул на Иенсена. -- Сейчас последуют всякие сложности. Я ведь говорил, что так просто это не объяснишь. -- Продолжайте. Что было дальше? Рассказчик чуть заметно улыбнулся и сел на диван. -- Что было дальше? Самое неожиданное. Они просто-напросто купили нас со всеми потрохами. Чин чином, с персоналом, с идеологией и прочим хламом. За наличные. Или, если перевернуть по-другому: партия и объединение профсоюзов продали нас врагу. -- Почему? -- Ну, это трудней объяснить. Мы стояли на распутье. Единое общество принимало вполне зримые черты. История-то давняя. А знаете, что я думаю? -- Нет. -- Как раз тогда социализм в других странах, преодолев все трудности, сумел сплотить людей, помог им осознать себя людьми сделал их свободнее, увереннее, сильнее духовно, показал, чем может и должен стать труд для человека, пробудил человеческую личность к активной деятельности, воспитал в ней чувство ответственности... Мы со своей стороны все так же превосходили их по уровню материального производства, и близилось время, когда следовало использовать на практике наш общий опыт. А получилось по-другому. Развитие пошло другим путем. Вам не трудно следить за ходом моих рассуждений? -- Ничуть. -- Здесь всех настолько ослепило сознание собственного превосходства, все головы были настолько забиты верой в успех так называемой практической политики (грубо говоря, у нас считали, что нам посчастливилось примирить и чуть ли не соединить марксизм с плутократией), что наши социалисты сами признали социализм излишним. Впрочем, реакционные теоретики предсказывали это много лет назад. Далее последовали определенные перемены в партийной программе. Из нее просто-напросто вычеркнули тот раздел, где говорилось о том, какой опасностью чревато становление Единого общества. Шаг за шагом партия отказалась от всех основных положений своей программы. И одновременно следом за всеобщим оглуплением наступала духовная реакция. Вы понимаете, к чему я веду? -- Не совсем. -- Тогда-то и была предпринята попытка сблизить крайние точки зрения в различных вопросах. Мысль сама по себе, возможно, не столь дурная, но все методы, которыми пользовались для осуществления ее, сводились к фигуре умолчания, точнее, замалчивания: замалчивали трудности, замалчивали противоречия. Каждую проблему опутывали ложью. Через нее перескакивали путем неуклонного повышения материального уровня, ее обволакивали бездумной болтовней газеты, радио, телевидение. Вместо фигового листка на эту болтовню навесили термин "занимательные беседы" и надеялись, что замалчиваемые болезни в ходе времени исчезнут сами собой. Но вышло по-другому. Личность почувствовала, что физически она вполне ублаготворена, зато морально над ней учредили опеку; политика, общество стали понятиями расплывчатыми и непостижимыми, все было вполне терпимо и все мало привлекательно. Наступила растерянность, сменившаяся у некоторых равнодушием. А на самом дне притаился беспричинный страх. Да, страх, -- повторил он. -- Перед чем -- не знаю. А вы случайно не знаете? Иенсен все так же без выражения смотрел на него. -- Может, страх перед жизнью, как это нередко бывает, и самое абсурдное заключалось в том, что внешне жизнь становилась все лучше. На весь протокол какие-нибудь три кляксы: алкоголизм, падение рождаемости, увеличение числа самоубийств. Но говорить об этом считается неприличным -- так было, так есть. Он умолк. И Иенсен не нарушил молчания. -- Одно из положений, распространившееся на все общество сверху донизу -- пусть даже никто до сих пор не рискнул произнести его вслух,-- сводится к следующему: все должно приносить выгоду. Самое ужасное, что именно эта доктрина и побудила профсоюзы и партию запродать нас тем, кого мы в ту пору считали своими заклятыми, врагами. Нас продали ради денег, а не ради того, чтобы избавиться от нашей откровенности и радикализма. Только потом они осознали двойную выгоду такой сделки. -- И от этого вы ожесточились? Рассказчик, казалось, не понял вопроса. -- Но даже и не это больше всего оскорбило и унизило нас. Больше всего оскорбило и унизило нас то обстоятельство, что все это делалось без нашего ведома, на высшем уровне, над нашими головами. Мы-то воображали, будто играем определенную роль, будто все, что мы говорим, и все, что мы собой представляем, а заодно и те, кого мы представляем, имеют вес, достаточный по меньшей мере для того, чтобы нас поставили в известность, как намерены с нами обойтись. Но мы напрасно обольщались. Весь вопрос был улажен с глазу на глаз двумя бизнесменами в рабочем порядке. Один из них был шеф издательства, другой -- глава объединения профсоюзов. Затем сделку довели до сведения премьер-министра и партии, чтобы те уладили кое-какие практические детали. Тех, чьи имена пользовались известностью, и тех, кто занимал у нас руководящие посты, рассовали по всяким синекурам в правлении концерна, а остальные пошли в придачу. Самым незначительным просто указали на дверь. Я принадлежал к промежуточной категории. Вот как оно было. С таким же успехом это могло произойти в средние века. Так бывало всегда. Это доказало нам, сотрудникам журнала, что мы ничего не значим и ни на что не способны. Это было страшней всего. Это было смертоубийством. Это убило идею. -- И от этого вы ожесточились? -- Скорее отупел. -- Но вы испытывали ненависть к своей новой службе? Концерну? Его шефам? -- Ничуть. Если вы так подумали, значит, вы не поняли меня. Ибо со своей точки зрения они действовали в строгом соответствии с логикой: чего ради они стали бы отказываться от такого доступного триумфа? Представьте себе, что генерал Миаха во время сражения за Мадрид позвонил генералу Франко и спросил у него: "Не хотите ли по дешевке откупить у меня мою авиацию? Уж больно много она жрет бензина". Это сравнение вам что-нибудь объясняет? -- Ничего. -- Впрочем, оно не совсем точно. Ну что ж, тогда я дам вполне однозначный ответ на ваш вопрос: нет, я не испытывал ненависти к издательству ни тогда, ни позже. Ко мне даже неплохо относились. -- И все же уволили? -- На самых гуманных условиях. К тому же учтите, что я сам их на это спровоцировал. -- Чем? -- Я умышленно злоупотребил их доверием, так это у них называется. -- Как? -- Осенью меня послали за границу собирать материал для серии статей. Статьи должны были представить целую человеческую жизнь, путь человека к почестям и богатству. Речь шла об одном всемирно известном артисте телевидения, об одном из тех, которыми без конца пичкают публику во всех передачах. Предыдущие годы я только тем и занимался, что писал гладкие, красивые биографии известных людей. Но впервые меня откомандировали для этой цели в чужую страну. Он улыбнулся все той же чуть заметной улыбкой и забарабанил пальцами по краю стола. -- Моя знаменитость, мой герой родился в социалистической стране, одной из тех, чье существование тщательно замалчивается. Я даже думаю, что наше правительство до сих пор ее не признало. Он взглянул на Иенсена пытливо и грустно. -- И знаете, что я сделал? Я написал серию статей, где подробно и доброжелательно проанализировал политику и культурный уровень этой страны, сравнил их с нашей обстановкой. Мои статьи, конечно, так и не увидели света, да я и не ждал этого. Он смолк ненадолго, потом, нахмурив брови, продолжал: -- А самое забавное, что я до сих пор не знаю, зачем я это сделал. -- Назло? -- Возможно. Но до сих пор, много лет подряд, я ни с кем не беседовал на эту тему. И не знаю, с чего я вдруг сейчас разговорился об этом. Во всяком случае, ни о чем таком я не думал. Проработав в издательстве с полмесяца, я потерял интерес ко всему на свете, после чего начал писать то, что они хотели, страницу за страницей. Сначала они действительно относились ко мне серьезней, чем я того заслуживал. А потом убедились, что я вполне безопасен и могу быть отличным винтиком в их большой машине. Тогда -- и лишь тогда -- они подумывали о том, чтобы перевести меня в особый отдел. Вы, верно, о нем и не слыхали? -- Нет, слыхал. -- Его можно назвать иначе -- тридцать первым отделом. Он считается, у них одним из главных отделов. Почему -- не знаю. Говорят о нем редко, деятельность его проходит в условиях строжайшей секретности. Они занимаются каким-то планированием. На нашем профессиональном жаргоне их называют "макетная группа". И вот меня совсем уже было надумали перевести в тридцать первый, но потом, должно быть, спохватились, что я ни на что больше не гожусь, кроме как на сочинение красивых и прилизанных жизнеописаний известных людей. Кстати, они были правы. Он рассеянно провел пальцами по краю чашки. -- Тут я вдруг выкинул этот фортель. Ну и удивились же они! Иенсен кивнул. -- Видите ли, я понимал, что больше ничего не смогу написать, и мне нестерпима была мысль, что последние строки, которые выйдут из-под моего пера, будут приторной и лживой стряпней на тему о каком-то прохвосте, будут восхвалением негодяя, который зарабатывает миллионы своим уродством и безголосьем, который разъезжает по свету и устраивает дебоши в притонах для педерастов. -- Последние строки? -- Ну да. Я выдохся. Я и раньше понимал, что исписался до конца и больше ни на что не способен. Это сознание вдруг нахлынуло на меня. Со временем я подыщу себе какую-нибудь другую работу, все равно какую. Для журналиста не так просто подыскать другую работу: мы ведь, по сути дела, ничего не умеем. Но и это уладится, в наши дни совсем не обязательно что-нибудь уметь. -- А на какие средства вы живете? -- Издательство обошлось со мной очень милостиво. Они сказали, будто давно заметили, что я исписался, выплатили мне жалованье за четыре месяца и отпустили с богом. -- И даже вручили диплом? Рассказчик удивленно взглянул на Иенсена. -- Вручили. Смешно, правда? А вы откуда это знаете? -- Где ваш диплом? -- Да нигде. Я мог бы, конечно, напеть вам, что, мол, разорвал диплом на мелкие кусочки и выбросил их с тридцатого этажа. Но если говорить по правде, я самым прозаическим образом выкинул его, прежде чем покинуть издательство. -- Вы его хоть скомкали? -- А как же? Иначе он не влез бы в корзину для бумаг. Он, сколько мне помнится, был довольно большого формата. А почему вы об этом спрашиваете? Тут Иенсен задал еще четыре вопроса. -- Это ваша постоянная квартира? -- Как я уже вам говорил, я живу здесь со дня сдачи дома в эксплуатацию и намерен жить, пока не отключат свет и воду. Теперь здесь стало даже лучше, чем прежде. Соседей никаких, и поэтому не приходится страдать от немыслимой звукопроводимости. -- Почему особый отдел называется тридцать первым? -- Он помещается на тридцать первом этаже. -- Разве там есть тридцать первый этаж? --Да, на чердаке, над редакциями массовых выпусков, под самой крыше. Лифт туда не ходит. -- А вы там бывали? -- Ни разу. Большинство сотрудников вообще не знает, что он существует. На прощанье хозяин сказал: -- Я сожалею, что так разговорился. Когда для скорости перескакиваешь с пятого на десятое, все выглядит наивно и запутанно. Но вы настаивали... И еще, самое последнее: вы до сих пор меня в чем-то подозреваете? Иенсен уже вышел на площадку и ничего ему не ответил. А хозяин стоял в дверях. Лицо его не выражало беспокойства -- только равнодушие и бесконечную усталость. XIX Несколько минут Иенсен неподвижно сидел в машине, просматривая свои заметки. Потом перевернул страницу и записал: "No3. Бывший главный редактор. 48 лет. Не замужем. Освобождена от занимаемой должности по собственному желанию и с полной пенсией". Номер третий была женщина. Сверкало солнце, белое и безжалостное. Была суббота, и часы показывали без одной минуты двенадцать. Оставалось ровно тридцать шесть часов. Он включил зажигание, и машина тронулась. Он не стал слушать приемник. И хотя дорога шла через центр, даже не подумал заехать в свой участок. Зато перед кафе-автоматом он остановился и долго изучал три рекомендуемых на сегодня завтрака. Меню было разработано в специальном отделе министерства народного здравоохранения. Приготовление пищи было централизовано и сосредоточено в руках гигантского синдиката продовольственных товаров. Одни и те же блюда подавались во всех предприятиях общественного питания. Иенсен так долго изучал меню, что люди, стоявшие за ним, начали проявлять беспокойство. Затем он нажал одну из кнопок, получил уставленный тарелками поднос и пристроился у ближайшего столика. Здесь он внимательно осмотрел свою добычу: молоко, морковный сок, несколько биточков, несколько листков капусты и две разваренные картофелины. Иенсен ужасно хотел есть, но положиться на свой желудок он не мог. Поэтому после длительных раздумий он отковырнул кусок биточка, долго жевал его, запил морковным соком и вылез из-за стола. Улица, которую он разыскивал, была расположена восточнее кафе, очень недалеко от центра и в таком районе, где с давних пор селились сохранившиеся по чистой случайности представители привилегированных классов. Дом блистал новизной, и строили его явно не по типовому проекту. Он принадлежал концерну, помимо квартир, в нем были залы заседаний и большая студия со стеклянной крышей и балконом. Открыла женщина, приземистая и расплывшаяся. Белокурые волосы были затейливо начесаны, а тон на гладко-розовом лице положен так густо, что оно напоминало цветную иллюстрацию. Пеньюар из тонкой прозрачной материи был выдержан в двух тонах -- голубом и розовом. Красные домашние туфли на высоком каблуке были украшены золотым шитьем и диковинными пестрыми помпошками. Иенсену сразу показалось, что он видел однажды точно такой же туалет на цветной вкладке в одном из ста сорока четырех журналов. -- А к нам мужчина, -- жеманно хихикнула женщина. -- Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка. Я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и прежнего места работы, -- бесцветным голосом отрапортовал Иенсен и предъявил свой значок. За это время он, глядя через плечо женщины, успел изучить убранство комнаты. Она была большая, просторная и богато обставленная. На фоне вьющихся растений и драпировок -- преимущественно пастельных тонов -- стояла низкая мебель какого-то светлого дерева. Все в целом сильно смахивало на будуар дочери американского миллионера, прямиком доставленный сюда с промышленной ярмарки и до безобразия увеличенный. На диване в углу сидела еще одна женщина -- брюнетка, заметно моложе первой. На одном из столиков Иенсен увидел бутылку хереса, рюмку и кошку какой-то заморской породы. Обладательница розово-голубого пеньюара впорхнула в комнату. -- Ах, как интересно! К нам пришел сыщик. Иенсен последовал за ней. -- Да, душечка, можешь себе представить -- это самый взаправдашний сыщик из какой-то специальной полицейской конторы или участка, как это у них называется... ни дать ни взять наш собственный рассказ в картинках. Она повернулась к Иенсену и защебетала. -- Садитесь, мой дорогой, садитесь. И вообще будьте в моем маленьком гнездышке как у себя дома. Рюмочку хереса не желаете? Иенсен покачал головой и сел. -- Ах, я совсем забыла представить вам свою гостью, это одна из моих любимых сотрудниц, одна из тех, кто встал к штурвалу, когда я сошла на берег. Брюнетка взглянула на Иенсена беглым равнодушным взглядом, после чего послала хозяйке вежливую подобострастную улыбку. Та опустилась на диван, склонила голову набок и заморгала, как маленькая девочка. Потом вдруг спросила деловито и сухо. -- Итак, чем могу служить? Иенсен достал блокнот и ручку. -- Когда вы ушли с работы? --Под Новый год. Только, умоляю, не говорите "работа". Журналистика -- это призвание, не меньше чем профессия врача и священника. Ни на одну минуту ты не должен упускать из виду, что все читатели -- твои собратья, почти твои духовные пациенты. Ты вживаешься в ритм своего журнала, ты думаешь только о своих читателях, ты отдаешь им себя без остатка, целиком. Гостья внимательно разглядывала свои туфли, закусив губу. Углы рта у нее подергивались, словно она удерживала крик или смех. -- А почему вы ушли? -- Я ушла из издательства, поскольку считала, что моя карьера уже достигла своего апогея. Я осуществила все, к чему стремилась, -- двадцать лет я вела свой журнал от победы к победе. Не будет преувеличением сказать, что я создала этот журнал своими руками. Когда я пришла туда, он не имел никакого веса, ну решительно никакого. В самый короткий срок он -- под моим руководством -- стал одним из крупнейших женских журналов у нас в стране, а еще через незначительное время вообще крупнейшим. И является таким до настоящей минуты. Она бросила на брюнетку торопливый взгляд и ехидно продолжала: -- Вы спросите, как я этого достигла? Отвечу: труд, труд и полнейшее самоотречение. Надо жить во имя стоящей перед тобой задачи, надо мыслить иллюстрациями и полосами, надо чутко прислушиваться к голосу читателей для того... -- она задумалась, -- для того, чтобы удовлетворить их законное стремление позолотить будни красивыми грезами, идеалами, поэзией. Она пригубила рюмку хереса и ледяным тоном продолжала: -- Чтобы совершить все это, надо обладать тем, что мы называем чутьем. И в отношениях к своим сотрудникам надо проявлять то же самое чутье. Увы! Лишь немногие наделены этим даром. Порой приходится не щадить себя, чтобы как можно больше дать другим. Она закрыла глаза, и голос ее зажурчал: -- И все это ради одной цели: журнал и его читатели. -- Ради двух, -- поправил Иенсен. Брюнетка глянула на него -- быстро, испуганно. Хозяйка не реагировала. -- А вы знаете, как я сделалась главным редактором? -- Нет. Очередная смена интонаций, теперь ее голос стал мечтательным. -- Это похоже на сказку, я вижу это перед собой как новеллу в иллюстрациях -- из действительности. Слушайте, как все вышло... Лицо и голос снова меняются: -- Я родилась в простой семье и не стыжусь этого. -- Теперь голос агрессивный, уголки рта опущены, а нос, напротив, задран. -- Слушаю вас. Быстрый, испытующий взгляд на посетителя, и -- деловитым голосом: -- Шеф концерна -- гений. Ничуть не меньше. Великий человек, куда выше, чем Демократ. -- Демократ? Она, хихикая, покачала головой: -- Ах, я вечно путаю имена. Разумеется, я имела в виду кого-то другого. Всех не упомнишь. Иенсен кивнул. -- Шеф принял меня сразу, хотя я занимала до того очень скромный пост, и передал мне журнал. Это была неслыханная смелость. Вообразите: молоденькая, неопытная девочка -- и вдруг редактор большого журнала. Но во мне оказались именно те свежие соки, которые и нужно было туда влить. За три месяца я сумела изменить лицо редакции, я разогнала бездельников. За полгода он стал любимым чтением всех женщин. И остается таковым до сих пор. Еще раз переменив голос, она обратилась к брюнетке: -- Не забывайте, что и восемь полос гороскопов, и киноновеллы в иллюстрациях, и рассказы из жизни матерей великих людей -- все это ввела я. И что именно благодаря этим нововведениям вы процветаете. Да, еще изображения домашних животных в четыре краски. Она слабо взмахнула рукой, ослепляя посетителя блеском своих колец, и продолжала скромно: -- Я говорю это не для того, чтобы напроситься на комплимент или похвалу. Достаточной наградой мне были письма, согревающие сердце письма от благодарных читательниц, сотни тысяч писем. -- Она смолкла ненадолго, все так же простирая руку вперед и склонив голову к плечу, словно засмотрелась в туманную даль. -- Не спрашивайте меня, как мне удалось этого достичь, -- заговорила она, стыдливо потупясь. -- Такое просто чувствуешь, но чувствуешь с уверенностью, как знаешь, к примеру, что любая женщина мечтает хоть раз в жизни поймать чей-нибудь взгляд, полный страстного желания... У брюнетки вырвался какой-то придушенный, булькающий звук. Хозяйка вся подобралась и взглянула на нее с откровенной ненавистью. -- Конечно, так было только в наше время, -- сказала она отрывисто и презрительно, -- когда у нас, женщин, был еще огонек под бельем. Лицо у нее вдруг обмякло, и целая сеть морщин наметилась вокруг глаз и рта. Со злости она даже начала грызть ноготь, длинный острый ноготь, покрытый перламутром. -- Когда вы ушли, вам вручили диплом? -- Да, конечно. Удивительной красоты. -- Опять вернулась на лицо усмешка шаловливого подростка и заиграли глаза. -- Хотите посмотреть? -- Да. Она грациозно встала и покачивая бедрами, вышла из комнаты. Брюнетка в совершенном ужасе поглядела на Иенсена. Хозяйка вернулась, прижимая документ к груди. -- Вы только подумайте: все сколько-нибудь значительные личности поставили здесь свои подписи. Даже одна принцесса. Она развернула диплом. Пустая левая сторона была вся испещрена подписями. -- Мне думается, это был самый дорогой подарок из сотен полученных мной подарков. Со всех концов страны, хотите посмотреть? -- Спасибо, это не требуется, -- сказал Иенсен. Она растерянно улыбнулась. -- Скажите тогда, почему вы, полицейский комиссар, приходите ко мне и выспрашиваете меня? -- Я не уполномочен обсуждать этот вопрос, -- ответил Иенсен. Целая серия разнообразнейших выражений сменилась за секунду на ее лице. Потом она всплеснула руками, беспомощно, совсем по-бабьи, и покорно сказала: -- Ну что ж, тогда я подчиняюсь... Они вышли вместе с брюнеткой. Едва лифт тронулся, спутница Иенсена всхлипнула и сказала: -- Не верьте ни единому слову. Она все врет, она страшная женщина, она просто чудовище. Про нее рассказывают такие ужасы. -- Да? -- Она ходячее воплощение гнусности и любопытства. Она до сих пор держит в руках все нити, хотя из издательства ее удалось выжить. А теперь она заставляет меня шпионить. Каждую среду и субботу я должна являться к ней и приносить подробный отчет. Ей надо быть в курсе. -- Зачем же вы соглашаетесь? -- Неужели непонятно? Да стоит ей захотеть -- она прищелкнет меня за десять минут, как вошь. Она издевается надо мной. О, господи... Иенсен ничего не ответил. Когда они спустились вниз, Иенсен снял фуражку и распахнул перед ней двери лифта. Молодая женщина боязливо глянула на него и выбежала на улицу. Движение за это время стало заметно меньше. Была суббота. Часы показывали без пяти четыре. В правом подреберье опять заныло... XX Иенсен выключил зажигание, но не вышел из машины, и открытый блокнот по-прежнему лежал на баранке. Только что Иенсен сделал следующую запись: "No4. Художественный директор. 20 лет. Не замужем. Ушла по собственному желанию". Номер четыре тоже была женщина. Дом, где она жила, был расположен на другой стороне улицы. Не очень новый, но вполне ухоженный дом. Квартира ее оказалась внизу, не пришлось подниматься. Иенсен позвонил. Безрезультатно. Позвонил еще несколько раз, потом дал один резкий продолжительный звонок и даже подергал ручку. Заперто. Из-за двери не доносилось ни звука. Он постоял немного в молчании. Тем временем за дверью зазвонил телефон. Тогда Иенсен вернулся в машину, открыл блокнот, пропустил в нем пять чистых страниц и на шестой написал: "No 5. Журналист. Холост. 52 года. Срок службы истек в соответствии с контрактом". На сей раз ему повезло: нужная улица находилась в этом же районе, всего через каких-нибудь пять кварталов. И дом очень напоминал тот, в котором Иенсен побывал десять минут назад: длинное, желтое пятиэтажное здание, стоящее под углом к улице. Весь район был застроен точно такими же панельными домами. На дверях висела дощечка с именем владельца. Имя было составлено из газетных букв. Часть букв стерлась, некоторые отклеились, и прочесть имя было нелегко. Звонок работал, и в квартире за закрытой дверью кто-то возился, но открыли дверь только через несколько минут. Открывший казался старше своих лет и, судя по всему, совершенно за собой не следил: всклокоченные длинные волосы и густая седая щетина на лице. На нем была грязная кремовая рубашка, спустившиеся брюки и стоптанные черные ботинки. Иенсен нахмурил брови. По нынешним временам плохо одетые люди стали музейной редкостью. -- Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка, я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и места работы. Значок он показывать не стал. -- Предъявите документы, -- немедленно отозвался хозяин, и Иенсен показал ему свой эмалированный жетончик. -- Входите, -- сказал хозяин. Он держался очень уверенно, чтобы не сказать заносчиво. Беспорядок в квартире производил прямо-таки сокрушительное впечатление. На полу валялись бумаги, газеты, книги, гнилые апельсины, набитые доверху пакеты для мусора, грязное белье и немытая посуда. Меблировку составляли несколько деревянных стульев, два полуживых кресла, один колченогий стол и диван с неубранной постелью. На столе все было сдвинуто к одному краю, вероятно, чтобы освободить место для пишущей машинки и объемистой рукописи. Поверх всего лежал толстый слой пыли. Воздух в комнате был затхлый и с явной примесью спирта. Хозяин освободил и вторую часть стола с помощью свернутой в трубку газеты. Обрывки бумаги, какая-то домашняя утварь и очистки шлепнулись на пол. -- Садитесь! -- Он придвинул Иенсену стул. -- Вы пьяны, -- сказал Иенсен. -- Нет, не пьян, а под хмельком. Я ни разу в жизни не был пьян, а под хмельком я почти всегда. Но между первым и вторым имеется существенная разница. Иенсен сел. Небритый хозяин наклонился к нему, -- А вы наблюдательны, иначе бы вы ни за что этого не заметили. Большинство не замечают. -- Когда вы ушли оттуда? -- Два месяца назад. А почему вы спрашиваете? Иенсен положил блокнот на стол и начал его перелистывать. Когда он дошел до той страницы, где был записан номер третий, хозяин заглянул через его плечо: -- Ого, я очутился в изысканном обществе, -- сказал он. Иенсен молча перелистывал блокнот. -- Меня удивляет, что вы побывали у этой ведьмы и сохранили рассудок, -- сказал хозяин и обошел вокруг стола. -- Вы у нее были дома? Вот уж ни за что бы не рискнул! -- Вы ее знаете? -- Ну еще бы. Я уже работал в журнале, когда она пришла. Ее назначили главным редактором. И я усидел на месте в течение года. -- Усидели? -- Ну, я был тогда сильней и моложе. Он сел на диван, запустил правую руку под груду грязных одеял, простынь и подушек и достал бутылку. -- Раз вы все равно догадались, дальнейшее не играет никакой роли. Кроме того, как уже говорилось, я не пьянею. Я только становлюсь более решительным. Иенсен не сводил с него глаз. Хозяин глотнул из бутылки, отставил ее и спросил: -- А чего вам, собственно говоря, нужно? -- Некоторые сведения. -- О чем? Иенсен не ответил. -- Если вы желаете получить некоторые сведения об этой старой стерве, вам повезло. Мало кто знает ее лучше, чем я. Я мог бы написать ее биографию. Хозяин умолк, но, видимо, не потому, что ждал ответа. Он, прищурясь, взглянул на посетителя, потом обратил взгляд к окну, мутному от грязи. Несмотря на опьянение, взгляд у него был цепкий и внимательный. -- А вы знаете, как она сделалась главным редактором крупнейшего журнала в стране? Иенсен промолчал. -- Жаль. -- задумчиво пробормотал хозяин. -- Очень жаль, что об этом почти никто не знает. А ведь ее вступление в должность представляет собой переломный момент в истории печати. Наступила тишина. Иенсен без тени любопытства смотрел на хозяина и крутил между пальцами авторучку. -- Вы знаете, кем она работала, прежде чем податься в главные редакторы? Хозяин гаденько захихикал. -- Уборщицей. А вы знаете, где она убирала? Иенсен изобразил маленькую пятиконечную звездочку на чистой странице блокнота. -- В святая святых. На этаже, где помещается дирекция концерна. Как она туда прорвалась, я вам не скажу, но, уж конечно, не по воле случая. Он нагнулся, поднял бутылку. -- Она могла и не такое устроить. Понимаете, она была соблазнительна, до чертиков соблазнительна. Так думал каждый, пока не знакомился с ней. Он сделал глоток. -- В то время уборка производилась после рабочего дня. Уборщицы приходили к шести. Все, кроме нее. Они приходила на час раньше, когда шеф, как правило, сидел у себя в кабинете. Шеф обычно отпускал секретаршу в пять часов, чтобы оставшийся час без помех заняться чем-то другим. Не знаю, чем именно. Но могу догадаться, -- добавил он и поглядел в окно. Уже смеркалось. Иенсен посмотрел на часы. Четверть седьмого. -- Точно в четверть шестого она открывала дверь его кабинета, заглядывала туда, говорила: "Ах, простите" -- и снова закрывала дверь. Когда он уходил домой или просто шел в туалет или еще куда-нибудь, он всякий раз успевал заметить, как она скрывается за углом коридора. Иенсен раскрыл было рот, хотел что-то сказать, но тут же передумал. -- Особенно соблазнительной казалась она со спины. Я хорошо помню, как она выглядела. Она носила голубую юбку, белую косынку, белые туфли на деревянной подметке -- только на босу ногу. Должно быть, она кое-что пронюхала. Помнится, про шефа ходили разговоры, что он не может равнодушно видеть подколенные ямки ни у одной женщины. Хозяин встал, подошел, волоча ноги, к выключателю и зажег свет. -- С тех пор как шеф начал повсюду натыкаться на нее, дело двинулось вперед семимильными шагами. Он у нас славился по этой части. Говорили также, что он любит знакомиться по всем правилам. Вот пижон, верно? И знаете, что было дальше? Лампочка под потолком была окутана толстым слоем пыли и светила сквозь него робко и неверно. -- Она ему толком не отвечала. Пробормочет что-то смиренное и невразумительное и уставится на него глазами лани. И так все время. Иенсен добавил к первой вторую звездочку. Шестиконечную. -- После этого она накрепко засела у него в голове. Он рыл землю носом. Он пытался выяснить ее адрес. Не вышло. Черт ее знает, где она обитала в ту пору. Говорили даже, что он посылал людей выследить ее, но она ускользала от них. Потом она начала приходить на пятнадцать минут позже срока. А он все сидел. Она приходила с каждым днем позже и позже, а он по-прежнему сидел у себя в кабинете и делал вид, будто чем-то занят. И вот как-то раз... Он умолк. Иенсен терпеливо ждал полминуты. Потом он поднял глаза и без всякого выражения посмотрел на рассказчика. -- Можете себе представить, что шеф совершенно ошалел. Однажды она вообще заявилась в половине девятого, когда остальные уборщицы давно ушли. В кабинете у него было темно, но она прекрасно знала, что он еще здесь, потому что видела на вешалке его пальто. И вот она начала расхаживать по коридору, грохоча деревянными подметками, а потом вдруг взяла свое ведро, вошла к нему и захлопнула за собой дверь. Он рассмеялся громко и с клекотом. --Чего бы-ло! -- сказал он.-- Шеф стоял, притаившись за дверью, в одной рубашке, он взвыл и как набросится на нее; содрал с нее платье, опрокинул ведро, повалил ее на пол. Она, конечно, отбивалась, и вопила, и... Рассказчик перебил себя на полуслове и поглядел на слушателя с нескрываемым торжеством. -- ...и как по-вашему, чем это все кончилось? Иенсен упорно созерцал какой-то предмет на полу, и определить, слушает ли он, было затруднительно. -- В эту секунду ночной вахтер, в форме, конечно, и со связкой ключей на животе, распахнул дверь и посветил своим фонарем. Когда он увидел такую картину, он до смерти напугался, быстро захлопнул дверь и давай бог ноги. А шеф припустил за ним. Вахтер -- в лифт, а шеф за ним -- успел вскочить, прежде чем закрылись двери. Он думал, что вахтер поднимет страшный шум, а бедняга просто до смерти перепугался и решил, что его прогонят с работы. Уж конечно, она все наперед рассчитала и знала с точностью до секунды, когда вахтер делает обход и засекает время на контрольных часах. Рассказчик прямо забулькал от подавляемого смеха и самозабвенно запустил руки в сбитые простыни. -- Итак, вообразите: шеф концерна садится в лифт в одной нижней рубашке, а вместе с ним едет окаменевший от страха вахтер в полной форме, даже при головном уборе, с фонарем, дубинкой и большой связкой ключей. Ну, доехали они почти до бумажного склада, тут кто-то из них спохватился, остановил лифт, нажал другую кнопку, и они снова поехали вверх. Но пока они добрались доверху, вахтер успел из вахтера превратиться в коменданта здания, несмотря на то что за все время не издал ни звука. Рассказчик умолк. Огонь в его глазах погас, он сразу сник. -- Прежний комендант получил отставку за неумение подбирать кадры. Потом начались переговоры, и уж тут она разыграла все как по нотам, потому что ровно через неделю мы узнали из приказа по редакции, что наш главный редактор отстранен от должности, а еще через пятнадцать минут в редакцию заявилась она, и тут пошла такая свистопляска... Рассказчик вдруг спохватился, что у него есть бутылка, и отхлебнул из нее. -- Понимаете, журнал у нас был неплохой, но расходился он плохо. Хотя мы писали исключительно о принцессах и о том, как наилучшим образом печь пряники, для широких читательских кругов он был все-таки чересчур сложен, и шел даже разговор о том, чтобы прикрыть его. Но тут... Он испытующе поглядел на Иенсена, чтобы установить лучший контакт с аудиторией, но поймать его взгляд так и не сумел. -- Она учинила форменный погром. Практически она разогнала почти всех сотрудников и набрала на их место самых феноменальных идиотов. Ответственным секретарем редакции она назначила одну парикмахершу, которая даже не подозревала о том, что на свете существует точка с запятой. Когда ей первый раз попалась на глаза пишущая машинка, она зашла ко мне спросить, что это такое, а я так дрожал за свое место, что не смел даже огрызнуться. Помнится, я ответил, что, должно быть, мы имеем дело с очередной выдумкой всяких там интеллигентов. Он задвигал беззубыми челюстями. -- Эта гадина ненавидела все причастное к интеллигентности, а с ее точки зрения интеллигентностью считалось решительно все начиная с умения связно излагать свои мысли на бумаге. Я смог усидеть единственно потому, что "вел себя не так, как другие, -- не умничал". И потому, что взвешивал каждое свое слово. Я помню, как один репортер из новеньких сдуру рассказал ей историю о другом главном редакторе, нарочно, чтобы выслужиться. История была подлинная и до чертиков смешная. Вот послушайте: какой-то сотрудник идеологического отдела явился к редактору отдела культуры в одном из крупнейших журналов и сказал, что Август Стриндберг -- мировой писатель и что картину "Фрекен Юлия" можно, без сомнения, напечатать в иллюстрациях, если предварительно слегка переработать ее, убрать из нее классовые различия и другие непонятные места. Редактор глубокомысленно нахмурился, а затем переспросил: "Как, ты говоришь, его зовут?" А идеолог ему и отвечает: "Август Стриндберг, будто сам не знаешь". И тогда редактор сказал: "Не возражаю. Скажи ему, чтобы он забежал завтра в "Гранд-отель" часиков около двенадцати. Мы с ним позавтракаем и перетолкуем насчет гонорара". Ну, репортер, стало быть, все это ей и рассказал. А она смерила его ледяным взором и говорит: "Не нахожу в этом ничего смешного". И спустя два часа он уже собирал свои манатки. Рассказчик опять захихикал себе под нос. Иенсен поднял глаза и без выражения посмотрел на него. -- Сейчас начнется самое пикантное. Эта ведьма благодаря своей уникальной глупости сумела вдвое увеличить тираж за полгода. Журнал заполонили фотографии собак, и детей, и кошек, и цветов, и гороскопы, и френология, и как надо гадать на кофейной гуще, и как поливать герань, и ни одной запятой не было там, где положено, а народ его покупал. То малое, что именовалось текстом, было так ничтожно и так наивно! Оно вполне могло выдержать конкуренцию с тем, что пишется сегодня. Мне, черт меня подери, не разрешали написать слово "локомотив", не объяснив, что это, мол, такой аппарат на колесах, он ходит по рельсам и тянет за собой вагоны. А для нашего шефа это была великая и знаменательная победа. Все в один голос превозносили его беспримерную дерзость и дар предвидения и утверждали, что этот маневр произвел революцию в журнальном деле и заложил основы современной журналистики. Он еще раз приложился к бутылке. -- Все складывалось блестяще. Только одна ложка дегтя портила бочку меду -- наш вахтер. Он так загордился своей новой должностью, что не мог утаить, как она ему досталась. Но скоро этому пришел конец. Через полгода он погиб, вылезая из кабины непрерывного лифта. Кабина застряла, не достигнув этажа, а когда он начал вылезать из нее, снова тронулась. И его просто-напросто разрезало пополам. Поскольку все знали, как он глуп, проще всего было предположить, что это произошло по его собственной вине. Рассказчик прижал ладонь к губам и долго, натужно кашлял. Когда кашель улегся, он продолжал: -- А она свирепствовала дальше. Она пообтесалась, и претензии у нее с каждым годом становились все безудержнее. Журнал был забит фасонами каких-то немыслимых платьев. Ходили слухи, что она получает взятки от фабрикантов. Наконец ее удалось спровадить, но за большую цену. Шефу пришлось выложить четверть миллиона наличными, чтобы она согласилась раньше срока уйти на покой -- с полной пенсией. -- А почему ушли вы? -- Какое это имеет отношение к делу? -- Почему ушли вы? Бутылка была пуста. Хозяин передернул плечами и возбужденно объяснил: -- Меня устранили. Без разговоров. И не выплатили ни единого эре в награду за все эти годы. -- По какой причине? -- Просто хотели избавиться от меня. Должно быть, мне не хватало внешней импозантности. Я не мог достойно представлять издательство. А кроме того, я исписался и не мог выжать из себя ни одной строчки, самой дурацкой. Так кончаем мы все. -- Это и послужило официальным поводом? -- Нет. -- Что же послужило официальным поводом? -- Я выпивал прямо в редакции. -- И вы сразу же ушли? -- Да. То есть формально меня не уволили. Мой контракт был составлен так, что давал им возможность в любое время выставить меня за дверь. -- Вы протестовали? -- Нет. -- Почему? -- Бессмысленно. Им посчастливилось подобрать такого директора по кадрам, который раньше возглавлял профсоюз журналистов и до сих пор заправляет там по своему усмотрению. Он знает все ходы и выходы. Ни один простой смертный не может с ним тягаться. Захочешь пожаловаться, к нему же и попадешь. Как он решит, так оно и будет. Хитро придумано, но так обстоит дело повсюду. Их юрисконсульты по налогам одновременно состоят на жалованье в министерстве финансов. И если раз в пять лет раздается какая-нибудь критика по адресу еженедельников, можете не сомневаться, что они сами сочинили ее для своих же ежедневных выпусков. Но так обстоит дело повсюду. -- И от этого вы ожесточились? -- Не думаю. Это время уже миновало. Кто в наши дни способен ожесточиться? -- Вы получили диплом, когда уходили? -- Не исключено. Внешне там комар носу не подточит. Директор по кадрам знает толк в таких делах. Он улыбается и протягивает вам сигару одной рукой, а другой хватает вас за глотку. Вообще-то он похож на жабу. Хозяин уже явно не мог сосредоточиться. -- Вы получили диплом или нет? -- Какое это имеет отношение к делу? -- Вы получили диплом или нет? -- Может, и получил. -- Вы сохранили его? -- Не знаю. -- Покажите. -- Не могу и не хочу. -- Он здесь? -- Не знаю. Даже если и здесь, мне его не найти. А вы сами могли бы здесь что-нибудь найти? Иенсен огляделся, потом захлопнул блокнот и встал. -- До свиданья. -- Но вы мне так и не сказали, зачем вы приходили. Иенсен не ответил. Он надел фуражку и вышел из комнаты. Хозяин продолжал сидеть среди грязных простынь. Он казался серым и поношенным, и взгляд у него был сонный-сонный. Иенсен включил радиотелефон, вызвал полицейский автобус и указал адрес. -- Злоупотребление алкогольными напитками на дому. Доставьте его в шестнадцатый участок. И поживей. На другой стороне улицы Иенсен увидел телефон-автомат, зашел в кабину и позвонил начальнику патруля. -- Домашний обыск. Срочно. Что нужно искать, вам известно. -- Да, комиссар. -- Затем идите в участок и ждите. Его не выпускайте впредь до получения дальнейших распоряжений. -- Под каким предлогом? -- Под каким хотите. -- Понял. Иенсен вернулся к машине. Едва он отъехал на каких-нибудь пятьдесят метров, ему встретился полицейский автобус. XXI Сквозь почтовую щель пробивался слабый свет. Иенсен достал блокнот и еще раз пробежал глазами свои заметки: "No 4. Художественный директор. 20 лет. Не замужем. Ушла по собственному желанию". Потом он спрятал блокнот в карман, достал значок и нажал кнопку звонка. -- Кто здесь? -- Полиция! -- Будет заливать! Я ведь уже сказала раз и навсегда, что это вам не поможет. Я не хочу. -- Откройте! -- Убирайтесь отсюда! Оставьте меня, ради бога, в покое. И передайте ему, что я не хочу. Иенсен дважды ударил в дверь кулаком. -- Полиция! Откройте! Двери распахнулись. Она смерила его недоверчивым взглядом. -- Нет, -- сказала она. -- Нет, это уже заходит слишком далеко. Иенсен шагнул через порог и показал ей свой жетон. -- Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка. Я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и прежнего места работы. Она вытаращила глаза на эмалированный значок и попятилась назад. Она была совсем молоденькая, черноволосая, с серыми глазами чуть навыкате и упрямым подбородком, а одета в клетчатую рубашку навыпуск, брюки цвета хаки и резиновые сапоги. И еще она была длинноногая, с очень тонкой талией и крутыми бедрами. Когда она сделала шаг, сразу стало заметно, что под рубашкой у нее ничего не надето. Коротко остриженные волосы были не расчесаны, и косметики она явно не употребляла. Чем-то она напоминала женщин на старинных картинах. Трудно было определить выражение ее глаз. В них одинаково читались злость и страх, отчаяние и решимость. Брюки у нее были измазаны краской, в руках она держала кисть. На полу среди комнаты лежали разостланные газеты, на газетах стояла качалка, явно предназначенная для окраски. Иенсен обвел комнату глазами. Остальная мебель тоже выглядела так, словно ее подобрали на свалке, чтобы потом раскрасить в радостные цвета. -- Оказывается, вы говорили правду, -- сказала она. -- С него сталось натравить на меня полицию. Только этого еще не хватало. Но я должна вас заранее предупредить: вы меня не запугаете. Можете посадить меня, если найдете подходящий повод. На кухне у меня хранится бутылка вина. При желании можете прицепиться к этому. Мне все равно. Лучше что угодно, чем так, как сейчас. Иенсен достал блокнот. -- Когда вы ушли оттуда? -- Две недели назад. Не явилась на работу, и все. У вас это считается преступлением? -- А сколько вы там проработали? -- Две недели. Более дурацких вопросов вы не могли придумать, чтобы мучить меня? Я ведь уже сказала, что это ни к чему не приведет. -- Почему вы ушли? -- А вы как думаете? Потому что я не могла больше вытерпеть, чтобы ко мне приставали каждую минуту и следили за каждым моим шагом. -- Вы были художественным директором? -- Никаким не директором, Я служила в отделе оформления. У них это называется клейбарышня. Но я еще клеить толком не выучилась, когда началась эта комедия. -- В чем заключаются обязанности художественного директора? --Не знаю. По-моему, он сидит и перерисовывает буквы, а то и целые страницы из иностранных журналов. -- Почему же вы ушли с работы? -- Господи, неужели даже полиция у них на жалованье? Неужели у вас нет ни капли сострадания? Кланяйтесь тому, кто вас послал, и передайте, что ему больше пристало сидеть в сумасшедшем доме, чем валяться в моей постели. -- Почему вы ушли? -- Потому что не выдержала. Неужели так трудно понять? Он положил на меня глаз через несколько дней после моего поступления. Один знакомый фотограф упросил меня сняться для какого-то медицинского текста или уж не помню для чего. И он увидел этот снимок. Я без стеснения поперлась с ним в какой-то подозрительный ресторанчик. Потом я сдуру пригласила его к себе. А на следующую ночь он мне позвонил, он значит, сам позвонил мне и спросил, не найдется ли у меня дома бутылки вина. А я послала его к черту. И тут-то все и началось. Она стояла, широко расставив ноги, и в упор смотрела на Иенсена. -- Что вы хотите от меня услышать? Ну что? Что он сидел здесь, у меня, на полу и три часа держал меня за ногу и жалобно подвывал? И что его чуть не хватил удар, когда я под конец вырвала у него свою ногу и просто пошла и легла спать? -- Воздержитесь от ненужных подробностей. Она швырнула кисть в сторону качалки. Красные брызги осели на резиновых сапогах. -- Да-да, -- возбужденно сказала она. -- Я бы даже могла переспать с ним, если уж на то пошло. Почему бы и нет, в конце концов? Должен же у человека быть какой-нибудь интерес в жизни. У меня, правда, глаза слипались, но я же не могла предположить, что он просто осатанеет, когда увидит, как я раздеваюсь. Вы себе не можете представить, в каком аду я прожила эти две недели. Ему нужна была я. Ему нужны были мои свободные естественные инстинкты. Он собирался послать меня в кругосветное путешествие. Я должна была помочь ему восполнить какие-то потери. Он хотел назначить меня главным редактором незнамо чего. Это меня-то главным редактором! "Нет, дарлинг, там ничего не нужно уметь! Тебе не интересно? Ах, дарлинг, стоит ли об этом говорить!". -- Повторяю: воздержитесь от ненужных подробностей. Она запнулась и поглядела на него, наморщив лоб. --А вы не от... это не он вас послал? -- Нет. Вам вручили диплом? -- Да, но... -- Покажите. В глазах у нее застыло изумление. Она подошла к голубому секретеру, стоявшему у стены, выдвинула ящик и достала оттуда диплом. -- Только у него не совсем приличный вид, -- сказала она смущенно. Иенсен развернул диплом. Кто-то умудрился снабдить золотой текст красными восклицательными знаками. На первой странице красовалось несколько ругательств -- тоже красных. -- Я понимаю, что это нехорошо, но я так рассвирепела... Смех да и только. Я проработала там всего четырнадцать дней и за эти четырнадцать дней только и успела, что позволила три часа держать себя за ногу, один раз разделась догола, а потом надела пижаму. Иенсен спрятал блокнот в карман. -- Всего доброго, -- сказал он. Когда он вышел на лестничную площадку, его скрутила боль в правом подреберье. Она началась внезапно и очень интенсивно. У него потемнело в глазах, он сделал неуверенный шажок и навалился плечом на дверной косяк. Она выскочила сразу. -- Что с вами? Вы больны? Зайдите ко мне, присядьте. Я вам помогу. Он почувствовал ее прикосновение. Она подпирала его плечом. Он успел заметить, какая она теплая и мягкая. -- Подождите, -- сказала она. -- Я принесу вам воды. Она помчалась на кухню и тотчас вернулась. -- Выпейте. Может, вам еще что-нибудь нужно? Не хотите ли прилечь? Простите, что я так по-дурацки себя вела. Я просто не сообразила, что к чему. Один из тех, кто там заправляет, я не стану вам его называть, все это время преследует меня... Иенсен выпрямился. Боль не утихла, просто он начал привыкать к ней. -- Простите меня, -- повторила она. -- Я просто не поняла цели вашего прихода. Я и до сих пор ее не понимаю. Вечно я ошибаюсь. Порой мне начинает казаться, что во мне есть какой-то изъян, что я не такая, как все. Но я хочу чем-то интересоваться, хочу что-то делать и хочу сама решать, что именно. Я и в школе была не такая, как все, и вечно задавала какие-то вопросы, которых никто не понимал. А меня они интересовали. И теперь я другая, не такая, как все женщины. Я и сама это чувствую. И выгляжу-то я не так, и даже запах у меня другой. Наверно, я просто сумасшедшая, или весь мир сумасшедший. Не знаю, что хуже. Боль начала отступать. -- Советую вам держать язык за зубами, -- сказал Иенсен. И, надев фуражку, пошел к машине. XXII На пути в город Иенсен связался по радиотелефону с дежурным шестнадцатого участка. Люди, отправленные с обыском, еще не возвращались. В течение дня ему несколько раз звонил начальник полиции. Когда он добрался до центра, шел уже двенадцатый час, иссяк нескончаемый поток машин и опустели тротуары. Боль угнездилась теперь чуть пониже и стала привычной, глухой и ноющей. Во рту пересохло, и очень хотелось пить, как всякий раз после приступа. Он остановился перед небольшим кафе, благо его до сих пор не закрыли, и подсел к стеклянной стойке. Кафе сверкало металлом и стеклом. Кроме шести парней лет по семнадцать-восемнадцать, там никого не было. Они сидели за одним столом, сонно пялились друг на друга и молчали. Буфетчик читал один из ста сорока четырех журналов и зевал. Три телевизора передавали легкую развлекательную программу. Программа сопровождалась искусно вмонтированными, хотя и не совсем натуральными взрывами смеха. Медленно, маленькими глотками Иенсен выпил минеральную воду и почувствовал, как забулькал, сокращаясь, пустой желудок. Немного посидев, Иенсен встал и проследовал в туалет. Там на полу лежал хорошо одетый господин средних лет, сунув руку прямо в каменный желоб. От господина разило спиртным, на рубашке и пиджаке виднелись следы рвоты. Глаза у него были открыты, но взгляд -- невидящий и бессмысленный. Иенсен вернулся, подошел к стойке. -- У вас в туалете лежит пьяный. Буфетчик пожал плечами и продолжал разглядывать цветные иллюстрации. Иенсен показал значок. Буфетчик сразу отложил журнал и подошел к телефонному аппарату для вызова полиции. Все предприятия общественного питания имели прямую связь с радиофицированным патрулем ближайшего участка. За пьяным пришли сонные и усталые полицейские. Когда они выволакивали арестованного, голова его несколько раз ударилась о выкрашенный под мрамор пол. Пришли они из другого участка, скорей всего из одиннадцатого и потому не узнали Иенсена. Когда часы показывали без пяти двенадцать, буфетчик, боязливо покосившись на посетителя, начал запирать. Иенсен вышел, сел в машину и вызвал своего дежурного. Группа только что вернулась с обыска. --Все в порядке, -- доложил начальник патруля, -- Мы нашли его. -- Он целый? -- Да, в том смысле, что есть оба листа. Только между ними лежал растоптанный кружок колбасы. Иенсен промолчал. -- Это отняло у нас много времени, -- продолжал начальник патруля, -- да ведь и задача была не из легких. Там такая свалка, одних бумаг десятки тысяч. --Проследите, чтобы хозяина квартиры освободили завтра с утра обычным порядком. -- Понял. -- Еще одно. -- Слушаю, комиссар. -- Сколько-то лет назад комендант Дома погиб в лифте. -Так. -- Выясните подробности. Соберите также сведения о погибшем. Особенно о семейных обстоятельствах. И поскорей. -- Понял. Разрешите доложить? -- Да. -- Вас искал начальник полиции. -- Он что-нибудь просил передать? -- Нет, насколько мне известно. -- Покойной ночи. -- Иенсен повесил трубку. Где-то неподалеку часы пробили полночь -- двенадцать тяжелых, гулких ударов. Миновал шестой день. До конца срока оставалось ровно двадцать четыре часа. XXIII Домой он ехал не спеша. Физически он устал до предела, но знал, что все равно скоро не заснет, а времени для сна оставалось немного. Ни одной машины не встретил он в длинном, ярко освещенном туннеле с белыми стенами. Южнее за туннелем начинался промышленный район. Сейчас он был тих и всеми покинут. Под луной серебрились алюминиевые газгольдеры и пластиковые крыши фабричных корпусов. На мосту его перегнал полицейский автобус, а почти сразу же за автобусом -- карета "Скорой помощи". Оба ехали на большой скорости и с включенными сиренами. На полдороге его остановил полицейский кордон. Полицейский с фонарем в руках, по-видимому, узнал Иенсена: когда Иенсен опустил боковое стекло, тот откозырял и доложил: -- Дорожное происшествие. Один погибший. Разбитая машина загородила проезжую часть. Через несколько минут мы расчистим дорогу. Иенсен кивнул. Он сидел, не поднимая стекла, чтобы холодный ночной воздух беспрепятственно врывался в машину. А сам тем временем думал о том, что дорожных происшествий из года в год становится все меньше, а число погибших в результате аварий, наоборот, возрастает. Эксперты в транспортном министерстве уже давно разрешили эту статистическую загадку. Уменьшение числа дорожных происшествий и размеров материального ущерба можно объяснить улучшением качества дорог и бдительностью регулировщиков. Но важнее здесь чисто психологический фактор: люди сейчас больше зависят от своих автомобилей, а потому обращаются с ними бережнее и -- сознательно или бессознательно -- боятся только одного -- потерять машину. Увеличение числа аварий со смертельным исходом объясняется тем, что большинство из них можно бы по праву квалифицировать как самоубийства. Но и здесь решающую роль играет психологический фактор: люди живут вместе со своими машинами и ради них, а потому хотят и умирать вместе с ними. Все это Иенсен знал из одного исследования, проделанного несколько лет назад. Конечно, оно проходило в обстановке строжайшей секретности, но высшие полицейские чины могли ознакомиться с его результатами. Дорогу расчистили через восемь минут. Иенсен поднял стекло и включил зажигание. На бетонированном шоссе лежал чуть заметный налет изморози, а там, где произошла катастрофа, под лучами прожекторов четко выделялись отпечатки шин. Но возникли они не от юза и не от резкого торможения, а от удара машины о бетонный столб на обочине. Сомнительно, чтобы при таких обстоятельствах можно было рассчитывать на выплату страховой премии. Хотя, как всегда, не исключалось и самое естественное объяснение: водитель устал и заснул за рулем. Иенсен чувствовал какую-то смутную неудовлетворенность, словно что-то упустил или сделал не так, как надо. Когда он пытался проанализировать это чувство, у него вдруг от голода засосало под ложечкой. Он отогнал машину на стоянку перед седьмым домом в третьем ряду, сбегал к продовольственному автомату и нажатием кнопки извлек из него пакет синтетического молочного супа для диетпитания. У себя он прежде всего снял и аккуратно повесил пальто и пиджак, потом зажег свет. Опустив жалюзи, он прошел на кухню, отмерил ноль целых три десятых литра воды, налил их в кастрюлю и высыпал туда суповой порошок. Когда смесь разогрелась, он перелил ее в большую чашку и вернулся в комнату. Здесь он поставил чашку на тумбочку, сел на кровать и расшнуровал ботинки. Часы показывали четверть третьего, и тишина кругом стояла полная. Ему все так же казалось, будто он что-то упустил или сделал не так, как надо. Он достал из пиджака блокнот, включил бра над кроватью и погасил верхний свет. Прихлебывая суп, он тщательно проштудировал свои заметки. Суп был густой, вязкий и к тому же безвкусный и какой-то затхлый. Когда заметки были дочитаны, Иенсен поднял взгляд и долго рассматривал фотографии, сделанные в полицейской школе. Иенсен и себя нашел на фотографии: он стоял в заднем ряду, крайний справа, скрестив руки на груди и неуверенно улыбаясь. Судя по всему, он что-то говорил своему соседу как раз в ту минуту, когда фотограф щелкнул затвором. Затем Иенсен встал и вышел в переднюю. Здесь он открыл двери гардероба и взял с полки одну из бутылок, что рядами лежали вдоль стены под прикрытием форменных фуражек. Из кухни он принес стакан, почти доверху наполнил его спиртом и поставил на тумбочку около чашки с супом. Развернув список с девятью именами, он тоже положил его на тумбочку перед собой. Положил и начал разглядывать. Электрические часы в кухне отметили время тремя короткими звонками. Иенсен открыл чистую страницу в блокноте и записал: "No 6. 38 лет. Разведенный. Отдел общественных отношений. В связи с переходом на другую работу". Переписывая адрес, Иенсен чуть заметно покачал головой. Потом он поставил будильник на нужный час, погасил свет, разделся догола, надел пижаму и сел в постели, укрывшись одеялом. Суп разбухал в желудке как на дрожжах, и казалось, словно кто-то снизу давит на сердце. Стакан он выпил в два присеста. Шестидесятиградусный спирт обжег язык и огненной стрелой вонзился в пищевод. Иенсен лежал на спине, широко раскрыв глаза, и дожидался сна. XXIV Иенсен так и не смог уснуть. С трех часов до двадцати минут шестого он лежал в каком-то забытьи, не в силах ни мыслить, ни избавиться от мыслей. Разбитый и мокрый от пота, встал он по звонку будильника, а спустя сорок минут уже сидел в машине. Путь его лежал к северу, за двести километров отсюда. И поскольку день был воскресный, он рассчитывал добраться туда за три часа. Город был тих и безлюден, пустые гаражи, голые стоянки, но система регулировки, как всегда, делала свое дело, и по дороге через центр Иенсен десять раз останавливался перед красным светофором. Дорога была прямая, удобная, пейзаж по обеим ее сторонам незанимательный. Изредка мелькали отдаленные пригороды и тянулись к небу "районы самосноса". Между линией горизонта и автострадой торчали какие-то сухие и унылые насаждения -- то искривленные деревья, то низкий колючий кустарник. В восемь часов Иенсен свернул к бензоколонке -- заправиться. Там же он выпил стакан остывшего чая и позвонил по автомату в два места. Начальник патруля говорил сиплым, усталым голосом, должно быть, звонок Иенсена поднял его с постели. -- Это случилось девятнадцать лет назад, -- доложил он. -- Комендант застрял в лифте, и его разрезало пополам. -- По делу велось следствие? -- Нет, только стандартная запись в журнале. Слишком простое дело: его классифицировали как несчастный случай -- элементарный обрыв на линии, из-за которого лифт остановился на несколько минут, а потом без постороннего вмешательства пришел в движение. Так что он погиб по собственной халатности. -- А как родственники? -- У него не было семьи. Он жил в гостинице для холостяков. -- Он что-нибудь оставил? -- Да. Довольно крупную сумму. -- Кто ее унаследовал? -- Никто из родственников не объявился в установленные сроки, и деньги отошли государству. -- Еще что? -- Пустяки, не стоящие упоминания. Он жил отшельником в отдельном номере, друзей не имел. -- До свиданья. Полицейского, который был откомандирован в архив периодических изданий, Иенсен тоже застал дома. -- Говорит Иенсен. --Слушаю, комиссар. -- Какие результаты? -- Вы не получили мое донесение? -- Нет. -- Я вчера утром завез его. -- Доложите устно. -- Одну минуту, я попытаюсь все восстановить в памяти. -- Жду. -- Все буквы для письма взяты из одной газеты, но за разные дни. Они вырезаны из двух номеров -- за пятницу и за субботу прошлой недели. Этот шрифт носит название "бодони". Иенсен достал блокнот и записал полученные сведения на внутренней стороне обложки. -- Что еще? Полицейский ответил не сразу: --Еще вот что: искомое сочетание букв и текста на второй странице встречается не во всех экземплярах газеты, а только в так называемом тираже А. -- Что это за тираж? -- Другими