той в доме исчезновением отца, и расплакалась, но ее утешили, и она опять заснула. Она проснулась снова, когда он вернулся домой, но тут же закрыла глаза, а потом опять открыла их и увидела белую голую фигуру, осторожно пробиравшуюся мимо постели. Мэри спала с краю, чтобы малыши не свалились на пол. Она лежала, задыхаясь от страха, крепко прижав руки к груди. Когда отец прошел мимо, она повернулась на бок и почувствовала, что сейчас заплачет. Плакать она боялась. Тогда, крепко зажмурив глаза, она сунула большой палец в рот и, причмокивая, стала его сосать. Войдя в спальню, Бауер тщательно убрал одежду. Он был очень искусен во всяких поделках и смастерил специальную вешалку для галстуков и полочку для ботинок и придумал особой системы брючный пресс, на который когда-то даже думал взять патент. Вставив распорки в ботинки и разложив все по местам, он постоял немного, держа в руках пижаму и не решаясь надеть ее. Он вдруг почувствовал, что ему приятно быть голым. После того как он разделся, его как-то меньше мучили мысли. Бауер решил, что нагота так приятна ему потому, что освежает его разгоряченное тело. Он потрогал свои бока. Тело на ощупь было холоднее, чем воздух. Он стал надевать пижаму и вздрогнул, когда куртка скользнула по его худой, костлявой груди; приятное чувство исчезло, и мысли снова ворвались в сознание. "Я болен", - мелькнуло у него в уме. Ему было все равно. Его вдруг охватило безразличие. Он так устал, что ему казалось, будто все тело его тяжело свисает с шеи, а голова, как гигантский раздувшийся шар, плавает где-то вверху, в клокочущей пустоте. Так он стоял и смотрел на Кэтрин. Она лежала к нему лицом, на боку. Он должен был перелезть через нее, чтобы лечь в постель. После рождения первого ребенка Кэтрин всегда спала с краю. Она не хотела тревожить мужа, когда вставала кормить малыша, и хотя теперь Бауер всегда ложился спать позже жены, она не изменила своей привычке. Бауер подумал вдруг, что, быть может, это не привычка. Быть может, Кэтрин просто не хочет спать там, где столько лет подряд спал он. Он никогда не думал об этом раньше. "Должно быть, она ненавидит меня так же, как я ее", - сказал он себе. Эта мысль не вывела его из безразличия. Она всплыла на один миг и пропала в клокочущей пустоте, заливавшей его мозг. Бауер, не отрываясь, смотрел на жену. Кэтрин лежала с закрытыми глазами и дышала ровно, но он не верил, что она спит. Он решил, что она притворяется, чтобы не разговаривать с ним. "Не надо ненавидеть меня, Кэтрин!", - мысленно воскликнул Бауер и удивился. Слова отогнали сверливший его страх. Это был крик любви. Но страх отступил лишь на мгновение. Он набросился на Бауера и снова впился в него, и Бауер, помедлив не больше секунды, добавил - так, словно это было продолжение той же мысли: "...после всего, что я вытерпел ради тебя и детей". Но первый, неожиданно вырвавшийся и столь удививший его крик не выходил из головы, и страх лихорадочно искал ему объяснения. Я, верно, подумал, - сказал себе Бауер, - о том, как я ненавижу ее - самый вид ее, и звук ее голоса, и ощущение ее, и даже все, что сделано ее руками, и даже самый факт ее существования - и о том, что и она должна меня ненавидеть так же, как я ее. Она тоже должна ненавидеть самый факт моего существования. Острое чувство одиночества, - какое бывает только у очень старых людей, - охватило Бауера. Он сел на пол и положил голову на матрац рядом с головой Кэтрин. Ноги его стыли. Он вытянул ноги и поглядел на них. Рука Кэтрин мешала ему. Она торчала перед глазами. Она казалась полной и белой в темноте, и от нее исходило тепло, неуловимое, как дуновение. Бауер закрыл глаза и передвинулся на холодном полу, подбирая застывшие ноги поближе к нагретому уже месту. Тепло Кэтрин овевало его лицо. Звук ее дыхания проникал в уши. Это снова была любовь - ее звуки, ее прикосновение. Узы любви удерживали его подле жены, но страх когтями рвал эти узы. Бауер чувствовал дыхание Кэтрин на своем ухе, чувствовал, но не слышал. Он вспомнил, что ухо повреждено. Он оглох на это ухо. Надо будет показаться врачу. А чем поможет врач? Такой страшный удар! Наверное, барабанная перепонка лопнула. Теперь он калека на всю жизнь. Бауер почувствовал, как в нем закипают слезы, но глаза были сухи. Ему казалось, что внутри у него все дрожит и рвется от судорожного неистового плача. Он сидел на полу, закрыв глаза, давясь от слез, и рядом с собой, как неуловимое прикосновение, ощущал тепло Кэтрин и звук ее дыхания. Ему казалось, что он ощущает ее всем своим существом, но осязать не может. Это мучительное чувство заставило его широко раскрыть глаза, и он увидел, что Кэтрин подняла голову и смотрит на него. - Что с тобой? - спросила она. - Я болен. Она села на кровати и, протянув руку, дотронулась до его лба. - У тебя жар, - сказала она. - Что же ты сидишь на полу, на самом сквозняке. Я позову доктора. - Моя болезнь не для доктора. - Бауер поднялся на ноги. - По-моему, у тебя жар. - Ну да, это все, что ты знаешь. "Поставь термометр", "Выпей горячего чаю", "Позови доктора". Выкинь это из головы хоть на минуту. Человек может быть болея и по-другому, представь себе. - Сядь. Вот сюда. - Кэтрин подвинулась, освободив ему место на краю постели. - Садись сюда и расскажи мне, в чем дело. - К чему? Это длинная история. Это такая длинная история, что ее за целую ночь не перескажешь. И чем ты можешь помочь? Бауер медленно поднялся с пола и сел на постель. Он сидел в полукольце изогнутого тела Кэтрин. Она смотрела на него сбоку. Он повернул голову и взглянул ей в глаза, и на мгновение ему показалось, что ее взгляд обнимает его. - Это все там, на работе, - сказал Бауер. - Он просто доводит меня до сумасшествия, иной раз я сам не знаю, что делаю. - Кто? Мистер Минч? - Мне иногда кажется, что я убью его, если он не оставит меня в покое. Честное слово! Вот до чего дошло. Даже не знаю, что делать. - Что ты! Почему? Мистера Минча? Ты говоришь про мистера Минча? Когда это случилось? Сегодня? - Сегодня, вчера, в среду, в субботу, - какая разница, когда! Это уже давно тянется. Ты ведь знаешь, Кэтрин, я никогда никого не трогаю. Я в жизни никому не делал неприятностей. Я сам не хочу иметь неприятности и никому не хочу делать неприятности. Да вот только сейчас, когда я возвращался домой, в подъезде, внизу, один человек... Я бы мог... у меня была возможность... сделать... ужасную вещь. Но, понимаешь, они гоняются и цепляются, и до того, до того доводят человека, что уже нет никаких сил выносить это, доходишь до точки. Бауер вскочил на ноги. Он низко наклонился к лицу Кэтрин. - До точки! - крикнул он. - Предупреждаю тебя! - Фредди, да что случилось? - Кэтрин слезла с постели. - Скажи мне. Я же ни слова не понимаю из того, что ты говоришь. Она близко подошла к мужу и настойчиво прижалась к нему, заглядывая в лицо. - Поди ко мне и расскажи про свою беду, - попросила она. Бауер попятился от нее. - А ты поцелуешь меня, и все будет хорошо! - Но ты же можешь сказать мне? - Нет. Как я могу тебе сказать? Чем ты поможешь? - Ну, Фредди, пожалуйста. - Она снова подошла и снова прижалась к нему. Бауер почувствовал ее груди под своей рукой. В голове у него стоял дикий гул, и на мгновение ему показалось, что ее объятье ограждает его от этого гула. - Прошу тебя, Фред, скажи мне, - прошептала Кэтрин. - Ладно. - Голос его звучал хрипло. - Ладно. Он отступил на шаг. Слова теснились в голове. Он не знал, какие выбрать. Ему хотелось рассказать обо всем сразу. Он дышал тяжело, словно его что-то душило. - Ладно. Я скажу тебе, - пробормотал он. - Ты сама захотела. Ладно, слушай. Я должен уехать, а где мне взять на это денег? - Куда уехать? - Куда глаза глядят! Как бродяга, без гроша в кармане, в товарном поезде! - Ты что, с ума сошел? - Нет. - Бауер опустил глаза. - Так нужно. - А дети? Что они будут есть, если ты бросишь работу? - Вот об этом-то я и думаю. - Так! - вскричала она. - Да подними ты голову. Перестань бормотать. Говори толком. Что ты надумал? Бауер медленно поднял голову. - А вот что я надумал: надо бросить эту работу, стать на пособие и как безработный получить временную работу... а потом, может быть, я сумею устроиться на такую службу, где не придется каждую минуту дрожать, что тебя застрелят из-за угла. - Кто это станет в тебя стрелять? - По крайней мере, тогда я смогу собраться с мыслями и немножко оглядеться. Да нет, нет, разве я человек? Камень какой-то на дороге, - топчите его, толкайте. Стой здесь, катись туда... Кто это станет со мной считаться, спрашивать меня - пихнут, и все. Казалось бы, ясно, что человек, если захочет, может сменить эту службу - так или нет? А вот, по-ихнему, нет. Они меня не отпустят. Поэтому я и должен уехать. Но тогда я не получу пособия. Вот об этом-то я и думаю, и еще думаю, что все-таки должен уехать: уехать, и все. Так я решил, окончательно. - Ты хочешь нас бросить? - Да, - сказал он спокойно и твердо. - Что ж, хорошо. Бросай нас, беги. - Не говори так. Ты должна мне помочь. - Бауер начал придвигаться к ней. - Я еще никогда ни о чем тебя не просил с тех пор, как мы поженились. Я всегда старался, как мог, для тебя. Но теперь ты должна помочь мне. - Ты просишь меня помочь тебе уморить с голоду наших детей? - Нет, Кэтрин, не надо так говорить. - Он протянул к ней руку, но не коснулся ее. Он робко держал руку над ее плечом. - Я совсем болен, у меня внутри живого места нет, - сказал он. - Я так болен, что последнее время просто не знаю, где я и что со мной. А как, на какие средства будут жить дети, если я умру? - Он слегка коснулся рукой ее плеча. - Все равно, ты не должен так убегать! - крикнула Кэтрин. - Ты только это и знаешь. Как что-нибудь случится, ты прежде всего думаешь, куда бы убежать. Бауер снял руку с ее плеча, и рука безжизненно повисла. - Ты не веришь мне? - спросил он. - Не веришь, что я должен уехать, что меня убьют, если я не уеду? - Ты хочешь убежать. Вот чему я верю. Убежать, потому что тебе невесть что взбрело на ум. - Кэтрин, меня убьют! - Кто тебя убьет? Этот маленький мистер Минч, который держал тебя на работе, когда все кругом сидели без куска хлеба? Только на прошлой неделе он прибавил тебе жалованье. - Я ненавижу его. А он ненавидит меня. Когда я с ним в одной комнате, я за себя не отвечаю. - Ты ненавидишь его, он ненавидит тебя! Что за чепуха! Для тебя жизнь детей игрушка, что ли? О себе я не говорю. О себе я беспокоюсь не больше, чем ты обо мне. - Я вижу, с тобой говорить бесполезно. - Да. Я знаю, что у тебя на уме только одно - убежать. Ты всю жизнь так делал. - Правильно, - резко сказал Бауер и вышел из спальни. Кэтрин стояла задумавшись, глядя мужу вслед. Потом снова легла в постель. Полежав немного, она встала, сунула ноги в ночные туфли и приоткрыла дверь. Мэри лежала, засунув большой палец в рот. Кэтрин потянула палец изо рта, и глаза девочки открылись; лицо у нее задрожало. Потом она нахмурилась. - Спи, детка, - прошептала Кэтрин. Она прикрыла ей глаза ладонью. Когда она отняла руку, глаза девочки были закрыты. - Спи, - прошептала Кэтрин. - Спи - увидишь во сне, будто идешь в гости в новом платье. Она помедлила возле кровати, глядя на дочь. Большой палец снова потихоньку подбирался ко рту, и Кэтрин вздохнула. Когда сиротливое чмоканье возобновилось, Кэтрин вышла, прикрыла за собой дверь и прошла в гостиную. Бауер сидел в кресле у окна. Перед ним стояла небольшая этажерка с книгами. Это были почти сплошь учебники коммерческой корреспонденции, которые Бауер выписывал, когда в нем еще жила надежда преуспеть в бизнесе. Он думал о том, какова была бы его жизнь, изучи он до конца все эти книги. Иной, совсем иной, решил он. "Такому человеку, как я, - рассуждал он сам с собой, - нужны преподаватели, чтобы подгонять его и заставлять учиться, пока он не выучит все от корки до корки". Кэтрин зажгла свет. Бауер нахмурился и зажмурил глаза. Кэтрин тоже зажмурилась, потом посмотрела на Бауера, нахмурилась и долго смотрела на него, неясно различая его лицо, но видя, что он смотрит на нее и хмурится. - Мне кажется, нам нужно обсудить все спокойно, без ссор, - сказала Кэтрин. - Какой смысл пережевывать все сначала? - сказал Бауер. - А тот смысл, что я не могу помочь тебе, пока не знаю, в чем дело. - Ты вообще не можешь мне помочь. Что ты можешь сделать? Я никогда не ждал от тебя помощи. Кэтрин подошла к мужу и села на стул против него. Он, отвернувшись, смотрел в окно. - Они совсем извели меня там, - сказал Бауер. - Все грозились: не смей уходить, а уйдешь - убьем. Ну вот я и вызвал полицию, а полиция произвела налет. И они знают, что это сделал я. Кэтрин беззвучно ахнула и прижала руку к губам. - Да, - сказал Бауер, - так обстоит дело. Вот тебе и вся история в двух словах. И сейчас я жду, что они придут и расправятся со мной. Наступило долгое молчание. Кэтрин не решалась заговорить. Бауер продолжал виновато смотреть в окно. Потом он подумал, что она, верно, ушла или, быть может, ей дурно. Он повернул голову. - Зачем ты это сделал? - спросила Кэтрин. - Я же сказал тебе. Я хотел уйти. Не такой я человек, чтобы жить, как уголовный преступник. - Почему преступник? Все играют в лотерею. - Существует закон! - крикнул Бауер. - Никогда не слыхала? В Соединенных Штатах существует закон. - Хорошо, хорошо, тише. Говори спокойно, Фред. - Я говорю спокойно. Там уже был налет, не вчера, раньше. Я не преступник. Приходит полиция, хватает меня, как вора, бьет... я на это не гожусь. Ты знаешь меня. Я должен жить честно, по закону. Они подослали ко мне своих убийц и заявили, чтобы я не смел уходить, и тогда я решил: сделаю так, что банк мистера Минча прихлопнут, и я буду свободен. - Кого подослали? Того лысого, как его, который приходил к нам? - Да, он тоже из их шайки. - Мне он показался очень славным. - Славным? Да, они все славные, очень даже славные. Они такие славные, что застрелить человека для них все равно, что плюнуть. Они очень славные с виду, да, да, и ведут себя так славно. Ах, да какая разница! Можешь мне поверить, я знаю, что говорю. - Но я тоже хочу знать. Я имею право знать. - Ну вот, теперь ты знаешь. Мистер Минч знает. Все знают, что я сделал. И если я хочу остаться в живых, мне нужно уехать. - А что сказал мистер Минч? - Когда? - Когда узнал, что полицию вызвал ты? - Не все ли равно, что он сказал? - Скажи мне, Фред. Я хочу знать. - Сказал, что между нами все кончено и чтобы я поостерегся. Дело не в том, что он сказал, а как он это сказал. Я знаю, что у него на уме. Он убийца, настоящий убийца. Он тоже такой славный с виду и разговаривает так славно, правда? Так он убийца, поверь мне. - И это все, что он сказал? Что между вами все кончено и чтобы ты поостерегся? - А что еще ему говорить? Пригласить всех на мои похороны? Да, это все, что он сказал. И еще сказал: извольте завтра явиться на работу, и дал мне новый адрес. - Так. - Голос Кэтрин зазвенел. - Я так и думала. Он просто хотел тебя припугнуть. Если бы он замышлял что-нибудь против тебя, стал бы он давать тебе новый адрес, как ты думаешь? Бауер беспомощно посмотрел на нее. - Тебе что ни говори, никакого толку, - сказал он. - Неужто ты не понимаешь? Он велел тебе приходить на работу. Что это значит? - В одно ухо вошло, в другое вышло! Для тебя это, конечно, ничего не значит! Ты ничего не понимаешь. Даже не знаешь, на каком ты свете живешь! - Я знаю одно: у тебя трое детей, и пока есть работа, ты должен держаться за нее. - Вот новость сказала! Очень интересно послушать, а то мне самому это и в голову не приходило. - Я помогу тебе, Фред. Я сама пойду к мистеру Минчу и все скажу ему. - Да? Что же ты ему скажешь? - Скажу, как все это вышло, почему ты так сделал. И про детей скажу. Он хороший человек, что бы ты ни говорил. В душе он хороший человек. Зачем он будет тебе вредить? Какой ему смысл тебе вредить? Только лишние неприятности наживать. Нет, он хороший человек. Он поймет, когда я ему все скажу. - Да? А его брат Джо? Вот тоже еще хороший человек. Поди, поди поплачь и перед ним. - И пойду. Кто его брат? Где он? - Эх, я с самого начала знал, что с тобой говорить бесполезно, - Бауер встал и пошел назад в спальню. "По крайней мере лягу первым в постель, не придется через нее перелезать, - подумал он. - Вот и все, чего я добился". Кэтрин посидела еще немного в раздумье, потом выключила свет и тоже легла в постель. Но когда она попыталась заговорить с мужем, он ей не ответил. Кэтрин заговаривала с ним снова, и снова просила рассказать всю историю с самого начала. Ей не все ясно, сказала она. Бауер отказался. Тогда Кэтрин стала задавать ему вопросы. - Я спать хочу, - сказал Бауер и повернулся лицом к стене. Кэтрин продолжала просить его, и он притворно захрапел. Он изо всех сил старался делать вид, что спит, и в конце концов у него не осталось других мыслей, и он и в самом деле заснул. Когда Бауер открыл глаза, было еще темно, но сквозь мрак уже начинал пробиваться рассвет. В голове у него было приятное ощущение свежести. "Должно быть, я хоть немного да поспал", - подумал он. Кэтрин лежала за его спиной, и он прислушался. До него не донеслось ни звука. Он решил, что она нарочно лежит так тихо. Она не лежала бы так тихо, если бы спала. Бауер закрыл глаза. Он боялся, что она снова затеет разговор, если заметит, что он проснулся. В постели было тихо; тихо и во всем доме. Улица за окном безмолвствовала. Бауеру казалось, что тишина, как легкий ветерок, овевает его голову. Серые пятна рассвета беспокойно роились в ночном мраке, выгоняя его из углов и оставляя лишь прозрачные тени на сером фоне. "Она не спит, - думал Бауер, - иначе я слышал бы ее дыхание". Он повернулся к Кэтрин лицом. Этого добилась любовь, но страх не сдавался. Бауер не открыл глаз и глубоко вздохнул, чтобы Кэтрин думала, будто он повернулся во сне. Его рука коснулась мягкого теплого тела жены. Кэтрин не шевелилась. Значит, не спит. Все еще думает и терзается страхом. Если бы спала, так пошевелилась бы. Нет, она не спит и старается лежать тихо, чтобы не потревожить его! Впрочем, иной раз, когда он укрывал спящих детей, они тоже не шевелились во сне... Иной раз шевелились, а иной раз нет. Иной раз он слышал их дыхание, иной раз не слышал. Он даже смотрел иногда, - колышется ли у них грудь, чтобы убедиться, что они дышат. Бауер подумал вдруг об Эрне, своей второй дочке. Когда она ходит, ее коротенькие толстые ножки движутся, как на шарнирах. Дети спят так крепко. Они засыпают мгновенно, быстрее, чем тает в воздухе дым, и сон их сладок и глубок. Может быть, так спит сейчас и Кэтрин. Если он чуть-чуть приоткроет глаза, она этого не заметит. Бауер не слышал ее дыхания, не ощущал ее тепла. Сбившиеся простыни разделяли их. Вдруг он почувствовал какое-то движение. Он плотнее закрыл глаза. Рука Кэтрин искала его руку. Шершавая ладонь, скользнув по его руке, легко, точно сухой лист, легла на нее. Кэтрин, по-видимому, держала руку на весу, чтобы не разбудить мужа. Она лежала и думала, и ей было страшно, и все же она старалась лежать тихо, чтобы не потревожить его сна! Бауер открыл глаза и увидел, что Кэтрин смотрит на него. - Спи, спи, - сказала она. Он успокоенно закрыл глаза. Кэтрин отняла руку. Он полежал с закрытыми глазами еще минуту. Потом снова взглянул на Кэтрин. Она лежала на боку, рот у нее был полуоткрыт, и губы касались края его подушки. Взгляд ее был устремлен на стену над его головой. Бауер понял вдруг, что должен сделать над собой усилие, чтобы взглянуть на жену; в сущности, он уже годами не смотрел на нее. Ей двадцать семь лет, а глаза еще совсем юные. Что-то девическое еще было в ней, таилось в мягких припухлостях щек и губ. Почему он никогда не мог смотреть Кэтрин в лицо? - спрашивал себя Бауер. Потому, что так сильно ненавидел ее? Потому, что ему всегда хотелось сделать ей больно? Потому, что думал, что она его ненавидит? Его мысли вертелись вокруг ответа. Как мог он сказать себе, что человек, которым он стал, не смотрит в лицо жене, потому что стыдится того, что сделал с ней и с их любовью друг к другу? Если бы мысли Бауера нашли ответ, если бы он глубже заглянул в самого себя, он понял бы, в чем его беда, и нашел бы выход. Но он только ходил по краю, куда привели его силы любви и самосохранения. - Кэтрин, - сказал Бауер и умолк. Голос был сиплый со сна, и это сразу расшевелило в нем страх - страх показался смешным, и Бауер поборол его. - Мне очень жаль тебя, - сказал он, и на этот раз слова звучали отчетливо, хотя голос был тих, как шелест. - Постарайся уснуть, - сказала Кэтрин. - Для тебя это сейчас самое главное. Бауер закрыл глаза и лежал тихо, думая о Кэтрин. Потом опять открыл глаза и сказал: - Я знаю, как тебе трудно со мной. - Не думай ни о чем, постарайся уснуть. - Кэтрин казалось, что стоит ему хорошенько выспаться, как все предстанет перед ним в другом свете. - Я хочу сказать тебе, что я все понимаю. Но ничего не могу поделать. Уж такой у тебя муж. - Спи, Фред, спи. - Ты сама знаешь, что я ничего не могу поделать. Меньше всего на свете хочу я причинять кому-нибудь беспокойство. - Знаю, знаю, Фред. Ты хороший муж. - Я стараюсь, но ничего не выходит. Не везет мне. Кэтрин положила руку ему на лицо и стала гладить по щеке, приговаривая: - Шшшш, шшш, - словно баюкала ребенка. - Я стараюсь. - Голос его дрогнул. - Ты же знаешь. - Ты спи, спи, Фред. - Я все делаю, как надо. Не бегаю за женщинами, не пью, не вожусь с кем попало, как другие. - Я знаю. Ты думаешь, я не ценю этого? - Я всегда прихожу с работы прямо домой и всегда приношу тебе всю получку, аккуратно каждую неделю, и все, что делаю, я делаю для семьи, а не для себя. Ты ведь знаешь. Всегда так было. - Ты хороший муж, всегда был хороший. - Она натянула ему одеяло до самой шеи и матерински похлопала по одеялу рукой. - Я работаю. Никто никогда не жаловался на мою работу или на меня, на мое поведение - ни дома, ни на службе, вообще нигде. И все же ничего не получается. Почему это? Всю свою жизнь я старался ни на шаг не отступать от прямого пути и все делать так, как нужно, чтобы все было так, как должно быть, а получается всегда не то. - Все будет хорошо, Фред. Вот увидишь. Только делай, как нужно, и все будет хорошо. - Со мной так не получается. Что сделал я дурного за всю мою жизнь? Ничего. Моя совесть чиста, и вот - посмотри! Посмотри, что получается! Посмотри сама! - Вот ты увидишь, Фред. Рано или поздно все обернется хорошо. Так всегда бывает. Вот увидишь. "Да, - думал Бауер, - больше от нее ничего не добьешься, - "Спи, и бука уйдет, боженька добрый, добро всегда побеждает". Никакой помощи! Никакой! Боженька добрый - и все!" Он думал это без злобы. Мысль, помаячив, утонула в безразличии - в том безразличии, которое должен испытывать полководец, когда в момент решающего наступления, в предвидении победы, он вдруг замечает, что его войско не повинуется ему, и понимает, что сражение проиграно и сам он погиб. - Об одном только и жалею, - сказал Бауер, помолчав. - Я жалею о том, как вел себя дома. Но я ничего не мог поделать с собой, когда видел, что вся моя жизнь... когда все всегда получалось не так. Я все делал, чтобы было хорошо, - и все получалось плохо; я до сих пор не понимаю - почему. Клянусь богом, не понимаю. - Говорю тебе, Фред. Ты увидишь. Что хорошо - то хорошо, и ты поступай как нужно, и все будет хорошо, все выйдет к лучшему. - Ты должна ненавидеть меня за то, что я так вел себя дома, так говорил с тобой. - Ну что ты! Как ты можешь так думать? - Она придвинулась к нему ближе и, выпростав руку из-под одеяла, обняла его. - А как может быть иначе, когда я так себя вел! Кэтрин просунула руку под его шею и притянула его голову к себе. - Нет, нет! - воскликнула она. - Ты думаешь, Фред, я ничего не понимаю? Поверь мне. - Я не могу перенести, что ты меня ненавидишь. - Да нет же! Нет! Как ты можешь так думать? Бауер лежал тихо. Он чувствовал ноги Кэтрин подле своих ног и ее широкое теплое тело подле своего тела. Ласковая теплота обволакивала его, и он безвольно отдавался ее власти. - Я не собирался уезжать, это я просто так сказал, - проговорил он. Кэтрин не ответила, только крепче прижала к себе его голову. - Я бы никогда этого не сделал, - сказал он. - Я знаю, что так не годится. Рука Кэтрин, обнимавшая его за шею, задрожала. Его спокойствие пугало Кэтрин. - Всю мою жизнь, - сказал Бауер, - я готов был терпеть, что угодно, лишь бы не делать ничего дурного. Он попытался повернуть голову, чтобы удобнее было говорить, но Кэтрин крепче прижала ее к себе. - Я никогда и не думал о том, чтобы уехать, - повторил Бауер. - Это я просто так сказал. - Мистер Минч ничего тебе не сделает. Он хороший человек. - Только на это я и надеюсь. - Он хороший человек и понимает, почему ты так сделал. Может быть, он еще немножко обижен на тебя, но ты увидишь - он хороший человек и все понимает. - Если бы я сам этого не думал... Я просто сказал, что уеду, потому что... сам не знаю, почему. Может быть, мне просто хотелось, чтобы ты меня пожалела. - Я знаю, дорогой! Просто ты был очень расстроен, бедненький! "Да, - подумал Бауер, - конечно, он с самого начала звал - прежде даже, чем эта мысль пришла в голову, - что никогда не сможет уехать и бросить семью. Он должен остаться и встретить беду лицом к лицу, как мужчина, а не бежать". - Право, не знаю, почему я это сказал, - повторил он. - Просто так. - Я знаю, Фред. Они долго лежали молча. Бауер прижался к жене, и ее тепло разлилось по его телу. Кэтрин крепко прижимала его голову к своей груди, и он всем телом чувствовал ее прильнувшее к нему тело. - Не надо говорить, что я тебя ненавижу, Фред, - сказала Кэтрин. Голос ее дрогнул, и она заплакала. - Это неправда, - говорила она, всхлипывая. - Никогда этого не было. Я очень ценю тебя и то, что ты для меня делаешь. Ее слеза упала ему на лицо и, холодя, покатилась по щеке. Бауер вздрогнул. Ему хотелось отодвинуться от Кэтрин, но он принудил себя лежать тихо. Ее слезы падали медленно, одна за другой и холодными каплями скатывались по его щеке и растекались у губ. Бауер почувствовал на губах вкус соли. Внезапно он приподнял голову. Он хотел, чтобы ее слезы падали ему в глаза. Это была последняя минута любви, которую жизнь приберегла для Бауера, прежде чем рассудок его безнадежно запутался в силках страха. 5 Банк Минча помещался теперь в одной из квартир большого дома в конце самой фешенебельной части Пятой авеню. Когда Бауер пришел во вторник на работу, он подумал, что тут что-то не так, Лео, вероятно, дал ему неправильный адрес. Но остальные тоже были здесь - и Мюррей, и Делила, и мистер Мидлтон, - и все они тоже думали, что тут что-то не так. Однако, когда они подошли к черному ходу, оказалось, что их ждут, и, поднявшись на девятый этаж, убедились, что адрес все-таки правильный. Дверь им открыл Джо. - Сюда, пожалуйста, - сказал Джо. - Я вам сейчас покажу, где вы будете работать. Бауер еще на лестнице протиснулся в середину, чтобы не чувствовать на спине любопытных взглядов лифтера, и его втолкнули в дверь. Он шел, низко опустив голову. Сначала они попали в холл. Там был Лео, он сидел у телефона. Бауер видел только его башмаки. Дальше была гостиная, уставленная креслами красного дерева с парчовой обивкой и черными столиками тикового дерева; потом столовая, в которой стояла массивная ореховая мебель. Оттуда, через вращающуюся дверь с овальным стеклом, их привели на кухню. Арифмометры стояли на перевернутых вверх дном тазах, и счетные книги были разложены на плите и на доске для сушки посуды. - Вы будете работать здесь, Бауер, - Джо показал ка плиту. - Газ мы выключили, чтобы вы не зажарились. - Джо нажал кнопку. Газ не вспыхнул. - Видите? - сказал Джо. - Можете не волноваться. Бауер поднял голову, но не мог заставить себя встретиться с Джо глазами. - Сортировщики, сюда, - сказал Джо. Он провел сортировщиков в комнату для прислуги, смежную с кухней. Вся мебель из нее была вынесена в холл, а на ее место поставлены два стола и стулья. Бауер стоял, уставившись на плиту, и прислушивался к смеху, и голосам, и шуму передвигаемой мебели, доносившимся из комнаты для прислуги. Потом он вспомнил, что тут Джо, а никто не сказал ему, что тут будет Джо, что Джо будет поджидать его тут, когда он придет на работу. Ноги его непроизвольно задвигались. Как в тумане, увидел он Делилу и Мюррея, которые, уже сняв пальто и шляпы, направлялись к своим арифмометрам, и ноги сами вынесли его из кухни. Почти бегом, на цыпочках, кинулся он по пушистым коврам. Потом перед ним мелькнули толстые ковровые дорожки и, подняв голову, он увидел Лео. Лео все еще сидел в холле у телефона. Он просматривал книжку с адресами. Бауер сразу остановился, и, как только он остановился, его начало трясти. - Куда вы? - спросил Лео. Бауер замотал головой, чтобы она перестала трястись. Потом несколько раз взмахнул руками, стараясь унять дрожь, сотрясавшую все его тело. - Снимите пальто и шляпу, - сказал Лео. Бауер продолжал вертеть головой и махать руками. - Неужели у меня без вас мало забот! - крикнул Лео. - Но почему Джо?.. Вы не сказали, что он будет здесь. - У Бауера стучали зубы. Он слышал, как они стучат, но звук был такой слабый, словно доносился откуда-то снизу. - Ступайте, повесьте пальто. Что нам - кроме вас думать не о чем? Будь моя воля, я бы вышвырнул вас отсюда ко всем чертям. - Пожалуйста, скажите мне, вы Джо... он... то есть вы ему... Джо... Ради бога, скажите мне! - Если вы еще раз наделаете нам неприятностей вот хоть настолько, - Лео поднял руку, приставив большой палец к кончику указательного, - вам будет крышка, запомните это. Послышались шаги. Бауер обернулся, увидел Джо и опустил голову. - Там на кухне есть крючок, можете повесить ваши вещи, - сказал Джо. Бауер обошел его и быстро направился на кухню. Отныне все обращалось для него в силки, и что бы ни происходило, его мозг цеплялся за каждую мелочь и еще туже затягивал петли. А прежде всего произошло то, что Джо позвонил у парадной двери. Когда Бауер ушел на кухню, Джо сказал Лео, что он на минутку спустится вниз. Он не сказал, зачем. Он еще не говорил Лео, что Холл, вероятно, уже взял под наблюдение все их телефоны. В этом не было нужды, так как Лео не знал Бэнта, и его телефонные разговоры не могли интересовать Холла. Джо прошел квартал в сторону Мэдисон авеню и зашел в магазин, где были телефоны-автоматы. Он вызвал Уилока и сказал ему, чтобы он ждал его в девять часов вечера на углу Сорок седьмой улицы и Мэдисон авеню. - Я приеду за вами в машине, - сказал Джо. - Давайте попозже, я занят, - сказал Уилок. - Не я назначаю время. Вы знаете - кто. Уилок вовсе не был занят, но его обозлил повелительный тон Джо. - Я приду попозже, - сказал он. - Теперь я не могу ничего изменить, я условился. - Как знаете. Я буду там ровно в девять, а если вас не будет, дело ваше. Джо дал отбой и вышел из будки. Ему нужно было еще позвонить Тэккеру и сообщить, что он условился с Уилоком, но прежде чем назвать номер Тэккера, он хотел убедиться, что в других будках никого нет. Тэккер еще с утра "залег". В одной из будок кто-то разговаривал. По виду это был коммивояжер, но все же Джо не спеша купил папирос и постоял, просматривая телефонную книгу, пока тот не ушел. Когда Джо вернулся домой, он обнаружил, что забыл ключи, и позвонил. Звонок был с колокольчиком. Мелодичный звон разнесся по всей квартире. Лео разговаривал с сортировщиками в комнате для прислуги. Он поспешно вышел оттуда и через кухню направился к вращающейся двери. Бауер поднял голову от своих книг. Он посмотрел на дверь, которая качнулась вперед, шурша качнулась обратно, еще раз качнулась и, подрожав, остановилась. Бауер сидел и прислушивался - не полиция ли это. Он не услышал ничего, кроме тишины. Потом Лео вернулся. Он прошел через кухню к сортировщикам, не сказав ни слова. "Должно быть, ошибка какая-нибудь", - подумал Бауер. Он медленно принялся за работу, все время прислушиваясь к тишине, стоявшей за дверью. "Здесь даже помойка, и та чище моего жилья", - подумал он. Он вспомнил о лифтере, швейцаре, рассыльном и как они смотрели на него во все глаза, когда он входил в подъезд. Они, вероятно, дивятся тому, что здесь происходит. Да всякий, кто заметит, какие люди входят в такой дом или выходят из него, или увидит их в окно, будет дивиться тому, что здесь происходит. "С ума они сошли, что ли? - думал Бауер. - Выбрать такое место! Всякий, кто нас здесь увидит, сразу сообразит, что дело нечисто". Стоит соседям заглянуть в кухонное окно, и они донесут полиции. Может донести швейцар, или один из лифтеров, или еще кто-нибудь, кого он даже не заметил. Постовой на углу. "Что он должен подумать, видя, как люди вроде нас входят в такой дом и выходят из него? Нет, я не могу здесь работать, - думал Бауер. - Это не для меня". Он изо всех сил вцепился в счетную книгу, чтобы унять дрожь в руках, и сидел, прислушиваясь к тишине за дверью и к тишине двора за окном. "Если я спущу шторы, - думал он, - все удивятся, зачем это? Что такое может происходить на кухне, чтобы понадобилось спускать шторы!" Он смотрел в окно на молчаливые дома и молчаливые окна напротив, а здоровым ухом напряженно вслушивался в тишину за кухонной дверью. "Не могу, - думал он. - Это противно природе! Я должен уехать куда-нибудь". Если бы нужно было пойти на муки, даже на смерть, он бы пошел. Он мог бы заставить себя. Шли же люди на смерть ради своих близких, и он тоже мог бы, не хуже всякого другого. Но только не это. Это противно человеческой природе - сидеть здесь и понемногу сходить с ума. Никаких сомнений. Ясно, почему Лео перевел банк в такое место, где он торчит у всех перед глазами, как светящаяся вывеска. Чтобы свести его, Бауера, с ума. Прежде всего он пустил ему пыль в глаза - пусть, мол, сидит и думает, что здесь помойка, и та лучше конуры, в которой он вынужден жить. А потом он предупредил его достаточно ясно, - если будет налет, расплачиваться придется ему, Бауеру. Если донесет лифтер или швейцар, или дежурный по этажу, или рассыльный, или пожарный - их никто не станет подозревать. Никто не станет их подозревать, потому что Лео решил заранее, что, в случае налета, будет виноват Бауер. Тут уж не поспоришь. Бауер сделал это. Не о чем говорить. Это сделал Бауер. Если донесут соседи - скажут, что это сделал он. Если донесут жильцы из дома напротив - скажут, что это он. Если постовой видел, как они входили в дом, и начнет раздумывать, в чем тут дело, и для проверки вызовет полицию - скажут: это сделал Бауер. Все ясно. Ни разговаривать, ни слушать не станут. Застрелить его! Застрелить на месте! Вот и все. Нет, он должен уехать. Он должен уехать, не предупредив Кэтрин. Он сказал ей, что Джо хочет его убить. Она не поверила ему. Ее ничем не проймешь. Что толку говорить ей правду, объяснять, что это противно человеческой природе, что человек не может этого вынести - не может делать работу, от которой сходит с ума. Не может сидеть и работать и понимать, что сходит с ума. "А видеть, как твои дети умирают с голоду, - от этого ты не сойдешь с ума?" - скажет Кэтрин. "Мужчина должен быть мужчиной. Если у тебя семья, ты должен все вынести и быть мужчиной ради своей семьи". "Я сойду с ума! - мысленно выкрикнул Бауер. - Совсем, совсем сойду с ума, взбешусь и натворю невесть что!" В тот же вечер, в десять часов, Уолли появился в бильярдной Бойла. Он увидел Бауера, кивнул ему, но не подошел. Он переходил от бильярда к бильярду, разговаривал, наблюдал за игрой и, по-видимому, ждал, когда для него освободится место. Кто-то спросил его, как высоки сейчас ставки, но Уолли ответил, что не работает больше у Коха. Все заинтересовались - почему? Удачно поставил на лошадку и сорвал такой куш, что может теперь сидеть сложа руки? Или поссорился с Кохом? В чем дело? - Нет, у меня с Барни все гладко, - сказал Уолли. - Просто я решил забрать повыше и сейчас пытаю счастья в одной затее, смотрю, что из этого выйдет. Бауер не глядел на Уолли, но юноша все время вертелся у него перед глазами - веселый, улыбающийся. Бауер сидел у стены на деревянном складном стуле. Он пришел сюда, чтобы подумать. Он чувствовал, что здесь ему легче будет думать, чем дома. Ему казалось, что должен все же найтись какой-то способ уйти от Лео и получить временную работу и стать свободным - какой-то совсем простой способ, что-то такое, что очень легко сделать, если хорошенько подумать. Мысль об Уолли не раз приходила ему на ум, но он говорил себе: "Что этот мальчишка может сделать? Только болтать глупости и хвастать". Так он сидел и думал, ища способа уйти от Лео - совсем простого легкого способа, - и возвращался мыслями к Уолли, и отвергал Уолли, и размышлял о том, что случится, если он все-таки не найдет этого способа. "Уеду на товарном поезде, - думал он, - а потом выпишу Кэтрин и ребятишек. Оставлю Кэтрин записку и все объясню". Но где на всем пространстве Соединенных Штатов мог человек заработать себе на жизнь в 1934 году? Никто в этом году не имел права быть живым. Люди со всех концов страны стекались в Нью-Йорк, а если и в Нью-Йорке не было работы, как мог он надеяться на работу где-нибудь еще? Бауер вдруг увидел себя ободранным бродягой: сняв шляпу, он стучится в двери кухонь или роется украдкой в выгребной яме. В конце концов Бауер подошел к Уолли. "Мальчишка, хвастун!" - подумал он. Но надо сделать это ради семьи, надо выслушать мальчишку, чтобы иметь потом право сказать, что он все испробовал, чтобы освободиться от работы, которая сводит его с ума, дошел даже до такой бессмыслицы, что слушал этого мальчишку. Он сказал Уолли, что хотел бы расспросить его подробнее о вчерашнем предложении, прежде чем решить окончательно - да или нет. - Да я тут жду, когда освободится бильярд, - сказал Уолли. Бауер разочарованно отвернулся. Через несколько минут Уолли сам подошел к нему и сказал, что, как видно, ему все равно не дождаться очереди, и предложил покатать его в машине. Уолли медленно вел машину, а Бауер расспрашивал: сколько такой автомобиль берет горючего, и какую поднимает тяжесть, и какова его скорость, и может ли он въехать на гору у Форта Джордж при сильном ветре. - Я дам вам карманный справочник, - сказал Уолли, которому все это, видимо, надоело. - Пожалуйста! Мне никогда не попадался такой справочник. Если удастся собрать немного деньжат, я думаю купить какую-нибудь рухлядь и самому разобрать ее. - Ну, а как насчет нашего дела? - спросил Уолли. - Да, право, не знаю. - Чего именно вы не знаете? - Не помню хорошенько, что вы говорили вчера. Я очень устал и плохо слушал - голова была забита другим. - Дело простое, понять не трудно. Вы укажете нам место, где мы можем переговорить с Лео Минчем, - вот и все. Тогда мы замолвим за вас словечко. - И это все? - Все. - Вы вчера еще что-то говорили. - Я много чего говорил. А предложение сводится к этому. - Нет, по-моему, в вашем предложении было еще что-то. - Нет, больше ничего, - сказал Уолли. - Я уверен, что было еще что-то. - Ну хорошо, что бы там ни было вчера, сегодня - наше предложение таково. Решайте. Бауер молчал. Машина катилась медленно. Они проехали Южный бульвар и пересекли небольшой парк, где вдоль темной дороги на каждом шагу стояли автомобили. В автомобилях сидели парочки. - Нет, что вы скажете! - воскликнул Бауер. - В такой-то холод! - Им-то небось тепло, даже жарко, - сказал Уолли. - Ну, так когда же вы дадите ответ? Я все-таки хочу сыграть партию. - Что вы собираетесь предложить мистеру Мин чу? - А вам что до этого? Мы хотим кое-что предложить, заключить сделку. - А кто это "мы"? Должен же я знать, с кем имею дело. - Вы имеете дело со мной. - С вами? Так это вы будете говорить с мистером Минчем и заставите его отпустить меня? Вы что думаете, я сумасшедший? - Я работаю с Фикко. - А! - Бауер старался припомнить, где он слышал это имя. Оно было ему знакомо, но вместе с тем ничего не говорило. То ли он видел его в газетах, то ли слышал от кого-то. - Кто такой Фикко? - крикнул он. - Что это такое - Фикко? Я должен знать. Я не могу заключать сделку вслепую - с людьми, о которых никогда не слышал и не знаю, чем они занимаются. - Вы не слыхали о Фикко? - Ну да, я слышал о нем, но не помню, где и что. - Бауер сердито повернулся и взглянул прямо в лицо Уолли, и Уолли отвел глаза от дороги и посмотрел на Бауера. Губы у юноши слегка кривились; он не то улыбался Бауеру, не то издевался над ним. Он ничего не сказал. Только спокойно посмотрел на Бауера, и Бауер опустил глаза и отвернулся. - Поймите меня, - проговорил Бауер. - Я не хочу попасть из огня да в полымя. Я должен точно знать, что меня ждет спереди, прежде чем решиться. - Вам не о чем беспокоиться. Вы имеете дело со мной. - Да, но я ничего не знаю. Сейчас я у одного в лапах, а когда вырвусь от него, попаду в лапы мистера Фикко. Какой же мне смысл лезть куда-то, чтобы потом мной распоряжался мистер Фикко. - Фикко даже не будет знать о вашем существовании. Вы имеете дело со мной. - А вам не придется сказать ему обо мне? - А зачем? Это сделка между мной и вами, а мне от вас ничего не надо. Вы сами знаете. Попросите только вашего хозяина встретиться с вами где-нибудь в укромном месте, даже не очень укромном, это необязательно, - в каком-нибудь уединенном ресторанчике или еще где-нибудь, где вам будет удобнее. Можете даже не приходить туда, если не хотите. - И это все? - Все. Позвоните по телефону - я дам вам номер - и скажите тому, кто подойдет, - не называйте ни себя, ни вашего хозяина, - просто скажите, чтобы Уолли был в такой-то час в таком-то месте. Словом, как вы условитесь с вашим хозяином. Только не называйте его имени. И мы приедем туда и обо всем переговорим; а когда заключим сделку, то скажем о вас, и это будет одно из наших условий. Вам совсем не нужно там быть. Мы изложим ему наше предложение, он его примет, и одним из условий сделки будет ваше увольнение. - И это все? - А что еще? Позвоните, скажите, где должна состояться встреча, и повесьте трубку. После этого вы - свободный человек. Поезжайте на зиму в Майами. - Я хочу стать на пособие и получить временную работу. - Делайте, что хотите. Меня это не касается. Я об этом даже знать не хочу. - Вы вчера вечером сказали еще что-то, я хорошо помню, что-то еще, для чего вы хотите видеть мистера Минча. - Хотим предложить ему кое-что. - Нет, еще что-то. - Бауер не глядел на Уолли. Он знал, что юноша смотрит на него все с той же двусмысленной улыбкой на полных красиво очерченных губах, но сам он продолжал смотреть прямо перед собой в ветровое стекло. - Больше я ничего не говорил, - сказал наконец Уолли. - Да и не все ли равно? Вы сейчас слышали мое предложение, ну и отвечайте - да или нет. Бауер затряс головой и скорчился, словно от боли. Он почти зажмурил глаза. - Не знаю, - сказал он. - Не знаю, нет... нет... не знаю. - Ладно. Будем считать, что вы отказываетесь. А теперь, с вашего разрешения, я хочу вернуться к Бойлу. - Уолли стал круто заворачивать, а Бауер тревожно посматривал вправо и влево, и через заднее стекло. - Вчера вы говорили еще о чем-то, - сказал Бауер. - Я очень хорошо помню. - Может быть, вам показалось, будто я сказал что-то, чего я вовсе не говорил. "Вероятно, это так", - подумал Бауер. Он почувствовал облегчение, прилив безрассудной радости. Уолли говорит убедительно. У них есть предложение для мистера Минча. А мистер Минч не хочет их слушать. В этом нет ничего странного для тех, кто знает мистера Минча. И вот они готовы заплатить тому, кто заманит мистера Минча куда-нибудь, где ему придется их выслушать. Это вполне логично и ясно, и если прошлой ночью ему показалось, будто тут кроется еще что-то, так произошло это, вероятно, потому, что он очень волновался; голова у него была забита, и он сам не понимал, что ему говорят и о чем он думает. Что же он теряет? Если даже мистер Минч не согласится на сделку с этими людьми, ну так, на худой конец, он разозлится на Бауера за то, что тот его обманул и заставил их выслушать. В конце концов, он и так уж на него зол, хуже не будет. - Я дам вам телефон на случай, если вы передумаете, - сказал Уолли. - Хорошо. - Бауер вынул записную книжку и карандаш и наклонился к освещенному щитку. - Запишите на чистой странице, чтобы ее можно было вырвать, после того как вы позвоните, - оказал Уолли. - Это частный телефон, и Фикко не хочет, чтобы о нем знали. - Понятно. - Это тоже было ясно и логично. Уолли остановил машину, чтобы Бауеру удобнее было писать. Бауер положил книжку на колено, послюнявил карандаш и записал номер. - Это не значит, что я уже решил, - оказал Бауер. - Как вам угодно. Если решите, что нет, вы ничем не связаны, а если да, позвоните и окажите только, когда я должен прийти и куда. Не называйте ни себя, ни своего хозяина, и вы будете совершенно ни при чем. Скажите только, чтобы я пришел. В конце концов, что вы теряете? - Вот я тоже так думаю. Хотя бы ради своей семьи я должен сделать все, что могу. - Если тут что-нибудь неладно, сказал себе Бауер, это их вина. Жена и дети - вот кто во всем виноват. Все это только для них, и если тут что-нибудь неладно, они и будут отвечать. Но что тут может быть неладно? - Вам виднее, - сказал Уолли, - делайте, как для вас лучше. - Не для меня, а для моей семьи. - Ну для кого бы там ни было, - сказал Уолли. Груз истории, который ложится на плечи человека, идущего своим повседневным путем, - нелегкий груз, но Бауер, как и большинство людей, никогда не замечал этого. Он никогда не думал о том, что и он, и всякий человек на земле каждую секунду своей жизни живет в общем потоке истории. Для него историей было не то, что происходило со всеми людьми, а то, о чем пишут в школьных учебниках. Исторические судьбы вершились "тузами", о которых писали газеты и которые жили в правительственных зданиях или стремились там жить. Пока они были живы, они были хозяевами, и люди прислушивались к их словам. Когда они умирали, их превращали в памятники. Был вечер вторника на второй неделе декабря 1934 года, и в этот вечер в маленькой жизни маленького человека произошло событие, которое никогда не будет отмечено в анналах истории человечества. Маленький человек получил в наследство чувство неуверенности, и с самой колыбели оно стало формировать из него ребенка определенного склада. Он родился в мире, где царил бизнес, превращенный в азартную игру; в этой игре выигрышем была нажива, а ставкой - человеческая жизнь. Тут негде было почерпнуть уверенность. Напротив, чувство неуверенности, с которым он явился на свет, могло только усугубиться в окружавшем его мире. Наконец, в жизни маленького человека произошел кризис, произошло событие, имевшее значение лишь для немногих. Один человек, пытаясь спасти деньги своего брата, подвел под арест служащих этого брата; их обвинили в судебно-наказуемом проступке, за что, в худшем случае, грозил небольшой штраф. Только один из этих служащих был достаточно подготовлен историей современного мира к тому, чтобы полностью отозваться на смысл происшедшего. Для этого человека арест оказался событием, которое подытожило и сделало осязаемой, а потому понятной и сокрушающей, трагедию неуверенности. Чувство неуверенности сделало его ребенком определенного склада и, усугубляясь, вырастило из него человека определенного склада. Этот человек не видел избавления от неуверенности ни в чем, кроме смерти. Воля к самоуничтожению была сильна в нем, но чтобы совершить свое дело, ей нужен был страх, пароксизм предельного страха. Только такой страх обладал бы достаточной силой, чтобы принудить свою жертву уничтожить в себе сначала любовь ко всему, что ценно в жизни, и любовь к жизни, а потом и самое жизнь. Тогда маленький человек, чтобы разжечь свой страх, начал выдумывать себе врагов и раздувать в себе ненависть, чтобы еще больше разжечь страх; он выращивал свой страх, лелеял его, питал, оберегал. В конце концов страх обрел такую силу, что уже находил себе пищу во всем, на что бы ни наталкивался. Звонок у входной двери, разговор с хозяином, обещавшим помочь ему вернуться к прежней жизни, жена, дети, отец, общество, в котором он жил, - все питало его страх и становилось устрашающим. И в этот критический момент бездарное, неполноценное существо, жалкий, безмозглый мальчишка пришел к маленькому человеку, и тот стал его слушать. Вместо того чтобы не заметить его или обратить в пищу для своего страха, вместо того чтобы отнестись к этому коварному, извращенному созданию так, как он относился ко всем людям, маленький человек слушал его и заставлял себя ему верить. "Доверь мне свою беду, - сказал юнец. - Я помогу тебе. Делай, что я велю, и у тебя больше не будет забот. Лучшая жизнь откроется перед тобой. Я уберу с пути твоих врагов и все, что ты ненавидишь. Дай мне быть твоим вожаком. Ты не раскаешься". Маленький человек слушал, и странный процесс происходил в его мозгу. Он не верил словам жены, не верил словам хозяина. Он не верил и словам мальчишки, но, как это ни удивительно, вместо того чтобы тотчас по-своему воспринять их и тем самым превратить в лишнее орудие своей борьбы за самоуничтожение, он заставлял себя верить им. Что это - чудо, случайность, совпадение, прихоть ума, воля некоей высшей силы? Маленький человек задавал вопросы мальчишке, которого хотел признать своим вожаком. Но вопросы задавал его язык, а не рассудок. Рассудок маленького человека был задушен его волей к самоуничтожению и мог подсказать ему только одно: он ничего не теряет, приняв предложение мальчишки, так как терять ему уже нечего. Если бы мальчишка, которому удалось стать вожаком, пришел раньше, он был бы отвергнут. Если бы он пришел позже, он опоздал бы - выход из кризиса был бы найден без него. Поэтому момент его появления оказался не случайностью или совпадением, а самостоятельным фактором. Время сыграло существенную роль в удаче вожака. Жена маленького человека обещала помочь его беде и была отвергнута. Хозяин маленького человека обещал ему то же, и доказал, что способен помочь ему, и был сначала отвергнут, а потом просто не замечен. Ибо маленький человек не желал того выхода, который они обещали. Он желал смерти. И вот коварный, извращенный вожак пообещал ему другой выход, набросал свой план действий. Что же? Он обладал чудесным даром убеждения? Или ему ниспослана была помощь свыше? В чем же причина его успеха? Если бы из его плана действий логически вытекала надежда на спасение, если бы, например, этот план означал конец неуверенности и возможность нового труда на земле - труда, имеющего иную цель, нежели разлагающий процесс наживы, и не обрекающего тех, кто не достиг этой цели, на смерть без погребения, на смерть, которую можно заранее предвкусить и выстрадать, - тогда вожак несомненно тоже был бы отвергнут. Он был бы встречен как враг - враг воли к самоуничтожению - и стал бы предметом ненависти и пищей для страха. Но выход, который предлагал вожак, полностью укладывался в рамки жизненного опыта маленького человека. Он не сулил исцеления от неуверенности, он только соответствовал ее симптомам. Поэтому маленький человек готов был принять эту помощь. Ведь план вожака не давал надежды на успех. Это не был враг воли к смерти - это был ее союзник. И маленький человек с жадностью за него ухватился. Итак, маленький человек вопрошал вожака языком, но не рассудком. Ибо рассудок его знал, что вожак лжет ему и на самом деле обещает только смерть. Ложь вожака помогала маленькому человеку скрывать от самого себя невыносимую правду, а помимо этого у маленького человека была еще и своя ложь, которая также помогала. "Что я теряю? - говорил он себе. - Я обязан, по крайней мере, испробовать все, что можно, чтобы потом честно сказать: я все испробовал". Вы спросите, какое отношение имеют убогие перипетии незначительной жизни маленького человека к такому грандиозному процессу, как история? Так вот - это был 1934 год. Немецкая нация, подготовленная историей, так же как был подготовлен маленький человек, и затем так же, как и он, ввергнутая в пучину экономического кризиса, подобно ему выдумывала себе врагов и разжигала в себе ненависть, и питала и раздувала страх, и дала увлечь себя вожаку - грубому, омерзительно-извращенному субъекту. Все происходило так же, как с маленьким человеком. Вожак немцев был из их числа. Он носил в себе волю к смерти и знал к ней путь. Он знал, как, обманывая себя, угождать воле к смерти. Он замышлял для Германии смерть, но сулил ей лучшую жизнь. Поставленный у власти, он не изменился. Он измышлял новых врагов своей нации и разжигал новую ненависть, и раздувал, питал, лелеял новые страхи. Немецкая нация вопрошала языком, но не рассудком. Разве жизнь в страхе, сожительство со страхом, порождающее новые страхи, - лучшая жизнь? Разве всеобщее рабство - лучшая жизнь? Да! Да! - кричала немецкая нация, ибо ее рассудок ревностно готовил саморазрушение. Обман помогал делу. Тогда жизнь Германии, как достойной жизнедеятельной нации, жизнь немцев, как членов человеческого общества, оказалась закованной в цепи рабства, а жизнедеятельность, достоинство и человечность погибли на костре страха. Немецкая нация в пароксизме страха перед содеянным ею распалялась на этом костре, радостно гремя цепями, приковавшими ее к смерти, неистово ликовала, испуская дикие вопли, и кинулась, наконец, взбесившимся зверем на мир. Это был апогей неуверенности. Нечто, именуемое нацистской идеей, сулившее массовое истребление, расползалось по земле. Это был апофеоз современного мира и его игры в бизнес. И всюду, куда проникала эта идея и где она находила созревших для гибели людей, сильных только своей волей к самоистреблению, - там она находила себе жертвы. Вся банда Тэккера и, конечно, сам Тэккер были именно такими людьми. Одни из них созрели больше, другие меньше, но созревали они все. В каждом из них подытоживалась история современного мира на 1934 год. И все, чему предстояло свершиться после 1934 года, в значительной мере явится делом их рук. То, что они примут и что отвергнут, на чем сыграют и в чем просчитаются, породит события ближайших лет. Таков был груз истории, легший на плечи Бауера. Бауер больше других созрел для гибели, и он плыл, утопая, в потоке истории навстречу Фикко. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ЖЕРТВЫ 1 В тот же вторник, в девять часов вечера, Уилок поджидал Джо в условленном месте - на углу Сорок седьмой улицы и Мэдисон авеню. Джо, еще не доезжая до угла, увидел Уилока, притормозил и, не останавливая машины, на ходу открыл дверцу. Он тут же включил скорость и повел машину дальше, предоставив закрывать дверцу Уилоку. Резко свернув на Сорок девятую улицу, он поставил машину к тротуару у Пятой авеню. Небольшой лимузин, шурша шинами, вынырнул из-за угла, затормозил и начал медленно приближаться. - Наклонитесь, - сказал Джо. Сам он нагнулся так низко, что уперся руками в пол. Спина его была обращена к улице. Уилок смотрел на него с удивлением. - Да наклоните же голову, черт вас дери, - сказал Джо. Уилок согнулся и наклонил голову; теперь с улицы видны были только его плечи. Когда лимузин проехал мимо, Уилок и Джо выпрямились. - В чем дело? - спросил Уилок. - Я сам не знаю. - Какого дьявола... - Просто я хотел проверить, не следят ли за нами, и вот - сами видели! Значит, к нам уже приставили кого-то. - Послушайте... - Вероятно, ваш коммутатор под наблюдением. А, впрочем, может быть, и нет. Может быть... - Я адвокат и ни от кого не собираюсь бегать. - Что-то не разобрал я, кто в машине, - Фикко кого-то подослал, или это штучки Холла. Вы не разглядели? - Да какое мне дело? - сказал Уилок. - Вы давно хотите втравить меня в такую историю. Я этого не потерплю. - Знаете, что они делают? Они сидят за углом в машине и поджидают нас. Детские игрушки. Они думают, мы попались, но это уж - ах, оставьте. Это колдовские юнцы, это не Фикко - не его стиль. - Вы что, не слышите, что я вам говорю? - Я уже давно мог бы отвязаться от них, - как только они проехали, но я хочу проверить. Вот увидите, они сейчас пошлют кого-нибудь на угол, чтобы им подали сигнал, если мы повернем назад на Мэдисон авеню. - Вы не можете повернуть назад, здесь одностороннее движение, - сказал Уилок. - Я хочу дождаться и посмотреть, что это за птица - от Фикко или от Холла. Джо и Уилок сквозь ветровое стекло наблюдали за перекрестком. Если об их свидании стало известно Холлу, это значит, что к коммутатору Уилока подсадили слухача. Но если пронюхал Фикко, тогда одно из двух - либо за ними уже давно следят, либо Фикко держит у Тэккера своего человека. Десятки людей проходили по тротуару. Трудно было сказать, кто из них торчит тут, чтобы следить за машиной Джо. - А, может быть, они хитрые, - сказал Джо, - взяли с собой женщину на подмогу. Следите и за женщинами. - Да оставьте вы меня в покое с вашими фокусами! - вскричал Уилок. - Я юрисконсульт, у меня совсем особое положение, не то, что у всех вас. Вы как будто забываете об этом. Джо не сводил глаз с перекрестка. Он был взволнован, встревожен, но сидел спокойно и слегка улыбался, словно это волнение было ему по душе. Ему было по душе все, что мешало думать. - Не пойму, кого вы дурачите, - сказал он. - Самого себя, что ли? - Никого я не дурачу. Черт возьми, почему вы меня не слушаете? Скажите мне, где Тэккер, и я пойду к нему сам, как адвокат к своему клиенту, без всяких штук. - Постойте! Смотрите назад. Джо включил обратный ход, дал газ, и машина попятилась. Джо ни на секунду не спускал глаз с перекрестка. Он умел водить машину. Чуть касаясь пальцами руля, он мог заставить ее идти прямо, как стрела. Человек На противоположном углу поднял руку и начал поспешно переходить улицу. - Так я и думал, что мы его выловим, - сказал Джо. По его расчетам, лимузин, получив сигнал, должен был свернуть на Пятидесятую улицу и помчаться к Мэдисон авеню, чтобы перехватить их. Джо вел машину обратным ходом, пока, как он предполагал, лимузин не свернул на Пятидесятую улицу. Тогда он рванул машину вперед. Человек на углу Пятой авеню, увидев, что машина Джо приближается, замахал руками, подзывая такси. Джо снова улыбнулся. Никакому такси за ним не угнаться. Проезжая мимо сыщика, он взглянул на него. Лицо было ему незнакомо, но Джо решил, что он не из фикковской шайки, - слишком хорошо одет. - Следите, какое он возьмет такси. - Желтое. - Запомните номер и следите за ним. На углу Пятой авеню сигнал светофора был зеленый, и Джо свернул налево, к центру. Будь сигнал красный, Джо свернул бы направо. Старт был удачный. Такси, когда его подозвал сыщик, ехало в обратном направлении. Ему пришлось повернуть и подождать сигнала. Джо прикинул, что лимузин, должно быть, стоит теперь на углу Пятидесятой улицы и Мэдисон авеню и оттуда следят, в какую сторону он поедет. Они там, конечно, уже поняли, что он поехал к центру. Но в деловых кварталах в эти часы было легче скрыться. Меньше движения. Можно срезать два-три угла. Джо ехал прямо по Пятой авеню. Он подстерегал удобный случай отделаться от такси и старался подъехать к перекрестку за секунду до красного света. Такси застрянет у светофора, а он проскочит, минует следующий перекресток и свернет за угол, опередив своего преследователя на два квартала. Он вел машину, ни о чем не думая, только считая перекрестки. По спине шофера ехавшей впереди машины он мог сказать наперед, что тот собирается сделать: свернуть направо или налево или затормозить. Он мог определить расстояние с точностью до одного дюйма, даже не думая об этом. - Знаете, - сказал он Уилоку, - когда меня подхлестнут вот так, я лучше веду машину. Уилок через заднее окно следил за такси. - У вас нахальства хоть отбавляй, - сказал он. - Почему вы позволяете себе проделывать со мной такие штуки? - А я думал, что такие мальчики, как вы, любят поиграть в "сыщики и разбойники". На Тридцать девятой улице Джо, наконец, осуществил свой план. Он проскочил перекресток в последнюю секунду, а такси слишком отстало, чтобы поспеть за ним. На Тридцать восьмой улице поперечное движение было небольшое. Джо и тут проскочил перекресток, потом свернул направо, на Тридцать седьмую улицу, потом, не сбавляя хода, еще раз направо, на Шестую авеню, и на полной скорости вылетел на Тридцать восьмую улицу. Здесь он свернул направо, на Пятую авеню, поехал прямо до Тридцать шестой улицы и свернул налево, к Мэдисон авеню. Он подвел машину к тротуару, потушил фары и выключил мотор. - Я буду следить за Мэдисон авеню, а вы смотрите на Пятую авеню, - сказал он. С минуту они сидели молча. Вечерний Нью-Йорк возбужденно жужжал вокруг них, откликаясь на их собственное возбуждение. - Желал бы я знать, зачем вы это со мной делаете, - проговорил наконец Уилок. - Ничего я с вами не делаю. - Вы всегда так. Никак не хотите понять, что я только юрисконсульт синдиката, а не член его. - Я получаю приказания от Бена, - сказал Джо. - Ему нужно с вами о чем-то поговорить, и он велел мне привезти вас и сделать это так, чтобы никто не знал, где он. - Почему он не сказал этого мне? Я бы просто пришел к нему, без всяких фокусов. - Вот в этом-то все и дело. Он не верит, что вы сумеете отвязаться от хвоста. Для него вы все еще пай-мальчик, воспитанный в колледже. Джо поехал дальше, огибая углы, замедляя ход, останавливаясь, снова прибавляя скорость, возвращаясь назад, но все время двигаясь в направлении северо-западной части города. В конце концов он подвел машину к стоянке на Пятьдесят восьмой улице и сказал, что отсюда они поедут на метро. По безлюдной полутемной улице они подошли к станции. По дороге Джо один раз остановился и, поставив ногу на пожарный кран, развязал и завязал шнурок на ботинке. Он проверял, не следят ли за ними. Никого не было. - Я хочу, чтобы вы поняли раз и навсегда... - начал Уилок. - Послушайте, что я вам скажу, - прервал его Джо. - Я ничего не имею против вас. Мы с вами работаем в одном бизнесе. И на этом точка. Во всем, что касается бизнеса, я с вами заодно, но я не стану морочить себе голову из-за того, что у вас, видите ли, гонор или принципы, или черт его знает что. Хотите заседать в Верховном суде? Пожалуйста, мне дела нет, пока это не затрагивает бизнеса. Ясно? - Я юрисконсульт синдиката и больше ничего, абсолютно ничего. - Знаете что? - сказал Джо. - Купите себе газету и запишите это там где-нибудь. Пожалуйста, вот вам три цента, - он сунул руку в карман, и Уилок сердито отвернулся. Они сели в поезд на западной линии метро и вышли на Девяносто шестой улице. По дороге от станции до новой квартиры Тэккера Джо дважды останавливался, чтобы проверить, не следят ли за ними. 2 Последние дни мысль о Фикко не покидала Тэккера. Он знал, что этот субъект собрал вокруг себя шайку и что у него нет ни денег, ни связей - ничего, кроме этой шайки, которую ему нужно кормить. Тэккер хотел выждать и посмотреть, как Фикко будет это делать. Тэккер опасался, что Фикко вообразит, будто его прежний хозяин, оставшись один и связанный по рукам и ногам своим новым бизнесом, стал податлив и, как зрелый плод, сам просится в руки. А потом Тэккер узнал, что именно так Фикко и думал. Он узнал об этом поздно вечером в понедельник, через час после того, как судья Гаррет прекратил дело против банка Лео Минча. Один из белых банкиров-лотерейщиков, некто Джилиам, явился к Тэккеру искать у него защиты и договориться о том, во сколько эта защита может ему обойтись. Он рассказал, что накануне вечером, в воскресенье, когда он гул ял около дома со своей собачкой, двое неизвестных ему людей вышли из стоявшего неподалеку автомобиля, подошли к нему и заявили, что хотят с ним поговорить. - Ну что ж, - сказал он, - я слушаю. Джилиам был высокий, грузный мужчина с выдающейся вперед нижней челюстью и курчавой седой шевелюрой, развевавшейся вокруг маленького остроносого лица. В свое время он был куклуксклановцем в одном из южных штатов и потому считал, что ему сам черт не брат, в доказательство чего всегда ходил с револьвером. Люди были о нем такого же мнения. Считалось, что Джилиам не из тех, кто полезет под кровать со страху. Двое неизвестных сказали, что предпочитают вести с ним разговор с глазу на глаз, в машине. Тут Джилиам испугался. Ему понятно было, что это значит, - он бывал в кино. Он хотел свистнуть собаку, рассчитывая, что она залает, поднимет тревогу, и это даст ему возможность вытащить револьвер и пугнуть бандитов. Однако те, заметив, что его губы округлились для свиста, взяли его за локти и, прежде чем он успел издать хоть звук, повели к машине. Они не тащили его, не применяли силы. Они просто вели его, и Джилиам был так поражен и испуган, что покорно шел, не зная, что ему делать. Собака осталась около дома. Джилиам припомнил, что несколько лет назад, когда он держал на паях дансинг в Гарлеме, один из этих молодчиков был у него там вышибалой; но имени его Джилиам вспомнить не мог. Тэккер спросил, каков он с виду, и решил, что это Джэз Смитти, служивший швейцаром в ночном клубе на Пятьдесят второй улице, где жена Фикко работала в дамской комнате. Никого из остальных молодчиков Джилиам описать не смог. Он был слишком взволнован, чтобы их разглядывать. Кажется, их было четверо, но поручиться он не мог, возможно, их было даже пять или шесть. Джилиам помнил, что автомобиль был большой, семиместный, и Тэккер с удивлением подумал, где Фикко его раздобыл. Он решил, что, вероятно, кто-нибудь из фикковской шайки работает шофером - в похоронном бюро или еще где-нибудь - и взял оттуда машину. Когда машина тронулась, они начали допытываться у Джилиама, что Тэккер и Джо Минч делают в лотерейном бизнесе. Их шайка, как видно, пронюхала о существовании синдиката, но им нужно было дознаться, кто в него входит и где помещаются банки. Джилиам не мог им ничего сказать. Он не состоял в синдикате. Его лотерея не очень пострадала от подтасовки выигрыша, и Джо даже еще не принимался за нее. Джилиам сказал этим молодчикам - всем, сколько их там было, - четверо, пятеро, шестеро, кто их знает, - одну только правду: он сказал, что Джо появился в тот момент, когда большинство банков уже лопнуло и все полетело вверх тормашками, и он, Джилиам, не успел никого повидать и ничего не знает. - Думается мне, - сказал парень, который по описанию походил на Джэза, - что его надо отвезти в такое местечко, где ему можно будет развязать язык. - Я больше ничего не знаю, - сказал Джилиам. - Честное слово! Честное слово! Клянусь вам памятью матери. Они выехали на темное, унылое Гарлемское шоссе, пролегающее между рекой и лесистым склоном. Джилиам стал на колени и клялся им памятью матери, что говорит правду. Джэз сказал, - а откуда мы знаем, может, ты - сукин сын, и Джилиам сказал, - нет, нет, клянусь вам памятью матери. - Джо, Лео, Тэккер - вот все, что он знает, все, что слышал. Он не знает даже, где помещается теперь банк Лео, так как на прошлой неделе на него был сделан налет, и банк перевели в другое место. Он сказал им, где находится контора Лео, и один из молодчиков записал адрес. Но другой возразил, - на что это им нужно? Они могут узнать, где живет Лео, точно так же, как узнали, где живет Джилиам, - поглядеть в телефонную книгу, только и всего. - Не понимаю, - сказал Джэз, - зачем все это - разыскивать кого-то еще и терять время даром? Мы же знаем, что Лео вошел в синдикат, и он скажет нам все, что нужно. Тогда другой, тот, что говорил про телефонную книгу, заявил, что Лео надо оставить в покое. - Я хочу, чтобы вы это поняли и зарубили себе на носу раз и навсегда, - сказал он. Кто-то начал с ним спорить, и он сказал: если человек доводится братом Джо Минчу, так уж понятно, что это за птица, и незачем создавать себе лишние хлопоты, когда проще простого найти еще кого-нибудь из синдиката. Тэккер решил, что, вероятно, это был Фикко, и спросил, как говорил этот человек - высоким резким голосом и с акцентом? Джилиам сказал, что он не помнит, какой у него был голос - высокий или низкий, с акцептом или без. Он был слишком взволнован, чтобы думать о таких пустяках. Его поглощала одна мысль: раз они так открыто говорят в его присутствии, нисколько не заботясь о том, что он их слышит, - значит, уже решили его убить. Понятно, что он не очень-то хорошо помнит, кто как говорил и что делал. Он помнит только, что они спросили у него фамилии и адреса всех лотерейщиков, которых он знает, и записали их. Парень, который спорил с Джэзом, сказал, что так или иначе им придется поговорить с этими лотерейщиками, и кто-нибудь из них уж наверное окажется членом синдиката, и тогда через него они получат все нужные сведения. А кроме того, сказал он, у них же есть этот мальчишка, который торчит в суде, и если он заметит, что Джо или Уилок, или кто другой из их шайки интересуется делом какого-нибудь лотерейщика, - тогда они сразу выловят, кого им нужно. Этот довод, по-видимому, убедил всех, что Лео надо оставить в покое, хотя один и сказал, что он все-таки не прочь был бы прижать Лео, просто ради Джо, просто ради того, чтобы сквитаться с Джо. - Прежде всего бизнес - удовольствие потом, - сказал тот, кто, по-видимому, был главарем. После этого они заявили Джилиаму, что наложат на него выкуп - 300 долларов в неделю. Он долго с ними торговался. Он сказал, что если его заставят выплачивать такую сумму, то его бизнесу крышка, а они сказали, очень может быть, но если он откажется, - тогда крышка ему. В конце концов, сказал Джилиам, они сторговались на 75 долларах в неделю. На самом деле Джилиам согласился выплачивать им 150 долларов, но решил сказать, что 75 и что он предпочитает платить эту сумму Тэккеру, с тем чтобы тот оградил его от этих бандитов. Потом они обшарили карманы Джилиама, нашли револьвер и забрали его, нашли 60 долларов и какую-то мелочь, 62-63 цента, и забрали тоже, - в счет будущих платежей. В вышибале из дансинга, видимо, заговорила профессиональная жилка, и он предложил оставить Джилиаму доллар на такси, чтобы добраться домой, но другой молодчик - тот, кто был у них главарем, - заявил, что черт его не возьмет, если он пройдется пешком. Наконец, после долгих просьб и препирательств, главарь рассудил, что Джилиам может доехать домой на двух трамваях, и дал ему десять центов на билет и два цента на пересадку. После этого они вышвырнули его посреди дороги, и ему пришлось идти пешком целую милю до остановки. "Это Фикко, ясно как день, - подумал Тэккер. - Кто же еще станет так скряжничать из-за каждого цента". Тэккер спросил, как Джилиам узнал его адрес, но Джилиам не захотел объяснить. Это неважно, сказал он. Тысячи людей знают, где живет Тэккер. Гораздо важнее узнать, что Тэккер собирается теперь предпринять? - А почему я должен что-нибудь предпринимать? - спросил Тэккер. - Это же все из-за вас. До вашего появления у нас ничего подобного не бывало. - Но ведь я-то вас все-таки не трогал, - рассмеялся Тэккер. - Да, конечно, но... - голос Джилиама замер. - Мне кажется, вы забываете, с кем говорите, - сказал Тэккер. - Станьте же на мое место. Я занимаюсь этим бизнесом восемь лет, и, пока не было вас, со мной ни разу не случалось ничего подобного. Тэккер решил отделаться от Джилиама. Он хотел было сначала предложить лотерейщику сделку, взять его под защиту, если тот согласится войти в синдикат. Но потом вдруг почувствовал, что устал, что лотерейщик его злит и что ему неохота с ним возиться. Он встал. - Мне все же кажется, что вы забылись, - сказал он. Он сказал это, даже не повысив голоса. Джилиам тоже встал. Он был очень высокий мужчина, выше Джо, и Тэккер рядом с ним казался даже маленьким. - Да я просто так, мистер Тэккер, - пробормотал он. - Вы знаете, как это бывает, когда расстроен и волнуешься... Такие дела творятся... - Ладно, ладно, я понимаю. - Тэккер направился к двери, и Джилиам взял пальто и шляпу. - Вы, значит, ничего не хотите предпринять? - спросил Джилиам. Страх, звучавший в его голосе, раздражал Тэккера. У него мелькнула мысль, что неплохо бы заставить Джилиама ползать на коленях и клясться памятью матери... Тэккер знал, что для этого ему нужно только сунуть руку в карман. Но он решил, что это может повредить бизнесу, да и не так уж забавно в конце концов, и даже сам удивился, что такая мысль взбрела ему на ум. - Поговорите с Джо, - сказал он. - Это по его части, пусть сам и решает. Когда Джилиам ушел, Эдна вышла из спальни и спросила, зачем приходил этот человек. Эдна уже собралась ложиться спать. Лицо ее блестело от кольдкрема, и на руках были нитяные перчатки, которые она надевала на ночь, чтобы сохранить белизну и мягкость кожи. - Да ни за чем, - сказал Тэккер. - Так, ерунда, ничего важного. Но до Эдны долетали обрывки разговора, который велся временами в повышенном тоне, и она была встревожена. - Ты, значит, не хочешь сказать мне? - Я бы сказал, если бы было о чем говорить, но это просто... Ну, словом, ерунда. Ерунда, и все. Эдна держала в руках кусочки ваты, которыми затыкала уши, чтобы поскорее уснуть; она вертела их в пальцах и долгим, пристальным взглядом всматривалась в лицо мужа. Тэккер сидел на диване. Он взял газету, надел роговые очки и принялся читать. - Меня всегда восхищало в тебе, - сказала Эдна, - что я никогда ничего не могла прочесть на твоем лице. Но порой это начинает досаждать. От неожиданности Тэккер выпустил из рук газету. Он думал, что Эдна уже ушла. Чтобы скрыть свое замешательство, он стал поправлять очки. - Я не понимаю, - сказал он. - Я хочу сказать, что видела тебя в разных переделках, но никогда не видела, чтобы ты изменился хоть на йоту, и порой это очень досаждает. - Ты уже спишь совсем. Тебе пора в постель. - Нет! - воскликнула она. - Зачем приходил этот человек? - Ты хочешь, чтобы я выдумал для тебя какую-нибудь басню? Ну, а я устал, не хочется ничего придумывать. Эдна ушла в спальню. Тэккер снова взял в руки газету. Он не читал. Он просто держал газету перед глазами, но на лице его было такое выражение, словно он читает. Он обдумывал, как ему лучше поступить с Фикко. Фикко, вероятно, решил, что Тэккер не захочет или не сможет драться с ним, потому что Холл выслеживает Бэнта. Если заварится каша, мало ли что может выплыть наружу, и тогда махинации Бэнта, тоже, чего доброго, выплывут наружу, а Бэнт не может до этого допустить, особенно сейчас, когда его выслеживает Холл. Поэтому Фикко решил наложить выкуп на все лотерейные банки, входящие в синдикат. Вот для чего ему понадобилось знать, кто входит в синдикат, он хотел действовать наверняка и не терять времени даром. Если Тэккер не захочет или не сможет драться, синдикат перейдет к Фикко. Впрочем, Тэккер может откупиться от Фикко, уступив ему часть синдиката. Во всяком случае самое меньшее, что Фикко выиграет - это выкуп с каждого из банков. Если Тэккер решит драться, то драка будет. Фикко пойдет на это. Он сейчас на мели, и терять ему нечего. И вся шайка его на мели. Они не взяли бы 60 долларов у Джилиама, не будь дела у них совсем плохи. - Ты как будто и в самом деле читаешь газету, - сказала Эдна. Она вышла из спальни и, стоя в дверях, наблюдала за Тэккером. Тэккер вздрогнул. - Черт! - сказал он. - Как ты меня напугала. - Неужели? - Эдна рассмеялась. Она не сводила с него глаз. - Не думаю. Не думаю, чтобы тебя могло что-нибудь напугать. Тэккер встал с дивана и беспокойно прошелся по комнате. - Не делай этого больше, - сказал он и прижал руку к груди. - Черт! - воскликнул он. - До сих пор сердце колотится. - Неправда. - Эдна вошла в комнату. - У тебя нет сердца. Раньше мне казалось, что так и надо, что это замечательно, если мужчина такой, как ты, отпетый. - Отпетый? Как это? С чего ты взяла? Я вовсе не отпетый. - Я хочу сказать - твердый, как кремень. Что бы ни случилось, ты не меняешься. Мир может измениться, а ты нет. Что бы с тобой ни случилось - ты не меняешься. Тебя не проймешь, нет, у тебя даже мускул на лице не дрогнет. - Какие глупости! Очень даже меняюсь. Почему ты говоришь, что я не меняюсь? Я старею. Вон уж и брюшко отрастил. Я остепенился, стал совсем солидный, почтенный человек. - Да ну! Подумать только! Значит, бога ты не перехитрил? Жаль, жаль, что ты сдался, начал стареть, как все простые смертные. - Не понимаю, чего ты сердишься? - Я сержусь потому, что ты стоишь тут с каменным лицом, и я не могу понять, что происходит. Что-то происходит, я знаю, и нечего меня дурачить. Тэккер рассмеялся. - Форменный шпион в юбке, - сказал он. - Ладно, ладно. - Чистокровная ищейка. - Бен, перестань! Ты должен сказать мне. Я имею право знать. - Конечно, имеешь, и я бы сказал, если бы мог припомнить, о чем он говорил. Но это было что-то по части Джо, и я сказал этому субъекту, чтобы он не приставал ко мне, а приставал бы к Джо; а потом я выкинул все это из головы. - Тебе меня не одурачить, Бен. - Думаю, что нет. - Мы прожили вместе слишком долго, чтобы я могла не знать. - Ну, что ж поделаешь, если уж ты без этого не можешь уснуть, так подожди, я сейчас придумаю тебе сказочку на сон грядущий. - Наморщив лоб, Тэккер задумчиво побарабанил по нему пальцами. - Сейчас придумаем, - сказал он. Эдна смотрела на его грубое, бесстрастное лицо, нарочито насупленное сейчас в деланной задумчивости. - Мне всегда казалось, что это замечательно, - сказала она, - что мужчина должен быть именно таким, как ты, - как кремень. Но иногда это просто черт знает что. Уверяю тебя. Тэккер подошел к ней, взял ее за обе руки, заглянул в глаза и сказал: - Ты же знаешь, Эдна, - если было бы что-нибудь серьезное, я сказал бы тебе. - А ты позволь мне самой судить, серьезно это или несерьезно. - Нет! - Тэккер помолчал с минуту, все еще глядя ей в глаза, потом сказал: - Я еще сам не решил до конца, что делать. - А, так тебе нужно что-то делать? - Может быть. А может быть, и нет. Не знаю. Еще не решил. Я тебе все скажу, как только можно будет. Ты же знаешь. Разве я не все говорю тебе? - Да, Бен, говоришь. Во всяком случае я всегда считала, что говоришь. - Я всегда говорю, всегда. Она задумалась, пытливо глядя ему в глаза. Потом поцеловала его в щеку и погладила ее своей белой нитяной перчаткой. - Ну вот, правильно, - сказал Тэккер. - Немножко кольдкрема не помешает моей отпетой роже. Эдна рассмеялась. - Я совсем не то имела в виду, - сказала она. - Знаю, знаю. - Не засиживайся слишком поздно. - Рукой, затянутой в нитяную перчатку, она послала ему воздушный поцелуй и ушла в спальню. Немного погодя Тэккер тоже лег спать. Он уже знал, что ему нужно делать. Он решил отправить Эдну с детьми куда-нибудь в безопасное место, где Фикко не мог бы до них добраться и где они ничего не узнают, даже если что-нибудь произойдет. Возможно, Фикко попытается похитить у него детей, чтобы принудить его к сделке или к некоторым уступкам. Кроме того, если будет драка, кое-что может просочиться в газеты и попасть детям на глаза. Сейчас все это было совершенно ясно для Тэккера, но, в сущности, он знал, что ему придется поступить так, еще с той минуты, когда впервые услышал о Фикко. И все же решился он на это только после разговора с Эдной. Но и тут он еще не сразу понял, что уже принял решение, и сидел некоторое время один, снова перебирая все с начала до конца, прикидывая, как все это будет выглядеть с точки зрения Бэнта, и с точки зрения Холла, и его самого, пока, наконец, отчетливо не представил себе, что произойдет, если он все же сцепится с Фикко. Тогда он перестал об этом думать и снова возвратился к решению, которое уже давно было им принято, и объявил о нем самому себе. Когда Тэккер вошел в спальню, Эдна уже спала. Он постоял, глядя на нее. В тусклом матовом свете лицо ее казалось спокойным и свежим. Тэккер угадывал массивные очертания ее большого тела под одеялом. Он подумал о том, какая розовато-белая у нее кожа. "Кожа у нее, как сливки", - подумал он. Но сравнение не понравилось ему. Кожа Эдны была даже лучше, чем сливки. Она была холодная на взгляд и теплая на ощупь. Эта мысль вползала в него, проникая все глубже. "Как она спит", - подумал Тэккер. Он не мог уловить дыхания Эдны. Нужно было подойти совсем близко, чтобы увидеть, как колышется ее грудь. "Она доверяет мне, - подумал он. - Замечательная, редкостная женщина. Встревожена, а спит, как ребенок, потому что доверяет мне". Он подошел к своей кровати, стоявшей у противоположной стены, и, ложась в нее, внезапно вспомнил о Фикко и невольно пробормотал вслух: "Надеюсь, что она права". Это вырвалось неожиданно для него самого. Он поспешно обернулся и посмотрел на жену. Эдна не пошевелилась. Она все так же тихо лежала в тусклом свете. Тэккер долго не мог уснуть. Он лежал и думал о Фикко и о том, как Эдна сказала, что он, Тэккер, не человек, а кремень, и о том, что он всегда знал, что она так думает о нем и восхищается им, и о том, что ему придется драться с Фикко, а он не хочет драться, и о том, что всякий раз, когда ему хотелось пойти на уступку, он не решался, так как знал, что Эдна любит его именно за то, что он кремень, и о том, как это хорошо, во всех отношениях хорошо, - и для бизнеса, разумеется, хорошо, и для него самого, да, конечно, и для него самого. Это помогло ему разбогатеть, а теперь поможет прикончить этого итальяшку Фикко, если тот вовремя не одумается; а быть может, прикончить и этого политикана Бэнта и даже сделает Холла губернатором. А может, и нет. Может, ничего подобного не будет. Может, Фикко вовремя поумнеет. Тэккер не заметил, как заснул. Он помнил только, как ему начал сниться сон. Ему снилось, что ему на ноги навалилась какая-то тяжесть. Он пошевелил ногами, и тяжесть подползла ближе. Тэккер не мог разглядеть, что это такое, чувствовал только приближение чего-то темного и тяжелого. Он даже не видел, как оно двигается. Оно просто надвигалось на него, и все. Оно медленно ползло по его телу, он заворочался, голова беспокойно зашевелилась на подушке, и он глухо застонал. - Эдди! - крикнул он. Так звал он свою жену наедине. Тяжесть уже навалилась ему на грудь, и он забился под ней, грудь выпятилась, голова заметалась по подушке и вдруг сползла вниз, так что подбородок вдавился в грудь. - Эдди! Эдди! - Голос его звучал сдавленно. Теперь он увидел, что тяжесть имеет какое-то подобие головы и что она медленно наклоняется над ним, словно хочет нежно прильнуть лицом к его лицу. Тэккер дернул головой и, выпятив грудь, старался как можно дальше запрокинуть голову. Тяжесть, медленно наклоняясь, приближалась, и Тэккер все глубже и глубже зарывался головой в подушку. В последнее мгновение он понял свою оплошность - он обнажил горло. Запрокидывая голову все дальше назад, он обнажил горло. У тяжести внезапно обнаружились зубы. Они обхватили кадык Тэккера и вонзились в него. Тэккер видел, как блеснули зубы, и в ту же секунду услышал зловещий хруст, похожий на хруст разгрызаемого яблока. Он сел в постели. Глаза его были широко открыты. Он был весь в поту. Сон как рукой сняло. Осталось только ощущение кошмара. Тэккер не знал, было ли у призрака лицо. Он не видел лица. Может быть, он просто не смотрел на него? Даже сейчас Тэккеру казалось, что он видит перед собой призрак, - как он сидит на его ногах, с головой и без лица... потому, что он не смог посмотреть в это лицо, он мог смотреть только выше или ниже того места, где было лицо. Тэккер почувствовал, как вся кожа у него съеживается от страха; он тряхнул головой, чтобы прогнать видение, все еще маячившее перед ним, и окинул взглядом комнату. В глазах у него стоял мрак. Прошло несколько секунд, прежде чем он разглядел комнату. Она все так же тихо утопала в тусклом свете. Тэккер увидел, что одна нога у него запуталась в одеяле. Вот, должно быть, с чего все началось, подумал он и высвободил ногу. Спать он уже не мог. Не мог даже оставаться в постели. Он встал, надел ночные туфли и прошел мимо Эдны, не видя ее. "Должно быть, это Фикко приснился мне", - подумал Тэккер, но знал, что это не Фикко. Будь это Фикко, он смог бы посмотреть ему в лицо. Тэккер не знал, кто приснился ему. Он не хотел признаться себе, что увидел бы Эдну, взгляни он в это лицо. "Вероятно, я вообразил, что итальяшка уже мертв и что дух его явился мне", - подумал Тэккер. Он пошел в ванную и налил себе стакан воды. Он нарочно пошел в ту ванную, которая помещалась в конце коридора, а не в ту, что была рядом со спальней, потому что, как ему казалось, он боялся разбудить Эдну. На самом деле ему хотелось уйти подальше от нее и от своего сна о ней. Он жадно пил воду, но страх, вызванный сном и тем, что это был сон про Эдну, не проходил. Тэккер все еще чувствовал себя разбитым. Он постоял с минуту в темноте, прислушиваясь. Он не знал, к чему он прислушивается, - что-то надвигалось, наползало на него. Он слышал, как далеко, на кухне, что-то щелкнуло и зажужжало в холодильнике. Тэккер покачал головой. "Я становлюсь форменным слюнтяем", - подумал он. Его подмывало проверить замки, удостовериться, что двери заперты, но он не позволил себе этого. Он прошел в комнату дочери. Поправив на девочке одеяло, он стоял и смотрел на нее, все время думая о том, что, быть может, двери все-таки не заперты и следовало бы проверить это. Потом зашел в комнату сына и долго возился, поправляя на нем одеяло, а затем еще долго стоял у постели, стараясь прогнать от себя мысль о дверях. "Кто станет грабить мой дом? - думал он. - Вот уж была бы сенсация для газет". Он пошел в холл, постоял и там в темноте, прислушиваясь к чему-то, и, поймав себя на том, что прислушивается, вернулся в спальню. Но заставить себя лечь в постель он не мог. "Никто не стал бы спать после такого сна", - подумал он. Он расправил постель, сделал себе из одеяла норку и решил, что сначала остынет как следует, а потом нырнет в эту теплую нору и заснет. Он прошел на кухню, достал бумагу и карандаш и написал горничной, чтобы дети утром не ходили в школу, а сидели бы дома. Ему не пришлось зажигать электричество, чтобы написать записку. Он писал у плиты при свете контрольного рожка. Потом взглянул на дверь, ведущую на черную лестницу. Дверь запиралась на щеколду, и, по-видимому, щеколда была опущена. Тэккеру хотелось проверить, заперта ли дверь, но он удержался. Возвращаясь в спальню, он прошел мимо парадной двери и тоже посмотрел на нее, но проверять не стал. По всей видимости, дверь была заперта. Тэккер не лег в постель. Он долго стоял возле кровати и думал, потом решил, что еще недостаточно остыл, и пододвинул стул к окну. Он уже хотел сесть, как Эдна вдруг заговорила. Шум передвигаемого стула разбудил ее. - Бен, - сказала она. - Это ты, Бен? - Голос у нее был сонный и безмятежный. - Да, все в порядке. Спи. Она не ответила. Тэккер стоял лицом к ее постели, когда пододвигал стул, и теперь продолжал стоять так, вглядываясь в ее лицо, стараясь понять, уснула она или нет. Он долго стоял так и внезапно почувствовал, что его страх исчез. На душе стало спокойно. Это сделал звук ее голоса. Он мог теперь думать о том, как приснилась ему Эдна, и о том, какой это дурацкий сон, над которым можно только посмеяться. "Отпетого" Бена начинало уже даже клонить ко сну. - Ты не можешь уснуть, Бен? - спросила Эдна сонно. Он хотел было рассказать ей свой сон, и ему вдруг стало смешно. Ну кто поверит такой нелепости, даже если она только привиделась ему во сне. - Да нет, - сказал он, - я сейчас ложусь. - Эдна лежала тихо, с полузакрытыми глазами. - Может быть, дать тебе чего-нибудь выпить, - сказала она, - чтобы лучше спалось? - Нет, ничего. Я теперь усну и так. Он скользнул в теплую нору под одеяло, и тепло разлилось по его озябшему телу. Тэккер почувствовал, как на него пышет теплом из норы, которую он для себя устроил, и улыбнулся. Он уже забыл про свой страх, покинувший его при первых звуках сонного голоса Эдны, забыл даже, что Эдна говорила с ним. Он все время старался подавить в себе мысль о том, что любовь к Эдне и желание быть тем, кем она хотела его видеть, сделали его отпетым, и теперь он этого достиг. "А ведь неплохо я придумал - устроить себе такую норку", - промелькнуло у него в уме, и больше уж он ни о чем не думал и через несколько секунд заснул. Эдна встала раньше Бена. Узнав, что детей по его распоряжению не пустили в школу, она пошла в спальню и разбудила мужа, и он сказал, что ей придется уехать вместе с детьми. Он уже все решил. - Да что случилось? - Вид у нее был встревоженный, но голос звучал спокойно. - Ничего, просто один ублюдок, итальяшка один, сует свой нос куда не следует, а ты знаешь, каково иметь дело с этими итальяшками. Не хочу рисковать. - Я думала, что мы уже покончили с этими делами. - Я тоже так думал. - Тэккер пожал плечами. - Из-за таких вот итальяшек и нельзя стареть. Эдна несколько раз тряхнула головой, словно стараясь отогнать какую-то мысль. - Не забудь, - сказала она, - что теперь, когда здесь Холл и всякие интриги, все обстоит по-иному. - Знаю. - Я знаю, что ты знаешь, но хочу напомнить тебе. - Я все обдумал, - сказал он, - и тебе совершенно нечего беспокоиться. Я приложу все усилия, чтобы дело обошлось мирно. Пойду на соглашение или еще что-нибудь, ну, ты понимаешь. Может быть, тем все и кончится, но я не желаю рисковать детьми, не желаю оставлять для него такую приманку, давать ему козырь в руки. - Ты хочешь сказать... ты думаешь, что он... что он... посмеет... вот сволочь! - Я не говорю, что он это сделает, но ведь ты знаешь... Словом, когда придет время действовать, я хочу быть свободен, не хочу, чтобы у меня руки были связаны. Они стали обсуждать, куда Эдне лучше поехать, и Тэккер предложил поехать на юг. Эдна возразила, что это слишком далеко, но Тэккер сказал, что там приятный теплый климат и вполне безопасно, если только не жить во Флориде. Во Флориде Эдну знает слишком много народу, оттуда могут сообщить в Нью-Йорк о ее приезде. В конце концов они остановились на Байлокси, потому что никто из их знакомых в жизни не слышал о таком городе, и Тэккер позвонил по телефону и узнал, когда идет поезд. Ближайший поезд отходил в начале первого. Эдна тотчас принялась укладывать вещи, но Тэккер прервал сборы и позвал ее назад в спальню. - Как ты думаешь - детям надо сказать, что вы едете отдохнуть или что-нибудь в этом роде? - спросил он. - А зачем? - То есть как это - зачем? А что, по-твоему, они должны думать? Они начнут гадать и, того гляди, в самом деле догадаются. - А ты думаешь, они и так не знают? - Нет, не знают. - Нет, знают. До каких пор, как ты полагаешь, можно скрывать от них тайну о твоих делах? Они не дураки. - Да нет, они не знают. Откуда ты знаешь, что они знают? - Знаю и все. - Ладно, к черту, - сказал Тэккер. - Ступай и скажи им, что эта поездка необходима для твоего здоровья. Ты больна. Плевал я на то, что они знают, пока они не знают о том, что я знаю, что они знают. Так, по крайней мере, я могу держать себя с ними, как должно, - как они вправе от меня ждать. Макгинес и горничная тоже получили распоряжение собираться в дорогу. Макгинеса послали за деньгами и за машиной. Больше Тэккер никого не хотел выпускать из дому, пока не придет время ехать на вокзал. - Ты купишь все, что тебе нужно, на месте или в пути, - сказал он Эдне. - Я вернусь, как только устрою детей. - Ты не будешь знать, где меня найти. - Но ты же обещал позвонить мне. - Да, но я не скажу тебе ничего, если ты будешь делать глупости. Я считаю, что ты должна остаться с детьми. Тэккер попрощался с женой и детьми у дверей и вернулся в гостиную дожидаться Джонстона. Джонстону было поручено снять для Тэккера меблированную квартиру где-нибудь поблизости. Тэккеру не хотелось слишком долго показываться в городе среди бела дня. Людей своих рассылать он не боялся. Он знал, что Фикко их не тронет. Фикко понимал, что он не принудит Тэккера к сделке тем, что захватит кого-нибудь из его подручных. Тэккер просто скажет Фикко, что он может оставить их себе, раз они ему так нужны. Все тэккеровские подручные понимали это, но они никогда над этим не задумывались. Они не находили странным и никогда не задумывались над тем, что Тэккер сам сидит, спрятавшись в нору, а их гоняет по городу, предоставив им самим защищать себя, причем единственной их защитой было то соображение, что Фикко нет никакого смысла их трогать, ибо Тэккер и пальцем не пошевельнет, если с ними что случится. Макгинес должен был отвезти Эдну с детьми на вокзал и оставить там машину, а Джонстон должен был вернуться с машиной и переправить Тэккера на его новую квартиру. "Придется долго сидеть в пустом доме, - подумал Тэккер. - Час, а то и два, и три". Когда Тэккер отошел от входной двери и вернулся в гостиную, тишина пустой квартиры зазвенела у него в ушах, и он прислушался. Он вспомнил, как стоял ночью в темноте один, прислушиваясь, и, покачав головой, подумал: "Сдавать начинаю". Тэккер знал, что может подойти к окну и посмотреть, как Эдна и дети садятся в машину, но не подошел. Он думал о том, что он сдает, и Джо сдает тоже, а Уилок и всегда был тряпкой, никогда не умел держать себя в руках. "Теперь они уже спустились с лестницы", - подумал он. Тэккер через всю комнату посмотрел в окно и увидел небо. Он представлял себе, как Эдна и дети идут сейчас через вестибюль, как они выходят на улицу, садятся в машину и уезжают. Окно притягивало его, но он не двинулся с места. Он хотел побороть себя. Проверить - годится ли он еще на то, что ему предстояло выдержать. Он стоял неподвижно, борясь с желанием подойти к окну, и вдруг сказал себе: "Какого черта я ломаю эту дурацкую комедию перед самим собой?" - и, подойдя к окну, поглядел вниз. Автомобиль уже уехал. Тэккер посмотрел на пустую улицу, ощутил пустую квартиру у себя за спиной, и ощущение пустоты проникло в него, зазвенело в нем и заполнило его всего. "Я распустился, как последний сопляк", - подумал Тэккер. 3 На новой квартире Тэккера в спальне было две кровати. Их разделял только ночной столик. На столике стоял телефон и лежал револьвер. Во время совещания, во вторник вечером, Тэккер сидел на одной кровати, а Джо и Уилок - напротив него, на другой. На кроватях были бледно-лиловые покрывала, которые очень нравились Тэккеру, и он сказал, что ему до смерти жалко пачкать их, но ничего не поделаешь, в другой комнате разговаривать нельзя, - их голоса будут слышны в холле. Бэнт все не появлялся. Они давно послали за ним Джонстона и посмеивались, что старик, как видно, стал весьма осторожен и оттого так долго не едет. Уилок не мог заставить себя не глядеть на револьвер. Когда Уилок говорил что-нибудь, а Тэккер или Джо отвечали, он слушал их с минуту, а потом взгляд его снова устремлялся на револьвер, чтобы тут же от него отскочить. Уилок смотрел на Джо, потом снова на револьвер и поспешно отводил взгляд, - он видел, что Тэккер наблюдает за ним. Тогда он улыбался Тэккеру, слегка пожимая плечами, и снова принимался слушать. А потом взгляд его опять начинал блуждать. Он поднимал глаза к потолку или оглядывал стены, или смотрел на бледно-лиловые покрывала или на свои ногти. Его взгляд перебегал с предмета на предмет, потом наталкивался на револьвер и тут же отскакивал от него, и снова начинал блуждать по комнате, и снова возвращался к револьверу. - Я достал еще один, для вас, - сказал Тэккер. - Для меня? - Уилок, казалось, не испугался, а только насторожился. Тэккер полагал, что с револьвером в кармане Уилок будет чувствовать себя увереннее и это поможет ему держать себя в руках. - Фикко хитер, - сказал он Уилоку, - но он считает себя хитрее, чем он есть, а когда человек считает себя хитрее, чем он есть, никогда нельзя сказать заранее, что он может выкинуть. Такой человек задним умом крепок. - Нет, сэр, - сказал Уилок, - благодарю покорно. Где это слыхано, чтобы адвокат ходил с револьвером. - А я вам все же советую запастись им. - Нет, черт возьми, я не собираюсь этого делать. Какого черта! В жизни не слыхал ничего подобного! Кто я такой, по-вашему? - По-моему, вы набитый дурак. Положите такую штуку в карман, и вы сразу почувствуете себя спокойнее. - Да бросьте вы, пожалуйста! Я все равно не знаю, как с ним обращаться. - Да я и сам не знаю. Я держу его при себе, как грелку с горячей водой, чтобы чувствовать себя уютнее. Вероятно, Джо - единственный из нас, кто умеет обращаться с оружием. С тех пор как Тэккер достиг всего, чего мог, он сам рук не марал, а в случае необходимости нанимал кого-нибудь. Теперь у него к револьверу было такое же отношение, как у фабриканта к кастетам и слезоточивым газам, которые он покупает для расправы с рабочими. - А я и подавно не умею, - сказал Джо. - Я с самой войны не держал оружия в руках. - Джо был только посредником, нанимавшим для Тэккера убийц. Уилок улыбнулся. Он не верил ни тому, ни другому. - И все-таки я принужден отказаться, Бен, - сказал он. - Боюсь, что револьвер будет для меня не грелкой, а скорее слабительным. После этого Уилок долго не смотрел на револьвер. Он упорно отводил от него взгляд и старался разгадать, что задумал Тэккер. Тэккер сказал, что он сам еще не знает. Ему еще не все ясно, и прежде всего он должен узнать, что намеревается предпринять Фикко, и как далеко можно будет зайти, если они решат остановить его. Джонстон появился один. Он сказал, что Бэнт послал его вперед на лифте, а сам поднимается по лестнице, чтобы не попадаться лифтеру на глаза. - Вот тебе и на! - воскликнул Джо. Но Тэккер сказал: - А почему бы нет? Каждый заботится о своей шкуре, как умеет. Подниматься надо было на пятый этаж. Бэнт вошел отдуваясь. Тэккер послал Джонстона вниз, посмотреть, не увязался ли кто-нибудь за ними, чтобы перехватить Бэнта, когда тот будет возвращаться домой. - Ступай пройдись вокруг дома, как будто вышел подышать воздухом, - сказал Тэккер. - Подыши вместо Бэнта, - сказал Джо. Тэккер нахмурился, посмотрел на Джо и подумал: "Ну вот, еще один слабонервный тип на мою шею". Бэнт был пожилой, степенный человек. Он был невысок ростом, худощав, с длинной верхней губой, прикрывавшей крупные желтые зубы, прямым коротким носом, серыми глазами и редкими седыми волосами. На нем было синее пальто поверх серого костюма. Он не снял ни шляпы, ни пальто и присел на край постели рядом с Тэккером, засунув руки в карманы. Лицо его было серьезно. Пальто, застегнутое только на одну нижнюю пуговицу, вздулось пузырем, когда он сел, и его сухощавое тело торчало в этом пузыре, как палка. Тэккер спросил Бэнта, заручился ли Фикко какой-нибудь поддержкой, и Бэнт сказал, что он этого не думает. - Я бы тогда знал о нем, - пояснил он, - а я ничего о нем не слышал, пока вы сами мне не сообщили. Тэккер рассказал, как Фикко захватил Джилиама, и Бэнт выслушал весь рассказ молча. - Второй налет на банк моего брата - тоже его рук дело, - сказал Джо. - Может быть, - сказал Тэккер, - может быть. Чтобы досадить нам. В общем, более или менее ясно, что ему от нас надо. Он хочет заполучить кого-нибудь, кому известно, какие банки входят в синдикат. После этого он наложит выкуп на все банки, о которых дознается; а на тех