лаская слух Тэккера. - Много, не спорю, - согласился он. - Да и нелегко тебе было. Такой человек, как я, который вел нищенскую жизнь, питался отбросами и все такое, словом - старая история, такой человек с самого рождения все беспокоится. - Сколько ушло времени, пока ты признал мои заслуги, - сказала она. Тэккер улыбнулся ей. Голос ее парил в воздухе и благоухал, как цветок. Тэккеру казалось, что он может обонять его, осязать, видеть. Он ощущал его прикосновение. - Ведь как это бывает, - сказал он, - мне потребовалось много времени просто на то, чтобы понять это. Вот только недавно я об этом думал, когда опять попал в тиски, как когда-то; тиски те же, а я уже другой. - Уговорили, - сказал Генри. - Если вы найдете мне бочку виски, но только непочатую бочку, с гарантией, я, так и быть, на ней женюсь. Тэккер побелел. Он выпрямился на стуле, и ноздри его раздулись. Он встал. - Вам надо проспаться, - сказал он. А Уилок хохотал. Он, видимо, не мог остановиться и продолжал хохотать в одиночестве уже после того, как Тэккер и Эдна пошли одеваться, а Макгинес снова обрел способность дышать. Мак был уверен, что Тэккер взорвется. В день Благодарения, провалявшись все утро и не в силах выдержать дольше ни минуты в постели, Уилок позавтракал, тщательно оделся и сел читать газету, раздумывая, как бы провести праздник. Праздников он вообще терпеть не мог, а предстоящий день и вовсе не обещал ничего хорошего. После вчерашней попойки он чувствовал вялость, его лихорадило, во рту было сухо. Дома было скучно, но все, что он придумывал, казалось еще скучней. Наконец, ему пришло в голову пойти поглядеть какое-нибудь обозрение. Правда, все обозрения сезона он уже видел, некоторые даже по два раза. Тем не менее он позвонил своему агенту, чтобы узнать, куда есть билеты на утренний спектакль. Вдруг в середине разговора, пока агент перечислял жидкий репертуар, Уилок, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, стал настаивать на обозрении под названием "Чья возьмет!". Обозрение это Генри видел только раз. Он отметил там одну девушку и теперь вдруг вспомнил, что она его заинтересовала. Девушка значилась в программе под именем Дорис Дювеналь. Выступала она, главным образом, как статистка в какой-нибудь комической сценке или же танцевала в последнем ряду во время обязательных балетных номеров. Словом, это была сорокадолларовая деталь в постановке стоимостью в девяносто тысяч. Когда Генри впервые обратил на нее внимание - это было за несколько недель до праздника, - она танцевала. Танцевать она, по-видимому, совсем не умела и чересчур старалась, так что Генри видел только одно ее старание. Она все время улыбалась, но Генри никакой улыбки не видел. Он видел только, как усиленно она старается улыбаться. Она задирала ноги выше всех и проделывала все па и фигуры с большим усердием, однако он не видел ни ее прыжков, ни па, ни фигур. Он видел только, как она старается подпрыгивать и проделывать эти па и фигуры. Она, видимо, понимала, что танцует плохо, и поэтому еще больше старалась. "Хоть бы она поменьше усердствовала", - подумал Генри и оглянулся, чтобы посмотреть, обращают ли на нее внимание другие. Сам не зная почему, он вдруг испугался, что публика, раздраженная ее неловкостью, начнет выражать свое недовольство. Но лица окружающих казались довольными, а глаза их весело и с увлечением следили за танцующими. Когда Дорис стояла спокойно, неловкость ее не исчезала, но не так сильно бросалась в глаза. Улыбка становилась менее яростной. Генри искренне желал, чтобы она постояла подольше. "Если бы она не так старалась, может быть, у нее и выходило бы лучше", - говорил он самому себе. Потом опять начались танцы, и он смотрел на других герлс, избегая глядеть на нее. Он знал, что она не перестанет усердствовать. А чем больше она будет стараться, тем хуже получится. А чем хуже у нее будет получаться, тем усерднее она будет стараться. Такой уж видно закон природы. Генри знал это по себе. Генри казалось, что в тот вечер его причудам не будет конца. Он думал, что его внимание к этому нелепому усердствующему существу могло объясняться только причудой. В антракте ему вдруг захотелось послать ей цветы. А прикалывая к ним визитную карточку, он поддался новой прихоти: написал на оборотной стороне: "Ваша работа доставила мне много удовольствия", и с таким злорадством дважды подчеркнул слово "работа", словно это был не булавочный укол, а смертельное оскорбление. Последней его прихотью было не обращать никакого внимания на Дорис до конца представления, не делать никаких попыток встретиться с ней и даже вовсе о ней забыть. Но это была не прихоть, случай оказался гораздо серьезней. Генри не помогло ни пустяковое оскорбление, нанесенное им Дорис, ни равнодушие. Девушка, портившая все своим усердием, усердствовавшая от этого еще больше и тем самым еще больше портившая дело, бередила затаенные мысли Уилока, в которых он сам не отдавал себе отчета. Отныне всякий раз, как будут всплывать эти неосознанные мысли, всплывет перед ним и образ Дорис. Все, что семье Уилока и ему самому пришлось вынести по вине бизнеса, не прошло для него бесследно, его мозг был искалечен и поражен слепотой. Поэтому единственное, что видел и на что отзывался мозг Генри, были деньги. И еще он видел, что лучший способ добывать их - это грабить с грабителями. Для человека отзывчивого, любившего отца и считавшего его жизнь героической, добывать деньги таким способом было гибельно. И все же он страстно желал денег, страстно желал добыть их, совершенно так же, как Дорис страстно желала хорошо танцевать. Но чем усерднее Генри гнался за деньгами, тем больше он унижал и насиловал себя, совершенно так же, как Дорис, которая, чем усерднее танцевала, тем больше унижала и насиловала себя. Чем приниженнее Генри себя чувствовал, тем больше денег хотел он добыть. Чем больше денег он добывал, тем приниженнее себя чувствовал. Чем старательнее танцевала Дорис, тем приниженнее она себя чувствовала. Чем приниженнее она себя чувствовала, тем усерднее танцевала. Вот что означала Дорис для Генри, хотя он еще не понимал этого. Пока Дорис вызывала в нем лишь какое-то смутное раздражение, прорывавшееся в его мрачных причудах. Но жизнь, которой Уилок жил вслепую, не могла длиться вечно. Где-то был предел, за которым должен был разразиться кризис и привести к какому-то разрешению. Когда Уилок увидел Дорис впервые, до этого еще не дошло, и он мог избавиться от мысли о ней с помощью булавочного укола, которого она, конечно, даже и не поняла. Но в день Благодарения в душе Уилока уже назревал кризис. Слабое щелканье в трубке, предупредившее его о том, что телефон находится под наблюдением, прозвучало для него, как охотничий рог. Поэтому образ Дорис всплыл в его памяти, и снова начались сумасбродства. Она по-прежнему казалась ему смешной и нелепой. Но из всех бродвейских обозрений "Чья возьмет!" было единственное, которое он почти не видел. Весь первый акт он видел только ее. "Так почему бы и нет? А почему да? А почему же нет? Почему?" Место Уилока было в первых рядах, но боковое. Отсюда он мог видеть Дорис еще лучше, чем в прошлый раз. Опять она из кожи вон лезла. Она показалась ему несчастной и одинокой на сцене, и держала она себя так, словно все вокруг нее, и публика, и ее товарки, да и все обозрение были врагами, которых она во что бы то ни стало должна побороть. Когда она начала танцевать, Генри стало неловко. Он беспокойно оглянулся на своих соседей, но они, видимо, не замечали ничего необычного. Ее они, казалось, вовсе не замечали. Все лица выражали благосклонность, удовольствие и готовность развлекаться. Тогда он опять стал смотреть на Дорис. Она вся извивалась и изо всех сил задирала ноги. Взгляд у нее был напряженный. Напряженной была и вся верхняя половина лица, тогда как нижняя застыла в широкой, немой, горестной улыбке. Он вспомнил, что актеры сравнивают публику в зрительном зале с притаившимся в темноте хищным зверем. Но окружавшие его лица были подняты к сцене, и если публика и напоминала какое-нибудь животное, то разве только кошку, терпеливо ожидающую, чтобы ее пощекотали за ушком. "И зачем она все норовит лягнуть их в челюсть?" - спрашивал он себя. Ему было совестно за нее. Она портила ему весь спектакль, но он не мог не смотреть на нее, когда она была на сцене, и не искать ее глазами, когда ее не было. Раз, во время сольного выступления певицы, когда герлс стояли за кулисами, ожидая выхода, он видел, как она машинально пересмеивалась с товарками, и лицо у нее при этом было измученное и боязливое. Он совсем забыл о певице и даже не слышал, что она пела. После представления Уилок отправился в бар рядом с театром. Он не знал, куда девать себя. Бар был битком набит, и от трескучего веселого шума и говора у Уилока шумело в голове. "В этом обозрении только то и есть хорошего, - говорил он себе, - что я просидел там несколько часов без виски". Он пил не спеша и вспоминал Дорис, как она, окруженная другими герлс и, казалось, сливаясь с ними, все же имела такой вид, будто ей одной предстояло бороться со всей публикой. Страшное должно быть чувство, подумал он. Быть одиноким - противоестественно. Одиночество делает человека странным, заставляет его совершать странные поступки, разговаривать с самим собой или выкидывать еще что-нибудь похуже. Но кто же не одинок в этом мире, где человек человеку волк? Все, ответил он на собственный вопрос, все одиноки. Во всем - одна только конкуренция. Соблюдай свою выгоду, иначе пропадешь. И так от рождения, ты учишься этому еще дома, до того как сам начнешь думать о своей выгоде. Поэтому люди сами по себе ничего для тебя не значат. Если ты любишь кого-нибудь или тебе кто-нибудь нравится, то потому лишь, что они так или иначе тебе нужны, делают тебя счастливым, дают тебе то, что ты хочешь. Сам по себе никто для тебя ничего не значит. Ты любишь только тогда, когда можешь сделать человека счастливым и это доставляет счастье тебе самому, или же когда он делает тебя счастливым. А все остальные? Они для тебя ничто - вещь, нужная для дела, вещь, которую можно отложить и позабыть, или же вещь, которую надо сломать. Но ведь это же противоестественно. Стоит посмотреть на людей и на то, что с ними происходит, когда они живут такой жизнью, чтобы убедиться, насколько это противоестественно. Уилок долго думал над этим и наконец решил: "А кто знает, что естественно? Факт остается фактом. Приходится быть одиноким. Приходится соблюдать свою выгоду, иначе пропадешь". Потом он вдруг подумал, что публика Дорис отличалась от публики, перед которой выступал он. Публика Дорис не была ей враждебна. Это ей только так казалось. А публика, перед которой он выступал когда-то, была против него. Она упорно не замечала его и не интересовалась, голодает он или нет. Тут Уилок перестал рассуждать. Его мысли превратились в смутные тревожные ощущения. Ибо на самом деле публика совершенно так же не замечала Дорис и не интересовалась, голодает она или нет. Дорис выворачивала себе суставы, стараясь расшевелить публику. А он вывихнул свою жизнь, стараясь расшевелить свою публику. А теперь, когда публика обратила на него внимание, когда она заинтересовалась его телефоном, что она увидела? Что она увидела, когда, наконец, удостоила его взглядом? Ощущение это оставалось бесформенным и туманным. Генри не придал ему очертаний, не выразил его в словах и не вложил в него смысл. Он только старался освободиться от него. Он наклонился над стойкой, окинул посетителей ясным взглядом, прислушиваясь к трескучему веселому говору, и улыбнулся той же немой, горестной улыбкой, что и Дорис. В эту минуту он решил познакомиться с ней. Осушив свой стакан, Уилок завернул за угол к артистическому подъезду театра, дал швейцару доллар вместе со своей карточкой и стал ожидать в грязном железобетонном вестибюле, окрашенном, как броненосец, в серый цвет. Тут было то же, что и в баре. Тот же трескучий шум и гам. Артисты были все народ молодой или молодящийся, выглядели так, словно только что побывали под душем, и их быстрые шаги вверх и вниз по лестнице звучали громко и весело. Генри стоял возле табельных часов, звонок трещал беспрестанно. Дверь на сцену то и дело открывалась и захлопывалась, каблучки стучали по бетонированному полу, как оживленные голоса, и в воздухе звенели обрывки приветствий, новостей, обещаний. Генри стоял неподвижно среди всего этого шума и улыбался. Он походил на человека, который, зайдя по колено в реку, смотрит, как бурлит вокруг него вода. Услышав твердые неторопливые шаги на лестнице, он понял, что это Дорис. Он ожидал, что именно так она выйдет к нему. Она, конечно, захочет разыграть королеву перед своим поклонником. Он взглянул вверх по лестнице. С того места, где он стоял, он мог видеть только ее ноги. За ними показались еще чьи-то женские ноги, которые нетерпеливо топтались на месте, досадуя на царственную медлительность Дорис, потом обогнали ее и стали торопливо спускаться. Туфли, ноги, колени, бедра, исчезающие в волнах подбитого розовым мрака. Ног было много, три или четыре пары, и когда он увидел лица их владелиц, то заметил, что они его разглядывают с любопытством. Они пробежали мимо него, потом остановились возле часов и долго возились со своими табелями, следя за ним уголком глаз. Он, улыбаясь, обернулся к ним, а они окинули его холодным взглядом. - Ну, иди уж! - громко крикнула одна из девушек. - Что это с тобой сегодня? - Ничего другого она не сказала, но в последовавшем затем молчании ясно проступали насмешливые слова: "Мужчины, что ли, сроду не видела?" Девушка направилась к двери, остальные, едва сдерживая смех, гурьбой последовали за ней. Дорис не удостоила их даже взгляда. Она чинно сошла вниз и чинно, с бесстрастным лицом, остановилась. Выглядела она моложе, чем на сцене. Ей можно было дать лет восемнадцать, не больше. Лицо ее сохранило детскую округлость и не приобрело еще определенного характера. Ничего характерного, все как бы случайное, наложенное сверху, словно грим. Волосы у нее были рыжевато-золотистые. Глаза удивительные. Это были глаза взрослой женщины, большие, темно-серые, разрезом своим напоминавшие продолговатый виноград. Да и все лицо было миловидно. Лоб немного низковат, но белый и гладкий. Нос тонкий и прямой. Рот маленький. Губы так сильно накрашены, что казалось, они протянуты для поцелуя. Одета она была в темное суконное пальто с меховым воротником. Видимо, дешевенькое. - Мистер Уилок? Генри, улыбаясь, подошел к ней. Она поджидала его, высоко подняв голову, выпрямившись, но выражение лица было неуверенное, чуть ли не испуганное. - Я получила ваши цветы на прошлой неделе, - заговорила она. - Такие чудные. Ее голос разочаровывал - высокий, жидкий, почти бесплотный, слегка жеманный, - но Генри едва ли заметил свое разочарование. Он не ожидал, что она так молода и красива. "Свеженькое яичко, - подумал Уилок, - не насиженное". Он, не торопясь, просмаковал эту мысль. Ему нужно было заставить себя желать ее, чтобы не думать о том, почему его тянуло к ней. - Вы не знаете, как это важно для нас, артистов, когда наши труды находят отклик и оценку, - продолжала она. - Да и записка ваша показалась мне очень милой. - Она, видимо, оправилась от волнения. Губы ее улыбались. Улыбка была так явно благосклонна и так явно преследовала цель выразить дружелюбие и вместе с тем удержать его в должных границах, что Генри без труда ее разгадал. Он весело рассмеялся. Он ведь отождествлял себя с ней и, побеждая ее, как бы чувствовал, что побеждает себя. Теперь он убедился, что умом это милое дитя не блещет, и победа достанется легко. Эту мысль он тоже старательно просмаковал. - Я ваш горячий почитатель, - сказал он, - и уверен, что мы могли бы с вами прекрасно станцеваться. - Он снова рассмеялся торжествующим наглым смехом, заглянув ей под шляпку, и стал обстоятельно оглядывать ее всю с головы до ног, то и дело вскидывая глаза к ее лицу. Со стороны могло показаться, что он раздевает девушку взглядом, а на самом деле ему просто хотелось постоянно видеть перед собой ее необыкновенные глаза. В фигуре ее, так же как и в лице, было что-то очень юное, неоформившееся. Но в глазах была вечность истинной красоты. - Пойдемте куда-нибудь посидеть и выпить, - предложил он. Дорис насторожилась, на мгновение ей почудился в его словах какой-то скабрезный намек. Но она тут же решила, что это всего лишь шутка, и рассмеялась. Дорис сговорилась с двумя товарками пообедать в соседнем кафетерии, но, если она не придет, они, конечно, поймут и не обидятся. Уилок ей понравился. Он, видимо, одевался у дорогого портного, как и преуспевающие актеры, но только у него это не так бросалось в глаза. А когда мужчина старается затушевать дороговизну одежды скромностью покроя, то это, казалось Дорис, уже настоящая роскошь. Значит, ему нет необходимости щеголять своим костюмом, как вывеской. Кроме того, Уилок был молод и недурен собой. Вероятно, он один из тех богатых молодых людей, размышляла она, которые дарят девушкам меховые манто и автомобили и снимают для них квартиры с горничной. Как это увлекательно. Дорис попала на Бродвей недавно. Ей еще не представился случай встретить хотя бы одного из тех молодых повес, которые получают капиталы по наследству. - Я никогда не пью между спектаклями, - сказала она. - А потом, - она улыбнулась, кокетливо помахала ручкой и повела плечом, - я ведь с вами даже не знакома. - Это мы сейчас устроим, - и Генри, повернувшись к швейцару, крикнул: - Можно вас на минутку! Швейцар был пожилой, узкогрудый человек с шаровидным брюшком. Когда-то он был рабочим сцены и всегда мечтал стать актером. Он сердито посмотрел на Генри, но тот, вынув из кармана пятидолларовую бумажку, подошел к нему и пожал ему руку. Если бы Дорис не следила очень внимательно, она бы не заметила, как пятидолларовая бумажка перешла к швейцару. - Моя фамилия Уилок, - сказал Генри, - но мисс Дювеналь, видимо, забыла ее. Не откажите в любезности ей напомнить. - Какая глупость! - воскликнула Дорис. Прежде чем сунуть бумажку в карман, швейцар посмотрел на уголок банкноты и сразу подобрел. Он выступил вперед, приложил руку к животу и поклонился: - Мисс Дювеналь, мистер Уилок. - Тут он отнял руку от живота и описал ею в воздухе фигуру наподобие восьмерки. Затем, описав новую восьмерку, он опять приложил руку к животу и снова поклонился. - Мистер Уилок, мисс Дювеналь, - закончил он. - Браво! - воскликнула Дорис и манерно захлопала в ладоши. - Как вы поживаете? - обратился к ней Генри. - Каким чудом мы с вами здесь встретились? Дорис фыркнула. Теперь она была похожа на школьницу. От ее величественной позы не осталось и следа. Голова наклонилась, лицо стало оживленным. - Как это все глупо, - сказала она. Они сели в такси и поехали в ресторан, где Уилок часто бывал. Дожидаясь на углу, пока сменится красный свет светофора, Уилок заметил витрину цветочного магазина и вспомнил о посланном ей на прошлой неделе букете и об оскорбительной записке. - Вам нужен букет, - неожиданно сказал он и соскочил на мостовую. Дверцу машины он оставил открытой и исчез в магазине. Холодный ветер гулял по полу такси. Дорис подобрала ноги. Она то и дело тревожно поглядывала в окно, беспокоясь, нет ли в магазине второго выхода и не удерет ли он, предоставив ей самой расплачиваться за такси. Может быть, все это шутка, на которую его подбила одна из герлс. Они ведь постоянно друг друга разыгрывали. Но Генри почти тотчас вернулся с целой охапкой цветов. Розы, африканские маргаритки, гардении, три белые орхидеи - все это он бросил ей на колени. В другой руке у него были булавки. - Да вы с ума сошли, - сказала она. Он примостился на краю сиденья и с жаром стал объяснять, что не знал, какие цветы она захочет приколоть к пальто. Такси покатило дальше, а Дорис стала перебирать цветы. Мое пальто, думала она, вероятно, стоит меньше, чем эти орхидеи. - Таких я еще никогда не видела, - и она указала на африканские маргаритки. - Что это такое? - Не знаю, цветы. Но они достаточно красивы, чтобы назвать их Дорис Дювеналь. Она не улыбнулась и все глядела на цветы. - Глупо, - рассеянно пробормотала она. И гардении, думала она, и розы на длинных стеблях. Тут цветов не меньше чем на двадцать пять долларов. В конце концов Дорис остановилась на орхидеях. Перед ними она не могла устоять. Таких цветов у нее никогда еще не было. Генри был разочарован. Ему казалось, что ей следовало бы выбрать розы. Они бы лучше подошли к ее внешности школьницы. И вдруг он понял, почему она остановилась на орхидеях. Он обрадовался, что видит ее насквозь и поэтому может понять ее волнение и сочувствовать ему. Он схватил ее руку и крепко сжал: - У вас превосходный вкус. Она высвободила руку, погрозила ему пальцем и сказала: - Ну-ну, мистер Уилок! - И заметила, что ему это не понравилось. Она не без гордости опустила глаза на приколотые к груди орхидеи. - Хоть и нехорошо себя хвалить, - сказала она, - но вкус у меня всегда был неплохой. Еще у нас дома мама разрешила мне обставить мою комнату, как я хотела, а потом все подруги стали просить, чтобы я им помогла. Прежде чем она успела договорить, досада, которую вызвал в Генри ее предостерегающе поднятый палец, улетучилась. Ее непонимающий банальный ответ рассеял шевельнувшийся в нем страх, что она может стать для него загадкой. - Ручаюсь, что вы были председательницей комиссии по украшению зала на выпускном вечере. - И была бы, - лицо ее приняло сперва условно горделивое, а потом условно грустное выражение, - если бы закончила среднюю школу. К сожалению, моим родителям это было не по средствам. "Ну вот, теперь придется выслушать всю ее биографию", - подумал со злостью Генри и тут же нашел способ от этого избавиться. - Как вас не поцеловать, когда вы так хороши, - сказал он и кротко улыбнулся. Лицо Дорис стало напряженным. Она слегка отодвинулась. - Мистер Уилок! - Я хочу сказать, что вы очень красивы с орхидеями и цветами на коленях. - Он рассмеялся, и лицо ее немного смягчилось. - И, - добавил он, - у вас такой крохотный ротик, как конфетка, которую хочется отведать. - Довольно, довольно, мистер Уилок! - сказала она и опять предостерегающе подняла палец. Прошел час, а Генри продолжал исполнять свои прихоти. В голове у него словно звенели струны. Собственное поведение казалось ему странным, чуть ли не патологическим, но подчиняться каждому звуку и каждому трепету этих струн было для него облегчением и отдыхом. Из прихоти он купил Дорис коробку шоколада за 15 долларов. Другая его прихоть заставила ее гневно вскинуть подбородок. Третья - наделила ее игрушечной обезьянкой и коробкой печенья из венской кофейни на Сентрал Парк Саут. Они долго сидели за кофе со взбитыми сливками в экзотической атмосфере иностранной кофейни, и тут Уилоком овладел новый каприз: он уже не хотел разыгрывать из себя кого-то перед Дорис или чего-нибудь от нее добиться, он просто смотрел на нее. Он глядел ей прямо в лицо и изучал его; видел его ребячливость, детскую неприступность, которая была только безотчетной и ненадежной защитой от него, а под этой неприступностью - скрытое разочарование девушки, которая притворяется, что ей безразлично, ухаживают ли за ней или нет. А под всем этим таилась скука, скука ребенка, который ждал чего-то необыкновенного, боялся, вдруг оно не случится, и теперь, почти совсем разуверившись, хочет в повседневных, избитых переживаниях найти что-нибудь, что могло бы его утешить и вознаградить. Таким было лицо Дорис. Но глаза у нее были мудрые. Они как будто не имели ничего общего с лицом. Они казались произведением искусства. Напрасно Генри себя убеждал, что они "как студень", что это "слизняки, студенистая масса, противная на ощупь", все же они оставались непостижимыми, бездонными, обособленными, жили своей жизнью, думали свои думы и повелевали. - Вы милый ребенок, - сказал он ей вдруг. - Почему же вы хотите, чтобы я скверно с вами поступил? - Боже мой, - испуганно вскрикнула она, - откуда вы это взяли? - Нет, я не то хотел сказать. Я хочу сказать, почему вы непременно ждете от меня чего-то гадкого? Это вам щекочет нервы? И почему вы разочаровались, увидев, что я не такой? - Не понимаю, с чего вы это взяли. Толкуете что-то, я даже не пойму - что. - Вы сами раскрыли мне свои мысли, я прочел их у вас на лице. Но вы ребенок и не знаете, что такое развращенность. Может быть, именно поэтому вам и хочется увидеть, поиграть этим, вы ведь не знаете, с чем играете. - Вы что-то для меня слишком глубоки, мистер. Как это вы сразу сумели отрастить себе бороду? - Нет, - вскрикнул он, озаренный внезапной мыслью. - Это вы слишком глубоки для меня. Вы любовная песнь, которую я не способен ни понять, ни услышать, я, как глухой, чувствую лишь ее вибрацию в ушах. - Любовная песнь? Тра-ля-ля? - И она игриво покрутила пухлыми детскими пальчиками в воздухе. - Вы гадкая. - Он нагнулся к ней. На лице его блуждала еле приметная улыбочка. Глаза были жестки и оживленно блестели. - Ведь вы на самом деле гадкая, злая и испорченная, отравленная и ядовитая самка, с губами, как когти, и со смертоносной слюной во рту. - Это какой-то бред, мистер Уилок. Ради бога, о чем вы говорите? - О том, что вы развращены, что ваша плоть корчится от желания, чтобы я с вами дурно поступил, поиграл с вами, опрокинул, смял, взял всю вашу чистоту и заполнил пустое место жемчугом, золотом, грехом. А это развращенность, это настоящая развращенность. - У вас грязное воображение, но не думайте, что на такую напали, - сердито сказала она. - Вы говорите как из книги, из грязной книги. Лучше я пойду. - Нет, постойте. Знаете вы, что такое настоящая развращенность? Если бы я сейчас взял и вытащил из кармана рубин, рубин стоимостью в миллион долларов, и преподнес его вам, просто так, только потому, что вы красивы и совсем еще ребенок, преподнес, не требуя ничего взамен, это была бы, по-вашему, развращенность? - А где ваш рубин? Он рассмеялся. - Рубина нет. Но сочли бы вы меня развращенным, если бы я это сделал, дал бы вам рубин и ничего бы не потребовал взамен? - Вы куда-то гнете, мистер Уилок. Только не туда, куда нужно. На эту приманку меня не поймаешь. Она засмеялась, но он возвысил голос и заглушил ее смех. - Вот видите, - закричал он, - вы не знаете. Но ведь это же чистейший разврат так поступать, не хотеть ничего взамен. Это извращение. Разве вы не понимаете? Это же неестественно? Вы тратите большие деньги, терпите большие лишения, желая чего-то достичь. Это естественно. И вот наконец вы у цели. Остается только протянуть руку и взять. Это было бы вполне естественно и нормально. Но находить удовольствие в том, чтобы в последнюю минуту отказать себе, намеренно лишить себя удовольствия, обойтись без этого и ничего не взять - простите, но в таком человеке непременно есть что-то дурное, иначе он так бы не поступал. - Это для меня чересчур сухая материя, - сказала Дорис и снова засмеялась. Генри ее не слышал. Он вдруг вспомнил о Тэккере, который с досадой отвернулся от человека, потерявшего сознание, когда ему засунули в рот динамит. С досадой! Этого Макгинесу ввек не придумать. Значит, все это действительно было! Генри с минуту сидел неподвижно. Потом у него задергались веки, и он крепко зажмурил глаза. - Нет, - сказал он надтреснутым голосом, все еще не открывая глаз, - вы ребенок. Вы не знаете, сколько дурного таится в человеке и только ждет случая, чтобы прорваться. Дорис нерешительно взглянула на него и тут же опустила голову. Лицо Уилока было такое странное, что она почувствовала себя неловко. Уилок внезапно решил отделаться от нее. Он сказал, что, к сожалению, приглашен на обед, но по пути завезет ее домой, чтобы она могла оставить там свои свертки. Дорис дала адрес роскошного отеля "Рандолф" на Пятьдесят четвертой улице. Одна из звезд "Театра обозрений" жила там, и Дорис решила, что это будет звучать внушительнее. Генри молча смотрел, как она выходила из машины. В одной руке Дорис держала завернутые в бумагу цветы, в другой шоколад и коробку с печеньем. Игрушечную обезьянку она зажала под мышкой. Три орхидеи были приколоты к пальто. Она походила на ребенка, возвращающегося с праздника, где его наделили игрушками и сластями. Он простился с ней, даже не спросив, когда можно будет снова с ней встретиться. На углу Уилоком овладела новая прихоть. Он велел шоферу обогнуть квартал и вернуться назад. Он знал, что Дорис не по средствам жить в отеле "Рандолф", и собирался уличить и унизить ее. Он сидел на краешке сиденья, пока такси медленно и с трудом продвигалось по запруженным улицам. Да, думал он, когда мы поровняемся с ней, я высуну голову из машины и крикну: "Ууу". Но на улице было очень тесно от машин, и он уже начал бояться, что не нагонит ее. Когда он снова увидел Дорис, она почти дошла до угла. Она направлялась в кафетерий, где условилась встретиться с товарками. Руки ее по-прежнему были заняты свертками. Белые орхидеи покачивались при каждом шаге. В вечернем сумраке они светились холодным фосфорическим светом. Прохожие оборачивались и смотрели на цветы. Она шла быстро, высоко подняв голову, выпрямившись и расправив плечи. Лицо было бесстрастно. Генри, выглядывавшего из окна машины, она не заметила. "Лгунишка этакая, дуреха", - думал он. Его душил злобный смех. Он все еще сидел на краю сиденья, держась за ручку дверцы. Лицо у нее очень подвижное. Он представлял себе, как оно дрогнет от изумления, когда она его увидит, и тут же сморщится от стыда. Стиснутое со всех сторон такси остановилось. Он слышал, как гуляет в темноте вечерний ветер. Ветер хлестал по мостовой, по машинам и крышам домов, поднимая шум, похожий на топот убегающих ног. Машина снова тронулась, нагнала Дорис, проехала мимо, и Генри отодвинулся от дверцы. Он не остановил ни машины, ни Дорис. Видимо, последняя из его мрачных прихотей оказалась ему не по силам или же он нашел достаточное удовлетворение в том, что мысленно исполнил ее. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ТЕ, О КОМ НЕ ПОДУМАЛИ 1 В четверг, в праздник Благодарения, Лео пустился на хитрость. Из денег Тэккера он выплатил всем, кто выиграл на номер 527, а в пятницу его никто не мог доискаться. Джо понимал, какой у брата расчет. Чем дольше другие банкиры будут изворачиваться, не имея денег для выплаты клиентам, тем больше клиентов отойдет к Лео. Конечно, Лео выгодно было потомить их подольше. Джо считал, что брат имеет на это право, поскольку его банк потерпел большой ущерб от налета, и не торопил его. Уилок хотел, чтобы Джо нажал на брата, но Джо отговаривался тем, что не может его разыскать: Лео, видимо, поехал за город. Тогда Тэккер сам позвонил Джо и сказал, чтобы Лео был у себя в конторе в субботу утром и в тот же день начал переговоры о слиянии с другими банками. Никаких отговорок он слушать не станет. Тэккер тоже понимал, какой у Лео расчет. Тем игра Лео и кончилась. Переговоры начались и субботу утром и продолжались целый день, все воскресенье и большую часть понедельника. Происходили они то в конторе Лео, то у Джо, иногда у Уилока, а ночью у Уилока на квартире. Но где бы они ни происходили и кто бы в них ни участвовал, протекали они совершенно одинаково. Менялись только лица и цвет кожи. Среди держателей лотерей и их бухгалтеров попадались и друзья Лео. Но был ли цвет кожи черный, бронзовый, белый, красный или смешанный, были ли они друзья, враги или чужие, - все они говорили одно и то же, преследовали одну и ту же цель и применяли одну и ту же тактику. И все они устилали путь, по которому, наподобие гигантского катка, двигалась машина бизнеса. И как они ни топорщились, как ни корчились и ни извивались, сколько бы ни прятались в канавах и рытвинах, все под конец ложились плашмя и покорно устилали собой путь. Все входили с независимым видом, словно говоря: почему бы и не послушать интересное предложение и не принять его, если оно выгодно. Но глаза их при этом были прикованы к Лео. Когда же он сообщал им последнее слово Тэккера, они всегда отвечали: "нет". Они нарочно возвышали голос, но голос же и выдавал их, потому что в нем звучала мольба. После этого Лео мог не тратить времени на уговоры. Они вставали с тем, чтобы уйти. Захлопывали книги, складывали бумаги, а Лео молча наблюдал за ними. Потом они направлялись к двери и возвращались, или даже выходили на улицу, но только за тем, чтобы вернуться. Так или иначе, они все приходили обратно. Были ли это старики, молодые, или люди средних лет, были ли они лавочники, до того как стать лотерейщиками, коммивояжерами или бандитами, домовладельцами, спекулянтами или торговцами, - все поступали совершенно одинаково; приходили, выслушивали, говорили: "нет", а потом возвращались, потому что, кем бы они сами по себе ни были и во что бы их ни превратила жизнь, машина бизнеса теперь всех сравняла. Торговаться было утомительно, и Лео устал. Один раз, в самый разгар спора, ему стало дурно. Он, потянувшись, закинул голову назад - и вдруг почувствовал сильное головокружение. Ощущение было такое, будто мозг завертелся за глазными яблоками, сами же глаза оставались на месте. Комната и сидевшие перед ним люди тоже оставались на месте, а в голове кружилось. Потом комната стала вращаться вокруг людей, люди же сидели неподвижно и глядели на него. Он так побледнел, что они испугались. Все подались вперед, вытаращив глаза и раскрыв рот, словно собираясь что-то сказать. Потом и они стали вращаться. Все вращалось в разных направлениях: комната в одну сторону, люди - в другую, а мозг его - в третью. Он зажмурился - головокружение усилилось. Тогда он нащупал край стола, ухватился за него и остался сидеть с закрытыми глазами. - Лео! - вскрикнул Джо. - Что с тобой? Слова Джо еле доходили до Лео, прорываясь сквозь головокружение. Потом кружение замедлилось и, наконец, вовсе прекратилось. - Тебе нехорошо? - спрашивал Джо. Лео раскрыл глаза. Джо стоял, наклонившись над ним, с таким лицом, словно увидел смерть. - Неправильно питаюсь, - сказал Лео и рукой надавил на живот. Лица окружающих выражали то же, что и лицо Джо. Кто-то подал Лео воды. Он отпил немного, громко глотая, тыльной стороной руки вытер губы и покачал головой. - Да, - сказал он, - не сплю и не питаюсь как надо. Призрак смерти медленно покидал комнату. А бизнес тотчас снова вступил в свои права, и все пошло по-прежнему. Лео слушал и говорил. Он расстраивал планы своих противников, предлагал взамен собственные и при этом все время думал: начнется ли опять головокружение, если откинуть голову, и нагибал голову вперед до тех пор, пока у него не заломило шею. Тогда он немного приподнял голову, потом еще немного и еще чуть-чуть, но тут головокружение началось снова, и он поспешил ее опустить. "Кто может вынести такую жизнь?" - подумал он. Гроза надвигалась. Тучки, предвещавшие бурю, сталкивались, сливались в одну грозовую тучу. Беда следовала за бедой. - На что это похоже? - сказал Лео Бауеру, когда тот снова появился в конторе. - Я дал вам возможность отдохнуть ради пользы дела, а вы ухитрились еще больше устать. Бауер, казалось, не столько устал, сколько был не в духе. - Я плохо спал, - объяснил он. - Все думал. - Джо стоял рядом с Лео и сочувственно улыбался. Бауер кинул беспокойный взгляд на Джо. - Можно с вами переговорить наедине? - обратился он к Лео. - Да говорите здесь, мы с братом теперь компаньоны. Но Джо в этот день был само дружелюбие. Он сказал, что подождет Лео внизу, в машине. Он и приехал в контору только за тем, чтобы познакомиться со служащими, раздать им праздничные подарки, предупредить, что синдикату потребуется лишняя копия ежедневного баланса, и показать заодно, что он такой, как все, ничуть не страшный, и бояться работать у него нечего. Подарки Джо купил у приятеля Бэнта, члена муниципалитета, оптового торговца мясом. Этим он делал одолжение Бэнту и его приятелю, члену муниципалитета. Но в данном случае Джо заботился не о них, а о служащих лотерейных банков. Он знал, что с банкирами он управится легко и просто; они связаны крепко-накрепко и слишком много потеряют, если вздумают вырываться. Но многим из служащих могла не понравиться перспектива работать на Тэккера - и они при этом ничего не теряли, кроме своего места. А место в лотерейной конторе - небольшая приманка. Потому-то Джо и раздавал праздничные пакеты, заискивающе улыбался и теперь покорно ушел, оставив Бауера наедине с Лео. - Что с вами опять приключилось? - спросил Лео. - Да все то же, - ответил Бауер. - Я все думал и думал и пришел к тому же выводу. - Вы хотите уйти? - Не хочу, а вынужден. - Вы не могли выбрать более подходящего времени для такого разговора? Двадцать человек ждут меня в конторе. Поговорим после, - и он повернулся, чтобы уйти. - Я вам об этом говорю для того, - продолжал Бауер, - чтобы вы подыскали себе кого-нибудь на завтра. Лео остановился. - Как на завтра? - воскликнул он. - Вы на ответственном месте. Вы обязаны дать мне время подыскать человека. - Не могу. Честное слово, не могу. Я здесь не выдержу. - Да что, в конце концов, здесь отрава, что ли, рассыпана? - Да. - После того, что я для вас сделал, вам бы следовало хоть немного посчитаться со мной. - Я ничего не могу с собой поделать. - Никак не пойму вас. Кажется, неглупый парень. К тому же человек семейный, а ведете себя черт знает как. Словно у вас мозги не в порядке. Бауер опустил глаза. Он беспокойно переминался с ноги на ногу; все его тело пришло в движение. Руки, ноги и даже язык во рту. - Когда я попадаю сюда, - сказал он, - у меня и, правда, в голове мешается, и весь я сам не свой. - То, что случилось на прошлой неделе - полицейский налет, - больше не повторится, я вам ручаюсь. Против этого приняты меры. Бауер сказал, не поднимая глаз от пола! - Честное слово, мистер Минч, я сам это знаю. Твержу себе это, убеждаю, и все-таки не помогает. Видимо, я не гожусь в... то есть на то, чтобы быть там, где... Нет, сколько бы я себя ни убеждал, все равно у меня в голове мешается. - Тогда принимайте какие-нибудь пилюли, лекарство, что угодно. Но вам придется поработать здесь три-четыре недели, пока я найду кого-нибудь на ваше место. Это мое последнее слово. - Три недели! - Три, пять недель, сколько потребуется, чтобы найти... - Нет! - крикнул Бауер. - Вы не можете меня заставить остаться, я не раб! - Я вас предупредил, - сказал Лео и через маленький коридорчик направился из бухгалтерии в комнату сортировщиков. Бауер шел за ним следом. - Что вы хотите сказать? - Неважно, - ответил, не оборачиваясь, Лео. - Я вас предупредил. - Теперь он шел через комнату сортировщиков к небольшой передней, откуда был выход на лестницу. - Что вы хотите сказать? - воскликнул Бауер. - Объясните, что вы хотите сказать? - У вас есть глаза. Сами видите. Я уже не один в деле. - Господи боже ты мой! - Бауер произнес это так быстро, что слова слились в одно восклицание. Он видел бандитов в кино. Когда Джо вошел, Бауер вспомнил эти фильмы. Теперь он понял: все, что там показывали, правда. Гангстеры не выпускают никого из своих сетей. Он попал к ним, и ему от них не уйти. Бауер открыл рот, но не мог произнести ни звука. - Будьте же благоразумны, - сказал Лео, - тогда и вас никто не тронет. Ничего страшного в этих людях нет. Они только не хотят неприятностей, шума и тому подобного, пока синдикат не станет на ноги. - Бауер сделал судорожное движение, словно порываясь бежать, но Лео схватил его за рукав. - Не будьте ребенком, - прикрикнул он на него. - Смотрите на вещи здраво, бога ради. Вы хотите уйти? Ладно. Бауер, тяжело дыша, высвободил руку. - Я же вам сказал, - продолжал Лео, - потерпите две-три недели - и все будет хорошо. Я постараюсь освободить вас как можно скорее. Даю слово. - Мистер Минч, - начал Бауер. Он старался держаться прямо, смотреть Лео в лицо и говорить спокойно. - Во что вы меня втянули, мистер Минч? - Голос у него был тонкий, срывающийся. - Ни во что я вас не втягивал. - Вы меня втянули в это дело без моего ведома и согласия, - кричал Бауер, - вот что вы со мной сделали! - Кто вас втянул? Я-то разве хотел этого? - Как вы могли это сделать! Как вы могли так поступить со мной без моего ведома и согласия? - Бауер протянул к нему руки. - Мистер Минч, мистер Минч, - сказал он умоляюще, - что вы со мной сделали без моего ведома и согласия? - Что я сделал? - Лео отстранил протянутые к нему руки Бауера. - Ничего я не сделал. Что вы, в самом деле, выдумываете? Принимайтесь, говорят вам, за работу, а через некоторое время, когда все немножко наладится, вы уйдете от меня с хорошим отзывом. Лео распахнул дверь и вышел. Закрывая дверь, он с беспокойством оглянулся. Бауер уже повернулся, чтобы идти, его длинное неуклюжее тело сгорбилось, он ступал медленно и нерешительно. "Я его втянул? - подумал Лео. - Они меня втянули!" - Слова Бауера стучали у него в голове. - Чем же я-то виноват? - крикнул он самому себе. По пути в контору Джо спросил Лео, чего от него хотел Бауер. - Да ничего, - ответил Лео, - пустяки, это не имеет отношения к делу. Джо был обижен, что Бауер не захотел при нем говорить с Лео. - Не знаю, почему, но этот тип мне не нравится, какой-то идиот. Мне кажется, тебе следовало бы от него отделаться. - Я могу вернуться и сейчас же его уволить. - Нет, не обязательно сейчас, - Джо подозрительно посмотрел на брата. - Но так или иначе, при первой возможности мы выставим этого дурня, можешь не сомневаться. В понедельник, во второй половине дня, с семью лотерейными банками было покончено. Решено было пять из них поддержать ссудой и принять в синдикат, а двум - если Тэккер одобрит это решение - в деньгах отказать. Их контролеров и сборщиков пусть берет себе Лео. Когда Лео приехал в контору, двое банкиров, которым решили отказать в ссуде, ожидали его в передней. Один был негр Буррел Спенс. Лотереями он занимался десять с лишним лет. Другой, Гомер Ричардс, был белый. Ему когда-то принадлежало несколько заправочных станций, но его вытеснили крупные нефтяные компании. Он слишком удачно расположил свои колонки. Нефтяники объединились против него, а потом разделили между собой станции мистера Ричардса. Оба они пришли с утра. Но Лео сказал им, что ему надо еще обдумать это дело. Буррел Спенс ушел, а Гомер Ричардс остался ждать в передней. Лео видел его, когда уходил платить по выигрышам. Ричардс, завидев торопливо проходившего Лео, виновато вскочил и проводил его заискивающей улыбкой. У него были жесткие, курчавые с проседью волосы, разделенные прямым пробором. Улыбка придавала ему сходство с клерком, выслуживающимся перед начальством. Когда Лео вернулся, Буррел Спенс и Гомер Ричардс оба сидели в передней. Он молча прошел мимо них. Уходя обедать и возвращаясь теперь обратно вместе с Джо, Лео опять прошел мимо них, так и не проронив ни слова. Лео заперся в кабинете и позвонил Уилоку, чтобы узнать, не получены ли указания от Тэккера относительно банков Спенса и Ричардса. - Я увижу его сегодня вечером, - ответил Генри. - Думаю, что Бен согласится, но все равно надо поступить так, как он велел. - Они торчат у меня здесь перед глазами, как могильные камни, - сказал Лео. Последовало долгое молчание. Генри думал о пнях, напоминающих могильные камни, которые лесопильные компании оставили в опустошенных лесах у него на родине, и как эти пни сделали леса похожими на заброшенное кладбище, и что стало с его городом, с отцом, с его семьей. Безотчетная щемящая грусть сжала ему сердце. "Могильные камни преследуют меня повсюду, как гончие", - подумал он, силясь улыбнуться своим нерадостным мыслям. - Алло! - кричал в трубку Лео, думая, что их разъединили. - Алло! Алло! Уилок? - Да, да, я слушаю, - опомнился Генри. - Скажите вашим могильным камням, чтобы отправлялись домой я дожидались утра. После этого Лео вызвал Эдгара и вручил ему список контролеров Спенса и Ричардса. Он велел Эдгару передать им, чтобы они вечером пришли к нему на дом. Когда позвонил по телефону Уилок и сообщил, что Тэккер согласен прикрыть банки Спенса и Ричардса, Лео уже переманил к себе всех их контролеров. На следующее утро Лео пришел к себе в контору раньше обычного, но Спенс и Ричардс явились еще раньше. Оба были свежевыбриты. Волосы их были еще влажны от утреннего умывания, но глаза опустошены бессонницей. Словно сговорившись, они нарядились в лучшие свои костюмы, как будто рассчитывали на то, что их подтянутый вид может повлиять на решение Лео. Спенсу первому пришлось услышать неприятную новость. Лео думал, что негр примет ее спокойнее. - Что ж, сэр, - сказал Спенс, - не собираюсь вас учить, но вы делаете ошибку. - Если так, то вы заставите меня поплатиться за нее. - Я вовсе не хочу заставлять вас расплачиваться, однако, видимо, придется. На то это и бизнес. Лео подумал о том, что станет делать Спенс днем, когда узнает: он выкинут за борт и его собственные контролеры сдают лотерейные билеты на приемочные пункты Лео. В глаза негра тяжело было смотреть. Они казались сгустками бурой крови на черном лице. - Вы явитесь благодетелем для моих контролеров, только всего, - проговорил Спенс. - Придется временно повысить им комиссионные, на случай, если вы вздумаете их переманивать. - Рад буду узнать, что у вас все наладилось... и если я могу быть чем-нибудь полезен... - И узнаете, будьте спокойны. Пока вы в этом бизнесе, вы меня будете помнить. "Как я узнаю? - думал Лео. - Из газет, что ли? Да, конечно, из газет. Несчастный случай в метро. В уборной найден повесившийся. Нет, опасаться надо за другого, за Ричардса, белого, у которого когда-то были заправочные станции. Белые всегда принимают бизнес ближе к сердцу. С неграми легче, они не отдаются бизнесу так безраздельно. Можно ручаться, что не все они непременно кончат самоубийством, если не повезет в делах". - Надеюсь, узнаю что-нибудь приятное, - сказал Лео и поднялся, желая показать, что разговор окончен. Рукопожатием со Спенсом он не обменялся. Ему было страшно так же, как страшно было бы прикоснуться к трупу. Лео вызвал Ричардса не сразу. Он не думал, что эта часть переговоров будет так тягостна и неприятна. Никто об этом не подумал. О самом важном не подумал никто. "Вот что они со мной сделали, - думал Лео, - они сделали так, что меня будет ненавидеть весь мир". Ричардс вошел, улыбаясь. Потом он сказал то же, что и Спенс: - Вы делаете ошибку, о которой после пожалеете. Когда Лео предложил ему место контролера, Ричардс стал подробно рассказывать, какую вел борьбу с крупными компаниями, когда они решили отобрать у него заправочные станции. - Там, где я снимал помещение, - рассказывал он, - они подкупали хозяев, и те начинали придираться. Требовали, чтобы я сделал это, сделал то, построил третье, доказывали, что я нарушаю условия, вообще довели меня до форменного помешательства. Вы знаете, что вытворяли эти субъекты? Они лезли в уборные и придирались даже к туалетной бумаге. Они до того меня извели, что мне хотелось ими пол подтереть. Не пол, а... вы сами понимаете. Вот до чего они меня довели. - Но ведь они не могли иначе, - возразил Лео. - Их тоже принуждали, тоже толкали на это. - Да, но на какие пакости они пускались. Лишь бы придраться. Если в уборной ползали тараканы, опять был виноват я. Это, видите ли, не предусмотрено договором. Когда у меня было собственное помещение, они заключали со мной контракты на поставку бензина. Но на каких условиях! Бензин приходил с запозданием; иногда по два, а то и по три дня колонки пустовали. Масло было с землей. В автол сыпали песок. Это в бочках-то со смазочным маслом песок! Слышали вы что-нибудь подобное? Никогда в жизни я не видел, чтобы так делались дела. - Глаза Ричардса наполнились слезами, и он опустил голову. - Если вы хотите стать контролером, - я позабочусь, чтобы вы получили хороший район, и дам вам для начала несколько сборщиков. - К чему? Ни на что я теперь не годен. Когда-то я был неплохим коммерсантом, а теперь я человек конченый. Никуда негодный товар. Мозги у меня не варят, когда приходится что-нибудь соображать или решать. - Я сам года четыре-пять назад прошел через это. А теперь все забылось. Ничего, выкарабкаетесь и тоже об этом забудете. - Нет, где уж мне выкарабкаться. - Ричардс поднял голову и посмотрел на Лео. - Вы и представить себе не можете, как мне не везет: заправочные станции у меня отняли, потом, нате, пожалуйста, выигрывает 527, и лотерейное дело у меня отнимают. Я ведь уже не молод. После такого удара не могу встать и отряхнуться, как раньше. Не везет и не везет. Видно, есть люди, которым так уж на роду написано. Ничего тут не поделаешь. - Вот что, - сказал Лео, - передайте от моего имени своим контролерам, что я стану с ними работать только при том условии, если они с вами поделятся. Это мое распоряжение. Пусть каждый из них выделит для вас несколько сборщиков, и вы будете у нас контролером. Так и скажите им, не то они у меня вылетят. Ричардс понурил голову и снова заплакал: - Не везет, - произнес он тихим дрожащим голосом. Лео встал. Выпей вероналу, мысленно сказал он, и ступай со своими несчастьями к господу богу, у него собственных забот нет. Ричардс высморкался, одернул пиджак. Поблагодарил Лео. Добравшись до двери конторы, он обернулся и сказал: - Нервы у меня никуда не годятся. Ричардс всхлипнул и выбежал вон. Он пробежал мимо Эдгара молча, еле сдерживая душившие его слезы. В середине дня Лео отправился к себе в банк. Надо было включить в работу лотерейные билеты, которые принесут сборщики Спенса и Ричардса, а заодно ему хотелось проверить, вышел ли Бауер на работу. Бауер был на месте. Он, видимо, дожидался прихода Лео. Не успел тот переступить порог передней, как Бауер выскочил из бухгалтерии и торопливо прошел через коридорчик в комнату сортировщиков, навстречу Лео. - Я немедленно ухожу, - громко сказал он. Лео досадливо прищелкнул языком. - Дайте мне хоть шляпу-то снять, - сказал он и направился мимо Бауера к вешалке в комнате сортировщиков. Бауер следовал за ним по пятам. - Я ухожу, и никто не имеет права меня удерживать, - крикнул он. Его даже сводило всего от бешенства. Видимо, он долго взвинчивал себя для этого разговора, а теперь ожидал удара и готов был его парировать. Все сортировщики повернули головы. Делила вышла из комнаты, где работала на арифмометре, и неподвижно стала в дверях, прижав руку к горлу. Джус улыбался, Мюррей тоже улыбался, но улыбка получалась натянутой. Пай-ай покачивал головой. - Никто не имеет права удерживать вас от чего бы то ни было, - сказал Лео, обращаясь к Бауеру, - даже если бы вы вздумали прыгнуть с моста или еще что-нибудь в этом роде. Бауер так сильно дрожал, что стекла его очков, казалось, дребезжали. Он все еще стоял пригнувшись, словно готовясь к прыжку. Пересохшие губы тряслись. - Я вам уже объяснил, на что вы идете, - продолжал Лео. - Вы меня не удержите! - кричал Бауер. - Ни вы, ни кто другой, есть еще законы в нашей стране. Я ухожу. - Он топнул ногой. Его всего трясло. - Ухожу, ухожу! - взвизгнул он и снова топнул ногой. - Хочу уйти и уйду. Никто не помешает мне уйти сейчас, сию минуту! Несколько секунд он стоял, сверкая глазами; ненависть в его глазах брызгала сквозь стекла очков. Вдруг он вытянул руку. Лео отскочил в сторону. Но Бауер хотел только взять пальто и шляпу. Он сорвал их с вешалки и выбежал вон из комнаты. Бауер бежал легко. Хоть он и был нескладен, но бегал легко, на носках, при этом ноги его словно царапали пол, как когти животного, запертого в клетку. Он громко хлопнул дверью, и эхо выстрелом отдалось в тишине. - Зачем ему вообще было приходить! - крикнул Лео, глядя на захлопнутую дверь. Затем повернулся к сортировщикам и развел руками: - Вот горячка, - сказал он. Никто не ответил. Все молча глядели на него. Он показал на уборную и засмеялся. - Так спешил, - сказал он, - что помчался не в ту сторону. - Никто не засмеялся. - Так торопился в уборную, - хихикнул Лео, - что помчался не туда, куда нужно. - Он снова захохотал. Но в комнате по-прежнему стояла тишина. Служащие один за другим медленно принимались за работу, Лео чувствовал, что они больше не на его стороне. Не то, что неделю тому назад, когда Тэккер еще не был его компаньоном. 2 Лео в этот день должен был встретиться с Джо для дальнейших переговоров. Теперь он не мог уйти. Бросить все на одного Мюррея было невозможно. Кроме того, ему хотелось побыть со своими служащими и попытаться снова завоевать их расположение. Значит, придется рассказать Джо о Бауере. Лео не хотелось об этом говорить брату. Он сочувствовал Бауеру. Он сам испытывал такое же отвращение и к торговле шерстью после своего банкротства, и ко всякому делу, из которого его изгоняли. Ни за какие блага мира его бы не затащили обратно. Но сказать про Бауера придется. Никакой другой причины для отсрочки такого важного свидания Лео придумать не мог. Свидание решили отложить на вечер. Когда со всеми вопросами было покончено и братья остались одни, Джо сказал, что сам займется Бауером и позаботится о том, чтобы тот завтра же явился на работу. - Я бы не хотел этого, - возразил Лео. - По-моему, если мы его отпустим на все четыре стороны, мои служащие увидят, что наши отношения остались прежними. Хочешь уйти, уходи - дело твое и риск твой. Тогда им нечего будет бояться. И тогда никто не подумает уходить. Джо ответил на это, что надо иметь в виду весь синдикат в целом, а не один только банк Лео. - Твои служащие тебя любят, - сказал он, - но ведь в большинстве случаев банкиры не имеют никакого влияния на своих работников. Ты сам это прекрасно знаешь. Пустячный предлог, и они уйдут. Надо некоторое время держать их в руках. Ты сам это знаешь. - Знать-то знаю, но мне это не по душе. - Да ты даже не знаешь, как мы это сделаем. - Мне все равно, как бы ни сделали. У меня другие взгляды. - Дисциплина нужна в любом деле. - Знаю, знаю, но... - Ты ведь прекрасно понимаешь, если Бауер уйдет беспрепятственно, за ним последуют очень многие в других банках. - Можно же иначе... По-хорошему... Они должны любить... - Если они нас не любят, черт с ними со всеми. Уволим всех, когда найдем им замену. Но только, когда мы захотим, а не когда им захочется. И не всех сразу. Не с места в карьер, когда у нас уйма работы и нет времени заниматься такой мелочью, как постановка дела в каждом банке. Лео потер лоб. Потом глаза. Пальцы его скользили вниз по лицу, оттягивая и теребя мясистые щеки. - По правде говоря, - сказал он, наконец, - у меня не хватает духа на такого рода дела. - Что ты имеешь в виду под такого рода делами? - воскликнул Джо. - В любом деле надо считаться с фактами. - Да, но так, как вы действуете... - Ничего не понимаю. Это мне нравится - "такого рода дела"! Каждое дело должно использовать все, чем оно располагает: свой актив, кредит, доверие, наконец, репутацию, определенную репутацию, создавать эту репутацию и поддерживать ее. Чем дело располагает, тем оно и должно пользоваться и как можно лучше. Разве неправда? - Не спрашивай меня, где правда и где неправда, - сказал Лео, - я этого больше не знаю. Бауер был поручен заботам Луиса Джонстона, шофера Тэккера, которому Джо велел доставить Бауера к нему в контору в среду, к десяти утра. Джонстон осведомился, ехать ли ему одному. - Конечно, одному, - сказал Джо, - просто скажите, что я хочу его видеть и что это важно. - Джонстон стоял в нерешительности. - А если что будет неладно, - добавил Джо, - сами ничего не предпринимайте, позвоните мне. Шофер Тэккера был здоровенный, почти квадратный детина покладистого, общительного нрава. От долгих лет шатания по морям, в свою бытность матросом и в годы сухого закона, он сохранил что-то соленое и озорное. Но теперь он был уже немолод, облысел и, когда снимал шляпу, лысина придавала ему глуповато-простодушный вид. Джонстон подкатил к дому Бауера на тэккеровской машине. Это был квартал в восточной части Бронкса, застроенный многоквартирными домами средней руки, и не успел появиться на улице роскошный автомобиль, как его облепила стая ребятишек. Они слетались со всех сторон, как воробьи на хлеб. Джонстон подозвал мальчугана постарше. - Присмотришь за машиной - дам пять центов. Будешь отгонять ребятишек? Мальчугану было лет девять, Джонстон удивился, почему он не в школе. Куртка на нем топорщилась от нескольких поддетых под нее свитеров, но руки и лицо посинели от холода. - Ладно, - сказал он, - дело нетрудное. Джонстон протянул ему пять центов. - Если увижу, когда вернусь, что ребятишки в машину не лазили, и она будет такая же чистенькая, как сейчас, получишь еще десять. - Он вытряс на руку мелочь. Там были только монеты в один цент и в двадцать пять. - Только сам разменяй, - добавил он. - Я разменяю в лавке, мистер. - Ну смотри, я скоро вернусь, минут через пять, через десять, так что ты, можно сказать, ни за что, ни про что получишь пятнадцать центов, а легкий заработок легко тратится. - Никого не подпущу. Будьте покойны. - Смотри не истрать все сразу со своей милашкой. - Ну да, я не из таких. Мальчишка тут же с остервенением накинулся на своих приятелей. - Давай, давай, ребята, проваливай! - командовал он, грозно замахиваясь кулачонками. Они уже не были ему приятелями, а только препятствием к тому, чтобы заработать десять центов. В парадном, у почтовых ящиков, Джонстон сразу нашел звонок к Бауеру. Только у него на ящике была карточка с фамилией, на соседнем было нацарапано карандашом что-то неразборчивое, а у остальных и вовсе ничего не было. "Сразу видно, что немец, - подумал Джонстон. - Все аккуратно, честь по чести, все равно, как на корабле". - Но дверь на лестницу была открыта, и он не воспользовался звонком. Квартира Бауера была на четвертом этаже. Деревянная лестница тонула в буром, пропахшем кислятиной, полумраке. Джонстон быстро взобрался наверх и очутился перед дверью, на которой кнопками была прикреплена еще одна карточка: "Фредерик И.Бауер"; адрес и номер телефона фирмы были аккуратно зачеркнуты чернилами. На стук Джонстона, приоткрыв дверь, выглянула женщина. Это была жена Бауера, Кэтрин, еще молодая, но уже расплывшаяся. Темные волосы в беспорядке свисали вокруг бледного лица. Сквозь щелку она подозрительно оглядела Джонстона, который отступил на шаг и снял шляпу, чтобы показать ей свою лысину. Этому фокусу его научил один знакомый агент, уверявший, что, отступая на шаг, внушаешь людям доверие, а Джонстону казалось, что вид его лысины внушит еще больше доверия. - Мистер Бауер дома? - спросил он. - А вы кто будете? - Я из конторы. Ни слова не говоря, она распахнула дверь, повернулась и пошла. Прикрыв дверь, он прошел за ней на кухню. Темноволосая девочка, сидя на полу, укладывала сломанную куклу в постель из тряпочек. Пересохшее белье висело на веревке, протянутой от стены к стене. На покрытом клеенкой столе, среди кофейных луж и крошек, стояла не убранная с утра посуда; крошки попали даже в масло и облепили его, как мухи. - Простите, здесь такой беспорядок. - Кэтрин, видимо, была смущена. - Он сейчас выйдет. - Я знаю, что значит хозяйство, когда в доме ребята, - сказал Джонстон. - По-моему, матери семейства все простительно. Он засмеялся, и Кэтрин ответила ему улыбкой. - Позвольте вашу шляпу, - сказала она. Он отдал шляпу, и она повесила ее на гвоздь, вбитый в дверь. Она хотела, чтобы Джонстон снял и пальто, но тот ответил, что зашел на минутку. Тогда она предложила кофе. - Он уже заварен, - сказала она. Джонстон отказался, сославшись на совет врача не злоупотреблять этим напитком. Он улыбнулся ребенку, сидевшему на полу. Это была деланная улыбка взрослого, не очень-то знающего, как обращаться с детьми. Девочка перестала играть и уставилась на него. Тогда он спросил, как ее зовут. Она не ответила. Тут он заметил, что позади него из-за двери выглядывают еще двое ребятишек: мальчик лет трех и девочка чуть постарше. Игравшая на полу девочка была самая старшая. На вид ей было лет шесть, но Джонстон решил, что ей должно быть меньше, иначе она не сидела бы дома, а училась бы в школе. Меньшие ребята нерешительно переступили через порог и вошли в комнату, старшая встала с пола, и все трое молча спрятались за спиной матери. Платьишки на них были грязные, в дырах, волосы нечесаны. - Дока они у меня ходят в чем попало, все равно вымажут. - На ребятах все так и горит, на них не напасешься, - поддакнул Джонстон. В уборной, яростно рявкнув, хлынула, а потом громко зажурчала вода. Дверь в дальнем углу кухни возле самой раковины раскрылась, и на пороге показался Бауер. Он был одет, но без верхней сорочки, в одной майке и в домашних туфлях. Джонстон перенес свою деланную улыбку с детей на Бауера. - Я из конторы, - объяснил он. - Мне надо с вами поговорить. - Пройдите в комнату, - предложила миссис Бауер. - Ребята, смотрите у меня! - Голос ее зазвучал громко и сердито. - Не сметь ходить за отцом! - Вы можете говорить со мной здесь, - сказал Бауер. - У нас с вами нет секретов. - Он еще не сообщил Кэтрин, что ушел из банка. Джонстон пристально посмотрел на него, и Бауер опустил глаза. - Оставайтесь все здесь, - скомандовал он, - нет у меня никаких секретов. - Он внезапно ощутил потребность в присутствии семьи. Бауер сел за кухонный стол. Ему хотелось пересилить свое беспокойство. Для этого надо было принять непринужденную позу, облокотиться на стол, но мешала неубранная посуда. Локоть его на мгновенье повис в воздухе над грязными тарелками. Тогда Бауер откинулся на спинку стула. Руки его неловко свесились. Он поднял их и сложил на коленях. - Не пойму, чего это вы волнуетесь, - сказал Джонстон. - Мистер Минч велел мне передать, что хочет вас видеть в десять часов, только и всего. Миссис Бауер обошла стол, стала позади мужа и оперлась на спинку его стула. Дети медленно пошли следом и сгрудились за ней, внимательно разглядывая Джонстона. На мгновение Бауер почувствовал себя в своем гнезде. Почувствовал, что они - одна семья, эти человеческие существа, которых он собрал вокруг себя, которым дал жизнь, приют, пищу, чтобы защитить себя от остальных людей. - Джо Минч? - спросил он. В голосе его звучал вызов. - Да, он самый, - ответил Джонстон. - А разве в фирме есть еще какой-нибудь мистер Минч? Бауер собирался с силами. Джо Минч - это то, чего он больше всего опасался. Он собирался с силами, чтобы победить страх. Но когда он попробовал выпрямиться, то голым плечом случайно прикоснулся к руке жены. Он подскочил от испуга, резко обернулся к жене и взвизгнул: - Оставьте меня в покое, ради всего святого! - сердито посмотрел ей в лицо и вдруг с отчаянием подумал, что обращаться к жене бесполезно. Все равно она его не поймет. На окрик мужа Кэтрин отшатнулась. Дети зашевелились за ее спиной. Бауер встал и повернулся к Джонстону: - Скажите мистеру Джо Минчу от моего имени, что я не приду. Я свободный американец и поступлю так, как мне нравится. - Постой, постой, приятель. Я-то ведь ничего об этом не знаю. Мне велено передать, я и передаю, так что на меня нечего злиться. - Буду злиться на кого мне угодно. Я свободный американец, и никто мне не смеет приказывать в моем собственном доме. Мальчик заплакал и стал тянуть мать за подол. Она раздраженно вырывалась, стараясь понять волнение мужа. Плач ребенка быстро перешел в частые скрипучие звуки и затем в рев. - Молчи ты! - прикрикнула на него миссис Бауер и оттолкнула его ногой. Мальчик залился еще громче, кинулся к ней и вцепился ей в юбку. - О господи! - крикнул Бауер. Миссис Бауер подхватила мальчика на руки и стала успокаивать его, ласково шепча ему что-то. Она не спускала испуганного взгляда с Джонстона. Мальчик, всхлипывая, прижался головкой к ее плечу. - У меня машина внизу, - сказал Джонстон, - я могу вас подвезти, а то идите одни, как хотите. Бауер дернул головой. Слово "подвезти" прозвучало в его ушах, как удар бича, - уж очень часто он слышал его в кино. - Скажите вашему Джо Минчу, - произнес он слабым визгливым голосом, - чтобы он потрудился прийти сюда, если собирается меня прикончить. - Что это значит, в конце концов? - Джонстон возмущенно повернулся к миссис Бауер. - Ваш муж с ума сошел, что ли? Обе девочки вдруг тоже заплакали. Миссис Бауер не ответила Джонстону. Она накинулась на детей: - Вы что это? - прикрикнула она на них. - Не понимаете разве, что взрослые говорят о важных делах? Девочки уткнулись головой ей в юбку. Она пыталась их отстранить, а они упорно старались зарыться еще глубже. Кэтрин с трудом сохраняла равновесие. Только одна рука была у нее свободна, другой она держала сына. Тогда, схватив меньшую за плечо, она оторвала ее от себя, потом оторвала вторую. - Противный, злой дядя, - хныкала старшая. Потом обе снова кинулись к матери и, отпихивая друг друга, стали жаться к ее коленям, стараясь спрятаться как можно глубже. Теперь уже вся тройка дружно ревела. - Тише, тише! - закричал Бауер. - О господи Иисусе, заткнетесь вы или нет, наконец! - Он повернулся, высоко взмахнул кулаком и изо всей силы хватил им по столу. Чашка подскочила и опрокинулась, расплескав по клеенке остатки кофе. Это его окончательно взбесило. - Молчать! - взвизгнул он, словно обращаясь к дребезжавшей на столе посуде, потом обернулся к жене и детям: - Уйми их, сию же минуту! Девочки все крепче прижимались к матери. Она чувствовала, как их маленькие тельца дрожат и отчаянно стараются как можно глубже зарыться ей в юбку. Чувствовала, как малыш силится запрятать голову в ее плечо. Она беспомощно взглянула на мужа: - Я их уведу отсюда, - сказала она. - Нет, - сказал Бауер, - ничего подобного! - Он еще не мог примириться с тем, что он одинок, что нет у него семьи, которая в трудную минуту была бы ему поддержкой и защитой, что он не дал ни жене, ни детям стать для него настоящей семьей. - Это их дом. Пусть уходит он. Все, что надо сказать, я сказал. - Если вы сейчас наденете рубашку, - сказал Джонстон, - я вас подожду и подвезу на машине. - Вот как? - сказал Бауер. Голос его потерялся в детском плаче. Он сам начинал чувствовать себя потерянным в этом многоголосом вопле. - Вот как? - отчаянно крикнул он. - Да? Вы так думаете? Ну так убирайтесь к чертовой матери, вы и ваш Джо Минч! - и он вышел из кухни. Джонстон посмотрел ему вслед. Потом перевел взгляд на детей. Голова у него трещала от шума. Он улыбнулся миссис Бауер. - Я человек холостой, - сказал он. - К таким вот штукам не привык. Он не спеша пошел за Бауером. Прошел каморку, где спали дети, такую узкую, что ему пришлось протискиваться боком между кроватью и стеной, за ней оказалась другая такая же тесная каморка - спальня, потом клетушка побольше - столовая, которой, видимо, пользовались редко, и очутился в так называемой гостиной. Бауер сидел в кресле, в углу, мрачно уставившись на пожарную лестницу за окном. Ощущение собственной беззащитности подымалось в нем, накатывало и распадалось брызгами, как морская волна. Он отдавался этому чувству, погружался в него, то подымаясь вверх, то стремглав падая вниз, захлебываясь в водовороте, который слепил ему глаза и сдавливал горло, будто его душили чьи-то цепкие руки. Шаги Джонстона так резко оборвали его мысли, что он подскочил. - Куда вы лезете? - закричал он. - Как вы смеете вламываться ко мне в дом! Но Джонстон был уверен в победе и знал, что ему надо лишь спокойно постоять, поговорить, и Бауер, конечно, сдастся. - И чего вы только сами себя расстраиваете? - уговаривал он Бауера. - Бросьте дурака валять. Поедем со мной, послушаете, что вам скажет Джо. Что вы от этого теряете? - Если я ему нужен, он знает, где меня найти. Какое он имеет право мне приказывать? - Да разве это приказание, если, человек хочет с вами поговорить, сказать вам что-то? Зачем же понапрасну сердить его? Бауер не ответил. Высоко подняв голову и крепко сжав губы, он опять посмотрел в окно. К нему снова вернулось ощущение, словно его настигает и уносит волна. И вдруг ему показалось, будто он давно знал, что к нему явится человек от Джо Минча и скажет, что тот требует его к себе, а он будет упорствовать, но потом сдастся и пойдет. - Хорошо, - сказал он, наконец, - послушаем, что он скажет. Но если он вздумает командовать мной, он еще об этом пожалеет. Вот увидите. Джонстон, стоя в дверях спальни, смотрел, как Бауер одевается. Когда Бауер открыл дверцу стенного шкафа, Джонстон изумился: в шкафу был такой образцовый порядок, какого он никак не ожидал, гляди на всю обстановку дома. Галстуки были аккуратно сложены, башмаки поставлены на колодки, шляпы убраны в картонки. Все белье было разложено по полкам, а не свалено в кучу, кое-как. Это был оазис среди общего домашнего хаоса - свидетельство одиночества Бауера в собственной семье. Шкаф был его владением. Всем остальным в доме ведала Кэтрин. Мужчины вышли на кухню. Джонстон снял с гвоздя свою шляпу. Угомонившиеся было дети при виде мужчин снова вцепились в юбку матери. - Я еду в город, - сказал Бауер. Кэтрин озабоченно посмотрела сначала на Джонстона, а потом на Бауера. Ее взгляд дольше задержался на лице мужа. Это был беспокойный взгляд, полный заботы и нежности, смирения и одиночества, просительный и встревоженный взгляд. Бауер не заметил его. Он старательно отворачивался от жены. - Ну что ж, - сказала она неуверенно, - я думаю, может, это и лучше. - Какое мне дело, что ты думаешь, - отрезал Бауер. - Мне наплевать, что ты думаешь или не думаешь и думаешь ли вообще, так что помолчи лучше! Лицо Кэтрин залила краска негодования. И все же выходка Бауера, видимо, не очень ее удивила. Казалось даже, что она этого ждала. Она, конечно, не могла знать, как подействовало на Бауера то, что она не умела создать ему достойную обстановку, что на столе стояла грязная посуда, что она не сумела унять детей, а главное то, что она не сумела решительно вступить в борьбу против Джонстона и избавить от нее мужа. Бауер объяснить ей этого не мог, потому что сам не отдавал себе ясного отчета, а она этого знать не могла. Редко когда она догадывалась, почему он ее шпыняет. Да и сам Бауер почти никогда этого не понимал. Но для нее такое обращение стало привычным. Бауер вышел раньше, чем Кэтрин нашла слова, чтобы выразить свое негодование, но Джонстон мельком на нее взглянул. Он увидел на ее лице гнев и увидел страх. Ему хотелось как-то утешить ее, но так ничего и не придумав, он с виноватой улыбкой отвернулся и стал спускаться по лестнице вслед за Бауером. Пока мальчуган бегал менять деньги, чтобы получить свои десять центов, Бауер молча дожидался в машине, уткнувшись носом в воротник. Джонстон терпеливо стоял на тротуаре, на ветру, ни о чем не думая, желая только одного - чтобы скорее вернулся мальчишка, потому что ноги у него начали стынуть. Мальчишка, оказавшийся хитрецом и оптимистом, вернулся с пятью монетами по пять центов. Две монеты он взял себе, а остальные отдал Джонстону. Потом остался стоять против него с просительной улыбкой честного пай-мальчика. Джонстон посмотрел на свои пятнадцать центов. Он уже было хотел сжать кулак и опустить деньги в карман, но вдруг совершенно неожиданно для себя отдал их мальчику. Ему припомнились дети Бауера, и это его растрогало. Он слишком мало в чем разбирался, чтобы в жалкой судьбе детей Бауера, - в их сиротстве при отце с матерью, в их одиночестве, - винить мир бизнеса, в котором принуждены были жить их родители. Он просто жалел всех детей. - Эх, напал ты, парень, на простака! - сказал он. Мальчик взял деньги и одним прыжком подскочил к машине, чтобы открыть перед Джонстоном дверцу. Ему казалось, что, подрабатывая какую-нибудь мелочь таким путем, он поступает честно, хорошо и во всех отношениях похвально. И даже то, что он разогнал своих товарищей, оказалось кстати, теперь можно все деньги проесть самому и ни с кем не поделиться. Джо тоже был уверен в победе. Он внимательно и терпеливо выслушал Бауера и только изредка вставлял замечания о том, что он хотел бы избежать всяких трений в конторе, что он стремится к тому, чтобы всем было хорошо. Когда Бауер выговорился и Джо почувствовал, что все упорство его испарилось и остался один только страх, Джо внезапно сказал ему, что напрасно он сам накликает на себя беду. - Мы пошли вам навстречу, вы это очень хорошо знаете, - сказал он, - но терпенье наше может лопнуть, и мы предупреждаем вас, - как вы с нами поступаете, так и мы с вами поступим. - Что вы сделаете? - спросил Бауер. Джо помолчал. - Сейчас мы в таком положении, - сказал он, - что нам нужна поддержка всех наших служащих, особенно тех, кто занимает ответственную должность, как, например, вы. - Вы не можете заставить меня остаться! - вскрикнул Бауер. - Как вы можете меня принудить? Что вы хотите сделать? Снова наступило молчание. - Я хочу быть другом своих служащих, - сказал Джо. - Я убежден, что со временем мы будем с вами дружно работать. Я не хочу быть хозяином, который приказывает сделать то-то и то-то. Я хочу быть таким хозяином, у которого служащие сами все делают, по собственному желанию. - Если я сейчас встану и уйду отсюда, как вы можете меня удержать? Что вы сделаете, чтобы меня удержать? Если я сейчас возьму и скажу, что не останусь, и выйду отсюда? Джо на секунду призадумался. - Вы как-то все принимаете шиворот-навыворот, мистер Бауер, - сказал он, наконец. - Если у вас там какие-нибудь трения с Лео, я сделаю все, чтобы это уладить. Брат - человек разумный, не может того быть, чтобы вы не сговорились. Ведь вы давно с ним работаете. - Нет! Я отказываюсь. Вот и все. Джо пристально смотрел на Бауера. Он сидел слегка наклонившись вперед и не менял положения, пока Бауер не опустил глаза. Тогда, не повышая голоса, он четко и ясно сказал: - Вы сделаете так, как я велю, мистер Бауер, иначе мне придется вас убить. Бауер отвернулся. Голова его была опущена. Он, казалось, смутился. Он ожидал чего-нибудь подобного с той минуты, как, поступив на работу к Лео, связался с гангстерами. Он думал, что когда ему это скажут, - так вот коротко и ясно скажут, - он умрет. Вскрикнет и умрет. А теперь он даже не испугался. Кроме неловкости, он ничего не ощущал. Лицо его горело от стыда. - Видите, - сказал Джо, - я с вами вполне откровенен. Сегодня же возвращайтесь на работу и бросьте артачиться. Тогда все будет хорошо. Бауер не мог поднять головы. В груди у него что-то накипало, он это чувствовал и чувствовал, как отвисают его разгоряченные щеки. Мурашки поползли по рукам и ногам, потом по всему телу. Потом дрожь волной пробежала по спине, залила мозг и забурлила в затылке. - Ну, как? - спросил Джо. - Договорились? Бауер встал. Ноги были как ватные. Поднимаясь, он вынужден был опереться руками на стул. Джо протянул ему руку, и Бауер прикоснулся к ней безжизненными пальцами. - Мы не хотим никаких неприятностей, - сказал Джо. - Если у вас будут недоразумения с Лео или с кем бы то ни было, сообщите мне, и я приложу все усилия, чтобы это уладить. - Он потрепал Бауера по плечу и выпроводил его за дверь, и в эту среду Бауер работал. ЧАСТЬ ПЯТАЯ. БИЗНЕС ПРАВОСУДИЯ 1 На следующее утро, в четверг, в начале одиннадцатого кто-то позвонил в Главное полицейское управление и высоким, срывающимся от волнения голосом заявил, что в квартире под ним, на Эджком авеню, - лотерейный банк. - Минутку, - ответил полисмен у коммутатора. - Линия капитана Фоггарти занята. Не вешайте трубку. - Но оказалось, что он говорит в пустоту. Неизвестный дал отбой. Четверть часа спустя тот же срывающийся от волнения фальцет вызвал капитана Фоггарти и, когда их соединили, опять сообщил, что в нижней квартире кто-то содержит лотерею. - Я человек семейный, у меня жена, дети. - Высокий голос дрожал. - Мне-то ничего, но куда это годится... Разве позволительно, чтобы на глазах у детей творились такие вещи? Волнение неизвестного злило Фоггарти. - Нельзя ли без истерики! - бросил он в трубку. - Как? Что вы сказали, простите, я не расслышал. Как? Что? - Я сказал: говорите спокойнее и дайте мне записать. Капитан записал адрес банка, спросил имя неизвестного и когда тот явится с письменной жалобой. - Вы что это? - Голос испуганно задребезжал в трубке. - Хотите меня заманить? - Да успокойтесь вы, - сказал Фоггарти. - Куда заманить? Чего вы сдрейфили? В тишине кабинета капитан услышал собственный голос. Тишина, как зеркало, отражала звуки. Грубые слова, сказанные резким голосом, не понравились ему. Против всех правил полицейской работы Фоггарти сразу сбавил тон. - К нам то и дело обращаются с такими заявлениями, - сказал он. - Ну что вам стоит приехать, это же чистейшая формальность; мы по крайней мере будем знать, что это не шутка, а то нам уж очень часто приходится выезжать зря. По безучастному молчанию аппарата Фоггарти понял, что говорит в пустоту. - Алло, - сказал он и подождал. - Эй, вы там, алло, черт вас возьми! - и стал дергать рычаг. Дежурный у коммутатора ответил: - Ваш собеседник повесил трубку, капитан. - Черт вас побери, - заорал Фоггарти, - какого дьявола вы разъединяете! - Да нет, сэр, - возразил дежурный, - он сам повесил трубку. Ваша линия и сейчас соединена, а он повесил трубку. Он уже второй раз так делает. Молодой, исполненный служебного рвения голос дежурного разозлил Фоггарти не меньше, чем испуганный голос неизвестного. Испуганный голос означал для него срочную работу, голос же, исполненный служебного рвения, говорил о честолюбии. - Мне показалось, что он здорово напуган, - сказал полисмен, - верно, боялся, что, если долго будет висеть на телефоне, мы установим его номер. Фоггарти был уже староват для своей должности, и люди напористые внушали ему опасение. - Впредь извольте заниматься своим делом и не фантазировать, - отрезал он. - Мне нужно, чтобы меня правильно соединяли и не разъединяли во время важных разговоров, а ваши фантазии мне ни к чему. Дежурный у коммутатора тоже начал злиться. - Есть, сэр, - сказал он. - Что я могу поделать, если он бросил трубку? - Он помолчал, не зная, стоит ли попытаться еще раз поразить капитана своей расторопностью, и обиженной скороговоркой продолжал: - По разговору он не похож на негра, а говорит, что живет в негритянском квартале. Капитану это не пришло в голову. Теперь он ухватился за эту мысль, но она столкнулась с привычным для него страхом перед "напористостью", и после недолгой борьбы страх, как всегда, победил. - Откуда вы знаете адрес? - заорал Фоггарти. - Вы что, подслушиваете?. - Нет, сэр. Что вы, сэр! Он мне сказал свой адрес, когда звонил в первый раз. Ваша линия тогда была занята. - Будете подслушивать разговоры начальников - вылетите вон... Ясно? - Есть, сэр. Я не подслушивал, сэр. Никогда не подслушиваю, сэр. Это несправедливо, сэр, ведь я только что вам объяснил. - Ладно. Хватит. И зарубите себе на носу, что я вам сказал. - Фоггарти повесил трубку и, гневно уставившись на аппарат, подумал: "Поставлю я этого ретивого сукина сына на место". Коммутатор то и дело вызывали. В короткие передышки дежурный размышлял: "Этот толстопузый Фоггарти расселся там наверху, распустил свое жирное брюхо, да еще придирается, сам не зная, к чему". Честолюбивый дежурный заставил капитана Фоггарти призадуматься над полученным доносом о лотерее. Лотереи, собственно, в его ведение не входили. И если бы его не заставили задуматься, он, конечно, ничего бы не предпринял, разве только ему подали бы официальную письменную жалобу. Но и тогда он ограничился бы тем, что переслал бы ее начальнику районной сыскной полиции капитану Миллетти. Но чем больше он размышлял, тем труднее ему было закрыть глаза на перспективы, которые открывал перед ним этот донос. На другое утро, в пятницу, он вызвал сыщика третьего разряда Бернарда Ф.Игана и велел ему произвести расследование. - Нарушение 974-й статьи, - пояснял он Игану. - Но я хочу, чтобы вы действовали совершенно самостоятельно. От районной полиции держитесь подальше. Иган был тугодум. Когда он, стоя навытяжку, выслушивал приказания начальства, мозг его деревенел не меньше, чем спина, и он ничего не понимал, пока не получал возможности собраться с мыслями наедине. Но тут до него сразу дошло, что Фоггарти хочет напакостить начальнику районной сыскной полиции капитану Миллетти. Глаза его настороженно выпучились, словно встали на цыпочки. Пусть кто угодно пакостит Миллетти, только не он. Слишком это рискованно. Мясистое лицо Игана от волнения сразу осунулось. У него вошло в привычку разговаривать с самим собой, и теперь он втихомолку сказал: "Это семейному-то человеку", - подразумевая, конечно, себя. Перемена, происшедшая в Игане, бросилась Фоггарти в глаза, и он на мгновение задумался. Следствием этого раздумья явилась некоторая неясность его дальнейших распоряжений. - Я хочу, чтобы вы пошарили и нашли человека, который там живет и говорит не так, как негры. Человек, говорящий не так, как негры, в самом банке меня не интересует, разве только что никого другого не обнаружится. Я хочу знать вот что: живет ли в доме не связанный с банком человек, который говорит не как негры. - Он чувствовал, что получается очень путано, и спросил: - Вам ясно? - Да, сэр. Я захвачу бланки для переписи. - Хорошо, хорошо, ладно. Это уж дело ваше. Но разыщите мне этого субъекта, ответчика, фу-ты! доносчика, который говорит не как негр, и возьмите себе на заметку, чтобы сцапать его, когда он мне понадобится. Сюда его не приводите. Просто лично мне и устно донесите обо всем, что удастся о нем разузнать. Я хочу знать, тот ли он, за кого себя выдает. "Так уж, видно, мне на роду написано, - думал Иган, - вечно вертеться между двух огней". - Он имел в виду перекрестный огонь, который вели Фоггарти и Миллетти. Они дрались за повышение по службе, и все считали, что у Миллетти шансов на успех больше. Миллетти был моложе и умнее Фоггарти, и приятнее, и связи у него были куда солиднее. Значит, если Фоггарти проиграет, Иган проиграет вместе с ним. Став начальником, Миллетти примется перетряхивать все отделение, а Фоггарти будет думать только о себе, не такой он человек, чтобы позаботиться и об Игане. Чтобы спасти свою шкуру, он отдаст Игана на растерзание Миллетти. Это еще простительно, а то он просто может с перепугу на все махнуть рукой. - Все ясно, сэр, - сказал Иган, и его голубые глаза на мясистом красном лице растерянно замигали. Фоггарти, заметив все возрастающее беспокойство Игана, встал со стула. - Подойдите сюда на минутку, - сказал он, прошел в дальний угол комнаты к окну и повернулся, поджидая Игана. Чтобы успокоить сыщика, он решил оказать ему доверие. Он заговорил тихо, прямо в ухо Игану, почти не шевеля губами, чтобы секретарь не расслышал. - Я вам сейчас все объясню, - сказал он, - чтобы вы в случае чего знали, как быть. Они стояли лицом к секретарю, молодому полисмену, который, склонившись над бланком наряда, усердно его заполнял. Фоггарти и Иган уставились на него отсутствующими взглядами, под которыми он беспокойно заерзал, но видели они его не больше, чем стоявшую в комнате мебель. - Это строго секретно, - сказал Фоггарти. - Вам я могу довериться, потому что вы, мне кажется, умеете держать язык за зубами. "Должно быть, - подумал Иган, - он всем в отделе таким манером рот заткнул. Я новенький, теперь моя очередь попасть в переплет и покрывать его, чтобы самому уцелеть". - В лотерейном бизнесе что-то творится, - сказал Фоггарти, - мне кажется, нам не мешало бы разнюхать, в чем там дело. "Если я увильну от этой работы, - думал Иган, - Фоггарти завтра же сунет меня обратно в полицейский мундир, а если примусь за нее, - меня при первой же возможности разжалует Миллетти. Дело обстоит именно так, и обстоит прескверно". Иган пытался остановить свой взгляд на спине секретаря. Но из этого ничего не получалось. Глаза его прыгали с одного плеча на другое. Сначала он видел правое плечо и локоть, потом левое плечо и локоть, а середина расплывалась туманным пятном. "На такие тонкости я не гожусь", - думал он. И мысль эта отдавалась в его мозгу, как стон. "Человек делает свое дело, - говорил он себе, - что им еще надо?" - Миллетти на прошлой неделе разгромил лотерейный банк, - продолжал Фоггарти, - это первый крупный банк, который он вообще разгромил, и, как говорят, довольно-таки солидный. Кажется, банк Минча. А насколько мне известно, целых три-четыре года у Минча там была хорошая заручка. - Это тот самый Джо Минч, что с Тэккером? - спросил Иган. - Минч-Фазан? - Нет, не он, и это очень важно. Банкира зовут Лео Минч. Он брат Джо, кажется, старший, но, по-видимому, он не имеет ничего общего с Тэккером. Он работает самостоятельно. Так вот какова общая картина, и я хотел бы знать, что там происходит. - Есть, сэр. - Вам все понятно? - Да, сэр. - Вы понимаете, в чем тут дело? Человек имеет лотерею, у него хорошая заручка, но Тэккер держит его на привязи. Он ею не пользуется, если я не ошибаюсь, а я думаю, что не ошибаюсь, но эта привязь существует, ведь Джо-Фазан - брат Минча. Значит, так: у Джо-Фазана есть брат, его банк разгромили, а тут появляется какая-то неизвестная личность и добивается, чтобы полетел еще один банк. Понимаете? Может быть, в этом ничего особенного и нет. Может быть, налет на брата Фазана просто результат ссоры или вымогательство, а может быть, у кого-нибудь оказалась заручка получше, в общем, пустяки, понимаете? Если это что-нибудь серьезное, он прибережет дело для Холла, думал Иган. Он даст ему все козыри в руки и будет дожидаться повышения. - Может быть, - продолжал Фоггарти, - и этот телефонный звонок тоже следствие ссоры: кто-нибудь обозлился на банк, что-нибудь в этом роде, а может, этот тип говорил правду, и он действительно живет с детьми над таким притоном, и ему это не по душе. Но я ничего не знаю. Вы понимаете? Возможно, это что-нибудь серьезное, а возможно, и ерунда. Я не знаю, но хочу знать, вот и все. - Если это серьезное дело, Холл тоже захочет узнать, - проговорил Иган. - А при чем тут Холл? - Не знаю, я ведь просто так спрашиваю. - Значит, по-вашему, Деккер уже больше не прокурор? - Как будто прокурор. - Так вот, я дал вам поручение, выполняйте его как положено, и вам не о чем беспокоиться. Так он и сделает, думал Иган. Его-то связи после выборов вылетели в трубу, теперь он прицепится к этому новому уполномоченному и весь отдел потащит за собой, а потом, когда тот отправится куда-нибудь в Олбани, на Уолл-стрит или в Вашингтон, мы все останемся с носом. Вот сукин сын! Ему-то, конечно, наплевать, что с нами будет. - Я хочу вам еще кое-что сказать, для вашей же пользы, - продолжал Фоггарти. - Деккер пока что прокурор. Человек, избранный населением города Нью-Йорка по всем правилам. Больше вы ничего знать не знаете и действуете соответственно. Что бы Холлу ни хотелось разузнать, пусть разузнает сам. Видел я на своем веку трех или четырех таких птиц "особо уполномоченных". Все они норовили очернить наше Управление, Нами, мол, командует партийная машина, не станут они пользоваться нашими услугами. Они, видите ли, не могут нас допустить к расследованию, а должны иметь собственных следователей. Ну и ладно, черт с ними. Не связывайтесь с ними, вот мой совет. - Они приедут и уедут, а мы отдувайся, - сказал Иган. - Совершенно верно. Я лично ничего не имею против Холла. Наоборот, он мне нравится, и, говорят, он дело свое знает неплохо, но то, что ему надо разузнать, пусть разузнает сам. Вот если он придет к нам и попросит, тогда, конечно, мы окажем ему всяческое содействие. - Так точно, сэр. Фоггарти старался думать о лотерее, но мысль о Холле по-прежнему не давала ему покоя. Если Холл серьезно задумал бороться с местной партийной машиной, тогда для Фоггарти есть расчет примкнуть к нему. Но если Холл, добившись повышения, тут же смотается, то Фоггарти, связавшись с ним, попадет впросак. С Фоггарти происходило то же, что было в свое время с Лео, когда тот чувствовал, что человек, которому перевалило за пятьдесят, теряя деньги, теряет вместе с ними и всю ценность оставшихся ему последних лет жизни. Фоггарти уже недалеко было и до отставки. Если он перекинется к Холлу и ошибется или если не перекинется к Холлу и ошибется, у него уже не будет времени для того, чтобы поправить дело. Он решил выждать. Посмотрю, что узнает Иган, говорил он себе, и если это окажется интересным для Холла, тогда подумаю. Он сам понимал, что старается только выгадать время. И через год, и через два, думал он, я все буду так вот выжидать, когда уже вообще будет поздно, когда уже ни черта не сделаешь. - Да что вы все Холл да Холл? - набросился он на Игана. - Приказ вы получаете от меня, и точка, а если вам это не нравится, я найду кого-нибудь другого. - Да я просто так, в голову пришло. - Так выбросьте это из головы и думайте о том, что вам говорят. Имеется субъект, который утверждает, что живет над банком. Он чем-то напуган и говорит не так, как говорят негры. Я хочу знать, причастен он к банку или нет. Вы только разыщите его. Ничего с ним не делайте. Если он к банку не причастен, превосходно, это мне и надо знать. Банк тоже не трогайте. Только выясните, там он или нет, и сколько людей потребуется для налета. Вам все ясно? - Так точно, сэр. Иган отдал честь и повернулся кругом. При штатском платье это выглядело довольно нелепо. Выходя из кабинета Фоггарти, он сказал себе: "Все-таки я довел его до белого каления. Плюнуть в глаза - так зашипело бы!" Заботы о повышении в должности были для Игана делом новым. За восемнадцать лет своей службы в полиции он дважды держал экзамен на сержанта и дважды проваливался. После этого он решил, что лучшее, на что он может надеяться, - это долголетняя жизнь в качестве постового полисмена, а после выслуги лет - непродолжительная жизнь постового полисмена в отставке. И такая жизнь не казалась Игану слишком плохой. Он был крупный, ширококостный мужчина, так что его ногам приходилось носить довольно тяжелый груз. Поэтому первой его заботой был уход за ногами. Второй заботой, не менее важной, - борьба с одиночеством на посту. И для ног и против одиночества существовало немало средств. Иган применял их и считал, что жизнь его вполне приемлема; во всяком случае, опасаться ему было нечего - хоть провались все на свете, а он до самой смерти свое жалованье два раза в месяц получать будет. Он мог бы быть счастлив, но счастлив он не был. Видели вы когда-нибудь счастливого полисмена? Очень тяготило Игана одиночество, на которое его обрекала служба. В рабочие часы, регулируя уличное движение, постовой Иган вел жизнь отшельника. Он стоял посреди непрерывно движущегося потока машин, стоял по восьми часов в сутки шесть дней в неделю, и ему казалось, что живет он в какой-то воздушной пещере. Он не был впечатлительным человеком, но когда машины с безмолвными, бесстрастными людьми скользили мимо него и единственными долетавшими до него звуками были звуки механические, ему мерещилось, что он уже не на земле. В его воздушной пещере живыми звуками было шуршанье шин, визг и дребезжание металла. Моторы чихали и издавали тяжелые вздохи, потом замирали, затем снова приглушенно вздыхали и сопели и рыдали, как железные чудовища. Эти звуки и проносившиеся мимо беззвучные люди наводили Игана на мысль, что он находится на другой планете, где господь бог сотворил людей не из плоти, а из металла. А иногда ему начинало казаться, что и сам он вовсе не человек, а рычаг какой-то многомоторной машины. Чтобы убить время, он начинал играть в такую игру: стоя неподвижно и прислушиваясь к приглушенному шуму, он был то деталью машины, которая сразу исчезает, как только надвигается другая деталь, то цилиндром, по которому движется поршень. Автомобили были поршнями, а он стенкой цилиндра. Оттого, что их разделяла стенка, поршни работали бок о бок слаженно и хорошо, а не будь стенки, они неминуемо столкнулись бы и разлетелись вдребезги. Он выставлял вперед грудь-стену и бесстрастным, как стена, взглядом следил за скользившими мимо машинами, которые подчас проходили так близко, что ветер шевелил полы его шинели. Наскучит Игану играть в стену, он начинает вслух разговаривать сам с собой: - Эй, вы! а ну-ка, поднажми! - кричит он на машины. Потом нежно уговаривает себя быть поосторожнее: - Уж очень вы, мистер Иган, рискуете, зарабатывая хлеб насущный. - Он критикует машины и сидящих в них людей: - Ай-ай-ай, бесстыдники, что делают! Он кричит во всю глотку, а из-за шума его совсем не слышно. Люди видят только его широко раскрытый рот и напряженное от крика большое красное лицо, но не слышат, что он кричит, да кричит ли он вообще. "Странный способ развлекаться, - думает он, - а все-таки, какое ни на есть, а развлечение". Когда внезапно наступает тишина, крик Игана раздается по всей улице, и тогда прохожие оборачиваются на него. Тут он принимает озабоченный и деловитый вид и говорит сам себе: "Это не я, это кто-то другой". А как только грохот возобновляется, он, ухмыляясь, громко говорит: - Вот засыпался! - а когда шум нарастает, орет: - Внимание! Внимание! Бернард Иган засыпался при всем честном народе, посреди улицы, напротив витрины Гимбелса! Проносится мимо роскошная машина, и Иган становится навытяжку и ловко отдает честь. - Смир-р-р-но! - кричит он и щелкает каблуками. Если кто-нибудь из седоков, думая, что его приветствуют, сделает ему ручкой, Иган, ехидно погрозив пальцем, кричит вдогонку: - А-а-а, черти, подлизываетесь к властям! Совесть у вас нечиста, мистер Доллар! Шоферы и седоки начали узнавать Игана, и ему случалось ловить на себе чей-нибудь пристальный взгляд. От этого ему становилось неловко, и он опускал глаза. - На сегодня спектакль отменяется, - бурчал он в землю, - деньги обратно получите в кассе. "На меня скоро будут пальцами показывать, - думал он. Потом добавлял: - Я явно схожу с ума". На минуту его охватывала тревога. "До чего же я дойду? - спрашивал он себя. - Ведь день ото дня все хуже и хуже". Однако к рождеству дело обернулось отлично. Люди, которым он целый год кричал и махал рукой, прислали ему коробки десятицентовых сигар, бутылки виски, конверты с долларовыми и пятидолларовыми бумажками и галстуки. В анкете, проведенной как-то бульварной газеткой по поводу "самого жизнерадостного нью-йоркского полисмена", 121 читатель голосовал за Игана, и он удостоился одной из пятидолларовых поощрительных премий. Первый приз в 1000 долларов получил его коллега, что стоял на посту у Центрального вокзала, где движение было сильнее и одиночество тягостнее. - У Центрального вокзала, - объяснял Иган жене, - постоянно ходят одни и те же такси. Ну, а постоянным проезжим, конечно, легче судить о нраве человека. Летние месяцы были для Игана мукой мученической. Пока мэр удосуживался разрешить полисменам снять шинели, можно было сто раз испечься от жары. Разомлевший в парном воздухе город, казалось, уже не имел сил производить достаточно шума, чтобы заглушить выкрики Игана. Оберегая ноги, - зимой от промерзшей мостовой, летом от раскаленного асфальта, - Иган устроил себе на перекрестке маленький деревянный помост. Но в очень жаркие дни даже помост не спасал Игана, и ему приходилось уходить на тротуар и прятаться в тени высокого здания. В один из таких дней Иган безучастно стоял в неподвижно нависшем зное. Одну ногу он держал на тротуаре, другую на водосточном желобе. Сначала он ставил на тротуар правую ногу, потом левую, потом опять правую и снова левую, каждый раз перенося тяжесть с одной на другую и дожидаясь, чтобы прошло какое-то время, а когда ему казалось, что времени прошло достаточно, он опять менял ногу. Он физически ощущал, как течет время. Оно тянулось, словно бесконечная веревка. Мгновениями он даже чувствовал, как он стареет, будто веревку эту вытягивали и сучили из него самого. Секунда за секундой от его тела отделялось по волоконцу, и было ясно, что скоро от него ничего не останется, и он будет мертв и превратится в скелет. Терпеливо и безучастно наблюдал он, как стареет, и ждал, чтобы тенистая прохлада всосалась в него. Но от тела тоже шло тепло, как от печки. Насколько прохладнее, когда отводишь руку, а не держишь ее близко к себе, думал он. Из растущей тени домов налетали струйки прохлады. Они отгоняли и отметали зной от его тела. Он наблюдал это. Он наблюдал, как бежит время и как он сам стареет, и как его тело всасывает в себя прохладу, а зной бежит от прохлады и трепещет в воздухе, и струйки ветра - легкие и хрупкие соломинки веника - отметают зной, как пыль. Над головой щелкал сигнал светофора. Щелкнет, помолчит и снова щелкнет. Двинулся поперечный поток машин. Опять щелкнет, помолчит и снова щелкнет. Двинулись машины с севера на юг и с юга на север. Вдруг его ушей достиг громкий треск разлетевшегося в щепы помоста. Он резко обернулся и увидел, как по его помосту на перекрестке проезжает автомобиль. - Эй! - крикнул он. Безмолвные, безучастные люди в машине, должно быть, не слышали его. Они не обернулись и спокойно продолжали свой путь. Иган не разглядел их лиц. Его внимание было приковано к дощатому настилу помоста, который так скорежился и расщепился, словно воздел руки к небу. Когда Иган поднял голову, машина уже проскочила, и в ее заднем оконце он успел заметить только затылок молодого человека. - Стой, черт тебя дери! - закричал он. - Стой! Иган свистнул. Машина будто даже прибавила скорость. Голова в заднем оконце исчезла. Иган вскочил на подножку проезжавшего мимо такси. - Гони за ней! - скомандовал он, указывая рукой на машину. Он может пришить им три, даже четыре статьи, соображал Иган: порчу чужой собственности, бегство с места происшествия, отказ подчиниться должностному лицу при исполнении служебных обязанностей, превышение скорости. И он все свистел и свистел. Всякий раз, когда свисток прорезал воздух, люди оборачивались и глазели на него. Несколько человек выбежали из-за угла. Автомобили замедляли ход, а некоторые, приняв свисток на свой счет, останавливались. Но машина, проскочившая через помост Игана, все набирала скорость. Она неслась вперед, бешено петляя, то выскакивая из потока машин, то снова ныряя в него. Гнев Игана улегся. Впервые ему пришло в голову, что он, может быть, впутался в серьезную историю. Тут пахло столкновением интересов, и потому дело становилось нешуточным. Иган вдруг понял, что, стоя на самом виду, на подножке такси, он представляет собой прекрасную мишень. Во-первых, думал он, помосту грош цена. Он занес руку за спину и стал вытаскивать револьвер из кобуры. Началось, думал он. По существу, он не верил в возможность перестрелки. Никогда еще ему не приходилось разряжать револьвер на посту. Вот оно, настоящее дело, говорил он себе. Машина, за которой гнался Иган, круто пове