маленьком городке богатого лесом Запада. Лесопромышленные компании водворились здесь раньше, чем он родился, и подготовили тот мир, в котором ему предстояло жить. Вместе с ними появились деньги и, на радость людям, превратили деревушку в город, замостили улицы, открыли лавки, пустили в ход фабрику и лесопилки, выстроили большой кирпичный вокзал и залили асфальтом тротуары. Но люди для магнатов-лесопромышленников, как и для всех, кто втянулся в азартную игру бизнеса и способен в ней преуспеть, не были людьми, а лишь орудиями или врагами. Поэтому лесопромышленники истребляли лес, наживались, пока было можно, а когда это переставало быть выгодным, перекочевывали на новое место. Их орудия и враги следовали за ними, но превращенная в город деревушка двинуться вслед не могла. Город был прикован к своим тротуарам. И люди, для которых прошла пора выступать в роли орудий или врагов, слонялись по этим тротуарам. Лавки пустели, а вокруг людей, лавок, отеля и большого кирпичного вокзала стоял лес, опустошенный, как взломанный несгораемый шкаф. Отель принадлежал отцу Уилока - Роджеру. Уилок-старший видел, что затевают лесопромышленники, но надвигавшейся беды предотвратить не сумел. Он стремился только к одному - сохранить свое добро - и решил, что если отель будет чист от долгов, то можно не опасаться за будущее. Поэтому он вкладывал все свои сбережения в дело и, наконец, расплатился по всем закладным. Однако это его не спасло. С отъездом лесопромышленников доходы сократились, и ему пришлось взять ссуду под отель, чтобы было на что его содержать. На это бесславное отступление Роджер Уилок потратил двадцать лет своей жизни, те двадцать лет, что Генри провел возле него. Старик отступал мало-помалу, с каждым годом все дальше и дальше и всякий раз, сделав еще шаг назад, убеждался, что нет никакой надежды вернуть потерянное. Не было надежды даже на то, что в следующем году его не отпихнут еще дальше. И все-таки он не сдавался. Он упирался что было сил, хватался за что попало, лишь бы удержаться на месте, и под конец не пожалел собственной семьи - сначала пожертвовал женой, потом дочерью, двумя старшими сыновьями и напоследок меньшим, своим любимцем - Генри. От того, что старик все это предвидел, а потом пережил, лицо его заострилось и взгляд стал стеклянным. В отель он являлся в сюртуке, носил очки без оправы и когда расхаживал по своим владениям или, стоя за конторкой, раскланивался с посетителями, то напоминал гробовщика в часы досуга. Его похоронный вид не помогал и не вредил делу, ибо это был единственный в городе приличный отель. У миссис Уилок, матери Генри, было круглое, несколько одутловатое лицо и бледные губы. Она постоянно хворала и, казалось, глядела на все укоризненно. Таким взглядом она встречала все, что бы ни случилось за день. И даже когда она смеялась, в смехе ее был укор, словно она помнила о том, что смех ее очень недолговечен. Когда-то старик был большим шутником и выдумщиком, но потом выдохся, и Генри его таким уже не знал, даже в самые ранние свои годы. Теперь он много-много ел и если ронял случайные замечания, скорее желчные, нежели смешные. После того как Роджеру пришлось сократить персонал отеля и прибегнуть к помощи жены, он говорил, что они с Мартой приобрели такой постный вид потому, что за неимением швейцара вынуждены справляться с жильцами при помощи одной только библии. Эта шутка проделала путь, свойственный всем ходячим шуткам в захолустье. Она обошла весь город. Потом о ней забыли. Но она создала Уилокам репутацию святош. Только это и запомнилось. Однако Уилоки вовсе не были набожны. Если они и ходили в церковь, то лишь затем, чтобы поддержать добрую славу отеля. А казались они набожными потому, что всегда были озабочены. Из всех детей Генри оказался самым способным. Он впивался в учение, как топор впивается в желтую древесину сосны. Из-за этого и потому еще, что он был любимцем родителей, только его одного и отправили в Мэдисон учиться. Встречаясь с юристами лесопильной компании, отец его проникся таким благоговением к этой профессии, что прожужжал о ней все уши сыну. Роджер был убежден, что из Генри выйдет отличный юрист. Ни один из знакомых старику адвокатов не соображал быстрее его сынка. Мальчик схватывал мысль на лету и, не дав человеку даже договорить, уже взвешивал предложенное дело и решал, стоит ли игра свеч. Кроме того, Генри нравился всем с первого взгляда, а маститые адвокаты уверяли, что это важнее всего, важнее знания законов и даже блестящих способностей. По их словам, выходило, что можно купить свод законов, нанять буквоедов-законников, но клиентуры купить нельзя. Единственный способ приобрести клиентов - это суметь им понравиться. Когда стали закрываться даже ближайшие к городу лесопилки, когда выехал филиал мебельной фирмы с широковещательной рекламой: "Из лесу - в ваш дом", и железная дорога сократила число пассажирских поездов наполовину, Генри объявил отцу, что хватит с него баклуши бить в колледже, надо зарабатывать деньги. Это было в летние каникулы, после того как он проучился два года в Мэдисоне. - На что мне твои десять долларов или сколько ты там заработаешь, - сказал Роджер. - Сиди себе в колледже, незачем тебе здесь толкаться. Для нас все это не новость, и мы сумеем вывернуться. Город решил, что проживет и без леса. Можно разводить норок и лисиц на пушных фермах, да мало ли чем можно заняться, наконец, подать петицию властям штата с просьбой разрешить открытие туристского бюро, которое разрекламирует лесистый край, как идеальное место отдыха. - Мы еще не думаем складывать оружия, - уверял Роджер сына. - А раз предстоит борьба, не для чего таким мальчишкам путаться под ногами. Отправляйся-ка лучше в свой колледж. Роджер не хотел отнимать у сына единственную возможность выбиться в люди. Дочь его вышла замуж за помощника кассира того банка, в котором был заложен отель, и он никак не мог отделаться от мысли, что они с Мартой хотели этого брака больше, чем дочь. Девушка долго колебалась, но в конце концов сказала, что готова выйти за кассира. Роджер не был уверен в том, что дочь дала бы согласие, если бы не эта закладная на отель и если бы они с Мартой не показывали, что так сильно хотят этого брака, и не старались оставлять парочку наедине. - Я, девочка моя, хочу, чтобы ты была счастлива, - сказал Роджер дочери, - чтобы ты обдумала все не торопясь. - А я и не тороплюсь. Люси говорила правду. Чтобы обдумать этот шаг, у нее времени было достаточно. Своего будущего мужа она знала с детства, а последние три года перед помолвкой они постоянно встречались. Что из того, если брак этот оказался благом для всей семьи, а не для одной только дочери? Разве можно поэтому считать его браком по расчету? Так, ради сохранения отеля, вслед за женой Мартой в жертву была принесена и дочь Люси. Кампания, начатая городом за развитие новых отраслей промышленности, захватила обоих старших братьев. На часть денег, полученных по закладной, с добавкой ссуды, взятой в банке, они вдвоем занялись разведением норок. Старшему, Эндрю, это было вовсе не по душе. Такой же шутник и выдумщик, каким был когда-то отец, он предпочел бы жить в городе. Но как и отец, женившись, он остепенился и, видимо, под конец привык к своей пушной ферме. Второй сын, Джеферсон, остался холостяком. Он пошел в мать, с рождения был тих и смирен, и куда бы его ни сунули, там бы он и прижился. Генри до последней возможности держали в стороне от этой безнадежной борьбы. Но часть полученных по закладной денег пошла на его содержание в Мэдисоне, таким образом засосало и его. На третий год пребывания Генри в колледже от закладной ничего не осталось, и было решено взять его оттуда и отправить в Нью-Йорк на юридические курсы. Предполагалось, что, учась в Нью-Йорке, он сможет завязать полезные знакомства, которые в будущем очень пригодятся ему, как начинающему адвокату. А кроме того, там легче подыскать какую-нибудь работу и тем покрыть хоть часть расходов. - Ищи меду, сынок, - сказал отец, - но смотри, чтобы тебя не ужалили. Вскоре по приезде в Нью-Йорк Генри получил письмо от отца: старик просил непременно присылать домой заверенную копию его отметок. "Я люблю иногда побахвалиться, - писал Роджер, - а ты ведь знаешь наших уважаемых сограждан. Это же форменные идиоты. Они не верят ни в бога, ни в черта, не верят даже, что у них есть нос, пока не схватят насморка". Роджер понес заверенную копию отметок к мистеру Хайду - банкиру, у которого был заложен отель. Эллис Хайд был его старым приятелем, и Роджер знал, что на худой конец зять позаботится, чтобы банк не отказал ему в выкупе закладной. Но на руках у банка буквально умирала вся область. Попытка развить новые отрасли промышленности перегрузила банк векселями, большей частью долгосрочными. А кроме того, отель настолько обесценился, что при каждом возобновлении закладной исход осмотра становился все сомнительнее. Роджер принес отметки Генри, чтобы подбодрить и себя и Эллиса. Он хотел показать ему, что реальное обеспечение закладной не сводится к одному только отелю, а потом, среди всех огорчений и тревог, приятно все-таки было видеть, как Эллис просматривает отметки его сына. - Похоже на то, что он далеко пойдет, - сказал Эллис. И тут Роджеру вдруг стало ясно, что Генри - последняя его надежда. Старшие сыновья застряли на своей пушной ферме. В лучшем случае, они смогут только прокормиться. Зять и дочь привязаны к крохотному банку, который еле-еле держится, и дай-то бог, чтобы не лопнул еще при жизни Роджера. - Не только пойдет далеко, но еще и прогремит, - сказал Роджер. - Помяните мое слово. Генри начал понимать, чего хочет отец, только после того как получил ответ на письмо, в котором во второй раз просил разрешения бросить курсы и пойти работать. Роджер ему ответил: "Мне твои отметки куда дороже десяти - двадцати долларов в неделю, которые ты принес бы в дом. Только бы на старости лет увидеть вывеску, на которой золотыми буквами будет стоять твое имя, - больше мне ничего не надо от жизни. Все мы здесь среди наших сосен, или - чтобы выразиться точнее - среди пней, только этого хотим от тебя". Сколько Генри себя помнил, денег в доме всегда было в обрез, а в будущем предвиделось и того меньше. Поэтому он не жаловался на свою полуголодную жизнь в Нью-Йорке, ему важно было закончить курс. Но если сам он от этого не очень страдал, то страдали его нервы. Мозг работал лихорадочно. Генри слишком много учился, слишком мало ел и плохо спал. Нервы все больше развинчивались. Мозг изнашивался. Генри преследовала мысль, что отец заложил отель, чтобы дать ему образование, и теперь его долг - оправдать надежды отца. Впоследствии, оглядываясь на эту пору своей жизни, Генри смеялся над фортелями, которые выкидывал с ним его собственный мозг. Он пришпоривал его, заставлял проглатывать учебники залпом. Бесстрашный герой одолеет все учебники, и когда он перевернет последнюю страницу последней книги, злодей Эллис Хайд, держатель закладных, будет повержен в прах. Но в то время Генри было не до смеху. Он часами ворочался в постели и думал об одном: как только последняя страница последней книги будет прочитана, он победит, непременно победит. А когда, наконец, засыпал, то видел во сне, как он выигрывает свое первое дело, очень крупное, и получает огромный гонорар. Входят присяжные и выносят приговор, а его подзащитный, седовласый и смуглолицый, как мистер Хайд, тут же в зале суда подбегает к нему с гонораром и с такой силой швыряет деньги об стол, что Генри просыпался от треска банкнот, словно от удара бича. Если бы Генри поступил в один из прославленных университетов на Востоке, то, кто знает, может быть, так бы оно и вышло. Но чтобы попасть в такой университет, требовалось сперва три года проучиться в колледже при университете, а если поступающие учились в другом колледже, то и все четыре. Генри же проучился всего два года. Окончи он с такими отличиями не вечерние юридические курсы, а солидное учебное заведение, он сразу получил бы хорошее место. А тут, когда его допустили к адвокатуре, лучшее, что он мог себе подыскать, - это место долларов на 30 в неделю. Генри от него отказался. Такая ничтожная сумма, по сути, ничего не меняла. Чтобы помочь своим, ему надо было сразу сорвать основательный куш. Заняв несколько сот долларов, Генри открыл собственную контору. Это была новая ошибка, в которую его вовлек впечатлительный и разгоряченный ум, не давая идти спокойной, проторенной дорогой. Положение дел дома подхлестывало его. Экономии ради Генри ночевал у себя в конторе. Ночевать в общественных зданиях не разрешалось, и вечером он вынужден был уходить и слоняться по городу до поздней ночи. Пробравшись, как вор, в свою контору, он укладывался спать в спальном мешке, которым когда-то пользовался на экскурсиях. Днем он прятал мешок под стол, а ванну принимал в квартире приятеля. Редко кто наведывался в контору, и Генри на досуге подолгу глядел в окно и размышлял. "Иметь голову на плечах - мало, - говорил он себе. - А впрочем, для того, чем я здесь занимаюсь, большего и не требуется". Так Генри просидел чуть ли не целый год, размышляя об умирающем городе, умирающем отеле и ожесточенной войне, которую вел его отец. Он был уверен, что с той самой минуты, как лесопильные компании начали вырубать лес, Роджер уже предвидел, чем все это может кончиться. Он ждал этого дня и старался к нему подготовиться. Он очистил отель от долгов и полагался на свое дело, как на каменную гору. Но гора оседала под ним, и теперь уже ему самому приходилось ее поддерживать. Борьба была безнадежной. Нелегко подпирать то, что само должно служить опорой. Старик, вероятно, знал, что борьба эта не может не быть безнадежной, однако не сдавался. Это было геройство. Такая жизнь достойна быть переложенной на музыку. "Вот вам американский герой, - размышлял Генри, - старый свихнувшийся чудак в допотопном сюртуке, сидит в захолустном городишке и пытается хоть чем-нибудь исправить зло, которое натворили крупные воротилы. А сын героя торчит здесь сложа руки!" Нью-Йорк в ту пору переживал очередной бум. Генри часами просиживал у окна, а огромный богатый город висел перед ним, как жирный окорок, прокопченный и сочный, истекающий не салом, а золотом. Самый воздух был пропитан жаждой денег. Когда Генри выходил на улицу, он вдыхал запах денег. Он видел, что на лицах людей написано: "деньги", и стоило им заговорить, как он слышал, что говорят о деньгах. Весь мир был лопнувшим денежным мешком, и каждый норовил поглубже засунуть в него рыло. Все, как свиньи, кидались к мешку и, роясь в нем, хрюкали, чавкали и сопели. Ноги бизнесменов с хлюпаньем сновали по тротуарам, точно свиные рыла по корыту с помоями, а когда бизнесмены к ночи возвращались домой, лица их розовели, как кожа молочного поросенка. Они все лоснились от денег, и брюхо у них тяжело отвисало, словно толстый кошель, набитый золотом. А сын героя сидел и смотрел на них, обреченный на безделье. Он сидел тихо, не шевелясь, и чувствовал, как оседает на нем пыль. У него было несколько клиентов, их хватало ровно на то, чтобы уплатить за наем конторы, но чаще его размышления прерывал какой-нибудь коммивояжер, ищущий случая подработать, или почтальон с рекламными брошюрками, счетами и письмами из дому. "Не думай, пожалуйста, что тебя кто-нибудь подгоняет или что мы здесь теряем терпение, - писал отец. - Медленно, но верно. Это, пожалуй, у вас там быстрейший способ чего-нибудь достигнуть. Я хорошо себе представляю, как трудно молодому человеку сделать карьеру в таком большом и людном городе. И никто тебя не торопит, мой мальчик. Желаю тебе удачи. Ты многое ставишь сейчас на карту. Ведь самый ответственный и решающий момент в жизни человека тот, когда он начинает строить свое будущее. И никто не вправе тебя подгонять. Иди себе медленно, но верно, и знай, что мы всеми помыслами с тобой. Всеми помыслами с тобой, мой мальчик, и не подгоняем тебя, а только хотим видеть, как ты пойдешь своим путем легко и спокойно, медленно, но верно". Генри перечитал письмо четыре раза. Сердце у него было отцовское, такое же чуткое и доброе. И с каждым разом образ отца, пишущего письмо за конторкой в вестибюле отеля, возникал перед ним все отчетливее и отчетливее. "Скорее всего старик только что вернулся из банка, иначе бы он так не писал, - подумал Генри и швырнул письмо на стол. - Что же я должен, по его мнению, делать? - возмущался Генри. - Сижу здесь как проклятый. Делаю все, что могу, все, что в моих силах". Он снова взял письмо и посмотрел на почерк. Почерк был затейливый и твердый, и каждое слово заканчивалось завитушкой, согласно правилам чистописания, которым учили отца. "Ну конечно, - подумал Генри. - Что бы ни случилось, он останется верен себе". У Генри на глаза навернулись слезы, мутные и вязкие, как мякоть раздавленного винограда. Словно чего-то стыдясь, он порывистым движением поднес письмо к лицу и провел по нему губами. Он показался себе смешным и глупым, но на душе стало легче. Вслед за тем пришло письмо от старшего брата, шутника Эндрю: "Дорогой братишка, всего несколько строк", - обычное родственное письмо, в котором говорилось, что "норки все еще держат себя "чуженорками" в наших краях", и так далее, но в конце было сказано: "Чтобы сохранить отель, мы, где только могли, раздобывали деньги, но теперь все ресурсы исчерпаны, и мне пришло в голову, что, может быть, ты достал бы что-нибудь у себя в Нью-Йорке, если бы знал, как обстоят здесь дела. А дела очень плохи. Как тебе известно, отец и думать не хочет расстаться с отелем, хотя служит он пристанищем только ветру, и прок от него невелик. Ты не думай, что я шучу. Я говорю вполне серьезно, потому что положение весьма серьезно. Но ты ведь меня знаешь, мне нужно иногда посмеяться, иначе я наверняка свихнусь и стану форменным "норка-маном". Когда банк все же, в конце концов, завладел отелем, Роджеру предложили остаться управляющим. Добивался и добился этого для него Эллис. - Оказывается, это вовсе не так страшно, - говорил Роджер жене. Ведь мне лично отель давно не приносил никакого дохода. Я, собственно, целых двадцать лет задаром работал на них. А теперь они обязаны будут платить мне. Но вскоре после этого он умер, всего десять дней не дожив до шестидесяти двух лет. Генри приехал домой на похороны. Он искренне удивился, когда мать сказала, что ни в коем случае не разрешит мистеру Хайду присутствовать при последнем обряде. - Он убийца твоего отца, - твердила она сыну, убежденная, что Эллис явится только за тем, чтобы проливать крокодиловы слезы над трупом своей жертвы. Генри подумал о долгой дружбе, связывавшей отца и мистера Хайда, о том, что банкир, хоть ни в чем и не виноват, но терзается и, наверное, хочет успокоить свою совесть. Подумал и о своем зяте, все еще служившем в банке, теперь уже кассиром, и о том, что, потеряв место, он другой работы в этом городе не найдет. А поведение матери может на нем отразиться. И он сделал попытку втолковать миссис Уилок, что ради дочери, зятя и внуков она обязана поступиться своими чувствами. - Я всю жизнь поступалась своими чувствами, - отрезала Марта. - И если убийца твоего отца хоть раз еще попадется мне на глаза, клянусь богом, я достану револьвер и пристрелю его. Миссис Уилок переехала к сыновьям на пушную ферму: в доме зятя ее поступок возбудил слишком большое недовольство. - Здесь она будет как дома, - шутил Эндрю. - В родной атмосфере все тех же закладных. Эндрю все больше начинал походить на отца, у него появился тот же стеклянный взгляд. Вся его прежняя веселость исчезла. Если он и шутил теперь, то только затем, чтобы казаться остроумным. - Я буду посылать маме все, что смогу, - обещал ему Генри. - А о закладных не беспокойся. Это я беру на себя. С лица Эндрю исчезла улыбка. Он сразу стал серьезен, однако тут же смутился, словно ему было стыдно своей серьезности. - Это только справедливо, - сказал он, - ведь деньги пошли на тебя, на твою учебу и все такое... Генри стало досадно. Незачем было напоминать ему, что деньги, взятые братьями из фондов отеля на покупку фермы, давно были возвращены, а затем сама ферма заложена и перезаложена, чтобы сохранить отель. Незачем было напоминать ему и о том, что сам он пока еще ничего не выплатил. Генри почувствовал неприязнь к городу и его обитателям. Вблизи он не находил в нем ничего героического. Изувеченный, озлобленный и тупой - это был город-паразит. Вся энергия жителей, казалось, была направлена лишь на то, чтобы друг друга ненавидеть и друг другу досаждать. Каждый был занят только тем, что норовил вырвать медяк у своего соседа. Люди здесь жили, как скотина на бойне, - дрались, совокуплялись, бросались друг на друга из-за лучшего стойла, позабыв обо всем, что с ними произошло, и ничего не видя дальше своего носа. Генри вздохнул с облегчением, когда, вернувшись в Нью-Йорк, очутился один в своей пустой конторе. Вскоре после его возвращения два члена союза пекарей обратились к нему с просьбой возбудить дело о незаконном избрании руководства одного из местных комитетов. Как только они вошли, Генри понял, что денег от них ждать нечего. Они работали в хлебопекарне с полуночи до полудня и пришли к нему прямо с работы. Мука набилась им в поры и запорошила ресницы, а кожа была такая белая, словно из них выпустили всю кровь. Они сказали, что, конечно, никакого задатка внести не могут, но что тут очевидное мошенничество, и если Генри дело выиграет, они добьются, чтобы ему уплатили из средств союза. Генри согласился - все-таки какое ни на есть, а дело. Он вовсе не собирался стать профсоюзным адвокатом. На этом денег не зашибешь. Но пока что ему надо было стать хоть каким-то адвокатом. Союзом пекарей верховодил Бен Тэккер. Люди, незаконно пролезшие в комитет, были из его шайки. Тэккер тоже не стал Тэккером в один день. Но был такой знаменательный день в жизни Тэккера, который определил всю его дальнейшую судьбу. До тех пор он кое-как пробавлялся, хватаясь за первую попавшуюся работу, все время искал себе подходящее место и не находил его. Особенно он не тужил, был доволен уже тем, что женат на Эдне, сводит концы с концами и не впутывается ни в какие истории. Но в тот день он узнал, что надо делать, чтобы найти себе подходящее место, и перестал пробавляться случайной работой. Произошло это в одном промышленном городке штата Нью-Джерси незадолго до войны, когда Тэккеру было лет двадцать с небольшим. В этот день Национальная гвардия отсиживалась в казарме, квартала за четыре от завода, а мэр сидел в своем кабинете, в полумиле от него, и твердил, что забастовщики отнюдь не нарушают порядка, полиция вполне с ними справляется, и он не намерен зря вызывать солдат. Слова мэра были напечатаны в газетах; тогда компания опубликовала заявление о том, что мэр продался анархистам-социалистам и город в руках иностранных агентов, вооруженных бомбами. Собственно говоря, компания сама являлась "иностранным" агентом: здешний завод был только одним из филиалов, а главная контора находилась в Нью-Йорке. Но сломить забастовку без помощи Национальной гвардии компания не надеялась и поэтому не брезговала ничем. Забастовщики были обо всем осведомлены. Они сами следили за порядком, чтобы не дать солдатам повода выйти из казармы. Только в обеденный перерыв, когда машины останавливались, они собирались густой толпой у ворот. Мужчины и женщины подымали над головой ребятишек, протягивали пустые обеденные котелки, стучали по ним крышками, топали ногами и кричали: "Предатели, выходи!" От этого крика Тэккеру становилось не по себе. Когда штрейкбрехеры в первый раз услышали эти крики, чуть ли не четверть из них заявила, что лучше голодать, чем попасть в больницу, - они бросили работу и ушли из цеха. А компания заявила, что она заставит Национальную гвардию выйти на улицу защищать верных хозяевам рабочих, хотя бы для этого пришлось за шиворот вытащить из муниципалитета анархо-синдикалиста мэра, этого красного атеиста-социалиста с бомбами и посадить его на штык. Весь нанятый компанией отряд заводской полиции получил инструкции к предстоящей схватке. В полдень, когда снова наступил обеденный перерыв и забастовщики у ворот снова зашумели, Тэккер, недавно принятый в заводскую полицию, побежал в контору к Макгрэди. Макгрэди был вице-президент компании и заведовал личным составом. В прошлом офицер и участник войны на Кубе, он из Нью-Йорка самолично примчался сюда нанимать охрану и руководить событиями - это напоминало ему добрые старые времена на Кубе. Тэккер бежал через цех. Мастер, взобравшись на помост, кричал: - Услышите выстрелы, не волнуйтесь! Стрелять будут в воздух! Не волнуйтесь! Выстрелы испугают забастовщиков, и они разойдутся. Не волнуйтесь!!! Компания оберегает верных ей рабочих! Тэккер бежал ничего не слыша. Он выскочил на лесенку, ведущую в подвал, где собиралась заводская полиция. Макгрэди, оберегая репутацию компании, решил не набирать отпетых городских громил. Он вербовал учащихся и таких парней, как Тэккер, оставшихся без работы и готовых на все ради куска хлеба. Но чтобы облегчить новичкам первые шаги, он присоединил к ним несколько профессионалов. Эти были за сержантов у Макгрэди, он снабдил их гранатами, начиненными рвотным газом, новичкам роздал обрезки водопроводных труб и сказал: - Вперед, ребята! Оттеснить противника от ворот! Отряд кинулся через цех. Горстка людей, сдвоив ряды, быстро проскочила мимо побледневших штрейкбрехеров и бегом спустилась со ступенек крыльца во двор. "Сейчас начнется смертоубийство", - думал Тэккер и решил про себя, что участвовать в этом не станет, сейчас же откажется и уйдет. Но он продолжал бежать вместе со всеми. Да и нельзя было не бежать, один подталкивал другого, дилетантов - профессионалы, а профессионалов - Макгрэди. А еще где-то в подсознании Тэккера звучала речь хозяина, обещавшего взять на работу надежных людей из числа тех, кто поможет подавить забастовку. А Тэккер в то время ничего так не желал, как постоянной работы. Жажда работы, страх и желание сбежать отсюда - все это вместе перекатывалось бесформенным клубком в его мозгу, когда он бежал навстречу оглушительному и все нарастающему реву забастовщиков. - Предатели, выходи! - ревела толпа. - Предатели! Предатели! Давай, выходи! Предатели - вон с завода! - Идем, идем! - заорал Макгрэди еще на расстоянии пятидесяти шагов. И тут Тэккер услышал выстрелы, четыре выстрела из окна третьего этажа. Никогда еще он не слышал стрельбы среди бела дня, и каждый выстрел ударял ему в сердце, как камень. На мгновение толпа притихла. Потом шум возобновился. Сначала послышались разрозненные выкрики, затем то тут, то там загудели отдельные кучки бастующих и, наконец, толпа дружно во всю силу легких подхватила крик. Кто-то из отряда заводской полиции распахнул главные ворота. Ворота открывались вовнутрь, но забастовщики во двор не вошли. Напротив, толпа даже слегка подалась назад, молча, спокойно, без сопротивления. И сразу же отряд врезался в толпу и начал ее оттеснять. - Разойдись! - кричали они, толкаясь. - Давай, разойдись! Тэккер увидел прямо перед собой женское лицо, все в капельках пота, а над ним разгоряченное, красное, потное детское личико. И у матери и у ребенка рот был широко открыт. Он знал, что они кричат, но не мог разобрать ни слова. Все сливалось в один оглушительный рев, от которого ушам было больно. Он подталкивал слабые, податливые тела и видел налитые кровью глаза, глядевшие на него с испугом. - Чего стали! - кричал он. - Разойдись! Проходи! Разойдись! Толпа начала рассеиваться. Женщины, дети, кое-кто из мужчин постарше отошли в сторонку, остальные собирались в молчаливые, настороженные группы. Шум стихал. Тут Тэккер услышал рядом с собой какие-то шлепающие, глухие звуки и громкий женский крик: - Джордж! Джордж, миленький! Слышишь, Джордж! Не надо! Не надо! Джордж, слышишь! Не ввязывайся! Тэккер боялся обернуться и посмотреть, что там происходит. Он боялся отвести взгляд от налитых кровью глаз и испуганных отступающих людей. Одной рукой Тэккер сжимал свинцовую трубку, а другой расталкивал толпу. Иногда трубка казалась ему очень тяжелой, а иногда он вовсе о ней забывал. Глаза болели при малейшем движении, а не двигать ими он боялся, надо было все время быть начеку. Любой пустяк мог оказаться роковым. Он чувствовал, как в людях, стоявших перед ним, закипает гнев. От любого пустяка он мог прорваться наружу и сокрушить его. Вдруг где-то позади посыпались выбитые кирпичом стекла, второй кирпич ударился о землю возле него. Но он не повернул головы. Он боялся оглянуться, но не оглядываться тоже было страшно, потому что вот сейчас, в эту самую секунду, кто-то позади или рядом с ним, может быть, нацелился в него. Что-то мягкое и трепещущее налегло на него сзади, и он, не глядя, изо всех сил оттолкнул это что-то локтем и почувствовал, как от ужаса у него волосы встали дыбом. В ту же минуту стоявший перед ним низкорослый человек с худым желтым лицом и горящими глазами закричал. Глядя в упор на Тэккера, он выкрикивал: - Убийцы! Убийцы! Тэккер не выдержал, он хватил человека по губам свинцовой трубкой. Худое, кричащее лицо, казалось, целиком провалилось в рот. - Чего стал! - крикнул Тэккер. - Разойдись! Проходи! - И снова пинки, давка, топот и шарканье ног. - Проходи! - повторял Тэккер. Он чувствовал, как внутри у него шла напряженная, выматывающая все силы, беспорядочная борьба за то, чтобы удержаться, не завопить и не кинуться убивать. Свинцовую трубку он держал высоко над головой, готовясь еще раз ударить желтолицего человека, если тот на него нападет. Брошенный кирпич выбил трубку у него из рук. Жгучая боль пробежала вниз по руке и горячей волной захлестнула мозг. Он нагнулся за трубкой и, не спуская глаз с рабочего, которого ударил, стал шарить по земле. Не успел Тэккер нагнуться, как тот бросился на него. Он навалился на Тэккера всем своим тощим, хилым, разболтанным телом. Ткнул Тэккера сухой коленкой в лицо и ударил по затылку костлявым кулаком. Тэккер попятился. Он пятился, не разгибая спины, все еще стараясь рукой нащупать свинцовую трубку, наскочил на автомобиль, резким движением повернулся, чтобы посмотреть, что это, и с размаху ударился головой о ручку дверцы. В голове у него зазвенело - казалось, это звенит его мозг, - он откатился в сторону и увернулся от рабочего. А тот стоял и глядел на Тэккера. Ноги его были широко расставлены. - Жить надоело? - взвизгнул Тэккер. Рабочий ничего не ответил. Кровь мешала ему говорить. Он не мог закрыть рта, - челюсть была перебита. Он снова двинулся на Тэккера, молотя по воздуху руками. Удар пришелся Тэккеру по лицу, чуть пониже виска, но удар слабый, как всплеск воды. Тэккер изо всех сил ударил рабочего башмаком в пах. Тот перегнулся пополам, схватившись за живот. Тэккер ударил его коленом в лицо. Рабочий повалился боком на мостовую. Тэккер одним прыжком очутился на нем. Он бил с остервенением, бил до тех пор, пока не почувствовал, как размякли у него под руками все кости лица. Теперь человек шевелился, только когда Тэккер теребил его. Кто-то со словами: "Довольно, тут делать больше нечего", - подхватил Тэккера и поднял его на ноги. Он услышал, как Макгрэди кричал: "Уберите фотоаппараты! Разбейте фотоаппараты!" и догадался, что фотоаппараты направлены на него. Он поспешил отвернуться. Он увидел человека, которого только что избивал, и по тому, как странно и нелепо были раскинуты ноги, понял, что забил его до смерти. - Так ему и надо, - сказал он. Потом, обернувшись к стоявшему рядом с ним парню из отряда, схватил его за плечо и крикнул: - Сам напросился! - Тот не ответил. На углу, напротив, Тэккер заметил группку людей. Они что-то кричали ему. В ста шагах позади них неровной цепочкой стояли еще люди, а за ними еще и еще, сгущаясь в плотную массу. Неистовый рев подымался оттуда и, ширясь, катился по воздуху. - Идите к черту! - взвизгнул Тэккер. - Околевайте, коль вам охота, сволочи! - И бросился на них с поднятыми кулаками. Он готов был разорвать каждого на куски и погибнуть сам, но его схватили, оттащили назад и не отпускали. С противоположного конца улицы приближалась конница. Солдаты, большей частью юнцы, подпрыгивали в седле, и лица их под стальными шлемами были хмурые и испуганные. Вооруженные револьверами офицеры стреляли в воздух, а солдаты размахивали длинными резиновыми дубинками. - Эти разгонят, - сказал Макгрэди. - Обученные войска. Тэккер больше не вырывался. Он стоял и глядел на солдат и на разбегающуюся толпу, которая, рассыпаясь мелкими группами, редела и таяла перед конскими копытами. На заводе отряд ожидали тазы с холодной водой, для каждого было приготовлено чистое полотенце и кусочек туалетного мыла. Тэккер вымыл лицо и руки, следы крови исчезли, но не исчезла сжигавшая его изнутри лихорадка. Лицо, сколько он ни обливал его холодной водой, все продолжало гореть. - Эй вы, как вас там, - обратился к нему Макгрэди, - мне надо с вами поговорить. - Сию минуту, начальник, - ответил Тэккер. Макгрэди отправился к себе в кабинет в полной уверенности, что Тэккер идет за ним следом. Но Тэккер еще не опомнился. Вместо того чтобы последовать за своим начальником, он прошел через цех, где штрейкбрехеры, стоя на цыпочках, выглядывали из окон, а надзиратель и старшие мастера надрывались от крика и гнали их работать. Потом он поднялся по широкой мраморной лестнице и вошел в главную контору. Служащие, мужчины и женщины, столпившись вокруг стола, толковали о чем-то. Они посмотрели на Тэккера и замолчали, а он вдруг со страхом подумал о том, что они сейчас скажут про него. "Да нет, они еще ничего не знают", - решил он, выпятил грудь, нахмурился и прошел мимо с таким видом, словно он был солдат, спасший их от неприятеля. - Эй, послушайте, - обратился к нему один из служащих, - туда нельзя. Но служащий был испуган и, видимо, не решался приблизиться к Тэккеру; тот, все так же храбрясь, ступил через раскрытую дверь на мягкий ковер и увидел, что у окна стоит человек и смотрит на улицу. Человек медленно обернулся. Тэккер уже взялся за трубку телефона, стоявшего на большом письменном столе. - Что вы здесь делаете, вам здесь не место! - сказал или, вернее, пропищал, мужчина, так он был изумлен, возмущен и напуган. - Пользуюсь вашим аппаратом, - рявкнул Тэккер и сам изумился своему грозному тону. Тэккер вызвал междугородную станцию, сказал номер домашнего телефона в Нью-Йорке, и сразу же для него перестали существовать и человек, и его розовая, упитанная, нелепо оскаленная физиономия, похожая на рыльце жареного поросенка с яблоком в зубах. - Алло, - сказал Тэккер, услышав голос Эдны. - Как ты себя чувствуешь? - Превосходно. А кто говорит? Это ты, Бен? Что случилось? - Ничего не случилось. Просто соскучился по тебе. - У тебя все благополучно? - Она подумала, что, должно быть, его уволили. - Очень по тебе соскучился. - И я тоже соскучилась, дорогой. Но у тебя, правда, все благополучно? - Ей не нравился его голос. Он был слишком вкрадчивый и какой-то просительный. - Все ли благополучно? Конечно, благополучно. Что ты сегодня будешь есть на обед? - Съем тебя, если не скажешь, зачем позвонил. - Позвонил, потому что соскучился. Вот и все. Нельзя уж и соскучиться по собственной жене? Она ведь у меня одна-единственная. - Когда же тебя ждать домой? - К обеду не жди. Она засмеялась. Ему нравилось, как она смеется. Он улыбнулся в трубку. - Знаю, что не к обеду, - сказала она, - но когда же, глупенький? - Она все еще думала, что его уволили. - Не знаю, во всяком случае не очень скоро. - Ты все еще на той же работе? - На той же. - Не забывай, что я тебе говорила, - она старалась, чтобы голос ее не звучал слишком настойчиво. - Я вовсе не против того, чтобы ты поступил там на постоянную работу. Я тогда к тебе перееду. - Они обсуждали это не раз. Он утверждал, что ей будет скучно вдали от Нью-Йорка, без друзей и знакомых. - Я готова жить где угодно, только бы нам быть вместе. Он долго не отвечал. Стоял, улыбаясь в трубку. С ней он всегда чувствовал себя крепким, как кремень, мужчиной, готовым постоять за себя, с чем бы ему ни пришлось столкнуться. - Тут сущий рай, - проговорил он, наконец. - Вот и устраивайся на работу, а я, как только ты скажешь, приеду к тебе. - А ты меня любишь? - Нет, не люблю. Я вышла за тебя по расчету. Она засмеялась, и он тоже засмеялся. Потом оба замолчали, и он повесил трубку. - А теперь убирайтесь к чертовой матери! - сказал розовый, упитанный человек. Тут только Тэккер как следует его разглядел. Это был Невил Смит, сам Невил Смит, владелец всех предприятий, - этого завода и еще одиннадцати таких же. От страха Тэккер пошел напролом. - Ну что же, вышвыривайте меня! - сказал он. Седые усы топорщились на гладком розовом лица Смита. Вид у него был такой, словно он никогда не знал никаких забот, да и сейчас в нем не замечалось тревоги. Однако заводская полиция внушала ему страх. Он боялся, как бы эти молодчики не вышли из повиновения. - Вам не следовало входить сюда, - сказал он Тэккеру. - Телефон есть внизу. И вдруг, неожиданно для самого себя, Тэккер высказал то, что чувствовал: - Мне хотелось выбраться из этой каши, - сказал он, - и спокойно поговорить с женой. Служащие, столпившись у открытой двери, слушали. Тэккер направился было к ним, но Смит нагнал его и взял за локоть. - Что там, очень жаркое дело было? - спросил Смит. Тэккер подумал: "Наверное, он тоже еще не знает, что это сделал я". Силы вдруг изменили ему. Он сделал два неверных шага к двери, но колени у него задрожали, он не устоял на ногах и со стоном упал на четвереньки. Ему казалось, что ковер куда-то уплывает из-под его дрожащего тела, а вместе с ним плывут и глаза, которые он не мог оторвать от узора. Смит подхватил Тэккера и хотел его поднять. Тэккер ощутил запах холеного, чистого тела, услышал тяжелое дыхание и подумал: "Боже мой, сам владелец всех предприятий... Хорошо, что Эдна меня таким не видит..." - и еще: "Если бы этот толстяк знал... если бы знала Эдна..." Смит был маленького роста. Тэккер оказался для него слишком тяжелым. - Подлые убийцы! Чего полиция смотрит? Почему их не сажают в тюрьму? - закричал Смит. Слова эти отозвались в голове Тэккера, как удары молота. Он решил, что Смит говорит о нем. Нет, тут же успокоил он себя, Смит не стал бы со мной возиться, если бы знал. Пытаясь уползти от самого себя, он весь судорожно скорчился и потерял сознание. Последнее, что он слышал, был чей-то возглас и женский голос, произнесший: "Совсем еще мальчишка". Когда Тэккер пришел в себя, он лежал на диване. На лбу было мокрое холодное полотенце. Он не раскрыл глаз. Он боялся того, что увидит. А когда, наконец, открыл, перед ним мгновенно возникла серая свинцовая трубка, рот рабочего и разбитое лицо, которое провалилось в этот рот. Он закрыл глаза и не сказал ни слова. "Я не хотел его убивать", - твердил он про себя. Сколько раз выслушивал судья такие оправдания? И насколько это может сократить срок? Когда Тэккер нанимался в заводскую полицию, он просто искал работы. Он боялся остаться без работы. Он раньше был таким же отщепенцем, как Джо, и по опыту знал, что стоит ему остаться без работы, как он непременно впутается в какую-нибудь историю. Любовь Эдны преобразила его. Благодаря Эдне Тэккер почувствовал, что он не хуже других людей. Теперь, когда он был женат на ней, он вовсе не хотел влипнуть в какую-нибудь историю. Но когда он приходил наниматься, хозяева даже не видали его лица. Они либо высылали кого-нибудь сказать, что работы нет, либо, не глядя на него, отвечали: "Нет ничего". А он думал: "Если бы только мне удалось заставить хоть одного посмотреть на меня, заглянуть мне в глаза и понять, что я человек, не какая-нибудь назойливая муха, а живое человеческое существо". Получив место в заводской полиции, он сказал Эдне: - Только бы мне попасть на завод, а уж там я себя покажу. - Он не сомневался, что сумеет обратить на себя внимание какого-нибудь начальника. Он побежит отворять дверцу хозяйской машины или, прикоснувшись к козырьку, скажет: "добрый вечер", "доброе утро" или "чудесный выдался сегодня денек", и добьется того, что начальник посмотрит ему в глаза и подумает: "Сразу видно, что толковый малый, поглядим, на что он годится, может быть, и пристроим его". - Только бы попасть на завод, - говорил он Эдне, - а уж оттуда меня не вышибут. До сих пор Тэккеру никогда не приходилось иметь дело с забастовками, и он плохо представлял себе, что это такое. В первый же день, когда компании никак не удавалось провести штрейкбрехеров на завод, потому что пикетчики стеной стояли у входа, Тэккер слышал, как Смит сказал Макгрэди: "У ворот надо затеять драку. Нужно устроить так, чтобы вмешались войска". А немного спустя Макгрэди приказал своему отряду: "А ну-ка взгрейте хорошенько этих бунтовщиков. Отгоните их к чертовой матери от ворот. Пустите в ход свое оружие. Вы теперь представители закона, вот и действуйте". Но отряд был слишком малочислен, и к тому же подбор его был не тот, - учащиеся колледжей и новички вроде Тэккера. - Так что на первый раз все обошлось гладко. Забастовщики отошли - штрейкбрехеры прошмыгнули на завод. Никто не был ранен. Но вечером забастовщики обошли все дома штрейкбрехеров - и многие из них утром не явились на работу, а те, кто пришли были так напуганы, что у них все валилось из рук. Когда наступил обеденный перерыв и за воротами поднялся шум, часть штрейкбрехеров попросту бросила работу и ушла. И тут Тэккер понял, что добром дело не кончится. Компания ни за что не уступит без боя. Значит, быть драке. Тогда можно будет вызвать войска, солдаты очистят улицу от пикетчиков и шум за воротами прекратится. Только им придется обойтись без Тэккера. Его на это не подбить, слуга покорный. Никогда и ни за что. Станет он пачкать свою совесть за восемь долларов, разгонять бедняков, их жен и малышей, когда они такие же люди, как и те, кто его окружает, и хотят только одного: не остаться без работы точно так же, как и он. Нет, уж извините. Никогда в жизни. Очень ему нужно быть цепной собакой у этих богачей и превратиться ради них в головореза, когда он и работу-то искал, чтобы не стать головорезом. Да это было бы просто глупо. Но он жаждал постоянного места. Он боялся остаться без работы. Боялся старых приятелей, старых привычек, старых проделок, а главное, боялся прежнего чувства отверженности. Пришел заводской врач и осмотрел Тэккера. Тэккер продолжал лежать с закрытыми глазами. - Здоров, как бык, - сказал врач. Тэккер открыл глаза. - Это просто от усталости, - сказал он. Возле него стоял Смит. - Дайте ему воды, - обернулся он к одной из девушек. "Боже милостивый!" - подумал Тэккер. Он понимал, что теперь уж наверняка получил бы постоянную работу, если бы только мог избежать тюрьмы. "Катался бы здесь как сыр в масле, - размышлял он, - если бы не убийство". Воду он пил маленькими глотками, поджимая губы, чтобы показать хозяину свою благовоспитанность. - Я, пожалуй, спущусь вниз, - сказал Тэккер. - Никуда вы не пойдете, - замотал головой Смит. - Вы свое отработали. Теперь отдыхайте. Тэккер не решился возражать. Он покорно откинулся на подушки, полежал немного, но потом встал и отправился вниз. Ему хотелось поскорей с этим покончить. Хотелось сейчас же узнать, к чему его приговорят. За непредумышленное убийство полагается от года до двадцати лет. А может быть, это убийство умышленное, но со смягчающими обстоятельствами, и тогда его могут приговорить к десяти, двадцати годам, а то и пожизненно. Была минута, когда Тэккер, поддавшись страху, готов был бежать, пробраться домой, захватить Эдну и скрыться с ней. Но Эдна на это не пошла бы. Это он знал. И как он к ней явится такой, размякший и напуганный, как баба. Тэккер взял себя в руки и решительно вошел в кабинет Макгрэди. Макгрэди беседовал с военным в золотых очках. Он кивнул Тэккеру и вполголоса продолжал разговор, а Тэккер дожидался и думал: "Если бы мне повезло. Если бы никто не видел. Если бы признали самозащиту". Но сотни людей его видели. У него была свинцовая трубка - "смертоносное оружие", а у того парня, кроме голых кулаков, ничего не было. Правда, Тэккера облекли властью. Он был представителем закона при исполнении служебных обязанностей. Но тот-то парень ничего худого не делал, только кричал да размахивал руками. - Где вы пропадали? - накинулся на него Макгрэди, когда офицер Национальной гвардии ушел. - Мне сделалось дурно. - Очень мило. Извольте-ка действовать с такими вояками. Просто чудо, что я все-таки добиваюсь хоть каких-то успехов. Тэккер, глядя в сторону, сказал: - Вам, вероятно, нужно представить донесение или что-нибудь в этом роде. - Разумеется. Только сперва прочтите вот это, - и Макгрэди бросил ему через стол несколько бумаг. - Это письменные показания очевидцев, данные под присягой. По ним вы уясните себе положение и напишете вразумительный рапорт. Свидетельских показаний было четыре. В первом говорилось, что свидетель видел, как Тэккер подвергся нападению забастовщика, вооруженного свинцовой трубкой, видел, как Тэккер разоружил рабочего и его же оружием отразил дальнейшее нападение. Внизу стояла подпись Невила Смита. Остальные показания мало чем отличались от первого. Тэккер, внимательно и молча, одно за другим, прочел все четыре. - Ведь так было дело? - сказал Макгрэди. Тэккер поднял глаза. В них стояли слезы. - Я этого не забуду, - сказал он, - ввек не забуду того, что вы для меня сделали. - Для вас? - фыркнул Макгрэди. - Я это сделал для вас? Слушайте, вы! Будь моя воля, вы бы уже болтались на виселице. Куда это годится - терять голову при исполнении служебных обязанностей. Тэккер в смущении потупился. Взгляд его упал на показания свидетелей. Исписанные листы дрожали в его руках. Бумага даже слегка потрескивала. Чтобы вернуть рукам твердость, он стал помахивать листами вверх и вниз. "Ах, - думал он, - сукин ты сын!" Ему хотелось сказать это вслух, но потом он раздумал, - ни к чему это, дело теперь идет на лад, зачем задирать маленького начальника, чтобы он при первой возможности всадил тебе нож в спину. - Я не терял головы, - возразил он. Макгрэди молчал. - Я видел, что вам нужно, вот и сделал, как вам хотелось, - продолжал Тэккер. - Чего хотелось? Что нужно? - Да вот этой самозащиты, - и Тэккер помахал перед ним свидетельскими показаниями. - Ладно уж. Садитесь писать рапорт. Да приготовьтесь отвечать судье, когда вас вызовут. - Так точно, господин начальник! - отчеканил Тэккер и по всей форме отдал честь. Когда мистер Смит, собравшись домой, спустился вниз, он задержался немного, чтобы побеседовать с Тэккером. Смит спросил Тэккера, как он себя чувствует, выразил свою радость и обещал заехать за Тэккером, вместе с ним отправиться к следователю и удостовериться, что дело действительно прекращено. - Спасибо, сэр, хорошо, сэр, вы очень добры, сэр, - говорил Тэккер, глядя прямо в глаза мистеру Смиту. Он вышел во двор вместе с мистером Смитом и побежал отворять дверцу хозяйской машины, а потом смотрел, как лимузин с громким урчаньем пронесся мимо солдат, мимо четырех пикетчиков и угрюмых рабочих, стоявших небольшими молчаливыми группами. Тэккер не обращал внимания на людей. Он видел только машину. Люди для Тэккера перестали существовать - был только он сам, и были человеческие существа, которые нужно либо использовать, либо не замечать, либо сломить. Бизнес и его закон самозащиты научили этому Тэккера. Тэккеру всегда хотелось разбогатеть, но теперь он узнал, какова механика этого дела и как обуздывать чувства, которые были ему помехой. И все сразу стало на свое место. Он недолго работал на чужой бизнес. При первой возможности он начал действовать самостоятельно. Сухой закон сильно помог Тэккеру, и к тому времени, когда Уилок начал грозить ему судебным процессом, он уже стоял во главе нескольких предприятий. Местная организация, от имени которой Уилок возбудил иск, да, по существу, и весь союз пекарей, представляли лишь второстепенный источник дохода для Тэккера. Он использовал союз как средство шантажа, чтобы заставить булочников ежемесячно выплачивать ему определенную мзду. Но основным его делом было пиво, а после пива самый большой доход приносила ему ассоциация электроподрядчиков. Ассоциация эта монополизировала электромонтажные работы целого городского района. Инициатором тут был не Тэккер, и не он заправлял делом, однако роль его в ассоциации была не из последних: он режиссировал инсценировкой торгов и держал подрядчиков в узде. Когда подвертывался заказ - например, проводка электричества в новом конторском здании, - ассоциация собиралась и решала, какую назначить цену и кому получить подряд. На торгах каждый предлагал свои условия, а тот, кому полагалось получить заказ, назначал самую сходную цену. Обязанностью Тэккера было следить, чтобы предложения составлялись, как было условлено и, в случае, если посторонний подрядчик назначал более низкую цену и получал подряд, Тэккеру надлежало чинить ему всяческие препятствия. Затруднения могли быть всякие - с рабочей силой, с материалом, с доставкой материала к месту работы, - словом, требующие дополнительных издержек, чтобы подрядчик убедился, как невыгодно брать работу в этой части города. Прибыль всех членов ассоциации шла в общий котел, и дивиденды распределялись поквартально. Наблюдая, как производится распределение прибылей, Тэккер проникся глубочайшим уважением к бухгалтерскому искусству. Он пришел к выводу, что в правильно поставленном акционерном предприятии бухгалтерия может принести дирекции больше дохода, чем торговый отдел. Тэккер извлекал доход и из других, более мелких, предприятий, в том числе из союза шоферов такси. Но работающие от хозяина шоферы - народ упрямый, полуголодный, и с ними не так-то легко столковаться. Хозяйничать в союзе было само по себе дело нетрудное, поскольку многие шоферы работали не полный день и не очень-то интересовались своим союзом, лишь бы только он не мешал им работать. Но сам союз был недостаточно силен, чтобы держать в узде этих упрямых, изголодавшихся людей. Чтобы извлекать выгоду из союза шоферов такси, Тэккер применял тот же метод, что и с пекарями. Он требовал от владельцев такси повышения заработной платы. А владельцы такси платили Тэккеру, чтобы требования предъявлялись умеренные или, по возможности, вовсе не предъявлялись. Однако иной раз бывало трудно заставить шоферов принять условия, которые через Тэккера предлагали хозяева. Когда Тэккер узнал о деле пекарей, которое вел Уилок, он не принял никаких контрмер. Он был уверен, что всегда успеет подкупить Уилока и заставить его отказаться от обвинения, если дело будет передано в суд. Он предложил Уилоку место юрисконсульта в одном из местных комитетов профсоюза шоферов. Но Уилок уперся, он не видел пока особых перспектив в совместной работе с Тэккером. Он требовал большего. В конце концов Тэккер согласился дать ему место юрисконсульта всего союза и вдобавок заплатить наличными 900 долларов. Генри послал эти 900 долларов своим братьям на пушную ферму. Сунув Уилока в профсоюз шоферов такси, Тэккер думал, что отделался от него. Но Генри нужна была только зацепка. Он скоро понял, что Тэккер - это не просто клиент - это карьера. А стоило Уилоку просунуть нос в щелку двери, за которой рисовались заманчивые перспективы, как он пролез в нее весь: в голове его зароились планы, и не прошло и нескольких недель, как он увлек ими Тэккера. Итак, Уилок связался с гангстером. Сначала он не понял этого, а когда додумался, решил, что не так уж это важно. Он связался с человеком, который ради денег или хотя бы ради надежды получить деньги, или ради сохранения тех денег, которые он успел нахватать, готов был убить и, как говорили, действительно убивал. Макгинес однажды рассказал Уилоку о том, как Тэккер, когда ему понадобилось кое-что узнать для того, чтобы устранить конкурента и забрать себе его бизнес, не долго думая, взорвал человека динамитом. А произошло это так: Тэккер захватил двух человек, которые по его расчетам должны были знать то, что ему требовалось - имена, сроки, место доставки, условия, - и увез их к себе, в одно укромное местечко за городом. Они отказались отвечать. Говорили, что ничего не знают. По приказу Тэккера их сначала избили, а потом стали легонько колоть ножами и прижигать каленым железом. И все-таки они утверждали, что им ничего не известно. Тэккер знал, что лучший способ обломать их - это продержать на ногах без воды и без сна. Но на это требовалось время, а он очень спешил. Сведения эти нужны были ему до двенадцати часов дня, позже они теряли для него всякий смысл. Если эти двое ничего не знают, надо немедленно искать кого-то еще. Но сперва надо убедиться, что они действительно не знают. Поиски нового человека отнимут время, а ему каждая минута дорога. Еще немного, и он упустит все дело. Тогда Тэккер отвел своих пленников в подвал и привязал их к стульям, одного в одном углу, другого - в другом. Обоим засунули в рот кляп. Один был молодой, другой средних лет. Тэккер решил испытать того, что постарше. Он считал, что от человека в таком возрасте скорее можно ожидать благоразумия. Тэккер когда-то служил в охране при проводке туннеля. С того времени у него остался динамит. Он собственно и сейчас не знал, зачем тогда его присвоил, может быть, просто потому, что плохо лежал. Теперь он засунул динамитный патрон в рот молодому парню, заткнул потуже тряпку, чтобы тот не выпихнул его языком, а шнур от детонатора вывел через оконце подвала к дереву, неподалеку от дома. Грохота он не боялся. В окрестных лесах гнали спирт и очень часто случались взрывы. Когда все было готово, Тэккер вернулся в подвал и вытащил кляп изо рта пожилого. - Ну как? - спросил он. - Хочешь, чтобы я его взорвал? - Да ты с ума сошел, Бен! Ты совсем сошел с ума. - Тэккер решил дать ему выговориться. Он испытующе глядел на него. - Мы ничего не знаем, - продолжал тот, - откуда нам знать, Бен? Если бы мы знали, зачем бы нам тогда молчать? Но, господи боже мой, Бен, мы же не знаем, не знаем, как перед богом, я поклянусь на библии, распишусь собственной кровью, кровью родной матери, только отпусти меня. Тэккер думал, что тот, вероятно, говорит правду. Трудно предположить, чтобы человек скрывал правду в такую минуту. Но он должен быть в этом уверен. Он должен быть совершенно уверен. Должен быть уверен, как уверены присяжные, вынося приговор, иначе он потратит много времени зря, и это может погубить все дело. Тогда он подошел к молодому и увидел, что тот потерял сознание. С досады он даже прищелкнул языком. Значит, из него пока ничего не вытянешь. Ничего от него достоверно не узнаешь. Придется шлепками приводить его в чувство, а на это уйдет время. А за это время он снова наберется храбрости и будет врать, и снова придется его обрабатывать; на это опять-таки уйдет время, и в конце концов, потратив зря столько времени, придется все начинать сначала. Тэккер с досадой отвернулся и подбежал к пожилому. - Ну-ка, припомни, пока он не взорвался у тебя на глазах! - Бен, ты спятил, слышишь, боже ты мой, спятил, с ума сошел, Бен, Бен! - Заткнись и припомни. - Господи боже мой! - Губы человека тряслись, и слова путались и становились все невнятнее. - Припоминай, пока не поздно, - сказал Тэккер, - после него ты на очереди. Под пытливым взглядом Тэккера бессвязное бормотанье человека перешло в крик. Тогда Тэккер, даже не взглянув на того, у которого был во рту динамит, выскочил из подвала. "Сейчас я узнаю, правду ли они говорят, - думал он. - И во всяком случае, лучше убрать их, а то еще наделают мне хлопот". Тэккер сам дернул детонатор и побежал обратно в подвал. Оба были мертвы. У пожилого просто остановилось сердце. По словам Макгинеса, никто, кроме него, не видел, как Тэккер вышел из подвала. Лицо Тэккера, уверял Макгинес, было совершенно спокойно. Казалось, он напряженно думал о чем-то. Предоставив подручным, которых привел с собой, заметать следы, он немедленно укатил в город. Далась ему эта сделка. А если он что забрал себе в голову - удержу ему нет. Такой уж это человек, а в молодости и подавно. Никто и ничто не могло его остановить. Кто бы и что бы ни встало на его пути - растопчет. - Хорошо быть спутником такого человека, - добавил Макгинес, - но не слишком-то приятно столкнуться с ним на узкой дорожке. - А знаете, что он, сукин сын, потом сделал? - продолжал Макгинес. - В ту же ночь сцапал еще одного субъекта, привез его туда же и рассказал, что случилось с теми двумя, только приукрасил немножко, сказал, что взорвал не одного, а обоих, и показал то, что осталось: разбитый стул, брызги на стенах, на полу и клочки мяса, приставшие к мусорному ящику, куда все свалили. Тот и выложил Бену все, что нужно, и поутру Бен во всеоружии мог ехать заключать сделку. - Кремень, - рассмеялся Уилок. - Я же вам и говорю - молодчина. - "Неуловимый Бен, дьявол-динамитчик", - произнес Уилок и снова рассмеялся. Он не верил этой истории. Он не мог ей верить. Он должен был забыть о ней, как о пустяке, о котором не только разузнавать, но и думать не стоит. Уилок и раньше знал, что бизнес часто пускает в ход оружие, и личный опыт показывал ему, как бизнес, помышляя только о деньгах, способен искалечить жизнь множества людей. Совершалось ли убийство собственноручно или чужими руками, быстро и непосредственно или окольным путем, - отношение убийцы к своей жертве не менялось. В обоих случаях убийца принадлежал к одной и той же породе людей. Был ли он важной персоной, сидел в конторе акционерного общества и на заседании правления проводил мероприятия, обрекавшие на смерть рабочих сталелитейной или автомобильной промышленности, железнодорожников или нефтяников, либо мелкой сошкой, лично осуществлявшей эти мероприятия, - и в том и в другом случае убийца не видел в своих жертвах живых людей. Они были просто препятствием. И если Тэккер прибегал к прямому насилию вместо более хитроумных способов уничтожения, если он сразу обрывал человеческую жизнь вместо того, чтобы ее калечить, то и тут разница была не столь велика, чтобы из-за этого отказываться иметь с ним дело. Бизнес мог быть разный, но бизнесмены были все одинаковы. Один, потерпев поражение в борьбе с забастовщиками, переводил свою фабрику на юг, где рабочая сила была дешевле, и оставлял целый город без куска хлеба. Оставлял доведенные до отчаяния семьи, а на новом месте сызнова начинал высасывать соки, разрушать здоровье, калечить и отравлять жизнь населению целого города. Для него и для его акционеров это был бизнес. Другой решал монополизировать какую-нибудь отрасль промышленности и разорял всех мелких хозяев. Некоторые из них кончали самоубийством, некоторые доводили до самоубийства своих жен и детей. Но и это был бизнес. Что ж, деятельность Тэккера была для него бизнесом, она стала бизнесом и для Уилока. Как мог Уилок считать Тэккера гангстером, когда сам он вырос среди разрушений, которые оставил позади себя бизнес, и на собственном опыте убедился, что самосохранения ради надо идти в ногу с разрушителями? Поставив себе целью завоевать Тэккера, Уилок занялся созданием монопольного агентства по продаже такси-люкс новой марки, а затем предложил Тэккеру стать во главе этого агентства. Незачем было объяснять Тэккеру, что в рекламировании машин профсоюз шоферов такси может оказать им большую поддержку. Однако, когда разговор зашел о подборе людей для новоиспеченного агентства, Тэккер и Уилок сильно поспорили. Генри хотел привлечь специалистов по автомобильному делу, тогда как Тэккер настаивал на том, чтобы всем заправляли люди из его собственной организации. Специалистов они, конечно, используют, но распоряжаться им не дадут. Бизнес Тэккера ничем не отличался от любого концерна и был приспособлен к тому, чтобы вбирать в себя новые фирмы. У него имелся штат сотрудников, примерно соответствующих вице-президентам с административными функциями. Они и были директорами его разнородных предприятий. Был у него и "отдел новых предприятий", хотя он так не назывался, да и вообще никак не назывался. Работники этого отдела открывали новые предприятия и налаживали дело там, где оно почему-либо застопоривалось. Джо принадлежал к числу таких работников. Он проделал большой путь, прежде чем попал в этот отдел, а затем поднялся еще выше и достиг если не звания, то должности вице-президента. Такова была администрация Тэккера. С точки зрения Уилока, плохо было то, что туда входили субъекты с темным прошлым, которых Тэккер привел с собой, а также люди, оказавшиеся недостаточно сильными, чтобы пробить себе путь в легальном бизнесе. Легальный бизнес привлекал к себе людей "высшего" сорта, и поэтому конкуренция там была ожесточеннее. У некоторых из администраторов Тэккера было по нескольку судимостей еще с той поры, когда они, чтобы преуспеть в бизнесе, вынуждены были прибегать к оружию. Когда такой человек представал перед гражданским судом, его биография предрешала исход дела. Это представляло большие неудобства. Если делец не может обращаться за поддержкой к суду, то этим пользуются его конкуренты, а он вынужден защищаться сам, как знает. Администраторы Тэккера были аферисты и спекулянты. Не веря в прочность своего положения, они вовсе не были заинтересованы в создании чего-либо прочного. Весь их интерес сводился к тому, чтобы побыстрее и побольше сколотить себе денег. Их всегда преследовала мысль, что всякое дело, какое бы они ни затеяли, у них все равно, рано или поздно, отберут, а потому самое разумное - выжать из него как можно больше, пока оно приносит доход. Генри хотел сделать из агентства по продаже такси настоящее, солидное предприятие. Но Тэккер говорил, что у него есть собственный административный аппарат и, не взирая ни на какие заманчивые предложения, он его не бросит. Генри понял, что Тэккер отнюдь не руководствовался своим желанием или верностью товарищам. Тэккер просто боялся порвать со своей бандой. Тогда Генри уступил. Он сам примкнул к тем, кто наживался, пока наживаться было легко, и грабил созданное им самим акционерное общество совершенно так же, как банкиры и маклеры Уолл-стрита грабили автомобильный бизнес, кинобизнес и сотни других видов бизнеса. Кампания за рекламу новых машин началась с профсоюза. Руководство сумело внушить шоферам, что на новых лимузинах они будут зарабатывать больше, чем на старых таксомоторах. Шоферы потребовали новые машины, и в гаражах стало неспокойно. В самый разгар волнений явился "отдел новых предприятий" и открыл продажу. Владельцам таксомоторных парков предлагалось приобретать машины в рассрочку с тем, чтобы оплатить их из будущих доходов. Все они понимали, что останутся без рабочей силы, если не приобретут машин. И если даже дело не дойдет до бойкота или забастовки, то, во всякое случае, шоферы уйдут от них к тем хозяевам, которые завели новые машины. И ничего тут не попишешь. Шоферам платили известный процент с выручки - в то время 40 процентов, - и они, разумеется, уйдут туда, где выручка будет больше. Профсоюз, которым заправлял Тэккер, уж конечно, не станет препятствовать шоферам переходить в гаражи с новыми машинами. Напротив, он будет их на это подбивать. Уилок предвидел, чем все это может кончиться, и не шел дальше юридической стороны дела. Он создавал все новые и новые акционерные компании, чтобы получить представительство по продаже автомобильных частей и горючего, покрышек, солидола, автола, а также по скупке и перепродаже машин, и, наконец, содействовал приобретению той самой фирмы, выпускавшей таксомоторы новой марки, с которой все и началось. Компания эта занималась только сборкой. Она покупала у различных фирм автомобильные части, по собственным чертежам заказывала кузова и затем производила сборку. Для Уилока настала чудесная пора. От каждого общества он получал гонорар, а за то, что выполнял работу, ради которой этот гонорар и выдавался, ему выплачивали дополнительное вознаграждение и тантьемы. В первый же год его доходы составили кругленькую сумму в 90000 долларов, но зная, что на этом он не остановится, Уилок ничего об этом не писал братьям. Он боялся, что они забросят свою пушную ферму и сядут ему на шею. Однако он все же счел себя обязанным погасить задолженность по закладным на ферму и еженедельно высылал по 20 долларов матери. Чек он всегда заполнял сам и в тот же конверт непременно вкладывал написанную собственной рукой записку. Конечно, он мог бы свободно увеличить эту сумму, но 20 долларов ей было вполне достаточно, а начни он посылать больше, домашние заподозрят, что он разбогател. А как мог адвокат объяснить ничего не смыслящим в таких вещах невеждам, что клиентура, которую он себе создал, в один прекрасный день может разлететься в прах. Некоторое время, благодаря махинациям Уилока, Тэккер что хотел, то и делал. Крупные компании наперебой предлагали ему представительство по продаже их изделий. Тэккер стал почти монополистом на нью-йоркском таксомоторном рынке, а Уилок, в качестве его юрисконсульта, купался в деньгах. Было даже что-то тягостное в том, как на него сыпались деньги. Словно всю жизнь Уилок отчаянно барахтался, стараясь найти точку опоры, которая вечно ускользала у него из-под рук. И вдруг, нежданно-негаданно, он случайно нащупал эту точку, вцепился в нее изо всех сил и теперь мог передохнуть и спокойно постоять под золотым дождем. Год промчался, как день, в горячечном бреду событий-сновидений, и пока деньги заливали и засыпали его, Генри охватывали восторг и омерзение. Он одновременно испытывал и необыкновенную легкость и отвратительное чувство, словно он промок насквозь и его отжимают, как тряпку. Крупные компании присылали своих виднейших представителей, и когда новый питомец Тэккера, совсем еще юный, круглолицый, ясноглазый, улыбающийся и проницательный поверенный, говорил, важные люди молчали и слушали. Они сидели с Генри за одним столом, обдавали его дымом сигар, приглашали к себе в Уэстчестер и на Лонг-Айленд, прислушивались к каждому его слову, потому что слов он даром не тратил. Он говорил прямо: будет барыш или нет. Спальный мешок, которым Генри пользовался в старой конторе, и тут тоже лежал у него под столом. Когда Генри в первый раз случайно задел его ногой во время каких-то деловых переговоров, он крепко прижал его каблуком и подумал: это на счастье. Мешок пружинил под ногой, как человеческое тело. И топча его, Генри казалось, что он топчет человека. Однако он продолжал хранить его у себя под столом. "Каждому удачливому человеку позволительно быть суеверным", - говорил он себе. В конце концов то, что Уилок старался отдалить, жонглируя контрактами и раздавая полуобещания, все же стряслось. Компании, вытесненные Тэккером с нью-йоркского рынка, повели борьбу с его монополией. И первым их маневром был выпуск нарядных такси. Этим они нанесли удар по слабому месту Тэккера. Его администратор, поставленный во главе сборочного завода в Огайо, спешно набивал собственный карман, покупая подержанные моторы и шасси и предъявляя на них счета, как на новые. Тэккер запретил владельцам таксомоторных парков покупать эти новые машины. С его стороны это была естественная реакция на создавшееся положение, а вытесненные им компании, так же естественно, ответили тем, что предвидел Уилок. Они стали сами эксплуатировать свои машины. Правда, законы против трестов это запрещали, но компании находили способ обойти закон, основывая фиктивные общества и через их посредство эксплуатируя машины. Этот последний маневр был рассчитан на то, чтобы ослабить профсоюз Тэккера, а его самого принудить заключить с ними сделку. Шоферы, всегда ищущие машины получше, потому что хорошие машины дают хорошую выручку, стали переходить на работу к этим фиктивным фирмам. Но для этого они должны были выйти из союза. Новые фирмы платили не меньше, чем требовал союз, но союзов не признавали, говорили, что тред-юнионизм не соответствует американскому духу и что они будут принимать на работу шоферов, не считаясь с тем, состоят они в союзе или нет. Уилок так часто представлял себе все, что должно произойти, что даже удивился, когда события и в самом деле сложились точно так, как он предполагал. Он понимал, что Тэккер разбит. С такими людьми, какими он окружен, нечего и думать бороться против крупного капитала. Теперь весь вопрос в том, чтобы сдаться на самых выгодных условиях. Уилок знал, что конкурирующие компании отнюдь не стремились развалить союз или даже выкинуть из него Тэккера. Такой человек, как Тэккер, был им нужен в союзе, чтобы держать рабочих в узде. Это будет крупным козырем в руках Тэккера для предстоящих переговоров. Но чтобы еще больше упрочить свои позиции, Уилок настоял на организации ряда забастовок. Забастовки нужны были Уилоку только затем, чтобы досадить большим компаниям, принудить их быстрее пойти на уступки и принять условия, на которых Тэккер соглашался водворить порядок. Словом, забастовки намечались дутые. Но очень многие шоферы не знали этого. Они думали, что борются за свой кусок хлеба. Те, кто бастовал, думали, что борются за профсоюзы. А те, кто отказывался бастовать и продолжал работу, думали, что борются против союза, от которого не видели для себя ничего, кроме вреда. Шоферы устанавливали пикеты, патрулировали по городу, разбивали машины и ожесточенно дрались между собой. Они казались очень далекими Уилоку, но не Тэккеру. Для Уилока шоферы были так же далеки, как маленькие люди его родного города были далеки для магнатов-лесопромышленников. Уилок вообще о них не думал. Он хлопотал о том, чтобы все фирмы - покрышек, горючего, запасных частей, - агентом которых состоял Тэккер, поддержали своего представителя, когда придет время договариваться об условиях мира. Но Тэккер был старше и опытнее. Сознание, что люди это не люди, а только противники, не было для него столь новым и ошеломляющим, как для Уилока. Оно стало сложнее и тоньше. Теперь оно уже никак не мешало ему жить. Поэтому он мог хладнокровно думать о забастовщиках. Они начинали выходить из повиновения. Настоящие профсоюзные работники, агитаторы извне, вливались в движение, на бурных заседаниях принимали на себя руководство и начинали вести борьбу уже всерьез. Приостановить это можно было, либо усилив беспорядки так, чтобы вмешались власти, либо разрешив конфликт между шоферами и хозяевами. Но размах, который приняли беспорядки, уже сейчас грозил вмешательством властей. А между тем ни Тэккер, ни лица, возглавлявшие фиктивные общества, не могли позволить себе роскошь предстать перед судом. Обе стороны поэтому поспешили вступить в переговоры. И та и другая одинаково боялись, как бы профсоюз Тэккера не попал в руки красных. Входя в зал заседания, Уилок твердо рассчитывал на успех. Крупные компании, агентом которых был Тэккер, обещали поддержать его. Это было, пожалуй, главным оружием Уилока. Другая сторона имела деньги и сравнительно чистые руки. Теперь сторона Тэккера тоже будет иметь деньги и чистые руки. Уилок заготовил еще несколько мин. За обещание прекратить забастовки можно было требовать уступок. Кроме того, противник ведь не скрывал, что хочет оставить Тэккера во главе союза и выкинуть оттуда красных. За это опять-таки можно было отвоевать кое-что. Однако Уилок сам взорвался на собственных минах. Он думал, что связанные с Тэккером крупные компании будут вести честную игру. Ничуть не бывало. Воспользовавшись тем, что Тэккер без их поддержки был бессилен и мог только скандалить, они перешли к неприятелю и установили свои порядки, которым Тэккеру пришлось подчиниться. Если бы он вздумал скандалить, они вышвырнули бы его. Только на этих условиях Тэккеру разрешалось работать на них. Компании действовали хитро, и на первый взгляд порядки эти не казались такими невыгодными для Тэккера. Но уже спустя несколько недель после заключения сделки Тэккер понял, куда это его заведет. Всем распоряжались крупные компании. Каких бы прибылей он ни добился, все достанется им. - Форменный пирог с начинкой, - сказал он Уилоку, - и начинка - это я. - Мы имели бы больше шансов на успех, если бы вступили в борьбу с чистыми руками, вместо того чтобы прибегать к чистым рукам на стороне, - заметил Уилок. - Мы бы затаскали их по судам. Я с самого начала говорил вам, что в агентство надо посадить специалистов по автомобильному делу. Тэккер сам не раз об этом думал. Он всегда мечтал иметь большое легальное дело, не без жульничества, конечно, но жульничества дозволенного. Одно время ему казалось, что его таксомоторы - это как раз такое дело. Но в критическую минуту собственные подручные связали Тэккера по рукам и по ногам. Люди эти не были настоящими дельцами. Они не знали, как с выгодой производить товары, как с выгодой торговать, им не сошли бы с рук те махинации, без которых нельзя создать ни одно крупное дело. Им бы этого не разрешили. Кроме того, они не могли прикрываться законом, как им прикрываются настоящие дельцы. Но откуда было такому человеку, как Тэккер, взять других людей? - Дело не в моих людях, а во мне, - сказал Тэккер Уилоку. - Будь вы одни, не к чему было бы придраться. - Вы рассуждаете неверно, - возразил Тэккер. - Я слишком недавно ворочаю делами. А чтобы проделывать такие штуки, как эти ловкачи из автомобильных компаний проделали с нами, нужно, чтобы прошло много времени, с тех пор как ты стал тузом. Если прошло много времени, тогда уже никто не спрашивает, с чего ты начал и на что пускался, чтобы стать тузом. Вот моя философия. - Философия чисто американская, - заметил Уилок. - В этом - вся философия англосаксонских лавочников. - Тогда уже никто не станет спрашивать, что ты делал когда-то, - повторил Тэккер. - Разве только те, кого ты убрал с дороги, а если ты убрал их с дороги окончательно, то они стали голытьбой и в счет не идут. Уилок подумал о родном городе и опустошенных лесах вокруг. Если смотреть с холма вниз, то видно, как ряды пней простираются до самого горизонта, точно могильные камни, а окружающая их молодая поросль придает всей местности сходство с заброшенным кладбищем. Крупные лесопромышленники приезжали и уезжали, и единственное место, где они, по-видимому, обосновывались прочно, была светская хроника или американский справочник "Все про всех". Их любили, ими восхищались, им завидовали все, кроме тех, кого они бросали на произвол судьбы в умерщвленных городах. Эти люди их ненавидели, но что значила ненависть таких людей? Это же была голытьба. И они были одиночками. Бизнес изломал их и разъединил. Они не объединялись, чтобы бороться с бизнесом. Они отдавались чувству одиночества и только боролись друг с другом. Уилок очнулся от задумчивости. - Буду с вами откровенен, хотя, может быть, вам это и не придется по вкусу, - обратился он к Тэккеру. - Вы ничего не добьетесь, пока не будете иметь положения в обществе. Тэккер покраснел. - Вы только что сами сказали, что в этом отношении ко мне лично не придерешься, - пробовал возразить он. - Я смотрю так: если человек имеет монополию где-нибудь на задворках, то каждый норовит очернить его. Одним словом, с ним никто не считается. И обо мне слухи ходят только потому, что со мной никто не считается. - Как раз об этом-то я и говорю, - ответил Уилок. - С точки зрения всякой вши, с вшивым маленьким дельцем и несколькими вшивыми долларами в банке, монополия есть гангстеризм, и если вы хотите вполне безнаказанно, у всех на виду и совершенно открыто быть гангстером, вам надо иметь положение в обществе. Надо быть и настоящим тузом и иметь положение в обществе. - Для человека с образованием вы не очень-то разборчивы в выражениях, - неуверенно произнес Тэккер. До сих пор еще никто не осмеливался назвать его в лицо гангстером. Он отвернулся. - Мне все равно начинать уже поздно, - тихо проговорил он. - Вовсе нет, - возразил Уилок. - Вам нужно быть тузом и иметь положение в обществе, только и всего. Вы должны быть таким крупным тузом, чтобы пустить по миру ваших врагов, тогда сбросят со счетов их самих и все то, что они станут про вас сплетничать. И вы должны занимать такое положение, чтобы даже сплетни тех, кого вы не пустите по миру, тоже не шли бы в счет. Генри боялся одного: как бы ему не оказаться за бортом, когда таксомоторное дело засохнет. Чтобы предотвратить эту опасность, он придумал весьма сложный план, который позволил бы Тэккеру развязаться со своей организацией. Только бы ему удалось уговорить Тэккера пойти на такую сложную и длительную процедуру, а сам он во всяком случае на этом не прогадает. Если дело не выгорит, он будет уже к тому времени юрисконсультом всего концерна. А если выгорит, он на Тэккере сделает карьеру. Тэккер никак не мог решиться на план Уилока, но за него решили дети. Сыну Тэккера, Джону, было тогда десять лет, Дороти - четырнадцать. Как-то в воскресенье, когда Тэккер подсчитывал расходы по хозяйству и был особенно в духе, потому что они оказались ниже обычного, он сказал сыну: - Выбирай любое дело. Можешь стать врачом, адвокатом, инженером, архитектором или дантистом; судя по моим зубам, дантист нам в семье очень пригодился бы. Во всяком случае, тебе пора подумать о том, кем ты станешь и в какой колледж поступишь. Страховку на твое ученье я уже почти выплатил. Дороти обвила руками шею отца: - А я буду твоим компаньоном. - И я, - сказал Джон. - Чтобы стать моими компаньонами, нужно иметь деньги, - сказал Тэккер. - Я сначала буду работать в конторе, - возразила Дороти. - Многие девушки работают в отцовских конторах. - Никогда этого не будет, - сказал Тэккер. - Выкинь это из головы. - А я хочу! - Она топнула ножкой и решительно тряхнула кудрями. Дороти была очень хорошенькая. Отец с улыбкой посмотрел на нее. - Так тебе хочется работать о твоим стариком? По-твоему, не так уж он плох? - По-моему, он гадкий, - надулась она. Тэккер рассмеялся. - Совсем как мама, - сказал он, глядя на ее пухлые, надутые губы. - Ну что ж, мама говорит, что ты гадкий. - Ты только будь такая славная, как мама, тогда тебе не придется торчать в грязной конторе. - А я хочу! И буду! Вот скажу маме, чтобы она велела тебе взять меня в контору. - Ну, нет уж! Будешь там все время около меня вертеться и работать не дашь. Я только и буду делать, что тебя, вот так вот, щипать, - и, нагнувшись к ней, он ущипнул ее, а она взвизгнула, сердито хлопнула его по руке и отскочила в сторону. - Не смей этого делать! - крикнула она. - Я ужа не маленькая! Тэккер опешил. Раньше он не замечал этого. А ведь правда, она почти взрослая. Он перевел изумленный взгляд на сына. Джон стоял красный как рак. Даже Джон, и тот уже большой. - Папа, - сказал Джон, стараясь побороть свое смущение, - а что ты делаешь у себя в конторе? - Да как тебе сказать, - ответил Тэккер, - наживаю деньги. Или стараюсь их нажить. Он заметил, что Дороти насторожилась и наблюдает за ним. Рот у нее был приоткрыт, взгляд пристальный. - Я то, что называется вкладчик, - пояснил он. - Я вкладываю деньги в разные предприятия, а потом слежу, чтобы они приносили доход. Дороти по-прежнему не спускала с него глаз. Вдруг она судорожно вздохнула всей грудью. - Чего вы пристали, не понимаю! - Тэккер ткнул пальцем в сына. - Ты, Джон, пойдешь в колледж и станешь зубодером, а Дороти, - он указал на дочь, - постарается всегда быть такой же милой, как мама. Ясно? Когда он бывал доволен дочерью, то называл ее не Дороти, а Досси. Чтобы уйти от своей организации, Тэккер должен был действовать не спеша и с большой осторожностью. Кроме Уилока, одна Эдна была посвящена в его план. Макгинес, по отдельным намекам, догадывался о том, что происходит, но его Тэккер не боялся. Макгинес успел привязаться ко всей семье, и Тэккер знал, что пока ему выплачивают жалованье, бояться нечего. Порвать сразу Тэккер не мог. Людям, от которых он хотел избавиться, нужно было оставить какое-то хлебное дело, чтобы они могли прокормиться. Если оставить их голодными, они могут стать опасны, а вместе с тем просто взять и передать им все предприятия тоже было нельзя. Они сразу бы догадались, чего он хочет, и постарались бы этому помешать. Они хорошо понимали, что ни одно дело с их участием долго не продержится, и нуждались в Тэккере, который в случае чего мог найти для них что-нибудь новое. Поэтому ничего другого не оставалось, как позволить своим подручным мало-помалу разворовать все его предприятия. На воровство своих администраторов он и раньше смотрел сквозь пальцы, ибо считал, что чем больше они будут красть, тем больше они будут стараться добывать. Он знал, что вполне может на них положиться: дай им только волю, и они оберут его до нитки. А возможность разворовать целый концерн - перспектива достаточно заманчивая, чтобы заставить их позабыть о том, что без Тэккера им ничего нового себе не подыскать. И в довершение всего Тэккер должен был так уйти от своих подручных, чтобы они были уверены, что он не воспользуется своим знанием их прошлого и их дел с целью напакостить им или заставить их принять его обратно. Это был единственный способ вырваться. Сделать организацию независимой - хотя бы в ее представлении, - а самому прикинуться совершенно беспомощным. И делать это надо исподволь, не торопясь, так, чтобы его подручные не заподозрили, что он хочет от них избавиться. Только тогда они оставят его в покое. По мере того как план осуществлялся, Уилок знакомился с концерном в целом. Вся юридическая часть, звено за звеном, сосредотачивалась в его конторе, и дело его расширялось. Конечно, этим он был обязан Тэккеру, и Уилок это знал, но особой признательности к нему не чувствовал. Отношения, установившиеся между ними, были обычными для людей делового мира, где все чувства неизбежно чахнут и извращаются. Уилок был к Тэккеру расположен, но хорошо знал, что никогда не приблизится к этому человеку, если не сделается ему необходим и не завоюет его доверия. А поэтому было совершенно неважно, расположен он сам, Уилок, к Тэккеру или нет. Тэккер тоже был к Уилоку расположен, однако поручил ему эту работу только потому, что в нем нуждался и считал, что с ним он всегда справится. Тэккеру необходим был верный человек на тот случай, если пришлось бы пойти на попятный и вместо того, чтобы рвать с организацией, снова водвориться на старое место. Так что и тут расположение не имело никакого значения и ничего не меняло. Когда Тэккер впервые обратил внимание на лотерейный бизнес, он уже почти развязался со своей организацией и приискивал себе что-нибудь подходящее, какое-нибудь новое, большое и уже вполне легальное дело. После отмены сухого закона он легализовал свои пивоварни и теперь наблюдал со стороны, как его собственная организация и политические деятели, которые участвовали в ее создании, понемногу разворовывают весь бизнес. То же происходило и в ассоциации электроподрядчиков. Без политических деятелей ему не обойтись, за какое бы дело он в будущем ни взялся, и хорошо иметь такое средство, чтобы держать их на привязи, - Тэккер это хорошо понимал. Таксомоторные предприятия и союз пекарей достанутся их собственной администрации. Тэккер все еще получал доходы от всех этих предприятий и все еще номинально числился их главой, и пока что, если бы захотел, мог бы и фактически занять прежнее место. И Тэккеру и Уилоку лотерея казалась превосходным бизнесом. Как раз в это время группа крупных налогоплательщиков и некоторые газеты подняли кампанию за легализацию лотерей, надеясь этим путем снизить налоги. Тэккер рассчитывал, что, утвердившись в лотерейном бизнесе, он заставит своих политических деятелей поддержать эту кампанию и протащить закон. А кроме всего прочего, лотерея была таким бизнесом, которым можно было заниматься, не боясь столкнуться с сильным конкурентом и не прибегая к услугам бывших подручных Тэккера. Администраторы, необходимые для управления банками, уже имелись - это были сами владельцы банков. Они отойдут к синдикату вместе со своим активом. Джо был единственный из старых администраторов, которого Тэккер решил сохранить. Уилок был против того, чтобы брать Джо. Он считал, что к деловым отношениям нечего припутывать родственные. От одного из братьев, убеждал он Тэккера, надо отказаться. А так как банк Лео - один из самых крупных и синдикат много потеряет, если оставит его в стороне, значит, должен уйти Джо. Тэккер не соглашался с Уилоком. У него самого братьев не было, и на работу братьев в одном и том же деле он смотрел так же, как Джо. Кроме того, Тэккер уже сталкивался с Лео и знал, что тот не захочет вступить в объединение и тут может пригодиться Джо, чтобы его уговорить. В конце концов Тэккер сделал по-своему. Хозяин-то как-никак был он. - И вы думаете, что все на самом деле получится так, как вы говорите? - спросил Тэккер. - Я хочу сказать, впоследствии, когда лотереи станут легальными? Вы думаете, что мне и тогда позволят вести этот бизнес? - Я на многое нагляделся и могу сказать вам одно, - ответил Уилок. - Если у вас хватает денег, чтобы занимать должность господа бога, можно быть каким угодно сукиным сыном. Все равно останетесь господом богом для всех, кто идет в счет. Тэккер одобрительно ухмыльнулся. "Мальчишка, - подумал он. - Смышленый, но все же мальчишка. Что он понимает в жизни?" Однако до сих пор ничего такого не случилось, что заставило бы Уилока изменить свое мнение. Все происходило в точности так, как он предполагал, вплоть до мельчайших подробностей: он действительно напился в среду, в канун праздника Благодарения, Джо и Лео действительно рано ушли домой, а Тэккер, Эдна и Макгинес действительно остались ужинать. Только он не думал, что ему потребуется столько времени, чтобы напиться. Нервничал он больше, чем ожидал. 2 Как только Джо и Лео ушли, вошел слуга с подносом. Он подал яичницу с ветчиной, сыр, печенье, булочки, варенье двух сортов и кофе. Пока он все это расставлял на столе, зазвонил телефон. Уилок сказал, что подойдет сам, и пошел в спальню. Стакан виски с содовой он захватил с собой. С его уходом воцарилось молчание. Тэккер и Эдна поглядывали на беззвучного филиппинца. Они проголодались. Глаза Эдны путешествовали от подноса к столу вслед за губчатой дымящейся яичницей, за розовато-желтым сыром, и она прикидывала, в чем ей лучше завтра себя урезать: в утреннем кофе, обеде или ужине. Она чувствовала себя утомленной и решила, что лучше урезать завтрак. Она встанет поздно и выпьет только чашку кофе до традиционного праздничного обеда, который они устраивали для детей. - Давайте разговаривать, - вдруг нарушил молчание Макгинес, - не то еще Эдна услышит. Эдна отвела взгляд от кофейника, который филиппинец ставил на стол. - Что я услышу? - Она откинулась на спинку стула и разгладила юбку, словно готовясь опять принять на себя обязанность души общества. - А то, что мальчики говорят девочкам, - Макгинес кивнул в сторону спальни. Эдна изобразила на лице удивление, а Тэккер спросил: - А почему ты решил, что это девушка? Макгинес выставил вперед руку и указал на браслетку с часами; было около трех. - Одно из двух: либо девушка, либо разносчик молока, - сказал он. - Этого я за вами что-то не замечала, - сказала Эдна. - Раньше вы никогда ни о ком не злословили. - Я и не злословлю, а только говорю. - Восковое лицо Макгинеса покрылось красными пятнами. Голос звучал несколько натянуто. - Это же типичный шалопай с Бродвея. Все повадки у него оттуда. Я только и говорю, что он шалопай с Бродвея, а такие не очень-то стесняются в выражениях, когда разговаривают с девушками по ночам. - Нет уж, теперь давай говори, - сказал Тэккер. - Осточертело мне видеть, как вы с Джо ходите и бормочете себе что-то под нос про Уилока, все норовите подковырнуть его, только он отвернется. - Я же... - Говори прямо, начистоту. Что ты имеешь против Уилока? - Кто, я? С чего ты взял? Я только сказал, что у него бродвейские замашки. А ты сам знаешь, не хуже меня, как такие франты разговаривают с женщинами. Тэккер по-прежнему хмурился и ждал. Макгинес кивнул на столик, на котором выстроились бутылки с виски, потом опустил взгляд на огонь. - Если на то пошло, Бен, - сказал он, - я скажу тебе прямо. Мне кажется, что этот юристик становится, как бы это выразиться, немножко того... словом, он какой-то взвинченный весь. Тэккер вскочил и начал беспокойно шагать по комнате. - Уилок и всегда-то был комок нервов, - сказал он. Макгинес продолжал смотреть в пламя, а Эдна следила взглядом за мужем. - Не думаю, чтобы это звонила девушка, - сказал Тэккер. Он быстро вышел из комнаты, пересек коридор и остановился на пороге спальни. Генри сидел сгорбившись на краю постели; перед ним на маленьком столике у стены стоял телефон. Трубка была на месте. По всему было видно, что сидит он так уже довольно долго. Он опирался локтем о колено, голову уронил на руку, глаза были устремлены на телефон. - Яичница стынет, - сказал Тэккер. Генри вскочил. Улыбка запрыгала по его лицу. - Простите, - сказал он. Стакан виски с содовой стоял тут же на столике, возле телефона. Уилок взял его, отхлебнул и направился к двери медленными, заплетающимися короткими шагами. Тэккер двинулся было к нему навстречу. - Я уж подумал, не стало ли вам дурно. Генри остановился и взглянул на него с комическим возмущением. - Мне - дурно? - переспросил он и широким жестом поднес стакан к груди. Их разделяло несколько шагов, и они с минуту постояли, уставившись друг на друга. Деланная улыбка медленно сползла с лица Генри. Он казался усталым и озабоченным. - Знаете что, Бен, - Холл приставил слухача к моему аппарату, - сказал он. Холл был прокурор, которого губернатор недавно уполномочил провести основательную чистку местной администрации. Губернатор хотел убрать со всех постов сторонников оппозиции и на их место посадить своих людей. - Откуда вы знаете? - спросил Тэккер. - Кто же, как не он? - Я спрашиваю, откуда вы знаете, что вас подслушивают? - Слухач, должно быть, задремал. Я слышал, как он снял трубку. Глаза Тэккера блуждали по лицу Уилока. Он ничего не выпытывал, он смотрел на Генри потому, что тот стоял перед ним. Он думал о Холле и о том, через кого бы добраться до Холла. У Тэккера были связи только в противоположном лагере. - Кто вам звонил? - спросил он. - Девушка одна, вы ее не знаете. - Вы не сказали, что вас подслушивают? - Ну уж знаете, Бен! - Я только спрашиваю. С вашими нервами... А ведь говорят, что подслушанные разговоры не могут служить уликой. Что это противозаконно. - В штате Нью-Йорк это допускается. - Вы вообще-то этим телефоном пользовались? - Я говорил с вами несколько раз. - Отсюда? Ах да, припоминаю. Ну, это ничего. - И один раз звонил Эду Бэнту. - Ну вот. Теперь понятно. - Тэккер сердито посмотрел на телефон. - Да разговор был самый безобидный. Просил для вас билеты на бокс. - Все равно. Не следовало этого делать. - Я же не знал, что меня подслушивают. Может, и подслушивать-то стали только с сегодняшнего вечера. - С таким паршивцем и сукиным сыном, как Холл, надо быть осторожней. Почему когда я разговариваю по телефону, я всегда говорю так, как будто знаю, что меня подслушивают? "А с чего ты взял, что я такой же, как ты, - думал Генри, - или должен быть, или могу быть таким?" - Что Холл - сукин сын, это, конечно, правда. Но паршивцем его, к сожалению, назвать нельзя. - Уилок взглянул на стакан. Лед весь растаял. - Тут уже не виски, а одна вода, - сказал он и направился к двери. Он прошел мимо Тэккера и благополучно добрался до порога, но потом ударился плечом о косяк, отшатнулся, неуверенно протянул руку и, покачнувшись, похлопал ладонью по косяку. Он, видимо, хотел поставить его на место. - Странно, - засмеялся он. - Еще сегодня утром стоял и никому не мешал. - Он повернулся к Тэккеру и громко расхохотался. - Ну что, повелитель, отшучивайся! - Он поднял над головой руку и помахал ею, словно приветствуя Тэккера. - Одари нас своей лучезарной, чудодейственной золотой улыбкой! Тэккер взял Уилока под руку и повел его в гостиную. Генри слегка дрожал. Даже сквозь рукав Тэккер чувствовал эту мелкую внутреннюю дрожь, такую частую, что, казалось, все нервы у него гудят, как телеграфные провода. Уилок все продолжал пить. Он поставил стакан перед своей тарелкой и, съев яичницу, запил ее виски. Потом налил коньяку себе в кофе и зажег его. Все смотрели на маленькое голубое пламя. Эдна тоже захотела попробовать, она находила это очень изысканным, а за ней и Макгинес и Тэккер тоже попросили себе коньяку к кофе. - В таком изысканном напитке, наверно, нет никаких калорий, - пошутила Эдна. Но Макгинес все же решил выпить коньяк неразбавленным. Он сказал, что он человек простой, не любитель всяких модных смесей. Потом Эдна стала уговаривать Генри жениться на какой-нибудь хорошей девушке. Она его уже не раз знакомила то с одной, то с другой, и у нее были еще новые на примете, но пока она о них молчала. Генри уверял, что, на его несчастье, ему только одна девушка нравится, но тут его опередил Бен. - Я не шучу, - сказала она. Генри ответил, что не будь здесь Бена, который и так уже на него косится, то и он бы не шутил. Тэккер громко расхохотался. - Я уже вижу, как бы вы давали свидетельские показания, - сказал он Генри. - Из вас не так-то легко что-нибудь вытянуть. Генри бросил на него быстрый испуганный взгляд. Вся веселость его разом исчезла, и он спросил: - А к коммутатору они тоже могут присоединиться? - Он вспомнил о коммутаторе в своей конторе. - Нет, не думаю, - ответил Тэккер. - Но все-таки надо будет разузнать. - Травля началась, - сказал Генри. - Очевидно, охота на нас разрешена. - Боюсь, что так. Эдна сидела, наклонившись вперед, стараясь заглянуть мужу в глаза. Теперь она вдруг выпрямилась. Рука ее соскользнула со стола и упала на колени, лицо застыло. - Я впервые попадаю в такой переплет, - сказал Генри. - Не знаю даже, что я должен теперь чувствовать. Злиться, что ли? Злиться, нервничать, лезть в драку или еще что-нибудь в этом роде? - Как это - должен чувствовать? - сказал Макгинес. Его раздражала склонность людей, наделенных воображением, выдумывать себе чувства. - Вы должны чувствовать то, что чувствуете, вот и все. Тэккер не слушал. Он смотрел на жену. - По-моему, все уладится, - сказал он ей. - Мы просто напоролись на одного мальчишку, которому хочется выслужиться. - Смышленый, сукин сын, молод и энергичен, карьеру делает, - сказал Генри. Тэккер бросил на Уилока предостерегающий взгляд, Он не хотел, чтобы Эдна встревожилась. - Почему это люди не могут по-хорошему заниматься своим делом и не мешать другим? - заметила Эдна. Генри налил себе еще стакан коньяку. Остальные отказались. Он сразу, одним судорожным, жадным глотком, шумно отхлебнул чуть ли не треть стакана, а потом допивал уже не спеша, прислушиваясь к тому, как Тэккер поручал Макгинесу оповестить всех о Холле - чтобы остерегались, говоря по телефону, а для важных дел пользовались автоматом. - На сделку с нами Холл ведь вряд ли пойдет? - спросил Тэккер, обращаясь к Генри. - А что мы можем ему предложить? Холлу нужен Бэнт, наш милейший Эд. Вот что ему нужно. В этом его бизнес. Бэнт - это его капитал. Помните, что я вам говорил насчет монополии и положения в обществе?. - Оставим это. - Я только хочу сказать, что через вас Холл и рассчитывает сломить монополию Бэнта. Если это ему удастся, он сам сделается монополистом. А что мы можем предложить ему взамен? Вы же не можете выдать ему Бэнта, не выдав заодно и самого себя? - Кто говорит о том, чтобы выдавать Бэнта? Во всяком случае, подумал Тэккер, это идея. Он об этом и раньше уже думал. Но это опасно. Бэнт знает о нем больше, чем он знает о Бэнте. Если он предаст Бэнта, будет громкий процесс, и ему придется выступить в качестве свидетеля. Холл настоит на громком процессе. Для его политического бизнеса это лучшая из реклам. А кто может поручиться, что на процессе, вопреки всем заверениям, не выплывут какие-нибудь неприятные факты. Занятый этими размышлениями, Тэккер одновременно наблюдал за Уилоком. Он старался понять, пьет ли Генри потому, что напуган, или потому, что пристрастился к вину. Но как бы то ни было, если он не перестанет, с ним придется расстаться. Слишком рискованно поручать пьянице вести такие важные дела. Иногда Тэккер твердо решал, что Генри пьет только со страху, но минуту спустя он опять начинал сомневаться. - Эдна права, - сказал он. - Вам, Генри, пора остепениться; женитесь, будете иметь какой-то домашний уют. - У меня и так слишком много домашнего уюта. Три квартиры и в каждой по пылесосу. - Чтобы выдувать девок из постели по утрам, - пробурчал Макгинес, но никто его не слышал. - Три? - удивился Тэккер. Он знал о существовании только двух. - Да, как будто так, - сказал Генри. Он поднял руку и стал считать по пальцам. - Квартира на Пятьдесят восьмой улице, Ист-сайд. Я еду туда, когда хочу з-забавно поз-забавиться. З-забавляться. Эта вот, здесь. Сюда я приезжаю, когда желаю чувствовать себя юрисконсультом крупной компании. Квартира в Сентрал Парк Уэст. Туда я отправляюсь, когда хочу быть дельцом. - Он оглядел всех с довольной усмешкой. - Я человек настроений, - сказал он, - и когда я хочу чувствовать себя, как последняя сволочь, то подхожу к зеркалу. - Он рассмеялся, но к его смеху никто не присоединился. - И всюду у вас выпивка, надо полагать, - заметил Тэккер. - Несомненно, и всюду я напиваюсь, все с себя снимаю, голый ложусь посреди комнаты на пол и чувствую себя так великолепно, словно я сам бутылка виски. - У вас и сейчас язык заплетается, - сказал Тэккер, - но только не вздумайте, пожалуйста, раздеваться. Он вдруг взглянул на Эдну. Этот разговор заставил его вспомнить о жене. Когда Эдна лежала в постели, ее большегрудое широкобедрое тело раскидывалось белоснежными холмами и извилинами. - Нет, серьезно, - сказал Тэккер. - Вам надо жениться. Вы сразу остепенитесь. - Он улыбнулся Эдне, а она улыбнулась ему. Казалось, она читала его мысли. Слова Генри, по-видимому, заставили их обоих подумать об одном и том же. На него повеяло теплом. - Я сам был такой же, как и все, - продолжал он, - жадный до денег. Все спешил, думал - надо скорей зашибать деньги, пока не зашибли тебя. А вот Эдна меня изменила, образумила как-то, теперь я жду денег спокойно и не тревожусь. На самом деле только когда Тэккер нажил достаточно денег, чтобы не бояться нужды, он разрешил себе передышку и насладился браком с Эдной. - А сколько ушло времени? - сказала Эдна. Голос ее звучал удовлетворенно и задушевно,