логично, - подумал он, - продолжим! Вышел ли он один или кто-то помог ему это сделать, в любом случае, должен быть выход, через который был совершен побег. Окно отпадает по той простой причине, что его в камере, где сидел Доллон, нет. Невозможно предположить также, что он вышел через дверь, потому что этот, на первый взгляд, самый простой способ выйти из камеры на деле просто нереальный. Здесь Фюзелье был абсолютно прав, из камеры тюрьмы предварительного заключения никто не выходит... Хорошо, будем развивать дальше наш дедуктивный метод. Еще можно было бы допустить, что он вышел через дверь живым, но мертвым Жак Доллон выйти через дверь не мог, так как спрятать труп, перенося его через площадь Дворца, через бульвар, дело очень хлопотное и рискованное; там всегда очень много народу. Вынести его через ворота, выходящие к той или другой набережной, также невозможно: во-первых, там всегда стоят часовые из охраны, а во-вторых, там сразу начинается Сена... Значит, - репортер топнул ногой, - значит Жак Доллон по-прежнему находится где-то в тюрьме предварительного заключения или, по крайней мере, во Дворце Правосудия... если только..." Жером Фандор прервал свои размышления, чтобы прикурить сигарету, ибо он был убежден, что курение помогает вдохновению. Итак, он продолжал: "Также очевидно, что, если тело Жака Доллона до сих пор находится где-то во Дворце Правосудия, оно не может быть в тюрьме предварительного заключения, поскольку последняя была перевернута вверх дном после исчезновения арестованного, и, если бы труп оставался там, он был бы наверняка найден. Ясно также, что труп не спрятан внутри Дворца Правосудия, так как тюрьма предварительного заключения сообщается с ним единственной лестницей, по которой невозможно пронести тело незаметно для всех... Следовательно, остается единственный выход, через который могли вынести тело Жака Доллона, это - канализационные трубы и дымоходы. Будем рассуждать дальше. Насколько мне известно, среди труб, соединяющих тюрьму с трубой для стока нечистот, нет такой большой, чтобы через нее смог пройти человек; с другой стороны, есть дымоход - старый дымоход Марии Антуанетты, - соединяющий тюрьму с крышей, на которой я нахожусь; именно через этот дымоход мог осуществиться побег, - проверим". Посветив фонарем на схему, которую он обманным, кстати, путем вынес из Национальной библиотеки, Жером Фандор принялся изучать, один за другим, камины, указанные на плане. Он быстро нашел отверстие камина, именуемого "камин Марии Антуанетты". "Забавно, - тут же заметил он, - это как раз единственный дымоход, который находится ниже уровня закраины крыши, и, если даже за крышей наблюдали с других домов, отверстия этого дымохода заметить не могли. Если Жак Доллон прошел здесь, его никто не мог увидеть". Другие наблюдения еще больше воодушевили молодого репортера. "Ого, на некоторых камнях дымохода есть свежие следы царапин, а этот светлый след наталкивает на мысль, что в этом месте веревка терлась о стенку дымохода. Очень широкий, кстати, этот дымоход, здесь прошел бы не один Жак Доллон, а сразу двое или трое! Итак, мне кажется, я на верном пути... Ну-ка, ну-ка..." Журналист живо наклонился, просунул голову внутрь и, рискуя свалиться, нащупал скобу, которая, как показалось, блеснула в темноте дымохода. Он выпрямился, лицо его сияло. "Черт возьми! Железные скобы! Внутри дымохода есть железные скобы, и по ним кто-то недавно проходил: видно, как в некоторых местах стерта ржавчина. Значит, Жак Доллон вышел отсюда". Это мог быть только он, потому что камин больше не используют по своему назначению и потому что никому другому, кроме него, не нужно было попасть на крышу Дворца Правосудия. От предположения до убеждения было недалеко. Жерома Фандора страстно увлекло его расследование. Он понимал, что сейчас он готовит необыкновенный репортаж, который прославит его, и эта мысль не была для него неприятной. Обнаружив, что тело могли вытащить через дымоход Марии Антуанетты, он тут же решил: это было тело Жака Доллона. Но пылкое воображение журналиста на этом не остановилось. "Если Жак Доллон остался в живых, - думал Жером Фандор, - то ясно, что, попав на крышу, он мог продолжать побег тремя путями: либо сделать то же самое, что сделал я, только в обратном порядке, то есть разбить слуховое окно, прыгнуть на чердак, выждать там подходящий момент, чтобы спуститься вниз и, смешавшись с толпой в коридорах Дворца, спокойно выйти из него; либо спрятаться на крыше л выжидать; либо, наконец, поискать на крыше отверстие отдушины, которая соединяла бы подвалы или канализационные трубы Дворца с внешним миром и выходила бы в каком-нибудь месте за сотни метров от здания... Но Жак Доллон мертв, - таково мое предположение. Значит, либо его труп до сих пор остается на крыше, либо он спрятан в таком месте, где никто не ходит. В чердачные помещения Дворца Правосудия часто наведываются секретари суда в поисках того или иного дела, той или иной бумаги, которые хранятся там в архивах, стало быть, спрятать труп в этом месте - дело рискованное. Таким образом, либо тело Жака Доллона спрятано на крыше, либо между крышей и канализационной трубой есть какое-нибудь сообщение..." Из этого, естественно, следовало, что нужно тщательнейшим образом осмотреть всю крышу Дворца Правосудия. На всякий случай вооружившись револьвером, Фандор осторожно, ибо он был почти уверен, что в деле Доллона замешан еще кто-то, начал исследовать крышу Дворца Правосудия, светя перед собой небольшим фонарем. Это был нелегкий труд, так как площадь крыши была довольно обширной. Если представить огромные размеры этого величественного здания, его сложную архитектуру с многочисленными двориками, втиснутыми внутри Дворца, то сразу понимаешь, какая сложная задача встала перед журналистом. Но Жером Фандор был не из тех, кто останавливается перед трудностями. Он тщательно осмотрел всю крышу Дворца Правосудия, не оставив без внимания ни один кровельный желоб, ни один укромный уголок. После двух часов работы, вновь вернувшись к дымоходу Марии Антуанетты, он вынужден был признать, что если Жак Доллон поднялся на крышу Дворца Правосудия, то он на ней не остался, а, стало быть, куда-то спустился... Тогда журналист вновь развернул план, который он уже изучал, чтобы найти дымоход камина Марии Антуанетты, и принялся, как могло показаться на первый взгляд, за странную работу. На большом листе бумаги, вздрагивающем при малейшем дуновении холодного ночного ветра, он отметил один за другим все дымоходы, выступающие на крыше, сравнивая их с настоящими, которые видел перед собой. В самом разгаре работы с его уст слетело радостное восклицание: - Черт возьми! Я догадывался об этом! Жером Фандор обнаружил, что на крыше Дворца есть дымоход, не указанный на плане архитектора... Куда он ведет? С каким местом здания соединен? Нужно было выяснить это во что бы то ни стало. И Жером Фандор бросился к дымоходу... Отверстие дымохода было достаточно широким, чтобы в него мог влезть человек. Фандор тут же отметил про себя, что в некоторых местах дымохода камни отвалились, по-видимому, недавно, а на его внутренней стенке виднелся след от веревки. "Что представляет собой эта чертова труба, - подумал он, - вот еще одна загадка. Эта труба не от камина, поскольку на ней нет никаких следов сажи, даже старой. Может быть, это отдушина для воздуха? Но в таком случае она может выходить только в какую-нибудь из комнат Дворца Правосудия? Было бы последней глупостью спускать сюда труп Жака Доллона... Но тогда где, где могли его спрятать?" Журналист приставил ухо к трубе. "Если бы были слышны хоть какие-нибудь звуки, я, может, понял бы, куда ведет эта проклятая труба, но в этот час, разумеется, во Дворце еще никого нет..." И вдруг Фандору показалось, что он слышит плеск воды, едва уловимый, который то пропадал, то вновь появлялся... "Дымовая труба выходит к Сене? Это невозможно, мы находимся далеко от реки, и потом, зачем нужен этот проход до реки?" Озадаченный, журналист несколько секунд думал, потом его вдруг осенило: "А не сообщается ли, случаем, эта труба с канализацией?" Предположение было вполне вероятным. Но как проверить, что именно этим путем было переправлено тело Жака Доллона, и узнать, куда на самом деле ведет эта труба? К своей ночной экспедиции наш молодой репортер подготовился действительно наилучшим образом! Он расстегнул пиджак, чтобы достать обкрученную вокруг тела веревку, длинную и тонкую веревку, которую он спрятал под одежду, спеша в карете во Дворец. Привязать к веревке камень, опустить веревку в трубу, раскачать ее, чтобы убедиться, что дымоход книзу по ширине такой же, как и вверху, было делом одной минуты... но это пока никак не продвигало дело вперед. Нужно было принимать решение. Жером Фандор долго не колебался. - В конце концов, - тихо произнес он, - не сейчас, так потом, - я всегда рискую столкнуться нос к носу с бандой убийц. Испытаем судьбу. И, подгоняя себя, поскольку ему не терпелось проверить правильность своих дедуктивных выводов, Жером Фандор ловко привязал край веревки за одну из соседних труб, засунул револьвер за пояс, обхватил руками веревку и медленно стал скользить по ней вниз, спустившись в узкое отверстие трубы. Ощущения репортера были не из приятных. Жером Фандор не знал точно, хватит ли ему веревки, к, спускаясь в темноте дымохода, которую с трудом рассеивал слабый свет его фонаря, с дрожью ожидал момента, когда веревка кончится, и, не заметив этого, он сорвется вниз... Но открытия, следовавшие по пути, настолько увлекли Фандора, что он почти забыл о существующей опасности. Было абсолютно очевидно, по крайней мере для человека, опытного в полицейских расследованиях, что по пути, который он выбрал, совсем недавно проходили люди. "Вот оторванный камень, след еще совсем свежий" - подумал Фандор. "Ого, а здесь царапина на стене! Хотя нет, это, скорее, похоже на кровь". Прервав на время спуск, Фандор уперся коленями и плечами в стенку трубы и принялся изучать замеченный им след. Никаких сомнений быть не могло! Наблюдательный глаз журналиста действительно обнаружил при тусклом свечении фонаря совсем небольшое красное пятно, скорее всего, это была кровь, которой был испачкан один из выступающих из стены камней. - Это, - прошептал он, - явно доказывает, что Жак Доллон мертв; кровь из раны живого человека оставила бы более широкое пятно, рядом были бы другие пятна крови, как это всегда бывает при царапине. Но это пятно, как видно, появилось в результате удара трупа о внутреннюю стенку трубы; оно не от пролившейся, а от раздавленной застывшей крови... Репортер спустился еще на несколько метров вниз. - Вот это ценная находка! - вдруг сказал он. На шероховатой поверхности каменной стенки он обнаружил несколько приклеенных волосков. Вновь опершись о стенку, он внимательно изучил свою находку и, оставив половину волосков на месте, взял другую половину и осторожно положил ее в бумажник. "Это на всякий случай, если полиция вздумает утверждать, что я все выдумал! Но если внизу я не найду труп Доллона, нужно будет обязательно выяснить завтра, его волосы я нашел или нет..." Жером Фандор спускался все ниже и ниже и время от времени замечал на внутренней поверхности трубы беловатые пятна, похожие на те, что может оставить тяжелый груз, который задевает за внутренние стенки, когда его спускают вниз по веревке. Думая, что до конца спуска еще далеко, он неожиданно почувствовал под ногами опору и принял ее за твердую землю. "Уже добрался до конца пути?" - подумал Фандор. Ему захотелось тотчас же отпустить веревку, но что-то удержало его от этого шага. "Я не знаю, где я. Сначала надо прикрепиться. Неизвестно, может, слева или справа пропасть?" Осторожность его имела основания. То, что он принял за землю, было просто-напросто железной скобой, торчавшей из стены. Жером Фандор схватился за нее, отдышался пару минут и решил проверить, сколько веревки у него осталось. Подтянув веревку, он увидел, что ее всего два-три метра, но тут же с радостью заметил, что, начиная с того места, где он находился, из стены дымохода на одинаковом расстоянии друг от друга выступали другие скобы, вроде тех, которые устанавливают кровельщики и трубочисты и которые образуют своего рода лесенку. Спуск стал веселее, и через несколько минут Жером Фандор уже стоял внизу трубы. Не понимая, куда он попал, он лишь видел при тусклом свечении фонарика вокруг себя что-то наподобие каменного свода. Стараясь как можно меньше шуметь, он сделал несколько шагов и прислушался. Ничего не услышав, Фандор решил увеличить свет в фонаре, чтобы лучше осмотреться вокруг. Труба, через которую он спустился, выходила на что-то вроде стока для нечистот, по всей видимости, заброшенного, и шум воды, услышанный Фандором с крыши Дворца, исходил из тоненького грязного ручейка, протекающего посреди рва в направлении Сены. Почти не отходя от трубы, Жером Фандор, присев на колени, четко увидел следы человека, а чуть дальше - глубокие отпечатки в земле, определить природу которых большого труда не составляло. - Здесь проходили люди, - прошептал он, - это бесспорно! И через некоторое время добавил: - Эти люди несли что-то тяжелое и их было двое; видны следы от двух разных туфель, и след от этих туфель отпечатался более отчетливо на каблуке, а не на носке, значит, проходившие здесь несли тяжелый груз. Жером Фандор сиял от радости, ему казалось, расследование идет великолепно, он все больше и больше приходил к убеждению, что выбрал именно тот путь, по которому был вынесен из тюрьмы труп Жака Доллона. "Какой репортаж! - подумал он. - Какой репортаж!" Но, радуясь как профессионал своему успеху, он не мог не расстроиться, вспомнив о несчастной девушке: "Бедная Элизабет Доллон! Я поклялся ей узнать правду... Боюсь, она будет очень мрачной, эта правда. Сомнений быть не может: ее брат умер, его убили, убили в тюрьме предварительного заключения!" Разговаривая с самим собою, Жером Фандор продолжал путь, внимательно ощупывая взглядом каждую пядь земли в надежде отыскать другие улики... "Странный сток для нечистот: этот грязный ручеек еле течет. Очевидно, туннель заброшен и сейчас не используется по назначению. Вдруг он обмер, увидев перед собой чудовищное зрелище: при свете фонаря он заметил кучу дерущихся, кусающих друг друга огромных крыс, которые, по всей видимости, пожирали свою жертву. Сердце молодого человека перевернулось. - Боже мой, неужели это труп Доллона? Он поднял камень и бросил его в свору отвратительных тварей. Те отскочили, и Жером Фандор увидел на земле красную липкую, вязкую лужу, лужу застывшей крови! "Наверное, здесь убийцы разрезали труп на части, чтобы его было легче нести, и эти мерзкие твари сейчас пиршествуют останками несчастного Доллона, тьфу!" Через несколько шагов репортер обнаружил еще одну лужу крови, почти такую же по размерам и также осажденную крысами. "Теперь ясно, - подумал он, - что мне найти ничего не удастся, трупа больше не существует". Тем не менее он продолжал идти вперед, решив выяснить, куда выходит этот туннель. Фонарь начинал уже затухать, когда журналист заметил перед собой, как и предполагал, просвет: колодец для нечистот заканчивался отверстием, вырубленным в крутом берегу Сены. "Какая удача! Я смогу выйти здесь и мне не придется проделывать весь путь обратно: вверх по трубе, а затем с крыши во Дворец". Вокруг было по-прежнему темно. Лишь вдалеке за горизонтом только-только пробивался рассвет нового весеннего дня. Жером Фандор высунул голову наружу, раздумывая о том, какие акробатические упражнения придется ему сделать, чтобы добраться до набережной... И в тот момент, когда он наклонился над темной водой Сены, его оглушил мощнейший удар в спину; вылетев со своего наблюдательного поста, журналист рухнул в воду. Глава V. Мамаша Косоглазка и Дырявая Башка - Эй, Дырявая Башка, так сколько тебе дали за сюртук и за костюм? Человек, которого только что окликнули, начал копаться в карманах старого, грязного, в заплатах, костюма и после бесконечных поисков наконец выудил оттуда горсть монет и внимательно пересчитал. - Семнадцать франков, мамаша Косоглазка. Косоглазка нетерпеливо перебила его: - Не то, я тебя спрашиваю, сколько за сюртук и сколько за костюм? Мне нужно это, чтобы вести свои записи, а также для того, чтобы знать, сколько я должна каждому из владельцев. Напряги свою память, Дырявая Башка! Выслушав странную, как могло показаться со стороны, просьбу, человек тщетно напрягал свою память. В конце концов он развел руками: - Не знаю. Не могу вспомнить... Я, наверное, уже давно продал эти тряпки... Мамаша Косоглазка безнадежно вздохнула: - Давно! - пробормотала она. - Разрази меня гром, если это было больше двух часов назад... Эх, что с тебя возьмешь, - продолжала она, сострадательно глядя на жалкого малого, который выкладывал деньги на стол, - все знают, памяти у тебя ни на грош и ты тут же забываешь, что делал всего час назад... - Да, - отозвался Дырявая Башка, - это верно... - Ладно, - сказала мамаша Косоглазка, - не будем больше об этом... Она протянула ему старую изорванную одежду, уже давно потерявшую свой вид, и приказала: - Сходи, прицепи снаружи эту мантию академика. Сейчас только восемь часов, и у нас еще есть время, чтобы разобраться с нашим делом. Увидев эти шмотки на витрине, наши кореши поймут, что фараоны не рыщут поблизости и в дом можно входить без опаски... На всякий случай мамаша Косоглазка подошла к порогу двери и быстрым взглядом окинула улицу: ничего подозрительного. - Все в порядке, - проскрипела она, - впрочем, я была в этом уверена: шпики сегодня оставили нас в покое... Наверное, они все заняты делом Доллона. А, Дырявая Башка? Возвращаясь в лавку, мамаша Косоглазка столкнулась со своим компаньоном, который, застыв на месте, благоговейно держал жалкое рубище, напыщенно названное одеждой академика. - Чего ты ждешь? - Ничего. - Что тебе надо сделать с этим костюмом? Дырявая Башка задумался. - Я тебе сказала, - завопила мамаша Косоглазка, - повесить это снаружи лавки. Ты что, уже забыл? - Нет, нет, - возразил Дырявая Башка, поспешив исполнить распоряжение хозяйки магазина. - Ну и тип! - подумала мамаша Косоглазка, по-прежнему сжимая в кулаке вырученные семнадцать франков. Каким образом Дырявая Башка вошел в отношения с мамашей Косоглазкой и дружками этой торговки подержанными вещами? Никто точно не мог этого сказать. Однажды он появился в банде в жалком изношенном платье и начал нести какой-то бессвязный бред. Когда кто-либо шевелился, он повторял за ним его движения. Никто не сумел добиться от него, ни как его зовут, ни откуда он пришел: провалы памяти были поразительны и уже через час несчастный забывал, что он только что делал. Это был бедный слабоумный человек, совершенно безобидный, всегда готовый оказать услугу, которому можно было дать, судя по виду, от сорока до семидесяти лет, точный его возраст определить было трудно, так как лишения и нищета лучше чем что-либо другое могут изменить внешность любого человека. Столкнувшись с таким странным случаем, когда память совершенно не держит мысли человека, мамаша Косоглазка и ее друзья окрестили неизвестного, страдающего к тому же умственной отсталостью, "Дырявой Башкой". Дырявая Башка вел себя ниже травы, тише воды, старался всем угодить и довольствовался тем, что ему давали. Но вернемся к Косоглазке. Она держала на Часовой набережной, между мостом Пон-Неф и улицей Арле, лавку, на которой висела вывеска: "Любитель редкостей". Это громкое название никак не соответствовало внутреннему убранству магазина. На самом деле это была заурядная лавка старьевщика, представляющая собой склад самого разного хлама: от старой разбитой мебели до потрепанных лохмотьев, грудами валявшихся на полу. За магазином, небольшой фасад которого смотрел прямо на спокойное течение Сены, располагалась задняя часть лавки, где как попало стояли убогое ложе мамаши Косоглазки, полусломанная плита, на которой она готовила себе пищу, и валялись те товары, для которых не нашлось места в передней части магазина. Задняя часть лавки сообщалась с улицей Арле темным и узким коридором. Таким образом, хибара мамаши Косоглазки имела на самом деле два выхода, что было нелишним для такой бойкой бабенки, которая постоянно приковывала любопытство полиции и которая прятала у себя разного рода подозрительных незнакомцев, не имеющих крыши над головой. В доме-магазине мамаши Косоглазки кроме двух комнат первого этажа был широкий и довольно глубокий погреб, к которому вела черная извилистая лестница, постоянно пропитанная влагой из-за соседства с рекой. Ступив сюда, человек оказывался в жидкой грязи, хлюпающей под ногами, но, несмотря на это, погреб почти полностью был забит разного рода ящиками, тюками странной формы и другими, самыми разными предметами. Лавка старьевщика включала, разумеется, и этот подвал, который, кроме того, что служил отличным тайником для вещей, представлял собой ценное убежище для тех, кто по тем или иным причинам скрывался от преследования полиции. А мамаше Косоглазке уже приходилось иметь дело с полицией. Последняя встреча со стражами закона, самая серьезная, относилась еще к славным временам, когда в банде Цифр верховодил таинственный вожак Лупар, он же доктор Шалек. Мамаша Косоглазка, арестованная тогда в своем доме по улице Ла-Шарбоньер по обвинению в хранении денежных банкнот, украденных у посредника-виноторговца г-на Марсиаля, попала под суд, но благодаря ловкости адвоката отделалась двадцатью двумя месяцами тюрьмы... Нисколько не исправленная наказанием, после выхода из тюрьмы Клермон мамаша Косоглазка, располагая некоторой суммой, припрятанной ею еще на воле, решила переселиться поближе к Дворцу Правосудия, где эти господа судят и осуждают бедных людей. Иногда она говаривала в шутку: - Живя по соседству с красными мантиями, я, возможно, познакомлюсь с кем-нибудь из них и, кто знает, может, это когда-нибудь пригодится! Но это соседство было, конечно, лишь предлогом, и мамаша Косоглазка по другим соображениям открывала на острове Сите лавку, выходящую на Часовую набережную и размещающуюся в ветхом домишке. Дело в том, что Косоглазка по-прежнему была связана с бандой Цифр, состав которой менялся по мере возвращения с каторги ее членов. В частности, с Бородой, выпущенным после трех лет тюрьмы под залог, который вместе с мамашей Косоглазкой подвизался в обществе контрабандистов и фальшивомонетчиков, чьи дела успешно процветали. Некоторое время жизнь бандитов была спокойной, но потом на них внезапно обрушилось несчастье. Бочар, прославившийся еще во времена Шалека и Лупара, только-только покинув места не столь отдаленные, вновь угодил за решетку, нарвавшись на французских таможенников на бельгийской границе. С ним попались и трое его сообщников, и эта славная группа дожидалась теперь своей участи, отбывая предварительное заключение в тюрьме Санте. Вместе с тем, по мере того, как исчезали одни члены шайки, на их месте вырастала новая поросль. Так, в банде появилась ценная личность, некто Нибе, который благодаря роду своих занятий, мог избавить ее участников от многих неприятностей. Профессия Нибе была в самом деле известной и почетной, поскольку он находился на государственной службе, а точнее, служил надзирателем в тюрьме предварительного заключения. Иногда в доме Косоглазки можно было увидеть толстуху Эрнестин, проститутку из квартала Ла-Шапель, которую некоторое время подозревали в связи с полицией. Правда, эти предположения так и не получили подтверждения. Если бы она даже и хотела заложить своих дружков, то воспоминание о Кокетке, ее коллеге, старой уличной проститутке, с которой она вместе мерила тротуар на улице Гут-д'Ор и которую зарезали насмерть всего лишь за простую угрозу, заставило бы ее сто раз подумать, прежде чем решиться на предательство. В то время как мамаша Косоглазка из глубины своего магазина с насмешливым видом наблюдала, как Дырявая Башка на видном месте укреплял мантию академика, кто-то проскользнул в лавку и поздоровался с ее хозяйкой: - Привет, старуха! Это пришла толстуха Эрнестин, которая, как она объяснила, вот уже более получаса бродила вокруг статуи Генриха IV, не решаясь приблизиться к магазину, не дождавшись привычного условного сигнала. Окружение мамаши Косоглазки знало, что, когда лавка находилась под наблюдением, когда существовала опасность слежки, хозяйка вешала на витрине магазина какую-нибудь старую одежду; но если путь, как говорили в банде, был свободен, если в окрестностях не было никаких подозрительных силуэтов полицейских, то мамаша давала сигнал сбора, представлявший собой не что иное, как старую мантию академика, порванное, латаное-перелатанное платье, без сомнения не замечаемое прохожими и иногда останавливающимися перед лавкой коллекционерами всякого рода необычного хлама, но обладающее особой ценностью для посвященных. Эрнестин пришла к старухе очень встревоженная: - У тебя есть новости? На лице старухи появилось недоумение: - Какие новости? - Похоже, - продолжала толстуха Эрнестин, - бедный Эмиле пропахал мордой землю на своем аэроплане... Мамаша Косоглазка опустилась на стул: - Боже, неужто правда? Бедный мальчуган! Он ничего не сломал себе? - Черт возьми, почем я знаю, - воскликнула Эрнестин, подняв руки к небу. Потрясенные, женщины посмотрели друг на друга. Славный парень, этот Эмиле! Он отошел от дел, но не оставил своих друзей, продолжая помогать им. Три года назад некий Мимиль, один из тех, кто отказывался идти на военную службу, был арестован в Ла-Шапель, в кабачке папаши Корна "Встреча с другом", во время общей облавы и, как полагается, был сослан в Африку, в Бириби; там юноша вместо того, чтобы выделиться, как это было принято в его окружении, вызывающим поведением, наоборот, вел себя настолько примерно, что заслужил даже доверие начальства. И, прикрываясь репутацией примерного солдата, он сумел совершить две кражи из кассы штрафного батальона, да так ловко, что не только не был задержан, но и не вызвал ни малейшего подозрения. Более того, вместо него даже осудили и расстреляли двух невиновных. Принимая во внимание его отличное поведение, Мимиля до окончания срока службы отослали в один из полков, расквартированных в Алжире, и в этом городе, где свободного времени у него стало несравненно больше, он завел дружбу с двумя механиками, которые обслуживали самолеты. Механика была его стихией, для этого парня взломать замок было так же просто, как свернуть сигарету. Увлеченный новым для себя делом, Мимиль через полгода, к концу службы, сумел стать ловким летчиком и, хотя репутации первоклассного авиатора у него не было, он вполне сносно зарабатывал себе на хлеб своей новой профессией. Однако у Мимиля, ставшего к тому времени Эмиле, были более высокие запросы. Он вдруг обнаружил, что, не слишком злоупотребляя, можно без особых усилий заниматься контрабандой с помощью самолета, перелетая из одной страны в другую под предлогом установления рекордов. Никогда таможенникам, а тем более жандармам внутри страны, не придет в голову обыскивать летательный аппарат и проверять, не набиты ли его полые трубы кружевами, не спрятаны ли в заднем или переднем отсеке предметы роскоши, либо тысячи спичек, либо фальшивые деньги. И Мимиль время от времени объявлял, что собирается перекрыть спортивные результаты перелетов по маршруту Брюссель - Париж или, к примеру, Лондон - Кале. Был побит рекорд или нет - его это не очень волновало, главное - беспрепятственно пересечь границу и пролететь над головами таможенников, восторженно машущих вслед самолету, набитому подлежащим к взиманию пошлины товаром на многие сотни тысяч франков. В качестве механиков у Эмиле было двое-трое молодцов, служивших обычно связными между летчиком и шайкой контрабандистов и фальшивомонетчиков, которые собирались тайком в доме мамаши Косоглазки. Вот почему толстуха Эрнестин, узнав об аварии, в которую попал Эмиле, была сильно встревожена. Разбился ли при посадке самолет? Благополучно ли прибыла крупная партия кружев "малин", которую ждали из Бельгии? С некоторых пор, казалось, фортуна отвернулась от бедных жуликов, трудившихся в поте лица. Бочар и несколько его дружков сидели за решеткой. Создавалось впечатление, что за приятелями мамаши Косоглазки пристально следят... Вот и Эмиле шлепнулся на своем самолете... Да... Мамаше Косоглазке надо было обязательно выяснить, что случилось с Эмиле? - Дырявая Башка! - крикнула она. Из-за дверей задней части лавки показалось тупое лицо несчастного. - Дырявая Башка, - приказала ему старуха, вкладывая в ладонь один су, - сходи живо за вечерней газетой и сразу же принеси ее мне, да не забудь о том, что я тебе сказала... Завяжи узелок на своем носовом платке, это будет тебе напоминанием. - О, не бойся, мамаша Косоглазка! - начал божиться Дырявая Башка. - Я не забуду. Не успела за Дырявой Башкой захлопнуться дверь, как в магазин вошел мужчина с нахмуренным лицом. Он прошел внутрь не через вход с набережной, а через заднюю часть лавки, в которую он попал через темный коридор, выходящий на улицу Арле. Рукою он придерживал поднятый воротник, словно ему было холодно, хотя на улице стояло лето, а фуражка, надвинутая на глаза, почти полностью скрывала лицо. Мамаша Косоглазка вынула из двери, выходящей на набережную, ручку и, заперев таким образом лавочку, вернулась к толстухе Эрнестин и только что прибывшему мужчине. - Ну что, Нибе, - спросила она, - что новенького? Мужчина снял фуражку и опустил воротник: это был действительно надзиратель тюрьмы предварительного заключения. - Во Дворце большой шухер, - процедил он сквозь зубы, - поставили всех на уши. - Что, неприятности? - спросила толстуха Эрнестин. - Что-нибудь с корешами, которые сидят в предвариловке?.. Нибе повел плечами и окинул девицу пренебрежительным взглядом: - Дура, это из-за этого мальчишки Доллона. Мамаша Косоглазка и Эрнестин понимали, конечно, что Нибе знал больше, чем рассказал им об истории с Жаком Доллоном и баронессой де Вибре, но они не осмеливались лезть с расспросами к тюремщику, без того бывшему в отвратительном настроении, которое совсем не улучшилось после известия об аварии, в которую попал Эмиле. - Не хватало только этого, - вырвалось у него, - как раз в тот момент, когда мы ожидаем партию товара с кружевами сегодня вечером. - Кто должен доставить товар? - Матрос, - ответил Нибе. - А кто принимает? - спросила мамаша Косоглазка. - Скорее всего, - быстро ответил ворчливым голосом Нибе, - пойду я с Дьяком. Кстати, - продолжал Нибе, разглядывая Эрнестин, - куда он делся, твой мужик? Через час после того как Дырявая Башка отправился исполнять поручение своей хозяйки, он остановился, запыхавшись, словно после быстрого бега, возле темного входа, который вея с улицы Арле в логово мамаши Косоглазки. Дырявая Башка нырнул в коридор, но вместо того чтобы пойти к хозяйке магазина, он ступил на узкую извилистую лестницу, которая привела его на восьмой этаж этого довольно высокого дома. Дырявая Башка повернул ключ в замке, открыл расшатанную дверь и оказался в мансарде, слуховое окно которой выходило на наклонную крышу. Эта жалкая комнатка составляла жилище странного персонажа, который большую часть своего времени проводил в компании известной скупщицы краденого мамаши Косоглазки и частых ее гостей. Очевидно, Дырявая Башка не хотел показать, что он разгорячился от быстрого бега. Сняв пиджак и расстегнув рубашку, он холодной водой сполоснул лицо и шею, вытер влажный от пота лоб и смахнул белый слой пыли со своих грубых башмаков. Ночь стояла светлая из-за рассыпанных по всему небу звезд, и Дырявая Башка, чтобы освежиться еще быстрее, высунул голову наружу через открытое окно. В тот момент, когда Дырявая Башка осматривал крыши домов, силуэты которых вычерчивались прямо перед ним, он неожиданно резко вздрогнул, и тусклый взгляд его глаз на секунду вспыхнул. Перед Дырявой Башкой стояло величественное здание Дворца Правосудия, и, бросив взгляд на верх Дворца, он с удивлением заметил, как какая-то тень расхаживает по крыше, переходя от одного карниза к другому, то исчезая за каминной трубой, то вновь появляясь. Со все более возраставшим любопытством Дырявая Башка следил за странными похождениями загадочного персонажа, разгуливающего посреди ночи по Дворцу Правосудия. "Какого черта?" - спрашивал себя Дырявая Башка, щуря глаза и напрягая зрение, чтобы лучше видеть происходящее. Если кто-либо в этот момент мог бы со стороны понаблюдать за Дырявой Башкой, он был бы просто поражен внезапными изменениями, происшедшими на его лице. Это был не тот Дырявая Башка с пустым взглядом, глуповатой улыбкой и тупой физиономией, каким его привыкли видеть в лавке мамаши Косоглазки, это был совершенно преобразившийся Дырявая Башка, подвижный, гибкий с ловкими движениями рук и умным выражением лица. Короче говоря, совсем другой человек. Дырявая Башка, заинтригованный любителем разгуливать по крышам, еще некоторое время следил за его перемещениями. Он, наверное, остался бы всю ночь стоять возле окна, продолжая наблюдать за незнакомцем, но вдруг Дырявая Башка заметил, что тот, взобравшись на вершину довольно широкой каминной трубы, медленно начал погружаться в нее и вскоре полностью исчез из виду. Дырявая Башка подождал еще несколько минут, надеясь, что незнакомец скоро выйдет из своего необычного тайника. Но тщетно: крыши Дворца вновь приняли свой обычный вид, и на них воцарились тишина и покой. Спустя некоторое время Дырявая Башка входил в заднюю часть магазина. - Чего ты шлялся так долго, - крикнула мамаша Косоглазка, - ты хоть принес газету? Дырявая Башка задрожал, оглядел своими глупыми глазами присутствующих и опустил голову. - Эх, - выдавил он из себя, - я забыл ее купить. Тем временем надзиратель Нибе, не удостоивший ни малейшим вниманием несчастного идиота, продолжал беседовать с толстухой Эрнестин о делах ее любовника Дьяка. Это был еще тот тип, этот Дьяк, и своим прозвищем, так мирно звучащим, он был обязан репутации "звонаря", которую приобрел среди своего окружения. Мрачная это была репутация, так как от ударов любовника Эрнестин звенели обычно не колокола церквей, а головы несчастных прохожих, которых он, предварительно обобрав, никогда не упускал случая оглушить наполовину или на три четверти, или, в случае необходимости, насовсем, если, на их горе, кто-то из них вздумывал оказывать ему робкое сопротивление! Эрнестин заканчивала объяснять Нибе, почему этим вечером не нужно рассчитывать на Дьяка: слишком запутанные и темные события разворачивались в данный момент в городе. Мамаша Косоглазка с любопытством спросила: - Значит, он замешан в деле Доллона? При этих словах Дырявая Башка насторожился, правда, не подав виду и продолжая приводить в порядок огромный тюк со старым тряпьем. Но Нибе ответил мамаше Косоглазке: - Дьяк ни при чем в этой истории, я знаю, о чем говорю... Скорее всего, он опасается повторить участь Бочара, поэтому и не пришел. Впрочем, я его понимаю, сейчас нужно быть очень осторожным. Эрнестин и мамаша Косоглазка принялись оплакивать Бочара. Бедняга! Выйти из тюрьмы, чтобы через две недели вновь угодить туда, да еще с грозным ярлыком на спине: контрабанда, фальшивые деньги... Нибе успокоил их. - Говорю я вам, - проворчал он, - что я нашел для него классного защитника, метра Анри-Робера. С этим парнем, умеющим прибрать судей к рукам, Бочар должен дешево отделаться. Нибе, однако, встревоженно глянул на часы. - Уже почти половина третьего, присвистнул он, - нужно спускаться к реке. Вот-вот Матрос со своей лодкой должен причалить к выходу из канализационной трубы. Мамаша Косоглазка, которая всегда волновалась, когда прибывала очередная партия контрабандных товаров, чтобы осесть в ее погребе, попыталась отговорить Нибе. - Может, сегодня не надо. Ты не справишься один, - начала она. Нибе взмахнул руками, будто хотел сказать: "Ничего тут не поделаешь", но тут его взгляд остановился на Дырявой Башке. Тюремщик мгновение поколебался, затем, наклонившись к женщинам, предложил: - Раз уж нет никого другого, я мог бы взять с собой Дырявую Башку. Но женщины запротестовали, слегка понизив голос, чтобы не мог услышать юродивый: Дырявая Башка еще никогда не ходил на дело. И потом, он часто несет всякий бред, можно ли быть уверенным, что он не выболтает? Нибе улыбнулся: - Как раз его идиотство и паяное отсутствие памяти позволяет без боязни использовать его. - Клянусь, - немного успокоившись, признала мамаша Косоглазка, - ты говоришь дело... Затем, чтобы еще раз убедиться в простодушии несчастного Дырявой Башки, она добавила: - Эй, расскажи-ка, ты сегодня ужинал, Дырявая Башка? Несчастный, казалось, предпринял невероятные усилия. Напрягая память, он обхватил голову руками, закрыл глаза и надолго задумался. Однако после некоторой паузы он ответил с напыщенным, но в то же время удрученным видом: - Право, я уже не знаю. Нибе, внимательно наблюдавший за ним, кивнул головой, подведя итог: - Отлично! Нибе, идя впереди напарника, спустился в погреб мамаши Косоглазки. Ходить по подвалу было нелегко, так как приходилось переступать через разного рода ящики и самые невообразимые тюки. Тюремщик прошел в другой погреб, меньший по размерам, но такой же грязный, вдоль стен которого громоздились длинные ящики со слегка изъеденными ржавчиной крышками. Дырявая Башка, которому было поручено нести фонарь, чтобы освещать дорогу, заинтересовался этими ящиками. Машинально он открыл один из них и отступил потрясенный: ящик был доверху набит золотыми монетами, ярко переливающимися при свете фонаря. Хлопнув слабоумного беднягу по плечу, Нибе оторвал его от созерцания сокровищ. - Смотри, - процедил он сквозь зубы, - не свались в обморок. Похоже, старина, твое слабоумие не доходит до того, чтобы ты не понимал ценности золотых. Ладно, я тебе дам пару монет, если будешь себя умно вести. Правда, - продолжал надзиратель тюрьмы, затягивая своего напарника вглубь второго погреба, - если ты когда-нибудь вздумаешь предъявить эти деньги своему банкиру, будь начеку, хотя это и луидоры, но все же эти звонкие блестящие монеты не совсем правоверные. Так что надо держать ухо востро! Дырявая Башка кивнул головой. Запинаясь на каждом слоге, он дал понять, что смекнул, о чем идет речь. - Фальшивые деньги! - прошептал он. - Фальшивые деньги! В конце погреба находилась широкая массивная дверь, закрытая на железный засов. С помощью Дырявой Башки, которого, казалось, ночная прогулка увлекала все больше и больше, Нибе снял тяжелую перекладину. Как только дверь распахнулась, мужчины оказались в длинном черном коридоре, по которому вовсю гуляли сквозняки. Пол в этом коридоре был выложен тротуарными плитами, по которым бежал зловонный ручеек, несущий в своих мутных водах всякую дрянь. - Это малый сточный колодец острова Сите, - шепнул Нибе на ухо Дырявой Башке. Показывая налево на серое пятно, видневшееся вдалеке, он добавил: - Видишь вон там отверстие? Там этот сток для нечистот выходит к Сене. Именно туда с минуты на минуту должен прибыть Матрос. Неожиданно Нибе запнулся, стремительно отскочил назад, к двери, ведущей в погреб, и, схватив за рукав, потащил за собой Дырявую Башку. Надзирателя тюрьмы насторожил необычный шум: - Что такое? Оба напрягли слух... Сомнений быть не могло, они не ошибались: с противоположной от наружного отверстия сточного колодца стороны был четко слышен ровный и резкий звук шагов. - Кто-то идет? - тихо спросил Дырявая Башка, который в глубине своего сознания, несмотря на провалы памяти, начал сопоставлять этот шум с той странной картиной, которую он наблюдал час тому назад из окна, следя за прогулкой незнакомца по крышам Дворца Правосудия. Нибе утвердительно кивнул головой. Внезапно влажная и липкая стенка свода туннеля осветилась мягким светом неярко светившегося фонаря. - Назад, - прошептал Нибе, отступив в погреб и чрезвычайно осторожно прикрыв за собой дубовую дверь. Спрятавшись и потушив фонарь, мужчины могли без опаски наблюдать через щели между неплотно сбитыми досками за незнакомцем или, может, незнакомцами, которые так неосторожно выдали свое присутствие. Нибе предпочел уклониться от предположений и подождать, что будет дальше. Шум шагов постепенно приближался. Неожиданно перед дверью возник силуэт мужчины и, хотя фонарь загораживал его, отражение света от стенки свода сточного колодца осветило его лицо. Незнакомец был модно одет, волосы у него были светлые, впрочем, как и тонкие усики над верхней губой. Не успел незнакомец пройти мимо двери погреба, в котором укрылись два сообщника, как Нибе, неожиданно разозлившись и сильно сжав руку Дырявой Башки, злобно выдавил из себя: - Это он! Опять он! Журналист, расследующий дело Доллона, всю эту историю, происшедшую в тюрьме предварительного заключения, Жером Фандор. Ну, на этот раз... Дырявая Башка с беспокойством следил за движениями тюремщика. Он четко расслышал, как в тишине щелкнуло лезвие выскочившее из рукоятки ножа. Забыв об осторожности, Нибе открыл дверь и, потянув за собой напарника, бросился вслед человеку, которого он только что узнал - Жерому Фандору. В это время последний не спеша удалялся в направлении к реке. Слегка волнуясь, Дырявая Башка спросил: - Что ты задумал? Нибе процедил сквозь зубы: - Хватит с меня. Осточертело... Эта скотина каждый раз становится у нас на пути... Случай слишком удобный, чтобы упускать его. Сегодня я продырявлю ему шкуру... При бледных лучах зари, которые начинали заглядывать в туннель, было заметно, как вздрогнул Дырявая Башка и как изменилось его лицо. Они на цыпочках приближались к журналисту, который не догадывался о надвигающейся на него опасности и шел спокойным размеренным шагом, наклонив голову, чтобы не задеть за свод сточного колодца. Бандиты были уже почти в метре от него. Не заботясь о том, что его могут обнаружить, Нибе глубоко вздохнул и решительно поднял руку, в которой держал свое смертоносное оружие... В этот момент Жером Фандор, остановившись в конце сточного колодца, высунул голову из отверстия туннеля, выходившего на крутой берег Сены, и прикидывал, по всей видимости, как ему оттуда выбраться. Еще секунда - и нож Нибе с ужасной силой опустился бы на тело несчастного и по самую рукоятку вошел бы в затылок журналисту, но неожиданно Дырявая Башка, неизвестно почему, быстро замахнувшись ногой, сильным ударом в поясницу послал репортера в пустоту ночи! Было слышно, как тело тяжело шлепнулось в Сену... Все произошло настолько стремительно, что одно мгновение Нибе стоял с открытым ртом, продолжая держать правую руку в воздухе и силясь осознать, что же только что случилось. - Идиот! - заорал наконец он, глядя на юродивого. Дырявая Башка скорчил свою глупую улыбку, пожал плечами и ничего не ответил. Трудно описать негодование надзирателя тюрьмы, который из-за невообразимой неловкости Дырявой Башки упустил такую прекрасную возможность избавиться от этого проклятого журналиста. После этой необъяснимой дурацкой выходки оба сообщника вернулись в лавку, где мамаша Косоглазка и толстуха Эрнестин с беспокойством ждали окончания операции. Но, мало того, что мужчины вернулись ни с чем, без каких либо известий от Матроса, который обычно был очень пунктуальным, они упустили такой прекрасный представившийся им шанс. Не зная, впрочем, почему Нибе держит зуб на журналиста, Эрнестин и мамаша Косоглазка начали тем не менее осыпать всяческими ругательствами несчастного Дырявую Башку, как будто он являлся причиной всего зла на свете. Последний тщетно пытался оправдаться, поднимал глаза к небу, бил себя в грудь и бормотал какие-то непонятные извинения. Он не мог объяснить свое поведение. Ему, наоборот, казалось, что он помог Нибе... Обсуждение случившегося продолжалось еще часа два. Вдруг Дырявая Башка встрепенулся, словно очнулся от глубокого сна, и с самым идиотским видом спросил: - Но что я такого сделал? В чем меня упрекают? Сначала все недоуменно переглянулись, но затем поняли: в самом деле, прошло два часа, и Дырявая Башка уже все забыл. Глава VI. В обратном направлении Жером Фандор осуществил свою прогулку по крыше Дворца Правосудия и дымоходу, заканчивающемуся странным сточным колодцем, который вывел его к Сене, в ночь со вторника на среду (трагедия на улице Норвен была обнаружена в понедельник утром). Когда Жером Фандор почти добрался до реки, на него сзади обрушился страшной силы удар, и он тут же свалился в воду. Но Жером Фандор, помимо всех других качеств, отличающих энергичного человека, имел еще одно, очень важное: прекрасное самообладание. Очутившись в реке, он немного проплыл под водой и, вынырнув, как заправский пловец поплыл к арке моста Пон-Неф. Слегка отдышавшись, журналист пробормотал: - Странно! Затем, вновь погрузившись в воду, он поплыл саженками к противоположному берегу Сены, да с такой скоростью, которой поаплодировал бы не один тренер по плаванию. Приплыв к берегу, журналист тихонько спрятался за грудой камней, которая оказалась здесь как раз кстати. Там Жером Фандор снял с себя пиджак и штаны и выкрутил одежду. В самом деле, неприлично было показываться на публике в костюме, с которого ручьем стекала вода. Высушив кое-как одежду, Жером Фандор быстро напялил ее на себя, приобрел более или менее приличный вид и невозмутимо вышел на набережную, где, заметив кучера, медленно ехавшего и дремавшего на сиденье, поспешил к карете, сказав возничему свой адрес. В четверг утром, когда журналист входил в редакцию "Капиталь", его остановил мальчик-рассыльный и прошептал на ухо: - Господин Фандор, в гостиной сидит симпатичная женщина, которая вот уже целый час дожидается вас. Она не захотела называть свое имя, сказала, что вы поймете, кто она. - Какова она из себя? - равнодушно спросил Фандор. - Красивая, говорю же я вам, блондинка, одетая во все черное... Фандор остановил мальчика: - Хорошо, я иду. Через несколько минут, которые потребовались, чтобы положить плащ и трость в зале редакции, Жером Фандор входил в малую гостиную редакции, где его ждала Элизабет Доллон. Заметив журналиста, девушка тут же поспешила навстречу ему. Взгляд ее светился от счастья, было заметно, что она пребывает в сильном возбуждении. - Ах, месье, - сходу заявила она, беря в порыве благодарности журналиста за руку, - ах, месье, я знала, знала, что вы придете мне на помощь. Я прочитала вашу вчерашнюю статью. Спасибо, спасибо вам, но, умоляю вас, поскольку мой бедный брат жив, скажите мне, где же он? Смилуйтесь надо мной, скажите быстрее. Смущенный таким трогательным обращением, Жером Фандор мгновение не знал, что сказать. "Капиталь" действительно опубликовала вчера сенсационную статью Фандора, в которой репортер, отныне ставший признанным экспертом по делу с улицы Норвен, описал с некоторыми недомолвками свои ночные приключения. "Если, - писал он, - Жак Доллон, исчезнувший из своей камеры, где он якобы лежал мертвый, совершил побег из тюрьмы предварительного заключения через знаменитый дымоход Марии Антуанетты, если он выбрался на крышу Дворца и спустился затем по другой трубе к сточному колодцу, который ведет к Сене, не значит ли это, что Доллон жив и что он живым покинул тюрьму?" Журналист, который охотно допускал в своих статьях легкую иронию, не смог удержаться от того, чтобы, несмотря на всю серьезность обстоятельств, не запутать полицию, неизменного соперника репортера, и не попытаться убедить ее, так же как и публику, что герой с улицы Норвен еще жив, в то время как сам Фандор был, разумеется, уверен, что несчастный художник-керамист мертв, это подтверждалось, впрочем, показаниями многочисленных свидетелей. Но сейчас, когда репортер стоял перед девушкой, до него вдруг дошло, насколько жестокой была начатая им игра. Из-за этой статьи в сердце сестры Доллона зародилась надежда, которую нельзя было ей давать. Он посеял в душе девушки радость, на которую она не могла рассчитывать. При виде этого несчастного создания, несколько жалкого, но поистине очаровательного в своем обретении счастья, Жером Фандор почувствовал себя смущенным. Он искренне ответил на ее трогательное пожатие и растерялся, не зная, с чего начать объяснение. Наконец решившись, поскольку затянувшее молчание становилось для него невыносимым, он тихо начал: - Я глубоко виноват перед вами, мадемуазель, виноват, что написал эту статью в том виде, в котором вы ее прочитали, не поставив вас об этом в известность. Мне следовало бы догадаться о последствиях. Некоторые профессиональные обязательства поистине тягостны, поскольку они ведут к тому, что нарушают душевный покой тех, кто более чем кто-либо другой нуждается в поддержке. Увы! Не надо сохранять напрасные иллюзии, клянусь вам, что я говорю вам со всей откровенностью, на которую способен, и с огромным желанием помочь вам, чтобы вы не тешили себя надеждой там, где не осталось места никаким надеждам. Из всего того, что я узнал, увидел, неотвратимо вытекает, что вашего несчастного брата в живых больше нет... Если раньше я сомневался в его смерти, то сейчас я в этом абсолютно уверен. Мужайтесь: время - лучший доктор. Ищите забвения, мадемуазель, ищите покоя! После проблеска надежды, появившегося после того как она прочитала статью Фандора, опубликованную накануне, удар был слишком мучительным, а слова журналиста - жестокими: они отбирали у нее последний шанс увидеть своего брата живым... Вновь наступила тягостная пауза. Фандор, глубоко сочувствующий горю, которое читалось на прекрасном лице Элизабет, не знал, что ему делать, и лихорадочно перебирал в голове слова утешения, желая хоть чем-нибудь помочь в этом страшном несчастье... Элизабет приподнялась, готовая уйти: бедняжка поняла, что продолжать беседу бесполезно. Она хотела остаться одна, чтобы выплакаться вдоволь... Жером Фандор собрался проводить ее, когда в гостиную, не постучав, заглянул мальчишка-рассыльный. - Господин Фандор, там с вами хочет поговорить один мужчина. - Скажите ему, что меня нет. - ответил журналист. Но рассыльный настойчиво продолжал: - Господин Фандор, видите ли, он пришел по делу Доллона, говорит, что он работает сторожем на пристани для прогулочных катеров и кое-что знает! Жером Фандор и Элизабет одновременно вздрогнули, посмотрев друг на друга. Репортер кивнул головой: - Хорошо, пусть войдет... Пока рассыльный выполнял распоряжение журналиста, последний повернулся к девушке: - Скажите, мадемуазель Элизабет, вы чувствуете себя достаточно сильной, чтобы слушать подробности по делу вашего брата? Если этот человек пришел дать свидетельские показания о вашем брате, которого, говорю я вам, уже нет в живых... не кажется ли вам, что было бы лучше... - Я постараюсь быть сильной! - кивнула головой девушка. В комнату в сопровождении рассыльного вошел посетитель. Это был славный малый лет сорока, одетый весьма скромно; на голове у него была фуражка с золотыми якорями, какие носили служащие парижского речного флота. - Месье!.. Мадам!.. Ваш покорный слуга! Казалось, сторож с пристани был сильно смущен... - Господин Фандор, - наконец начал он, - вы, разумеется, меня не знаете, зато я о вас знаю очень многое. Я каждый день читаю ваши статьи в "Капиталь". Правда! Здорово вы пишете! Я своей благоверной так и говорю: "Господин Фандор описывает все эти преступления и истории, словно пишет роман с продолжением". Но, конечно, если вы и привираете немного, то что ж с того, каждый пишет, как может, не так ли? Жером Фандор прервал комплименты своего почитателя. - Конечно, конечно! - ответил он. - Но говорите же, что вас привело ко мне? - О, я бы сказал, вещи совершенно невероятные! Так вот. Я как раз вчера читал вашу статью о том, что Жак Доллон, такой же живой, как и мы с вами, совершил побег, выбравшись на крышу Дворца Правосудия. Я про себя усмехнулся, поймите, дело в том, что я сторож на станции катеров Мост Пон-Неф, и эти события происходили, так сказать, в моем районе. Итак, я как раз читал газету неподалеку от того места, где, как вы предполагали в статье, внутри сточного колодца крысы могли пожирать труп арестованного... Так вот, господин Фандор, я пришел вам заявить, что этого не было. - Ну-ка, ну-ка! Что же вы видели? - Ах, что я видел? Я видел, как улепетывал этот Доллон!.. При последних словах сторожа Элизабет, бледная как мел, резко оттолкнула стул, на котором сидела, и, сцепив руки в умоляющем жесте, бросилась к нему. - Мадемуазель, - объяснил Фандор, - также пришла по этому делу, вот почему ее так заинтересовали ваши слова... Но вы можете сказать точнее, при каких обстоятельствах вы видели, как совершил побег Жак Доллон? - Ну что ж, представьте себе, что вчера утром я поднялся чуть свет, чтобы проверить крепления плавучей пристани, которые в последнее время немного расшатались. В этот момент я заметил, как из отверстия сточного колодца, о котором шла речь в статье, выпал в воду какой-то крупный пакет. Правда, хочу вам признаться, что я был тогда еще в полусонном состоянии... Поэтому я сначала не обратил на это внимания, тем более, что из-за этого мерзкого дождя из отверстий сточных колодцев всегда падает всякая гадость. Но гляди-ка ты, через некоторое время я вижу, что этот пакет, вместо того, чтобы плыть по течению, устремился поперек реки, двигаясь прямо к противоположному берегу Сены? - Ну, а что было потом? Что было после? - А после, милая дамочка, это повернуло за арку моста Пон-Неф, и я уже не знаю, что с ним стало. Но, как я сказал своей женушке, с которой болтал сегодня утром, пусть мне плюнут в лицо, если это не тот парень, сбежавший из тюрьмы. Говорю вам, он прыгнул у меня прямо на глазах в Сену и вплавь перебрался на другой берег... Сторож сделал паузу, затем продолжил: - Вот все, что я хотел вам сообщить, господин Фандор... Кто знает, может это пригодится для одной из ваших будущих статей... Не надо только говорить, что это я вам рассказал, не хочу неприятностей от начальства. Элизабет Доллон уже ничего не слушала. Повернувшись к Фандору, она смотрела на него радостными, блестевшими как от лихорадки глазами и еле-еле шептала: - Он жив!.. Нет, Жером Фандор не мог допустить, чтобы у девушки появились напрасные иллюзии после рассказа, который наверняка произвел на нее сильное впечатление, но который тем не менее не имел никакого значения. Он в нескольких словах поблагодарил сторожа пристани за полученные сведения и отпустил его. Едва за ним закрылась дверь, как Жером Фандор бросился к Элизабет: - Бедняжка! - О, не жалейте больше меня! Меня не надо больше жалеть! Мой брат жив! Этот человек его видел!.. Нужно было избавить ее от ложной надежды... - Ваш брат умер, - заявил он, - если бы это был он, то сторож должен был видеть его позавчера утром, а не вчера утром, и потом, уверяю вас... - Но, в конце концов, этот господин говорил правду... - Уверяю вас, что у меня есть все основания считать, что пловец, который переплыл Сену, был не вашим братом... - Боже мой, кто же это тогда был? Жером Фандор секунду поколебался. Должен ли он был выдавать ей свой секрет? Он сдержал себя: - Это был не он, я это знаю! Его тон был таким твердым, голос его звучал так искренне, что Элизабет Доллон, поверив, что он говорит правду, опустила голову и начала тихо-тихо плакать... Жером Фандор позволил девушке немного поплакать, затем мягко спросил у нее: - Вы не против, чтобы мы поговорили еще немного? Видите ли, меня удерживают страшные обязательства... Я не могу вам всего сказать, хотя я так хотел бы вам помочь! Но прежде всего, умоляю вас, избавьтесь от надежды, что брат ваш по-прежнему жив... Элизабет печально вытерла слезы и, стараясь, чтобы ее голос не дрожал, произнесла: - Ах, месье! Что же со мной будет? Я надеялась на ваше доброе сердце, я думала, что найду в вас поддержку, опору, вы же обещали мне, и вот сейчас вы меня оставляете... О, сейчас я вижу, в своих статьях вы пишете одно, а думаете совсем другое; я в отчаянии... Если бы вы знали, как мне нужно, чтобы меня кто-то поддержал, кто-то помог, я в полной растерянности, я совсем одна, я так одинока... Девушка не могла продолжать, рыдания душили ее, тело ее мелко-мелко вздрагивало. Жером Фандор подошел к ней и тихим нежным голосом, испытывая большую симпатию и огромную жалость к этой несчастной девушке, под чье очарование он попал, попытался успокоить ее, отвлечь от мрачных мыслей: - Ну, мадемуазель, успокойтесь же. Я обещал вам помочь, я сделаю это, будьте уверены. Но для этого мне нужно узнать немного о вас. Кто вы, ваша семья, ваш брат, кто ваши знакомые, друзья и враги. Очень важно, чтобы я вошел в вашу жизнь не как судья, а как товарищ, которого интересует все, что волнует вас. Доверьтесь мне! Если вы мне расскажете о себе, то, может быть, тогда общими усилиями мы сможем приоткрыть тайну, которая до сих пор остается нераскрытой. По мягкой и искренней интонации, с которой говорил молодой человек, мадемуазель Доллон поняла, что он говорит правду. Этой бедной одинокой девочке необходимо было облегчить душу перед тем, кто выказал бы по отношению к ней хоть каплю участия. Очень быстро, совсем не по порядку, но все-таки доходчиво девушка обрисовала журналисту главные вехи своей, довольно простой, жизни, какую она вела подле брата, которого она боготворила. Она рассказала о своем детстве, не подозревая, что Жером Фандор - он же Шарль Рамбер - когда-то в детстве играл вместе с ней. Она в нескольких словах упомянула об убийстве маркизы де Лангрюн - это был такой же трагический эпизод в ее жизни, как и ужасная смерть отца, старого управляющего Доллона, который, перейдя от маркизы на службу к баронессе де Вибре, также стал жертвой преступления. Она рассказала, как Жак Доллон и она, оставшись сиротами, переехали в Париж, имея при себе лишь небольшие сбережения, накопленные отцом. Элизабет работала портнихой, Жак занимался искусством. Постепенно молодой человек, благодаря трудолюбию и таланту, выбрался из нужды, а его сестра оставила мастерскую и переехала жить к нему. Жак Доллон, создав себе с тех пор определенную репутацию в обществе, достиг успехов в творчестве. Молодым людям виделась впереди спокойная жизнь, в которой у них больше не будет ни нищеты, ни лишений. У них появились знакомства, ими стали интересоваться влиятельные люди... Жером Фандор прервал девушку: - Все это время вы оставались в хороших отношениях с баронессой де Вибре? Глаза девушки сверкнули. - Об этой несчастной баронессе и моем брате, - ответила она, - было написано столько гадкого. Газеты, выходившие в эти дни, представляли ее как эксцентричную, неуравновешенную особу. Но это еще не самое страшное, вы сами знаете. Утверждали также, что между нею и моим братом существовала... интимная связь, о, мне даже противно произносить это; все это ложь, сплошная ложь. Разумеется, баронесса де Вибре, человек очень, очень образованный, проявляла интерес к художникам вообще и к Жаку в частности, но эта дружба имеет старые корни, ее семья и наша были связаны, как я вам уже только что сказала, с давних пор... После смерти моего бедного отца баронесса де Вибре никогда не переставала заботиться о нас. К ужасному несчастью, которое постигло меня, когда я потеряла брата, для меня добавилась и смерть покончившей с собой баронессы, которую я так любила... Жером Фандор старался не пропустить ни одного слова из рассказа девушки... Он уточнил: - Вы только что сказали "покончила с собой", мадемуазель. Означает ли это, что вы, как и все, считаете, что ваша покровительница добровольно ушла из жизни?.. Элизабет Доллон, подумав секунду, ответила: - Она сама написала об этом, месье... Оснований не верить этому нет, однако... - Однако что?.. Девушка поднесла руку ко лбу, словно размышляла о чем-то: - Однако, месье, чем больше я думаю об этом, тем более странной мне кажется эта смерть. У баронессы де Вибре был не тот характер, чтобы она могла покончить с собой, даже если бы она была несчастна или разорена. Я часто слышала, как она рассказывала о своих финансовых проблемах и удачах, она даже отпускала шуточки по поводу упреков, которые делали ей ее банкиры Барбе и Нантей из-за того, что она слишком азартна в игре. Она, в самом деле, была страстным игроком, она играла на скачках, на бирже, обожала заключать пари. - Барбе - Нантей? Это не тот крупный банк, что находится на площади Троицы? Вы знакомы с ними, мадемуазель? - Немного. Мне случалось несколько раз встречать г-на Барбе и г-на Нантея в доме баронессы де Вибре, которая приглашала нас на небольшие приемы. Мой брат пару раз прибегал к их советам, чтобы в дело вложить свои скромные сбережения. Да, они еще помогли продать брату его произведения из керамики одному из своих друзей, господину Томери... Молодой человек поинтересовался: - У вас широкие связи в Париже? - Мы вели с братом очень простую жизнь. Кроме баронессы у нас нет больше друзей, за исключением, может быть, г-жи Бурра, очень славной женщины, вдовы инспектора мэрии Парижа. Она содержит небольшой семейный пансион в Отей, на улице Раффэ, кстати, в настоящий момент, я как раз остановилась у нее, так как у меня не хватает мужества вновь поселиться в коттедже в квартале Норвен. Слишком много жутких воспоминаний оставил этот дом. Отныне одинокая в этом грустном мире, я была счастлива обрести у г-жи Бурра сердечный прием и покой. Журналист терпеливо продолжал выпытывать у мадемуазель Доллон сведения, касающиеся ее семьи. - Вернемся, однако, - сказал, немного задумавшись, Фандор, - к вашему злосчастному дому, мадемуазель. Расскажите мне о ваших соседях, с кем из них вы поддерживали отношения? Девушка задумалась. - Вы правильно сказали: "поддерживали отношения", так как настоящих друзей среди жителей квартала у нас не было. Большинство из них рабочие или ученики художников. Правда, мы довольно часто встречались с одним добрым соседом, голландцем, по фамилии Ван Герен. Он занимается тем, что делает аккордеоны и живет в доме напротив со своими шестерыми детьми. Бедняга уже давно овдовел. Еще есть г-н Луи, гравер, он иногда приходил к нам на чай со своей женой, которая служит на почте. Вот и все наши знакомства в квартале. Девушка замолчала. Жером Фандор спрашивал себя, кто из окружения семьи Доллон мог бы быть заинтересован в исчезновении несчастного художника-керамиста, который был не так уж богат, чтобы вызывать зависть соседей. Журналист неожиданно спросил, словно вспомнив о чем-то: - Скажите, мадемуазель, когда вы, возвратившись из Швейцарии, вошли в мастерскую вашего брата, где произошла трагедия, вы не заметили там ничего необычного или чего-нибудь такого, что вас удивило бы или насторожило? Девушка вновь задрожала при воспоминании о жутких минутах, которые она совсем недавно пережила. Она и сейчас видела перед собой испуганные и любопытные взгляды кумушек, когда шла от главной улицы квартала до двери дома, испытывая при этом жестокие муки и страдания. Появление домработницы на пороге дома, доброй г-жи Бежю, придало ей некоторые силы. Она смогла взять себя в руки и спокойно поднялась наверх в сопровождении незнакомого человека, наверное, одного из инспекторов Сыскной полиции, постоянно дежуривших в доме. Поднявшись, она увидела, что в мастерской был полный беспорядок. Вдруг, не справившись с волнением, которое вызвали у нее эти ужасные воспоминания, Элизабет Доллон быстро заговорила: - Мой бог, я не заметила ничего подозрительного, месье. Но, правда, надо сказать, что я не особенно осматривалась. В тот момент мне хотелось быстрей бежать к своему брату, столь несправедливо обвиненному в преступлении... Журналист быстро спросил, перебив девушку: - Ваш брат во время первого допроса заявил, что в тот вечер, когда случилась трагедия, он никого не принимал. Как вы объясните, каким образом баронесса де Вибре могла очутиться мертвой в его мастерской, рядом с ним, в то время как никто не видел, как она входила в дом? Ваш брат не мог ошибиться? Не упустил ли он чего-нибудь? Как вы думаете? Девушка печально посмотрела в глаза молодому человеку, затем потупила взор. Руки ее нервно дрожали, и она сильно сжала их в кулаки, чтобы унять дрожь. - Не бойтесь, доверьтесь мне, - настойчиво продолжал Жером Фандор, - скажите мне, что вы думаете об этом? Элизабет Доллон встала, сделала несколько шагов по гостиной и остановилась прямо напротив журналиста: - Вы разбудили в моем сердце, месье, самые страшные подозрения, которые появились у меня после моего возвращения в Париж. Есть в этой трагедии нечто загадочное, что мне трудно объяснить. Мне кажется, что к моему брату действительно кто-то приходил в тот вечер. Я не могу сказать ничего определенного, но у меня есть какое-то предчувствие... Жером Фандор заметил: - Предчувствие?.. Этого мало. - Да, да, - словно озаренная каким-то открытием, воскликнула девушка, - есть нечто большее: у меня есть факты... - Говорите же скорее. - Так вот, представьте себе, что среди бумаг, разбросанных на столе моего брата, лежал какой-то список с фамилиями и адресами. Он был написан на бумаге, которую покупал мой брат, и написан зелеными чернилами, похожими на те, которыми мы пользуемся в доме, таким образом... - Таким образом, - не выдержал журналист, потрясенный этой дедуктивной логикой, видя, куда клонит девушка, - вы делаете заключение, что этот список был написан в вашем доме? - Да, и я могу с уверенностью утверждать, что это не был почерк моего брата. - Ни почерк баронессы де Вибре? - Ни почерк баронессы де Вибре. - Что же было в этом списке? - Я же сказала, фамилии, адреса лиц, которых мы с братом знали. Были также написаны, по-моему, две или три даты... - Это все? - Это все, месье. Больше я ничего не припоминаю. - Да, действительно, этого маловато, - разочарованно произнес журналист... - Вместе с тем, даже эти незначительные подробности очень важны... Что вы сделали с этим списком, мадемуазель? - Я, наверное, унесла его с другими бумагами, которые находились в доме, когда приходила туда за вещами перед тем, как переехать в семейный пансион в Отей. - Кстати, - посоветовал Жером Фандор, - при случае захватите этот список, я хотел бы взглянуть на него. Тут беседу прервал мальчишка-рассыльный, который объявил Фандору, что ему звонят из прокуратуры. Спустя два часа Жером Фандор, сидя один в своем кабинете и глядя на лежащий перед ним чистый лист бумаги, размышлял над статьей, которую он опубликует в "Капиталь" сегодня вечером. Из разговора с девушкой он не узнал ничего интересного. Кроме того, ему бы не хотелось рассказывать публике о подробностях жизни мадемуазель Доллон. Она поведала ему обо всем этом, как доверенному лицу, к тому же, эти сведения не имели прямого отношения к случившейся трагедии. Если Правосудию потребуются эти сведения, не представляющие особого интереса, оно получит их в процедурном порядке. На этот раз журналист будет сдержанным, тем более, что в материале нет ничего сенсационного. Но было еще что-то, более важное. Где-то глубоко в сердце у него зарождалось какое-то чувство, которое трудно было еще описать, очень мягкое, нежное, заставляющее его смотреть с некоторым смущением на эту очаровательную девушку, с которой он так долго беседовал и которая, в этом не было уже никаких сомнений, внушала ему симпатию. Так не рассказать ли о версии полиции, о которой ему около часа назад сообщил друг из прокуратуры? Да, это надо было сделать. Не следовало перед читателями игнорировать официальную точку зрения на это дело... и в то же время насколько смешным казались ему умозаключения полиции! В самом деле, Сыскная полиция в своих выводах о том, что Доллон жив, основывалась, в основном, на показаниях сторожа с пристани, которого полицейские пришли допросить после того, как он все выболтал, хвастая направо и налево о своих наблюдениях за побегом Доллона. Однако Фандор лучше, чем кто-либо другой, знал об этом загадочном пакете... или человеке, который переплывал Сену в среду утром на рассвете... Ладно! Он должен сообщить официальную точку зрения властей... Он это сделает. Вместе с тем прежде чем приступить к своей новой статье, он передал сестре Доллона по пневматической почте следующее письмо: "Не верьте ни одному слову из официальной версии Сыскной полиции, о которой вы прочтете в сегодняшнем вечернем выпуске "Капиталь". Затем, вернувшись к своей работе, он начал писать: И снова о деле с улицы Норвен Служба Сыскной полиции в обратном порядке проделала путь, указанный ей сотрудником нашей газеты Жеромом Фандором. Через сточный колодец, берущий начало у берега Сены, по крыше Дворца Правосудия, через дымоход камина Марии Антуанетты один из инспекторов полиции добрался до тюрьмы предварительного заключения. Сыскная полиция убеждена, что Жак Доллон сбежал и по-прежнему жив. Глава VII. Жемчуг и бриллианты - Надин! - Да, княгиня! - Надин, посмотри там, который час? Молодая черкешенка, с черными, как смоль, волосами и стройной фигурой, легко вскочила со стула. Она уже почти вышла из умывальной комнаты, чтобы отправиться выполнять приказ своей госпожи, как та вновь ее окликнула: - Нет, стой, не уходи, Надин, останься со мной. Черноглазая черкешенка покорилась желанию госпожи, но, заглянув ей в глаза, удивленно спросила: - Почему, княгиня, вы не захотели, чтобы я уходила? - Ты что, не помнишь, Надин, сегодня же тот день... и мне страшно. Княгиня Соня Данидофф, верная своим привычкам, возвратившись домой, принималась около восьми часов вечера, предварительно переодевшись, за легкий ужин, а затем перед сном, около одиннадцати, принимала теплую благоухающую самыми разными опьяняющими эссенциями ванну. Прекрасная иностранка беседовала сегодня вечером со своей служанкой, вытянувшись в большой широкой ванне. Было примерно одиннадцать часов с четвертью. Княгиня Соня Данидофф, хотя и жила уже долгие годы в Париже, никак не могла решиться купить себе жилье и жить в своей собственной квартире. Обладая огромным состоянием, позволяющим ей тратить деньги, не ограничивая себя в расходах, она предпочитала жить на американский манер, просто устроившись в одной из тех роскошных гостиниц, что чуть ли не ежедневно вырастали в районе площади Этуаль. Обслуживал ее многочисленный штат вышколенных слуг, но особое предпочтение она отдавала хорошенькой черкешенке по имени Надин, которую она привезла с собой из отдаленных уголков южной России. Надин, маленькая дикарка, сначала была напугана беспрерывным движением большого города и всякими достижениями цивилизации, которые приводили ее в ужас, но затем постепенно привыкла к своей новой жизни. По мере того как восточная служанка подрастала, княгиня Соня Данидофф все больше приближала ее к себе. Сейчас она стала первой горничной княгини, единственным человеком, которому не только позволялось, но и в чьи обязанности входило присутствовать при ежедневных купаниях великосветской дамы. Это была одна из старых привычек княгини, вот уже на протяжении многих лет она никогда ей не изменяла. И всегда рядом с ней должна была находиться служанка, в настоящее время это место занимала Надин. Обычно очаровательная иностранка не требовала, чтобы с ней постоянно оставались в ванной комнате, но сегодня вечером Соня Данидофф, более нервная и более беспокойная, чем всегда, не позволяла Надин отойти ни на секунду. Она не узнает, который теперь точно час, ну и ладно. Более того, ее совсем не волновало, опоздает она или нет на бал, который устраивал в ее честь сахарозаводчик Томери, даже наоборот, ее более позднее появление украсит собравшееся общество и явится кульминацией вечера. Соня Данидофф произнесла эту фразу "сегодня же тот день..." с таким искренним волнением, что черкешенка Надин, не выдержав, разразилась слезами. Она хорошо знала, что скрывается за этой роковой фразой. Служанка не забыла, что ровно пять лет назад, день в день, в тот момент, когда Соня Данидофф принимала ванну, перед госпожой возник таинственный незнакомец, который, испугав ее до смерти, удалился, прихватив с собой приличную сумму денег. Княгиня, наверное, не придала бы значения этому банальному происшествию - кражи в отелях были делом довольно распространенным, если бы дерзкий бандит, проникший в ванную Сони Данидофф, не был бы никем иным, как загадочным и неуловимым Фантомасом, чья мрачная слава с тех пор еще больше возросла. С того времени Соня Данидофф, принимая ванну, не могла не вспоминать о Фантомасе, и каждый год в тот день, когда произошло разбойное нападение, она испытывала ужасный, безумный страх, представляя себе, что бандит может снова появиться перед ней и что на этот раз он будет беспощаден. Надин знала обо всем этом. Она также дрожала от страха, вспоминая о том роковом дне, но, чтобы отвлечь свою дорогую госпожу от мрачных мыслей, она стала потихоньку успокаивать ее. - Надо забыть об этом, - пела она своим мелодичным голоском, - вы скоро отправитесь на бал к господину Томери, вашему жениху. Княгиня вся сжалась. - Ах Надин, Надин, - отвечала она, глядя странными глазами на свою верную служанку, - я не могу справиться со своими тревогами... То же число... Ты же знаешь, насколько мы суеверны там... у себя дома. Парижская жизнь, которую я веду здесь, не разрушила в моей душе наивности девушки степей. И потом, понимаешь, мне кажется, господину Томери не следовало давать этот бал всего две недели спустя после трагической кончины бедной баронессы де Вибре... Я пыталась его отговорить. Насколько мне известно, баронесса когда-то была его любовницей... - Говорят, - еле слышно прошептала Надин. Соня Данидофф продолжала, словно разговаривала сама с собой: - Уверена в этом. Именно для того, чтобы разуверить меня в этом, Томери решил во что бы то ни стало устроить праздник сегодня вечером: баронесса де Вибре, сказал он мне, была всего лишь хорошим старым другом... знакомой... я не могу, мол, отложить нашу свадьбу из-за тоге, что эта женщина умерла, в противном случае это даст повод для сплетен. - Дай мне зеркало, - потребовала она у черкешенки. После того, как приказание было исполнено, княгиня долго и с удовольствием рассматривала прекрасное лицо, отражавшееся в зеркале, и после некоторой паузы, вновь обретя хорошее настроение, произнесла: - Бедная баронесса! Интересно, смогла бы я ревновать ее к Томери? - Княгиня, - вмешалась Надин, - надо выходить из ванны, вы опоздаете. В соседней умывальной комнате, залитой электрическим светом, который ярко отражало бесчисленное количество зеркал, княгиня Соня Данидофф закончила свой туалет с помощью Надин, чрезвычайно гордой, что она - единственная горничная, допущенная одевать свою госпожу. Сейчас женщины шутили. Надин не переставала изумляться великолепию княгини, а Соню Данидофф потешало детское восхищение черкешенки. Соня Данидофф облачилась в изысканное платье из крепдешина, которое благодаря простому, но искусному покрою красиво облегало гибкое тело молодой женщины. Княгиня с сияющим лицом несколько секунд молча стояла посреди комнаты, в то время как за ней с искренним восхищением наблюдала Надин, которая не уставала поражаться роскоши, окружавшей ее госпожу. Молоденькая черкешенка, не удержав своего наивного порыва, воскликнула: - До чего же вы красивы, княгиня, как это все должно дорого стоить!.. И неуверенно добавила: - Наверное, по крайней мере, тысячу франков? Соня Данидофф улыбнулась. - Тысячу франков! - воскликнула она с мягкой иронией в голосе. - Увы, дорогуша, я уже стою гораздо больше, в эту сумму входит лишь стоимость моего нижнего белья! Ты же знаешь, Надин, пара таких шелковых чулок, как у меня, уже стоит двести франков. А мои туфли, Надин... Посмотри на атласные туфли, сделанные специально к платью. Со своими бриллиантовыми пряжками они стоят по полторы тысячи франков каждая. Ну, а за платье, я думаю, мне надо будет заплатить своему портному не менее двухсот луидоров... Пораженная суммами, произнесенными госпожой, смуглая черкешенка, раскрыв рот, ловила каждое слово княгини. Но туалет госпожи на этом не заканчивался. Соня Данидофф, уже в платье, открыла свой секретер и достала оттуда несколько футляров для драгоценностей. - Сегодня вечером, Надин, - заявила она, - я буду "в жемчуге и бриллиантах". Поднеся к своим изящным ушкам серьги, сделанные из серого жемчуга и вставленные в оправу наверняка каким-нибудь известным ювелиром, княгиня, засмеявшись, повернулась к Надин: - По сто тысяч франков с каждой стороны, моя голубушка! На пальцы она надела три кольца, украшенных бриллиантами в платиновой оправе. - Еще четыреста-пятьсот тысяч франков, - продолжала она. Надин, открыв один из больших футляров, подносила своей госпоже широкий золотой браслет, благоговейно придерживая его в руках. Но княгиня жестом отклонила украшение: - Нет, Надин, на балах уже не носят золотых браслетов. Вздохнув, молоденькая черкешенка тихо произнесла: - Как жалко! Вы могли бы выглядеть еще богаче с этим прекрасным украшением! Соня Данидофф, помолчав секунду, неожиданно воскликнула, широко улыбнувшись и обнажив свои ослепительно белые зубы: - Ты будешь сейчас довольна, Надин. Мы дополним туалет княгини, украсив ее плечи ожерельем с тремя нитями жемчуга... И Соня Данидофф приложила к своей белоснежной груди сверкающее ожерелье, представ в такой красоте, в какой Надин еще никогда ее не видела. - Вы похожи на святую деву Марию, которую можно увидеть на наших иконах, - прошептала Надин, опускаясь от волнения на колени... - Боже мой! Это же богохульство, Надин, я всего лишь смиренное человеческое создание. И, продолжая перебирать свои драгоценности, забавляющие ее не меньше, чем служанку, которой было трудно представить подобные суммы, княгиня добавила: - Закончим с туалетом, Надин, итак еще одно украшение, которое оценивается в два миллиона франков! Своими точеными пальцами Соня Данидофф застегнула на затылке жемчужное ожерелье. Княгиня еще раз посмотрелась в зеркало и осталась довольна собой, уверенная в эффекте, который она произведет на Томери, ее будущего мужа. Она набросила на плечи роскошную соболиную шубку, которая была не лишней в этот прохладный апрельский вечер, и приказала Надин подать автомобиль... - Дырявая Башка! Дырявая Башка! Мамаша Косоглазка зря орала и надсаживалась от крика, в ответ стояла тишина. Безобразная мегера, открыв дверь лачуги и выйдя за лавку, чтобы окликнуть своего напарника в темном коридоре, выходящем на площадь Дофин, вернулась, бурча под нос ругательства, в кухню - маленький закуток под лестницей. - Где его черти носят, этого дурака? - ворчала она, смакуя из чашки напиток, который она сделала сама, плеснув в оставшийся на дне кофе изрядную порцию рома. Было около одиннадцати часов вечера. Вокруг стояла абсолютная тишина, и визгливый голос мамаши Косоглазки резким эхом раздавался по всему дому. Отпив немного из чашки, старая торговка краденым минуту помолчала, затем вновь подошла к выходу в коридор: - Дырявая Башка, черт тебя возьми! Дырявая Башка! На этот раз мегера орала уже диким голосом. Дырявая Башка по-прежнему не отзывался. - Он не может быть в своей хибаре, - разговаривала сама с собой старуха, - иначе, несмотря на его тупость, он услышал бы меня и пришел... Косоглазка пожала плечами и продолжила: - Наверное, таскается где-нибудь, но где? От него ничего не добьешься, он же через пять минут забывает, что он только что делал... Ладно, черт с ним, обойдемся без него... Торговка краденым с острова Сите вернулась в магазин и собралась взяться за работу, когда дверь, ведущая на набережную, резко распахнулась и в помещение ввалился какой-то субъект, запыхавшийся и взмыленный после быстрого бега. Вбежав со всего разгона в полутемную комнату, посетитель остановился, оглядываясь по сторонам. Мамаша Косоглазка, которую ее профессия научила быть осторожной и недоверчивой, на всякий случай вооружилась первой попавшейся под руку вещью. Ею оказалась сабля, старая кавалерийская сабля, валявшаяся среди другого хлама, выставленного на продажу. Это было ошеломляющее и одновременно комичное зрелище: старуха, держащая в руках грозное оружие, которым она даже в случае необходимости не могла бы воспользоваться. Но у прибывшего не было дурных намерений, совсем наоборот. Отступив на пару шагов, он оперся о стол и вытер пот со лба, по-прежнему не в состоянии что-либо сказать, настолько частым было его дыхание. Мамаша Косоглазка, внимательно присмотревшись, узнала его. - А, - пробормотала она, - это ты Рыжий... Ты, однако, запоздал... Я тебя жду уже полчаса! Эрнестин будет здесь через пять минут. Из-за чего ты задержался? Внешность человека, которого мамаша Косоглазка назвала рыжим, действительно соответствовала кличке. Его коротко постриженные волосы, росшие на круглой голове, были ярко-рыжего цвета с красноватым оттенком. Одутловатые щеки и нос картошкой были обильно усыпаны веснушками, подбородок чисто выбрит и отливал рыжим. Наконец, над маленькими глазками-буравчиками нависали рыжие брови, дополняющие звериный облик субъекта. Вошедший был с непокрытой головой, под черным залатанным пиджаком виднелся жилет с металлическими пуговицами, по швам брюк были пришиты желтые лампасы. Его профессию можно было определить с первого взгляда, он, наверное, был слугой, возможно, судя по ливрее, лакеем в каком-нибудь богатом доме. Отдышавшись, человек еще все-таки не чувствовал себя уверенно в берлоге мамаши Косоглазки. Время от времени он вытирал лоб, но крупные капли пота вновь и вновь появлялись на его узком лице. Он продолжал дрожать всем телом и беспокойно поглядывал из-под насупленных бровей. Мамаша Косоглазка, не обращая внимания на эти мелочи, спросила его напрямик: - Давай, выкладывай, с добрыми или с дурными вестями ты пришел? Человек невнятно пробормотал: - Как посмотреть! Хотя, скорее, с добрыми... В глазах старой торговки краденым мелькнул алчный огонь: - Значит, наша дамочка нацепила свои побрякушки? Рыжий утвердительно кивнул головой. Мамаша Косоглазка, по-видимому, хотела заслужить расположение Рыжего и заставить его разговориться, потому что, сходив в заднюю часть лавки, она вернулась оттуда со стаканом рома. - Выпей, - сказала она, - это тебя взбодрит. Выпив наполненный до краев стакан, Рыжий, казалось, немного успокоился. Наконец он начал объяснять: - Я не мог прийти раньше, мамаша Косоглазка, мне нужно было подождать девчонку... - Как, кстати, ее зовут? - спросила мамаша Косоглазка, которая любила вникать во все подробности. Рыжий четко произнес: - Надин! И добавил: - Чертовски красивая женщина, глаза - огонь... - Да, да, - прервала его мамаша Косоглазка, затем пренебрежительно спросила: - Вот только сумел ли ты что-нибудь вытянуть из нее? Рыжий выпятил грудь. - Конечно, - ответил он, - мне сейчас все известно... и потом, я ее возлюбленный. Косоглазка недоверчиво и слегка насмешливо посмотрела на своего собеседника. - Не может быть, с таким видоном... Рыжий наивно произнес: - О, возлюбленный - это так, к слову... девчонка очень добродетельна. - Тем хуже, - заявила мамаша Косоглазка, - у нас честные дамы не в почете. Ну ладно, бог с ним, говори же, что тебе натрепала девчонка? Рыжий уже совсем освоился и четко, в двух словах, объяснил все мамаше Косоглазке. - Так вот, - начал он, - я ждал около часа, затем появилась Надин. Развязать ей язык не представляло для меня особого труда. Я даже и не спрашивал ни о чем, она все выболтала сама, настолько ее поразил наряд княгини, ее госпожи, которая нацепила на себя целую кучу драгоценностей! Похоже, их там на сотни тысяч, одних только бриллиантов и жемчуга... Мамаша Косоглазка подсчитала что-то про себя и сказала: - Настоящий жемчуг, настоящие бриллианты будут стоить столько, сколько ты говоришь. На тротуаре перед лавкой послышались шаги. Рыжий вновь начал дрожать. - Кто это, - спросил, озираясь, он. - Сюда идут? Но мамаша Косоглазка лишь усмехнулась: - Не нервничай, Рыжий, я же сказала, что тебе нечего здесь бояться... Человек в одежде лакея тем не менее с беспокойством переспросил: - Мне больше нечего здесь делать, я ведь сказал все, что знал. - Да ладно тебе, все нормально, - ответила мамаша Косоглазка. - Ты все рассказал... однако, если хочешь повидаться с Эрнестин... Рыжий не услышал конца фразы. Продолжая дрожать, он направился к выходу. Мамаша Косоглазка не задерживала его. - В конце концов, - на прощание бросила она ему, - это дело твое, разлюбезный ты мой, давай, дуй быстрее, пока не наложил в штаны! Оставшись одна, торговка проворчала: - Не мужики, а тряпки, трясутся от страха из-за пустяков. Мамаша Косоглазка еще продолжала ругаться, когда в комнату кто-то вошел из задней части магазина. Это действительно была толстуха Эрнестин. Войдя в лавку, проститутка, на голове которой была широкая шляпа с вуалеткой, скрывавшей лицо, первым делом освободилась от этих аксессуаров, несколько стеснявших ее. Вместо приветствия она быстро спросила: - Ну как? Мамаша Косоглазка ввела ее в курс дела. - Дело на мази, - заявила она, - только что от меня ушел Рыжий. Он узнал через служанку, что княгиня отправилась на бал разряженная, как королева. Эрнестин с облегчением вздохнула и толкнула локтем старуху: - Давай, шевелись, мамаша Косоглазка. Мне нужны тряпки нищенки, наряди меня как следует, нам нельзя терять ни минуты. Эрнестин, облачившись в лохмотья нищенки, которые превратили ее из проститутки в бедную девушку, одну из тех, кому подают на улице милостыню, прошла в заднюю часть лавки. Она помогла мамаше Косоглазке вытащить из шкафа ящик, где находился самый настоящий аптекарский склад: склянки с разными жидкостями, пакеты с медицинскими бинтами, куски ваты. При свете коптящей лампы женщины внимательно рассматривали этикетки, нюхали склянки... Что они такое замышляли? Что за таинственные снадобья готовили эти ведьмы? По их движениям и обрывкам слов, которыми они обменивались, можно было догадаться о сути их замыслов. Эрнестин с помощью мамаши Косоглазки тщательно приготовила компрессы из ваты и мази, на которые в порядке эксперимента капнула немного желтоватой жидкости, вызвавшей тошнотворные испарения. Затем Эрнестин спрятала под кофтой склянку с хлороформом... Уличная проститутка под бдительным присмотром Косоглазки готовила - в этом не было никаких сомнений - то, что в воровском мире называли маской. Маска из ваты, которую сильно прижимают к лицу жертвы, чтобы та тотчас же погрузилась в летаргический сон. Занимаясь приготовлениями, женщины продолжали болтать между собой. Любопытная мамаша Косоглазка забрасывала Эрнестин вопросами, а та быстро и резко отвечала. - Черт возьми, все очень просто: когда автомобиль остановится, я подойду к правой дверце автомобиля, клянча милостыню... Правда, возможно, княгиня и не захочет подать мне монету, но я все же отвлеку ее внимание, а тем временем Мимиль, зайдя с другой стороны, откроет дверцу и нацепит ей на морду компресс... Она и пикнуть не успеет, Мимиль к тому же придержит ее... Ну а я, заметив за это время, где, в каких местах у нее прицеплены драгоценности, быстро обработаю их, и они отправятся в мою "торбу"... Мамаша Косоглазка кивнула головой. - Ничего не скажешь, хорошо задумано, - процедила она, - но как вы остановите автомобиль? Эрнестин успокоила торговку краденым: - Это сделают другие... возможно даже, что они как раз занимаются этим в данный момент... Мамаша Косоглазка еще раз перебила ее: - Слушай, так что, Мимиль не разбился? Ведь он же грохнулся со своим аэропланом... Толстуха Эрнестин хихикнула: - Да, это правда, он грохнулся, бедняга, да еще с какой высоты, но ничего себе не сломал... на этот раз повезло. - Он заговоренный, - заверила мамаша Косоглазка и, перейдя к другому, спросила: - Ты говорила об остальных. Кто они? - Ну, - сказала Эрнестин, удивленная таким вопросом, - она считала, что уж кто-кто, а мамаша Косоглазка все знает, - будет, как полагается, Дьяк, мой любовник... ну и потом Борода. - Ого, - воскликнула мамаша Косоглазка. - Раз в деле Борода, значит, оно стоит свеч. Эрнестин посмотрела мамаше Косоглазке в глаза. - Да, - сказала она, - дело серьезное, и если с хлороформом ничего не получится... ну что ж... тогда в ход пойдут ножи... Эрнестин глянула на свои серебряные часики. - Уже за полночь, - заметила она, - мне нужно двигать, надо узнать, что там происходит... Она собралась уходить, но мамаша Косоглазка задержала ее. - Выпей стаканчик рому, это придаст тебе смелости. И та, и другая никогда не упускали повода чокнуться. Выпив, Эрнестин прищелкнула языком. - Отличный ром, - сказала она, - пробирает до костей... - Да, - подтвердила мамаша Косоглазка, - ром хорош. Она доверительно шепнула приятельнице: - Как раз этот сорт больше всего любит Нибе. Произнеся фамилию тюремщика, торговка краденым вдруг встрепенулась. - Кстати, - спросила она, - а Нибе в деле или нет? Эрнестин приложила палец к губам: - Тссс, Нибе всегда в деле, ты же знаешь, Косоглазка. Но он, как известно, предпочитает поставлять информацию, а сам работает очень редко... К тому же сегодня, кажется, у него дежурство в тюрьме... Наконец, набросив на голову старый платок, Эрнестин распрощалась: - Ладно, пока и до скорого, мамаша Косоглазка... Из особняка сахарозаводчика Томери открывался чудесный вид на парк Монсо. К этому великолепному зданию вела небольшая улица, тихая и почти пустынная, известная под названием авеню Валуа. По обе стороны от этого авеню, выходившего на бульвар Малешерб, возвышалось несколько редких особняков. Все эти жилища выглядели напыщенно и богато, и если авеню днем казалось спокойным, тихим, можно даже сказать безмолвным, то вечером оно было просто забито многочисленными роскошными экипажами, в которых их владельцы приезжали на приемы или балы, устраиваемые обитателями этих мест. Сегодня вечером оживление, царившее на подступах к авеню Валуа, было не совсем обычным. Автомобили и кареты, вытянувшись в длинную очередь, подвозили приглашенных на бал, устраиваемый сахарозаводчиком Томери, к подъезду, над которым возвышался огромный навес. На этот прием было приглашено все светское общество, и ярко освещенные вестибюли особняка поглощали в себя самых красивых женщин, самых известных мужчин, избранных деятелей, короче, всех, кого называют "сливками парижского общества". В то время как двое конных муниципальных гвардейцев словно кариатиды замерли с обеих сторон входа в особняк Томери, целая туча полицейских обходила экипажи, занимаясь, главным образом, тем, что отгоняла от аристократической улицы Валуа нищих и оборванцев, заполнивших, кто из любопытства, а кто и из менее благовидных побуждений, дорогу, ведущую к дому сахарозаводчика. Полицейские помогали также пристраивать на бульваре Малешерб кареты, которые всю ночь должны были ожидать своих хозяев. Следить за порядком из-за такого небывалого наплыва приглашенных сегодня было трудно. Один из капралов, который не впервые нес службу во время подобных церемоний, говорил своему молодому коллеге: - Я повидал на своем веку немало балов и приемов, но этот у Томери, поверь мне, ни в чем не уступит приему в Елисейском Дворце. Некоторым виноторговцам, державшим поблизости свои лавки, разрешили работать всю ночь. Они прекрасно понимали, что скучать им не придется и что до самого рассвета, то есть до окончания бала, у них будут выгодные клиенты в лице водителей и кучеров экипажей. Хотя было уже около часа ночи, на бульваре Малешерб и при подъездах к улице Монсо царило великое оживление. Если, как можно было предположить, в гостиных особняка Томери было полным-полно народу, то за его пределами к стойкам пивных тянулась очередь из посетителей, которых быстро и ловко обслуживали виноторговцы, предлагавшие самый разнообразный выбор напитков. Большинство этих слуг, кучеров и водителей хорошо знали друг друга, поскольку уже не первый раз встречались в подобного рода местах и, следуя давно заведенной традиции, приветствовали друг друга именами своих хозяев. Так, можно было услышать, как во время беседы выкрикивали, приветствуя имя какой-нибудь персоны, известной в мире политиков или в предместье Сен-Жермен, а на пороге появлялся лакей в обшитом галуном костюме либо слуга с гладко выбритым лицом и напомаженными волосами. А то еще раздастся имя какой-нибудь мировой знаменитости, например Виктора Гюго, Мак-Магона, Клебера... Это означало, что водителей или кучеров называли не по фамилии их господ, а по названиям проспектов или бульваров, на которых жили их хозяева. Со всей этой элитой слуг перемешивался всякий подозрительный сброд, девицы с непокрытой головой, нищие, которые, пресмыкаясь и раболепствуя, предлагали посторожить лошадей или присмотреть за машиной, чтобы те, кто отвечал за свой транспорт, могли воспользоваться минутой свободы и сходить опрокинуть стаканчик. Слуги были рады, в свою очередь, поиграть в господ, и охотно принимали предложения оборванцев. Затерявшись в толпе, Эрнестин и Мимиль внимательно смотрели по сторонам, не упуская при этом из виду своих сообщников, Дьяка и Бороду, которые напялили на себя удивительным образом преобразившие их наряды. Борода, вырядившись в голубую блузу и нацепив на голову большую мягкую шляпу, смахивал на крестьянина или, по крайней мере, жителя пригорода, который выглядел чужим в этом обществе. Он бродил по улице, стараясь не уходить далеко от своего дружка Дьяка. Дьяк ловко преобразился в кучера из богатого дома, который, хотя и не на службе, все равно по привычке, а также из-за тщеславия не расстается с атрибутами своей профессии. На нем был красный в клетку сюртук с рукавами из черного люстрина. Он все время жевал табак, как это делают многие кучеры, которые не могут курить на рабочем месте, а потому и утешают себя дешевым пакетиком жевательного табака. Внезапно Дьяк остановился перед водителем, который отходил от великолепного лимузина. Автомобиль был полностью задрапирован изнутри тканью кремового цвета, в то время как снаружи машина была со вкусом выкрашена в темно-каштановый цвет. - Эй, Казимир, - воскликнул Дьяк, приближаясь с распростертыми объятиями и улыбкой на лице к водителю. Шофер машинально ответил на дружеское пожатие. Однако после короткой паузы он наивным голосом спросил: - Но я что-то тебя не узнаю? - Ты меня не узнаешь, - вскричал Дьяк, - значит, ты не помнишь Сезара? Вспомни, Сезар, который служил у Ротшильдов в прошлом году... Нет, Казимир не припоминал. Но ему хотелось верить, что он знает Сезара, - с тех пор, как он поступил на службу к Соне Данидофф, он увидел и узнал столько людей, что его забывчивость была вполне простительна... К тому же Сезар выглядел славным и приветливым малым, достаточно было глянуть на его светившуюся от радости рожу, чтобы быть уверенным, что вскоре от него последует предложение зайти в пивную. Дьяк, довольный, что так быстро и легко стал другом шофера Сони Данидофф, о существовании которого он узнал два дня назад, действительно, подмигнув, предложил: - Послушай, Казимир, а не опрокинуть ли нам по стаканчику? Дьяк как нельзя лучше попал в цель. Выпивка была одним из грешков Казимира. Отличный шофер, степенный и серьезный мужчина, он имел два порока: любил выпить, о конечно, не злоупотребляя и не напиваясь в стельку, и любил поболтать. Дьяк познакомил Казимира со своим спутником Бородой, которого он представил под кличкой Папаша Каучук. - Славный малый, - сказал он, - занимается тем, что покупает и продает шоферам новые и использованные шины. В этот момент подошел еще один жулик, Мимиль, вызвавшийся покараулить автомобиль. Он уже давно следил за беседой троих мужчин и вышел из тени точно в нужный момент, когда шофер княгини Сони Данидофф начал оглядываться по сторонам, надеясь отыскать какого-нибудь нищего, которому можно было доверить посторожить машину. Расщедрившись, Казимир дал "нищему" двадцать су, прибавив при этом: - Хорошо следи за моей "старушкой", никому не разрешай подходить к ней, а когда я вернусь, я дам тебе в два раза больше того, что ты сейчас получил. - Спасибо, патрон! - воскликнул Мимиль, склоняясь до земли перед шофером. - Будьте спокойны, присмотрим как надо... Молодой бандит заговорщески переглянулся со своими сообщниками, которые тут же поволокли ничего не подозревающего Казимира к ближайшей пивной, где уже гуляла многочисленная подвыпившая публика. Едва они устроились за столиком, как Казимир из вежливости начал уверять, что узнал своего приятеля Сезара, хотя на самом деле никогда его не видел. После второго стакана он уже искренне верил, что помнит место, где он впервые встретил его. - Это, наверное, было на приеме в Министерстве иностранных дел... Дьяк, самоуверенно кивая головой, время от времени радостно восклицал: - Ах, я знал, Казимир, что ты все же вспомнишь меня... Мимиль начал скучать на своем посту, хотя Эрнестин, бродившая неподалеку, время от времени подходила к нему, чтобы обменяться парой слов. Но показываться вместе было небезопасно - вид их совсем не внушал доверия, - и они избегали долгих разговоров. Время между тем шло, и Мимиль удивлялся, что ни Дьяк, ни Борода не подходили сообщить