произошло между мной и Анной. Я никогда не любил Леруа. Сын кавалерийского вахмистра, он объяснял нам в школе: - В кавалерии вахмистр гораздо важнее, чем лейтенант или даже капитан в других родах войск. Он умел устроиться так, что за его вину наказывали других, и неизменно подкупал учителей своей простодушной миной, что не мешало ему корчить рожи у них за спиной. Позже я узнал, что он дважды провалился на экзамене на степень бакалавра. Отец его умер. Мать работала кассиршей в кино. Он поступил на работу в книжный магазин фирмы Ашетт, а через два-три года женился на дочке богатого подрядчика. Был ли этот брак по расчету? Это меня не касалось. И я без всякой задней мысли спросил: - Ты с женой? - Я думал, ты знаешь. Мы в разводе. Если бы не он, я отправился бы на поиски Анны. Ее уже долго не было. У меня вспотели руки. Я был охвачен небывалым нетерпением, какое можно было сравнить разве что с тем чувством, которое стеснило мне грудь в четверг на вокзале в Фюме, когда я не знал, удастся ли нам уехать. Подошла официантка, и я заказал кофе и рогалики на двоих, что снова вызвало у Леруа гнусную улыбку. "Такие, как он, - думал я, - способны все замарать одним только взглядом". Все время, пока длилось ожидание, я испытывал к нему настоящую ненависть. И только когда Анна отворила дверь, он бросил мне, удаляясь в направлении бара: - Оставляю вас вдвоем. Да, вдвоем! Мы опять были вместе. Наверное, в моих глазах читалась радость, потому что Анна, как только уселась напротив меня, прошептала: - Ты боялся, что я не вернусь? - Да. - Почему? - Не знаю. Я как-то вдруг растерялся и чуть было не побежал за тобой на перрон. - У меня же нет денег. - А если б были? - Я все равно бы не ушла. Она не уточнила - из-за меня или нет, а просто попросила монетку для женщины, прислуживавшей в туалете, и тут же отнесла ее. Старики ели молча, как в доме престарелых. Для них сдвинули столы. На одном конце сел священник, на другом - старшая из монахинь. Было половина одиннадцатого утра. Им всем подали сыр и по крутому яйцу - конечно, в счет следующей трапезы, а может быть, и потому, что неизвестно было, чего нам ждать дальше. Те, у кого не было больше зубов, жевали деснами. У одного так текла слюна, что монахиня повязала ему на шею бумажную салфетку и все время внимательно следила за его движениями. У многих веки были воспаленные, на руках - синие набухшие вены. - А ты не пойдешь освежиться? Я не только пошел освежиться, но и взял в чемодане чистое белье, чтобы переодеться. В туалете мои спутники мылись, голые до пояса, брились, расчесывали мокрые волосы. Сшитое кольцом полотенце на палке почернело и воняло псиной. - Знаешь, сколько типов нынче ночью имело с ней дело? У меня стеснилось дыхание и в груди заныло - оказывается, я был ревнив. - Трое, ни больше ни меньше! Я посчитал - все равно почти не спал. Но только, старина, она берет у них по двадцать франков, как в своей забегаловке. А ты был у нее в забегаловке? - Был однажды, с зятем. - А кто у тебя зять? - Ты его видел, когда женился и когда регистрировал детишек. Он служит в мэрии. - Он здесь? - Они не имеют права уезжать. Да это только так говорится! А я своими глазами видел, как драпал офицер полиции на мотоцикле, и жену позади себя посадил. Почему я испугался? Смешно, тем более что сон у меня чуткий, а Анна всю ночь спала, так сказать, в моих объятиях. Еще я узнал в умывальной комнате, что ночью были и другие любовные встречи - в углу напротив нашего; кое-кто наведался к необъятно толстой крестьянке, которой было уже за пятьдесят. Уверяли даже, что после всех к ней подвалился старый Жюль, и она с трудом его оттолкнула. Любопытно, что никто не попытался пристроиться к Анне. Все видели, что она проникла в вагон одна. Следовательно, знали, что она не со мной, что мы только что встретились. С какой стати этим людям было считать, что у меня есть на нее какое-то исключительное право? Но они довольствовались тем, что наблюдали издали. К тому же ни один человек с ней не заговорил - это поразило меня только теперь. Неужели поняли, что она не их породы? Может быть, опасались ее? Я вернулся к Анне. Начальник вокзала дважды подходил к священнику и болтал с ним. Поэтому, видя, что старики сидят за столом, мы не спешили: поезд не уйдет. - Вы знаете, куда мы едем, шеф? Это спросил внезапно появившийся мужчина с трубкой, свежевыбритый, с карманами, раздувшимися от пакетиков табака, которым он запасся впрок. - У меня распоряжение отправить вас через Кламси в Бурж, но в любой момент все может измениться. >- А потом? - В Бурже распорядятся. - Мы имеем право сойти, где захотим? - А вы желаете сойти с поезда? - Я - нет. Но кто-нибудь может попытаться. - Не вижу, каким образом им помешать, да и с какой стати? - А там, на предыдущей станции, нам запретили выходить из вагонов. Начальник поезда в задумчивости почесал затылок. - Это зависит от того, кем вы числитесь, - эвакуированными или беженцами. - А какая разница? - Вас вывезли принудительно, организованно? - Нет. - Тогда вы, скорее, беженцы. А за билет вы платили? - В кассе никого не было. - В общем... Все это было для него слишком сложно, и, сделав рукой уклончивый жест, он бросился к третьей платформе, куда прибывал настоящий поезд с обычными пассажирами, которые знали, куда едут, и купили билеты. - Все слышали, что он сказал? Я кивнул. - Знать бы только, где мне искать жену с малышами! Там с нами обходились, как с солдатами или военнопленными: делай то, делай се, выходить из вагонов запрещается, соки да бутерброды, женщин вперед, мужчин назад, будто мы скотина какая-то! Без нашего ведома отцепили полпоезда, то нас обстреливают, то нас разлучают, словом, мы уже и не люди. Зато здесь - нате вам, полная свобода. Что хотите, то и делайте. А очень припрет - вообще проваливайте на все четыре стороны. Может быть, назавтра, а то и к вечеру вокзал города Осерра уже преобразился. Но самым моим лучшим воспоминанием остался наш с Анной выход в город: у нас ведь было еще время. Как приятно было очутиться на настоящей площади, на настоящей мостовой, среди людей, которые еще не боялись самолетов! Люди неторопливо возвращались из церкви; мы вошли в небольшой бар, выкрашенный в синий цвет, и я выпил лимонаду; Анна, бросив на меня быстрый взгляд, заказала итальянский аперитив. С самого отъезда это был первый вокзал, который мы увидели снаружи с его большими башенными часами, с крышей матового стекла, с сумраком в зале, контрастировавшим с солнечной площадью, и с пестрыми газетами в киоске. - Вы оба откуда? - Из Фюме. - А я думал, это бельгийский поезд. - Тут есть вагоны и бельгийские и французские. - Вчера вечером проезжали голландцы. Их, по-моему, увезли в Тулузу. А вас? - Сами не знаем. Официант поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня. Только потом я понял этот взгляд. - То есть как не знаете? Просто едете наудачу, куда повезут? Одни города уже застигнуты войной, другие еще нет. Мы сами видели по дороге мирные деревушки, где каждый был занят своим делом, и видели станции, забитые всевозможными составами. Это зависело не только от близости фронта. Да и где он был, этот фронт? К примеру, в Бурже, куда мы прибыли днем, нам, как на севере, была организована встреча, и перрон кишел семьями, которые чего-то ждали, сидя на узлах и чемоданах. Это опять были бельгийцы. Я не мог понять, как это они ухитрились добраться сюда раньше нас. Наверно, по другой линии, по которой шло меньше поездов, чем по нашей, но неподалеку от границы они угодили в такую же переделку, что и мы. Их обстреляли с нескольких самолетов. Все - мужчины, женщины, дети - выскочили и легли на насыпь. Немцы сделали два захода и сумели вывести из строя паровоз, убить и ранить десяток человек. Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с людьми на перроне. В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли бутерброды и отложили их про запас, потому что стали предусмотрительней. Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли унести, бросив большую часть вещей. Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех - во-первых, благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых, потому, что не боялся задавать вопросы. - Видите эту блондинку, вон там, в платье в синий горошек? Она несла своего мертвого ребенка до самой станции... Говорят, это оказалась совсем маленькая деревушка. Все вышли на них посмотреть, а она отдала младенца мэру, фермеру по профессии, чтобы тот его похоронил. Женщина рассеянно ела, глядя в пустоту, сидя на коричневом чемодане, обвязанном для прочности веревками. - За ними поехал поезд, он доставил других мертвых и раненых на более крупную станцию, а на какую- они не знают. Здесь им велели выйти, потому что их вагоны понадобились, и они ждут уже с восьми часов утра. Эти люди тоже смотрели на нас с завистью, не понимая, что с ними происходит. Свеженькая, миловидная медсестра в отутюженной форме без единого пятнышка кормила из рожка младенца, покуда его мать рылась в своем узле в поисках пеленок. Мы не видели, как пришел их поезд. Поэтому не знаю, когда они уехали и куда их в конце концов повезли. Правда, я не знал и того, где мои жена с дочерью. Я попытался навести справки, спросил женщину, которая, судя по всему, руководила помощью беженцам, и она спокойно ответила: - Ничего не бойтесь. Все предусмотрено. Будут обнародованы списки. - А где я увижу эти списки? - В центре, где вас разместят. Вы бельгиец? - Нет. Я из Фюме. - Тогда как же вы оказались в бельгийском поезде? Я слышал это уже десять, если не двадцать раз. Еще немного - и нас бы начали этим попрекать. Три наших злополучных вагона по причине бог знает чьей ошибки очутились не там, где им надлежало быть, и нас уже чуть ли не обвиняли в этом. - Куда отправляют бельгийцев? - Вообще говоря, в Жиронду и в Шаранту <Западные департаменты Франции.>. - Этот поезд отправляется туда? Как и начальник вокзала в Осерре, она предпочла отделаться неопределенным жестом. Вопреки тому, чего можно было ожидать, я думал о Жанне и о дочке без особой тревоги и даже с какой-то безмятежностью. Был момент, когда у меня сжалось сердце: я услышал историю про обстрел поезда и про убитого ребенка, которого матери пришлось бросить на маленькой станции. Потом я сказал себе, что случилось это на севере, что поезд, в котором ехала Жанна, прошел раньше нашего и, соответственно, пересек опасный участок раньше нас. Я любил жену. Она была такая, как я хотел, и дала мне именно то, чего я ждал от спутницы жизни. Мне не в чем было ее упрекнуть. Я не искал поводов для придирок и вовсе не поэтому так разозлился на Леруа за его двусмысленную ухмылку. То, что сейчас происходило, никак не было связано с Жанной, не больше чем, к примеру, с обедней или с кондитерской, которую держала ее сестра, или с радиоприемниками, дожидавшимися ремонта у меня в мастерской. Я часто говорю "мы", имея в виду обитателей нашего вагона, так как знаю, что ко многим вещам мы с ними относились примерно одинаково. Но в этом случае я говорю именно о себе, хоть и думаю, что был не одинок. Образовалась трещина. Это не означало, что прошлого больше не было или что я отказался от семьи, разлюбил ее. Просто в какой-то момент жизнь моя перешла в иной план, и нынешние ценности не имели ничего общего с теми, что существовали для меня в прошлом. Я мог бы сказать, что жил теперь в двух планах одновременно, и значение для меня имел этот, новый план, с нашим вагоном, пропахшим конюшней, с лицами, которые еще несколько дней назад были мне незнакомы, с корзинками, полными бутербродов, которые разносили девушки с повязками, и, наконец, с Анной. Я убежден, что она меня понимала. Она не пыталась меня утешать - уверять, например, что жене моей и дочке ничего не грозит и что я скоро с ними свижусь. Мне припомнилось ее утреннее замечание: - А ты спокойный! Она принимала меня за сильного человека; подозреваю, что потому она ко мне и привязалась. Тогда я ничего не знал о ее жизни, не считая ее обмолвки о тюрьме в Намюре, да и сейчас знаю не больше. Ясно одно - в жизни у нее нет особых привязанностей, нет настоящей опоры. На самом-то деле она, вероятно, была сильнее меня. На вокзале в Блуа, если не ошибаюсь, где нас опять ждала организованная встреча, она первая спросила: - Поезд из Фюме не проходил? - Фюме? А где это? - В Арденнах, на границе с Бельгией. - Здесь столько бельгийцев проезжает! На шоссейных дорогах мы тоже видели теперь бельгийские автомобили, тянувшиеся в два ряда, один за другим, так что без конца возникали пробки. Были и французские машины, но их было гораздо меньше, особенно из северных департаментов. Я никогда раньше не видел Луары, которая сверкала на солнце; мы заметили несколько исторических замков - я узнал их по открыткам. - Ты здесь уже бывала? - спросил я Анну. Она не без колебания сказала "да", сжимая мне кончики пальцев. Неужели она догадывалась, что мне немного больно, что я предпочел бы, чтобы у нее не было прошлого? Это было глупо. Но разве все остальное не было глупо? И разве не этого я искал? Барышник спал. Толстуха Жюли перепила и прижимала обе руки к груди, глядя на дверь с таким видом, словно ее вот-вот стошнит. По соломе были раскиданы бутылки, остатки пищи; пятнадцатилетний паренек где-то стащил два солдатских одеяла. У каждого было свое привычное место, свой уголок, про который он точно знал, что сможет его снова занять, когда после остановки вернется в вагон. Мне показалось, что нас стало меньше, чем при отъезде, что четырех- пяти человек не хватает, но поскольку я не считал их, то и не был уверен; я видел только, как монахини забрали от нас к себе в вагон девочку, словно мы были какими-то исчадиями ада. Вечером в Туре нам роздали суп в больших мисках, куски отварного мяса и хлеб. Начинало темнеть. Мне не терпелось испытать ту же близость, что минувшей ночью. К тому шло, потому что Анна с нежностью поглядывала на меня. Последние новости гласили, что нас везут в Нант, а там уж окончательно решат, как с нами быть дальше. Кто-то бросил, заворачиваясь в одеяло: - Спокойной ночи, друзья! Еще виднелись огоньки нескольких сигарет; я ждал, не шевелясь, глядя на сигнальные огни, которые подчас с трудом можно было отличить от звезд. Жеф по-прежнему спал. Рядом с Жюли послышалась тем не менее какая- то возня; вдруг в тишине прозвучал ее голос: - Нет, ребятки! Сегодня я буду дрыхнуть. Так и знайте все. Анна засмеялась мне на ухо; мы выждали еще полчаса. 5 Ночью один из приютских стариков умер, который- не знаю: когда утром в Монте тело выносили из вагона, лицо его было покрыто салфеткой. На перроне находился бельгийский консул, священник прошел вместе с ним к дежурному по станции, чтобы все оформить. Прием здесь был организован лучше - не только судя по числу дам с повязками, но и потому, что люди действительно занимались размещением беженцев. Я надеялся наконец увидеть море - впервые в жизни. Однако вскоре я понял, что оно далеко, а мы находимся в устье реки, но тем не менее видел мачты и трубы кораблей, слышал рев сирен; неподалеку от нас из поезда высыпали матросы, которые построились на перроне и удалились походным шагом. Стояла такая же невообразимо солнечная погода, как и в предыдущие дни; прежде чем поезд тронулся, мы успели привести себя в порядок и позавтракать. Несколько секунд я поволновался: дежурный по станции заспорил с каким-то представителем власти, указывая на наши три невзрачных вагона, словно обсуждая, отцеплять их или нет. Мало-помалу мне стало казаться, что, находясь - не по своей воле - в бельгийском составе, мы представляем собой проблему для начальства, однако в конце концов нас отправили. Но больше всего нас удивила толстуха Жюли. За несколько секунд до свистка она появилась на перроне сияющая, свежая, в хлопчатобумажном платье в цветочек, на котором не было ни морщинки. - Что, по-вашему, ребята, делал Жюли, пока вы тут валялись на соломе? Приняла ванну, настоящую горячую ванну, в гостинице напротив, а по дороге еще ухитрилась купить платье! Поезд шел к Вандее, и через полчаса я издали увидел море. В волнении я взял Анну за руку. Я видел море в кино и на цветных снимках, но мне и в голову не приходило, что оно такое светлое, огромное, нематериальное. Вода, отражая лучи, была такого же цвета, как небо, солнце находилось одновременно внизу и наверху, все грани стерлись, и мне на ум пришло слово "бесконечность". Анна поняла, что все это для меня внове, и улыбнулась. На душе у нас обоих было легко. Да и весь вагон находился в веселом настроении. Теперь мы примерно знали, что нас ждет: консул добежал до первых вагонов и успокоил своих соотечественников, а мужчина с трубкой, который был всегда начеку, сообщил нам новости: - Бельгийцев, похоже, повезут в Ла-Рошель. Говорят, у них там сортировочный пункт. Для них уже оборудован целый лагерь с палатками, кроватями и всем необходимым. - А мы? Чем мы хуже бельгийцев? - Для нас тоже что-нибудь придумают. Поезд шел медленно, и я читал названия местностей, напоминавшие мне прочитанные книги: Порник, Сен-Жан-де-Мон, Круа-де-Ви. Мы увидели остров Иё, который в ярком свете солнца можно было принять за лежащее на воде облако. На несколько часов наш состав превратился как бы в экскурсионный поезд для школьников, который сворачивает на второстепенные ветки и останавливается в открытом поле, а потом снова возвращается назад. Мы не боялись больше выходить из вагона, выпрыгивать на ходу, зная, что машинист нас подождет. Я понял, почему мы так много маневрировали и так долго добирались сюда из Арденн. Регулярные поезда с обычными, заплатившими за билет, пассажирами еще ходили, а на крупных линиях, кроме того, уже появилось множество эшелонов с войсками и снаряжением, которым давалась зеленая улица. Почти на всех станциях рядом с железнодорожниками замелькали офицеры, отдававшие им распоряжения. А наш поезд не принадлежал ни к одной из этих категорий, и его время от времени переводили на запасный путь, чтобы дать пройти другим составам. Я присутствовал при одном телефонном разговоре, который состоялся на прелестном вокзальчике, утопавшем в красной герани; на пороге кабинета начальника станции лежала собака. Сам начальник, страдавший от жары, сдвинул фуражку на затылок и поигрывал лежащим на столе флажком. - Это ты, Дамбуа? Позже другой начальник станции объяснил мне, что они говорили не по обыкновенному телефону. Если не ошибаюсь, это называется селекторной связью, по такому телефону можно разговаривать только с соседними станциями. По нему же сообщают о прибытии поездов. - Как там у тебя? За домом виднелась загородка для кур, такая же, как у меня, и аккуратная грядка с овощами. На втором этаже женщина занималась уборкой и время от времени вытряхивала тряпку в окно. - У меня здесь двести тридцать седьмой. Больше держать его не могу, жду сто шестьдесят первый. У тебя запасный путь свободен?.. А Гортензия уже открыла бистро?.. Предупреди, что у нее скоро будет масса посетителей... Ладно... Благодарю... Отправляю. В результате мы провели три часа на крошечном вокзале, рядом с которым помещалась гостиница, выкрашенная в красный цвет. Пассажиры брали столики штурмом. Пили. Подкреплялись. Мы с Анной сидели снаружи, под сосной, и временами, не находя темы для разговора, испытывали неловкость. Если бы мне пришлось описывать местность, где мы находились, я смог бы сказать лишь о пятнах солнца и тени, розовом цвете дня, зелени виноградников и смородинников, о своем оцепенении, о чисто животном блаженстве, и я спрашиваю себя, не был ли я в тот день очень близок к полному счастью. Запахи вокруг напоминали детство, воздух чуть дрожал, слышались неуловимые звуки жизни. Кажется, я об этом уже говорил, но ведь я не пишу серьезное сочинение, а просто нацарапаю несколько строчек здесь, страницу-другую - там, наспех, украдкой, поэтому повторы неизбежны. Приступая к этому рассказу, я очень хотел предварить его предисловием - не столько по необходимости, сколько из сентиментальности. Дело в том, что в библиотеке санатория были преимущественно книги прошлого века, а писатели в те времена имели обыкновение делать предуведомление, предисловие или обращение "к читателю". Бумага в этих книгах, пожелтевшая, тронутая коричневыми пятнами, была более толстой и глянцевитой, чем в теперешних, а сами книги источали приятный запах, который для меня навсегда связан с персонажами романов. Черные ледериновые переплеты блестели, словно локти старого пиджака; такие же переплеты я обнаружил потом в публичной библиотеке Фюме. От предисловия я отказался из опасения показаться слишком важным. Вполне возможно, я повторяюсь, путаюсь и даже противоречу сам себе - это так, но ведь пишу я главным образом для того, чтобы раскрыть некую правду. Что же касается событий, которые не касаются лично меня, но свидетелем которых я был, я стараюсь как можно отчетливей воскресить их в памяти. Чтобы уточнить кое-какие даты, нужно было бы порыться в газетных подшивках, но я не знаю, где их взять. Но в одной дате - пятница 10 мая, она должна быть теперь в учебниках истории, - я уверен. Уверен я в общих чертах и в маршруте нашего следования, хотя кое-кто из моих попутчиков называл станции, которых мы не видели. В то утро путь еще был свободен, жизнь на нем должна была проснуться примерно через час. Все происходило ужасно быстро и ужасно медленно. Разговоры еще шли о боях в Голландии, о том, что танки стоят под Седаном. В конце концов, память, возможно, меня подводит. Как я уже говорил, рассказывая о последнем утре в Фюме, иные часы я могу восстановить минуту за минутой, в других же случаях помню лишь общую атмосферу. В поезде из-за усталости на нас находило своего рода отупение, голова становилась пуста; это можно объяснить той жизнью, которую мы вели. Мы ни за что больше не отвечали, нам не нужно было проявлять инициативу. От нас ничего не зависело, даже наша судьба. Мне, например, не давала покоя одна подробность, поскольку человек я дотошный и имею обыкновение пережевывать одну и ту же мысль, пока не доберусь до сути дела. Рассказывая про обстрел нашего поезда, я упомянул о кочегаре, стоявшем у паровоза и размахивавшем руками, о мертвом машинисте, но ни слова не сказал о начальнике поезда. Ведь был же там кто-то, кто принимал решения. Я его не видел. Был он? Или нет? Повторяю, не обязательно все всегда происходит по законам логики. Что же касается Вандеи, то я знаю, что моя кожа, глаза, все тело никогда еще не впитывали солнце так жадно, как в тот день; я наслаждался всеми оттенками света, всеми отливами зелени лугов, полей и деревьев. Корова в тени дуба, белая с коричневым, с вечно жующей влажной мордой, перестала быть обычным животным, знакомой картиной, и превратилась... Превратилась во что? Не могу подобрать слов. Мне не хватает умения. При взгляде на корову у меня никогда раньше не навертывались слезы на глаза. А в тот день, сидя на террасе гостиницы, выкрашенной в розовый цвет, я долго и восхищенно разглядывал муху, кружившую над каплей лимонада. Анна заметила это. Увидев, что она улыбнулась, я спросил - чему. - Я только что видела тебя таким, каким ты, наверно, был в пять лет. Мне было даже приятно снова узнавать запахи человеческого тела, в особенности пота. Наконец-то я открыл край, где земля на одном уровне с морем и где видно пять деревенских колоколен сразу. Люди занимались своими делами и, когда наш поезд остановился, глядели на нас издали, не обнаруживая желания подойти к нам, рассмотреть и расспросить. Я обратил внимание, что тут гораздо больше гусей и уток, чем у. нас, а дома такие низкие, что до крыши можно дотянуться рукой; казалось, люди боятся, что их сдует ветер. Я видел Люсон, который напомнил мне о кардинале Ришелье <Первый министр Франции при Людовике XIII, знаменитый государственный деятель, кардинал Ришелье начал свою карьеру как епископ Люсонский.>, потом Фонтене-ле-Конт. Мы должны были приехать в Ла-Рошель вечером, но начальник станции в Фонтене пришел и объяснил, что в темноте нам трудно будет выгружаться и устраиваться в лагере. Не нужно забывать, что из-за налетов авиации стекла газовых и других уличных фонарей были окрашены в синий цвет, а жители обязывались занавешивать окна черными шторами, так что вечером в городах прохожие запасались электрическими фонариками, а машины ехали на малой скорости, с притушенными фарами. - Вам найдут тихий уголок, чтобы вы могли поспать. Похоже, принесут поесть. Так оно и случилось. Сначала мы приблизились к морю, потом снова от него отдалились; наш поезд, который не придерживался расписания и, казалось, искал пристанища, остановился в конце концов среди луга, у какой-то маленькой платформы. Было шесть вечера. Предзакатной свежести еще не чувствовалось. Почти все, кроме стариков, за которыми наблюдали священник и монашенки, высыпали наружу, чтобы размять ноги; я видел, как пожилые женщины с суровыми лицами наклоняются и срывают маргаритки и лютики. Кто-то заявил, что старики в одежде из толстого серого драпа - дефективные. Возможно. В Ла-Рошели их встретили санитары и монахини и усадили в два автобуса. У меня мелькнула одна мысль, и я подошел к Деде, пятнадцатилетнему парню, с намерением купить у него одеяло. Это оказалось труднее, чем я предполагал. Он торговался упорно, словно крестьянин на ярмарке, но я своего добился. Анна наблюдала за нами с улыбкой; мне казалось, что ей нипочем не догадаться о предмете торга. Я забавлялся. Я чувствовал себя молодым. Или, скорее, вообще не чувствовал возраста. - О чем вы так горячо спорили? - У меня появилась одна мысль. - Догадываюсь. - Ни за что не догадаешься. - А вот и догадаюсь! Можно было подумать, что я взрослый, а она - маленькая девочка. - Скажи, что ты думаешь, и я увижу, догадалась или нет. - Ты не собираешься спать в поезде. Так оно и было; я удивился, что она об этом подумала. Мне казалось, что мысль эта - слегка бредовая, и поэтому никто, кроме меня, до нее не додумается. Мне никогда раньше не приходилось спать на открытом воздухе: в детстве не позволяла мать, да в городе это было и сложно, а позже-из-за болезни. Как только начальник станции сказал, что нам найдут уголок за городом, эта мысль сразу пришла мне в голову, а теперь я отвоевал одеяло, которое защитит нас от росы и скроет от посторонних глаз. На желтой машине приехали жизнерадостная медсестра и четверо скаутов лет шестнадцати-семнадцати. Они привезли бутерброды, два бачка горячего кофе и шоколад в плитках. Были у них и одеяла, предназначенные для стариков и детей. Хлопали двери. День медленно угасал. Больше часа стоял беспорядочный шум, в котором особенно выделялись возгласы по- фламандски. Только теперь я узнал, что в бельгийских вагонах есть грудные дети. Благодаря селекторной связи санитарке это было уже известно. Она взяла с собой рожки и большую пачку пеленок. Наш вагон это не интересовало. Не потому, что речь шла о бельгийцах - просто дети не принадлежали к нашей группе. Более того, даже французы, ехавшие в двух других товарных вагонах и севшие вместе с нами в Фюме, были для нас чужими. Среди нас образовались герметичные ячейки, занятые только собой. А каждая ячейка делилась на более мелкие - такие, как, к примеру, картежники или мы с Анной. Заквакали лягушки, в лугах и среди деревьев послышались новые звуки. Мы гуляли, не держась за руки и не касаясь друг друга; Анна курила - в Нанте я купил ей сигареты. Нам и в голову не приходило говорить о любви, и сегодня я спрашиваю себя, действительно ли это была любовь. Я имею в виду слово "любовь" в обычном его понимании, так как, по-моему, у нас было нечто гораздо большее. Анна понятия не имела, чем я занимался в жизни, и не проявляла никакого любопытства. Она знала, что я болел туберкулезом, потому что, говоря о сне, я заметил: - Когда я был в санатории, свет гасили в восемь. Она бросила на меня быстрый взгляд, описать который я затрудняюсь. Казалось, мысль пришла к ней не как результат раздумий, а внезапно, как нечто мимолетное, что ей удалось схватить на лету. - Теперь понимаю, - прошептала она. - Что понимаешь? - Тебя. - И что же ты выяснила? - Что ты провел целые годы взаперти. Больше я не настаивал, но, кажется, тоже понял. Она сама пробыла какое-то время взаперти. Неважно, как называлось место, где она была вынуждена жить в четырех стенах. Не хотела ли она сказать, что это накладывает отпечаток и что она заметила его у меня, еще не зная, чем он вызван? Мы медленно возвращались к темному поезду, где виднелись лишь огоньки сигарет да слышался шепот. Я взял одеяло. Мы принялись искать место, наше место, на мягкой земле, в высокой траве, на пологом склоне. Мы спрятались за купой из трех деревьев; неподалеку "благоухала" коровья лепешка, в которую кто-то наступил. Луна должна была взойти не раньше трех часов ночи. Несколько секунд мы неловко стояли друг против друга; затем, чтобы вернуть себе самообладание, я принялся расстилать одеяло. Затем я увидел, как Анна отбросила сигарету, которая продолжала светиться в траве, сняла незаметным мне движением платье, за ним - белье. Совсем нагая, она приблизилась, вздрагивая от внезапно охватившей ее свежести, и нежно увлекла меня за собой на землю. Я сразу понял: ей хочется, чтобы эта ночь была моей. Она догадалась, что я устраиваю себе праздник, - так же, как угадывала многие мои мысли. Всю инициативу она взяла на себя, она же отодвинула одеяло, чтобы наши тела лежали на голой земле, в аромате земли и зелени. Когда взошла луна, я еще не спал. Анна надела платье, и мы, спасаясь от ночной прохлады, прижались друг к другу и завернулись в одеяло. Я видел ее темные, с рыжинкой волосы, необычный профиль, бледную кожу, какой я ни у кого не видел. Мы обнялись так крепко, что представляли собой одно целое, и даже запах у нас был один. Не знаю, о чем я думал, глядя на нее. Я не был ни весел, ни печален - просто серьезен. Будущее меня не заботило. Я не позволял ему вмешиваться в настоящее. Внезапно мне пришло на ум, что уже целые сутки я ни разу не вспомнил о запасных очках, которые, может, валяются сейчас где-то на лугу или в соломе на полу вагона. Порою по телу у нее пробегала дрожь, а лоб морщился, словно ей снился дурной сон или было больно. Наконец я уснул. Проснулся я, вопреки обыкновению, не сам: меня разбудил звук шагов. Кто-то шел неподалеку; это был мужчина с трубкой, которого я прозвал привратником. До меня долетал запах его табака - совершенно неожиданный в деревне на рассвете. Как и я, он был ранняя пташка и нелюдим, несмотря на жену и детей, встречи с которыми требовал с преувеличенным раздражением. Он шел той же походкой, какой я ходил утром по саду; наши взгляды встретились. Он был в благодушном настроении. Покатые плечи и кривой нос делали его похожим на доброго гнома из детской книжки с картинками. Внезапно проснулась Анна. - Уже пора? - Не думаю. Солнце еще не встало. Над землей поднимался легкий туман, вдалеке мычали в хлеву коровы, сквозь щели хлева виднелся свет. Должно быть, шла дойка. Накануне за кирпичным зданием полустанка мы приметили кран и теперь отправились умываться. Вокруг никого не было. - Подержи одеяло. В мгновение ока Анна разделась и стала брызгать на себя ледяной водой. - Ты не сбегаешь за моим мылом? Оно в соломе, за твоим чемоданом. Вытершись и одевшись, она скомандовала: - Теперь ты! - Люди уже просыпаются, - неуверенно возразил я. - Ну и что? Даже если тебя увидят голым, что из этого? Я последовал ее примеру, губы у меня посинели, и она растерла мне спину и грудь салфеткой. Вернулась желтая машина и привезла ту же медсестру и тех же скаутов, похожих на перезрелых детей или недозревших взрослых. Они опять раздали нам кофе, хлеб с маслом, а детям - рожки. Не знаю, что происходило в поезде этой ночью и верен ли слух, что одна женщина родила. Я ничего не слышал и поэтому удивился. С нами обращались, точно со школьниками на каникулах; медсестра, которой не было и сорока, командовала нами, словно первоклассниками. - Боже милостивый, до чего тут ногами попахивает! В лагере первым делом помоетесь, дети мои. А ты, дедуля, один выпил целую бутылку? На глаза ей попалась Жюли. - Эй, толстуха, чего ты там дожидаешься и не встаешь? Хочешь понежиться в постельке? Поезд сейчас тронется. Через час будете в Ла- Рошели. Здесь море было наконец совсем близко; в порту, примыкавшему к вокзалу, с одной стороны стояли пароходы, с другой - рыболовные суда, их паруса и сети сохли на солнце. Пейзаж сразу же захватил меня, въелся мне в кожу. Быть может, на путях стояло множество составов, но меня они не занимали, я их просто не видел. Тем менее занимали меня различные начальники, которые расхаживали взад-вперед, отдавая распоряжения, а также девушки в белом, военные и скауты. Старикам помогли сойти, и священник пересчитал их, словно боясь забыть или потерять кого-нибудь. - Всем в лагерь, напротив вокзала. Я подхватил свой кофр и чемодан, который Анна все время пыталась отнять у меня, но я позволил ей нести лишь одно одеяло да бутылки, которые могли еще пригодиться. Вооруженные солдаты глазели, как мы шли, оборачивались на мою спутницу, шедшую рядом с потерянным и немного испуганным видом. Причину этого я понял чуть позже. Скауты направляли нас в сторону бараков из свежераспиленных пихт, построенных в парке, в двух шагах от доков. В небольшом бараке, размером чуть больше газетного киоска, размещалось справочное бюро, и мы образовали очередь перед его открытой дверью. Нашу группу раздробили, смешав ее с бельгийцами, которых было больше, чем нас; что нам делать дальше, мы не знали. Издали мы наблюдали за тем, как сажают стариков в автобусы. От вокзала отъехали и две машины "скорой помощи". Вдалеке виднелись башни города; приходили беженцы, уже обосновавшиеся в лагере, и с любопытством нас разглядывали. Многие из них были фламандцами, они с радостью обнаруживали среди нас своих соотечественников. Один, говоривший по-французски, спросил меня с сильным акцентом: - Ты откуда? - Из Фюме. - Тогда ты не должен был сюда приходить, верно? Это бельгийский лагерь. Мы с Анной обменялись тревожными взглядами и продолжали под ярким солнцем ожидать своей очереди. - Приготовьте удостоверения личности. У меня удостоверения не было: в то время во Франции они были не обязательны. Паспорта я тоже не имел, поскольку никогда за границу не ездил. Одни, выходившие из бюро, направлялись к баракам, других просили подождать на улице - чего подождать, не знаю, скорее всего, транспорта, который отвезет их в другое место. Подойдя к дверям, я услышал обрывки разговора. - Кто ты по специальности, Питере? - Слесарь-сборщик, но, когда началась война... - Работать хочешь? - Я, знаешь ли, не лодырь. - Жена, дети есть? - Жена со мной - вон, в зеленом платье, с тремя детишками. - С завтрашнего дня можешь устроиться на завод в Этре, получать будешь наравне с французами. Подожди на улице. Вас отвезут в Этре и там найдут жилье. - В самом деле? - Следующий! Следующим был старик Жюль, который хоть и пришел одним из последних, но как-то умудрился втиснуться в очередь. - Удостоверение? - Нету. - Потерял? - Мне его вообще не выдавали. - Ты бельгиец? - Француз. - Тогда что ты тут делаешь? - Жду, что вы мне скажете. Служащий тихонько обменялся несколькими словами с кем-то, кого мне не было видно. - У тебя есть деньги? - Не на что даже бутылку взять. - А родственники в Ла-Рошели есть? - У меня их нигде нет. Я с рождения сирота. - Тобой займутся позже. Иди отдохни. Я чувствовал, как Анна начинает все больше и больше нервничать. Я оказался вторым французом в очереди. - Удостоверение. - Я француз. Служащий раздраженно посмотрел на меня. - В поезде много французов? - Три вагона. - Кто вами занимается? - Никто. - Что вы намерены делать? - Не знаю. Он указал на Анну: - Ваша жена? Прежде чем сказать "да", я секунду помедлил. - Ждите дальнейших распоряжений, а пока размещайтесь в лагере. Больше я ничего не знаю. Это не было предусмотрено. Три барака выглядели новыми, просторными, с рядами тюфяков, разделенных перегородками. Некоторые их обитатели еще спали - вероятно, больные или те, кто прибыл ночью. Чуть дальше стоял старый зеленоватый цирковой шатер, пол в котором был просто застелен соломой. Здесь мы с Анной и положили в уголок свои вещи. Лагерь только начинал заселяться. Места было еще много. Но я понимал, что это долго не продлится, и решил, что нам будет спокойнее в палатке, чем в бараке. В маленькой довольно невзрачной палатке женщины чистили картошку и овощи целыми ведрами. - Благодарю, - прошептала Анна. - За что? - За то, что ты сказал. - Я боялся, что тебя не пустят. - А что бы ты тогда сделал? - Пошел бы с тобой. - Куда? - Неважно. Денег у меня с собой было немного, основные наши сбережения лежали в сумочке у Жанны. Нужно было работать. Мне это вовсе не претило. Но пока мне хотелось оставаться беженцем. Я стремился остаться в лагере, рядом с портом и кораблями, бродить между бараками, где женщины стирали и вешали белье на просушку, а голозадые ребятишки ползали по земле. Я не для того уехал из Фюме, чтобы думать и брать на себя ответственность. - Если бы я призналась, что "и чешка... - Ты чешка? - Из Праги, с еврейской кровью по матери. Она у меня еврейка. Анна говорила в настоящем времени, и это позволяло предполагать, что ее мать еще жива. - У меня нет паспорта, он остался в Намюре. Из-за моего акцента меня могли принять за немку. Признаюсь, мне в голову закралась скверная мыслишка, и я помрачнел. Что, если она меня выбрала почти сразу после отъезда из Фюме? Если не считать парня с одеялами, я был в вагоне единственным мужчиной моложе пятидесяти. Но тут я вспомнил своего бывшего однокашника Леруа и мысленно спросил себя, почему его не призвали в армию. Как бы то ни было, никаких усилий со своей стороны я не прикладывал. Она сама пришла ко мне. Я вспомнил ее точные движения тогда, в первую ночь, рядом с Жюли и ее барышником. У нее не было ни багажа, ни денег; в конце концов, сигарету и ту она выклянчила. - О чем ты думаешь? - О тебе. - Это я знаю. Но что ты думаешь? Мне в голову пришла дурацкая мысль: еще в Фюме она предвидела, что рано или поздно у нее спросят документы, и поэтому заранее запаслась поручителем. Мной! Мы стояли между бараками. В проходе сохранилось еще немного затоптанной травы; на веревках сохло белье. Я увидел, что зрачки у нее остановились, глаза подернулись влагой. Я не думал, что она способна плакать, однако по ее щекам текли настоящие слезы. Одновременно с этим кулаки ее сжались, лицо потемнело, и я решил, что сейчас она, несмотря на слезы, осыплет меня оскорблениями и упреками. Я хотел взять ее за руку, но она не позволила. - Прости, Анна. Она покачала головой, и волосы упали ей на лицо. - На самом деле я так не подумал. Это была просто смутная мысль, какие иногда приходят на ум. - Знаю. - Ты меня понимаешь? Тыльной стороной руки она утерла слезы, без стеснения шмыгнула носом и объявила: - Прошло. - Я сделал тебе очень больно? - Пройдет. - Мне тоже больно. Глупость какая-то. Я сразу же понял, что это не так. - Ты уверен? - Да. - Пошли. Она увела меня на набережную, и мы стали смотреть на качающиеся на воде мачты и на две толстые, вроде крепостных, башни, стоявшие у выхода из порта. - Анна! Я позвал ее вполголоса, не поворачиваясь к ней, полуослепнув от солнца и красок. - Что? - Я тебя люблю. - Молчи. По горлу ее прошло легкое движение, словно она сглотнула слюну. Потом совсем естественным голосом она заговорила о другом: - Ты не боишься, что у тебя стянут твои вещи? Я долго смеялся, потом обнял ее; чайки пролетали в двух метрах от наших голов. 6 Существуют даты, и эти официальные точки отсчета можно отыскать в книгах. Но я думаю, что у каждого в зависимости от того, где он тогда находился, от семейного положения, от собственных забот были свои, личные, точки отсчета. Так вот, все мои связывались с центром для беженцев - мы его называли просто Центром; это могло быть прибытие очередного состава, постройка нового барака или какое-нибудь незначительное внешне событие. Мы, оказывается, поселились там в числе первых, через два дня после того, как прибыли поезда с бельгийскими беженцами, то есть когда порядки в лагере еще не установились. Интересно, а эти новенькие бараки были воздвигнуты несколько недель назад в предвидении именно такого положения дел? Тогда мне не пришло в голову задавать подобный вопрос. Но видимо, да, потому что задолго до немецкого наступления правительство эвакуировало часть населения из Эльзаса. Разумеется, никто не ожидал, что события будут развиваться так стремительно, и было ясно, что властям приходится импровизировать. В день нашего приезда газеты сообщали о боях в Монтерме и на реке Семуа; на следующий день немцы навели понтонные мосты для переправы танков в Динане, а 15 мая, если не ошибаюсь, в тот же день, когда было объявлено о выезде французского правительства из Парижа, в газетах печатались крупным шрифтом названия местностей, расположенных неподалеку от Фюме, - Монмеди, Рокур, Ретель, мимо которых мы с грехом пополам проехали. Разумеется, все это я воспринимал, как и остальные, но происходило оно где-то далеко от меня, в некоем абстрактном мире, с которым я как бы и не был связан. Мне очень хотелось бы описать свое состояние, и не только в первые дни, но и за все время, что я прожил в Центре. Шла война, с каждым днем все более реальная, и реальность ее мы ощутили на практике, когда был обстрелян наш поезд. Сами того не понимая, мы проскочили зону хаоса, где бои еще не шли, но вот-вот должны были начаться. И вот оно произошло. Названия городков и деревень, которые мы читали, проезжая мимо, сейчас были набраны крупными буквами на первых полосах газет. Эта зона, где мы с изумлением видели по-воскресному тихие города и людей, шедших к мессе, с каждым днем расширялась, и нашим путем следовали другие поезда, другие автомобили с матрацами на крышах, с детскими колясками, с куклами, с больными стариками катились по шоссе бампер в бампер. Эта длинная гусеница уже достигла Ла-Рошели и ползла на наших глазах в направлении Бордо. Мужчины, женщины, дети умирали, как наш машинист, уставясь незрячими глазами в лазурное небо. Другие истекали кровью, как старик, который прижимал к лицу покрасневший платок, или стонали, как женщина, раненная в плечо. Наверное, мне должно быть стыдно за признание, что я не участвовал в этой трагедии. Все это происходило вне нас. Не касалось нас. Я мог поклясться, что, уезжая, заранее знал, что найду: узенький круг по моей мерке, который станет моим убежищем и в который мне нужно будет втиснуться. Поскольку Центр был предназначен для бельгийских беженцев, мы с Анной старались бывать там как можно меньше. Поэтому, боясь, что нас заметят, мы первое время старались при раздаче пищи подойти попозже. Сперва под открытым небом стояла одна низкая плита, потом их стало две, три, четыре - с огромными котлами, прямо-таки чанами вроде тех, в которых на фермах готовят пойло для свиней. Позже для кухни смонтировали разборный барак, вкопали там столы, за которыми мы должны были есть. Вместе с Анной, не отстававшей от меня ни на шаг, я наблюдал за лагерной суетней и очень скоро понял принцип организации лагеря, которая, в сущности, была сплошной импровизацией. Всем заправлял бельгиец, тот, что расспрашивал меня в день прибытия; я всеми силами избегал сталкиваться с ним. Около него крутились девушки и скауты, в том числе старшие скауты из Остенде, приехавшие с одним из первых поездов. Беженцев с грехом пополам делили на полезных, то есть тех, кого можно направить работать, и бесполезных- стариков, женщин, детей, которым нужно было дать приют. Теоретически, лагерь - это промежуточный пункт, где положено останавливаться на несколько часов, в крайнем случае, на ночь. Заводы в Этре, Ла-Паллисе и других городках, работающие на оборону, нуждались в рабочих руках; в ближний лес требовались лесорубы, чтобы снабжать дровами пекарни. Туда на автобусах увозили специалистов и их семьи, а уж там размещением их занимались специальные комитеты. Что касается одиноких женщин и вообще "бесполезных", их расселяли в городках, где нет промышленности, вроде Сента или Руайана. Нашей, моей и Анны, целью сразу же стало остаться в лагере, и мы этого добились. Медсестру, которая в первый вечер привезла нам еду на машине, звали г-жа Бош, и в моих глазах она была самой важной персоной, поэтому я сосредоточил на ней все внимание, словно школьник, стремящийся добиться благосклонности учителя. Она была невысокого роста, полная, можно сказать даже, толстая, в возрасте между тридцатью пятью и сорока, и я никогда не встречал человека, обладающего такой энергией и такой же доброжелательностью. Не знаю, была ли она дипломированной медицинской сестрой. Она принадлежала к хорошему ларошельскому обществу, была женой не то врача, не то архитектора, точно не помню, потому что ее всегда сопровождало еще несколько тамошних дам, и я путал, у кого кто был муж. Она первой оказывалась на вокзале, чуть только объявляли о прибытии поезда, но оказывалась не за тем, чтобы, как делало большинство носительниц повязок, говорить утешительные слова и раздавать конфетки, а искала в толпе тех, кто больше всего нуждался в помощи. По мере развития событий таких становилось все больше, и я часто видел, как больные, дети, дряхлые старики плетутся за г-жой Бош в барак, где она в белом халате, стоя на коленях, обмывала стертые до крови ноги, перевязывала раны, провожала женщин, которым требовалась специальная помощь, за импровизированную занавеску из одеяла. В полночь она обычно была еще в лагере и, вооружась карманным фонариком, молча делала обход, утешала плачущих женщин или распекала слишком шумных мужчин. Электричество подвели в лагерь наспех, работало оно с перебоями, и когда я предложил привести его в порядок, г-жа Бош только спросила: - А вы умеете? - Это, можно сказать, моя профессия. Мне только нужна лестница. - Так поищите. Я выбрал строящийся дом в новом квартале напротив вокзала, зашел туда и, поскольку спрашивать позволения было не у кого, самовольно унес лестницу. Она оставалась в лагере все время, пока я там был, и никто не пришел потребовать ее назад. Я также вставлял стекла, чинил краны и водопроводные трубы. Г-жа Бош так и не поинтересовалась моей фамилией, не спросила, откуда я приехал. Она звала меня просто Марсель и всякий раз, когда что-то портилось, посылала за мной. Дня через три-четыре я стал мастером-универсалом. Леруа исчез - уехал с первой партией не то в Бордо, не то в Тулузу. Из нашего вагона остался только старик Жюль; его не выгоняли, потому что он играл роль шута. В городе я встретил человека с трубкой, которого прозвал привратником. Он торопился, сказал мне на ходу, что идет в префектуру узнать, нет ли каких известий о его жене, и больше я его не видел. Это произошло на второй или на третий день. Анна выстирала трусики и бюстгальтер, повесила их сушиться на солнышке, и мы бродили по лагерю, обмениваясь заговорщицкими взглядами: мы-то знали, что под черным платьем она совершенно голая. В конце набережной высилась толстая Часовая башня; она была еще массивнее тех башен, что стоят по бокам у входа в порт; чтобы попасть на главную улицу, надо было пройти под ее аркой. Мы уже совершенно освоились и с нею, и с извилистыми улочками, на которых царило невероятное оживление: кроме местных жителей и беженцев, в городе стояли пехотные части и моряки. Когда я сказал Анне, что хочу купить ей смену белья, она не стала отказываться. Оно ей было необходимо. И я подумал, а не предложить ли ей купить еще и светлое платье, каких полно в витринах. Возможно, она тоже подумала об этом, потому что угадывала каждую мысль, какая приходила мне в голову. - Знаешь, - сказал я ей, - я подарил бы тебе платье... Она не стала отказываться из приличия, как сделало бы на ее месте большинство, потому что это все равно притворство, а с улыбкой посмотрела на меня. - Ну, и?.. Что ты хочешь добавить? - Что я засомневался - из эгоизма. Для меня черное платье-это как бы часть тебя, понимаешь? Я вот все думаю, не разочаровался бы я, увидев тебя одетой по-другому. - Я рада, - ответила она, коснувшись меня кончиками пальцев. И я чувствовал, что это правда. Я тоже был рад. Проходя мимо парфюмерного магазинчика, я остановился. - Слушай, а ты пользуешься пудрой и губной помадой? - Раньше пользовалась. Она имела в виду: не до меня, а до Намюра. - Так, может, купить тебе? - Это зависит от тебя. Если ты предпочитаешь меня накрашенную и напудренную... - Нет. - Тогда я не хочу. Я никогда об этом не задумывался, но не только потому, что гнал такие мысли - мне просто не приходило в голову, что наша с нею совместная жизнь не имеет будущего. Я не знал, когда это случится. Да и кто мог это предсказать? Мы жили как бы в антракте, вне пространства, и я жадно наслаждался этими днями и ночами. Я наслаждался всем - меняющейся картиной порта и моря; вереницей разноцветных рыбачьих суденышек во время прилива; рыбой, которую выгружали в корзинках и ящиках; уличной толпой, видом лагеря и вокзала.  И еще я все время испытывал телесный голод по Анне и впервые в жизни не стыдился своего желания. Да что там! С нею это стало какой-то игрой, исполненной, как мне казалось, необыкновенной чистоты. Мы радостно и как-то невинно говорили с нею об этом, придумав настоящий код, целую систему секретных знаков, которые позволяли нам на людях сообщать друг другу о своих тайных мыслях. Центром этого нового мира был видимый издалека зеленоватый шатер, возвышающийся над бараками, и в этом шатре, нашей конюшне, как мы его называли, на утоптанной соломе, у нас было свое местечко. Мы там разложили свои вещи - те, что я вытащил из чемодана, и те, что купил, вроде солдатских котелков для супа и спиртовки на сухом спирте, на которой мы по утрам варили кофе; варили мы его на улице между двумя бараками напротив пристани. Остальные, особенно те, кто приехал на одну ночь, поглядывали на то, как мы устроились, с удивлением и, убежден, с завистью, с какой я когда-то смотрел на настоящую конюшню, где у лошадей есть теплая подстилка. Я тоже говорил - "наша подстилка" и не слишком часто менял солому, чтобы она пропиталась нашими запахами. Но любили мы друг друга не только там, а в самых разных, порой даже неожиданных, местах. Началось это с катера однажды ночью, когда мы сидели и смотрели на рыбачьи лодки, покачивавшиеся у стенки; блоки поскрипывали, словно кричали чайки. Уверенный, что ни за что не пошел бы в море, я, видимо, как-то по- особенному взглянул на открытый люк одного суденышка, возле которого на палубе стояли корзины для улова. Потом перевел взгляд на Анну, потом снова - на люк, и тут она рассмеялась тем смехом, что был частью нашего тайного языка. - Хочешь? - А ты? - А не боишься, что нас примут за воров и арестуют? Было уже за полночь. На набережной пусто, все фонари закамуфлированы. Только где-то далеко раздаются шаги. Трудней всего оказалось спуститься по железной лесенке, заделанной в каменную облицовку набережной. Последние ступеньки были скользкие. Но мы кое-как все-таки спустились, скользнули в люк и стали шарить в темноте, натыкаясь на корзины, бидоны и какие-то предметы, назначения которых не могли определить. Пахло рыбой, водорослями и бензином. Наконец Анна шепнула: - Сюда... Я нашел ее руку, она потащила меня, и мы оба рухнули на узкий и жесткий диванчик, но сперва сбросили с него клеенку, которая нам мешала. Нас лениво покачивал прилив. Сквозь люк виднелся кусочек неба с несколькими звездами; у вокзала пыхтел локомотив. Нет, это не прибыл новый состав. Просто маневровый паровозик таскал туда-сюда вагоны, словно наводя на путях порядок. Вокруг лагеря еще не было ограды. Мы могли входить и выходить где душе угодно. Никто не дежурил у входа. Достаточно было тихонько пройти, чтобы не разбудить соседей. Позже поставили ограды, но не для того, чтобы изолировать нас, а от воров, чтобы они не могли смешаться с беженцами и что-нибудь украсть. Вечерами мы частенько слонялись по вокзалу и как-то ночью, когда он опустел, воспользовались скамейкой в самом дальнем углу зала ожидания. Нас это страшно забавляло. То был своеобразный вызов, и однажды мы занимались любовью за связками соломы в нескольких шагах от г-жи Бош, ухаживавшей за больными и продолжавшей в это время разговаривать с нами. Ежедневно какое-то время я посвящал розыскам жены и дочери - в меру своих возможностей, разумеется. Нам говорили, что где-то, точно уже не помню, то ли в Осерре, то ли в Сомюре, а может, в Туре, будто бы вывешивают списки беженцев. Вскоре и у нас на дверях управления лагеря каждое утро стали появляться такие же списки, а люди группами стояли возле них и читали. Только это были списки бельгийских беженцев. Очень много народу оказалось в Сенте, Бордо, Коньяке, Ангулеме. Некоторые добрались даже до Тулузы, но большая часть осела в деревушках, названий которых я никогда не слышал. На всякий случай я просматривал списки. Ежедневно заходил также к заместителю начальника станции, который пообещал мне узнать про судьбу нашего поезда. Он воспринял это как дело чести и ужасно раздражался, что не может найти никаких его следов. - Поезд не может вот так взять и исчезнуть даже во время войны, - ворчал он. - Я все-таки разузнаю, куда он делся. С помощью селекторной связи между станциями он включил в поиски своих коллег, и вскоре пошли разговоры о поезде-призраке. Мы с Анной заглядывали и в мэрию. У дверей каждого кабинета стояли толпы; в ту пору всем нужны были кому справка, кому разрешение, кому официальное* удостоверение с печатью. , Здесь тоже висели списки - французские, но жены в них не было. - Если вы кого-то ищете, лучше всего обратиться в префектуру. Мы отправились туда. Двор префектуры светлый, залитые солнцем коридоры и кабинеты, чиновники сидели в рубашках с засученными рукавами, было очень много девушек в светлых летних платьях. Анну я оставил на улице; невозможно было выдавать ее за жену в тот момент, когда наводишь о жене справки. Через окно я увидел, как она, задрав голову, стояла на тротуаре, потом принялась ходить взад-вперед, серьезная, задумчивая. Я тут же упрекнул себя, зачем оставил ее одну, пусть даже ненадолго, и поторопился вернуться к ней. В префектуре выдавали талоны на бензин. Сотни наехавших отовсюду машин заполнили Оружейную площадь, набережные, улицы. Их владельцы стояли в префектуре в бесконечной очереди, чтобы получить эти чертовы талоны, которые дадут им возможность продолжить исход. Вчера в веренице автомобилей, направлявшихся в Рошфор, я заметил похоронный катафалк из Шарле-руа, в котором ехало целое семейство, а вещи, наверно, лежали там, куда ставят гроб. - Вы что-то ищете? - Я хотел бы навести справки о своей жене... Похоже, что таких, как я, тысячи, если не десятки тысяч. С места снялась не только Бельгия и Северная Франция, после отъезда правительства паника охватила и Париж; рассказывали, что дороги забиты не только машинами, но и толпами людей, которые пешком бредут на юг. В деревнях, расположенных рядом с шоссе, булочные берутся приступом, в больницах нет ни одного свободного места. - Заполните этот бланк. Оставьте свою фамилию и адрес. Из осторожности я не стал писать в качестве адреса наш Центр по приему беженцев, а попросил прислать ответ "до востребования". К этому времени единственными французами в лагере были старик Жюль да я. Еще в тот жаркий солнечный день я встречал самый скверный поезд, а в это время по улице девочки-школьницы парами шли на какой-то праздник. Скверными мы, по примеру г-жи Бош, называли поезда, которые особенно сильно пострадали в пути, где были погибшие или женщины, родившие без врачебной помощи. Однажды, например, пришел состав с сумасшедшими, с десятью вагонами сумасшедших, эвакуированных из какой-то психиатрической лечебницы. Несмотря на все предосторожности, двое сбежали, и поймали их только у Часовой башни. А этот поезд, о котором я говорю, прибыл то ли из Дуэ, то ли из Дана - я вечно путаю эти города. В этом поезде раненных в пути оказалось не так уж много, но в глазах всех его пассажиров - мужчин, женщин, детей- застыл ужас. Одну женщину била дрожь; всю ночь напролет она дергалась, сбрасывала одеяло и стучала зубами. Другие безостановочно лепетали и монотонно повторяли бесконечный рассказ о том, что с ними произошло. В этом то ли Дуэ, то ли Лане посадка шла метрах в двухстах от вокзала, откуда все время прибывал народ. Кто-то кого-то ждал, родители, оставив детей, бежали в буфет купить чего-нибудь съестного. И вдруг без объявления воздушной тревоги в небе появились самолеты. - Верите ли, бомбы так и сыпались... Наискось... Я видел, как они падали на вокзал, на дома, и вдруг все вздрогнуло и полетело в воздух - крыши, камни, люди, вагоны, стоявшие недалеко от нас. Я видел, как мимо пролетела человеческая нога, и, хотя мы были далеко, меня швырнуло на землю, прямо на сына... Наконец завыли сирены воздушной тревоги, примчались пожарные машины, но вокруг были только груды камня и кирпича, искореженное железо, трупы, обломки мебели, и лишь кое-где высились чудом уцелевшие домики. Газеты сообщали о сформировании нового кабинета министров, об отступлении из-под Дюнкерка, о том, что почти все железные дороги перерезаны, но мы с Анной продолжали жить своей обособленной жизнью, как будто верили, что так будет всегда. Анна не хуже меня понимала, что это вздор, но ни разу и словом об этом не обмолвилась. До меня у нее кто-то был, с кем-то она уже делила жизнь - не знаю, долго или нет, и я предпочитал не думать о том, что будет после меня. И когда из окна префектуры я увидел ее одну на тротуаре, у меня сжалось сердце, словно мы уже расстались. Меня охватил страх. Спустившись вниз, я так вцепился в ее руку, словно мы на много дней были разлучены. Мне кажется, что все это время ни разу не шел дождь; нет, однажды была гроза: она запомнилась мне, потому что в углублениях нашего шатра скопилась вода. Погода стояла небывалая, это было просто какое-то чудо, и я не могу представить себе Ла-Рошель иначе как залитую жарким солнцем. Рыбаки приносили нам рыбу. Скауты каждое утро ходили на рынок и доставляли полные корзины овощей и фруктов. Они привозили их на ручной тележке вроде той, что я оставил в Фюме на багажном дворе. Я иногда ходил с ними и просто Так, для удовольствия, катил тележку, а Анна шла рядом. Когда радио объявило о капитуляции Бельгии, в лагере и на вокзале чуть было не произошли беспорядки. К тому времени французов в лагере было почти столько же, сколько бельгийцев, и все рабочие места на заводах были заполнены. Я видел, как фламандцы и валлоны плакали, словно дети, а кое-кто уже сцепился, и их пришлось разнимать. Каждый прошедший день уменьшал мой крохотный капитал счастья. Нет, это не слишком точное слово. Но поскольку другого я не нахожу и поскольку люди всегда говорят "счастье", придется довольствоваться им. Рано или поздно, но я получу - в мэрии, в префектуре или на почте "до востребования" - сведения о жене и дочке. Беременность Жанны подходила к концу, и я беспокоился, не вызвали ли переезд и волнения преждевременные роды. Парижские газеты печатали письма читателей, в которых те сообщали своим родным сведения о себе, и одно время я думал, не воспользоваться ли этим способом. Но дело в том, что в Фюме мы не читали парижских газет. Какую выбрать? Нам надо было бы заранее договориться, но мы до этого не додумались. Вряд ли Жанна ежедневно будет покупать все газеты. Немцы продвигались так стремительно, что пошли упорные толки об измене и пятой колонне. У нас в одном бараке вроде бы арестовали мнимого голландца, у которого в вещах оказался портативный радиопередатчик. Не знаю, правда ли это. Я спрашивал г-жу Бош, но она ничего не смогла мне сказать, хотя сообщила, что видела в лагере полицейских в штатском. Все это пугало Анну: ее фамилия Купфер звучала очень уж по-немецки. Мы вспоминали об этом всякий раз, когда смотрели на роскошные герани на насыпи между лагерем и вокзалом. Городской садовник высадил их, уже в цвету, почти сразу же после нашего прибытия. Я сам видел, как рано утром под еще не жарким солнцем он предавался этому мирному занятию, а на вокзал без конца приходили поезда с беженцами, и газеты в киосках были полны сообщениями о катастрофах. Рассказывают, что часа через два, когда садовник еще продолжал работать, немецкая радиостанция, ведущая передачи на французском языке, сообщила что-то вроде: "Любезнейший господин Въейжё украсил в нашу честь окрестности вашего вокзала цветами. На днях ждите нас". Г-н Вьейжё, которого я ни разу не видел, был мэром Ла-Рошели, и немецкое радио продолжало передавать ему иронические послания, доказывавшие, что им известно все, что происходит в городе. Слово "шпион" стало звучать все чаще и чаще, и люди начали с подозрением посматривать друг на друга. - Знаешь, будет лучше, если ты станешь как можно меньше говорить на людях. - Я уже подумала об этом. Но Анна и так была не слишком разговорчива. Я тоже. К тому же у нас имелось столько запретных тем, что мы и без того не слишком легко находили, о чем говорить. У нас не было ни прошлого, ни будущего. Одно только хрупкое настоящее, которым мы вместе наслаждались и которое вместе проматывали. Мы вбирали в себя крохотные радости, отражения ощущений, которые - мы это знали - сохраним на всю жизнь. Мне не стыдно признаться: я был счастлив, но это было не обыденное счастье; это было так, словно, водя по струнам скрипки не той стороной смычка, вдруг извлечешь нормальный звук. Оно было острым, пронзительным и доставляло сладостную боль. Что же до нашей ненасытности в любви, то я почти уверен: мы не составляли исключения. Хоть в шатре не было такой тесноты, как в товарном вагоне, тем не менее там спали около сотни людей, мужчин и женщин. Не проходило ночи, чтобы я не услышал осторожного ритмического движения, прерывистого дыхания, стонов. Я был не единственный, кто чувствовал себя выпавшим из будничной жизни и ее условностей. В любой момент в небе могли появиться самолеты и сбросить на нас бомбы. Недели через две-три сюда придут немецкие войска, и никто даже представить себе не мог, что будет тогда. Во время первой воздушной тревоги нам велели лечь на землю рядом с доком: до подземного бомбоубежища, устроенного недалеко от товарной станции, бежать было далеко. Зенитки открыли огонь. Очереди пронизывали небо над вокзалом. Потом нам сказали, что произошла ошибка: это был французский аэроплан, который не подал установленных сигналов. Зато в Ла-Паллисе над рейдом пикировали немецкие самолеты: ставили мины вокруг военного корабля "Шанплен". Утром он затонул. Мы услышали взрывы, но не знали, в чем дело. Позже километрах в трех-четырех от города загорелись резервуары с бензином, несколько дней к небу поднимался черный дым. Я уже говорил, но все равно повторю: дни проходили быстро и вместе с тем медлительно. Понятие времени изменилось. Немцы вошли в Париж, но в нашу с Анной жизнь это не внесло никаких перемен. Только атмосфера на вокзале преобразилась, становясь с каждым днем все тревожней и суматошней. Как и в Фюме, я вставал первым и шел на улицу готовить кофе, а заодно и брился перед зеркальцем, которое крепил на парусине нашего шатра. В конце концов часть одного из бараков отвели под туалет для женщин, и Анна шла туда спозаранку, прежде чем набегала толпа. Мы шли на вокзал, где с нами уже свыклись и приветливо здоровались. - Много поездов? - Ждем рабочих с Рено. Мы уже изучили подземные переходы, пути, скамейки. Не без нежности поглядывали мы на вагоны для скота, где еще валялась солома. Интересно, где теперь наш вагон, в котором, наверное, еще сохранился наш запах. Ну а чуть позже меня почти всегда требовала г-жа Бош - что-нибудь сделать: отремонтировать дверь или окно, установить новые шкафчики для медикаментов или продуктов. А потом мы шли за едой. Время от времени шиковали. Заходили в укромный бар, и я, зная вкус Анны, заказывал ей аперитив, а себе за компанию - лимонад. Во второй половине дня мы отправлялись в город, и я, прежде чем зайти на почту, просматривал списки. Наш ребенок вот-вот должен был родиться, и я часто задумывался, кто присмотрит за Софи, когда жена окажется в родильном доме. Странно, но мне так ни разу и не удалось мысленно представить их лица. Черты были какие-то смазанные, нечеткие. Впрочем, я не особенно тревожился за судьбу Софи: в лагере у нас целую неделю прожили двое детей, потерявших в пути мать, и ничуть не страдали. Они беззаботно играли с другими детьми; и когда мать наконец приехала за ними, на миг смущенно замерли перед ней, словно напроказничали. 16 июня - одна из немногих дат, запомнившихся мне. Петен в Орлеане запросил перемирия, и солдаты, побросав оружие и не слушая офицеров, стали разбегаться с вокзала. Через три дня немцы были в Нанте. Мы понимали, что их механизированные части передвигаются быстро, и ждали их у себя на следующий день. Но только в субботу, 22-го, из проезжающих машин нам крикнули: - Они в Ла-Рош-сюр-Йон! - Вы их видели? Водители кивали и мчались к Рошфору. Следующая ночь была чудовищно жаркая. Анна легла первой, а я стоял, смотрел, как она устраивает себе в соломе лежбище, и чувствовал, что на глаза мне наворачиваются слезы. Я сказал ей: - Нет! Пошли. Анна никогда не спрашивала - куда, зачем. Можно подумать, что всю жизнь она только и следовала за мужчиной, что она рождена для этого. Мы шли, вслушиваясь в шум моря, в скрип снастей. Может, она решила, что я ищу приют на каком-нибудь корабле? Я довел ее до конца порта, туда, где находятся всякие склады, а потом мы свернули на дорогу, ведущую прямиком на пляж. Не слышалось ни звука. В городе не было ни огонька, кроме темно- зеленого сигнального фонаря на конце мола. Мы легли на песок почти у самой кромки несильного прибоя и долго лежали молча, не шевелясь, вслушиваясь в стук наших сердец. - Анна! Я хотел бы, чтобы ты всегда помнила... - Тс-с! Слова ей были не нужны. Она их не любила. Думаю, даже боялась. Я неловко стал входить в нее, и меня постепенно охватывало нетерпение, чем-то смахивающее на злость. На этот раз она не помогала мне, лежала неподвижно, уставясь мне в лицо, и глаза ее ничего не выражали. На миг мне почудилось, будто она уже ушла, и я подумал, что она опять одна, словно потерявшаяся собака. - Анна! - крикнул я ей таким голосом, словно звал на помощь. - Да пойми же ты! Она сжала мою голову обеими руками и, сдерживая рыдания, прошептала: - Как было хорошо! Но она имела в виду не этот раз, а все, что было с нами за эти недолгие дни. Она плакала, и я, лежа на ней, тоже плакал и продолжал обладать ею. А волны уже лизали наши ноги. Мне хотелось что-то сделать, все равно что. Я сорвал с нее платье, сам разделся. И снова сказал ей: - Пошли! Небо было достаточно светлое, и тело Анны вырисовывалось в темноте, но лица я не видел. Может быть, она и вправду испугалась? Решила, что я хочу ее утопить, а то и утопиться вместе с нею? Все ее тело, охваченное животным страхом, сжалось. - Пошли, дурочка! Я побежал в воду, и она последовала за мной. Анна умела плавать. Я- нет. Она уплыла далеко в море, а потом вернулась и стала кружить около меня. Сейчас я думаю, так ли уж напрасно она испугалась. В ту пору всякое могло быть. Мы попробовали играть в воде, словно школьники на каникулах, но у нас почему-то ничего не получилось. - Замерз? - Нет. - Давай побегаем, согреемся. Мы бегали по песку, и он липнул к ногам. Затея моя оказалась довольно опасной. При возвращении в лагерь нам пришлось с четверть часа прятаться от патруля. Наш шатер показался нам нагретым теплом человеческих тел, но мы все-таки улеглись у себя в углу, хотя я всю ночь не сомкнул глаз. Следующий день был воскресеньем. Беженцы, собираясь к мессе, оделись по-праздничному. В городе нам всюду встречались девушки в светлых платьях и нарядные дети, шедшие впереди родителей. Кондитерские были открыты, и я купил еще теплое пирожное - как в Фюме. Получив еду, мы пошли к доку и съели ее там, сидя на камне и свесив ноги над водой. А в пять часов немецкие машины остановились у мэрии, и офицер потребовал проводить его к г-ну Вьейжё. 7 В понедельник утром я чувствовал себя опустошенным и подавленным. Анна спала неспокойно, вздрагивала - этого за ней я раньше не замечал - и бормотала что-то на своем языке. Я встал в тот же час, что и всегда, но, выйдя наружу, чтобы умыться и побриться, увидел, что я не один: всюду кучками стояли заспанные беженцы и смотрели, как идут немецкие мотоциклы. Мне показалось, что я заметил в глазах у людей унылую покорность, и сам я, должно быть, выглядел так же - это было всеобщее чувство, длившееся несколько дней, даже несколько недель. Страница была перевернута. Одна эпоха минула, в этом никто не сомневался, но что придет за ней, никто не знал. Речь шла не только о нашей судьбе, но и о судьбе всего мира, частицей которого мы были. Мы все заранее составили себе довольно страшное представление о войне, о вторжении, и вот теперь, когда она настигла нас, мы увидели, что все идет не так, как мы предполагали. Но это было лишь начало. Вот пример: пока на стоявшей на земле плитке грелась вода для бритья и мимо, не обращая на нас внимания, шли немцы, очень молодые, розовые и свежие, словно на параде, я заметил вдалеке двух французских солдат с винтовками "на ремень", которые стояли на часах у дверей вокзала. С позавчерашнего дня поезда не ходили. Набережные были безлюдны, как и залы ожидания, буфет, военная комендатура. Двое солдат в ожидании приказа не знали, что делать, и только около девяти они приставили винтовки к стене и ушли. Намыливая кисточкой щеки, я услышал в порту характерный стук дизелей - рыболовные суда ушли в море. Их было лишь несколько. Враг занимал город, но тем не менее рыбаки, как обычно, вышли в море забрасывать сети. Никто их не задержал. Когда мы с Анной дошли до города, кафе, бары и магазины были открыты, торговцы прибирались в своих лавках. Мне запомнилась цветочница, расставлявшая гвоздики в ведре перед витриной. Значит, находились люди, которые и в такой день покупали цветы? По тротуарам шли прохожие - чуть тревожные и сбитые с толку, как и я сам; в толпе попадались люди во французской военной форме. Один из них посреди Дворцовой улицы спросил у полицейского, что ему делать, и по жестам того я понял, что он и сам понятия не имеет. Около мэрии немцев я не видел. Честно говоря, я вообще не помню, чтобы на улицах, среди жителей, мне попадались пешие немцы. Как и прежде, я отправился посмотреть списки, потом на почту, где занял очередь к окошку "до востребования"; Анна задумчиво стояла у окна. За все утро мы не сказали друг другу и двух слов. Оба мы были одинаково подавлены, и, когда мне выдали письмо на мое имя, я даже не удивился, а просто подумал, что это неизбежно должно было случиться именно этим утром. Кровь отлила у меня от ног, и они стали ватными; я с трудом сделал несколько первых шагов. Я уже знал. Бланк был отпечатан на скверной бумаге, пустые места кто-то заполнил фиолетовым карандашом. Имя разыскиваемого: Жанна Мари Клементина Ван Стетен, в замужестве Ферон. Профессия: нет. Место рождения: Фюме (Арденны). Уехала (дата): ... Средство транспорта: железная дорога. В сопровождении: дочери 4 лет. Место эвакуации: ... Сердце у меня застучало, и я стал искать глазами Анну. Она неподвижно стояла у окна, против света, и смотрела на меня. Место эвакуации: Брессюир, родильный дом. Я подошел к ней и молча протянул листок. Потом, плохо понимая, что делаю, направился к окошку междугородного телефона. - Можно еще позвонить в Брессюир? Я ждал, что мне ответят отрицательно. Однако, как мне показалось, вопреки всякой логике, телефон работал исправно. - Какой номер вам нужен? - Родильный дом. - Номера вы не знаете? Названия улицы тоже? - Думаю, в городе только один родильный дом. Со школьных времен я помнил, что Брессюир расположен в каком-то захолустье, где-то между Ньором и Пуатье, но чуть западнее, в сторону Вандеи. - Ждать придется десять минут. Анна вернула мне листок, и я сунул его в карман. Потом проговорил, хотя это было лишним - ведь она уже знала: - Жду, когда соединят. Она закурила. Я купил ей дешевую сумочку и чемоданчик из искусственной кожи, чтобы было куда прятать белье и туалетные принадлежности. На полу почты еще виднелись капли воды, которой его обрызгали, когда подметали. Напротив, по ту сторону крошечной площади, двое солидных мужчин сидели на террасе кафе и пили белое вино, а хозяин в рубашке и голубом фартуке стоял перед ними с салфеткой в руке. - Кто заказывал Брессюир? Вторая кабина. На том конце линии чей-то голос нетерпеливо кричал: - Алло! Ла-Рошель! Говорите! - Это Брессюир? - Ну да. Соединяю. - Алло! Родильный дом? - Кто у телефона? - Марсель Ферон. Я хотел бы узнать, у вас ли еще моя жена. - Какую вы назвали фамилию? - Ферон. Фамилию пришлось сказать по буквам: Фернан, Евгений... - Она роженица? - Наверное. Она была беременна, когда... - Она в платной или общей палате? - Не знаю. Мы беженцы из Фюме, я потерял ее по пути вместе с дочкой. - Не вешайте трубку. Пойду посмотрю. Через стекло кабины я взглянул на Анну: отвернувшись, она облокотилась о подоконник, и я удивленно глядел на ее черное платье, плечи, бедра, которые показались мне незнакомыми. - Да, она здесь. Позавчера родила. - Можно с ней поговорить? - В палатах нет телефона, но я могу ей передать что надо. - Скажите ей... Судорожно ища слова, я услышал потрескивание в трубке. - Алло! Алло! Не разъединяйте, мадемуазель! - Говорите же! Быстрее! - Передайте ей, что ее муж в Ла-Рошели, что все хорошо, что он приедет в Брессюир, как только сможет. Я еще не знаю, найду ли, на чем доехать, но... Связь прервалась, и я не уверен, что в Брессюире слышали конец фразы. Мне и в голову не пришло поинтересоваться, кто родился - дочь или сын, все ли прошло удачно. Я подошел к окошечку и расплатился. Потом автоматически произнес слово, которое так часто говорил в последние недели: - Пошли. Это было ни к чему: Анна и так всегда ходила за мною следом. На улице она спросила: - Как ты рассчитываешь туда добраться? - Не знаю. - По-видимому, поезда еще долго не будут ходить. Вопросов я себе не задавал. Если было бы нужно, я отправился бы в Брессюир пешком. Раз я знаю, где Жанна, я должен быть вместе с ней. Речь шла вовсе не о долге. Это было настолько естественно, что я не колебался ни секунды. Видимо, я выглядел очень спокойным, потому что Анна смотрела на меня с некоторым удивлением. На набережной я зашел в магазин, где когда-то купил плитку на сухом спирте. Там продавались мешки из толстой морской парусины; мне такой как раз был нужен вместо чемодана: тот был слишком тяжел, чтобы таскать его по дорогам. Среди прохожих все еще не было видно немецких солдат. Одна группа, расположившаяся вокруг походной кухни на окраине города, на бывших крепостных валах, ушла чуть свет. В последний раз я вошел в лагерь, в наш зеленоватый цирковой шатер, и стал перекладывать содержимое чемодана в мешок. Увидев плитку, я протянул ее Анне. - Оставляю ее тебе. Мне она не понадобится, да и места нет. Она без возражений взяла плитку и положила в свой чемоданчик. Меня заботило, где и как мы будем прощаться. Одни женщины еще спали, другие, занимавшиеся детьми, смотрели на нас с любопытством. - Я тебе помогу. Анна забросила мешок мне на плечо, я наклонился за чемоданом. Со своим чемоданчиком в руке она двинулась вслед за мной. Снаружи между бараками я неловко начал: - На всю жизнь я... У нее на лице появилась улыбка, и я опешил. - Я с тобой. - В Брессюир? - встревожился я. - Хочу побыть с тобой как можно дольше. Не бойся, там я исчезну. Я успокоился, поняв, что сцена прощания откладывается. Г-жу Бош мы по дороге не встретили и ушли, как многие другие, не попрощавшись и не поблагодарив. Ведь из старожилов в лагере остались мы одни - старика Жюля увезли в больницу с приступом белой горячки. Мы пошли в сторону площади Плас д'Арм по все более и более неровным улочкам. Терраса "Кафе де ла Пэ" была полна. Проезжали гражданские машины; в глубине площади, у парка, пестрели маскировочной окраской немецкие автофургоны. Я не рассчитывал найти автобус. Однако он стоял перед автобусным парком, поскольку никто не приказал прекратить движение. Я спросил, нет ли автобуса на Брессюир или Ньор. Мне ответили, что нет; дорога на Ньор забита машинами и беженцами, и даже немцы с трудом пробились сквозь пробку. - Есть автобус на Фонтене-ле-Конт. - Это по дороге в Брессюир? - В ту сторону. - Когда он отходит? - Когда заправится. Мы влезли в стоявший на открытом солнце автобус; поначалу мы были одни среди пустых сидений. Потом вошел французский солдат лет сорока, из деревенских, с курткой на руке; немного позже - еще человек шесть, которые расселись вокруг нас. Мы с Анной сидели рядом и, покачиваясь от толчков автобуса, неотрывно смотрели в окно. - Есть не хочешь? - Нет. А ты? - Я тоже. Сидевшая перед нами крестьянка с красными заплаканными глазами жевала вкусно пахнувший кусок пирога. Мы ехали по дороге, которая вела из деревни в деревню, вначале недалеко от моря - через Ньёль, Мар-сильи, Энандр, Шаррон; немцы встречались редко: лишь небольшая кучка на площади каждого городка, перед церковью или мэрией; жители смотрели на них издали. Мы находились в стороне от маршрутов следования беженцев и основных сил армии. В какой-то миг мне показалось, что я узнаю луг и полустанок, где мы спали в последнюю ночь переезда. Правда, я не уверен: с шоссейной дороги пейзаж выглядит не так, как с железнодорожных путей. Мы проехали мимо большого молочного завода, где на солнце сверкали дюжины ящиков с молоком, затем переехали мост через канал неподалеку от гостиницы с беседками по бокам. На столах виднелись скатерти в голубую клетку и цветы, на краю дороги стоял повар, держа в руке несколько экземпляров меню. В Фонтене-ле-Конт немцев было больше, машин, считая и грузовики, - тоже, но только на главной улице, которая вела к вокзалу. На автобусной станции, помещавшейся на площади, нам ответили, что автобуса на Брессюир нет. Мысль взять такси мне не пришла в голову: во-первых, потому, что раньше нанимать такси мне не приходилось; во-вторых, я просто не надеялся, что это еще возможно. Чтобы перекусить, мы зашли в кафе на площади. - Вы беженцы? - Да. Из Арденн. - Тут у нас есть лесорубы из Арденн, работают в Мерванском лесу. На вид диковаты, на самом деле отличные, смелые ребята. Вам далеко? ' - В Брессюир. - У вас машина? Мы были единственными посетителями; старик в войлочных туфлях смотрел на нас из дверей кухни. - Нет. Если нужно, пойдем пешком. - Вы что - считаете, что сможете дойти до Брессюира пешком? Да еще с этой изящной дамой? Подождите, я узнаю, уехал ли грузовик Мартена. У нас появился шанс. В доме Мартена, стоявшем за деревьями, находилась оптовая торговля скобяными товарами. Хозяину нужно было доставить заказы в Пузож и Шоле. Мы ждали, попивая кофе перед пустой площадью. Потом мы втиснулись в кабину рядом с шофером и, поднявшись по довольно крутому склону, поехали бесконечным лесом. - Арденнцы в той стороне, - сказал наш водитель, указывая на вырубку и несколько лачуг, вокруг которых резвились полуголые детишки. - Немцев здесь много? - Вчера вечером и ночью ездило много. Скоро все это начнется сызнова, точно заверяю. Кроме того, уже появились мотоциклисты и полевые кухни. Думаю, за ними пойдут танки. Он остановился и отдал ящик кузнецу; лошадь-тяжеловоз повернулась к нам и заржала. День казался мне очень долгим, и, несмотря на наше везение, дорога все никак не кончалась. Теперь я немного злился на Анну за то, что она поехала со мной. Для нас обоих было бы лучше распрощаться в Ла-Рошели, когда я стоял с мешком на плече и чемоданом в руке. Чувствуя мое недовольство, она совсем съежилась между мной и шофером. Я внезапно подумал, что своим горячим бедром она касается бедра шофера, и почувствовал укол ревности. До Пузожа мы ехали больше двух часов, встретив лишь мотоколонну длиной в километр. Солдаты смотрели на нас, главным образом на Анну, некоторые махали ей рукой. - Теперь до Брессюира не больше двадцати километров. Пойдемте в кафе вместе, может, я найду кого-нибудь, кто вас подбросит. Несколько хмурых мужчин играли в карты. Двое других в глубине зала спорили над разложенными между стаканами бумагами. - Скажите, никто не едет в сторону Брессюира? Это беженцы, им нужно добраться туда до ночи. Один из спорщиков, по виду похожий на торговца недвижимостью, оглядел Анну с ног до головы и заявил: - Могу взять их до Серизе. Где расположено Серизе, я не знал. Мне объяснили, что это на полдороге до Брессюира. Добираясь до жены, я был готов преодолевать трудности, даже проявить известный героизм - идти много дней по дорогам и терпеть неприятности от немцев. Теперь я испытывал чуть ли не разочарование оттого, что все так хорошо складывалось. Мы ждали почти час, пока они кончат разговаривать. Несколько раз спорщики вставали и протягивали друг другу руки, после чего садились снова и заказывали еще по одной. Лицо у нашего будущего водителя было багровым. С важным видом он усадил Анну рядом с собой, я устроился на заднем сиденье. От бессонной ночи я внезапно почувствовал усталость: веки налились тяжестью, губы горели, словно начиналась лихорадка. Может, у меня солнечный удар? Через некоторое время я перестал различать, о чем говорят сидевшие на переднем сиденье. Словно сквозь пелену, я видел луга, леса, одну- две замершие деревушки. Мы проехали по мосту над почти пересохшей речкой и наконец оказались на месте. Я поблагодарил, Анна тоже. Мы прошли несколько сот метров, как вдруг перед булочной увидели грузовик с мукою, на котором было написано имя мельника из Брессюира. Таким образом нам с Анной опять не пришлось идти пешком. Целый день мы были не одни. ...Вечер еще не наступил. Мы стояли на тротуаре у террасы кафе, мешок и чемодан я поставил у ног. Отвернувшись, я вынул из бумажника несколько банкнот. Анна все поняла, и когда я сунул их ей в сумочку, возражать не стала. Вокруг было пустынно. Никогда еще у меня не было ощущения такой пустоты. Я остановил проходившего мимо мальчишку. - Скажи-ка, малыш, где родильный дом? - Вторая улица налево и в гору. Не ошибетесь. Анна, догадавшись, что я хочу распрощаться с ней здесь, прошептала: - Разреши проводить тебя до дверей. Она выглядела такой обездоленной, что у меня не хватило духу ей отказать. На площади, стояло около дюжины тяжелых танков, крутились немцы, офицеры выкрикивали приказания. Нужная мне улица шла по склону холма, на ней стояли частные домовладения. В конце возвышалось высокое кирпичное здание. Я снова поставил мешок и чемодан на землю. На спутницу я не осмеливался поднять глаза. Из окна, облокотившись на подоконник, выглядывала женщина, рядом сидел ребенок, а заходящее солнце освещало лишь крыши домов. - Ну... - начал я. Слова застряли у меня в горле, и я схватил Анну за руки. В конце концов мне пришлось бросить на нее последний взгляд: лицо ее стало совершенно бесцветным. - Прощай! - Будь счастлив, Марсель. Я сжал ее руки, потом отпустил. Потом взял свои вещи и, чуть пошатываясь, пошел к дверям. Когда я был почти у порога, она подбежала сзади и шепнула: - Я была счастлива с тобой. Через стеклянные двери я увидел медсестер в холле, свернутые носилки, администраторшу, говорившую по телефону. Я вошел и обернулся. Анна стояла на тротуаре. - Я хотел бы видеть госпожу Ферон. 8 Желание разложить все внутри себя по полочкам, надежда, что я пойму кое-какие всегда тревожившие меня вещи, - вот что заставило меня втайне от жены и всего света взяться за воспоминания, тетрадь с которыми я всякий раз запираю на ключ, когда кто-нибудь входит ко мне в кабинет. Да, это, но не только это. Да, у меня теперь есть кабинет, магазин с двумя витринами на Замковой улице, я нанимаю больше рабочих, чем сын моего бывшего хозяина, г-на Поншо, который не смог приспособиться к новым условиям: дом его остался таким же мрачным и торжественным, каким был, когда я у него работал. У меня растет трое детей - две дочери и сын. Именно он, Жан Франсуа, и родился в Брессюире; Софи в те дни была на попечении фермеров из соседней деревни, у которых моя жена нашла убежище, когда они отстали от поезда. Софи, казалось, была рада меня видеть, но не удивилась, а когда через месяц мы все садились в поезд, идущий в Фюме, даже огорчилась. Роды прошли нормально. Из всех моих детей Жан Франсуа самый крепкий. А вот его младшая сестра доставила нам немало хлопот. Правда, когда я появился снова, Жанна была более нервной, чем обычно, пугалась всякой безделицы и была убеждена, что ее ждет несчастье. Наша третья, Изабелла, родилась в самый драматический момент войны, когда все ожидали высадки десанта. Кое-кто утверждал, что при этом начнутся те же несчастья и беспорядки, что и при вторжении немцев. Предполагали, что всех трудоспособных мужчин отправят в Германию; повсюду висели запреты загромождать военные дороги. В то время мы очень нуждались. Со снабжением было плохо, черным рынком я мог пользоваться лишь изредка. К тому же Жанна родила раньше срока, ребенка пришлось выкармливать искусственно, а она так до конца и не оправилась. Я имею в виду, скорее, не физическое, а моральное состояние. Она осталась робкой, видела все в мрачном свете, и, когда позднее мы обосновались на Замковой улице, долгое время была убеждена, что мы идем к разорению и скоро вконец обеднеем. Я продолжал жить так же, как прежде: это был мой долг, моя судьба - я мог жить только так и никогда не считал, что может быть иначе. Я много работал. Когда подошел срок, я определил детей в лучшие школы. Кем они станут, не знаю. Пока они похожи на других детей из нашей среды и соглашаются с мыслями, которые им вкладывают в голову. Но когда я смотрю, как растет мой сын, слышу вопросы, которые он задает, ловлю взгляды, которые он на меня бросает, у меня появляется некая задняя мысль. Быть может, Жан Франсуа и дальше будет относиться ко всему так же, как его мать; во всяком случае, этому его учат учителя и я сам - более или менее искренне. Однако, возможно, в один прекрасный день он взбунтуется против наших мыслей, нашего образа жизни и попробует стать самим собой. К девочкам это тоже относится, но, когда я пытаюсь представить Жана Франсуа молодым человеком, меня охватывает тревога. Я облысел. Очки мне нужны все более сильные. Я человек довольно преуспевающий, неприметный, даже бесцветный. С определенной точки зрения, мы с Жанной - карикатура на супружескую пару. И вот мне совершенно случайно пришло в голову дать сыну другое представление о себе. Я подумал: а не пойдет ли ему на пользу, если он однажды узнает, что отец его не всегда был таким, какой ему хорошо знаком: торговец и робкий супруг, единственная забота которого - как можно лучше обеспечить своих близких и помочь им взобраться на еще одну маленькую ступеньку общественной лестницы? Мой сын, а быть может, и дочери узнают, что во мне есть и другой человек и что в течение нескольких недель я оказался способен на настоящую страсть. Пока - не знаю. Я еще не решил, кому предназначена эта тетрадь, и, надеюсь, у меня есть еще время все обдумать. Во всяком случае, мне нужно рассказать здесь об этой задней мысли, чтобы быть честным перед собой и другими, я должен идти до конца. К зиме 1940 года жизнь почти возвратилась в свою колею, если не считать присутствия немцев да трудностей с продовольствием. Я снова принялся за работу. Иметь радиоприемники запрещено не было, их покупали даже больше, чем прежде. Петух Нестор и все, кроме одной, куры вернулись на свое место в глубине сада; против ожидания, из дома ничего не было украдено - ни приемника, ни одного инструмента, мастерская находилась точно в том состоянии, в каком я ее оставил, только пыли стало больше. Весна и осень 1941 года прошли тихо, о них у меня даже не сохранилось воспоминаний; вот только доктор Вилемс стал приходить к нам чаще. Его заботило здоровье Жанны, и позже он мне сказал, что опасался неврастении. Хотя между женой и мной никогда и речи не заходило об Анне, могу поклясться, что она знала. Возможно, до нее дошли какие-то слухи, источником которых могли быть беженцы, вернувшиеся, как и мы, домой. Не помню, чтобы мне в те дни встретился кто-нибудь из них, но все может быть. В любом случае это никак не повлияло на ее здоровье и не было причиной ее страхов. Она никогда не обнаруживала ни страсти, ни ревности и так же, как ее сестра Берта, чей муж, кондитер, бегал за каждой юбкой, допускала, что у меня могут быть приключения, но при условии, что они не выйдут наружу и не станут угрожать нашему семейному очагу. Я не пытаюсь снять с себя ответственность. Я честно говорю то, что думаю. Если в Брессюире она поняла, что я некоторое время был другим человеком, то мое последующее поведение разубедило ее. Может, она думала, что едва меня не потеряла? Но это не так. Наш брак серьезной опасности не подвергался- я говорю это, рискуя упасть в собственных глазах. Особенный страх вызывали у нее немцы - страх физический, неосознанный, она боялась их шагов на улице, их музыки, их объявлений, которые вывешивались на стенах и сообщали лишь плохое. Что же касается моей работы, то могу сказать, что немцы дважды обыскивали мастерскую и дом и даже перекопали сад в поисках укрытого передатчика. В то время мы еще жили на той же улице близ набережной, между домами старика Матре и учителя с маленькой кудрявой девочкой. Эти соседи вернулись только после Освобождения, так как всю войну прожили в Каркасоонне, где учитель участвовал в Сопротивлении. Насколько я помню, зима 1941/42 года выдалась очень холодной. Незадолго до Рождества, когда уже выпал снег, однажды утром к нам пришел доктор Вилемс, чтобы осмотреть Жанну, поправлявшуюся после гриппа. Мы все им переболели, но она выздоравливала плохо и была более нервной, чем обычно. Уже уходя, в коридоре, он попросил: - Не будете ли вы добры взглянуть на мой приемник? Боюсь, лампа сгорела. В четыре часа дня уже смеркалось, фонари были замазаны синей краской, витрины темны. Окончив работу, я вдруг вспомнил о докторе Вилемсе и решил, что успею сбегать к нему до обеда. Я предупредил жену и надел меховую куртку. С инструментальным ящиком в руке я вышел из теплого дома на холодную и темную улицу. Я прошел всего несколько метров, как от стены отделилась чья-то фигура и кто-то назвал меня по имени: - Марсель. Я сразу узнал Анну. Она была в темном пальто и берете. Ее лицо показалось мне бледнее, чем обычно. Она пошла рядом со мной, как когда-то, когда я говорил ей: "Пошли". Она выглядела продрогшей и взволнованной, я же был спокоен и невозмутим. - Мне нужно с тобой поговорить, Марсель. Это моя последняя надежда. Я здесь с английским летчиком, которого нужно переправить в свободную зону. Я обернулся, и мне показалось, что у порога дома Матре притаилась какая-то тень. - Нас кто-то выдал, гестапо идет за нами по пятам. Нам нужно на несколько дней спрятаться в надежном месте, пока про нас не забудут. Она запыхалась от ходьбы, чего с ней раньше никогда не случалось. Под глазами у нее были круги, лицо казалось поблекшим. Я продолжал идти широким шагом. Прежде чем завернуть на набережную, я заговорил: - Послушай... - Я поняла. Она всегда понимала, что я хочу сказать, еще до того, как я открывал рот. Тем не менее я попытался объяснить. - Немцы за мной следят. Они дважды... - Я поняла, Марсель, - повторила она. - Я не сержусь. Извини. Я не успел ее задержать. Она повернулась и побежала к человеку, ждавшему ее в тени. Об этом случае я никому не говорил. Починив доктору приемник, я вернулся домой; Жанна накрывала в кухне на стол, а Жан Франсуа уже ел, сидя на высоком стульчике. - Ты не простыл? - посмотрев на меня, спросила жена. Все было на своих местах - мебель, вещи, все, как мы оставили, уезжая из Фюме; в доме прибавился лишь ребенок. Месяц спустя на стене мэрии я увидел свежее объявление. Там были перечислены пять человек, и среди них Анна Купфер. Два дня назад все пятеро были расстреляны как шпионы на тюремном дворе в Мезьере. В Ла-Рошель я больше не ездил. И никогда не поеду. У меня есть жена, трое детей и торговля на Замковой улице. 1961 г. ====================================================================== ББК 47 С37 СОДЕРЖАНИЕ Гнев Мегрэ. Роман. Перевод К. Северовой . 3 Поезд. Роман Перевод Э. Шрайбер . . . . 131 г Составители: доктор филологических наук, профессор В. Е. Балахонов, кандидат филологических наук, доцент Э.Л. Шрайбер ЖОРЖ СИМЕНОН Сочинения в двадцати томах ТОМ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ Редактор Т. КОСТИНА. Художник Д. АНИКЕЕВ. Технический редактор М. ПЛЕ-ШАКОВА. Корректор Н. ЯКОВЛЕВА Сдано в набор 13.03.91. Подписано в печать 10.05.91. Формат 70 х 100'/зг- Бумага офсетная ? 1 Гарнитура "Тайме". Печать офсетная. Усл. печ.л. 10,37. Усл. кр. - отг. 10,69. Уч. - изд. л. 12,09. Заказ N° 2629. Тираж 250 000 экз. Цена 10 р. 125319, Москва, ул. Черняховского, д. 3. ТПО "Истоки". Набрано на Можайском полиграфкомбинате В/О "Союзполиграфпрома" при Государственном комитете СССР по печати. 143200, Можайск, ул. Мира, 93. Ордена Трудового Красного Знамени Тверской полиграфкомбинат. Государственная ассоциация предприятий, объединений и организаций полиграфической промышленности "АСПОЛ". 170024, г. Тверь, проспект Ленина, 5. (c) ТПО "Истоки", 1991. (c) Оформление. Д. Аникеев, 1991. (c) Составление. В. Е. Балахонов, Э.Л. Шрайбер, 1991.