головой. -- Хорошо, благодарю вас, вы можете вернуться на место! Я было подумал, что он узнал меня, но нет. Цвет кожи и усы сбили его с толку. Берю медленно натягивает штаны. Под его взглядом императора Рэкса кудахтанье в зале прекращается; он гасит его, как струей из брандспойта. Большим и указательным пальцем он потирает мочку уха. Ураганный гнев Берюрье выходит из-под контроля. Усмирить его не сможет никакая система защиты. -- Что же это такое, стоит сделать паузу, -- взрывается он, -- и вы тут же начинаете бузить! В вашем-то возрасте! И вам не стыдно! Достаточно показать вам мое колено, и начинается черт знает что! Вы мне просто противны. Если бы у меня до такой степени не было развито чувство долга, я бы собрал манатки, и тогда вы бы стали изучать прекрасные манеры с моей ж...! Он успокаивается, обрадовавшись вдруг какой-то мысли. -- Вы, как дети, -- с нежностью произносит он. -- Самые настоящие. Покажи вам палец, и вы будете смеяться. Все еще дети! Им говорят о серьезных вещах.. А стоило мне показать им мое колено, как на них будто чума напала. Послушайте, парни, я, конечно, не из похоронного бюро, но мне же надо соблюдать свой стандинг преподавателя. А что сказал бы директор, если бы увидел такой бардак? А я, как бы я объяснил ему такую недисциплинированность? Умиленные и побежденные, мы хором скандируем: -- Простите, мсье. Берю подмигивает нам. -- 0'кей, я отпускаю грехи. А теперь давайте рассмотрим, как должен себя вести ребенок в классе. Он листает свою книгу и время от времени иронически произносит: "Не согласен! Не согласен!", что предвещает нам радость послушать его поправки к тексту. -- Послушайте это, -- говорит он, -- не отрывая своего здоровенного рубильника от книги. И зачитывает следующий приятный текст: "В ряде случаев преподаватель, называемый тогда воспитателем или учительницей, прикрепляется к дому. Его комната располагается рядом с комнатой ребенка, которым он руководит; он вместе с ним ест, прогуливает его и почти всегда не расстается с ним. За столом или на обеде его обслуживают после других, но перед ребенком. Правила приличия требуют, чтобы мать присутствовала на уроках своей дочки, если преподаватель мужчина; она также может присутствовать на некоторых уроках своего сына, чтобы повысить свое образование и в случае необходимости помочь сыну при приготовлении домашнего задания. Нет ничего более прекрасного, чем молодая мама, с трудом осваивающая систему склонения по падежам в латыни, чтобы оказаться полезной своему ребенку. Эти усилия не напрасны, так как сыновья сохраняют в душе уважение и почтение к своей матери, которые ничего не может замарать". * Текст строго аутентичен. -- Примеч. авт. Берю останавливается, чтобы перевести дыхание. -- Вы сами видите, что не нужно принимать за чистую монету все, что написано в книжках! Один воспитатель для одного единственного ученика, да это же скандал в нашу эпоху, когда система образования докатилась до того, что школьных учителей стали набирать из полковников! Хотя, с другой стороны, это прекрасно характеризует менталитет этих ушедших времен. Учитель, который на краю стола трескает объедки! А мадам, которая присутствует на уроках, чтобы защитить девственность так называемой мадемуазель! Вы представьте только, как, должно быть, блестели гляделки у этой дамы, когда она смотрела на этого красавчика лиценциата в то время, когда он вел урок. А какие сногсшибательные вещи творились в соседнем будуаре, когда у пацана была перемена. Малого виконта отправляли в сад пожевать бутерброды и проветрить легкие. А ловкий учитель, в то время как слуги скребли полы, а месье хозяин жарил в городе свою танцовщицу, заставлял хозяйку повторять на своей манер склонение падежей в латыни и в дополнение к программе глаголы первой группы: я тебя люблю, я тебя целую, я тебя ля-ля-ля! Неплохое местечко для смекалистых мужиков, у которых немножко жжет внизу живота, я думаю! Он пожимает своими мощными плечами кетчиста и со смаком еще раз читает последний абзац: "Эти усилия не напрасны, так как сыновья сохраняют в душе уважение и почтение к своей матери, которые ничего не может замарать". Он долго и мрачно смеется, от чего его физиономия теряет свою привлекательность. -- Моя старушка не только не знала, что такое склонение в латыни, но даже не умела читать по-французски. И при всем при этом я не перестал ее уважать, парни. И хотя она не помогала мне делать уроки, я ее по-прежнему почитаю. Да, по-прежнему. Он вытирает две крупные мужские слезинки честного человека, высмаркивается и продолжает с пафосом: -- Если верить этим Учебникам, то выходит, что только в свете умеют любить себя и вести себя. И если вы хотите быть культурным, надо нанять воспитателя. Чепуха! В деревне у меня была славная учителка. Ее муженек учил больших ребят, а она недомерков. Право принести ей цветы мы завоевывали кулаками. Раннюю клубнику приносил ей тот, кто первым набирал лукошко. Я даже кролика свистнул для нее из родительского крольчатника, когда однажды ее улыбка ударила мне по мозгам, как сенная лихорадка. Что доказывает, что в деревенской школе, как и в другом месте, тоже умеют играть в деликатность, и часто даже лучше! Он вздыхает, устремив взгляд в прошлое: -- Я до сих пор ее вижу, эту славную учительницу. Брюнетка, а взгляд такой, что у меня слезы на глаза наворачивались. Однажды она забеременела, и весь класс стал как бы рогатым. Наша печаль возрастала по мере того, как округлялся ее живот. Малыш, которого она вынашивала, был своего рода новеньким, которого она предпочла всем остальным. Своего мальчишку она родила в четверг, потому что была очень добросовестной училкой. На несколько дней два класса объединили вместе, и с нами занимался ее муж. Моя мать испекла торт для дамы. Когда я принес его учителю, он сказал мне: "Дорогой Александр-Бенуа, поднимись к ней и сам преподнеси торт". Я ног под собой не чувствовал от радости, пока поднимался на второй этаж. Тем более, что это было первое мое посещение их квартиры. Для меня это было таинство. Я постучал, она крикнула, чтобы я входил. "Сюда!" -- позвала она каким-то ватным голосом. Я толкнул другую дверь, в ее комнату. Если бы вы только видели, какая она была бледненькая в своей постели! Ее сосунок сосал ее грудь. Я чуть было в обморок не упал, когда увидел, с каким остервенением этот обжора впился в эту прекрасную с синеватым оттенком сиську. По позвоночнику прошел озноб. Ничего не соображая, я положил торт на кровать. Меня качало, как пьяного. Я запомнил только запах, запах только что родившихся крольчат. "Очень мило, Александр-Бенуа. Передай спасибо твоей маме". "Да, мдам". "Садись". Какой кошмар! Я сел прямо на торт. Шоколадный торт с кремом. А тогда мне показалось, что я сел на перину. "Ты хорошо выучил таблицу умножения?" -- спросила она меня, пока ее ненасытный сынок доил ее, как дикарь. "Да, мдам". "Расскажи ее мне!" В таблице умножения, за исключением цифры "5", я никогда не был суперменом. Ну, я и стал рассказывать на цифру "5". Она рассмеялась. Она догадалась, что я выбрал самое легкое, но со своим дитем у груди она была сама благожелательность. А я, еле ворочая языком, блеял, что пятью пять будет тридцать пять! Я хотел ей выдать что-нибудь по первому классу, самое трудное, например, таблицу на "9". Но это было бы слишком рисково! "Очень хорошо, Александр-Бенуа". Мне захотелось стать ее дитем и присосаться к другой труди. Не потому, что я развратный человек, нет, а потому, чтобы стать ближе к ней, стать ее вещью, иметь больше права любить ее. Я пробормотал "до свиданья". Ноги у меня дрожали, когда я спускался по лестнице. И тем не менее я гордился, что мне оказали такую честь. Я возвращался в класс гордый, как вша. Я говорил себе, что я их всех переплюнул, моих дружков-приятелей, что я навсегда обеспечил себе положение вожака. Я уже посматривал на них свысока. От гордости у меня мутилось в глазах. Но когда я вошел в класс, они стали тянуть вверх руки, щелкать пальцами и вопить во все горло: "Мсье, мсье! Берюрье нас... в штаны". Торт! Он улыбается, вспоминая те далекие дни, и прочищает горло. -- Я немного уклонился от темы, но я хотел вам сказать, что для формирования индивидума нет ничего лучше, чем деревенская школа. Это единственный момент в жизни, когда люди по-настоящему равны, за исключением небольшого умственного неравенства, которое их разделяет. У меня не было способностей. Однако я сохраняю самые теплые воспоминания об этом времени. Я очень любил свой класс с развешанными по стенам картами Франции и высушенными травами, наклеенными на черный картон. Я помню, что у нас было дежурство по чернильницам. Чернила в то время были фиолетовыми. Однажды подошла моя очередь доливать в чернильницы. Я не был таким ловким, как бармен, поэтому все время переливал, и при неосторожном движении чернильницы могли пролиться. Поэтому лишние чернила я отпивал. И рот у меня был весь фиолетовый. Когда я в тот день пришел из школы домой, моя мать подумала, что я подцепил какую-то ужасную болезнь. В то время как раз много болтали о голубой болезни. Чтобы привлечь к себе интерес, я сделал вид, что мне плохо. Отец быстро запряг лошадь и, повез меня к врачу. Мой папаша представлял себя Бен Гуром* и во всю мочь гнал лошадей, опасаясь, что я могу испустить дух в дороге. Доктор Сильвэн, со своей седой козлиной бородкой и окулярами, был малый не дурак, и нечего было надеяться на то, что он примет чечевицу за фасоль. Он сразу все усек с одного взгляда. * Главный герой одноименного американского фильма, прославившийся своей победой в состязании боевых колесниц -- Примеч. пер "Твой кретин напился чернил", -- сказал он моему папахену. В то время лекари еще не покупали себе спортивные автомобили, поэтому денег за прием он с нас не взял. И тем не менее, едва мы вышли из кабинета, отец мне устроил порку по-домашнему. Кнутом! Больше всего мйе доставалось от кончика кнута. Он при ударе обвивался вокруг ног и оставлял кровавые пунктиры на нежной коже икр. Берюрье мощно ударяет кулаком правой руки в ладонь левой. -- Я дам вам один хороший совет, еще раз. Никогда не злитесь на учителей и учительниц. Они знают свое дело. Если ваш малый приносит из школы единицы, значит он заслужил их. Не уподобляйтесь тем скандальным типам, которые после уроков спорят и лезут в драку с учителями из-за того, что те не признают в их чаде гения. Не нужно силком заставлять работать ребенка и даже ходить в школу, если у него нет желания. А уж если он ходит в школу, дайте учителю полную свободу действий и не мешайте ему. Прежде чем перейти к главе "Первое причастие", я хотел бы поговорить об уважительном отношении детей к старикам. Не позволяйте им дурачиться над ними, показывать им язык или таскать их за бороду, короче, изводить их. Если вы проявите в этом вопросе слабость, это вам аукнется в будущем, и не мудрено, если ваши дети будут прикладывать к вам руки. А между тем оплеуха -- это не лосось, здесь нельзя плыть против течения. Он срывает с головы шляпу и обмахивается ею, как веером. Потом откупоривает вторую бутылку. Пока он пьет, дверь приоткрывается, и в нее просовывается огненная физиономия Матиаса. Рыжий оглядывает аудиторию. Такое впечатление, что он ищет меня. Я привстаю, чтобы обратить на себя его внимание. Он замечает меня и энергичными жестами делает мне знаки выйти к нему. Ну-ка! Ну-ка! Уж не случилось ли что-то наподобие Трафальгарского сражения? Долго не думая, я поднимаюсь и иду к выходу. Но преподаватель Берюрье имеет на этот счет иное мнение и резко окликает меня. -- Эй, Подснежник, кто вам разрешил выйти из класса? -- Меня вызывает преподаватель пулевых отверстий, -- оправдываюсь я. Толстяк, который еще не знает, что Матиас работает в этой школе, взрывается: -- Да что вы говорите! Это надо же, оказывается, в этой школе коллеги позволяют себе вносить мастурбацию на моем уроке! Придется мне их тоже поучить хорошим манерам. Он, взбешенный, опережая меня, бросается к двери. При виде Матиаса у него от изумления широко раскрываются глаза. -- Почему, почему, -- заикаясь произносит Распухший. -- Ты здесь! Друг Матиас делает еще более удивленный вид, и оба господина делятся друг с другом новостями о своих новых назначениях. Я, как воспитанный слушатель, ожидаю окончания взаимных поздравлений, стоя в двух шагах позади Берюрье. Обнаружив меня за своей спиной, Берюрье качает головой. -- Так это он тебе нужен. Рыжий? -- обращается он с вопросом к своему достопочтенному коллеге. -- На два слова, если позволишь, -- отвечает Матиас. Толстый с недовольной миной утвердительно кивает головой. Он говорит "до завтра" своему рыжему товарищу, поворачивается и, прежде чем подняться на эстраду, говорит мне прямо в лицо: -- Послушай, Сан-А. Я пока не просекаю, что значит весь этот шахер-махер, но у меня такая мысль, что здесь попахивает дерьмом. Если ты не хочешь, чтобы я умер жестокой смертью от чрезмерного любопытства, приходи сегодня вечером в мою конуру и объясни, в чем здесь дело. Он с важным видом поднимается на эстраду, а я с идиотским видом остаюсь на месте. -- А я-то верил в силу своего преображения, -- вздыхаю я, чтобы скрыть свое огорчение. Но Матиасу не до смеха. -- Что новенького? -- интересуюсь я. Он морщится. --Мне домой названивал целый день какой-то тип. Он сказал жене, что позвонит еще, ровно в десять. Ей показалось, что у кего иностранный акцент и резкий голос. -- И от этого ты такой расстроенный! -- говорю я немного сбитый с толку его паническим видом. По-моему, вся эта история достала его до копчика, и он того и гляди совсем потеряет рассудок от страха! -- Меня больше всего беспокоит, -- шепчет Рыжий, -- что они принялись за мою жену. А в ее положении... Я его успокаиваю с раздражением в голосе. -- Да никто за нее не принимается, идиот! Ведь они просто попросили тебя к телефону, а это, насколько я знаю, нельзя назвать насильственными действиями! Кроме того, ничто не подтверждает, что лицо, которое желает с тобой поговорить, имеет дурные намерения. Напротив, его настойчивость успокаивает меня. Кто будет целый день названивать человеку, которого они уже дважды пытались отправить на тот свет! Он соглашается с этими доводами. -- Все же, -- вздыхает будущий папа, -- у меня, господин комиссар, есть задняя мысль. И достаточно хорошо зная вас, я думаю, что она у вас тоже есть, -- добавляет хитрец. Я смотрю на свои золотые. Они показывают 9 часов 10 минут. -- Сколько до тебя добираться, мэн? -- Минут пятнадцать. -- Хорошо. Я досижу до конца лекции, чтобы не вызывать подозрений, и поедем к тебе. Его сияющая физиономия расплывается в улыбке. -- Какой вы хороший, господин комиссар. Я прощаюсь с ним и возвращаюсь на свое место. Его Высочество с упоением рассказывает о первом причастии. И изредка в упор смотрит на меня. Своим презрением он хочет наказать меня. Он полон решимости проучить меня за мою скрытность. -- Господа! -- с пафосом взывает он, -- я снова ссылаюсь на мой учебник, и вот что я читаю по поводу праздничного обеда по случаю первого причастия. Он прочищает голосовые связки и зачитывает: "Скатерть и салфетки на столе должны быть белыми, посуда, хрусталь -- все белое. Цветовое убранство должно быть девственным и весенним: цветущие ветки яблонь, черешни, боярышника. Очень мило будет выглядеть на столе большой лебедь из белого фарфора, спина которого сделана о виде кашпо. Туда вставляют ветку белой азалии. Блюда тоже белые. Вот некоторые блюда, которые можно подавать к столу по такому случаю: суп из устриц, редиска, рыба в белом соусе, курица в белом соусе, творог и взбитые яйца".* Уязвленный до глубины души, он отбрасывает в сторону свою книгу. -- Вот здесь, ребятки, нельзя перегибать палку. Девственные тона годятся только для рассказа "Ночное бдение в хижине", Многие первопричастники еще до того, как забраться на алтарь, уже не раз забирались на свою горничную или обследовали шахты для размещения ракет у приятельниц маман. Если говорить обо мне, то я сводил своего Ваньку-Встаньку в цирк на премьеру мирового масштаба ровно за неделю до причастия. * Текст аутентичен. -- Примеч. авт. Он прищуривает свои милые детские глаза. В этот вечер он определенно настроен на волну воспоминании. -- Это произошло так, -- говорит он. -- После уроков я собирался прошвырнуться к сараю на берегу реки, где мясник пускал кровь своей скотине. Меня всегда тянуло к мясу. Я подавал этому живодеру инструменты, а он в знак благодарности давал мне выпить кружку теплой крови, что для детей является самым лучшим тонизирующим средством! Как-то он просит меня сходить к нему домой за фонарем "Летучая мышь", потому что стало уже темнеть. Я лечу в мясную лавку. За прилавком никого. Я прохожу за прилавок внутрь, стучу -- никто не отвечает. Тоща я одним мигом поднимаюсь на второй этаж, и что же я вижу? Мадам Мартинет, жена мясника, стоит голая перед зеркалом и принимает позы на манер Брижит Бардо. Прекрасная женщина, хотя и усатая. Задок как багажник у американского лимузина, волосатые ляжки, и цицки, как два холма, хоть палатку между ними разбивай! Она не слышала, как я вошел, и продолжала изображать из себя кинозвезд; вполне возможно, что она представляла себя Марлен Дитрих, выгибаясь перед трюмо, или видела себя между ног красавчика капитана полка спаги из фильма "Ворота в пустыню". У меня, Берю, язык отвис на метр двадцать! Я так тяжело задышал, что она в конце концов меня заметила. Сначала она прикинулась возмущенной и хотела хорошенько отодрать меня за уши за то, что, я, дескать, маленький развратник и только притворяюсь паинькой, и что я любитель подглядывать в замочную скважину и вообще. Но по выражению моих моргал она вычислила, до какой степени я был потрясен увиденным. Женщины, будь то жена мясника или сама Симона де Бовуар, на расстоянии улавливают дрожь, которая пробегает по нашей коже. "Ты что, в первый раз видишь обнаженную женщину, маленький разбойник?" -- заворковала она. "Да, мдам," -- бормочу я, еле ворочая языком, потому что говорить членораздельно я нс мог из-за нехватки слюны. "И что же ты ощущаешь, негодник ты эдакий?" А так как я не мог выдавить из себя ни одного слова, она захотела сама проверить, что я ощущаю. И сразу же стала называть меня мужчинкой. А я повел себя так, как будто я на самом деле был им. Разве это не похвально, в двенадцать-то лет, а? Когда я принес мяснику его "летучую мышь", он в знак благодарности подарил мне рог телки, с которой он перед этим содрал шкуру. С тех пор я храню его, как память. Так вот, несколько дней спустя меня причастили. Но я не исповедовался. Потому что вы должны сами догадаться, что я не мог все это рассказать священнику, который тоже был своим человеком в мясной лавке! Вы только на минутку вообразите, что могло произойти, если бы мадам моя мать всю эту церемонию обставила по-девственному и по-весеннему! О чем напоминали бы мне, удальцу-молодцу, цветущий боярышник, белый лебедь с веткой азалии в заду и непорочная жратва, хотел бы я у вас спросить? С другой стороны, белая жратва, по моему мнению, -- это не цимус. Меня просто ужас берет от бледноватой жратвы. Обед без красного мяса и без винного соуса, парни, -- это уже диета, а на обеде по случаю первого причастия диету нс соблюдают. Давайте вкратце рассмотрим конец застолья. Что касается сальных шуток, их можно рассказывать только после того, как ребенок отправится на вечерню. Вечерня, как я себе мыслю, и была придумана специально для того, чтобы после десерта гости могли почесать языки, не шокируя причастника. Берю вытирает пот со лба. -- Не забывайте, что это очень серьезная церемония. Например, в церкви не следует шутить над ребенком, когда он возвращается после причастия на свое место, протискиваясь мимо вашего стула. Нс говорите ему: "Ну что, винца испил, Теофил", даже если его зовут Теофил, что хорошо рифмуется с "испил". Теперь церковь не запрещает завтракать до причастия, но я рекомендую не выходить за рамки. Если только самую малость: пару яиц с ветчиной или холодную отбивную на скорую руку и стаканчик водки, для храбрости и прочистки внутренностей. Давайте нс будем забывать, что причастие -- это таинство, и если вы хотите заработать себе премиальные талоны в рай, на будущее, лучше все делать с чистой совестью. Помимо всего прочего, -- продолжает Неистощимый, -- какие подарки можно дарить первопричастнику? Он снова хватается за свою книгу. -- Вот, что они говорят об этом: "Набожные книги: Подражание Иисусу Христу, Подражание Пресвятой Деве Марии, Введение в набожную жизнь. Гимны великомученика и т.д.". Оторвав шнобель от книги, Берю недовольно и энергично кривятся: -- Слишком серьезно! Первопричастник -- это ребенок, не надо иссушать его молодые годы грустным чтивом. Я так мыслю, что ребенку будет гораздо интереснее возиться с игрушечным набором "Сделай сам", настольными играми "Зорро" или "Кто быстрее". Его Высочество спускается с эстрады, засунув руки в карманы и слегка припадая на одну ногу из-за своего травмированного колена. И начинает прохаживаться между рядами, как Наполеон по лагерю накануне сражения. -- Недалекие люди, -- заявляет он, -- так и норовят споить первопричастника за обедом. Это подло. У первопричастника очень напряженный день, и он должен воздерживаться от спиртного. Следовательно, ему можно выпить только вечером. Но даже и в этом случае не угощайте его коктейлями, которые не переносят его внутренности. Если это происходит в семье буржуазии, надо накачивать его шампанским. В простых семьях лучше подойдет столовое красное. Но только не белое: оно нервирует. А когда парнишка назюзюкается, не говорите ему с издевкой: "Послушай, дурачок, хорошо, что Иисус умел ходить по воде, иначе от той дозы, которую ты принял, его бы хватил водяной удар". Ведите себя достойно до самого конца! Толстяк замирает, как изваяние, напротив меня и долго смотрит на меня грозовым взглядом. Затем вскидывает вверх руки красноречивым жестом "яваспонял" -- Я подведу итог, ребята. По аудитории проносится ветерок разочарования. -- Уже, -- все разом вздыхают слушатели. Славный Берю смотрит на свой будильник. -- Я мог бы еще долго чесать языком по этому поводу, но надо уметь обрезать тему. Резюме: мужчину делает ребенок, -- возвещает он. -- Поэтому хорошо дрессируйте своих пацанов и будьте терпимы к чужим пацанам. Не бойтесь лишить их десерта, тем более, если его не очень много, и вы сами его любите! Постоянно вдалбливайте им в голову, что жизнь -- для всех, и для того, чтобы жить хорошо, надо быть свободным и иметь что пожрать. Лучше не иметь рыбный сервиз, а иметь рыбу, не иметь в буфете серебряных вилок для бараньей ножки, а иметь эту ножку на столе. Научите их, парни, ничего не бояться: ни холодной воды, ни девчонок, ни китайцев. Не давайте им слишком много бабок, не разодевайте их в пух и прах. Пусть они верят в бога: вдруг он есть на самом деле. А глазное -- и я на этом настаиваю -- помогайте им развлекаться: как они хотят и как могут. Не надо быть скрягами. Пусть они ругаются по-матерному, подсыпают в еду чихательный порошок, привязывают кастрюли к собачьим хвостам, плавят в ложке свинец, устраивают соревнование, кто громче пернет, читают книжки Сан-Антонио, ходят в зоопарк Жана Ришара, засовывают в конфеты чеснок, рассказывают анекдоты о мальчике, который приходит в аптеку купить презервативы и говорит: "Дайте мне всех размеров -- это для моей старшей сестры, которая едет отдыхать на море на попутных", говорят каламбуры, играют в клоунов, в министров, выступающих по телеку, короче: нужно использовать все юморное для увеселения их селезенки. После сердца у мужчины самая ценная вещь -- селезенка! На этом я сматываю удочки. Чао, мужики! И до завтра! Глава девятая В которой происходят небанальные вещи В машине Матиас рассказывает о своей жизни в Лионе. Это предисловие к моему визиту в его дом. Он дает мне пояснения о достопримечательностях города и его людях. Живет он вместе со своим тестем -- врачом па улице Вобекур в районе Бслькур, самом шикарном районе Города шелка.* Доктор Клистир -- специалист по вибро-пористым заболеваниям. На консультацию к нему едут даже из самых отдаленных районов. Это тот самый, который написал знаменитый трактат о кастрации мецедоновой железы путем закручивания семенных канатиков без разреза мошонки при образовании псритонических складок, чтобы вы знали! Слушая треп Рыжего, я просекаю, хотя он прямо и не говорит, что в доме Матиаса по вечерам совсем не весело. Его теща является вице-почетной председательшей лиги по делам культов, вице-субказначеем благотворительного фонда помощи декальцинированным детям, генеральной секретаршей общества протеже на особом положении, дуайеном комитета бывших кастрированных консьержей и основательницей общества содействия платоническому введению. Светские люди, короче! Квартира занимает весь этаж целиком и имеет два входа, один налево, другой прямо Врач живет на благородной половине, Матиас и его женушка на другой, более скромной половине. На лестнице мы столкнулись с какими-то мрачными личностями, одетыми во все черное, с тусклыми лицами и потухшими глазами. Они подходят к квартире доктора и осторожно звонят в двойную центральную дверь, в то время как мой спутник, в свою очередь, тихонько стучит в дверь налево. -- У твоего тестя прием? -- удивленно спрашиваю я. -- Небольшое заседание, -- стеснительно отвечает он. Желтая, худая, пустотелая и седовласая особа открывает дверь ночным визитерам. -- Твоя теща? -- на ухо спрашиваю я. -- Нет, гувернантка. * Выражение, во избежание повторения. Лион -- город шелка. Марсель -- крупный город в Малой Азии, Париж -- город-свет, Лилль -- крупный город севера и т.д. -- Примеч. авт. Наша дверь слегка приоткрывается, и я вижу перед собой другую особу, правда, не такую страхолюдину, как первая.Лет двадцати шести, темно-русые волосы, разделенные пробором, сжатое в кулачок личико, на котором выделяется нос, усеянный веснушками. Такой предстает передо мной мадам Матиас. Она носит своего ребенка под платьем-мешком с большим мужеством и достоинством. С первого взгляда чувствуется, что она воспитывалась среди милосердных монахинь (хотя ведут они себя не всегда по-монашенски, как говорится), что она имеет степень лиценциата юридических наук, что она любит вышивать скатерти, что она ходит на первую воскресную мессу, что она наряжает новогоднюю елку в приходской церкви, что она умеет заваривать чай, что она умеет его пить (забеливая его каплей молока), что она не читает Селина, что она ходит в театр Целестинцев только тогда, когда там ставят драмы Клоделя, и что она шьет себе одежду у портнихи своей маман, мать которой шила еще для ее бабушки. Представления. Она удостаивает меня бледной и робкой улыбкой и протягивает мне несколько сухую руку, которую я увлажняю быстрым поцелуем. -- Очень любезно с вашей стороны, господин комиссар, что вы приехали к нам, -- шепчет она, -- я полагаю, что Ксавье поднял тревогу по пустяку. Я гляжу на своего экс-подчиненного. -- Разве тебя зовут Ксавье? -- удивленно спрашиваю я. -- Это мое второе имя, -- лепечет Огненный. -- Моя жена считает, что это лучше, чем Раймон. Эта маленькая деталь подтверждает мое впечатление, согласно которому дружище Матиас выбрал несвободу в тот день, когда он привел в мэрию мисс Клистир. Меня приглашают в небольшой салон, обставленный мебелью в стиле эпохи обезглавленного Людовика XVI. Подушки кресел вытерты сильнее, чем сиденья в испанских автобусах, ворс на коврах стерся и видна основа, а амальгама зеркала трюмо выглядит ничуть не лучше, чем амальгама гувернантки, которую я только что видел. -- Как вы находите мою квартиру? -- обеспокоенно справляется Ржавый. -- Высший класс, -- лгу я ему, а про себя думаю, что на самом деле не от чего поднимать хвост пистолетом из-за этих старинных залежавшихся деревяшек. Каминные часы с картинкой, изображающей богиню, возлежащую в позе знаменитой лионской красавицы Аделаиды Рекамье, отбивают десять ударов. Матиас и его несушка переглядываются. Хотя дочка врача и заливала мне, что ее благоверный поднимает панику из-за пустяков, но по всему видно, что у нее самой душа ушла в пятки от страха. -- Он сейчас позвонит, -- лепечет она. -- Какой голос был у этого человека? -- спрашиваю я. -- Властный голос, ледяной, очень неприятный. -- Ваш муж говорил, что у него иностранный акцент. -- Да, если только он не сюсюкал. -- Что именно в точности он вам сказал? Она опускается в кресло со своим грузом и шепчет; -- Он попросил меня позвать г-на Матиаса. Я ему ответила, что он в школе полиции. Тогаа мужчина заявил мне, что ему надо срочно связаться с Ксавье, и, ничего больше не сказав, положил трубку. Часы с богиней не скупятся и отбивают последний из десяти ударов хрустального звона. -- Потом, -- продолжает дама Матиас, -- человек снова позвонил. -- Когда потом? -- Примерно через полчаса. Он сказал, что решил в школу не звонить, и спросил меня, в какое время он сможет поговорить с Ксавье здесь. Именно это, вы понимаете, меня взволновало. Я стала задавать вопросы. Но человек меня сухо оборвал: "Речь идет о важном деле, о котором я буду говорить только с ним. Скажите, когда я смог бы с ним поговорить". Она хмурит брови. -- Это было сказано тоном, не терпящим возражений. Я ответила, что в десять часов Ксавье наверняка вернется. Тогда человек заявил: "Идет, в десять!" и, как в первый раз, положил трубку. Я в недоумении трясу своим котелком. -- Матиас должен был вернуться в десять часов? -- удивленно спрашиваю я. Конопатый расссивает мое недоумение. -- Госпожа Матиас и я должны были пойти в кино. Она прерывает его, заботясь о сохранении своей репутации. -- В зале приходской церкви идет "Чудеса в раю", -- уточняет она. -- И вы отказались от такого тонкого фильма? -- с сочувствием спрашиваю я. -- Нам вовсе было не до этого, -- жалобно отвечает молодая особа. Проходит несколько минут. Часы показывают десять часов пять минут, а на моих уже десять десять. -- Ваш оборотень, кажется, не отличается пунктуальностью, -- замечаю я. Едва я произношу эти слова, как за стеной раздается какоето странное пение. Чем то похожее на заклинания. Я бросаю осторожный взгляд на Матиаса, он краснеет. -- Это телевизор! -- шепотом говорит он. Я в ответ ничего не говорю, но сам задумываюсь. Пение продолжается, затем бормочущий голос солиста умолкает, и начинается хоровое чтение молитвы. Когда хор прекратил бормотание, солист снова вступает, и все это в форме заклинания. -- Если это по телеку, -- говорю я, -- то, наверное, идет передача о культе воду в Черной Африке. Внезапно кто-то несколько раз стучит кулаком в стенку. -- А это, -- спрашиваю я у Матиаса, пока его красотка разливает по рюмкам ликер домашнего приготовления, -- дежурное привидение? -- Это теща зовет свою дочь. И действительно, госпожа Матиас отвечает на этот сигнал условными ударами кулака в стенку. Гравюра, изображающая священника из Арса* верхом на мотоцикле, от ударов начинает подпрыгивать (судя по тому, как он подпрыгивает, святой отец вполне мог закончить кавалерийское училище Сомюр). -- Хотите немного апельсинового вина? -- щебечет молодая женщина. -- С удовольствием, -- поспешно соглашаюсь я, опасаясь худшего. Я боюсь домашних вин, как рвотного корня. От них всегда по утрам трещит голова и жжет в требухе. Впрочем, вся драма в том, что они крепленые. Она подносит нам две малюсенькие рюмочки, содержимое которых не могло бы утолить жажду даже канарейки. -- А ты, дитя мое, -- по-дитячьи сюсюкает Матиас, -- ты разве не выпьешь с нами? -- В моем-то положении, -- резко, как кнутом стеганула, сказала она и так на него посмотрела, как будто два чернильных пятна поставила, -- ты что, шутишь? Еще одна из породы тех, кто считает, что сделать пацана -- это исключительная штуковина. По моему мнению, Толстяк на своем первом уроке уделил этому недостаточно внимания. Что до меня, то эти бабы, которые разыгрывают из себя Жанну д'Арк из-за того, что у них объем талии сто сорок сантиметров, они меня просто раздражают. Как будто они вынашивают будущего искупителя, супермена всех мастей, на которого возлагается миссия раз и навсегда вытащить нас из дерьма! Они * Возведен в лик святых в 1925 г. -- Примеч. пер. говорят о СВОЕМ ПОЛОЖЕНИИ с большим пафосом, чем Карл V говорил о своем. А нежная, внимательная, восхитительная семья вторит ей умильными голосками. Она сочится рекомендациями. Она готова, она переживает второе рождение с рождением мальца. Она суетится, теряется, старается. Особенно мамаши дочек; они разглагольствуют о том, как это происходило с ними, и, позабыв, что они снесли на свет божий еще одного несчастного налогоплательщика, превозносят до небес свой внутриматочный подвиг. -- Извини меня, детка, -- медовым голоском говорит он. -- Мы выпьем за твое здоровье. Я поднимаю свой наперсток. -- И за здоровье маленького чуда, которое вы скоро нам подарите, -- пылко говорю я с сосредоточенным видом. Мама мия! Хорошо, что рюмка такая малюсенькая. Я раньше, конечно, пил апельсиновое вино, но такое отвратное -- никогда. Оно напоминает мне микстуру от "глистов", которой поила меня Фелиция, когда я был в родильном доме. Это была такая дрянь, что я в течение десяти минут не закрывал рот, чтобы она выветрилась. Это пойло было гадким и отвратительным, мерзким до невозможности. Но зато эффективным. От него мои бедненькие червячки быстренько сменили место жительства! Им там устроили настоящую Хиросиму, причем без уведомительного письма! Verboten!* Отъезд без возвращения назад! Они после этого и слышать не хотели об этой ужасной среде обитания. Это была опустошенная навсегда и непригодная для жилья земля, и я сомневаюсь, что эти ацтеки рискнут опять залезть в мой каркас даже тогда, когда меня упакуют в накрахмаленное пальто. У червячков есть свой беспроволочный или ползучий телефон, по которому они узнают о радиоактивных местах. -- Вам нравится? -- спрашивает будущая маман. -- Восхитительно, -- заверяю я ее со всей откровенностью. Едва я это произношу, как открытвается дверь, и в проеме появляется еще одна особа женского пола. Если бы у нее на бедрах не было юбок, а на губах помады, резонно было спросить, а уж не кобыла ли кентавра во плоти стоит перед тобой. Но это все-таки дама: высокого роста, неповоротливая, квадратная, ноздреватая и волосатая со всех сторон. -- В чем дело, Анжелика! -- вещает она голосом, от которого у вас тут же возникает жгучее желание пойти на скачки и поставить сразу на три первые лошади, -- мы же тебя ждем. * Запрещается! -- Нем. Матиас поспешно встает, складывается вдвое. Пришибленный и раболепный до глубины штанов. -- У нас гость, мать, -- говорит Анжелика. Кобыла застыла, как изваяние. -- В такой час? -- хмурит она брови. Тем не менее меня представляют. Комиссар Сан-Антонио, бывший начальник Ксавье. Теща и ухом не ведет. Она не подает мне ни руку, ни копыто и смотрит на меня осуждающим и враждебным взглядом. А ее взгляд напоминает рыскающий луч прожектора. Под этим убийственным лучом я чувствую себя гораздо неприличнее, чем если бы я был в чем мать родила. Она выкладывает все, что думает. Если Ксавье, уже в должности преподавателя, вынужден выполнять ночные задания, значит он немедленно должен бросить эту дурацкую работу. Турлен, бакалейщик по торговле оптом, тот самый, который руководит хоралом "Синицы крепостной стены и большого булыжника", сейчас как раз ищет опытного бухгалтера. Почему бы Ксавье не испытать свои силы на поприще актива и пассива. Он соглашается, смущается и извиняется. А стрелки на каминных часах невозмутимо продолжают свой бег по золотой тарелке циферблата. Уже почти десять двадцать, а таинственный корреспондент все не объявляется. -- Ну ладно, идем, -- ворчливо заявляет госпожа Клистир. -- Эти дамы-господа пришли ведь ради тебя, ты что, забыла. Она загарпунивает свою дщерь и уводит ее, не удостоив нас не только словом, но даже взглядом. -- Послушай, -- перехожу я на шепот, когда за ними закрылась дверь. -- Какие же в Лионе малорадостные тещи. А что происходит у твоего эскулапа? Он вздыхает. -- Он устраивает мессу для нашего будущего ребенка. Минуту-другую я соображаю. -- У себя на квартире, в десять часов вечера! --Да. Матиас кажется смущенным. -- У них там священник? -- Нет. Но... -- Что, но? Он прокашливается. -- Да что я от вас буду скрывать, господин комиссар. Доктор Клистир -- Папа, хотя и ревностный католик! Тому, кто захотел бы увидеть, как работают клапаны переутомленного человеческого мозга, достаточно было устроиться напротив меня на складном стульчике и вооружиться рентгеновским аппаратом. -- Папа! -- повторяю я в смятении своих чувств. -- Он основал свою религию, -- объясняет Матнас, -- религию серафистов. Я там не все понимаю, но в ней, в общем, все основано на спиритуальном электричестве. Доктор концентрирует волю разных людей и подчиняет ее для достижения какой-нибудь общей цели. -- У твоего тестюшки лопнула прокладка в головке цилиндров или как? -- У него хорошие результаты. -- Давай, давай, говори, чего там. Он делает чудеса? И поскольку Матиас не возникает, я смягчаю тон; -- В любой религии должны присутствовать папа и разные чудеса... Спиритуальное без чудес -- это все эфемерно, все равно что сахарная вата: ты откусываешь кусок, а во рту все равно пусто! А что за чудо он сотворил, твой Клистир? Матиас хмурится. Его новая среда уже наложила на него свой отпечаток; он начинает сердиться, когда насмехаются над его второй родней. -- Он произвел сенсацию, он вылечил нескольких больных, считавшихся неизлечимыми, -- с угрюмым видом отвечает он на мой вопрос. -- А чем он их лечил: заклинаньями "ам-страмм-грамм" или антибиотиками? -- Вы -- скептик, господин комиссар. -- У меня в голове не укладывается, как это врач может заниматься шарлатанством, парень. А что они делают с твоей половиной? -- Молятся, чтобы она родила красивого мальчика. Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать ему, что рождение красивого мальчика в данном случае было бы чудом из чудес. -- Для мужика с такой безупречной служебной карьерой, -- ухмыляюсь я, -- все это, мягко говоря, кажется мне странным, Матиас. Часы останавливают меня и бьют ровно десять с половиной. -- У меня такое впечатление, что этот заика сегодня не позвонит, -- уверенно говорю я. -- Он передумал. И, естественно, именно в этот момент аппарат заиграл нам "Снимименяпожалуйстаискажимнеалло". Мы переглядываемся. Рыжий от волнения начинает трястись, как лист, как одноименный композитор во время сочинения рапсодии "Рыжие листья". -- Давай, бери трубку, дружок, -- подбадриваю я его. Он тянется дрожащей рукой к телефонной трубке. -- Слушаю, -- лепечет он. Он сводит брови, разводит ноздри носа и бормочет: -- Нет, это невозможно! -- таким жалобным голосом, что появляется желание завернуть его в носовой платок. Решительным жестом я беру параллельную трубку. Мои перепонки прогибаются внутрь от сочного голоса Толстяка. -- ...Разумеется, если ты ничего не имеешь против? -- говорит преподаватель хороших манер. -- Наоборот. -- Тогда, хоккей, я еду! И оба кладут трубки. -- Берю? -- рассеянно спрашиваю я. Матиас утвердительно кивает головой. -- Что он тебе говорил? -- Он узнал номер моего домашнего телефона в школе, он срочно хочет со мной поговорить по одному делу чрезвычайной важности. Я в нерешительности соображаю. -- Ладно, давай подождем его. Мы закуриваем. -- Стряхивайте пепел в кадку с зеленым растением, ~ рекомендует мне Матиас, открывая окно, чтобы вышел дым, -- они мне не разрешают курить в квартире! Да это же настоящая тюрьма! Уж лучше бы он сломал сразу обе подставки в тот день, когда должен был встретиться со своей девицей на лыжной базе в горах. По другую сторону стены его Святость Клистир продолжает служить обедню во славу своего потомства. Верующие исполняют гимн. Затем слышится какая-то суховатая музыка. Затягиваясь своей цигаркой, я озабоченно гляжу на телефон. Только сейчас меня начинает охватывать тройное беспокойство в связи с этим заикающимся или восточным корреспондентом. Я не могу разгадать его намерения. С другой стороны, нет никакого просвета и в этой темной истории. Два самоубийства в школе, два покушения на Матиаса. Один шутник чинил раковину в санчасти. Еще один (а может тот же самый) шарился в вещах Толстяка. Да, все это меня чрезвычайно беспокоит. Матиас меланхолически грустит о своем. Мой приезд в дом Клистиров вдруг открыл ему глаза на весь интеллектуальный дискомфорт его нового существования. -- Послушай, Рыжий, -- шепчу я, -- поскольку я тебя люблю, я дам тебе один совет: когда твоя половина родит тебе ребятенка, хватай их обоих под ручки и мотай отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Иначе ты станешь шутом с ярмарки в этом идиотском окружении. Он нерешительно покачал головой. Внезапно пение и звуки гармоники в соседней комнате смолкают. Я различаю какие-то восклицания. После этого на натертый воском пол на всей скорости вкатывается старая желтушная горничная, которую я недавно видел на лестничной клетке. -- Вы можете войти, господин Ксавье! -- быстро произносит она голосом, напоминающим визг трамвая на повороте. -- Что случилось? -- вздрагивает рыжий. -- Там какой-то тип требует вас и что-то говорит о скандале. Мы встаем. Старая замечает сигареты в наших руках, и это ее шокирует больше, чем если бы мы расстегнули штаны и показали ей своих ушастых. И тут она выкинула такую штуку, которую со мной еще никогда не проделывали. Она выхватывает из моего рта сигарету и выбрасывает ее в раскрытое окно. То же самое она проделывает с Матиасом. -- Какой срам! -- скрипит она зубами, как флюгер, раскачиваемый ветром. Я взрываюсь: -- Послушайте, вы, прокатчица стульев в городском саду, если бы вам не было сто десять лет, я бы вам дал хорошего пинка под зад, чтобы на нем появился хотя бы легкий румянец! Что это за манеры! Я обращаюсь к живому Ван Гогу. -- И ты это терпишь, дубина? На всякий случай мисс Тыквенное семя трижды осеняет себя знамением, чтобы изгнать из меня сатану. Она из породы тех, у которых девственность с годами получила бурное развитие. У нее целомудрие и ум слились вместе. Но не дополняют Друг друга, а, наоборот, мешают. Она пикирует на меня. В двух с половиной сантиметрах от моего шнобсля она, повизгивая, как напильник, выдает: -- Вы настоящий хам, головорез, бандит, горемыка... -- Перестаньте, Марта! -- отчитывает ее Матиас, авторитет которого она подрывает под крышей родителей своей жены. Но эта змеища продолжает шипеть. -- ... Нахал, дьявол, вы... -- Послушайте, моя распрекрасная мумия персико-абрикосового оттенка, -- обрываю я ее, -- позвольте вам дать один совет. Вам нужно жрать чеснок или пить наливку из мяты, в общем, короче, надо сбрызгивать рот чем-нибудь крепким, так как запах из вашего рта сразу наводит меня на мысль о том месте, где ассенизаторы проводили сидячую забастовку! Когда вы дышите, от вас идет такая вонь, как будто забыли спустить бачок унитаза после пользования им по-большому. Вам бы не мешало проконсультироваться у зубника, а еще лучше обратиться в фирму Жакоб Делафон, чтобы они установили вам в пасти сифонную систему. Выбитая из колеи, раздавленная и озлобленная до мозга костей позвоночника, она, как мешок, валится в кресло, а мы на рысях бежим к его тестю. Войдя в просторный салон доктора, мы становимся свидетелями редкого зрелища. В комнате собралось около десяти человек. Все замаскированы под друидов, т.е. кельтских жрецов! На всех надето что-то напоминающее длинную белую ризу, на голове -- лавровые венки. Стол. На столе лежит жена Матиаса, у нее под головой вместо подушки валик. Каждый из этой честной компании держит в руке веточку белой розы и машет ею над ее животом. Перед столом священнодействует доктор. В отличие от других присутствующих у мсго на шее надет расшитый узорами передник. Он похож на крумира, оседлого пастуха из Северной Африки. Непорочная бородка, на носу пенсне, волосы на пробор, приплюснутый нос, лопоухие уши и ряд золотых зубов во рту. Разинув рот он смотрит на огромного Берю, стоящего у двери с револьвером в руке. Сцена из Данте. Такое может присниться только в бреду. Действующие лица застыли, как на моментальной фотографии. -- Ну-с, и во что мы играем, Берю? -- окликаю я его. Толстый смотрит на меня через левое плечо. Мое присутствие лишь чуточку удивляет его, но не больше. Он уже давно привык встречать меня в самых неожиданных местах! -- Кажется, я успел вовремя! -- говорит он, -- ты только посмотри! Стволом своей пушки он показывает на присутствующих. -- Эти типы собирались пытать молодую даму, которая лежит на столе. -- Ты не угадал, кретин. Я объясняю ему, что это не комната пыток, а часовня. Что они не пытают, а служат обедню серафистов. А этот с бороденкой не Самсон, а папа молодой дамы. -- Как ты здесь оказался? -- спрашиваю я. Он пожимает плечами, пряча под мышкой свой компостер. -- Я позвонил, и мне открыла дверь скрюченная старушенция. Я не ожидал, что так получится. Я хотел спросить ее насчет Матиаса. Она, наверное, все перепутала и притащила меня сюда. Когда я увидел всех этих чокнутых, которые сгрудились вокруг девчонки, я подумал, что попал к садистам. Доктор Клистир моментально воспрянул духом. Как он забссновался, этот серафистский папа, это надо видеть! Настоящий дьяволенок в кропильнице! Он, как оглашенный, кричит о святотатстве, о богохульстве. О том, что Берю испортил всю церемонию родов, а это может привести к выкидышу, к заболеванию монголизмом, к врожденному уродству! Что его внуку грозит опасность появиться на свет с руками пингвина, или с микробами в животе, или, хуже того, с мозгами без извилин, а со спиралями. Берю -- это все равно, что таблетка талидомида, после которой рождаются уроды. Берю -- это все равно, что родильная горячка. Маточный циклон! Погибель для родильных домов! Зло в зародыше! В конце концов Толстяк не выдерживает. И он им объясняет по-своему, как он понимает зачатие, если и не детишек, то по крайней мере, религии. -- Банда кретинов, вырядившихся в чокнутых гомиков! -- ревет Огромный. -- От ваших чудацких на букву "м" штучек малец испугается до чертиков и не захочет выходить наружу! Если он слышит, как вы тут кривляетесь, то тут же развернется на 180ь и вернется назад, к своему отцу! Как только этот ангелочек представит себе, что жизнь населена такими обалдуями, его сразу же стошнит! Это напоминает мне аттракцион "Поезд в пещере призраков" на королевской ярмарке. Однажды я повел туда свою подружку, чтобы приучить ее к острым ощущениям. И она спросила меня, был ли настоящим тот призрак, который хватал нас за волосы, когда мы проезжали по гроту скелетов. Она верила, что он настоящий, как в то, что железо твердое. И как я ни пытался возражать, что на свете нет ничего сверхъестественного, она настаивала на своем. Тогда я снова купил билеты на поезд в пещеру ужасов, чтобы доказать свою правоту. И в тот момент, коща невидимая костлявая рука стукнула нас по кумполу, я схватил ее и сильно дернул на себя. Рука не поддавалась. Для призрака он очень сильно сопротивлялся, этот мужик, который растрепывал всем прически. Он так отчаянно боролся, что чуть было не пустил под откос поезд. Я потянул сильнее, он упал и треснулся лбом о рельс. Я потом пожалел об этом, потому что это был старый араб с белыми волосами, и при падении со своей вышки он сломал себе надбровную дугу. Во всяком случае, Нини для себя все уяснила. А вы, с вашими платьями и листьями на кумполах, ведете себя, как она. Что вас заставляет верить в то, чего не существует вокруг вас, а? Разве вам мало прекрасной природы и хорошей жизни? Его прерывает мамаша Клистирша. Сейчас она похожа на толстую даму с претензиями, которую Дюбу нарисовал на обратной стороне обложки (это та самая, у которой несколько подбородков). Она вопит, как, скажу я вам, кобыла в дьявольской плоти... Она обращается не к нам, а к самой себе, глядя в большое зеркало. Самые поганые люди -- это те, кто смотрятся в зеркало, когда разговаривают с вами. Против этого не попрешь. Это все равно, что два брата-бизнесмена, которые поумному ведут дела. Я знаю двух таких в Париже. Один работает в театре, другой -- в кино. Два брата. Вежливые, обходительные. Но как только вы начинаете говорить с ними о бизнесе, они тут же начинают без остановки глядеть друг на друга. Это конец. Собеседников больше нет. Они на другой планете. Это изолирует их, в этом их сила. Это их способ быть всегда правыми. В четверть уха они слушают вас, а отвечают друг другу, глядя друг другу в глаза. У вас невольно возникает желание снять трусы, чтобы по крайней мере обратить их внимание на свой зад, потому что их глаза вас путают. Два брата, которые внимают друг другу и понимают только друг друга, -- непобедимы. Это гораздо хуже, чем иметь дело с интеллигентным и крепким парнем. Два типчика, сидящие лицом к лицу и слушающие вас как песенку по радио -- это ненормально, это действует на вас изматывающе. Это деморализует вас, и вы сдаетесь на милость победителя, но победил вас не человек, а два сидящих друг против друга неодушевленных одинаковых предмета. Президентша чего-то такого и остального, со своими отвислыми щеками, мужем-папой, пузатой дочерью и зятемищейкой-преподом, доминирует над всеми. Она ввинчивается своими глазами в зеркало, хлопает своими набрякшими веками, и вся ликует, стосковавшись по мерзостям. Она в лоб заявляет, что уму непостижимо, как это земля терпит таких грубиянов, как Берю и я. Что мы богохульники и больше никто! Что нас нужно пожизненно отлучить от церкви! Исключить навеки из всех существующих религий и тех, которые должны существовать. И что нас, в конце концов, покарает боженька. Всевышний с бородой уже ждет нас с плеткой наверху в исправительном приемном покое. А потом нас бросят в самую большую, самую раскаленную печь с самой лучшей тягой. И куча кочегаров-газовщиков будут кочергами переворачивать наши туши, чтобы мы равномерно поджаривались со всех сторон до тех пор, пока наша кожа не превратится в хрустящую корочку и не будет лопаться, как кожура каштана, а из нашего мяса не будет сочиться сок, как из лопнувшей сардельки на шампуре. Отродье сатаны, отрыжка и отбросы общества! Глядя в зеркало, она указывает на дверь. Я бы отдал все, что угодно и что-нибудь впридачу, чтобы превратиться в Орфея и, пролетая сквозь зеркало, плюнуть в отражение дамы Клистир. -- Сматываемся отсюда, -- ревет Толстый, -- а то я чувствую, что сейчас сделаю что-то ужасное со всеми этими трясунами. Эти слова подливают масла в огонь. Религиозная братия, как по сигналу, начинает голосить на все голоса, что их оскорбили в самых лучших чувствах в самый важный момент молитвы. Они собирались здесь подготовить роды Анжелики, а тут, видите ли, приперся этот гнусный и несимпатичный тип, к тому же вонючий и пропитанный винищем, и устраивает сафари в посудной лавке! Позор на наши головы! Смерть богохульникам! На костер! На плаху! В кипящее масло! Полный набор инквизиторских пыток. На нас свистят, шипят, как змеи, и выталкивают в шею. Мы оказываемся на лестничной площадке; но и здесь нас не оставляют в покое: через решетку дверного окошечка нам вслед шлет проклятья старая гувернантка. Толстый и я переглядываемся и не выдерживаем. Мы взрываемся хохотом. Мы переламываемся пополам, скручиваемся в штопор, надуваемся, как пузыри, хлопаем себя по задним окорокам, по филейной части и просто по окорокам. Наш хохот набирлет силу, как тайфун на Ямайке. Он поднимается вверх, достигает верхних этажей, отражается рикошетом от стен, обвивается вокруг перил. И вырывается наружу! Открываются дзери. Удивляются люди. Они хотят знать, что это такое. У них не укладывается в башке, что можно так дико и монументально хохотать. Во всяком случае, они не в состоянии представить, что может послужить причиной такого хохота. Какой-то господин справляется, уж не заболели ли мы часом, другой спрашивает, нс пала ли Пятая Республика, третий считает, что это реакция на драматическую пьесу, которую сейчас передавали по телевидению. Эти милые люди пытаются понять. В заключение открывается дверь квартиры Матиаса и выходит он сам, мертвенно-бледный под своими веснушками. На нем одето пальто. -- Выйдем на улицу, я прошу вас! -- умоляет он. Он подталкивает нас, и мы бежим вниз, перескакивая через две ступеньки. И продолжаем ржать: на дорожке вестибюля, возле целлофановых мешков с мусором. И уже выскочив на улицу. Руководствуясь безошибочным инстинктом, Берю, как по компасу, приводит нас в почти соседнее бистро. Это "забегаловка" по-лионски. Пол посыпан опилками. Несколько блестящих от жира столов. Стойка бара. За стойкой хозяин с фиолетовой рожей натягивает разноцветные резинки на горлышко "флаконов", чтобы не ошибиться в содержимом: красная резинка -- для божоле, зеленая для вин с берегов Роны. -- Да не бери ты в голову! -- говорю я Матиасу, -- никуда от тебя не денется твоя теща! -- Вы оба поставили меня в идиотское положение! -- Пожалуйста, -- мягко выговариваю я ему, -- не забывай, что ты разговариваешь со старшим по званию. -- Извините меня, господин комиссар, но вы должны понять... -- Нет, парень, я не понимаю, -- говорю я ему, принимая серьезный вид. -- Жить в доме умалишенных в твоем возрасте просто чудовищно. Берю заказывает пинту божоле.* Он медленно выцеживает ее, восстанавливая силы после приступа смеха. От напряжения все у него внутри съехало с насиженных мест и теперь нужно вернуть все органы в первоначальное положение. Я продолжаю с нравоучительной горечью в голосе. -- Но дело даже не в этом. Меня больше всего пугает, а это убедительнее всего характеризует атмосферу этого дома, выходка этой старой служанки, которая, когда она пришла за тобой, потому что какой-то незнакомец угрожал присутствующим пистолетом, посмела вырвать из наших ртов сигареты! Он вздыхает: -- Я люблю свою жену, господин комиссар. -- Если ты ее любишь, дружище, немедленно эвакуируй ее из этой среды психопатов. Объясни ей, что на свете существуют не только такие чопорные и ненормальные люди. Я надеюсь, ты не станешь воспитывать своего отпрыска в этой тронутой умом семейке? Ты не имеешь права, сынок. Лично я тебе это запрещаю! Он рыдает. У него нет больше сил. Вот уже который месяц кряду он стискивает зубы, кулаки, ягодицы. Он сжат, как пружина, спаян, как сплав, склеен, как фанера. Скоро с ним можно будет разговаривать только с ножом в руках для открывания * Напомню, что "лионская пинта" представляет собой бутылку емкостью 46 сантилитров. -- Примеч. авт. створок раковины устриц. --Я несчастный человек,--лепечет он, не переставая рыдать. Хозяин бистро думает, что мы изрядно насосались и продолжает натягивать резинки на бутылки, готовясь к завтрашнему дню. Он же никого, кроме пьянчужек, здесь не видит. А сейчас как раз наступило время пьяниц-интеллектуалов. Алкаш-простолюдин уже давно накачался и дрыхнет в своем алькове. Остаются одни буржуа с тонкой душой. С печальными лицами они ведут душевный разговор за жизнь, что она такая, какая есть, и никакая другая. Лионский буржуа -- это особая категория. Он ездит на авто марки "Дофин" или "Пежо-404" и при этом имеет еще американский хромированный лимузин или спортивный "Мерседес", стоящий где-нибудь в сарае фермера. А по уикендам он выводит его тайком из сарая и катает свою секретаршу. Он не дает чувствам брать верх. Он очень осторожный мужчина. Поэтому он лишь изредка позволяет себе удовольствие потешить свою душу со своей секретаршей, о которой я вам уже говорил, на письменном столе своего кабинета, да и то после того, кик все служащие уйдут с работы. На работе он крепко держится за принцип "что касается меня". Для него счета одно, а копуляция -- другое. По вечерам он ведет умные беседы за рюмкой доброго вина со своими закадычными друзьями. Он заедает божоле вонючим сыром. Либо поджаренными на шампуре свиными колбасками. Пьянка идет медленно, но верно. Каждый платит за себя, и все потом начинается сначала. Наступает дьявольский цикл "по последней". Каждый пьет свою последнюю. Никаких излишеств, упаси боже. Справедливость прежде всго! Все платят одинаково. Никто никому не должен. Начинается застольная беседа. Никто особо не откровенничает, говорят вообще. Когда плачут, то плачут только о своей печали. Причем, плачут слезами второго сорта. Постоянно те же. Каждый имеет свою точку падения, которая зависит от качества вина. Владельцы лионских кабаков -- это что-то вроде канатоходцев: они постоянно рискуют. Их репутацию может подмочить всего лишь одна партия некачественного вина. Если вино урожая такого-то года не доставляет удовольствия клиентам, жди их массового бегства; может начаться великий перегон пьяных мужиков на новое пастбище. Бывает, что после первого невпечатляющего глотка с насиженного места снимаются целые компании. С общего согласия. Один красноречивый взгляд, и все уходят, даже не допив первую бутылку. В таких случаях хозяину все становится ясно. В голову ему лезут мысли о харакири. Он осознает, что его стандингу угрожает серьезная опасность, что из-за одной или двух бочек вина он может потерять свое лицо, честь и вообще. Лион -- единственный город в мире, где сила неба оказывается сильнее силы привычки. Мы даем Матиасу возможность излить свои горечи. А они переполняют его, как тесто квашню. -- Кстати, -- спрашиваю я Берю, -- ты зачем приходил к нему с визитом? Толстый, который пролил слезу сочувствия за здоровье нашего Рыжего, сразу же меняется в лице. Его физиономия вытягивается, а взгляд повисает, как глаза у космонавтов, закладывающих вираж на космической ракете. -- Мне нужно было задать ему доверительный вопрос. -- И какой же? Он колеблется, грызет ноготь и непринужденно сплевывает его -- да так метко -- в мой стакан. -- О, в конце концов, я бы очень хотел, чтобы ты оказался на моем месте. Это касается тебя. Щелчком пальцев он делает знак бармену принести еще горючего и продолжает: -- Сегодня вечером на лекции, когда Матиас пришел к тебе, я все просек. --Что? -- Прежде всего, я узнал тебя. До этого у меня было только предчувствие, но когда я увидел вас вдвоем, я усек, что ты был именно ты. -- Браво, Толстый. Но его трудно умаслить этой похвалой. Его злость на меня замешана на хороших дрожжах, и мне придется приложить немало усилий, чтобы вновь завоевать его расположение. -- Затем, -- продолжает Внушительный, -- до меня дошло, что мое назначение преподом -- все это туфта и ничего больше. Его голос дрогнул. Его тщеславие дало трещину в направлении высоты. Он надавливает своим чудовищным указательным пальцем на нижнее веко и оттягивает его вниз, обнажая громадный, неподвижный и кровянистый глаз. -- А это видел? -- говорит он. -- Ты думаешь, что я ничего не соображаю, Сан-А. Матиас здесь препод. Ты гримируешься под слушателя. Меня, как по волшебству, назначают преподомстажером. Если тебе хочется сыграть со мной в какую-то идиотскую игру, то ты еще не выиграл, хочу я тебя предупредить. Я улыбаюсь, чтобы выиграть время. -- В чем же суть твоей извилистой мысли. Толстый? Скажи... -- Когда я приехал, я узнал, что два слушателя отправились на тот свет. Потом кто-то роется в моей комнате, все перстряхивает в чемодане, вплоть до камамбера, а это была единственная живая вешь, которой я запасся на время моего пребывания здесь. А если ты хочешь знать суть моей мысли, торговец несвежим салатом, то слушай. В общем, в школе происходит что-то темное. Тебе поручают провести расследование. И мосье Сан-Антонио моей бабушки, хитрый, как два торговца рогатым скотом, направляет члена нумбер ван своей команды на место, чтобы обеспечить свои тылы в нужный момент. -- Ну и что. Толстый, это же даже-почетно, как я понимаю? -- Это было бы так, если бы ты играл в открытую, а не заставлял меня поверить в то, что я настоящий преподаватель хороших манер! -- Но ты же и есть преподаватель, жизнерадостный кретин! Согласен, это я попросил, чтобы тебя назначили преподом. Но ведь сейчас ТЫ ПРЕПОД! -- реву я. -- Ведь важен результат, разве нет! Это успокаивает его. Он рассматривает белок моего глаза, чтобы убедиться, не осталось ли там капельки обмана, а потом спрашивает повеселевшим голосом: -- Почему ты не ввел меня в курс? -- Потому что я хотел, чтобы мы замаскировались по-разному и ни у кого не возникло подозрений, что мы с тобой заодно, понимаешь? Он не понимает, но из-за моего таинственного тона, тем не менее, говорит, что да. Берюрье -- сама искренность в своем роде. Послушный. Ворчливый, но довольный, когда его вынуждают закрыть поддувало. Он знает, что он небезгрешен и небеспределен. -- Я предпочитаю играть с открытыми картами. Толстый, и хочу сделать тебе комплимент по поводу твоих лекций. Все, о чем ты рассказывал -- высший класс. Ты можешь продолжать свою программу, это отличная работа. От комплимента он розовеет и прячет свое смущение в своем стакане. Четверть часа спустя мы расстаемся с Матиасом. Наше мероприятие сегодня вечером оказалось безрезультатным. Абонент не позвонил, но кое-что все-таки произошло, не так ли? И не банальное! -- Тебя проводить до твоей тещи? -- спрашивает Толстый приятным голосом. -- О, нет! О, нет! -- живо отвечает Рыжий, -- на сегодня хватит. И он удаляется под робкую сень пустынной улицы, сгорбив спину. Его шевелюра мерцает, как японский фонарик. Глава десятая Третий урок Берюрье: отрочество и помолвка Я на цыпочках крадусь по коридору нашей общей спальни, но едва я подхожу к своему боксу, меня перехватывает голос Ракре. -- Месье возвращается после партии экстаза? -- Да нет, я навещал свою старую тетю, которая живет недалеко отсюда. Он играет серенаду на духовом инструменте, которым его наделила природа. Это он от радости. -- Я уверен, что твоя старая тетя мне понравится, -- шутит он. -- Я могу устроить тебе с ней встречу, может быть, ты в ее вкусе, -- говорю я, разоблачаясь. -- А как она из себя, эта красотка? -- В стиле Полины Картон, только качеством похуже. В мое отсутствие ничего стоящего не случилось? -- Ничего! Я залезаю под одеяло и тут же засыпаю. На следующий день стоит чудесная погода. Солнце еще бледновато, но тем не менее усердно заливает своим живительным светом школу (Черт возьми! Я начинаю ударять по классике!). Объявление, вывешенное в холле, извещает слушателей, что в связи с тем, что у них в среду вечером будет свободное время, лекция по правилам хорошего тона начнется в 13 часов. На занятиях по другим дисциплинам я не проявляю особой активности. Мне не терпится встретиться с Матиасом, чтобы узнать, давал или нет о себе знать корреспондент после вчерашнего бурного вечера. Но я напрасно верчу головой по сторонам. Огненного нигде не видно. Я надеюсь, что его родственнички по линии жены не слишком строго его наказали! В полдень я случайно встречаю Берюрье. Он сидит на скамейке в парке. Он задумчив и немного не в себе. Я подхожу к нему. -- Вы запутались в ваших мыслях, господин преподаватель? -- подчеркнуто громким голосом говорю я. Его тяжелые веки на несколько миллиметров приподнимаются, и он устремляет на меня свой потухший взгляд. -- Я обмозговывал, -- говорит он. -- Что? -- спрашиваю я, присаживаясь рядом. -- Вопрос о липовой религии папаши Клистира. В конце концов это неплохая штука. А почему бы мне не создать свою религию, а? Я бы назначил себя папой. Готов биться об заклад, что Александризм было бы совсем неплохо. Я бы стал проповедовать культ вина и дружбы. О нем совсем забыли. Нужно его возродить. Ну, а потом, когда я стану папой, у меня будет такая власть над моей благоверной... Он качает кумполом. -- Интересно, стала Берта потоньше после лечения или нет. Я получил от нее открытку о том, что там в Бриде вроде все нормально, но она ничего не говорит о весах. -- Она хочет сделать тебе сюрприз. Ты расстался с Матильдой Казадезюс, а встретишься с Жанн Моро. Он морщится. -- Это далеко не так. Я боюсь, брат, я боюсь. В супруге все должно быть в достатке. В любви я люблю изобилие. Малюсенький флюгер, который крепится на громоотводе, -- это не для меня. Он еще немного о чем-то мечтает и шепчет: -- А я все же хочу вернуться к этой истории с религией. Ты думаешь, что я бы смог? -- Почему бы и нет. Я уже готов записаться в певчие мальчики хора. Александр-Бенуа Первый -- это звучит здорово. Ну, а пока суть да дело, ты о чем сегодня будешь говорить? Он шмыгает носом, улыбается и заявляет, похлопав через карман по своей энциклопедии: -- Об отрочестве, Сан-А. Меня очень беспокоит эта глава. Он торжественно смотрит на часы. -- Та знаешь новость? Моя графиня послезавтра приезжает в Лион. Я думаю, что она простила мне ее разломанный старинный кабинет. Я хочу, чтобы она приняла участие в моей лекции, для практической наглядности. Настоящая дама из высшего света, -- разве это не лучшая иллюстрация? -- Это фантастическая идея, -- соглашаюсь я, но мой голос дрожит от еле сдерживаемого смеха, -- ты думаешь, она согласится? Нс без благородства он вытаскивает из кармана телеграмму и небрежно, двумя пальцами, протягивает ее мне. Я разворачиваю ее и читаю: С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ ПОМОГУ ВАМ, МОЙ ДОБРЫЙ ДРУГ. ОХОТНО ПРИНИМАЮ ВАШЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ. ДО ПЯТНИЦЫ. ГРАФИНЯ ТРУССАЛЬ ДЕ ТРУССО. -- Быстро ты все провернул, поздравляю, -- оцениваю я его оперативность. -- Ты понимаешь, я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы продемонстрировать светские правила в ее присутствии. Сегодня я буду говорить о юности и о помолвке, завтра я расскажу им о женитьбе, так что к ее приезду у слушателей уже будет солидная база. Затем, сменив тон, он шепотом спрашивает: -- А как твое расследование? Бравый Берю -- полицейская ищейка, верная и влюбленная в свою работу. -- Безысходная тишина. Все как в тумане. Если бы не было этих двух покушений на Матиаса и на меня, прошлой ночью, я бы и вправду поверил, что речь идет о двух самоубийцах. -- Это самое простое решение, -- неодобрительно говорит Неуступчивый. -- Ты меня знаешь, Сан-А, ты знаешь, что я нюхом чувствую темные дела. В общем, я могу тебя заверить, что мы оказались в поганой ситуации. Что-то назревает, парень. Открой глаза. Что-то назревает дрянное. Он встает, разглаживает ладонью сморщившиеся в гармошку штаны. -- Ну, а пока, долг прежде всего! И как прелат, который твердит про себя молитвы из своего требника, он удаляется по аллее, перелистывая "Энциклопедию светских манер". Он уже сейчас похож на папу своей неторопливой и мудрой походкой, своими елейными жестами, своим озабоченным видом, который оттягивает его огромную башку. Он ждет, пока мы все зайдем в конференц-зал, и только после входит сам. В одной руке он держит свою шляпу, в другой -- вспоротую папку. Он идет, как Святой Марс, идущий на смертные муки. Он твердой поступью поднимается на эстраду, оборачивается, с сожалением смотрит на несколько пустых скамеек и заявляет: -- Я вижу, что кое-кого нет. К ним-то, в частности, я и обращаюсь. Ладно, мои лекции факультативные, но те, кто прогуливает их под предлогом того, что сегодня вечером увольнение и что нужно надраить фамильные драгоценности для того, чтобы пойти повеселиться с подружками, являются самыми нестойкими типами. Когда-нибудь они пожалеют об этой слабости. Когда им устроят письменный экзамен по хорошим манерам, и когда они сдадут чистенькие листы бумаги экзаменатору, они с большим сожалением вспомнят о Берюрье, но будет уже слишком поздно, и эти идиоты так и закостенеют в своем невежестве. Садитесь! Мы выполняем команду. -- И наоборот, -- продолжает он, -- я поздравляю присутствующих. И я не удивлюсь, если кто-то из сидящих здесь дослужится однажды до префекта полиции! Он садится. Какой-то недобрый шутник расшатал его стул, ножки стула разъезжаются, и Его Святейшество под грохот ломающегося дерева приземляется на свой широкий зад. На какое-то мгновение он замирает в неподвижности, восседая своим огромным курдюком на груде обломков, не веря своим ушам и испытывая больше страданий от уязвленного самолюбия, чем от ушибленного зада. Наконец он качает головой и поднимается, потирая пониже спины... -- Я полагаю, -- говорит он, -- что шутник, который подстроил это со стулом, входит в число отсутствующих? И поскольку мы храним молчание, крепко сжав зубы, чтобы удержать рвущийся наружу смех, он продолжает: -- Раз вы все ищейки, ребята, то найдите мне виновного. Для вас провести такое расследование -- пустяк, правда? Его кислая улыбка исчезает с его лица, и он ревет на весь зал: -- Я его хочу завтра, и без всяких. Иначе я сам лично займусь расследованием, и тогда дело будет дрянь! Он посылает за мебелью, которая будет способна выдержать его вес, и, яростно сметя ударом ноги обломки стула, приступает к теме: -- Сегодня, давайте, храбрецы, потолкуем о молодости: от отрочества до помолвки, попутно затронув военную службу. Это главная глава, поэтому в ваших же интересах держать ваши евстахиевы трубы открытыми. Он вытягивает перед собой руки и сцепляет свои камнедробильные пальцы. -- Прежде всего, давайте договоримся, -- с пафосом возвещает он. -- Имеется два сорта молодых людей: юноши и девушки! По причине того, что французская галантность не имеет для меня, так сказать, секретов, я начну с этой второй категории. У юношей и девушек есть две общие вещи: учеба и сигарета. Первая иногда заканчивается дипломом, а вторая -- женитьбой. По бывают случаи, когда все заканчивается гораздо хуже. Давайте разберемся. Самое опасное у девушек -- это то, что они кокетки. По моему мнению, именно это является источником большинства бед. Возьмем главное: здоровье. Кокетливая девица с самых юных лет силком сажает себя на диету "шиш с маслом", чтобы на ее талии можно было застегнуть браслет для наручных часов. Я, Берю, ответственно заявляю, что салат и гренки -- это бич современного общества. Те девицы, которые морят себя голодом, может быть и на самом деле приобретают стройность велосипедной спицы, но я задам вам вопрос, по поводу которого я прошу вас поразмышлять: "А что же дальше?" Тонкие девушки производят впечатление лишь на одну категорию людей: толстых девушек! Они принимают белое за черное, воображая себе, что мужики будут сходить от них с ума только по той причине, что они могут носить вместо пояса кольцо для салфеток! Все мы, собравшиеся здесь, знаем, что прельщает нас в дамах: конечно не их кости, а их мясо. Чем больше у них авантажности в лифчике, округлости в трусиках и значительности под подвязкой чулка, тем больше выгоды от этого имеет для себя мужик. Граждане, относительно современных девушек я скажу так: мне за них стыдно и, в то же время, мне их жалко! У них задний проход держится на двух подпорках не толще задней лапки паука, а корсаж такой же плоский как ландшафт Голландии. Они считают себя ослепительными красавицами, а на самом деле похожи на мумии. От этого страдает их здоровье. Позднее они будут рожать рахитичных детишек, винные фужеры. Поэтому, когда они забеременеют, и не знаешь, что для них готовить: то ли пеленки, то ли формалин. И вы должны задолбить в голову вашим супругам, чтобы они, став матерями, сразу же учили своих дочек тому, что скелетами те рано или поздно станут, но жизнь состоит не в том, чтобы демонстрировать свои кости, а в том, чтобы упаковывать их в красивую, свежую и аппетитную плоть. Если вы ставите под сомнение, что я говорю, возьмите интервью у помощниц хозяек тайных публичных домов, и они скажут вам, кого, среди их козочек, чаще и охотнее всего дерут за рога: кругленьких или угловатых, толстых или худых, тех, которые наполняют руку, или тех, кто ее ранит. Короче, жентельмены, разуйте глаза и кричите на каждом углу в полный голос о том, что под шелковым чулком гораздо красивее смотрится икра, а не большая берцовая кость, что кокетливый бюстодержатель должен поддерживать жаркие, ядреные и торчащие титьки, а не две половинки засахаренных абрикосов, и что прозрачные, воздушные и расшитые со всех сторон трусики сшиты для того, чтобы обтягивать аппетитную круглую буханку хлеба и прекрасный съедобный плод, а не болтаться на круглых скобках, между которыми ничего нет, кроме многоточия. Сколько страсти, неудержимого лирического вдохновения в громовом голосе трибуна, богатого модуляциями и пронизанного гневом и негодованием. Берюрье промахивает платком свое лицо, затем, жестом, воинственным и в то же время ласкающим, массирует себе адамово яблоко через свою упитанную бычью шею. -- Итак, -- продолжает он, -- научите их, своих девиц, презирать кокетство или, лучше всего, вбейте им в голову, что настоящее кокетство -- это здоровье. Дохленькие девицы красиво выглядят только на страницах иллюстрированных журналов, но не надо подражать им. Ими надо не восхищаться, а, наоборот, жалеть их. Зеленоватый цвет лица производит фурор в Китае, но не у нас, где объективной реальностью является розовый цвет! Впалые щеки -- это хорошо для описания портрета Козетты из "Отверженных". Плечи, как колючая проволока, точка подвески вместо задницы, козьи ляжки, ягодицы, как капли растительного масла, суставы, как черенки виноградной лозы, грудь N 0000,1 -- все это годится только для марок, выпускаемых по случаю кампании по борьбе с туберкулезом, сынки мои! Но не для того, чтобы стать идеалом женщины, как говорит поэт! Он набирает полную грудь воздуха и продолжает: -- Мать несет громадную ответственность, что касается девушки. Помимо того, чтобы та не стала кокеткой, она должна научить ее вкалывать с самого ранья. Еще пацанкой девица должна убирать свою постель, прибирать в комнате, стирать и, самое главное, уметь готовить. Я знаю бабенок, которые намыливаются жениться, а сами не могут сварить яйцо. Если не брать в расчет идеальные случаи, зададим себе, граждане, вопрос: что же остается, что может скрепить этот союз? Когда мужик приходит домой из шахты, надо, чтобы кроме Зитрона по телеку, его ждало здесь что-нибудь более существенное! Окорок по-парижски, колбаски "Амье", ветчина в банках "Олида" на серебряном блюде вполне сойдут, если у тебя нет времени, и ты торопишься. Но мужчина нуждается в домашней стряпне, ему нужно что-нибудь вареное и жареное. Консервы из филе макрели в томате можно проглотить на скорую руку, так же как консервы из свинины с картофелем и кислой капустой. Что касается слипшейся лапши, то ею можно, на худой конец, заморить червячка в страстную пятницу. Но во всех остальных случаях, когда ты ставишь свои подставки под стол, ты имеешь полное право иметь на этом столе вкусные, изысканные и нежные блюда! Приличный кусок жареной говядины с салом, морковью и луком, кролик с горчицей, курица в сметане, фаршированный рулет, эскалоп в сухарях по-милански -- вот сколько голов может забить жена в ворота уважения своего мужа. Я понятно излагаю? Мы пылко высказываем свое одобрение. -- Вывод: девушек надо учить не только уплетать за обе щеки, но, кроме того, надо учить их готовить. В наши дни -- это проще пареной репы, потому что у нас есть светила, которые распространяют кулинарные знания в массах. Я хочу привести в качестве примера человека, по поводу которого я хочу сказать, что он является французом нумбер ван. Это -- Раймон Оливер. Тот самый человек, от имени которого у вас тает во рту, поет в желудке, приходит в экстаз слизистая оболочка. Он не только приводит в восторг гастронавтов, но и делится своими изумительными кулинарными познаниями с народом. Он публикует такие книжки, от одного чтения которых у вас начинают уставать слюнные железы! Не каждый может себе позволить пожрать в ресторане "Большой рот", но любой может купить прозу его владельца вместо его стряпни и сделать короткое замыкание в желудочном соке. Такие книги должны были в обязательном порядке входить в школьную программу, если бы у нас было настоящее министерство национального образования. Поэтому вам, будущим или почти будущим родителям, нужно устранить этот пробел в образовании ваших дочерей, научив их читать произведения Раймона. И, может быть, наступит день, когда эти олухи из шведского комитета будут присваивать Нобелевскую премию на только химикам, но и поварам. Раймон Оливер -- лауреат Нобелевской премии по жратве! Я целиком за, более того, а за это ратую. Эту идею надо развеять по всем странам света, как это делает симпатяшка на обложке словаря "Ларусс"! Великие повара имеют право на все почести. Для них мало трех звезд на погонах, хотя это ва одну звезду больше, чем у вашего генерала. Я бы им без всяких нацепил сразу семь звезд. Дал бы им маршала, а что! А впридачу жезл для подмешивания соусов "Каррер", "Лассер" и прочих других. Берюрье прокашливается, по привычке лезет рукой под стул за бутылкой красного, но вспомнив, что он сегодня на запасся горючим, обреченно машет рукой и, проглотив слюну, сосредоточивается на своей лекции. -- Итак, девушек надо учить есть, готовить и вести домашнее хозяйство. Это -- главное! И только после этого формировать характер. Нет ничего более отвратительного, чем эти жеманницы, с умным видом разглагольствующие о вещах, когда ты не понимаешь, о чем они, собственно, говорят! Если я утверждаю, что они должны читать Оливера, а не Сартра, у меня есть на этот счет свои соображения. Сартр -- это для мужиков, потому что мужик должен учиться думать. А жена должна иметь в виду одно: сделать мужчину счастливым. Счастье муженька -- счастье супружницы. Супружеская чета и ее счастье переплетаются, как переплетается ночью сама чета, когда ею овладепает страсть в одном месте. Чтобы два человека понимали друг друга, нужно, чтобы один говорил "Я", а другой отвечал "Ты". Если оба говорят "Я", это бедлам, крупные ежедневные конфликты, вечная война нервов с серенадой на балконе, летающие тарелки и тривиальное "идиксвоейразэдакойматери". Гармония -- в подчинении. Возьмем, например, Францию при де Голле. Когда он говорит "Я", Франция воркующе отвечает "Ты". Вот почему у нас все счастливы. Следовательно, темперамент девушки нужно формировать так, чтобы научить ее всегда и во всем соглашаться и при том -- с удовольствием. Раньше с ней обращались как с рабыней. Она снимала свои белые перчатки единственно для того, чтобы сыграть что-нибудь на рояле, и снова натягивала их, как только смолкали последние аккорды. У нее даже не было времени закрыть крышку рояля. Свои ручки, так же как и ляжки, она должна была постоянно прикрывать материей. Стоило оголить кусочек кожи, и это уже грозило немедленным скандалом. Это считалось дерзостью, провокацией. Даже голое запястье считалось похотью. И найдись тогда человек, который предсказал бы появление сплошного купальника, неверующие подпалили бы ему перышки на костре инквизиции. Он потрясает своей энциклопедией. -- Они здесь объясняют все, что должна делать воспитанная девушка. Что она должна ходить, не поднимая глаз от половика. Как она должна делать реверанс, что она должна здороваться только после того, как с ней заговорят, что именно она должна говорить, танцуя менуэт у маркизы моей бабушки и вообще! Что при исполнении какой-нибудь шопенианы она обязательно должна положить перчатки на крышку рояля. Что взгляд ее должен бегать по сторонам. Что она должна знать, в какой момент разговора ей нужно краснеть и в какое время удалиться в свои покои, чтобы господа спокойно могли покурить сигары. Как помочь матери разнести гостям чай или кофе и при этом держать глаза опущенными вниз, а мизинчик отставленным в сторону. Что корсаж должен быть застегнут наглухо, улыбка благодарности не сходить с лица, а само лицо светиться добродетелью и иметь ангельское выражение непорочной девушки, которая не усекает, ни что такое недвусмысленный взгляд, ни каламбур. Да, в моем учебнике говорится обо всем. Как она должна благодарить за подарки, как говорить комплименты своему дедуле в день его рождения, как не давать свое фото претендентам на свою руку. Какой выдерживать тон, чтобы с достоинством вытерпеть объяснение в любви: "Поговорите об этом с моими родителями. Изложите им чувства, относительно которых вы считаете, что вы оказываете мне честь, и они доведут до вашего сведения, надо ли вам закрыть свой рот на замок или вы можете держать его открытым и продолжать в стиле "ятебеэто" без всякого риска попасть в аварийную ситуацию". По сути все сводится к этому. Авторы книжки слишком строгие: ни в коем случае не разговаривать со своим кавалером, прикрываясь веером; не закидывать ногу на ногу и, главное, не смеяться, даже тогда, когда саксофонист проглотил мундштук саксофона, а господин Тюрлюлюлю из французской академии разбил себе шнобель о паркет, поскользнувшись и потеряв ориентировку в кружении вальса, или выплюнув свою вставную челюсть в декольте баронессы, склонив свою голову для поцелуя руки. А также постоянно следить за своей речью и не употреблять никогда непристойных выражений своего старшего брата типа "это скучно" или "я это обожаю". Молодой человек, по мнению писак этой энциклопедии, может позволить себе в речи оговорки, но молодая дева -- никогда! Берю поднимает свою голову (надо же поднять престиж коллег по профессии). -- Что можно сказать об этих рекомендациях? -- вопрошает он. -- Откровенно говоря, лично я считаю, что они слишком суровые. Делать девушку чересчур целомудренной -- это непристойно, и это деморализует. Так же, как внушать ей страх по поводу кусочка голой кожи и прямого взгляда. Это же хорошо, что она легко одета и шутит со своими хахалями, что дает свою фотку, когда у нее просят, и не имеет идиотских комплексов. Но все это при условии, если не выходят за рамки. В большинстве случаев безобразия творятся на пляжах. Посмотрите только на этих бесстыдниц. Почти голые, они лежат на парнях, ерзают на них и щекочут им маленький язычок своим нормальным языком. Это же скандал. Поймите меня, мужики, правильно. Я не прокурор, но я не одобряю такие непристойные вольности. Конечно, надо, чтобы девчонка вела себя непристойно, но только в интиме. Делать это на людях -- значит ударяться в крайности. Я ничего не имею против поцелуев взасос, но надо это делать тактично: в лежачем положении, под пляжным зонтом, например, или, на худой конец, в вертикальном положении в кабине для переодевания. Но при одном условии: не допускать громких стонов, а если сдержать их нельзя, следует для глушения включать на полную мощность транзистор. Девушке надо доставлять радость в жизни. Это же совершенно естественно. Но нужно всегда проявлять сдержанность. Элегантность еще никому не приносила вреда. Но опасность представляет не только пляж. Вы думаете, бал лучше? Вы только посмотрите! Они танцуют, слепив губы и склеив пупки, трутся низом животов. Во время рокинрола это выглядит, в общем, вполне прилично, но во время танго это выходит за рамки. Они лихорадочно делают друг другу припарку и беспрестанно трясут задами. Ими овладевает сексуальная горячка! А ведь бал -- общественное место. А что касается укромного местечка, в их распоряжении остается только уборная. Но это не романтично и, тем более, не практично. Послушайте, я вспоминаю, как однажды, когда я служил в армии в Понтуазе, я решил сходить подрыгать ногами в дансинг. Я все четко помню, как будто это было вчера. Вертящийся шар с зеркальными гранями отбрасывал красные блики, как при пожаре универмага "Нувель Галери". От света слепило глаза. Но освещались только физиономии, а животы, как и неугомонные руки, были в тени. Я также четко вижу свою партнершу, как будто это было только вчера. Она была рыжая. У меня до сих пор стоит в шнобеле ее запах. По части запаха от рыжих всегда получаешь истинное наслаждение. По-настоящему пахнут женщиной только рыжие. Это почти что домашний запах. Это волнует кровь. Мужчины не умеют пользоваться носом. Они нацепляют на свой рубильник очки и считают, что на большее он не годится. Вернемся к моей рыжей. Я ее намертво пристыковал к себе: одна пятерня на заднице, другая -- на бюсте. Это и есть любовь: возбужденное состояние, желание все хватать, все закупоривать, все пожирать, мять мадам как пластилин, снизу до верху, до тех пор, пока она не станет мягкой как тесто и начнет таять под руками. А моя, скажу я вам, завелась с полоборота. У меня было такое впечатление, что я танцую с проводом высокого напряжения. К какому бы месту я к ней ни прикасался, меня начинало трясти как от 220 вольт. С нее отовсюду летели искры, когда бывает, когда в темноте снимаешь нейлоновую комбинацию. Я так прилип к этой бабенке, что, казалось, я так и родился вместе с ней, вот так: лицом к лицу, сросшись, как головка салата-латука на все времена -- на горе и радости! Как будто мадам моя старушка снесла нас прямо сейчас, на этой танцплощадке, под звуки оркестра, наигрывающего какую-то испанскую мелодию, среи которых резко выделялись стенания гитары. Но вот музыка смолкла, а мы все стоим в центре площадки и продолжаем поглаживать облицовку друг друга. Глаза закрыты, мы ничего и никого не видим, мы затерялись в необъятных просторах вселенной. Очнулись мы, когда нас хлопнул по плечу хозяин дансинга: "Эй, вы, влюбленные, если вы хотите получить удовольствие, поищите себе для этого другое заведение". В ответ мы бормотали что-то нечленораздельное. У нас глаза были будто склеены пластырем. Пошатываясь, мы направились в туалетную комнату. Она была одновременно и гардеробом. Но в ней на всех была всего одна кабина. Из нее как раз вышел какой-то здоровенный малый с отвратительной рожей. У него что-то не ладилось с подтяжками. Я так думаю, что у него проблемы возникли из-за того, что на штанах оторвались пуговицы. Мы его буквально оттолкнули с дороги. Так нам не терпелось быстрее покончить с нашим делом. Он видел, как мы, буквально вломились в кабину и с трудом закрыли на щеколду дверь, потому что вдвоем в кабине было тесно как в телефонной будке. Рыжая что-то нечленораздельно мычала от переполнявших ее чувств. На мое несчастье уборная была сделана по-турецки, без толчка. Мой башмак скользит по остаточным туалетным явлениям и проваливается в очко. Я сразу становлюсь на двадцать сантиметров короче. Я хочу подняться на поверхность и шарю рукой, за что уцепиться. Рука натыкается на ручку цепочки сливного бачка. Ручка, как сейчас помню, была похожа на еловую шишку. Как будто это было вчера, доложу я вам! Я хватаюсь за ручку, и тут на мои ноги с шумом извергается десять литров воды. Ниагарский водопад! Моя туфля увлекается бурным потоком в дыру. Гуд бай, ботинок фирмы "Андре"! Я остаюсь обутым на одну ногу. Шарм свидания рассеивается, как дым. Мужики, которых позвал тип с подтяжками, стали колотить в дверь. Их было одиннадцать. Десять из них хотели полюбоваться зрелищем, а одиннадцатому было не до того: его интересовало только очко клозета для своей нужды. Он вопил, что в обед объелся морскими мидиями и что у него во внутренностях разыгрывается драма. И. что ему нужно срочно облегчиться, пока не случилась большая беда! Этого мне только не хватало. И моей подружке тоже. Она стала обзывать меня педиком. Было тесно. Для одного человека уборная была довольно большая, но для двоих -- слишком маленькая. Тем более, что у одного из двоих нога застряла по колено в дыре. Я принял боевое решение. У меня голова остается холодной даже во время тревоги. Я никогда не теряю контроль над собой. Я выбрался из-под бачка, который наполнялся водой со специфическим шумом, что еще больше возбуждало нужду мужика с мидиями. Рыжая нервно топала ногами. "Не суетись, красотка! ~ умоляюще сказал я ей. -- Открывай тихонечко дверь и выходи. А я за тобой". Она не слушалась и не хотела выходить. Ее всю трясло. Нервы у нее расшатались, и она не контролировала себя. Она продолжала обзывать меня страшным зверюгой, педиком и еще не знаю кем. Наконец, она решилась и вышла к негодующим и орущим мужикам -- со спущенными чулками. Ее освистали. Да! В этот момент у бедняжки вид был далеко не великосветский! Великомученик с морскими мидиями только и ждал, когда ему освободят место. Он уже расстегнул штаны и поддерживал их двумя руками, заняв исходное положение для решающей операции. "Извините меня, -- бросил он мне, ворвавшись, как полоумный, в кабину; его красные ошалелые глаза свисали ему на щеки. -- Извините меня, я плохо переношу мидии, особенно морские". И устроил мне, ребята, адское представление. Ведь для него это был вопрос жизни. Последний шанс. И он салютовал всеми своими внутренностями. Это был потрясающий букет. "Я, вроде бы, так сказать, отравился", -- извинялся он между делом. А каково было мне! Когда я вытащил из толчка свою покалеченную конечность, тип с нарушенной толстой кишкой все еще продолжал вести залповый огонь. Чтобы не мешать процессу самоочищения, я вышел, оставив его наедине со своей проблемой. Видок у меня был далеко не свежий. Рыжая продолжала вопить, что я хотел ее изнасиловать, что я затащил ее туда силком, усыпил ее хлороформом. Да, да! Меня хотели поколотить. Но от меня жутко воняло. Это меня и спасло. Бить можно лежачего, негра, кривого, хилого, но не мужика, измазанного в дерьме. И я смылся от них под защитой оболочки зловония. Совсем как в годы войны уходит от преследования торпедных катеров крейсер, прикрывшись дымовой завесой. Тот тип, который не переносил морские мидии, по-своему спас мне жизнь! Берю обмахивается шляпой. -- Я рассказал вам эту историю для примера. Не разрешайте вашим дочкам ходить на балы одним. Ведь чувствам не прикажешь, а в результате -- публичное оскорбление, как в этом случае. Он встает со стула, потягивается и улыбается нам. -- Примите к сведению, что сейчас в большинстве случаев вместо балов проводят танцульки. Диски и виски не доводят девушек до добра. Диски используются как предлог, чтобы поиграть в "папу-маму". Девчонки увешивают стены своей комнаты иллюстрированными конвертами из-под дисков. На них можно увидеть Джони Холлидея, сидящего в одной рубашке за рулем своей тачки, и других, но уже в более авантажных позах, и все это будоражит воображение, вызывает зависть, заставляет верить всяким небылицам. Современные девчонки устраивают что-то наподобие очных ставок. У какой-нибудь подружки собираются несколько приятелей, чтобы послушать, так сказать, последний диск, привезенный из Америки. С записью какой-нибудь бешеной какофонии, которую лично я не переношу на дух. Такая истеричная, что с ума можно сойти. А по ушным перепонкам бьет труба. Она так воет, что начинаешь себя спрашивать, мужик дует в инструмент, или компрессор! Особые мастаки по этой части -- черные, у них в бронхах будто мистраль дует! На этих встречах дискоманов атмосфера нагревается в два счета. Все друг друга тискают. Шторы задернуты, дверь закрыта! Дешевое вино, приглушенный свет, дым коромыслом от сигарет и вопящий во всю глотку идол. Вот какая там атмосфера. Все как в дурмане. От поцелуев взасос их качает. Они уже ничего не соображают в этом чаду. Глаза постельников и бездельников, как скажет мой шеф, многоуважаемый комиссар Сан-Антонио. Вот что такое молодежные танцульки. Теперь ясно, почему молодежь так тянется к Общему рынку. Свободный обмен? Они -- за. Обеими руками! И чтобы на глазах у всех! Эта фиеста у них называется сабантуем! Трясучкой! Все сношаются со всеми. Это отмена ревности, в одном смысле. Мы идем к освобождению пары, сыны мои! К полному раскрепощению. Вместе с тем, я сам себя спрашиваю, а так ли это показано для воспитания девушек? Тот ли это верный способ установления контакта с жизнью и ее радостями, так ли показаны по своей сути поцелуи, как мы читаем об этом в журнале "Она"? Согласно мне, в жизни любовь -- это как кухня. Тот, кто в начале своей жизни ест только соусы, в конце концов начинает испытывать к ним отвращение и ненавидеть их, разве не так? И до такой степени, что любая жратва кажется ему преснятиной, и он совсем теряет к ней вкус. Девчушка, которая возносится на седьмое небо с кем попало и когда попало, совсем не задумываясь о последствиях, в конце концов притупляет свои чувства: это -- фатально. И однажды наступает день, когда она, если она не ненасытная, скажет себе, что все эти штучки ничем не отличаются друг от друга. И что один Казанова похож на другого. И бедняжка теряет к этому вкус. Она льет горючие слезы, выплакивает один глаз и кончает тем, что в один особенно гнусный вечер, когда мысль о бесполезности вещей и идентичности людей начинает ее терзать с невыносимой силой, открывает кран газовой плиты. Берю как плетью рассекает воздух своим пальцем: -- Следите же за своими дочерями, черт вас возьми! Не давайте себя водить за нос с этими танцульками под диски. Если они любят музыку, водите их на концерты! То же самое насчет выпивки. Сосать виски в семнадцать лет еще слишком рано. Чем больше стаканов они выпивают, тем быстрее их печень превращается в камень. Посмотрите, какой у них под макияжем цвет лица! Желтушный! Поглядите в их потухшие глаза! Ну, а если у них действительно есть склонность к выпивке, давайте им портвейн. Надо пить по-французски, парни! А не то заржавеют каналы. Но я еще больше против табака. Чуть появившись на свет, они уже суют в рот сигарету. У них слипаются ноздри, расширяются глаза, отвисает губа, а лицо приобретает цвет дыма. Это же беда. Табак убивает аппетит, нарушает дыхание, тормозит рост. У меня на этот счет свои мысли. Я твердо верю, что табак изобрели для вояк и только для них. Это -- мужицкое дело. Когда я гляжу на этих худосочных девушек, убого сосущих цигарку, все в груди у меня разрывается. В общем и целом, никотин -- это наркотик, правда? А что это значит? А это значит, что едва вылупившись из яйца, эти мисс-недотроги играют с ядом! Потому что это именно так, надо об этом говорить прямо и называть глаголы своими именами! У них что: есть какие-то изъяны или как, у этих на все плюющих родителей, которые вынимают сосок груди из рта своих девчонок и дают вместо этого сигарету "Голлуаз"? Между двумя сигаретами "Жиган" они их пичкают витаминами, думая, что таким образом они выполняют свой родительский долг. Сначала витамин В12, а потом никотин -- для равновесия! По существу, они даже гордятся тем, что те превращаются в курильницу для благовоний! Внутри себя им даже льстит, что те выплевывают дым через рот и через ноздри, будто это какой-то геройский поступок. А уж если те будут выпускать дым через уши и другие отверстия, то эти добренькие мамаши и папаши вообще, наверное, растают от восхищения! Это же великое событие! Как великая революция! Берю имитирует женский голос: "Да вы только посмотрите на нее, на Анриетту, как она здорово курит! Как ровно и густо выходит у нее дым из ноздрей! Как у заядлого курца, правда! Не шевелитесь, она и дым умеет глотать! Проглоти, Анриетта, покажи господину. Да весь глотай, ты у меня уже большая. Вот так! Видели? Совсем ничего не вышло наружу! Все осталось в ее маленьких легких, в желудке. Разве это не замечательно, в таком возрасте и такое мастерство, я вас спрашиваю? Мы на нее надеемся. Мы надеемся, что когда-нибудь она научится курить трубку, сигару, кальян и индейскую трубку мира! Жевать табак! Эй, Анриетта, ты будешь жевать табак, цыпочкаты моя! Обещаешь? Самый крепкий, от которого зубы желтеют!" Он умолкает. Смех в зале. Когда Берю в ударе, он расслабляет, отупляет и смех вызывает. Он напускает на себя важность Хрущева, снимает один башмак с ноги и стучит им, как молотком, по столу, чтобы навести порядок и угомонить зал. -- Прежде, чем мы закончим вопрос о воспитании девушки, -- говорит он, -- я дам несколько советов по этому поводу. Вопервых, остерегайтесь отдыха в кемпингах. В палатке места мало, поэтому все находятся в горизонтальном положении, а это вызывает желание на что-нибудь залезть. Подумайте хорошенько над этим, когда ваша дочь заявит вам, что она собирается ночевать в палатке фирмы Тригано. Хотя, с другой стороны, не спать же ей на дереве -- там нет самых элементар- . ных санитарных удобств. Во-вторых, -- продолжает Неистощимый, -- не посылайте ее в Англию под предлогом совершенствования в языке. Там наши студентки совершенствуются не в аглицком языке, а в велюровом языке принцесс. Все думают, что ростбифы стеснительны и недоразвиты, как мужики. Все это выдумки. Посмотрите, сколько студенток возвращается домой через Ла-Манш с нелегальными карапузами в своих трюмах! Они так усердно учились у этих амбалов в медвежьих волосатых шапках, что сами стали оголяться до волос, в которых родила их мать, в этом лондонском тумане. Вывод: остерегайтесь всего, что касается Великого Альбиноса. В-третьих, не перегружайте их учебой. Нет ничего хуже, чем ученая женщина. Она считает себя выше всех. Ведь бабы, даже если они вообще ничего не знают, уже считают себя ровней с нами, а представьте себе последствия в заданном случае. Это же просто беда. От ума они уже ничего не боятся. У меня есть коллега, который женился на кандидатке наук, на одной преподавательнице с кучей всяких дипломов. Так вот она всю жизнь обзывает его занюханным тупым легавым! Он имеет право только на мытье посуды. -- Я говорю о Маньоле, -- говорит он, глядя на меня. Это у него вырвалось непроизвольно. Он смущается, замолкает, а потом, видя, что мои товарищи не поняли, кому он это сказал, с еще большей горячностью продолжает: -- Он имеет право только на мытье посуды, я вам сказал, и еще на то, чтобы готовить кофе, убирать постель, заниматься стряпней, в общем на все, кроме права заниматься любовью! Мадам слишком ученая, чтобы позволить себе трахаться с сыщиком! Неделю еще можно потерпеть, но наступает викенд, который напоминает о том, что Иисус Христос позволял себе в это время расслабиться после некоей святой пятницы!