Сан-Антонио. Жди гостей --------------------------------------------------------------- OCR: MAV & SVM --------------------------------------------------------------- Тех. поддержка Леонтьев Ю. Распознавание ABBYY FineReader 4.0 Pro. с издания: "САН-АНТОНИО". Романы. Издательство "Дельта" Харьков 1994. Набор и верстка Microsoft Word 2000. On ?enveira du monde. Roman special-police © 1971. Editions Fleuve Noir, Paris ГЛАВА ПЕРВАЯ. ГЛАВА ВТОРАЯ. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ГЛАВА ПЯТАЯ. ГЛАВА ШЕСТАЯ. ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ГЛАВА ПЕРВАЯ Фелиция никогда не присутствовала на подобном празднике, хотя уже не один год я обещал сводить ее на гала-представление полиции 22-го округа. Такие представления -- это своего рода экстрасветские события, которые характеризуют парижскую жизнь. Наконец на сей раз я ухитрился освободиться, и моя славная матушка сшила у своей модистки совершенно замечательное платье с тремя возвышающимися друг над другом воротничками и кружевным жабо, рядом с которым жабо моего приятеля Людовика XIV показалось бы карманным платочком человека, идущего к первому причастию. Можете мне поверить, если хотите, но моя милая Фелиция настолько вошла в раж, что даже слегка припорошила свое личико рисовой пудрой. И, поскольку мама придает большое значение положению своего наследника, она повязала вокруг шеи бархатную ленточку, что сделало ее похожей на старую маркизу. Короче, это большой день. Спектакль разворачивается в зале для торжеств-волнений под высоким патронажем сына племянника старшего брата префекта полиции и с участием господина Станислава Кельбомека[1] от дипломатической миссии Польши, вице- адмирала Киши-Дюо-Дюма[2] и сэра Джона Мальфрен-гэя[3], вице- супер-представителя объединенного ордена Подвязки и Скандального Корсета. Присутствуют также начальник полиции 22-го округа, делегация от пожарной части Мэзон-Лаффита, девиз которой "Пожарник -- безупречен", равно как и представитель "Маленького эха моды". Программа высшего класса. Судите сами: для начала мы услышали lk`dxecn капрала Контрданса -- баритона на твердом топливе, спевшего "Приди, моя цыпочка, рыжая Юлия, и милую ручку свою протяни", а теперь звучит хорал "В моей душе горит желанье кого- нибудь поколотить", исполняемый бравыми певцами из "черного воронка". -- У этих ребятишек голоса необыкновенной чистоты!..-- шепчет мне в ухо Фелиция. Когда мы приготовились услышать повторный взлет голосов вундеркиндов, истошно завопил громкоговоритель: "Комиссара Сан- Антонио срочно требуют в раздевалку!" Вот так незадача! Моя бедная Фелиция едва не удавилась своей бархатной ленточкой. Она бросает на меня удрученный взгляд. -- Подожди меня,-- шепчу я ей,-- пойду выясню, в чем дело. Я встаю под восхищенными взглядами присутствующих, в то время как бравые певцы запевают "Польку ослов". Я следую по главной аллее к выходу (который также служит входом, когда идешь в обратном направлении) и попадаю в то, что организаторы пышно именуют гардеробом и что в обычное время является гаражом для машин скорой помощи муниципалитета. Этот ангар украсили цветными гирляндами и соорудили в нем загородку, в которой жены и дочери полицейских нумеруют плащи или продают лимонад. И кого же я вижу, прислонившегося к стойке и равнодушного к сокрытым за ней напиткам? Моего друга и сотрудника Берюрье -- собственной, за неимением лучшей, персоной. Толстяк в плачевном состоянии. Он не брился дня три, и его западня для макаронов стала серого цвета, глаза приобрели форму параллелограмма, углы рта опустились. На нем пропитанный дождем костюм, вместо сорочки -- надетая наизнанку пижама, ярлык которой сообщает, что куплена она в очень давние времена в "Самаритянке". -- Это ты меня вызвал? -- недовольно спрашиваю я. -- Да, Сан-А. -- Что тебя дернуло? К тому же я считаю, что ты гриппуешь, еще два дня назад ты выглядел бледно. Он дергает свою шляпу за волнистые поля. -- Я не был болен, Сан-А... Только со мною такое случилось... Он не может продолжать. Передо мной совершенно обессиленный тип -- опустошенный, постаревший, готовый выйти из игры. Он вызывает у меня жалость. Две крупные и вязкие, словно вазелин, слезы выкатываются из его глаз. Я кладу ему на плечо свою сочувствующую руку: -- Ну-ну, Толстяк, у тебя неприятности? -- И не говори,-- бормочет он,-- я конченый человек! -- Об этом поговорим, когда ты наденешь костюм из досок. Скажи- ка лучше, что у тебя стряслось? -- Исчезла моя жена! -- вырывается у него. И он сопровождает это сообщение таким трубным ревом, от которого треснула бы бронированная плита. Я же, вместо того чтобы проникнуться к нему сочувствием, испытываю гнев. Добро бы его толстуха загнулась, я бы ему еще простил то, что он испортил день и мне, и Фелиции. Но вот уже на протяжении тысячелетий мамаша Берю наставляет ему рога так, что и выражений не подберешь. И уже годы и годы он знает о своей беде и терпит ее! -- И ты примчался сюда, чтобы мне об этом сообщить? -- Ты что, не понимаешь, Сан-А? Я умираю от беспокойства! -- Дурачок ты! Твоя женушка сбежала со своим парикмахером. Она вернется, успокойся! -- Да нет же! Сначала я тоже подумал, что она ушла с моим другом Альфредом... Она исчезла как раз в понедельник, когда o`phjl`uepqjhe закрыты. Я переживал, однако же не поднял полицию на ноги. Я сидел дома и ждал ее... Такое уже было в 1934 году, когда она ушла с соседом-окулистом! Ее не было два дня, а потом она вернулась! -- Ну вот видишь! -- Подожди! Сегодня после полудня звонок в дверь... Я бросаюсь открывать... И кого же я вижу? Никогда не угадаешь! Альфреда! Я думаю, что этот олух пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в свое гнездышко! Но дудки! Он пришел осведомиться, потому что сам не видел Берту с понедельника! Ты слышишь, Тонио? Моя подружка исчезла! Исчезла! Я мимолетно вспоминаю внушительную фигуру мамаши Берюрье. Эта сто десятикилограммовая куколка кажется мне мало пригодной для внезапных исчезновений. У нее есть все, чтобы обескуражить самого натренированного иллюзиониста. -- Послушай, дружище,-- говорю я Толстяку,-- я сочувствую твоему горю и горю твоего друга парикмахера, но вы оба должны понять, что твоя необъятная нашла себе третий кусок... -- Ты думаешь? -- Ну сам подумай: если бы она умерла на улице, об этом бы уже давно говорили, так? Она не того типа женщина, которую можно спутать с банановой кожурой! Берюрье неуверенно кивает головой. Тревога переполняет его, под глазами мешки величиной с дипломатический чемодан. -- Сан-А, если бы моя женушка меня бросила, во-первых, она бы мне об этом сказала, чтобы не упустить случая досадить мне, и, во-вторых, она бы прихватила с собой свои вещи, согласен? Ты же знаешь Берту! Она так крепко прижимает к себе свои денежки, что между нею и ими невозможно просунуть даже папиросную бумагу! Неужели ты думаешь, что она бросит свои драгоценности, свою шубу из настоящего мутона, фарфоровый сервиз севрбабилонского производства и все такое прочее ради какого-нибудь красавчика? Черта с два... Я знаю Берту. Толстяк ожил, как оживают рисунки под рукой Уолта Диснея. Он вырывает из уха волос и любезно кладет его на массивную медную пудреницу гардеробщицы, которая следит за нашим разговором с напряженным интересом. -- Вот, например, чтобы ты лучше понял, в прошлом году у нее случился запор кишок... -- Заворот! -- обрываю я. -- Да, так вот в больнице она потребовала, чтобы я ей принес шкатулку с драгоценностями, ее золотые монеты и нож для торта, потому что у него серебряная ручка: она боялась, что я воспользуюсь ее заворотом кишок, чтобы сбыть эти сокровища... Видишь, что у нее за склад ума? Такой прилив аргументов ставит меня в тупик. -- Ну ладно, что ты собираешься делать? -- спрашиваю я. Он разводит своими коротковатыми руками. В праздничном зале раздается залп аплодисментов, сопровождающий последний наэлектризованный си-бемоль полицейских певцов... -- Потому-то я и пришел к тебе, что мы не знаем, что и думать,-- жалуется Берюрье.-- Мы теряемся в догадках[4]... -- Кто это "мы"? -- Ну, парикмахер и я. Пойдем, он меня ждет в машине. Достаточно озадаченный, я следую за моим уважаемым коллегой. В самом деле, парикмахер сидит в машине -- еще более потрясенный, чем Берю. Я его знаю, поскольку по разным поводам неоднократно встречал его у Толстяка. Это тип, не представляющий большого общественного значения. Он щуплый, темноволосый, невыразительный h напомаженный. Он бросается ко мне, хватает меня за десницу, трясет ее и с рыданиями в голосе, запинаясь, произносит: -- Необходимо ее найти, господин комиссар... Просто необходимо! Ах эти бедные дорогие вдовцы! Я адресую им сочувствующий взгляд. Без своей китихи они пропащие люди. Их жизнь пуста. Надо признать, что матушка Берю занимает в ней немало места. Думаю, что они вынуждены сменять друг друга, чтобы вызвать у нее экстаз. Покорить Анапурну и то легче! Парикмахер пахнет нефтью. Конечно же, нефтью фирмы "Ханн" плюс лосьон, плюс бриллиантин "Красный цветок"... Он роняет слезы, пахнущие жасмином, а когда чихает, создается впечатление, будто он преподносит вам пучок гвоздик. -- НАША бедная Берта...-- жалобно произносит этот стригаль.-- Что могло с ней случиться, господин комиссар? -- Ты предупредил службу розыска? -- спрашиваю я у Тучного. Здоровило трясет головой: -- Ты что, болен? Как это ты себе представляешь? Чтобы я, полицейский, расхныкался перед своими собратьями, что вот, мол, от меня смылась моя половина? Его половина! Берю преуменьшает... Скажем, его три четверти, и не будем об этом больше говорить. Нас обрызгивает скрипичная блевотина, извергающаяся из праздничного зала. Если верить отпечатанной программе, это старшина Петардье исполняет песню "Пусть плачет моя душа" -- нежную песню из трех куплетов и одного протокола допроса. Ее раздирающая мелодия (для нормально устроенных барабанных перепонок) усиливает волнение обоих вдовцов. Я сдерживаю улыбку, затем стараюсь принять официальный вид. -- Итак, господа, кто из вас двоих видел мадам Берюрье последним? -- Альфред,-- заявляет Толстяк, нимало не колеблясь и не смущаясь. -- Рассказывайте,-- кратко говорю я чемпиону по заточке бритв. Он чешет свой затылок осторожным указательным пальцем. -- Я... э... так вот, понедельник--это мой день... -- Знаю, день вашей славы... При этих словах господин цирюльник теряется... Имея интеллектуальный уровень явно ниже уровня моря, он все же улавливает глубокое презрение в моих сарказмах. -- Я видел мадам Берюрье после полудня... -- Она приходила к вам? -- То есть... -- То есть да или то есть нет? Толстяк трогает меня за руку. -- Не наседай слишком на Альфреда,-- шепчет он,-- ему и без того тяжело! Чистильщик эпидермиса тянет ко мне свое убитое горем лицо, как, должно быть, граждане Кале протягивали злому королю ключи от своего родного города. (Если бы они объявили его открытым городом, с ними бы этого не случилось.) -- Да,-- бормочет он каким-то мыльным голосом.-- Берта зашла ко мне выпить кофе. -- В котором часу она ушла от вас? -- Примерно в четыре часа... -- Похоже, что вы осушили кофеварку до дна. Толстяк снова призывает меня к спокойствию. Кажется, он дорожит блаженством любовника своей жены так же, как терновкой из ресторана Кюзенье, которую он в ответственных случаях пьет прямо из бутылки. -- Она ушла одна? -- Естественно! -- Вы ведь могли бы ее проводить? -- Нет, я ожидал представителя фирмы, который должен был доставить новый фен с катализатором и двусторонним растиранием... -- Она ничего не говорила о том, куда собиралась пойти после вас? Он предается размышлениям под своей напомаженной шевелюрой. -- Да, она сказала, что идет на Елисейские Поля купить себе ткань... -- Да, точно,-- трубит Толстяк,-- она мне за обедом об этом говорила. Она хотела купить ткань "куриная лапка" цвета горного петуха. -- А в каком магазине собиралась она приобрести этот птичий двор? -- Кажется, у Коро. Я размышляю немного, потом отвожу Берю в сторону. Мы стоим под открытыми окнами концертного зала, где старшина Петардье продолжает рвать внутренности своей скрипки. -- Скажи, Толстяк, ты доверяешь своему другу Альфреду? -- Как самому себе,-- заверяет это чудесное воплощение доморощенного рогоносца. -- Тебе известно, что парикмахеры иногда откалывают шуточки со своей бритвой... Не думаешь ли ты, что он мог позабавиться, разрезав на куски твою Толстуху?.. В душе я первый отвергаю подобную гипотезу. Чтобы расчленить мамашу Берю, понадобилась бы не бритва, а автоген. -- Да ты что, спятил! -- возмущается Берю.-- Чтобы Альфред прикончил Берту? И зачем бы он стал это делать? Из ревности? -- Ну и придумал. Убийство из ревности, это когда кто-то препятствует любви! А кто ему препятствовал... Он умолкает, смущенный несуразностью того, что собирался сказать. -- Может быть, твоя супруга изменяла вам обоим? -- подсказываю я. При этих словах скрипач, как в хорошо поставленном кадре, начинает играть Моцарта. Толстяк взрывается: -- Ты что, за кого ты принимаешь нашу Берту? За последнюю потаскуху? Это уж слишком для вашего очаровательного, милого Сан- Антонио. Я посылаю своего сотрудника куда подальше с оплаченной доставкой, включая все таможенные сборы. -- Ты меня уже достал, Берю, со своей старухой... Чего ты ждешь? Чтобы я обучил тебя твоей же работе? Ты рогоносец, ладно, но ты же полицейский... А посему шевелись сам, чтобы отыскать свою подругу. Опроси жильцов дома, где живет парикмахер. А затем иди в магазин Коро с фотографией Берты,-- может быть, ее там видели. Ее не так легко забыть... Он извлекает из кармана непристойный окурок, сует его в рот и зажигает, ухитряясь при этом опалить торчащие из носа волосы. -- Ладно! Думаю, что ты прав, Сан-А Я приступаю к расследованию. -- Именно! И поступай так, как будто это тебя не касается. ГЛАВА ВТОРАЯ Вечером того же дня, верный своему обещанию, я решаю заглянуть к приятелю Берюрье. Я оставляю Фелицию с глазу на глаз с господином Клодом Дарже, который рассказывает ей о нравах крупнокопытных в экваториальном лесу. Несчастье, постигшее моего коллегу,-- не из тех, которые способны меня удивить. Жизнь переполнена типами, которые норовят поплакаться вам в жилетку из-за того, что их подружки находят парней, способных вознести их, в отличие от их благоверных, выше седьмого неба. Возникает желание сказать им, что в этом случае лучше смириться, но разуму и сердцу всегда наплевать друг на друга, когда им приходится встречаться лицом к лицу. Хорошо поразмыслив над этим, я почти уверился, что матушка Берю разыгрывает Джульетту с каким-нибудь Ромео из своего квартала. Эта добрая свинья ставит проблему, которую не смог бы разрешить сам профессор Оппенгеймер. Что тут скажешь: вот куча мяса, вид которой возмутил бы желудок трупоеда; ее усы гуще, чем у доктора Швейцера, а ее волосатые бородавки завоевали бы золотую медаль на выставке кактусовых; у нее настолько красный нос, что машины, завидев его, намертво тормозят; она воняет прогорклым, она жирная, желеобразная, руки у нее как ляжки, а ляжки как бочки,-- и, тем не менее, она имеет пылкую клиентуру! Можно ли тут что-нибудь понять, ребята! Не думаете ли вы, что, в сущности, это утешительно? В конце концов было бы слишком грустно, если бы в этом мире нашлось место лишь для ББ[5], ибо в нем и так встречается достаточное число кретинов и членов МРП[6]. Толстяк проживает в ветхом доме, на первом этаже которого находится забегаловка,-- о гармония случая! Прежде чем забраться на второй этаж, я мимоходом ныряю взглядом в бистро. И кого же я там вижу со стаканами в руках? Берю, парикмахера и славную мадам Ляжки нараспашку. Толстуха вернулась на базу! Слегка взбешенный, я нажимаю на дверную ручку в виде утиного клюва. Завидев меня, Берюрье спешит осушить свой стакан и устремляется ко мне, словно инспектор дорожной службы к автомобилю, остановившемуся во втором ряду. -- А! Мой Сан-Антонио! -- орет Раздутый, накачавшийся до бровей включительно.-- А, мой Сан-Антонио! Какое ик... приключение! Предельно возмущенный этим несуразным и поразительным трио, я резко обрываю его восклицания. -- Никаких фамильярностей с вышестоящим по службе, инспектор Берюрье! Прошу вас! Он останавливается совершенно сбитый с толку. Я отстраняю его с моего пути повелительным толчком и становлюсь перед мамашей Фантомас. -- Ну что, дорогая мадам,-- говорю я благородно и с олимпийским достоинством,-- в какие же игры вы играете? В прятки или в кошки- мышки? Мамаша Берю не из тех баб, с которыми можно легко справиться даже с помощью лебедки. Она кладет свои десять франкфуртских сосисок на то, что должно бы быть ее бедрами, и взрывается: -- Послушайте, комиссар, не следует говорить со мной таким тоном! После того, что со мной случилось, я этого не позволю! Альфред, разбавитель лака для волос, тут же становится на ее сторону. Под защитой двухсот сорока фунтов своей любовницы он начинает изливать желчь. Он насмехается, нашептывает, намекает, иронизирует. Он говорит мне, что полицейские годятся лишь для того, чтобы изображать из себя крутых парней, что они терроризируют лишь честных людей и что настоящие преступники плевать на них хотели. Он считает, что в действительности мы -- организация жалких и ничтожных маразматиков... Хозяин забегаловки хохочет, как на международном конгрессе горбунов. А ублюдок Толстяк издает жалобное "Тс-с... тс-с..." на волне такой частоты, которую очень легко заглушить. И ваш друг Сан-Антонио начинает подумывать, не превратить ли els торговца притираниями в паштет или в пельмени. Я хватаю его за галстук и, придушив слегка, чтобы притормозить его сарказм, говорю ему тоном, не допускающим возражений: -- Ты, клизма, замолчи, или то, что от тебя останется, может испариться! Он мгновенно умолкает, и лицо его принимает такой же прекрасный зеленый цвет, как его настойки на папоротнике. -- Теперь рассказывайте,-- говорю я Толстухе. Если бы Берта могла отшлепать меня по заднице, она бы не колебалась! Ее выпуклый взгляд напоминает вывеску магазина оптики. -- Не стоит разыгрывать из себя огородное пугало,-- говорит она мне.-- Альфред прав: все вы (и она указывает на своего супруга и на меня одновременно), легавые -- мастера на язык. Но что касается дела... Вы знаете, что со мной случилось? -- Я вас об этом спрашиваю уже десять минут, дорогая мадам! Она проводит своим чудовищным пальцем по усам, слегка одергивает юбку, укладывает на место выскользнувшую сиську и начинает рассказывать, облизывая жирные губы, чтобы смазать слоги: -- В понедельник я пошла по магазинам и, в частности, зашла в магазин Коро... -- Именно так,-- лает Толстяк, желая придать достоверность утверждениям своей потаскухи,-- я только что проверил, продавщица со второго этажа, очаровательная блондинка... -- Помолчи, кретин! -- говорит Берта. Берю тут же накладывает шов на свой рот. Баба-гаубица продолжает: -- Я уже выходила из магазина тканей и прошла арку, когда какой-то мужчина, довольно приличный, но не говорящий по- французски, попросил меня следовать за ним в его машину. -- Как вы поняли то, что он вам сказал, если он не говорит по- французски? Предплечьем она приподнимает как можно выше правую сиську, потом опускает ее, что производит шум, подобный шуму сброшенного с высоты шесть тысяч метров мешка с мукой для снабжения продовольствием оказавшихся в изоляции людей. -- Вы забываете, комиссар, что есть международный язык -- язык жестов. Господин, о котором я вам говорю, указал мне на машину, стоящую на боковой аллее в двух шагах. Это был прекрасный американский автомобиль, выкрашенный в голубой и желтый цвета с красными полосами и зелеными чехлами на сиденьях... За рулем сидел еще один мужчина. -- И вы пошли за этим иностранным типом? -- говорю я, адресуя ей один из тех взглядов, которые приближаются к температуре абсолютного нуля. Она хлопает своими щетками для сметания крошек: -- Я вам объясню сейчас, уважаемый... Этот человек был очень забавен. Он смеялся, и, хотя я не понимала точного смысла того, что он мне говорил, я догадалась, что речь идет о невинном предложении... Прокатиться, например, в Булонский лес... Ну и стерва эта мамаша Берю! Всегда готова лечь под любого мужика, стоит ему только поманить! От этого можно звездануться, как говорил один мой знакомый астроном. -- Дальше! Самое смешное, что эта мегера пытается говорить напыщенно. Она уже видит себя раздающей интервью телевидению, крупным газетам, сводкам новостей "Дурной тон"! -- Итак, я сажусь в эту роскошную машину,-- продолжает она, расстегивая при помощи своего большого пальца крючок корсета,-- и lsfwhm`, который меня пригласил, садится рядом со мной. Автомобиль движется вверх по Елисейским Полям, сворачивает на проспект Великой Армии и мчится по направлению к Дефанс. Представляя себя великой трагической актрисой, готовящейся произнести главный монолог, она умолкает и подпирает ладонями щеки, чтобы усилить драматическую насыщенность рассказа. Ей хочется, чтобы я ее подстегнул, но я делаю вид, что мне это в высшей степени безразлично. Между нами -- мной и аэропортом Орли,-- я не верю ни единому слову из того, что плетет эта сирена, больше похожая на мешок с требухой. Мое глубокое убеждение состоит в том, что мамаша Берю имела любовное приключение с каким-нибудь мужиком, у которого в этот день было повышенное половое давление. И, чтобы усыпить подозрение своего мужа и своего Альфреда, она придумала историю в духе Ника Картера. Тут уж ничего не поделаешь, придется ждать, пока она выговорится, чтобы увидеть, куда она дойдет в своих фантазиях. -- Мы огибаем Дефанс, проезжаем Коломб![7] Голубка! У нее действительно вид голубки, у этой Толстухи! Самое смешное, что оба ее недокормленных кретина упиваются ее рассказом, как гренадином. У них даже слюна пузырится, как вода в унитазе! -- После Коломба мы минуем Уй, потом Мэзон-Лаффит. Затем покидаем трассу и въезжаем в лес... Я делаю робкую попытку прервать ее: -- Они с вами не разговаривали? -- Нет. Я спрашивала у них, куда они меня везут, но каждый раз тот тип, который пригласил меня в машину, мило улыбался -- Ладно, дальше. -- Вот машина останавливается в укромном месте. Вокруг не видать никого. Все тихо... Светит солнце... Теперь она изображает из себя маркизу де Севинье[8], наша Берта с большими ногами! Итак, мы дошли до солнца, которое сверкает в кронах деревьев, тронутых осенней позолотой. Сейчас последует воркование птиц в ветвях деревьев и поскрипывание заржавевших флюгеров! Что же с ней стряслось, с пятитонной супругой Толстяка? Вероятно, она начиталась Ламартина или Сименона? Послушаем ее дальше. -- Мой спутник перестает смеяться. Вот он нагибается, достает из-под сиденья металлическую коробку, открывает ее, выхватывает из нее губку и внезапно прикладывает ее к моему лицу... -- И, пока он все это совершал, вы рисовали картинки или, как я предполагаю, вязали пуловер этому дяде? Она расстегивает второй крючок своих доспехов. Еще чуть-чуть -- и ее корсет упадет на пол. Это называется ортопедический стриптиз. Обычно в таких случаях подобные типы, оголяясь, отстегивают свою искусственную ногу, вынимают челюсть и стеклянный глаз. Конец! Публика аплодирует, зажигается свет, и на сцену выходит новая стриптизерка, одетая в меха. Удивительно, как публике может нравиться, когда женщины, одетые в меха, раздеваются догола! -- Итак,-- говорю я, стараясь не улыбаться,-- этот достойный человек накладывает вам на нос тампон... Предполагаю, что тампон был пропитан хлороформом? -- Совершенно верно,-- подтверждает Берта. -- Черт возьми! -- Вы мне не верите? -- с крайним изумлением обнаруживает Берта Оба ее копьеносца негодуют. Как можно осмелиться подвергнуть сомнению утверждения человека столь высокой морали! Разве это мыслимо! Это коварный удар, нанесенный в непристойное место благопристойности! -- Да нет, дорогая моя, я верю вам на слово! -- Значит, верите? Так вот, я вдыхаю этот ужасный запах. Ах! При одной мысли об этом меня начинает тошнить! Она говорит хозяину: -- Ну принесите же мне зеленого шартреза! Для Берю, полагаю, это шартрез рогоносца... Ей подают заказанный напиток. Она пьет. -- Я теряю сознание,-- продолжает она. -- Мгновенно? -- Да, почти. Это уже не из Ника Картера, это из гангстерских историй. Если бы она рассказывала это со сцены Альгамбры-Морис- Шевалье[9], от публики не было бы отбоя. -- Ну а дальше, моя дорогая? -- Я пришла в себя в какой-то комнате с закрытыми ставнями! Как это романтично! Прямо как в сказке "Спящая красавица"! Это вам не какой-нибудь там шутник похитил Толстуху, а сама фея Марголена. -- Какая потрясающая история! -- восклицаю я, ущипнув себя, чтобы не расхохотаться. -- Мы же говорили тебе! -- ликует Берюрье, переполненный гордостью обалдуй. -- И что же они с вами сделали? -- спрашиваю я у Усатой -- Ничего,-- вздыхает она, и голос ее выдает разочарование в три метра шестьдесят сантиметров высотой на два метра шириной. -- Ничего? -- Ничего! -- Фантастично, не правда ли? -- спрашивает меня Берю. -- В самом деле... -- Я оставалась взаперти вплоть до последнего момента,-- продолжает героиня.-- Мне давали есть, пить и читать... -- Кто? -- Человек, который меня похитил. -- А потом? -- А потом, сразу после полудня, ко мне пришел еще один мужчина вместе с первым. Он на меня посмотрел и стал негодующе вопить. Он на чем свет ругал своего сообщника. Я поняла, что он с ним в чем-то не согласен. И тогда эти господа завязали мне глаза. Меня поддерживали, чтобы я не споткнулась, а затем посадили в машину. Какое-то время мы ехали. Когда сняли повязку, я увидела, что мы находимся на берегу Сены, недалеко от Сен-Клу, в районе бывших заводов Бреге... Эти люди меня высадили... Мне пришлось идти пешком аж до моста Нейи и там взять такси, чтобы добраться домой. Представляете? Она расстегивает третий крючок своего панциря. -- Вот и все. Теперь, господа полицейские, думаю, было бы неплохо, если бы вмешались вы. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Когда мамаша Берю умолкает, устанавливается тишина и такое напряжение, какое испытывают штаны короля Фа-рука![10] Альфред, чемпион шампуня на масле всех категорий, смотрит на свою Эгерию обволакивающим бархатным взглядом. Он горд тем, что спит с дамой, с которой приключаются такие необычные истории. Берю был бы тоже удовлетворен, если бы положение полицейского не napelemkn его вполне оправданными комплексами. Разве его пройдоха не сказала только что, что нам, полицейским, надо стать на тропу войны. Я смотрю на Толстуху с ее огромными сиськами-поплавками, с ее могучей задницей, словно сделанной из латекса, с ее рылом ожиревшей маркитантки. То, что эта безобразная стареющая баба подобна неописуемому кошмару, это еще куда ни шло; то, что ей удается наполнить смыслом существование двух ничтожеств, я согласен; как говорил некто (не из самых великих, а простой продавец цветов) -- это меня не касается. Но чтобы эта ходячая требуха устраивала нам сеанс дешевого кино с похищением в "кадиллаке", хлороформом в лесу, заточением и повязкой на глазах,-- вот тут я уже пас. Будь ей двадцать лет, имей она смазливую мордашку и привлекательную внешность, я бы, возможно, согласился посмотреть с ней вдвоем вторую серию. Только сейчас мы имеем далеко не тот случай, и общий вид этого сооружения из требухи начинает у меня вызывать боязнь высоты. -- Ты не знаешь Берту,-- утверждает Толстяк. В глазах доброго поросенка стоят красные слезы. -- Я ее достаточно знаю. Если бы я продолжил расследование, то наверняка оказался бы среди соискателей ее добродетели... -- Она не способна выдумать подобную историю. Ее ноги слишком прочно стоят на земле! Я бы ему ответил, что они чаще смотрят в небо, но зачем внедрять в эту благородную душу такие удручающие образы. -- Отправляйся дрыхнуть со своей похищенной королевой, Толстяк... Повторяю тебе, я решил должным образом использовать свои три дня отпуска. Завтра мне предстоит совершить похищение. И, поскольку речь идет о приятной брюнетке, предрасположенной к пороку, я не имею права растрачивать свой запас энергии. На этом я его оставляю и сажусь в тачку. Проезжая мимо бистро, я на мгновение замечаю толстую Берту со своим запасным колесом, повисшим на ее борцовской руке, выкрикивающую в мой адрес бранные слова. x x x Когда я прибываю домой (как говорят в Савойе), телепередачи завершаются сенсационными дебатами лысых о концепции суппозитория в современном мире. Лысый в очках утверждает, что суппозиторий должно вводить как можно глубже и что, следовательно, надо обратить особое внимание на его аэродинамические качества; лысый с усами ему отвечает, что эффективность суппозитория состоит не в скорости, а, напротив, в неспешности его продвижения и что было бы неплохо придать ему квадратную форму; лысый с наручными часами решительно отметает это дерзкое предложение. С его точки зрения, в этом случае возникает проблема перкуссии, и он предлагает подумать о возможностях использования суппозиторного пистолета, который позволил бы вгонять суппозиторий в упор. Четвертый лысый, президент-лысак, к которому горячо обращаются все участники спора с просьбой рассудить их, отвечает им, что пора закругляться. И он передает слово ведущей (белые зубы, свежее дыхание), которая также жестко и с лета перепасовывает его комментатору устного журнала, который в свою очередь пасует его господину Ги Молле, и разговор выходит в аут. Фелиция говорит мне: -- Ты только что чихнул, Антуан. -- Я? -- Ты подхватил насморк под дождем, я приготовлю тебе горячий ром. Она выливает ром в миску, поджигает его, и прекрасные голубые языки пламени пляшут над сосудом. Как в детстве, я гашу свет, чтобы лучше ими полюбоваться... Oни отбрасывают волнующие отблески на щеки моей дорогой Фелиции. Я пью горячий напиток, в котором выгорел алкоголь, и занимаю горизонтальное положение, чтобы поразмышлять на досуге о приключениях Блаженной Берты Берюрье. С помощью рома я представляю себе эту благородную даму, уносимую легендарным Тарзаном на спине горячего скакуна, Тарзаном, которому Альфред ухитрился соорудить неслыханный перманент. Они мчатся галопом через пустыню, усыпанную буйными кактусами, которые на самом деле являются бородавками мамаши Берю. x x x Вы знаете мой режим, когда я отдыхаю? Утром кофе в постели, тартинки со сливочным маслом, джемом и медом, приготовленные Фелицией, неразвернутая газета и почта. Сегодня она довольно скудновата. Мой портной передает мне привет и под видом невинного постскриптума напоминает, что я ему задолжал двадцать штук за костюм в стиле принца Уэльского, который он мне сшил в прошлом месяце. Меня одолевает сильное желание сказать ему, что я рассчитываюсь со своими поставщиками посредством жеребьевки после очередной получки, и пригрозить, что исключу его из следующей, если он будет проявлять нетерпение Не считая этого послания, моя почта содержит лишь рекламную открытку, которая дает право на скидку любому человеку, купившему надувной плот до десятого числа следующего месяца. Проспект утверждает, что эта штуковина просто необходима современному человеку, чему я охотно верю, но, тем не менее, предпочитаю отправляться на работу скорее на автомобиле, чем на надувном плоту. Я набрасываюсь на тартинки и, почти одновременно, на газету. На первой полосе сенсационная новость: у принцессы Маргарет свинка, хотя вначале опасались дифтерии. А внизу страницы -- другая новость, гораздо более скромная, но не лишенная для меня интереса. В аэропорту Орли похитили жену американского бизнесмена. Меня одолевает смех при мысли, что, возможно, это похищение в стиле мамаши Берю... На третьей странице дана более подробная информация. Я устремляюсь туда и вижу фото дамы, занимающее две колонки. Мне кажется, что у меня галлюцинации, так как сходство с Бертой поразительное. Такая же отечная харя, та же тучность, те же волосатые бородавки. Можно подумать, что это сон. В самом деле, надо очень хорошо присмотреться, чтобы понять, что речь идет не о добродетельной супруге Толстяка. И тут же в моей черепной коробке начинается работа -- неотступно, словно язык колокола, стучит мысль: "А если старуха вовсе не морочила нам мозги? Если ее в самом деле похищали?" Ее вчерашние слова дефилируют перед моими глазами, как пылающие буквы световой газеты: "Какой-то мужчина появился после полудня и набросился с руганью на второго". Я читаю статью на полной скорости: События развивались следующим образом тучная американка миссис Унтель собиралась сесть в самолет компании "Супер- Ужас"[11], чтобы возвратиться домой к мужу, когда громкоговоритель аэропорта попросил ее вернуться в зал ожидания. Nm` улетала в сопровождении своей секретарши мисс Тенгетт[12], в обязанности которой входило вести ее дела и нести ее чемоданчик с драгоценностями. Толстуха попросила секретаршу немного подождать и, настолько быстро, насколько позволял ее тоннаж, поспешила туда, куда ее приглашали. Прошло десять минут, самолет должен был взлететь. Секретарша вернулась в здание вокзала и не обнаружила свою хозяйку. Самолет улетел без них. Секретарша подняла шум, провели расследование, и выяснилось, что какой-то тип, приехавший на американской тачке, вызвал миссис Унтель, чтобы передать ей сообщение чрезвычайной важности... Отсюда и срочный вызов. Служащий таможни утверждает, что видел, как жена бизнесмена покинула зал с указанным типом. Она казалась очень подавленной. С тех пор о ней ничего не слышно. Я бросаю газету на коврик, ставлю поднос на стул, на четвертой скорости совершаю омовение и одеваюсь -- Ты уходишь! -- восклицает в крайнем удивлении моя добрая Фелиция, увидев, что я покидаю дом в своем отличном костюме в полоску. -- Я ненадолго,-- обещаю я, целуя ее. Спустя полчаса я звоню в квартиру Толстяка. В руке я держу букетик колхидских растений, купленный в последнюю минуту у торговки цветами, и на губах у меня играет самая пленительная улыбка. Дверь открывает как раз сама мамаша Ноги-вверх. Она завернула свой жир в белый атласный халат, украшенный листьями рододендрона. В нем она похожа на девственный лес, только очень густой. Ее глаза извергают зигзагообразные молнии, когда она обнаруживает меня у своего порога -- Вы! -- сердито бросает она, оставляя широко распахнутым свое декольте Я подавляю головокружение -- Дорогая мадам,-- обращаюсь я к ней, хлопая ресницами,-- я пришел к вам с повинной. -- Ах вот как! Я сую ей букет. На ее фоне он кажется совсем крошечным, однако же она тронута. Схватив цветы, она снисходит до улыбки. -- Вчера вы показали себя нахалом, комиссар. -- Знаю,-- соглашаюсь я -- Не нужно на меня сердиться. Она протягивает мне руку. Не имея мелочи, чтобы вручить ей, я с опаской подаю свою -- Все забыто,-- заверяет она, раздробляя мне три сустава -- Все! -- со стоном соглашаюсь я -- Давайте-ка обнимемся, чтобы помириться,-- щебечет тучное создание Она так резко и сильно прижимает меня к своим зарослям рододендрона, что у меня перехватывает дыхание. Ее жадный рот присасывается к моей щеке недалеко от губ. Выгнув спину, я пережидаю этот тайфун ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Берюрье, который появляется из комнаты, действительно безупречен в своей пижаме, служившей первоначально ученому слону Джамбо для выступлений в цирке Амар. Он очарован этим свидетельством примирения. Его заветная мечта -- видеть свою супругу в добрых отношениях со своими друзьями. Впрочем, в ходе моих странствий мне судьбой было дано констатировать, что многие мужья мечтают о том же. Каждый мужчина, даже самый ревнивый, только и думает о том, чтобы увидеть свою подругу в объятиях qbnecn начальника. В этом он предугадывает некую надежду. И, скажем прямо, не боясь задеть нравственность, это в какой-то мере верно. Именно здесь коренится народное поверье относительно везения рогоносцев -- Вот это славно! -- громогласно радуется Толстяк -- Вот так-то лучше! Эти милые люди приглашают меня позавтракать вместе с ними. Чтобы их не обидеть, я соглашаюсь, и Толстуха кокетливо усаживает меня около чашки с какао, более сладким и жирным, чем целый конклав кардиналов -- Дорогая Берта,-- начинаю я к огромному удовольствию моего подчиненного,-- когда вы мне рассказали о вашем злоключении, я на первых порах отнесся к нему скептически, как вы лично могли это заметить Эта речь, тонкая и изящная, как конструкция реактивного самолета, волнует ее вплоть до бюстгальтера. Оба ее мешка с мукой безмерно взбухают. Она проводит по своим усам языком, отливающим всеми цветами радуги, языком, по сравнению с которым спина жабы показалась бы идеально гладким пергаментом -- Я была уверена, что вы откажетесь от своего первого впечатления,-- бросает она мне, неодобрительно шлепая по руке своего хряка, который запускает пятерню в чашку, чтобы размочить тартинку -- Мне было бы приятно, если бы вы дали подробное описание мужчины, который похитил вас на Елисейских Полях Берта пьет какао, заглатывая его с шумом, подобным производимому навесным лодочным мотором, который работает с перебоями -- Он был высокого роста,-- начинает она,-- одет в костюм из легкой ткани, несмотря на сезон -- Какого цвета? Она щурит свои нежные глаза счастливой коровы -- Цвета нефти! -- Цвет, типичный для американца. От хохота Толстяка дрожит кувшин с молоком. -- Ну и Сан-А! Какой же ты забавный, когда начинаешь острить! -- давится он от смеха Сказав это, он непринужденно направляется к буфету, достает оттуда литровую бутылку красного вина и, не утруждая себя хорошими манерами, а также стараясь избавить свою милую куколку от мытья лишней посуды, наливает с полкило вина в чашку с недопитым какао. Теперь я уже не сомневаюсь, что Берта сказала правду Описание, которое она только что дала, соответствует описанию типа из аэропорта, приведенному в газете. Ошибки нет, или, скорее, да -- серьезная ошибка в основе, в прошлый понедельник похитители промахнулись. Они приняли Берту за миссис Унтель. Конечно же, их задачей было упрятать под замок жену бизнесмена. Но тип, который руководил операцией, должно быть, знал американку в лицо и обнаружил, что его подручный перепутал карты. Тогда виновные, освободив мамашу Берю, пошли ва- банк. Они отправились в гостиницу, где проживала миссис Унтель, а там им сказали, что дама уехала в аэропорт, чтобы отбыть в Штаты. Тогда они на всех парах помчались в Орли. Мой мозг потирает руки, если можно осмелиться на подобную метафору Вашему милому Сан-Антонио придется провести отпуск на свой манер Я уже сейчас вижу, какую рожу скорчат мои коллеги из криминальной полиции, когда узнают, что я раскрыл это дело. Ибо я ни секунды не сомневаюсь в успехе расследования. Ссылаясь на c`gers, я ввожу чету Берюрье в курс событий -- Понимаете,-- говорю я,-- гангстеры попали пальцем в небо. Они приняли Берту за жену американца. Кстати, взгляните, сходство поразительное И тут Толстуха выдает мне большой концерт органной музыки! Она вопит, что это просто скандал. Если верить ей, то ее утонченная мордашка ничего общего не имеет с этой толстой мужеподобной женщиной, которая изображена в газете. Ее супруг демонстрирует абсолютную растерянность и принимает допинг, исподтишка осушая содержимое литровой бутылки Я успокаиваю нашу красавицу, прибегая к дипломатии -- Дорогая Берта, когда я говорю о сходстве, я подразумеваю (еще бы!) лишь внутреннюю морфологию физиономий, из чего можно констатировать, что в их доминирующей структуре имеется сходство, обусловленное принадлежностью ваших абрисов к группе "Б" верхней зоологической таблицы, о которой говорит Кювье в своем известном трактате Я перевожу дыхание. -- Не так ли? -- обращаюсь я к Толстяку, который следит за траекторией моей мысли, широко раскрыв глаза -- В точности то, что я думал,-- уверяет он. Бертой на какое-то мгновение овладевают сомнения. Кажется, будто грозовая туча, чреватая дождем, угрожающе наползает на ее лицо. Затем она веселеет. Ее супруг шепчет мне на ухо. -- Тебе бы продавать лапшу на уши! -- Берта, я вас сейчас реквизирую,-- говорю я. Во взгляде повелительницы Берю появляется нечто от Марлен-Дитрих, улучшенной Полин Картон. -- О, комиссар. Реквизировать -- меня. Я покрываюсь холодным потом. Не дай Бог, она меня не так поймет. Я вовсе не собираюсь с ней развлекаться. -- Да, моя славная, с вашей помощью мы смогли бы отыскать дом, куда вас отвезли. От удивления она широко раскрывает рот. -- Но это невозможно Я же вам сказала, что... -- Вас усыпили, я знаю. Однако мы должны попытаться путем сопоставлений прийти к цели. -- Сан-А прав! -- восклицает Берюрье -- Одним словом, ты -- главный свидетель! Слово "свидетель" вызывает в ее сознании слово "газета". Она уже видит свою одиссею, тиражированную газетными писунами. Героиня сезона! Одним махом у нее появится толпа новых знакомых, и она сможет обновить список своих поклонников! -- Долг прежде всего,-- с большим достоинством заявляет она.-- Я в вашем распоряжении. x x x Вновь распогодилось, и лягушки-барометры спустились по шкале делений на дно своих банок. Лес Мэзон-Лаффита предстает в желтом очаровании. Меланхолические аллеи усыпаны золотистыми листьями. Нежный запах нового гумуса приятно покалывает ноздри, напоминая о романтических подлесках. Этот тяжелый аромат природы с трудом противостоит духам, которыми облила себя мамаша Берю. Я не знаю, подарил ли ей эти духи завивщик ее волос, но, как бы там ни было, их запах нелегко выносить. У меня такое впечатление, будто в моей повозке разбили бутыль одеколона. -- Это здесь! -- говорит она. Мы крутимся по парку уже добрую четверть часа. Толстяк дремлет, развалившись на заднем сиденье. За ним постоянно тянется недосыпание, и, как только он оказывается неподвижным, начинает храпеть. -- Вы уверены? Она указывает мне на статую у входа величественного особняка. -- Я узнаю эту скульптуру! Статуя, о которой идет речь, представляет собой женщину, одетую лишь в колчан, который к тому же висит у нее через плечо. -- Ну и что? -- А то, что здесь они остановились, и тип, о котором я говорила, вытащил коробку с губкой. Мы находимся в укромной аллее, которая прямолинейно тянется между двумя рядами густого кустарника. Это место, о котором можно только мечтать, чтобы хлороформировать женщину или попросить ее доставить вам удовольствие. -- Но позвольте,-- говорю я,-- ведь вы потеряли сознание... Стало быть, у вас нет никакого представления о длительности маршрута. -- Ни малейшего! -- подтверждает ББ. -- Эти мерзавцы вас усыпили по пути туда, но на обратном пути они вам лишь завязали глаза... Слушайте меня внимательно, Берта. Слава Богу, что вы исключительно умная женщина! Ну вот, готово! Ее сиськи начинают играть и вздыматься. Я продолжаю ей безбожно льстить, слишком хорошо зная, что лесть оборачивается сторицей. Чем человек глупее, тем легче его околпачить, убеждая в том, что он Феникс (бесплатная реклама для страховой компании "Феникс"). Доброй китихе уже не сидится на месте, и от этого рессоры машины стонут, как подвергнутые истязанию рабы. -- И, поскольку вы обладаете исключительным умом, мы можем обратиться к методу дедукции. Следуйте за моей мыслью и развивайте ее. Если вас привезли в этот парк, то, вероятно, дом, в котором вас держали в заключении, находится где-то недалеко. Вас бы не усыпляли в Мэзон-Лаффите, чтобы везти в Венсенский лес, не так ли? -- Это сама очевидность,-- соглашается мадам Берюрье, которая склонна к припадкам ярости. -- Прекрасно... На заднем сиденье Толстяк храпит, как вертолет, набирающий высоту. In petto[13] я говорю себе (по-латыни, заметьте), что у него, наверное, полипы, которые следовало бы удалить немедля. -- Дорогая Берта, мы сейчас проведем с вами первый эксперимент. О какая же она сладострастная! Взгляд, который она бросает на меня, уже сам по себе изнасилование. Эта женщина, распахивающая целину мужских плавок, покорена моим превосходством, моей личностью и моей смазливой физиономией. Я уверен, что она отдала бы свой нож для разрезания торта с ручкой из чистого серебра за ночь любви со мной. И была бы права. Попытайтесь-ка провести ночь любви с ножом для торта, прежде чем бросить в нее первый камень. -- Говорите! Говорите! -- умоляет она. Просто удивительно, как возбуждение преображает лицо женщины. Если бы она весила на сто килограммов меньше, она была бы почти желанной. -- Вы сейчас закроете глаза... или еще лучше я их вам завяжу... Поскольку мой носовой платок не соизмерим с окружностью ее cnknb{, я бужу Берю, чтобы попросить у него. Он протягивает мне что-то дырявое, серое и липкое, чем я отказываюсь воспользоваться. В конечном свете я накладываю на опущенные веки подопытной морской свинки мой галстук. -- Теперь, Берта, я буду возить вас по парку... Сосредоточьтесь (согласитесь, это хороший совет, когда его дают особе ее комплекции) и попытайтесь восстановить в памяти ощущения, которые вы тогда испытывали... Мы разъезжаем под кронами деревьев, основательно ощипанных ноябрем. По истечении десяти минут поворотов, разворотов, петляний я останавливаюсь. Берта возвращает мне галстук и погружается в размышления. -- Ну как? -- подгоняю я ее. -- Так вот,-- говорит она,-- вначале мы так же петляли, делая резкие виражи из-за многочисленных аллей... -- В течение какого времени? -- Недолго... и проделали мы это два или три раза. -- Следовательно, дом находится где-то на окраине парка... -- Может быть... -- А потом? По тому, как ее физиономия трансформируется в аккордеон, я сужу об интенсивности ее умственных усилий. -- Мы поехали по прямой линии, и это, должно быть, было около Сены. -- Почему вы так думаете? -- Я слышала гудки баржи. Это было совсем рядом с дорогой, по которой мы ехали... Я резюмирую: -- Стало быть, дом находится на краю парка недалеко от Сены. Вы видите, что мы продвигаемся вперед в наших рассуждениях. Толстяк трогает меня за плечо: -- О тебе могут говорить все, что угодно, Тонио, но, что касается мозгов, тебе бояться некого. Я барабаню пальцами по рулю, глядя на опавшие листья, которые гонит по аллее шаловливый ветерок. -- Я вот о чем думаю, Берта... -- О чем? -- Вас вывозили в той же американской машине, в которой и привезли сюда? -- Нет,-- говорит она,-- подумать только, в самом деле... -- Во второй раз они взяли небольшой грузовичок, не так ли? Она буквально поражена, добрая душа. -- Откуда вы знаете? -- Божественная простота, не могли же они прогуливаться в обычном автомобиле с дамой с завязанными глазами. Это привлекло бы внимание. -- Совершенно верно! -- соглашается инспектор Берюрье, прикуривая изорванную сигарету. -- Это была марка "403",-- уверяет она. Я снова завожу свой болид и медленно еду в направлении Сены. -- Когда вы вышли из той комнаты, вам пришлось спускаться по какой-либо лестнице? -- Да. -- Длинной? -- Лестница связывала два этажа. -- Комната, в которую вас поместили, была мансардной? -- Нет. -- То есть дом, по меньшей мере, трехэтажный плюс чердак?.. Должно быть, это большой особняк... В домах такого типа обычно hleerq крыльцо. Было ли там крыльцо? -- Конечно! Меня поддерживали под руки, пока я спускалась. Там было шесть-восемь ступенек... Я улыбаюсь. -- Мы находимся близко к цели, дети мои... Берта, вы удивительная женщина. Как я завидую этому мерзкому субъекту, который развалился на заднем сиденье! Как такой малоинтеллигентный тип мог соблазнить женщину вашего уровня! -- Может, хватит, а? -- ворчит Толстяк. Наша красавица более не колеблется. Принимая мой комплимент как намек на близость, она начинает тереться своим коленом регбистки о мою ногу, вследствие чего я резко нажимаю на педаль акселератора. Машина делает рывок вперед. Толстуха от резкого толчка заваливается на меня: -- Послушайте-ка, Тонио,-- щебечет она,-- это мне кое-что напоминает... Едва мы покинули территорию особняка, как грузовик сильно тряхнуло, как будто он наехал на водосточный желоб... -- Это тоже небезынтересная деталь. Продолжайте, и картина таинственного дома еще больше прояснится. Мы с вами пришли к трехэтажному особняку на краю парка у Сены. И дорога к нему заканчивается водосточным желобом... И еще -- когда вы были заперты, вы, я думаю, пытались смотреть сквозь щели закрытых ставен? -- Это было невозможно, потому что там были не обычные ставни, а деревянные жалюзи, которые сворачиваются вверх. Мои жалюзи были закреплены внизу навесным замком... Я бы расцеловал ее, если бы не опасался оцарапаться о ее кактусы. -- Десять из десяти, Берта! Вы мне сейчас дали новые важные уточнения: на окнах нужного нам дома -- не ставни, а жалюзи... Теперь можно начать серьезные поиски, ты не думаешь, Берю? Толстяк молчит. Обернувшись, я констатирую, что он снова дрыхнет. -- Ты что? -- орет его усатая половина. Мой сотрудник подскакивает. -- А! Что? Что такое? В чем дело? Рассерженный на него, я посылаю его куда подальше и возобновляю медленное движение, внимательно осматривая каждый дом. ГЛАВА ПЯТАЯ Время от времени я торможу перед строением, соответствующим составленному нами описанию. Это своего рода портрет-робот. Портрет-робот дома. Но каждый раз нам приходится разочаровываться. Когда дом трехэтажный, в нЕм нет скользящих жалюзи, а когда в нем есть эти самые жалюзи, рядом не оказывается стачного желоба. Я, вы меня знаете, очень люблю таинственное, но, когда оно заставляет меня слишком долго вертеться безрезультатно, оно вызывает у меня тошноту. Я также люблю осенний подлесок, особенно если мне приходится дегустировать его на пару с каким- нибудь очаровательным созданием в чулках цвета горелого хлеба и с резинками пристойной эластичности. Но с этой парой чувствуешь себя как под прессом в сотню килограммов. Я останавливаюсь в очередной раз перед большим трехэтажным домом. Перед въездом имеется сточный желоб, да вот невезенье -- ставни обычные. -- Это настоящая западня для крыс,-- вздыхает Толстяк.-- Мы ничего не добьемся, приятель. Его жена настроена не более оптимистично. Я задаю себе bnopnq, стоит ли продолжать поиски, когда замечаю небольшого роста парнишку -- рассыльного из мясной лавки, который катит на велосипеде Симпатичный паренек. Величиной с пучок редиски, подстриженный под филлоксеру, с искрящимся, словно стакан воды Перрье (поставщик покойного Его Величества короля Англии), взглядом; одетый в униформу подручного мясника; сам мясник, сын мясника, будущий отец мясников (у него, очевидно, будут сыновья), он повинуется жесту и прижимается к моей машине -- Месье? -- Скажи-ка, пострел, ты, должно быть, всех здесь знаешь? -- Не всех,-- исправляет меня скромный разносчик разрезанных на части животных. -- Слушай внимательно, я ищу друзей, которые живут в парке недалеко от Сены в достаточно большом доме, на окнах которого имеются жалюзи. Ты представляешь, о чем я говорю? У них есть американский желто-голубой автомобиль плюс, возможно, грузовичок "403", и сами они, по всей видимости, американцы, что меня не удивило бы. Ты можешь мне что-нибудь сказать на сей счет? Парнишка решительно менее глуп, чем заставляет предположить его одеяние Он задумывается, как "Мыслитель" Родена, и с таким остервенением нажимает на звонок своего велосипеда, что я сдерживаю себя, чтобы не дать ему затрещину Угнетающе истекают секунды. Специалисты на мысе Канаверал, ожидающие старта межзвездной ракеты, не более напряжены, чем этот мальчишка в данный момент. Наконец разносчик антрекотов кивает головой -- Послушайте,-- произносит он волшебным голосом кастрата (чтобы иметь тембр такой высоты, целые поколения в его роду, от отца к сыну, должны были быть кастратами).-- Послушайте... Совершенно излишняя рекомендация. Я слушаю с такой интенсивностью, что мои евстахиевы трубы трещат от нетерпения. В спину мне дышит Толстуха, а сзади Берю зевает так сильно, что возникает нехватка воздуха, и я вынужден закрыть мой дефлектор. -- Я знаю людей, у которых такой дом, как вы говорите... Но у них нет такого автомобиля, как вы говорите. Как вы говорите, дом находится около Сены, со стороны Беговой аллеи, его нельзя заметить с дороги, потому что из-за деревьев его не видно. А людей, о которых вы говорите, там нет, поскольку они в отъезде... Я прерываю оратора -- Если я тебе дам хорошие чаевые, ты согласишься нас туда проводить? -- Да, месье Ни малейшего колебания, его непосредственность есть свидетельство сильной души, умеющей принимать ответственные решения. И вот распределитель лже-филе приподнимается на педалях, подражая крылатому гонщику, преодолевающему крутой перевал. Я следую за ним. Кожаная сумка бьет его по заднице... Первая аллея, вторая, третья -- кто даст больше? Никто! Продано! Мы производим перегруппировку перед заржавевшими, как мужское достоинство Робинзона накануне прибытия Пятницы, металлическими воротами. Первая же констатация разогревает мне сердце не хуже, чем это сделала бы паяльная лампа,-- перед воротами имеется выемка для стока воды. Возможно, это и есть тот самый знаменитый желоб, который перевернул внутренности мамаши Берюрье? Но пока еще слишком рано торжествовать победу. Мой девиз "Кто не говорит, тот чувствует" -- Вот дом, о котором вы говорите,-- вполголоса сообщает парнишка. Я вручаю ему из своих секретных фондов пятьсот франков. Он opwer купюру так быстро, что я спрашиваю себя, не выдернул ли ее порыв ветра из его пальцев. -- Ты знаешь хозяина? -- спрашиваю я. -- Я его видел в прошлом году. -- Как его зовут? -- Граф де Вопакюи[14] -- И чем он занимается в жизни, кроме надраивания своего герба? Раздается непринужденный смех подручного мясника, который, будучи не в состоянии понять моих чрезмерно усложненных насмешек, просто разделяет их -- Думаю, он живет на юге. В общем, граф золотит[15] свой герб на солнце. -- А когда его здесь нет, он сдает свой дом на весь сезон,-- дополняет херувим скотобойни.-- Он очень стар, и у него есть дочь, которая тоже очень старая... Короче, старость--вторая натура в роду де Вопакюи. -- Это точно не здесь,-- вздыхает Толстуха. -- Кому он поручил сдавать свое стойло? -- спрашиваю я у своего ментора. -- Думаю, что конторе Уктюпьеж[16], что около церкви. -- Ты не заметил, поскольку ты много разъезжаешь и кажешься мне сообразительным, так вот, ты не заметил в последнее время в окрестностях американского автомобиля? -- Американских машин, как вы говорите,-- отвечает доставщик бараньих лопаток,-- здесь целая тьма, поскольку люди богаты. У графа же имеется всего лишь совсем маленькая трехколесная машина, которую возит его дочь ввиду того, что у старика парализованы ноги! Будучи прозорливым, я догадываюсь, что извлек из этого милого поставщика усопших быков максимум информации в минимум времени. -- Ладно, спасибо,-- говорю я, чтобы предоставить ему свободу. Он посылает нам несколько скромных улыбок и совершает рывок в стиле Дарригада[17], расставив локти и наклонив голову над рулем. -- Вы видели? -- неожиданно восклицает Берю. -- Нет, а что? -- В корзине малыша? -- Ну так что там было? -- У него там были фантастические ромштексы! Разве вы не голодны? -- Ты пожрешь попозже,-- решаю я.-- В настоящее время нас ожидают более важные дела. -- Нет ничего более важного, чем жратва! -- торжественно провозглашает Берюрье. Он устремляет палец к небу, чтобы привлечь наше внимание. -- Послушайте мой живот! -- предлагает он. Глухие звуки, чем-то напоминающие грохот проходящего поезда метро, сотрясают автомобиль. -- Эти ромштексы,-- добавляет он,-- я бы заглотил и в сыром виде! Чувствуя тошноту, я выхожу из колымаги. -- Берта,-- говорю я.-- Я хочу осмотреть местность. Постарайтесь не показываться. Если кто-нибудь выйдет открыть мне, лягте на сиденье... Сказав это, я дергаю заржавленную цепочку. В тишине раздается надтреснутый звон колокольчика. Берта издает восклицание и высовывает в дверцу свою рожу. -- Комиссар,-- мычит любезная представительница семейства pnc`r{u,-- я узнала, это здесь! Здесь! Этот колокольчик, я его вспомнила... Из моей комнаты я слышала, как он дребезжит... У него свой особый голос, не так ли? -- Да спрячьтесь же вы, Бог мой! -- сердито отвечаю я, заметив между деревьями чей-то силуэт. Толстуха стремительно оседает на пол автомобиля. Ее добряк поспешно набрасывает на нее плед. Это покрывало бывает очень полезным во время моих лесных экскурсий с дамами, которые боятся уколоть свою спину сосновыми иголками. Я разглядываю прибывающего. Это прибывающая. И даже такая прибывающая, у которой есть все, что нужно, чтобы преуспеть в жизни. Максимум двадцать пять лет, красиво выступающий вперед карниз, гибкая походка, длинные ноги, синие глаза цвета незабудки, рот, словно созданный сосать эскимо, и коротко стриженные пепельно-светлые волосы... Она представляет именно тот сорт женщин, для которых любят заказывать столик в Лид о и комнату в отеле "Эксельсиор". На ней платье из бельгийской шерсти с черным поясом, украшенным золотыми заклепками, и черно-коричневые туфли. Мое восхищение таково, что я забываю говорить. -- Кто вам нужен? -- щебечет эта лесная лань небесным голосом, в котором уловимо чувствуется странный акцент. Когда я говорю, что речь идет о странном акценте, это значит, что я не в состоянии его уточнить. Она вполне может быть англичанкой, немкой, американкой, так же, как и северянкой. -- Я здесь от имени агентства Уктюпьеж... Она слегка хмурит свои тонкие брови, будто нарисованные японским художником, как написал бы какой-нибудь академик из 16- го округа[18]. -- Агентство недвижимости, около церкви,-- уточняю я, чтобы осветить ее волшебную головку. Она согласно кивает: "О да!.." Тем не менее это грациозное дитя природы удивлено. -- Я полагала, что все было урегулировано? -- отвечает она. Красавец Сан-Антонио выдает свою самую лучшую улыбку, позаимствованную из арсенала Казановы. Два подобных взгляда -- и девицы начинают себя чувствовать, словно сидя на развороченном муравейнике. Но в данном случае сеанс очаровывания неуместен. Сейчас необходимы правдоподобие и убедительность. -- Граф де Вопакюи, владелец этого дома, забыл в одном из ящиков стола свои очки,-- объясняю я.-- Очки со специальными стеклами для многоцелевых конвекционных вспышек. Он хотел бы их получить и просит нас принести вам извинения. Она кивает головой. Ее глаза голубой лазури задерживаются на дерьмоподобном Берю. По всей видимости, удручающе глупая и красно-синяя рожа очаровательного принца Берты внушает ей доверие, поскольку очаровательное дитя открывает ворота. -- Прошу вас, входите... Она кавалерийским аллюром начинает подниматься по аллее. Я слегка приотстаю, дабы получить возможность на досуге и совершенно откровенно созерцать перемещение ее подвижных округлостей. В своей собачьей жизни я достаточно насмотрелся на различные ягодицы: плоские, круглые, выпуклые, яйцевидные, свисающие, печальные, эллиптические, жесткие, мягкие, колышущиеся и множество других, ничем не примечательных. Но таких, как у этой девушки в бежевом, не видел никогда. Ее папаша, должно быть, думал о Родене, когда начинял мамашу, возносясь вместе с нею на седьмое небо. Первое, что я замечаю, оказавшись во дворе поместья, исключая само поместье (должен вам заметить, что оно трехэтажное с убирающимися жалюзи), это американскую колымагу. Правда, она не голубая и желтая с зелеными чехлами, как ее описала Берта, а черная с коралловыми чехлами. Девушка со скульптурно очерченной попкой преодолевает шесть ступенек крыльца. Она входит в большой холл, пол которого выложен мрамором черно-белой клеткой, и здесь совершает нечто самое ошеломительное, что можно себе представить: хватает белый халат, лежащий на диване, переодевается и, потеряв всякий интерес ко мне, как к своим первым нейлоновым колготкам, подходит к великолепной коляске, в которой посапывает какой-то ребенок. Я стою разинув рот, и вид у меня, наверное, совершенно дурацкий, поскольку на лице у девушки появляется едва заметная обезоруживающая улыбка. -- Вы не ищете очки? -- спрашивает она тихо.-- Безусловно, чтобы не разбудить ребенка. Я прихожу в себя. -- Э-э, да, но... было бы лучше, если бы вы меня проводили! -- О нет! -- отвечает красавица-кормилица.-- Джими вот-вот проснется, а когда он просыпается, он становится настоящим маленьким дьяволенком. Она непринужденно усаживается около коляски, скрещивает ноги так высоко, что у меня возникают сердечно-сосудистая слабость и потеря интереса к самому себе. Чтобы не подвергать себя риску тромбоза, я решаю удалиться... Слегка смущенный вопреки всему, так как в конце концов я все- таки нахожусь здесь незаконно, я совершаю беглый осмотр комнат. Салон и три комнаты обитаемы, остальное пребывает в сером свете замогильной дремоты под слоем пыли. В салоне же, напротив, жизнь искрится, как фейерверк. Здесь полно бутылок с виски и содовой, американских газет, цветных фотографий с изображениями типов, которые мне неизвестны и таковыми, по всей видимости, для меня и останутся. За исключением девушки с ребенком, в доме у графа больше никого нет. Я открываю несколько ящиков для придания правдоподобия моему вторжению, затем спускаюсь в холл, где очаровательная кормилица читает последний номер Микки-Мауса. -- Вы нашли очки? -- дружелюбно спрашивает она. -- Нет, старый граф становится забывчив, он вообразил, что оставил их здесь. -- Вы слишком мало искали,-- иронизирует она. Я тут же выдаю очередь, как хорошо смазанный пулемет: -- Если бы вы пошли со мной, я бы, вне всякого сомнения, продлил удовольствие. Она улавливает намек и позволяет себе покраснеть. Стыдливость всегда приятна. Мужчины от нее никогда не устают. Когда они расточают глупости и видят, что женщина опускает ресницы, они воображают, что попали на святую Терезу; заветная мечта всех мужчин и заключается именно в том, чтобы переспать с невинной сестрой Терезой. -- Вы совершенно одна? -- удивляюсь я. -- Нет. -- А, а я подумал... -- Есть Джими,-- говорит она, указывая на коляску. -- Ну, это еще не совсем настоящее присутствие. -- Возвращайтесь, когда он проснется, и вы измените свое мнение. Эта кормилица нравится мне все больше и больше. И ее ноги тоже. Если поставить рядом с ее ногами ноги Софи Лорен, мы услышим плач и скрежет зубовный последней. -- Вы американка? -- Нет, швейцаро-немка! Цюрих! -- Тогда да здравствует Швейцария! -- заявляю я сдержанным тоном.-- Вы его кормилица? -- Всего лишь нянька! У нас нет ничего, кроме дойных коров! -- Жаль! Мне было бы приятно по присутствовать при кормлении Джими. Тут вы уж, конечно, должны подумать, что я разбрасываю многовато конфетти. Но, что вы хотите, если я не могу себя сдержать, когда в поле моего зрения появляется персона сорок второго размера. -- А ваши хозяева? -- спрашиваю я, не отрываясь от ее игривого взгляда, разоряющего продавцов мороженого. -- Вы о чем? -- Их нет здесь? -- Нет, что касается его, то он снимает... Я прикидываюсь непонимающим, что мне дается тем более легко, так как я ни черта не улавливаю из того, что она мне заливает. -- Как это, он снимает? -- В Булони часть французских кадров... -- Он режиссер? Теперь ее очередь играть вторую сцену третьего акта "Не знаю, что и думать". -- Он актер. Вы пришли от имени агентства и не знаете, кто такой Фред Лавми[19]? Я бормочу: "Фред Лавми!" И меня еще спрашивают, знаю ли я этого господина! Да и вы туда же! Первый актер Голливуда! Герой стольких знаменитых фильмов, среди которых называю наугад: "Возьми двоих, другого съедят", "Страдающие запором из Ларфуйе" и особенно этот экранный монумент, который принес ему "Оскара",-- "Нет букета для креветок". Помните его? Это фильм, рассказывающий о приключениях Хлодвига в Техасе, роль которого мастерски исполняет Фред, а партнершей его выступает Гертруда Тюбар[20], получившая первую премию санатория в Ватерпруффе[21]. И я еще раз проникновенно и с упоением повторяю: -- Фред Лавми! Я изображаю приступ кашля, к тому же есть отчего, ибо этот человек -- подлинный коклюш для публики. -- Но,-- возражает девушка,-- я думала... Теперь самое время оправдать мое незнание. -- Я новичок в агентстве,-- поспешно объясняю я,-- а у нас так много сдаваемых внаем домов... Патрон мне ничего не уточнил. Но если бы я знал... В действительности же все газеты оповестили о прибытии во Францию Фреда Лавми. Он прибыл со своей женой, своим сыном, своей нянькой и своим секретарем последним рейсом "Свободы". И поскольку он парень очень простой, то снял этаж в отеле "Ритц" для себя, этаж в "Карлтоне" для жены и виллу в Мэзон-Лаффите для своего малыша... И если он не снял Дворец спорта для хранения своих автомобилей, то всего лишь по одной причине: там слишком много пыли. -- Вы давно служите у Лавми? -- С момента рождения Джими. -- Они клевые? -- Что вы сказали? Я кусаю свой язык, в отличие от змей, которые кусают другую оконечность. -- Они приятные хозяева? -- Очень. Я их не часто вижу. Отсутствие -- главная добродетель любого хозяина. Я ей об этом говорю и замечаю, что ее улыбка становится шире. -- Вам не скучно в таком большом доме? -- Немного... Но по вечерам меня сменяют, и я отправляюсь в Париж на машине. По-моему, ребята, эта красотка нашла себе теплое местечко. О подобной работе мечтает любая домохозяйка. Вот они каковы, боссы в Штатах! Они нанимают персонал, чтобы обслуживать персонал, и отдают в их распоряжение тачки, которых нет и у министров! -- Вы одна ездите в Париж? -- Вы очень любопытны... -- Если вам нужен наставник, я бы с удовольствием взялся вами руководить, но наставники, вам это хорошо известно, никогда не вызывали доверия. Малышка хмурится. Я, видимо, не в ее вкусе. В довершение счастья, ребенок просыпается и негодующе кричит. Я откланиваюсь, извиняясь, в то время как няня занимается наследником Фреда Лавми. У меня закрадывается мысль, что мы ошиблись адресом. Что, в самом деле, может быть общего между всемирно известным актером и каким-то похитителем? ГЛАВА ШЕСТАЯ Мамаша Берю, наша красавица предместий, известная также под именем Тучной Венеры, по-прежнему возлежит на сиденье с пледом на спине, когда я тактично возвращаюсь. Берта пребывает в двух пальцах от апоплексии! Когда она встает, я вижу, что ее глаза налиты кровью. -- Ну что? -- задыхаясь, спрашивает она. -- Моя дорогая,-- заявляю я без обиняков, забыв свой запас обиняков дома, в ящике при кроватной тумбочки.-- Моя дорогая, здесь что-то не так. -- Дерьмо!..-- отчетливо произносит Берю, который всегда отдает предпочтение словам из пяти букв[22]. -- Этот дом снят знаменитым американским актером Фредом Лавми для своего младенца, которого он пожелал растить на свежем воздухе. Он не имеет ничего общего с бандюгами, похищающими девочек. Между нами, это чистая лесть, ибо девочки в этом году чертовски много весят. Но Толстуха вдруг гневается. Ударяя своими толстыми пальцами по моей руке, она настойчиво бормочет: -- Комиссар, я знаю, что это здесь. Но... -- Но, моя милая Берта?.. -- Что бы вы мне ни сказали, это ничего не изменит, будь это даже дом кардинала Фелтена, я останусь при своем мнении. Кстати, пока я была под пледом, я категорически опознала этот дом. Я украдкой бросаю на нее взгляд, чтобы удостовериться, не произошло ли у нее короткого замыкания. Но она выглядит вполне серьезно и даже квазипатетически... Волосы ее бородавок встали как антенны спутника, а ее прожектора горят в полный накал. -- Опознала! Под пледом! -- Превосходно, комиссар. Под ним мне было трудно дышать, я дышала с трудом. Однако я узнала запах. Я забыла. Запах лавровых кустов. И посмотрите, вот лавровая изгородь, которая окаймляет аллею до самого дома. Аргумент весомый. Кухарка класса Берты не могла не hdemrhthvhpnb`r| лавровый запах. Я ничего не отвечаю. Я озадачен больше, чем господин, который, воротясь домой, обнаруживает своего лучшего приятеля голым в шкафу. Я пересекаю парк и мчусь прямиком в агентство Уктюпьеж. У меня возникает необходимость разузнать об этом деле побольше. -- Мы не возвращаемся? -- причитает Берю.-- Я умираю от голода. Ничего не говоря, я покидаю рыдван и вхожу в бюро агентства "Уктюпьеж и сыновья". В момент моего вторжения господин Уктюпьеж занимает бюро один, без своих сыновей. Или, быть может, он является одним из сыновей, а его братья вместе со своим папой отправились на рыбалку. Господин этот, который мог бы сойти за шестидесятилетнего, если бы ему не исполнилось почти семьдесят лет, высокого роста, худощав, бледен, с белыми волосами и черными крашеными усами, одет в костюм каштанового цвета, голубой шерстяной жилет и домашние тапочки, пошитые на старой ковровой фабрике Людовика XIII. Кстати, он любит Людовика XIII, его рабочий стол сделан в стиле Людовика XIII, кресло тоже, так же, как его пишущая машинка и телефон. Когда я, повинуясь эмалевой табличке (браво, Бернар Палисси!), привинченной к двери, вхожу без стука, отец или сын Уктюпьеж как раз занят двойным делом. Каждое из них само по себе достаточно банально, но их соединение может быть гибельным. Достойный человек печатает на машинке какую-то бумагу, одновременно попивая кофе. Внезапность моего вторжения приводит к провалу его номера высокой сложности. Он опрокидывает содержимое чашки на свою ширинку, что, к счастью, никому не приносит вреда, и печатает какое-то слово, содержащее три буквы "w", что мне кажется непереводимым на французский язык. Он поднимает на меня свой левый глаз, в то время как правым принимается рассматривать картину, изображающую битву при Мариньяне. -- Что вам угодно? -- спрашивает он, вытирая брюки. Папаша, конечно, коммерсант. Он уже воображает, видя на мне хорошо сшитый костюм, что сдаст мне Версальский дворец! Он указывает мне на кресло далекой эпохи, которое, если судить по поданной им жалобе при приеме моего зада, должно бы было находиться в музее. -- Вы по какому поводу? Я собираюсь выложить мою версию, но в это время телефон требует приоритета. -- Вы меня извините? -- говорит он. Он снимает трубку и, будучи наделен острым чувством соглашательства, произносит в микрофон "Алло!.." Он слушает какое-то мгновение. Лоб у него плоский. Я не люблю типов, у которых лоб в форме доски для резки овощей. Их мысли обычно столь же плоски. На его физиономии с отпечатком посредственности проступает недоверчивое выражение. -- Очки? Какие очки? -- бормочет он. Я тут же улавливаю ситуацию. Малышка Усыпи-ребенка была обеспокоена моим посещением и теперь хочет убедиться, что это в самом деле агентство посылало меня к графу Вопакюи. Вы, следящие за моими подвигами с верностью, сравнимой лишь с дружбой, которой я вас удостаиваю, вы должны знать, что я человек быстрых решений. Молниеносным движением я выхватываю трубку у Уктюпьежа. Сдатчик хижин внаем, без сомнения, никогда не занимался регби, потому что он позволяет оставить себя ни с чем, не успев изобразить никакого жеста. Я закрываю микрофон ладонью и говорю ему, чтобы унять его негодование: "Полиция!" Пока он размышляет над этой стороной вопроса, я начинаю p`g{cp{b`r| мисс Пеленку. -- Алло! Это я,-- говорю я.-- Я вернулся, и господин Уктюпьеж спрашивает меня, что это за история с очками. Он не в курсе дела, потому что это его сын получил письмо графа и он ему еще о нем не сказал. Вы что-то хотели, прекрасная демуазель? Избавленная от сомнения и освобожденная от неблагоприятного предрассудка, который мог бы мне дороговато обойтись, девушка щебечет туфту: -- Я хотела узнать, должна ли я вас предупредить в случае, если обнаружу эти пресловутые очки? -- О да! Предупредите меня,-- расплачиваюсь я той же монетой.-- Я счастлив слышать ваш голос. И, если случайно вы измените свое мнение насчет ночного Парижа со специализированным гидом, также предупредите меня. Я покидаю агентство лишь в случае крайней необходимости. Она отвечает мне, что подумает, что надо посмотреть. Я спрашиваю ее, орет ли Джими по-прежнему. Она уверяет меня, что, если бы телефон находился в комнате младенца, она бы не смогла расслышать мужественный тембр моего голоса. Затем мы расстаемся с какой-то надеждой между нами. Входе этой беседы я вытащил свое удостоверение полицейского и дал его прочитать торговцу подлеском. Он держит его с правой стороны от своей головы, чтобы дать возможность своему правому глазу, обеспечивающему тылы, прочитать его, в то время как левый продолжает оценивать меня. -- Что все это значит? -- спрашивает он с достоинством, после того как я повесил трубку. Я вытираю лоб. Я очень правильно поступил, приняв решение побыстрее прибыть в агентство. -- Господин Уктюпьеж,-- говорю я,-- извините, но я выполняю специальное задание. Вы сдали виллу Фреду Лавми, не так ли? Случилось так, что за ним охотятся заправилы преступного мира, вы ведь знаете, как это делается. Если у какого-либо типа денег куры не клюют, всегда найдется куча негодяев, которые им заинтересуются. Я уполномочен обеспечить его безопасность и безопасность его семьи. Но, чтобы войти в семью Лавми, не вызывая подозрений у обслуги, я использовал невинную хитрость: сделал вид, что пришел от вашего агентства. Ну вот, теперь он в курсе, этот фрукт, и становится милым. -- Весь к вашим услугам, господин комиссар,-- важно заявляет он, возвращая мне удостоверение. В его асимметричных зрачках проплывают трехцветные штандарты. -- Моя заветная мечта -- сотрудничать с полицией,-- говорит он.-- Я участвовал в войне -- той, другой, настоящей, шел в ногу со временем. Я испытываю большое желание ответить ему, что это, должно быть, не очень удобно, но он продолжает: -- А мой племянник служит в СРС[23]. -- У вас полное алиби,-- заверяю я его. -- Одна деталь,-- улыбается Уктюпьеж.-- В противоположность тому, что вы только что утверждали девушке, у меня нет сына. Я холостяк. Я возражаю, что никогда не поздно это сделать и что чем в более пожилом возрасте женишься на молодой женщине, тем более рискуешь обзавестись детьми. Сказав это, я перехожу к профессиональной стороне дела. -- Вот вам два телефонных номера, по которым вы сможете со мной связаться на случай, если эта девушка захочет со мной встретиться. -- Договорились, рассчитывайте на меня, господин комиссар. -- Как давно вы сдали виллу на проспекте Мариво Фреду Лавми? -- Около месяца. -- Надолго? -- На три месяца. У него девять недель съемок во Франции. Мне кажется, это совместное производство -- В самом деле. Вы вели переговоры с Лавми? -- Нет, с его секретарем. -- Скажите, у вас никто не наводил о нем справок? -- У меня?! -- удивленно восклицает торговец стенами. -- Касающихся, например, дома, в котором он живет? -- Клянусь честью, нет! -- Очень хорошо, спасибо. И, не забывайте, если позвонит няня, я к вашим услугам, угу? Возьмите на себя труд передать мне послание. Я -- господин Антуан. Договорились? -- Положитесь на меня! Я освобождаю музейное кресло, пожимаю руку Людовику XIII Уктюпьежу и в который раз присоединяюсь к двум кучам мяса, которые заветриваются в моем дилижансе. За время моей встречи с патроном агентства по недвижимости Толстяк сходил к какому-то колбаснику и купил запеченный паштет. Оба супруга (сопряженные в основном любовью к столу) разделили между собой эти отходы рубленного мяса и заглатывают их с такой прожорливостью, от которой стошнило бы льва Атласских гор. Усы мамаши Берю облеплены крошками паштета. Они кажутся заиндевевшими, как у тех гренадеров, которым пришлось поспешно прыгать через Березину, когда они убедились, что Москва была выстроена не из огнеупорных материалов. С неподдельным ужасом, смешанным с восхищением, я взираю на эту здоровую мегеру с жирными губами. Она мне улыбается выпачканной паштетом улыбкой. -- Это успокаивает голод,-- извиняющимся тоном говорит она. Не знаю, успокаивает ли их голод этот килограмм молотого мяса, но могу вас заверить, что мой он успокоил. -- Куда направляемся теперь? -- осведомился Толстяк. -- В Булонскую киностудию. -- Зачем? -- Смотреть, как снимают фильм. И, можешь радоваться, Берю, это совместное производство компании "Пате"![24] ГЛАВА СЕДЬМАЯ В Булонской студии царит невообразимый гам, фильм, который снимает Фред Лавми, вызывает у его поклонников поток чернил (и поток уксуса у завистников). Временно он называется "Вступление холеры в Марсель". Сюжет его прост. Потомок Лафайета подхватил холеру в финикийском городе. Он должен умереть. Единственный человек, способный его спасти,-- американский ученый индейского происхождения, который ненавидит Лафайета и отказывается помочь умирающему. Жена потомка садится в самолет и летит к этому ученому, которого очаровывает в ходе экстраординарной сцены в его лаборатории. Падшая, но торжествующая, она возвращается в Марсель с лекарством в кармане. Лавми играет ученого, а Урсула- Мов де Полиньяк исполняет роль жены потомка. Потомка играет некий Пети-Дернье, молодой французский исполнитель любовных ролей (его подлинное имя Игорь Вастриянян). На роль холеры претендуют несколько пользующихся известностью бацилл Медицинского факультета Святого Рогоносца. Едва войдя в большой холл студии, я замечаю целую орду fspm`khqrnb с фотоаппаратами через плечо, которые там днюют и ночуют, чтобы не пропустить ни единого чиха красавца Фреда. Чья-то энергичная рука обрушивается на мое плечо. Я узнаю своего друга Альбера Ларонда из "Сумерек". Это виртуоз пера по части создания небылиц. Он обладает заслуживающим уважения даром поставлять новости прежде, чем они происходят. Он даже не утруждает себя опровержениями, если его уличают. Именно он является автором знаменитой статьи о встрече Эйзенхауэра и Хрущева в пивной "Вселенная" по случаю какого-то турнира доминошников, равно как и известной заметки о туннеле под Атлантикой с ответвлением в Гималаи. -- Сан-Антонио!-- ликует он.-- Что бы это значило? Я, конечно, догадывался, что ты со своей смазливой мордой рано или поздно попадешь в кино! Ты же всегда был плейбоем полицейского участка. Эта встреча тревожит меня и одновременно чарует. Тревожит потому, что от Ларонда можно ожидать чего угодно, например увидеть в одном из следующих номеров его газеты сообщение о том, что я буду сниматься в главной роли в фильме "Маленькие дамы предпочитают большие члены". Доволен же я потому, что этот чертов писака является как раз тем человеком, который может стать моим гидом в кругах киношников. -- Кончай трепаться, сочинитель, я в отпуске и просто решил приятно провести время. -- В таком случае, не сюда тебе надо было приходить,-- парирует Альбер,-- поскольку по части чокнутых -- лучшего места, чем здесь, не найти. Если судить по той суматохе, которая царит в студии, надо признать, что он недалек от истины. Очаровательный тип этот Альбер... Высокого роста, лишенный всякой растительности спереди, белокуро-рыжий, с бледным лицом и сардоническим взглядом, он всегда одет в костюмы стоимостью в сто тысяч франков, мятые, как туалетная бумага; носит дорогие галстуки, скрученные, словно веревка, и рубашки, в которых всегда не хватает нескольких пуговиц. Его мушкетерские манжеты также лишены запонок и элегантно закатаны на рукава пиджака. Более того, поскольку он вечно в бегах и располагает лишь одной парой туфель, которые не жмут, туфли эти выглядят так, будто он извлек их из сумы какого- нибудь бродяги. Он прижимает меня к декорации, представляющей улицу Риволи. Мой зад упирается в табачную лавку, а локоть касается третьего этажа парикмахерской для лысых. Его инквизиторский взгляд вонзается в мои глаза, будто две вязальные спицы. -- Послушай, легавый красавчик,-- тихо говорит он,-- не собираешься же ты учить гримасничать старую обезьяну вроде меня. Если ты считаешь, что я поверил твоим сказкам про отпуск, то ты ошибаешься. Что тут заваривается, приятель? Послушай, если ты будешь со мной подобрее, обещаю тебе серию твоих фотографий на первой полосе "Сумерек", отражающих все периоды твоей жизни -- от момента, когда ты сосал свой палец, до момента, когда ты втыкаешь его в глаза своим клиентам, чтобы заставить их говорить... Ну и чертов Ларонд! Он еще больший болтун, чем я. -- Превосходно,-- говорю я, нанося ему удар коленом в промежность, чтобы заставить его отпустить меня,-- превосходно, Бебер! Значит, если я принадлежу к обществу полицейских, то стоит мне где-нибудь появиться, как тут же начинают думать, что неподалеку в холодильнике спрятан труп? Уверяю тебя, что я здесь нахожусь из чистого любопытства. С тех пор как я читаю твои непристойности в "Сумерках", я испытываю желание поближе познакомиться со съемочной площадкой. И я выбрал съемки Фреда K`blh, поскольку в газетах только и говорят об этом сумрачном красавце... Вот и все! Ларонд пристально смотрит на меня и начинает понимать, что не добьется от меня никаких конфиденциальных признаний. -- Хочешь, составлю тебе протекцию, чтобы ты смог увидеть съемки идола интернационала восторженных идиоток? -- Я как раз собирался тебя об этом попросить... -- Годится, следуй за мной. Я вхож к режиссеру Биллу Антету[25] с тех пор, как привел ему целое стадо не очень пугливых красавиц, чтобы скрасить ему вечера. Ларонд знает киностудии Франции лучше, чем свою собственную квартиру, в которую почти никогда не ступает его нога. Он ведет меня по лабиринту широких загроможденных коридоров, опутанных электрокабелями. Я прохожу мимо ряда стульев в стиле "ампир", огибаю фламандский камин из псевдокерамики, перешагиваю через ивовый манекен и останавливаюсь, по-прежнему сопровождаемый Бебером, перед внушительной дверью, за которой можно было бы разместить с удобствами семью из двенадцати человек. Над дверью горит красный свет. -- Красный свет включен! -- объявляет Бебер. Он продолжает пристально всматриваться в меня взглядом, который прилипает, как почтовая марка. Чтобы рассеять испытываемую мной неловкость, я спрашиваю: -- Ну что фильм, классный? -- Как все новые фильмы,-- жалуется эта машина по производству восклицательных знаков.-- С тех пор как нравы стали прогрессировать, больше не существует возможности снять стоящую историю. Включившись в разговор, он работает на полных оборотах. -- Понимаешь, комиссар моей мошонки, история -- это когда мужчина хочет поиметь женщину и по причине икс, игрек или зет не может этого добиться до конца фильма или книги. Возьми, например, Сида,-- вот тебе типичная история. Сейчас же, в эпоху извращенных представлений, если мужчина желает женщину, он тут же ее получает в натуральном виде, мгновенно, не собирая для этого семейный совет, улавливаешь? При подобном положении дел история как таковая невозможна! Красный свет гаснет. Механик открывает дверь. -- Следуй за мной! -- бросает Альбер. Он врывается на огромную съемочную площадку, будто в общественный туалет. Ларонд везде себя чувствует как дома. Когда он находится у кого-нибудь в гостях, создается впечатление, что хозяева дома начинают чувствовать себя гостями. На площадке царит настоящий адский гам. Меня ослепляют прожекторы; от снующих туда-сюда людей, равно как и от жары, у меня начинает рябить в глазах. Здесь полно народа, одетого в бархат, замшу и свитера, который болтает по-французски и по- английски. Ларонд перешагивает через подпорки декораций, и мы оказываемся на полном свету, на чудесно воспроизведенной марсельской улице. Есть даже булыжная мостовая и Старый порт вдали. -- Глянь-ка,-- говорит Альбер,-- вон та лысая, как яйцо, обезьяна, мечущаяся возле камеры, это и есть режиссер Билл Антет. Знаешь, сколько ему платят за пребывание во Франции? Две тысячи франков в день, одно только содержание. Он не в состоянии все это истратить, поэтому является своего рода Дедом Морозом для парижских проституток. Мы обходим целый лес котелков на треногах. Чуть-чуть в стороне я обнаруживаю Фреда Лавми. Должен согласиться, что этот o`pem| достоин восхищения. Он сидит в шезлонге, помеченном его именем. На нем костюм из альпака цвета гусиного помета, кремовая рубашка, бордовый галстук. Глаза его полузакрыты, рот же -- широко открыт, и какой-то тип высокого роста с мордой эксгумированного мертвеца что-то впрыскивает ему в слизистую оболочку. -- Что он делает? -- спрашиваю я у Бебера. -- Вводит ему антибиотики. Лавми считает, что французским студиям не хватает гигиены, и он принимает меры предосторожности. Такая ценная зверюга обязана о себе заботиться. Представь себе, этому двуногому платят восемьсот миллионов за один фильм! Каждый произнесенный им слог обходится недешево... Весьма развязно Ларонд обращается к актеру. -- Привет, Фредди! -- лает он. Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто он не в состоянии синхронизировать процесс. -- Хэлло, Боб! -- Представляю вам моего друга,-- говорит он по-английски, указывая на меня пальцем.-- Это очень хороший парень, который умирает от желания познакомиться с вами. Какое-то мгновение я испытываю страх при мысли, что Бебер вдруг назовет мою профессию. Он этого не сделал, и я уверен что допустил это умолчание сознательно. Этот чертов писака -- большой психолог. Он меня хорошо знает. Ему известно, что для меня актеры представляют такой же интерес, как триппер консьержа соседнего дома и что если я сую нос в студию, то для этого у меня есть серьезные основания. В глубине души я ему признателен за это, и мое дружеское расположение к нему усиливается. -- Хэлло! -- говорит мне знаменитый Фред, отстраняя типа с ингалятором, дружелюбно подмигивая и потягиваясь. Он производит впечатление неплохого парня, этот Лавми. У него вид пресыщенной кинозвезды, и его серые клетки, видимо, не мешают ему спать. В общем, он приятный тип, и это видно сразу. -- Это тот самый человек, который тебя интересует! -- говорит Альбер. Заметив выражение беспокойства на моем лице, он пожимает плечами: -- Можно говорить смело, он не понимает по-французски. Впрочем, ему трудно говорить даже по-американски. Его язык, дружище,-- это цвет пригородного жаргона янки. Его университеты--проститутки Филадельфии, а местные легавые с помощью дубинок научили его разнице между добром и злом. Тем больше его заслуга в том, что ему удалось преуспеть, не так ли? -- Еще бы! Теперь Фред и вовсе становится мне симпатичным. За его внешностью беззаботного хулигана угадывается какая-то тоска и чисто человеческое одиночество. -- Красивый парень, а? -- говорит Бебер тоном конокрада, расхваливающего свой товар.-- В его жилах течет польская и ирландская кровь, и вот тебе результат! Ох уж эти американцы, что за забавные люди! У них нет прошлого, но зато какое будущее! -- Что он говорит? -- спрашивает у меня Фред и вновь подмигивает. Вам известно, что если я и понимаю английский, то говорю на нем с трудом. Тем не менее я отваживаюсь на пару фраз, что вызывает смех у кинозвезды. -- Кто этот здоровый разносчик бутербродов с горячими сосисками? -- осведомляюсь я, указывая на человека с ингалятором. -- Его секретарь. Он является его менеджером, горничной и jngknl отпущения... Его зовут Элвис. Это великолепный педераст угрюмого типа... Я мечтательно рассматриваю этого человека. Не он ли, случайно, является похитителем достойной мадам Берюрье? У меня возникает идея. -- Мне бы доставило большое удовольствие иметь фотографию Лавми,-- говорю я.-- Не фото из фильма, а непринужденный снимок, как, например, сейчас, во время ингаляции. Насколько я тебя знаю, ты не мог упустить такую возможность! -- Действительно,-- соглашается Альбер.-- Если ты хочешь получить такой снимок, это легко сделать. Мой фотограф как раз здесь со своим альбомом. Он на какое-то время удаляется. Лавми спрашивает, не занимаюсь ли я журналистикой. Я даю ему утвердительный ответ. Секретарь укладывает свой инструмент для ингаляции ротовой полости в металлическую коробку. Почему эта металлическая коробка заставляет меня подумать о той, о которой упомянула Толстуха в своем рассказе? Помните, коробка, в которой находилась губка, пропитанная хлороформом? Я призываю себя к спокойствию... "Мой маленький Сан-Антонио, не слишком полагайся на свое воображение: это может тебя завести очень далеко..." Возвращается Ларонд, держа между указательным и большим пальцами квадрат глянцевой бумаги. -- Это тебе подойдет? -- насмешливо спрашивает он. На снимке изображен секретарь Лавми анфас, занимающийся своим патроном, в то время как актер заснят со спины. На лице у моего друга появляется макиавеллевская улыбка. -- Сознайся, Тонио, тебя интересует этот длинный тип? Я это понял по одному взгляду, который ты на него бросил. Уверен, что здесь дело нечисто. Слушай меня внимательно. Я согласен тебе содействовать и помогать максимально. Но, если в нужный момент ты не дашь мне приоритет, я помещу в газете фотомонтаж, где ты будешь представлен голым на осле и с метлой для туалетов в руках как символом твоей профессии. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Чета Берю выглядит, как в самые худшие дни. Супруги всерьез начинают испытывать голод, а съеденный ими запеченный паштет был для них все равно, что одна маргаритка для коровы. Особенно взбешена старуха. Волосы на ее бородавках аж дрожат от возмущения. В машине жарко, и два прототипа идеальной пары напоминают вареных раков. -- Ну и долго же вы там провозились,-- сердито заявляет китиха, воинственно выставляя свои усы.-- Вы не представляете, как мы маринуемся в вашей машине с самого утра! Я воздерживаюсь от сообщения, что я думаю на сей счет, а думаю я, что, по большому счету, им пристало бы быть законсервированными в банке для огурцов. Держа в узде свой гнев, как говорят наездники, я протягиваю ей фото Элвиса. -- Узнаете? -- резко спрашиваю я. Мамаша Берю бросает свой тухлый взгляд на прямоугольник глянцевой бумаги. -- Нет! -- категорически отрицает она.-- Никогда не видела этого фрукта. Кто это? Я разочарован. Что-то мне подсказывает в глубине души, что секретарь имеет какую-то связь (так говорится) с этой историей -- более мрачной, чем он сам. -- Вы в этом абсолютно уверены? -- настаиваю я.-- Посмотрите unpnxem|jn! Тучная начинает трещать, как детская трещотка: -- Вы что, думаете, что я уже совсем слабоумная! Я способна узнать людей, с которыми знакома! И...--Она пытается утвердить противоположную мысль, что представляет определенную трудность. Но в жизни главное -- это чтобы вас понимали, вы согласны? Я засовываю фото человека с ингалятором в перчаточный ящик. -- 0'кэй! -- говорю я.-- Скажем, что здесь нам не повезло... -- Не повезло! -- громогласно заявляют эти Гималаи дурно пахнущего жира.-- Не повезло! А дом, это тоже ничего? Я вам говорю, его-то, дом, я ведь узнала. -- В сущности, мадам Берюрье, вы узнали лишь то, что никогда не видели... Это ее ошеломляет. Толстяк пользуется этим моментом, чтобы рассмеяться, и тут его старуха поворачивается и влепляет пощечину в его свиное рыло. Дела быстро ухудшаются, и, поскольку у меня нет ни малейшего желания проводить с Бертой в машине матч кэтча, я спешу отвезти супругов в их стойло -- До скорой встречи, мои дорогие,-- говорю я им.-- Если появится что-то новое, я дам вам знать... Уф! Наконец-то отделался от них. Я бросаю взгляд в зеркальце заднего вида. Супруги, застрявшие у края тротуара, жестикулируют, как подвыпившие глухонемые неаполитанцы. Чудесный фрагмент жизни, ребята! Берю и его китиха -- это ежедневная эпопея. И, самое невероятное, они еще дышат, думают (совсем чуть- чуть) и едят (о да!), как все люди. Господь Бог возгордился, когда сотворил подобные создания. Вот уж поистине богатый каталог! Если об этом хорошенько поразмыслить, может закружиться голова, как если бы вы прыгали на одной ножке по верхнему парапету Эйфелевой башни. Солнечный циферблат моего бортового табло показывает час пополудни. Мой желудок подтверждает это, и я решаю зайти съесть тарелку квашеной капусты в какую-нибудь пивную. Тем временем моя машина проветрится и освободится от крепкого запаха супружеской четы. Я покупаю вечернюю газету и направляюсь в заведение, расположенное рядом с Военной школой. За соседним столиком сидят две очаровательные девчушки в белых халатах с наброшенными на плечи жакетами и уминают бутерброды длиной с кларнет Сиднея Бечета. Я им улыбаюсь поверх моей газеты. Они прыскают со смеху. Чтобы рассмешить молоденьких вертихвосток, достаточно пустяка. Когда они вдвоем, они ничего не боятся, но когда одну из них вы зажимаете в темном углу, она начинает звать маму, вращая ошалевшими глазами. Впрочем, это не очень интересная дичь. Неопытные, еще не развращенные, полные иллюзий, считающие, что все мужчины разгуливают по улицам не иначе как с завязанным в носовом платке обручальным кольцом. Все это я уже прошел. Не стоит себя утруждать, понапрасну растрачивать слюну. Знать до мелочей жизнь обожаемого актера, его излюбленный сорт йогурта... Какая скука! Я предпочитаю чтение статьи, посвященной похищению миссис Унтель. Ничего нового, кроме того, что просматривается тенденция не раздувать это дело. Или я ошибаюсь, как говорил господин, который переоделся, чтобы ублажить свою супругу, и которого она не узнала, или же посольство США адресовало несколько телефонных звонков в соответствующие инстанции с просьбой потихоньку замять эту историю. Редактор газеты высказывает гипотезу о том, что дама будто бы сама последовала за мужчиной в аэропорту и что факта похищения me было. В самом деле, похищение никак не подтверждено. По мнению очевидцев, мужчина, о котором идет речь, вовсе не вынуждал старуху следовать за ним... Полагают, что речь идет всего- навсего об элементарном недоразумении. Я готов спорить с вами на взрослый нейтрон против страдающей насморком молекулы, что завтра об этой истории не помянут ни слова. Это тот тип происшествий, который соскальзывает с наборных гранок, как глицериновая слеза со щеки Брижит Бардо. Когда я дочитал статью, соседний столик опустел: обе горлицы упорхнули на свою работу. Значит, я могу погрузиться в творческие размышления. В любом расследовании, когда у вас, как у Декарта, есть свой метод, в определенный момент необходимо подвести итог. Такой момент наступил. Если следовать хронологическому порядку, то какими же элементами располагаем мы на данный момент? Первый. Какие-то типы похищают мамашу Берю, держат ее взаперти на протяжении двух дней и отпускают на свободу, не причинив ей никакого вреда и не дав ей никаких объяснений. Второй. Какое-то время спустя после освобождения ББ эти же самые люди (по меньшей мере, приметы одного из них совпадают) перехватывают в аэропорту американку, которая как две капли воды похожа на Берту. С тех пор о ней ничего не известно, а ее секретарша томится в ожидании, попивая кока-колу... Третий. Поиски, предпринятые с действенной помощью мамаши Берю, привели нас, правдами и неправдами, на виллу, снятую крупной звездой киноэкрана для своего сына. На вилле проживает нянька ребенка. В Мэзон-Лаффите все выглядит нормально. Четвертый. Что касается Фреда Лавми -- никаких улик. Это симпатичный тип; его менее симпатичный секретарь неизвестен нашей Толстухе. Я прекращаю перечисление. Вот что я имею. Что же это все в сущности означает? На данный момент единственное, что необходимо выяснить, так это существует ли какая-нибудь связь между мисс Унтель и Фредом Лавми. Вы видите, что умение детально разобраться в фактах приносит пользу. Таким образом удается упорядочить проблемы. Я прошу официанта принести одновременно кофе и счет. Я чувствую себя в экзальтированном состоянии, благоприятном для решительных действий. Я намереваюсь пролить свет на эти разноречивые загадки. И, как нет ни малейшего сомнения в том, что я самый красивый полицейский Франции, так же у меня нет ни малейшего сомнения в том, что я сдержу свое обещание. Клянусь! x x x В этот послеполуденный час отель "Георг X" пуст, как конференц-зал, в котором собралась бы выступить мадам Женевьева Буибуи[26]. Швейцар в серой ливрее с красными обшлагами, похожий на генерала вермахта, в момент, когда я появляюсь в поле его зрения, с сосредоточенным видом подсчитывает свои чаевые. Холл почти пуст. В регистратуре тип во фраке одним осторожным пальцем приводит в действие пишущую машинку, а между вращающейся дверью и тяжелой портьерой оконного проема бледный молодой лакей читает последний номер газеты "Тен-тен"[27]. Я подхожу к швейцару. -- Прошу прощения, дайте, пожалуйста, небольшую справку. Он засовывает пачку интернациональных банкнот в свой бумажник h соизволяет обратить на меня свой взор, за что я ему признателен. -- Что вы хотите? -- Это в вашем заведении останавливалась миссис Унтель? Он смотрит на меня осуждающе, как будто я какой-нибудь помет нечистоплотной собаки или кожура гниющего овоща. -- Ну и что? -- спрашивает он с пренебрежением, увеличивающимся словно Луна в возрастающей фазе. Он представляет собой тип невыразительного урода с морщинистым лбом. Его взгляд подобен двум созревшим фурункулам, а его тонкий рот -- это рот человека, привыкшего брать плату за свои слова Я сую ему под нос мое удостоверение. Он бросает на него короткий взгляд. Вздох, который он издает, похож на разрыв газопровода Я -- катастрофа для его работы Приставала, которому он должен отвечать без надежды получить чаевые -- Ваши коллеги уже приходили,-- возражает он. -- Вы хорошо знаете, что полицейские настойчивы. Итак?..