йдусь. Прежде чем направиться к руинам садовника, я вытаскиваю из кобуры моего дружка "пиф-пафа" и кладу его рядом с собой на сиденье. Обогнув рощицу и выехав на грунтовую дорогу, ведущую к дому Матье Матье, я замечаю при лунном свете автомобиль Берю и с тяжелым сердцем мчусь к нему. Что случилось с Толстяком? Несомненно, что-то серьезное! Со стороны водителя дверца открыта, и оттуда торчат две ноги. Я останавливаюсь и бегу туда сломя голову. Тело Берю, точнее, его верхняя часть, неподвижно покоится на переднем сиденье. Нижняя часть его туловища свисает наружу. Мой Aep~, мой Берю! Видно, его прихлопнули в тот момент, когда он собирался выйти из машины. Я склоняюсь над ним и кладу ему на лоб руку. Он еще теплый. Неожиданно раздается громкое чихание, и Тучный приподнимается, опираясь на локоть. -- А, вот и ты, наконец, в Господа-бога отца и сына...-- взрывается он. -- Что с тобой случилось, золотко мое? Толстяк более не сдерживается: -- Случилось то, что, если бы мне попался этот олух, который придумал ремни безопасности, он бы их у меня съел. Знаешь, что произошло? Я приехал сюда после того, как мы с тобой разошлись. Ладно! Машинально я вытаскиваю ключ от противоугонного устройства, открываю дверцу и собираюсь выйти. Ты следишь за моей мыслью? -- Мне это делать легко, потому что, кажется, ты приклепан к сиденью, бедняга! -- Я совсем забыл про ремень. Обычно у меня резкие движения, когда я приступаю к действию. Ноги мои были уже снаружи, и я подался грудью вперед, чтобы выйти, как этот металлический ремень меня полностью блокирует. От неожиданности я роняю ключ в траву. Ладно! Я хочу снять ремень, но... из-за усилия, сделанного мной, чтобы выйти, заклинило треклятую защелку. И как я ни вертел, ни гнул, ни дергал, ни ломал ее -- дудки! К тому же невозможно было достать этот б... ключ с земли. Я попытался привлечь к себе внимание, нажимая на сигнал. Однако это все равно, что мочиться в скрипку! Все, чего я добился, это посадил аккумулятор. Выбившись из сил, я в конце концов уснул. Я хохочу, как двенадцать тысяч пятьсот девяносто сумасшедших. Тучный, пришпиленный к сиденью, словно чудовищное насекомое к подушечке, выглядит фантастически комично. Я жалею, что у меня под рукой нет кинокамеры или, на худой конец, фотоаппарата. Вот была бы потеха для полицейского ведомства! -- У тебя не больше сердечности, чем в пиковой терции! -- мычит Его Величество.-- Уже несколько часов я жду тебя на холоде. Если хочешь знать, я, может, схватил даже воспаление легких[24]. Послушай, как я кашляю! Я на пути в могилу, а ты веселишься! Что это за дурацкий край, где полицейские пользуются автомобилями с капканами! Если бы он загорелся, я в этот момент был бы уже древесным углем! Поверь мне, это кошмар в случае аварии! Чтобы извлечь отсюда человека, надо иметь полный комплект кузнечного инструмента! Я пытаюсь раскрыть дьявольскую защелку, но у меня ничего не получается. -- Придется послать рапорт в Главное полицейское управление, Толстяк,-- говорю я.-- Ты прав, система безопасности оставляет желать лучшего. Он больше не возмущается, у этого нежного херувима нервы на пределе. -- Что со мной будет, Сан-А, если тебе не удастся меня вызволить? Я оставляю тщетные попытки починить защелку и ищу ключ в траве. Нахожу его с помощью электрического фонарика. -- Слушай,-- говорю я,-- веди свой "Боинг" к населенному пункту. Там мы разбудим каретного мастера и с помощью пилы по металлу освободим тебя Так мы и сделали! Двадцать минут спустя Берю выходит из своей кареты. Он делает несколько шагов, массируя брюхо. -- Это тяжело для нервов! -- уверяет он.-- Я уже не говорю, что эта чертова застежка превратила мой пупок в почтовый ящик! Ах, как мне жаль косметологов, которых, как Гагарина, закрепляют m`cksun в ракетах. Что касается меня, то, если я лишен свободы движений, я -- конченый человек. Он устраивает грандиозный цирк в гостинице, заставляет встать хозяина и подать ему бутылку вина, которую осушает, как победитель этапа в велогонке выпивает свою бутылку Перрье[25]. Надо признать, что вечера с Толстяком проходят довольно оживленно! x x x Мятущийся ветер, срывающий ставни, Словно прическу, к земле пригибает лес. Сталкивающиеся деревья издают мощный гул, Подобный шуму морей, перекатывающих гальку. Эти выученные еще в начальной школе стихи неотступно толкутся в моем подсознании. Я полностью просыпаюсь. Уже светло, и над Сен-Тюрлюрю гудит сильный ветер. Я не знаю, кто посеял этот ветер, но в любом случае сеятель ветра пожнет бурю. А поскольку год удачный, он может надеяться и на ураган. Рыбачьи суда, должно быть, рыбачат у Ньюфаундленда! Так что, ребята, треска снова поднимается в цене! Ставни гостиницы изо всей силы хлещут по щекам фасада. Обломки веток липнут к стеклам, после того как их долго носил по воздуху шквалистый ветер. Ну и лето! Вот бы подарить его моему налоговому инспектору! Бесподобное зрелище -- смотреть, как носятся по ветру в такую бурю налоговые листки! Кастелянша отеля, видя, что ветер сорвал веревку, на которой сохли скатерти и салфетки, взывает о помощи. Получился отличный бумажный змей, который позабавил бы младших школьников! Я смотрю, который час на моем личном хронометре. Ровно семь утра. Принимаю душ, бреюсь, натираюсь лосьоном, одеваюсь и направляюсь в столовую. Бывший унтер-офицер Морбле уже давно на ногах. Его хорошо нафабренные усы блестят, как тюлений хвост. Похоже, он весел, как при эпидемии холеры. -- Уже на ногах? -- спрашиваю я. Он пожимает плечами. -- Я всегда встаю в четыре часа,-- отрезает он.-- Только по утрам возможна хорошая работа! -- Кроме работы ночного сторожа,-- мягко возражаю я. -- Я хотел сказать: в нашей профессии, мой мальчик. У вас есть что-нибудь новое? -- Еще нет. -- Я так и думал. Вы, молодые, ведете следствие подобно тому, как дети играют в "семь ошибок" -- с карандашом и бумагой Рыжая кастелянша, которой все-таки удалось поймать летающего змея -- веревку с бельем, подает нам завтрак. -- Ваш подчиненный,-- обращается ко мне Морбле,-- подложил мне вчера вечером хорошую свинью. -- Это я отправил Берюрье на задание,-- Поясняю я. -- Мне из-за него пришлось остаться несолоно хлебавши и, как говорится, потуже затянуть пояс -- Ему тоже,-- с трудом сдерживаю я смех. Раздается приглушенный телефонный звонок -- Гляди, он еще работает? В пижаме, разомлевший от сна, появляется великолепный и торжественный Берю. -- Приятного аппетита, господа! -- бросает он. -- Привет, Рюи-Блаз,-- отвечаю я. Толстяк почесывает у себя между ног. -- На улице такой ветрище, что даже у жандарма отвалились бы рога,-- заключает он -- Послушайте,-- протестует Морбле,-- мне не очень нравятся подобные шуточки. -- Прошу прощения,-- смущенно оправдывается Толстяк.-- Я сказал это без задней мысли. Без всякого намека[26] на вас. -- Надеюсь, друг мой, надеюсь. Мадам Морбле всегда хранила безупречную супружескую верность. Появляется рыжая кастелянша. -- Господин комиссар,-- зовет она -- Вас к телефону. Но так плохо слышно, боже мой, Так плохо слышно! -- При таком сифоне[27] -- объясняет Верзила, -- ничего удивительного. У женщин, которые сегодня наденут пышные юбки, будет хорошая клиентура, уж поверьте! Это я вам говорю. Я беру Трубку, которая болтается на проводе в застекленной кабине -- Алло! Пунктуальный голос спрашивает меня, действительно ли я Сан- Антонио. В этой буре я вылавливаю лишь один слог из двух. -- Да, да, да, да! -- повторяю я в надежде, что моему собеседнику удастся уловить хоть одно "да" из четырех --...вам... на немед... я ... ться! ... лила вая... ...бе ... -- Мне надо немедленно явиться и куда-то бежать? -- Нет! Новая ... произошла! Я надрываюсь. -- Новый факт? Вы говорите, что произошло новое событие? -- Да -- Но говорите же, черт возьми! Человек говорит, но напрасно. Теперь наш разговор представляет собой какое-то пюре из гласных звуков. И я вешаю трубку -- Ну, Толстый, в путь! -- роняю я.-- Похоже, что-то случилось еще -- Что еще? -- Я не смог разобрать, что мне говорил звонивший Я бегу, а ты Меня догоняй на своей машине. И смотри, не забудь пристегнуть ремень безопасности. При таком ветре это надежнее! ГЛАВА Х В комиссариате то же столпотворение, что и позавчера. Люди толкутся у входа. При моем появлении все умолкают. Журналисты украдкой поглядывают на меня и исподтишка посмеиваются. Я прорываюсь в кабинет местного комиссара. Он даже не успел побриться и похож на заплесневелую грушу. -- Ужасно,-- бормочет он,-- просто ужасно! -- Что происходит, дорогой коллега? -- Независимый кандидат... Погиб этой ночью. Я топаю ногами. -- Как? Что вы говорите? Это шутка! -- Увы... увы... увы! -- Как это произошло? Он трясет удрученно своей бедной головой. -- Подождите! Один из инспекторов, которому было поручено его охранять, вам все расскажет Он зовет. -- Мартине! Мартине прилетает стрелой, словно ласточка. Но вовсе не та ласточка, которая предвещает весну,-- и это написано на его искаженной физиономии. -- Итак, вы позволили обвести себя вокруг пальца? -- ору я. Он бормочет: -- То есть, господин комиссар! -- То есть что? Ну-ка, выкладывайте подробности! -- Ну так вот... После конференции господин Ляндоффе зашел пропустить стаканчик в отель "Торговли и Повышения цен" в компании со своими друзьями. Там они изрядно надрались шампанским... -- Вы находились в ресторане? -- Да, я и Мирадор. Все закончилось нормально, и Ляндоффе возвратился домой. Он сам открыл нам дверь и впустил нас в холл, где мы с Мирадором спим. -- Почему вы говорите, что он вас впустил? -- Он нам открыл дверь, а сам отправился, как обычно, ставить машину в гараж, расположенный под домом, чтобы оттуда вернуться прямо к себе в комнату через заднюю дверь. Я подпрыгиваю. -- И вы его не сопровождали до гаража? -- Да нет же, конечно, проводили,-- возмущенно отвечает Мартине.-- Я сам открыл ему ворота гаража и включил свет. Потом я пошел проверить, заперта ли задняя дверь гаража. Она была заперта. Господин Ляндоффе въехал в гараж, я закрыл за ним ворота, обошел вокруг дома и вернулся в холл. Я и Мирадор проспали до утра. Нас разбудила прибежавшая прислуга, которая кричала, что господин не вернулся и что постель его осталась не разобранной. Мы обшарили весь дом и нашли господина Ляндоффе в гараже, задохнувшимся от выхлопных газов. -- Вот как! -- Двигатель уже не работал, поскольку кончился бензин, а гараж был черный от выхлопных газов. Чтобы войти туда, нам пришлось выломать заднюю дверь, через которую гараж сообщается с квартирой. -- Потому что ворота гаража были закрыты изнутри? -- Именно так, господин комиссар. Я поворачиваюсь к моему местному коллеге: -- Врач осмотрел труп? -- Он как раз сейчас этим занят. Я хватаюсь в отчаянии за голову. Еще один покойник! Богатая коллекция, не так ли, ребята? На сей раз моей карьере грозит... уход в запас. И, как бы в подтверждение этого мрачного предчувствия, раздается звонок телефона. Это звонит мне из Парижа Старик. Как он оказался в курсе дела? Фантастика -- и все тут! Он, как говорится, не жует слов, потому что, наверное, забыл надеть вставную челюсть! -- Я просил вас, Сан-Антонио, сообщать мне о ходе следствия через каждый час. Вы этого не сделали. Я оправдываюсь: -- Следствие ведется в сельской местности, и отсюда очень неудобно звонить в Париж. -- Та-та-та! -- говорит он, будто обращаясь к ребенку.-- К тому же я только что узнал из телефонного звонка Конружа, что сегодня ночью был убит третий кандидат. Вы отдаете себе отчет в исключительной масштабности этого дела, мой дорогой? В Париже только и разговоров, что об этом. Министр внутренних дел висит у меня на телефоне. Его самого подстегивает господин ... (В этот момент порыв ветра раскачал телефонную линию, и фамилия потерялась.) Если вам нужна подмога, берите ее. Местная полиция в вашем распоряжении. Войска тоже, если необходимо. Мне нужны немедленные результаты -- вот что я хочу. Над нами смеется весь мир! Страна, в которой можно безнаказанно убивать кандидатов в m`pndmne представительство,-- это страна-банкрот. Этого господин... (шквал ветра вновь уносит фамилию) не допускает. С этой минуты я жду,-- и он вешает трубку. -- Дождетесь! -- ору я, в свою очередь вешая трубку. Мы это проделали чертовски синхронно! Я вздыхаю с облегчением. Никогда не следует склоняться под ударами судьбы. Не первый раз я оказываюсь в тупике, и не впервые Старик морочит мне голову престижем французской полиции и министерскими угрозами! -- Пусть он себе рвет и мечет, пусть бесится! -- говорю я, чтобы не уронить достоинства.-- В дорогу, к дому Ляндоффе! Мартине, вы едете со мной! x x x Владения господина Ляндоффе находятся на окраине города. Сначала идет мукомольный завод Ляндоффе, затем зеленый массив, засаженный совсем молодыми деревьями, чуть поменьше плотницких карандашей, и, наконец, посреди лужайки высится претенциозное строение под цветной черепицей, цоколь которого выполнен из строительного камня, а верх -- из кирпича. Оконные переплеты покрыты лаком, во всем проглядывает дорогой, но дурной вкус. Крыльцо под навесом из золотистой черепицы с колоннадой под мрамор открывает доступ к двери, украшенной орнаментом из кованого железа, изображающим хлебные колосья. Под домом с северной стороны находится гараж, который до сих пор пропитан запахом выхлопных газов. Стены, еще недавно белые, стали совсем серыми от дыма. Я осматриваю маленькую дверь, развороченный замок которой выглядит плачевно. Кроме ворот и двери, в гараже других выходов нет. Днем он освещается сквозь стену, часть которой выложена стеклянной плиткой, а ночью -- лампочкой под сеткой. -- Когда вы вошли сюда утром, свет горел? -- спрашиваю я у инспектора Мартине. Он встряхивает головой: -- Я не помню. Гараж был полон дыма, понимаете? Двигатель только-только заглох... Я задаю тот же вопрос его только что подошедшему коллеге. Мирадор категоричен: свет не горел. -- Вы уверены в этом? -- спрашиваю я. -- Уверен,-- убежденно утверждает он. Это важная деталь, понимаете, мои козочки? Предположим, что Ляндоффе стало плохо, и выхлопные газы отправили его ко Всевышнему. Свет в этом случае продолжал бы гореть! Но, поскольку он был погашен, это значит, что кто-то его погасил, улавливаете? Это важная, даже капитальная, деталь, как сказал бы Карл Маркс. Ибо этот кто-то, о котором я вам толкую, только и мог быть убийцей! Он прятался в гараже. Когда Ляндоффе оказался там один, он вышел из укрытия и пристукнул его. Потом погасил свет и скрылся. Что и требовалось доказать! -- Послушайте, Мартине, вы мне сказали, что по возвращении с собрания осмотрели здесь все? -- Да, господин комиссар. -- Вы уверены, что здесь никто не прятался? Он удерживается от пожатия плечами, но его лопатки единодушно голосуют в пользу утвердительного ответа. -- Это невозможно. Здесь только несколько канистр с маслом и поливочный шланг. Где ему было спрятаться? -- А если прямо в машине Ляндоффе? -- Этого тоже нельзя представить, господин комиссар. Выходя с qnap`mh, Ляндоффе нес в руках сверток афиш. Я сам его положил на заднее сиденье. Потом он до самого дома нигде не останавливался. -- За исключением того, чтобы открыть вам дверь в дом. Предположим, что кто-то ждал за зеленой изгородью и в этот короткий промежуток времени... Ляндоффе выходит из машины, чтобы вам открыть, и этот кто-то вскакивает в это время на заднее сиденье... Но Мартине продолжает отрицательно качать головой. -- Нет. Конечно, он пошел открывать нам дверь дома, но, пока он впускал Мирадора, я отпирал ворота гаража. Машина стояла как раз на углу дома. В ночной тишине я бы услышал, как открывается и закрывается дверца. И даже... Немыслимо, чтобы убийца проделал все эти трюки за несколько секунд и в нескольких метрах от полицейских, приставленных охранять жертву! И он умолкает, довольный тем, что опроверг мои сомни тельные предположения, негодник! -- Где вы обнаружили труп, когда взломали дверь? -- Между машиной и стеной гаража. -- Воспроизведите мне возможно точнее, в каком положении он находился. Он согласно кивает, открывает переднюю дверцу машины, становится на корточки и принимает очень странную позу -- зад на полу автомобиля, а голова упирается в нижнюю часть стены. Я показываю на сверток афиш, который лежит на полу недалеко от псевдотрупа. -- Афиши находились здесь? -- Мы к ним не прикасались. Я собираюсь продолжить воссоздание картины убийства, но неожиданный приход двух странных типов мешает этому. Пришедшие во всю глотку распевают "Чесальщиков". Очаровательнейший из когда-либо существовавших дуэт -- Берюрье и Морбле! Бас, именуемый благородным, и чистый, как труба, баритон. Если каждый из них не осушил по две бутылки "Мюскаде", то мне остается лишь позвонить папе Павлу VI, чтобы попросить у него себе место старшего сержанта в его папской гвардии. -- Что я узнаю?! -- громогласно вопрошает Берю, закончив последний куплет раньше своего напарника.-- Прихлопнули последнего клиента? Где эти засранцы, которым была поручена его охрана? Я им покажу, как надо завязывать галстук! -- Успокойся, Берю! -- угрюмо говорю я ему.-- Похоже, ты уже набрался, как свинья. Его это задевает за живое. -- Я? -- протестует он.-- Спроси у моего друга, сколько мы выпили... Все равно, что муравей пописал. -- Точно,-- подтверждает Морбле, сопровождая свое утверждение великолепной икоткой. Я шепчу Толстяку: -- И надо же было тебе приводить сюда этого старикашку, чтобы он путался у нас под ногами, как будто у нас без него не хватает неприятностей... Чувство дружбы у Берю отлито из сверхпрочного чугуна: -- Я запрещаю тебе называть Пополя старикашкой! Он потрясает большим пальцем, верхняя часть которого достаточна, чтобы за ним спряталась морская черепаха. -- Это вот такой парень! Он не дурак! Дай ему возможность хоть чуть-чуть заняться следствием и ты увидишь! Я возмущенно ору: -- Валите оба отсюда, пьянчуги, иначе я вас упрячу в тюрьму как самых отъявленных бродяг, какими вы в действительности и являетесь! Его Величество понимает, что я не расположен терпеть его выходки. С чувством собственного достоинства он берет под руку унтер-офицера. -- Идем, Пополь, не будем путать божий дар с яичницей! -- Все они бездари и иже с ними,-- убежденно подтверждает Морбле. Уф! Бывают моменты, когда Толстый успокаивает нервы, но бывают и моменты, когда он их напрягает до предела! Когда компания "Объединенные свиньи" (официально более известная как "Свиные ножки") ушла, я прошу показать мне труп. Меня ведут через дверь в глубине гаража на первый этаж. Труп покоится на брезенте в малой гостиной. Врач без пиджака сидит перед столиком в стиле Людовика XV. Он лихорадочно что-то пишет. Я представляюсь, и он поднимает свою маленькую головку в виде чайника без крышки. Его нос напоминает загнутый краник, уши -- ручки корзины, череп сверху совершенно плоский. -- Каковы ваши первые впечатления, доктор? Он страдает небольшим тиком: временами его правый глаз подскакивает до середины черепа. -- Этот человек,-- заявляет он голосом озябшего евнуха,-- получил удар в лицо. Удар был сильным, однако недостаточным, чтобы вызвать смерть или даже перелом. Он вызвал лишь нокаут. Жертва упала. Лицо упавшего оказалось примерно в полутора метрах от выхлопной трубы. У него не хватило сил подняться, и он умер. Я склоняюсь над беднягой Ляндоффе. У него на лбу над левой бровью проступает ужасное синеватое пятно величиной с блюдце. -- Каким орудием была нанесена эта рана, доктор? -- спрашиваю я. -- Кирпичом,-- отвечает эскулап и подает мне лупу.-- Посмотрите, четко видны частички жженой глины по всей поверхности травмы. Кирпич оказался первым, что подвернулось под руку. -- В котором часу, по-вашему, наступила смерть? Он чешет свой нос: -- Полагаю, между двенадцатью и часом ночи. -- Спасибо, доктор. Составьте подробное заключение. В верхах зашевелились, и нам понадобятся серьезные материалы, чтобы произвести впечатление на этих господ. Я обращаюсь к моей когорте инспекторов: -- А теперь мы перейдем к интимной жизни покойного. Что она собой представляла? Хитрец Мартине берет на себя инициативу: -- Господин Ляндоффе был вдовец. Он жил здесь с дочерью и зятем, который работает начальником упаковочного цеха на мельнице. У дочери есть ребенок, ему год и четыре месяца. Кроме того, у них прислуга. Вот и все! Нельзя быть более кратким. Я его благодарю кивком головы и иду знакомиться с семьей покойника. Его дочь красива. Это рыжеватая блондинка с кокетливыми веснушками, темными глазами и формами, находящимися там, где им и положено быть. Она в прострации. -- Я умоляла папу снять свою кандидатуру,-- всхлипывая, говорит она.-- Когда началась эта серия убийств, у меня появилось мрачное предчувствие. Она вновь разражается рыданиями. Я собираю в большой узел всю присущую мне тактичность и, подбирая такие голосовые модуляции, от которых потерял бы сознание разводной ключ, вкрадчиво говорю: -- Вы присутствовали вчера на предвыборном собрании? -- Нет, из-за ребенка. -- А ваш муж? -- Он был в отъезде и только что вернулся, четверть часа назад. Вот те на! Мне это нравится! Зять разъезжает, в то время когда его тестя-мукомола отправляют молоть зерно у Господа Бога. -- Где он был? -- В Париже. -- По делам? -- Да. Между тем[28], как говаривал один мой знакомый торговец термометрами, входит супруг. Это высокий, худой, достаточно интересный парень, с черными бархатными глазами и в черном бархатном пиджаке. Брюнет с прической под Робера Оссейна[29]. Лицо у него осунувшееся то ли из-за смерти папаши, то ли из-за того, что он крепко гульнул в Париже. А может быть, и из-за того и другого. У него есть право взглянуть на мое удостоверение, поэтому он смотрит на него понимающе и вяло кивает, чтобы дать мне понять, что готов отвечать на мои вопросы. -- Этой ночью вы были в Париже? -- спрашиваю я без малейшего скептицизма в голосе. -- Да. -- В какой гостинице? -- "Георг V". -- Спасибо. Я охотно порасспросил бы его о подробностях вечера, но я слишком джентльмен, чтобы делать это в присутствии его жены. -- Как мне сказали, вы только что вернулись? -- Действительно. -- Спасибо. Мадам,-- начинаю я новую атаку, оборачиваясь к рыжей блондинке.-- Вы слышали, когда вернулся ваш отец? Она отрицательно качает головой. -- Я очень крепко сплю. Сегодня утром меня разбудили лишь крики Августины. -- Сколько у вас ключей от двери, которая ведет в гараж? -- Два. -- У вашего отца был один... -- Оба, господин комиссар. -- Как оба? Зять объясняет мне: -- Недавние события сделали моего тестя осторожным. Эта дверь в гараж могла бы позволить любому проникнуть без труда в дом. Он ее постоянно держал запертой и никогда не расставался с ключами. -- Этим и объясняется то, что я вынужден был взломать дверь, понимаете? -- заканчивает Мартине. -- Понимаю. Пойдем теперь к Августине. Вы нас проводите, господин... э-э...? -- Дюрон,-- представляется зять. ГЛАВА XI О изумление! О ярость! Угадайте, кого я обнаруживаю на кухне? Я не ставлю тысячу франков, это было бы выше официального курса, но ставлю девятьсот восемьдесят! Берю и Морбле. Они сидят за большим столом и прихлебывают кофе, который им подала Августина. Августина -- толстая, тучная, дородная баба с прической, напоминающей приют для путешествующих диких голубей. Она подливает им в кофе солидную дозу алкоголя. -- Что это значит? -- возмущенно спрашиваю я. -- Сейчас я тебе объясню,-- нечленораздельно бормочет Берю.-- Так как утром делать было совершенно нечего, то хороший кофе с j`oek|jni нашатырного спирта был бы кстати. Ну и мадемуазель, которая сама доброта... Я завладеваю бутылкой, чтобы ее понюхать. Ни мое предчувствие, ни исходящий из ее горлышка запах меня не обманули: это, конечно же, кальвадос! -- Ты называешь это нашатырным спиртом? -- Нет. У нее его не оказалось. Ну и пришлось, как говорится, жрать раков, если нет рыбы, разве не так? Не желая учинять скандал в присутствии вышепоименованного Дюрона, который меня сопровождает, я откладываю на более позднее время круиз в Сарказмово море. -- Господин Дюрон,-- вкрадчиво говорю я,-- не могли бы вы рассказать, чем занимались вчера вечером? О! Как он подпрыгнул, мои рыбки! Ох и не любит же он намеков, этот пребывающий в печали зять. Таящееся в вопросе подозрение сминает его лицо, словно туалетную бумагу. В мгновение, в одно-единственное мгновение этому красивому парню удается стать таким безобразным, как тридцать шесть обезьяньих задниц, висящих на одной палке. -- Что вы хотите сказать? -- мяукает он. -- Ничего, кроме того, что сказал,-- отвечаю я спокойно.-- Я вас спрашиваю, что вы делали вчера в Париже? Он сжимает челюсти, словно созданные, чтобы раскалывать орехи. -- Господин комиссар, я не вижу, чем мое времяпрепровождение в Париже может вас заинтересовать? Ну, это уже переходит всякие границы! Вы прекрасно знаете вашего дорогого Сан-Антонио, цыпочки мои: терпение не относится к моим сильным сторонам. -- То, что вы не видите, не имеет ровно никакого значения,-- наставительно говорю я ему,-- важно, что вижу я. Раздается рев, издаваемый Морбле. -- Паяльную лампу, в бога мать!..-- вопит экс-унтер-офицер.-- Дайте мне паяльную лампу, и я заставлю его сознаться в чем угодно -- в прошлом, настоящем и будущем! Его Величество успокаивает Морбле до краев налитым стаканом кальвадоса. -- Так что, господин Дюрон? -- Дюрон, Дюрон, считай ворон! -- напевает Берю, который никогда не упускает случая продемонстрировать обширность своей культуры. Дюрон растерянно озирается вокруг. Он видит лишь враждебные лица. И самое враждебное среди всех -- лицо Августины, которая, похоже, его более чем недолюбливает. -- Должен ли я говорить при прислуге? -- поспешно спрашивает он. Ну и наглец! Мне просто приятно его унизить! -- А вы предпочли бы говорить в присутствии вашей супруги? -- невинно спрашиваю я. -- Я ужинал с одной дамой,-- признается он. -- В самом деле? -- Да, конечно. -- Как звали даму? -- Люлю. -- Этого маловато, чтобы иметь о ней представление. -- Это все, что я о ней знаю. Я ее встретил под вечер в одном из больших кафе Булонского парка, пригласил ее поужинать. -- Куда? -- К Лассеру. -- А затем? -- Мы отправились в ночной бар "Безумная лошадь". -- А потом? -- Потом было три часа утра. Думаю, что с этого момента могу считать себя вне подозрения? -- Все-таки расскажите,-- настаиваю я. -- Мы отправились в гостиницу недалеко от площади Этуаль. Я вам дам точный адрес. -- Хорошо. Все! Можете идти к жене и успокоить ее. С недовольным видом он выходит из комнаты и сильно хлопает дверью, чтобы дать мне понять, что он обо мне думает. -- Мне не нравится этот хлыщ,-- заявляет Морбле.-- Клянусь своей пенсией, что это его рук дело. Зря вы тут разговорчики ведете, теряете время, приятель. А вот с помощью паяльной лампы... ну, вы бы потратились слегка на бензин, зато сэкономили бы на слюне. -- Эй вы, "гестапо", помолчите! -- громыхаю я. И тут же перехожу к допросу толстой Августины. -- А вы, заинька? Расскажите, как вы провели вечер? Служанке мое обращение нравится как устрице морская вода. Затем ее довольная улыбка гаснет. -- Я пошла спать! -- говорит она. -- Одна? -- бросает Берю. -- Как вам не совестно, бесстыдник, что вы себе думаете? -- протестует Августина.-- Я девушка честная и не сплю с мужчинами у своих хозяев! -- Вы ничего не слышали? -- Совсем ничего. -- Даже приезд вашего хозяина и инспекторов, которые его... (чуть не сказал, "которые его охраняли"), которые его сопровождали? -- Да, я смутно слышала шум машины и стук дверцы, но это было сквозь сон. -- Значит, ничего существенного сказать не можете? -- Ничего. -- Сегодня утром вы встали как обычно? -- Да, я приготовила завтрак для хозяина. Когда кофе был готов, я пошла его звать. Ответа не было. Я открыла дверь: комната была пуста. Я испугалась и побежала за полицейским. -- Вы не спускались в гараж? -- Нет. Зачем бы я туда спускалась? -- Пока все. Спасибо! Мы покидаем третий дом с преступлением. Морбле, который находится под хорошим газом, заносит, и он валится на лужайку. И добрый самаритянин Берю поднимает своего друга на ноги и отряхивает его костюм, наставительно говоря: -- Ну что ты, Пополь, честное слово, уже даже литра не держишь? -- Это тот нашатырный спирт меня подвел,-- оправдывается Морбле. -- Но это был не нашатырь, это был кальвадос! -- возражает Берю. -- А я тебе говорю, что это был нашатырь, я по вкусу определил. Берю, который пришел в себя, усаживает своего приятеля в машину, советуя ему проспаться. Потом он возвращается ко мне в гараж, где я приступаю к повторному осмотру. Добиваясь, чтобы я простил ему утреннюю пьянку, Берю вовсю подлизывается. Он задает вопросы, касающиеся орудия преступления... Когда я сообщаю, что речь идет о кирпиче, он хмурит свои мощные брови: -- Ты ничего не замечаешь, Сан-А? -- О чем ты? -- Стены гаража сделаны из кирпича. -- Ну и что? -- А может, он сам ударился башкой о стену и вырубился... -- Он умер, и сам ухитрился выключить свет? Но моя ирония не нарушает убежденности Ужасного. -- Плакаты были здесь? -- спрашивает он, указывая на сверток, лежащий на полу. -- Похоже, что да. -- А до этого они находились в машине? -- Да, sir[30]! Верзила погружается в пучины плодотворных размышлений. -- Думаю, что я все понял, приятель. Забавно, как добрый стакан белого вина с утра в придачу к хорошо сдобренному алкоголем кофе приводит мозги в боевую готовность! -- Давай рассказывай! -- приказываю я. -- Значит, так. Ляндоффе въезжает в гараж после того, как Мартине открыл ворота и включил свет. Правильно? -- Именно так... -- Ладно. Мартине закрывает за ним ворота. В это время Ляндоффе ставит машину на место, оборачивается, берет сверток с плакатами и бросает его через опущенное стекло из машины. -- И что дальше? -- Сверток длинный. Он ударяется о стену, нажимает на выключатель, и свет в гараже гаснет. Можешь это проверить, парень. Выключатель находится как раз над свертком. -- Правильно. Дальше. -- Дальше Ляндоффе на ощупь выходит из машины, чтобы включить свет. Он плохо рассчитывает движение и ударяется головой о кирпичную стену. От этого он теряет сознание, и его нос оказывается возле выхлопной трубы. Ничего себе амбразия! -- Амброзия, невежда! -- Пусть будет амброзия, если ты так хочешь. Господин несостоявшийся депутат вдыхает ее, и на этот раз -- на вечные времена... Наступает тишина. Он чешет макушку, проводя рукой между тульей и лентой шляпы. -- Что думает об этом большой начальник? -- Все, что ты мне сказал, представляется мне правдоподобным, Толстуша. Выходит, это всего лишь несчастный случай? -- Конечно, выходит! -- ликует Верзила.-- А для нас одним Преступлением меньше, и это уже хорошо, не так ли? -- Меня беспокоит одна мелочь. -- И что же это-с? -- То, что Ляндоффе не выключил двигатель, когда заехал в гараж. Представь себе, вот человек приехал. Приехал! К тому же еще и разгрузился. И. все это делает, не выключая двигатель! Это меня удивляет, Берю! -- Ну и пусть удивляет, только не выводи меня из себя! -- ворчит Король мудаков.-- Я прихожу сюда, помогаю тебе разобраться. Я проделываю "восьмерки" мозгами, чтобы вывести из затруднения моего хренового комиссара, а он вместо благодарности не находит ничего лучшего как сказать, что он удивляется! Он берет меня за руку. -- Хочешь, я скажу тебе как мужчина мужчине? -- Попробуй, мой козлик, я согласен. -- В этот раз -- это несчастный случай. -- Откуда такая уверенность? -- Потому что в этот раз, похоже, речь идет о преступлении в закрытом помещении и потому что -- ты меня извини! -- в opeqrsokemh в закрытом помещении я не верю. В романах Тата Грисби, Руа-Викера, Си-мэ-Нона[31] такое возможно. Но в жизни этого не бывает, потому что это невозможно. -- А остальные преступления, великий хитрец? -- Какие остальные? -- Два первых преступления. Там ведь речь идет как раз об убийствах, а не о несчастных случаях. -- Согласен, но, смотри, ведь там же помещения не были закрытыми. Никто не видел убийцу, но там были окна и двери. Здесь же обе двери закрыты изнутри! Отсюда и мое заключение: несчастный случай! А теперь, если тебе так хочется, ломай голову над вопросами "почему", "как" и "зачем" он не выключил двигатель, а я лучше пойду сыграю в белот. Я хлопаю его по плечу. -- Спасибо, Толстый! Я принимаю твою версию о несчастном случае. Ну а если это убийство, то, по крайней мере, руки у меня будут развязаны! ГЛАВА XII Я сообщаю Старику берюрианские заключения, выдав их за свои. Стриженый их отметает. -- Вы в самом деле надеетесь всучить журналистам подобную ерунду? -- Однако, господин директор... -- А публика, Сан-Антонио, за кого вы ее принимаете? В настоящий момент все кандидаты от Белькомба мертвы, а вы собираетесь пустить щуку в реку! Я вам говорю, что речь идет о серии убийств, совершенных кровавым маньяком! Я хочу получить убийцу! Ведь есть же хоть один убийца во всех этих делах, да или нет?! -- Вне всякого сомнения, есть, господин директор! Он переходит на крик, от которого лопнул бы страдивариус: -- Так вот, найдите его! И поскорее! Дзинь! Он повесил трубку. Подать рапорт об отставке в подобный момент не очень пристойно. Так поступил бы трус, но не я. И все же мне хотелось бы написать его на пергаменте и дать его Старику -- пусть подавится! Около двенадцати тридцати, когда я глотаю одно за другим виски в ближайшем от комиссариата бистро, какой-то инспектор сообщает мне, что из Парижа только что звонил Ляплюм. Он вроде бы напал на след человека, звонившего графу в момент его смерти. Он свяжется со мной после обеда. Это известие проливает немного бальзама мне на сердце. Вновь появляются Берюрье и Морбле. Они выглядят сверх- возбужденными. Морбле, который уже отоспался после своей первой попойки, кажется, вполне созрел для второй. На этот раз они набрасываются на марочный аперитив "Чинзано". Молитесь за них! -- У нас для тебя есть блестящая идея! -- объявляет Его Величество. -- Не может быть! -- притворяюсь я удивленным.-- Две в один день, и ты еще жив? -- Угомонись со своими намеками, это серьезно. Унтер-офицер вторит ему: -- Очень серьезно. Берю осушает свой стакан, держит какое-то время пойло во рту, чтобы лучше его почувствовать. При этом он производит звук, подобный шуму ножной ванны. Потом проглатывает вино и заявляет: -- Знаешь новость? -- Нет,-- говорю я.-- Они появляются здесь так быстро, что я nrj`g`kq за ними следить. -- Политические партии решили не выставлять больше кандидатов, пока не поймают убийцу. -- Я их где-то понимаю. Откуда это тебе известно? Он извлекает из кармана спецвыпуск газеты "Белькомбежская мысль". Спецвыпуск состоит из одного листка, не очень лестного для полиции. Мне бросается в глаза заголовок, написанный крупными, как на крыше аэропорта, буквами: "Граждане! Хватит уже!" Очень плохо, когда заглавие начинается со слова "граждане" на первой полосе газеты. Текст, который за ним следует, представляет собой пузырек купороса, выплесканный в лицо полиции. "Белькомбежская мысль" называет нас бездарями и другими далеко не любезными именами. Она сообщает, что политические партии приняли решение не выставлять других кандидатов до раскрытия совершенных преступлений. -- Ну а где же ваша блестящая идея? -- спрашиваю я. -- Это моя идея,-- заявляет Морбле. Берю хмурится. -- Не будь сектантом, Пополь! Она пришла к нам обоим! -- Обоим, но сначала одному, потом другому! -- насмешливо замечает Морбле. -- Пополь, если ты и дальше будешь так себя вести, ты об этом пожалеешь! -- предсказывает Здоровило.-- Я не из тех жентельменов, которые тянут одеяло на себя, но на этот раз я уверен, что идея пришла нам обоим одновременно! -- Да объясните ли вы, наконец, в чем дело, Зевс вас побери! -- взрываюсь я. -- Ну так вот! -- говорят они хором. И замолкают, воинственно поглядывая друг на друга, а затем синхронно и поспешно произносят: -- Ты позволишь? Торопясь, пока Морбле пытается вдохнуть глоток кислорода, Берю выпаливает: -- Я выставляю свою кандидатуру, приятель! -- Выставляешь куда? -- На выборы. А Пополь, здесь присутствующий, будет моим заместителем. Пока я прихожу в себя от потрясения, подобного эффекту щепотки перца в нос, Его Величество продолжает: -- Надо же из этого положения как-то выходить, так? Раз уж этот чокнутый решил убивать любых кандидатов, то он попытается убрать и меня. Только, чтобы прикончить меня, надо не забыть пораньше встать и надеть вместо нижнего белья пуленепробиваемый жилет! Я с трудом прихожу в себя. Заплетающимся языком я произношу: -- Значит, ты выставляешь себя... -- Да, месье. -- Это гениальная идея,-- решительно заявляет Морбле.-- И для вас, и для нас всех, полицейских, какая реклама! Какая реабилитация в глазах общественности! Рядовой инспектор приносит себя в жертву безумству мрачного убийцы! -- Не рядовой, а главный инспектор! -- громогласно поправляет Берю. -- Пусть главный, если тебе нравится,-- соглашается Морбле. Преодолев первоначальную растерянность, я изучаю нелепое предложение не то чтобы на свежую, но на ясную голову. -- А почему бы и нет,-- неожиданно принимаю я решение.-- Запомни этот день, Берю, это великий, блистательный день в твоей жизни. А теперь давайте сделаем то, что необходимо делать в этих qksw`u. -- Для начала,-- заявляет Толстый,-- я пойду в типографию заказать плакаты. -- Я помогу тебе их написать,-- обещает Морбле.-- Я всегда отличался хорошим слогом. Достаточно тебе сказать, что местный учитель там, где я в последнее время работал, зачитывал ученикам мои рапорты, чтобы заинтересовать их в учебе! x x x "Белькомбежцы и белькомбежки! Мы не те, за которых нас обычно принимают! Подтверждением этого является то, что я, главный инспектор Александр-Бенуа Берюрье, бросаю вызов белькомбежскому убийце, выставляя свою кандидатуру у вас на выборах! Если ему вздумается помешать мне кандидатствовать, пусть попробует! На политику мне всегда было наплевать, притом с высокой колокольни! Вот почему я выставляю себя от новой партии, создателями и мужественными членами которой являемся я и мой заместитель, бывший унтер-офицер Морбле,-- УФП[32] (Улучшенной французской партии). Сегодня вечером в зале собраний вам будет представлена наша программа. Приглашаются все, включая убийцу! И самое главное: голосуйте за Берюрье!" Я не знаю, существуют ли коллекционеры плакатов. Полагаю, что существуют. В таком случае пусть они покупают билеты на первый же поезд, чтобы примчаться в Белькомб. Избирательный плакат Берюрье станет коллекционной вещью сразу же после его выхода из типографии! Им будут все зачитываться поголовно! Эффект не заставляет себя ждать. Менее чем через час, после того как стены Белькомба были оклеены захватывающей прозой, раздается телефонный звонок. Это Старик! Ну и задает же он мне баню, мои красавицы! Стриженый аж заикается от негодования! Он говорит, что мы сошли с ума, что министр внутренних дел не сможет пережить подобную историю. Вся полиция умирает со смеху. Он собирается подать в отставку или написать открытое письмо в "Фигаро". Кто знает! И что он знает? Он хочет поговорить с Берю, но Берю невозможно отыскать. Он закрылся в задней комнате какого-то ресторанчика со своим "заместителем", и там в предвыборной лихорадке два куманька готовят свое вечернее публичное собрание. Я выражаю сожаление Старику, потом, когда он заканчивает, излив потоки желчи и бочки дегтя, я вешаю трубку и думаю, почему я не выбрал профессию моряка, бакалейщика, торговца автомобилями или разметчика дорог вместо того, чтобы служить в Легавке. Чтобы развеяться, я отправляюсь на похороны Монфеаля. Тут, ребята, в самом деле есть на что посмотреть! Белькомб переживает исключительный период. Ничего подобного здесь не видели со времени нашествия немцев в 1940 году и их ухода в 1944! Понадобилось целых три катафалка, чтобы погрузить цветы, венки и прочую мишуру. Бывший кто-то в берете возглавляет шествие, неся на атласных подушечках награды покойного Монфеаля, а именно: памятную медаль подписчика на "Сельскую жизнь" и почетный крест предшествующих благодарностей. Над процессией развевается флаг, увитый черным крепом, и звучит фанфара, выводя мелодию "Если меня ты не хочешь, в гроб я его положу". Это единственный мотив, известный фанфаре, но она исполняет его в предельно замедленном ритме, чтобы превратить его в погребальный марш. Затем следуют дети хора девы Марии, Петэна, внебрачные, школьники, дети проституток, полковые, подкидыши, законные, мерзавцы, божьи дети и дети-мученики. За ними -- клир bn главе с Монсеньором Трансептом, архиепископом Монашком-с- посохом и викариями. И, наконец, ведущий актер! Монфеаль в своем прекрасном праздничном катафалке, сопровождаемый членами семьи под вуалью. Вдову, бюст которой удерживает бюстгальтер фирмы "Скандал", поддерживает под руку дядя-полковник и сопровождает дряхлый нотариус, поддерживающий ее финансовые и имущественные интересы. Музыка вызывает слезы. Дальние родственники следуют за погребальной колесницей. За ними важно выступает местная знать, в тайной надежде заставить смотреть на себя толпу (ибо сами они уже давно не могут смотреть друг на друга!). Затем идут друзья. В церкви они будут превозносить заслуги погибшего. От церкви до кладбища будут говорить о его недостатках, а от кладбища до бистро -- о его тайных грешках. И, наконец, вырисовывается длинная, извивающаяся гусеницей толпа неизвестных без званий и титулов, бродяг, моральных ничтожеств, обездоленных, праздношатающихся, вакцинированных, униженных, любопытных -- словом, всех тех, кто присутствует на похоронах, потому что хорошо хоронить ближнего. Они весело шагают, разговаривая громко и обо всем, не зная, что завтра они сами умрут! Инспектор Мартине[33] (который сам заслуживает плетки!) подходит ко мне. Со времени начала дела Ляндоффе он обхаживает меня, добиваясь, чтобы я простил ему то, что его клиент задохнулся. -- Вы думаете, что убийца присутствует в похоронной процессии? -- спрашивает он меня. -- Я в этом абсолютно уверен. -- В общем, если бы можно было забрать всю эту публику... -- Да, но мы этого не можем! Церемония никак не закончится. Полиция Белькомба слишком мала, чтобы удержать всех собравшихся. К счастью, вокруг полно забегаловок. В них не найдешь святой воды, но вино там первоклассное, и второе компенсирует первое. Мы с Мартине пропускаем по стаканчику. Вокруг нас ужасный гам. Можно подумать, что находишься на сельскохозяйственной ярмарке. -- Вы, кажется, о чем-то думаете, господин комиссар? -- Да, в самом деле. Вы знаете, о чем я думаю, мои дорогие девочки? Нет, в этот раз я думаю вовсе не о вашем соблазнительном нижнем белье. Я вспоминаю слова Толстяка, сказанные им в гараже: "В действительности преступлений в закрытых помещениях не существует, потому что они невозможны". В башке Берю мало света, и вес его мозга вряд ли способен зашкалить почтовые весы, но иногда он говорит разумные вещи. В жизни лишь дураки способны высказать подобное. Прочие начинают ломать себе голову. Они мучают серое вещество, фантазируют, выдумывают ерунду, извращают реальность. Дурень говорит то, что думает, а поскольку он думает правильно, он и говорит правильно. Никогда не предпринимайте ничего серьезного, не выяснив мнения дурака! Это великое правило, которое знают и применяют в жизни крупные бизнесмены. Вы можете в этом убедиться: вокруг них всегда вьется множество дураков. Благородные дураки для поддержания престижа фирмы, старые дураки для почета и бесчисленное количество бедных дураков, чтобы приносить удачу! Самые хитрые заручаются сотрудничеством самых отъявленных дураков, чтобы проверить на них дух смутьянства, который в конечном итоге внедряется в общественное сознание. Дурак -- это микроорганизм, без которого вселенная распалась бы. -- У тебя есть солнцезащитные очки? -- спрашиваю я у Мартине. Вопрос абсолютно праздный: у всех инспекторов они есть, как, впрочем, и лайковые перчатки, и белый платок в кармашке. Я вырываю чистый листок из блокнота и пишу печатными буквами: "Браво. Хорошо сыграно. А теперь нужно поговорить. Назначьте свидание, написав мне на имя Мартине на почтовое отделение Белькомба "до востребования". В Ваших интересах сделать это побыстрее". Я протягиваю листок инспектору. Он читает и смотрит на меня, не понимая. -- Что это значит, господин комиссар? -- По выходе из кладбища все будут пожимать друг другу руки,-- говорю я.-- Когда будешь пожимать руку вдове, сунь ей в ладонь эту записку. Перед этим надень очки, чтобы слегка скрыть черты лица. Ему необходимо какое-то время, чтобы прийти в себя. -- Извините меня, я не понимаю, вы думаете, что вдова... У меня вырывается вздох, который создает пустоту в моих легких. -- Я ничего не думаю, я пытаюсь найти выход... То, что я делаю, возможно, гнусно, но я решил использовать все и идти, если это нужно, на крайние гнусности. Колокола оповещают нас, что кортеж покидает кладбище. Все устремляются к выходу и расходятся по внешне безмятежным улицам Белькомба. Кладбище расположено всегда далеко, по крайней мере, во Франции Люди любят оставлять свои заботы за дверью... Слезы, прочувствованная болтовня какого-то типа. У него седые усы, орден Почетного легиона и стеклянный глаз -- все это говорит о том, насколько он серьезный человек. Мы узнаем о поучительной жизни Монфеаля, начиная с первых классов. Здесь все первые оценки, первое причастие, его героическая служба во время войны, когда он продавал партизанам фальшивые продовольственные карточки. Дается обзор его провидческого дара разве не кричал он "Да здравствует де Голль" в 44-м году. Пророк! А его общественная деятельность! Он -- президент кружка понгистов, он провел подписку, чтобы финансировать спортивный клуб пинг-понга. Его гуманитарная деятельность также заслуживает восхищения двое детей! Надо же! Породить и прокормить их -- это далеко не каждому по карману! Присутствующие охвачены гигантским волнением В едином порыве три тысячи присутствующих начинают сожалеть о Монфеале. Его оплакивают, по нему рыдают, хнычут, покашливают, ему воздают торжественные и прочувствованные почести У Усатого от икотки даже вставная челюсть начинает дергаться сама по себе. Тут же один из викариев приступает к повторному сбору жертвоприношений. Как-никак, Монфеаль был великий человек. Уничтожить такое великолепное творение -- это самый настоящий скандал! Тип со стеклянным глазом верит в торжество справедливости. Если мирскому правосудию не удается покарать мерзавца, то от божьего суда свою задницу ему не унести! Там, наверху, уже разогревают котлы со смолой. Фирма "Сатана" полным ходом ведет заготовку антрацита! У оратора выскакивает стеклянный глаз и падает на гравий аллеи. Он наклоняется за ним, но вместо глаза подбирает крышку от кока-колы и вставляет ее в глазную впадину. И продолжает свою речь. Ничто не может его остановить. Видимо, ему сделали прививку иглой проигрывателя. Это день его славы. Он выступает в качестве солиста, и это его опьяняет. И потом, ведь на кладбище никто не осмелится крикнуть "Заткнись!" И он заводится пуще прежнего. Я интересуюсь, кто это такой. Какая-то дама с бархатным шарфиком, прикрывающим ее базедову болезнь, просвещает меня, это вице-зампредседателя "Товарищества газовых счетчиков" Речь продолжается. Похоже, он намерен произносить ее вечно, как вечен покой усопшего. В рядах vepjnbmhjnb шепотом советуются, не пойти ли с шапкой по кругу в третий раз. Ну а третьему сословию не терпится вернуться домой. Некоторые начинают незаметно уходить. В. первую очередь это те, кто сами себе на уме, и экономически слабые, у которых попросту не хватает калорий, чтобы выдержать всю процедуру до конца. Наконец оратор завершает свою речь восклицанием "Мы не прощаемся с тобой, дорогой Монфеаль, мы говорим тебе лишь до свидания! " -- восклицанием, от которого разрыдался бы надгробный камень. Начинается окропление присутствующих святой водой. Но нас слишком много, и вода достается лишь тем, кто оказался в первых рядах. Мальчик из церковного хора с кропилом не предвидел такого наплыва людей. Епископ говорит, что следовало бы ограничить кропление до четверти крестного знамения на человека. Однако это вызвало бы пересуды у его паствы, тем более что осталось около двух тысяч человек, которых надо окропить всухую. Благословение продолжается по-сахарски. Епископ недоволен. Это заметно по его посоху, принявшему форму запятой. Ему хочется пожурить непредусмотрительного служку. Обезвоженная религия -- это декадентствующая религия! Теперь остается лишь опустить гроб. Затем следует церемония рукопожатий. Все семейство Монфеаля выстраивается в определенном порядке: прапрадвоюродные братья, молочные сестры, внебрачные братья. Они становятся в две шеренги, чтобы ускорить эту церемонию. Им хочется показать, что они тоже принадлежат к семейству Монфеалей: близкая родня, дальняя родня, натуральная родня и родня по переписке. Родственники признанные, отвергнутые, принимаемые, пребывающие в ссоре. Все демонстрируют конец вендетты по случаю смерти знаменитого представителя семейства. Те, кто годами не виделись из-за общей межи или из-за орфографической ошибки в новогоднем поздравлении, теперь обнимаются, плачутся друг другу в жилетку, реабилитируют себя в покрасневших глазах присутствующих. В неподвижном воздухе слышатся поцелуи и текут слезы. Заблудившаяся пчела, которая не знает, что речь идет о погребении, объедается пыльцой, перелетая с букетов на венки. Из этой истории она извлекает свой мед. Я толкаю в спину Мартине, как командир самолета толкает в воздушную бездну парашютиста: -- Давай, сынок, твоя очередь! Он надевает свои солнцезащитные очки и слегка кривит губы, чтобы выглядеть опечаленным. Затем продвигается к семейству Монфеалей -- Мои соболезнования, мои соболезнования, мои соболезнования,-- рикошетят его слова. Перед вдовой он слегка задерживается. Я наблюдаю, словно через телеобъектив, за его действиями. Крупным планом выхватываю их руки. Следующие за Мартине соболезнующие начинают проявлять неудовольствие. Им не терпится облобызать руку жены убиенного. Инспектор продолжает свой соболезнующий сеанс. В шеренгах родственников выделяется Толстуха, которая вскрикивает каждый раз, когда ей пожимают руку, хотя в это время года не коченеют пальцы. Впрочем, возможно, у этой родственницы имеется какой-нибудь коварный панариций. Мадам Монфеаль тоже слегка задерживает в своей руке руку Мартине. Я замечаю клочок бумаги. Она перекладывает его из правой руки в левую, в которой уже держит вдовью принадлежность номер два -- носовой платок. Потом с большим самообладанием она продолжает пожимать другие фаланги. Она бормочет "спасибо", льет слезы, адресует вздохи и глухие рыдания знатным людям. Я избегаю неприятной обязанности рукопожатия и незаметно sunfs. Старый могильщик, сидя на старой могиле, поступает как пчела: он закусывает. Он настолько стар, что ему уже просто неприлично быть могильщиком. Возможно, он решил, что ему уже нет смысла возвращаться домой? ГЛАВА XIII (или XII-бис для суеверных людей) В конце дня следует новый грозный вызов Старика. Я решительно велю сказать, что меня нет. Я не чувствую себя готовым выслушивать его упреки. В пороховом складе лучше не курить, не правда ли? Ни от Толстяка, ни от Морбле нет никаких новостей. Они готовятся к предвыборному собранию. Я решаю прогуляться к владению графа Марто-и-Фосий, чтобы прозондировать обстановку. Оба его слуги так и не вылезают из кухни. Они словно два безработных крота. Я спрашиваю у заплесневелого старика, нет ли у него новостей о Матье Матье. Он трясет своей маленькой болтающейся головой: -- Нет, месье. Видите, лужайка зарастает травой, а у меня нет сил скосить ее. -- У него, у этого Матье, есть какие-нибудь родственники? -- Не думаю. -- Что это был за человек? Он кажется обеспокоенным, и его левый глаз начинает вращаться, как у маленького негритенка из сказочной Банании. -- Вы говорите о нем в прошедшем времени? -- спрашивает он. -- Даже не знаю почему...-- говорю я.-- Так как он до сих пор пока значится без вести пропавшим. Я повторяю свой вопрос: -- Что это был за человек? -- О, обычный тип, который крепко выпивал. Он живет в этом краю лет пятнадцать. -- Вот как? Он не местный? -- Нет. Он прибыл сюда откуда-то и остался здесь, я даже не знаю, как и почему. Он облюбовал и снял себе хибару... Начал подрабатывать то там, то там. Ухаживал за садами, чинил заборы -- одним словом, брался за все. Я показываю на романтический двор, окруженный серой стеной в стиле Утрилло. Позеленевший фонтан, клумбы с кустами роз, лужайки образуют чарующий старомодный пейзаж. -- Где он находился в день убийства, когда вы открыли окно, чтобы его позвать? Он указывает на лужайку в форме полумесяца, рядом с фонтаном, то есть почти что посреди двора. -- Вон там. -- Вы говорите, он подрезал кусты роз? -- Да. Я чешу ухо. -- Матье Матье приходил сюда после убийства? -- Да. Впрочем, он оставался здесь все время в день убийства. Потом он приходил сюда каждый день вплоть до похорон. А после мы его больше не видели. Странный тип этот садовник! Я был бы не прочь с ним познакомиться. Я благодарю старика и решаю пройтись по саду. Я останавливаюсь у выступа розария и смотрю на окно библиотеки, где был убит Гаэтан. Что-то здесь не так. Я осматриваю двор. Нахожу на земле картонную коробку из-под завтрака. В ней еще сохранились остатки еды, приставшие к стенкам. В коробке полно gelkh и улиток. Матье Матье, видимо, ее забыл. Меня это настораживает. Меня все почему-то настораживает, но мне не удается до конца понять, как же все это произошло. Даже неспособность понять тоже настораживает меня. Обычно я соображаю лучше. Я возвращаюсь пообедать в Сен-Тюрлюрю. Обитатели гостиницы осаждают меня вопросами. Я вежливо их отшиваю, чтобы посвятить себя моей Фелиции. Когда я вижу маму рядом с ними, я могу оценить ее скромность. Она смотрит на меня своими добрыми ласковыми глазами. -- Все идет как надо, мой малыш? -- Не совсем. Это настоящая головоломка! Она говорит успокаивающим тоном: -- У тебя часто так бывает сначала, а потом все становится на свои места, и дело проясняется. Меня это подбадривает. -- Это правда, что господин Берюрье выставляет свою кандидатуру на выборы? -- Правда, мама. Это какое-то безумие! Мне этот отпуск надолго запомнится! Дела складываются таким образом, что я не удивлюсь, если завтра Толстяк получит уведомление об увольнении. -- Тебе бы следовало попытаться его отговорить. -- Я пытался, но в глубине души считаю, что его предложение, каким бы безумным оно ни казалось, может обернуться полезным для следствия. -- А если с Берюрье случится несчастье? -- Риск действительно есть. Знаешь что, давай обойдемся без десерта, и я поведу тебя на его предвыборное выступление. На это стоит посмотреть! x x x Куда ни посмотришь -- всюду народ. От него даже площадь черна. Можно подумать, что не только город, но и весь департамент столпился здесь, чтобы увидеть и услышать отчаянного полицейского, который, рискуя жизнью, бросает вызов аполитичному убийце. Ему посвящена первая полоса газеты "Франссуар". Это слава. Фотография, представляющая его в профиль, как на медали, вместе с героическим экс-унтер-офицером Морбле, занимает четыре колонки. Мне приходится предъявить свое удостоверение, чтобы проложить дорогу к залу. Эстрада украшена трехцветными государственными символами. За столиком стоят два стула, а на столе -- две бутылки какого-то мутного напитка с перевернутым стаканом на горлышке. Сооружение является одновременно колокольчиком и графинчиком для утоления жажды. Атмосфера наэлектризована до предела. Народ перешептывается, вздыхает. Проем сцены, который известный певец Лео Ферре назвал бы неоновой блузкой, обрамляют три сверкающие буквы, являющиеся эмблемой новой партии, PAF. Вдруг совершенно неожиданно для присутствующих гремит музыка, исполняющая мотив песенки Иностранного легиона: "Вот и девочки пришли!" Зал встает. Из-за кулис слышится икотка, а затем появляется изрядно пьяный унтер- офицер Морбле, одетый в свою старую униформу. Ему аплодируют, он приветствует публику, укрощает ее неистовство и объявляет: "Дамы, девушки, господа и присутствующие здесь жандармы! Мне выпала честь, великая честь представить вам вашего нового кандидата. Его мужество вдохнет в вас новую жизнь, его программа вас очарует, и вы все проголосуете за..." Он откашливается и возвещает: "Александра... Бенуа... БЕ--РЮ--РЬЕ!" Настоящий гром, дети мои! В сравнении с этой бушующей волной Chrkep в Мюнхене показался бы жалким дебютантом в салоне поэтов! Звучит барабанная дробь, и в свете искусно направленного прожектора появляется Берю-Отважный. Мой Толстяк окружен героическим нимбом. Его подтяжка по-прежнему свисает до пяток, а шляпа (которую он так и не снял) сияет, как устрица на солнце. Он делает четыре шага и оказывается в центре эстрады. Он снимает шляпу для приветствия в стиле д'Артаньяна. Но шляпа выскальзывает у него из пальцев и, к несчастью, летит на яйцевидную и совершенно безволосую голову какого-то господина, сидящего в самом первом ряду. Господин срывает с себя этот гнусный головной убор. Я дрожу от ужаса. Шляпа Берю действительно соответствует своему названию, поскольку украсила как раз голову шефа[34]. Именно так: Большой босс находится здесь собственной персоной, более бледный, чем испуганная посадочная льдина в Арктике, более мрачный, чем смертный приговор. Он не поленился прибыть из Парижа в Белькомб, чтобы разобраться во всем на месте. -- Но, Антуан, послушай, неужели это?..-- бормочет мама. -- Ужели, мама, это в самом деле Старик. Могу предсказать головомойку, которая войдет в анналы полиции. Мне кажется, что скоро нам с тобой придется покупать галантерейную лавку. Ты будешь сидеть за кассой, а я -- отмерять клиентам резинку. Берю поднимает вверх руки в форме буквы "V". Ему устраивают настоящую овацию. Он элегантно откашливается и начинает: -- Белькомбежцы и белькомбежки... Если я предстаю пред вами по известному вам поводу, то не потому, что я металломай[35]. Я считаю, что режим неверия и апатии ни к чему хорошему не приводит и что если с ним смириться, то это не достойно француза. Публика неистовствует. -- У него не так плохо получается,-- улыбается моя нежная, великодушная Фелиция. Ободренный публикой, Берю еще более усиливает свой голос бродячего торговца рыбой: -- Из-за того, что какой-то недоносок, которого все равно рано или поздно схватит мой шеф, знаменитый комиссар Сан-Антонио, изображает из себя неуловимого злодея, все партии наклали в штаны. Они думают, что представляют французский народ, а сами сразу прячутся в кусты, как только возникает опасность! Его прерывает шквал оваций. Умеет же он говорить с народом простым и прекрасным языком, этот Верзила! Он находит такие слова и выражения, которые публика заглатывает с ходу. -- Тихо! -- гремит Морбле, которому не терпится напомнить о себе. Он наливает стакан вина и подвигает его Берю. -- Держи, друг мой, выпей это! Берю выпивает стакан одним глотком, и публика достойно приветствует этот подвиг. Войдя в раж, Толстяк хватает бутылку и, потрясая ею, поднимает вверх, словно боевое знамя и символ надежд. -- Вот что движет нашей партией! Он пьет из горлышка, вытирает губы рукавом и продолжает: -- Я, Берюрье, говорю убийце, если он находится в этом зале,-- я жду тебя, приятель, и я не боюсь тебя! Попробуй меня убрать, я к твоим услугам! Я отказываюсь продолжать описание вызванного этим заявлением восторга собравшихся. Его Величество продолжает свою речь: -- Если мой приятель Морбле и я создали PAF, то лишь для того, чтобы высказать свою точку зрения на местную проблему... И шутливо добавляет: -- И даже на проблему столичного департамента! В зале громко смеются. Толстяк в это время приступает ко второй бутылке. По его красной пылающей роже струится пот. -- Белькомбежцы и белькомбежки! Надо смотреть будущему в глаза, а не играть в бирюльки! Нужно принимать неотложные меры, или мерки, как сказал бы мой портной. Сейчас я вам их перечислю по порядку. Он поднимает большой палец. -- Начнем сначала: рабочий класс. Раздаются бешеные аплодисменты, поскольку эта формулировка всегда встречает отклик в любой аудитории. -- Вот как мне это все представляется: повышение зарплаты на восемьдесят процентов... Публика неистовствует. Он успокаивает ее и продолжает: -- Телевизоры на всех заводах. Нет никаких оснований, чтобы бедняги, которые надрываются у сверлильных и токарных станков, не могли посмотреть футбольный матч, если он проходит после обеда! То же самое для регби, пениса, атеизма, пенк-понга[36] и тому подобного. Затем обязательный винный перерыв два раза в смену с бесплатной раздачей напитков и дегустацией новых марок... Публика заходится от восторга. -- После рабочего класса -- крестьянский класс! -- провозглашает он, выбрасывая вперед указательный палец.-- Крестьяне -- это же негры и рабы, которые круглый год гробят свое здоровье под солнцем и в непогоду, чтобы вырастить хлеб или картошку. Правильно? Пора с этим покончить. Надо немедленно перейти к бесплатному распределению хлеба и картофеля! Почему бы и нет? А что делать с их землей, скажете вы мне? Так вот, на своей земле они построят стадионы и бассейны, так как всего этого не хватает молодежи. Толстяк выжидает, пока затихнет ураган аплодисментов. Его средний колбасоподобный палец присоединяется к большому и указательному. -- А сейчас я с вами поговорю о коммерсантах. С ними все просто: больше никаких налогов! Правительство пудрит нам мозги с понижением цен, а само повышает налоги. Это же надо! Если я упраздню налоги, цены сами упадут -- это само собой понятно! А если цены понижаются, тут же наступает эпоха изобилия! Снова раздаются аплодисменты. Он улыбается, довольный тем, что приносит людям столько радости. -- Спасибо, спасибо! Я вижу по вашей редакции[37], что вы согласны с программой PAF, и вы правы: PAF принесет вам счастье и довольство. -- В-четвертых, внутренняя политика. Здесь надо принимать срочные меры: дать анатомию[38] Бретани, Савойе, Эльзасу. Все Пиренеи, будь они Верхние, Нижние или Восточные, присоединить к Испании, которая сидит в дерьме. Увеличить дружественную Бельгию, в которой не прекращаются драки, за счет департаментов Сомма, Север, Эна, Мез, Мозель и Мерт-и-Мозель! (Он читает по бумажке, поскольку его память не могла бы удержать подобные детали.) А потом, раз уж мы друзья с фрицами и так как эти бедолаги разрезаны надвое, их надо компенсировать, передав им Лотарингию и Франш-Конте. Но это еще не все. Чтобы избежать раздоров по поводу того, что лучше -- туннель под Ламаншем или мост над ним, достаточно отдать Па-де-Кале английцам. Таким образом, Англия перестанет быть изолированной страной, и не будет больше действовать нам на нервы огромная переправа. Только после того, как мы примем эти решения, мы сможем считать, что, наконец, мы, французы, у себя дома, и у нас начнется прекрасная fhgm|, поверьте мне! Его мизинец присоединяется к остальным пальцам. -- Последний пункт моей программы -- внешняя политика: содружество со всеми! Можно же есть черную икру и пить виски, так? Зачем набрасываться на китайцев, спрашиваю я вас? Вы что, не любите рис? Я люблю. В плове или мясном рагу домашнего приготовления -- это же королевская еда!.. Я ничего не имею против мирного договора с Монако. Я приглашаю Насера приехать провести отпуск в Рамбуйе, чтобы раз и навсегда уладить спор о Суэцком канале. Я проведу нефтепровод из Сахары прямо в особняк Бен Беллы, так как нет никаких оснований, чтобы он кормил компанию "Шелл". Я организую партию в белот между Хрущевым и Кеннеди в пивной "Липп". Я приглашу Его Святейшество Поля VI в Авиньон, правда, от этого у него могут отвалиться руки и ноги, и он превратится в Поль-Трона[39]. Он смеется, в зале тоже смеются. Устанавливается атмосфера непринужденности. Берю просто великолепен. Он -- провидец. Он перекраивает мир по своей прихоти. Он месит и мнет его, словно резиновую жвачку. -- Все, что я вам говорю, это в общих чертах. Я знаю, можно сделать лучше. И, если вы меня изберете, я это сделаю. Каждый будет иметь свою долю, в детских садах зимой бесплатно будут выдавать по стаканчику кальвадоса. Для учащихся средних учебных заведений будет введено обязательное посещение борделей. Жандармы (он поворачивается к своему заместителю) будут получать двойную зарплату на Рождество и 14 июля. Морбле благодарит его поклоном и смахивает кстати набежавшую слезу. -- Отменим платные стоянки! Построим дороги, автострады, паркинги и мосты. Кино будет бесплатным. Транспорт -- тоже. Одним словом, PAF -- это спасение! PAF, белькомбежцы и белькомбежки, это единственное, за что вам следует держаться! Скоро PAF будет на всех устах и во всех сердцах! Да здравствует PAF! Да здравствует Белькомб! Вперед! И он приканчивает вторую бутылку под неописуемый восторг публики. ГЛАВА XIV Я чувствую необходимость поприветствовать Старика, потому что следует относиться с уважением к вышестоящему, а кроме того, я хочу подтвердить, что не утратил интерес к Берюрье. Он задумчив. Он низко кланяется маме, затем говорит мне, вяло пожимая мою превосходную, снабженную пятью пальцами, всегда готовыми к действию, руку, которую я ему протягиваю: -- Совершенно очевидно, мой дорогой, что ваш Берюрье уволен со службы с сегодняшнего вечера! Как бы вы ни были ко всему готовы, подобная новость не может не потрясти, не правда ли? Ощущение такое, будто я получил прямой удар в солнечное сплетение. -- Послушайте, господин директор... Я гляжу на удрученное лицо Фелиции. Что-то бормочу. Мой Толстяк уволен из полиции! Нет, я не могу этого допустить! Без Берю эта собачья работа ничего не стоит. Он -- это радость, улыбка и, следовательно, немного душа этой работы. К директору неожиданно обращается мама. -- Господин директор,-- четко говорит она тихим голосом,-- вы можете мне сказать, что я вмешиваюсь не в свои дела, но мне кажется, что господин Берюрье поступил так для пользы дела. Если вы его дезавуируете, уволив с работы, то газеты ухватятся за это dekn, раздуют его, и полиция от этого ничего не выиграет. Большой босс удивленно поворачивается к маме. В те редкие случаи, когда они встречались, Фелиция не произнесла ни слова. По натуре она робкая женщина. Когда она покидает пределы нашего особнячка, она чувствует себя потерянной. Наверное, она в самом деле испытывает глубокую симпатию к Верзиле, чтобы осмелиться противопоставить свое мнение столь важному лицу. -- Не считаете ли вы, дорогая мадам,-- с горечью говорит Старик,-- что сегодня вечером он в достаточной мере выставил полицию в смешном виде? Фелиция отрицательно качает головой. -- Берюрье человек простой, господин директор. Его выдвижение своей кандидатуры действительно напоминает фарс. Следовательно, те, кто смеется, на его стороне. Во время выступления я была поражена его обходительностью и присущим ему чувством юмора. Этот человек умеет нравиться людям, потому что у него чистая душа под -- бог мой, как бы это сказать?..-- отталкивающей внешностью. Старик поражен. -- Мадам,-- говорит он,-- вы мне кажетесь слишком снисходительной. Он прочищает горло. -- Ладно, мой дорогой Сан-Антонио, давайте заключим договор: вы мне находите преступника в течение двух суток, а я забываю то, что сказал по поводу вашего старого сообщника. Он кланяется, целует маме руку, отчего она краснеет, смутившись, и растворяется в ночи. Я разыскиваю Его Величество. Он просто цветет! Он лучезарен и слегка навеселе. -- Классно получилось, приятель! -- ликует он. -- Прекрасно, -- соглашаюсь я. -- Даже сам Пужад[40] не смог бы выступить лучше! -- Думаю, дело в мешке, как говорят при английском дворе. -- Что в мешке, мой румяный малыш? -- Мое избрание в палату депутатов. Я раскрываю от удивления рот. -- Ты что, в самом деле хочешь стать депутатом? -- Ну и хрен же ты собачий! -- взрывается Ромовая баба.-- Нет, ты слышишь, Пополь? -- говорит он, обращаясь к Морбле.-- Он еще сомневается, хочу ли я стать депутатом! Да если посмотреть да разобраться, как складываются мои дела сейчас, я, может быть, еще и министром буду. В политике -- это не то, что в полиции, тут продвигаешься благодаря своей глотке. Я, конечно, не хочу хвастать, приятель, но что касается моей глотки, то она у меня -- слава богу, разве нет? Если хочешь, уметь болтать -- это особый дар! -- В ожидании депутатского кресла,-- обрываю я его,-- побереги свои перышки, Толстый. Не забывай, что убийца все еще разгуливает на свободе и подкарауливает тебя! Он хохочет, потом своим согнутым указательным пальцем манит меня в сторону. Я повинуюсь. -- Послушай, Сан-А,-- наклоняется он ко мне, дыша в лицо перегаром, который заставляет подумать о винодельческом кооперативе,-- я не верю в историю о чокнутом. Мое глубокое убеждение, что все эти преступления являются нормальными. Но последнее -- вовсе не преступление. -- Значит, это эскимо на палочке? -- шучу я, поскольку шутить полезно. -- Несчастный случай, я тебе уже говорил об этом. -- А два первых? -- Согласен, похоже на это, как сказала бы Далила, но это не дело рук сумасшедшего. Если бы я поверил в сумасшедшего, надеюсь, ты понимаешь, что я бы не стал выставлять свою кандидатуру. У меня всего лишь одна шкура, и я за нее держусь, приятель! Ты можешь представить Берту без меня? Ей больше некому будет наставлять рога! Я кладу руку на плечо Тучному -- На твоем месте, Толстый, я бы все-таки предусмотрел и эту возможность. Представь, что ты ошибаешься? Но он уже закусил удила. Дай бог, чтоб это были милосердные удила! -- Если ты беспокоишься о моем здоровье, можешь передохнуть, приятель я пью рыбий жир каждое утро! После того как произошел обмен этими любезностями, мы все возвращаемся в Сен-Тюрлюрю, чтобы предаться целительному сну. x x x На следующее утро мы встаем рано. Я чувствую себя бодрым, хотя не могу объяснить причину этой бодрости. У меня складывается впечатление, что период маразма заканчивается. Мой персональный внутренний голос предсказывает ясную погоду и нашептывает мне добрые обещания Берю распевает во весь голос. Он появляется на лестничном повороте, выбритый, в свежей рубашке, с улыбкой победителя Аустерлицкой битвы на губах Мне отрадно видеть, что мы настроены на одну и ту же волну. -- Ты, кажется, в отличной форме, Толстый? -- обращаюсь я к нему, дуя на обжигающий кофе. -- Да,-- соглашается он.-- Сегодня утром у меня пресс- конференция в кафе "Индустрия и Монумент -- объединенным мертвецам". И мне пришлось просмотреть основные направления моей программы, по поводу которой я держал речь вчера вечером. Я ничего не отвечаю. Он мне начинает надоедать, этот Берю. Пока он поглощает свой завтрак, состоящий из сала, ветчины, яичницы-глазуньи, сыра и литра красного вина, я спускаюсь, чтобы вывести автомобиль после этого возвращаюсь, чтобы поцеловать Фелицию Когда я вновь вхожу в столовую, Тучный вытирает лезвие своего перочинного ножа изнанкой галстука, засовывает свой рабочий инструмент в карман и встает. -- Придется утром купить другую шляпу,-- решает он, снимая свой фетровый ореол с вешалки. -- Да,-- поощряю я его,-- придется. Мы занимаем места в моей машине -- и погоняй, водитель! Направление -- Белькомб. -- Ох и возгордится моя толстуха, когда я стану депутатом,-- мечтательно говорит Постыдный.-- Представляешь, какой эффект это произведет на соседей! Я не говорю ему, что думаю по этому поводу во-первых, потому что не хочу его обидеть, во-вторых, потому что мое внимание сосредоточено на опасных выкрутасах, которые проделывает какой- то мальчишка, оседлавший слишком большой для него велосипед. При нашем приближении он теряет уверенность в себе. Я беру как можно правее и останавливаюсь. Но возникшая опасность приводит его в полную растерянность, и он устремляется прямо на машину. Напрасно пытаясь вывернуть в последний момент руль, он цепляется за мое левое переднее крыло и отлетает в сторону Его переднее колесо выписывает несколько "восьмерок", потом велосипед падает в пятидесяти метрах от машины. Мальчишка совершает планирующий полет и приземляется на обочине Мы с Толстым выходим из машины, wrna{ оказать ему помощь. Нам достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что он всего лишь поцарапался. Тем не менее от волнения он плачет. -- И не стыдно ездить на старом велосипеде без тормозов,-- выговаривает Его депутатствующее Величество. -- Ты же мог разбиться, малыш! Берю умолкает и достает из кармана записную книжку. Это совершенно новая записная книжка, которая недолго останется таковой, ибо карман Берю -- отнюдь не то место, где предметы сохраняют свою девственность. Он сосет кончик карандаша и делает на белой странице какие-то таинственные записи. -- Что ты делаешь? -- удивленно спрашиваю я. -- Это штука, которую я включу в свою программу: проверить тормоза детских велосипедов! Я утешаю мальчишку и сую ему в руку два банкнота, чтобы он поставил новые тормоза на свою кучу железного хлама. Он тут же вытирает слезы, а затем использует свой влажный носовой платок, чтобы унять кровь, которая сочится из его царапин. -- Все в порядке, малыш? -- Да, месье, спасибо. Мы направляемся к машине. Мы делаем два шага, и тут происходит непредвиденное. Взрыв раскалывает деревенскую тишину. Клубится черный дым, и взвивается пламя! Моя машина взлетела на воздух и пылает, как в американских фильмах. Я бегу к пожарищу. Но поздно. Машина объята сплошным огнем. Кто-то мне подложил под сиденье воспламеняющуюся мину. Будущий депутат зеленеет, как испорченная селедка. Его бескровные губы дрожат. -- Что это значит? -- бормочет он. -- Это значит, что сумасшедший, существование которого ты отрицаешь, пытался убрать тебя,-- заверяю я его.-- А поскольку ему недолго резвиться, он заодно решил убрать и меня. Не случись происшествия с этим сопляком, нам бы пришлось жарковато! -- Ты... ты... ты... ты...-- начинает Толстяк. -- Ты в заику играешь? -- иронизирую я. -- Ты... ты считаешь, что это он меня имел в виду? -- Готов заключить с тобой пари на тысячу против одного, дурачок! Ты бы должен был уже сообразить, что в этом краю профессия кандидата обеспечивает человеку покой. Вечный покой! Мы смотрим, как догорает моя колесница, окруженная толпой крестьян. Нас расспрашивают. -- Это самовозгорание,-- поясняю я уверенно, чтобы не дать им повода для сомнений. Ничего не скажешь, день начинается прекрасно. А я был так оптимистически настроен! -- Ты хоть застраховал машину? -- ворчит Ужасный. -- Да, мой Толстоморденький. Но, что касается тебя, ты должен застраховать свою жизнь. Берю молчит. Его философия терпит крах. То be or not to be, that the question![41] Это как раз то, что он себе сейчас говорит... По-французски... И на свой манер! ГЛАВА XV Я оставляю Берюрье заботу комментировать для прессы и для моих коллег перипетии покушения, избежать которого нам удалось по воле провидения, и запираюсь в комиссариате, отдав дежурным ophj`g никого ко мне не впускать. -- Сегодня с утра, господин комиссар, вам уже дважды звонил Ляплюм,-- предупреждает меня секретарь.-- Он оставил номер телефона, по которому вы можете его отыскать. Я прошу соединить меня с ним. Вскоре торопливый голос инспектора Ляплюма ласкает мою евстахиеву трубу. -- Готово, месье комиссар. Я отыскал автора телефонного звонка. -- Не может быть! -- Честное слово! Он сияет от счастья. Должен признаться, что если он в самом деле нашел корреспондента графа Гаэтана де Марто-и-Фосий, то сделал отличное дело. -- Кто это? -- Женщина. Некая Наташа Баннэ, славянского происхождения. Проживает в одном семейном пансионате на бульваре Пор-Руаяль. -- Чем она занимается? -- Насколько мне известно, ничем. Она красивая блондинка двадцати пяти лет, с большущими голубыми глазами и пепельнорусыми волосами. -- Она живет сама? -- Да. -- Где остановился ты? -- В этом самом пансионате, что и она. Я снял комнату через две двери от ее номера. Жду ваших указаний. Я размышляю. Ляплюм думает, что нас прервали, и в отчаянии повторяет: "Алло! алло! алло!" -- Успокойся, сынок. Я думаю. Ты должен попытаться с ней познакомиться. Мое предложение не вызывает у него энтузиазма. -- Безнадежное дело, месье комиссар! Я не обладаю вашей артистичной внешностью. Женщины не бросаются на меня, а когда мне случается овладеть ими, мне достается больше упреков, чем благодарностей. -- Прекрасно, следи за ней, я приеду сам. Вот так. Это решение пришло неожиданно. Совершенно неожиданно! Я услышал, как говорю это, не испытывая необходимости что-то решать. Что меня подтолкнуло? Желание понюхать парижский воздух. Я записываю адрес Ляплюма, вешаю трубку, чтобы тут же попросить номер хибары Приди-Папуля. -- Соедините меня с Пино,-- прошу я телефонистку после того, как представляюсь. Звонки принимаются разыскивать этого доходягу. Наконец до меня долетает его насморочный голос, едва различимый, настолько заложены его носовые пазухи. -- А, это ты Сан-А? -- мямлит Развалина.-- Представь себе, что я страшно простудился. Я как раз думаю, не поспать ли мне... -- Поспишь в другой раз, старик,-- решаю я за него,-- а сейчас прыгай в машину и езжай в Белькомб-на-Му. -- Что? -- задыхается он от возмущения.-- Но у меня температура 38,2 градуса! -- Это доказывает, что обмен веществ у тебя функционирует. Делай, что я тебе говорю: это неотложно и серьезно. -- Но что случилось? -- хнычет развалина -- Случилось то, что жизнь Берю в опасности. Мне нужен верный и опытный человек, чтобы обеспечить его защиту, улавливаешь? -- Но я... Я вешаю трубку, чтобы положить конец его рассказу о своем гриппе и своих болях. Он, должно быть, еще продолжает балаболить там, на другом конце провода. Я знаю, что Насморочный приедет и сделает свою работу. Хилый, болтливый, этот папаша Пино постоянно пребывает одной ногой в могиле, другой на банановой кожуре, но удар держит хорошо -- Есть какие-нибудь новости о Матье Матье? -- спрашиваю я у дежурных. -- По-прежнему никаких,-- отвечают мне. Я приказываю моим господам-помощникам раздобыть любой ценой его фотографию -- Когда вы ее найдете, разошлите во все газеты для опубликования и пошлите одну в уголовную картотеку Мне говорят "Yes", я отвечаю "О'кэй" Затем сажусь в новый автомобиль и устремляюсь в Париж, через Сен-Тюрлюрю, так как рассчитываю заскочить в отель. x x x Я нахожу Фелицию мертвой от страха и пытаюсь ее успокоить -- Мама, это не меня хотели убрать, а Берю. И вообще все складывается как нельзя лучше. -- Да, ты так считаешь? -- восклицает моя добрая дорогая мама. -- Ну да. Надо, чтобы дело шевелилось. Плохо, когда наступает застой. Я отправляюсь в Париж для одной серьезной проверки. А тебе я хочу поручить небольшое расследование. -- Мне? -- удивляется моя славная мама. -- Послушай, мама Бомбу сунули под сиденье машины в промежуток между моментом, когда я вывел ее из гаража, и моментом, когда мы в нее сели. Между этими моментами прошло не более десяти минут. Постарайся узнать, кто в это время здесь бродил, кто мог приблизиться к машине. -- Ты не думаешь, что бомбу могли подложить ночью? -- Уверен, что нет. Кто мог предвидеть время нашего выезда из отеля, поскольку, ложась спать, я и сам этого не знал. Поверь мне, сделано это было тогда, когда я говорю. -- Почему ты не хочешь поручить расследование твоим инспекторам? -- спрашивает она Я улыбаюсь ей -- По очень простой причине, мама Здесь деревня. Люди страшатся полиции. Чем больше чиста их совесть, тем больше они ее боятся. Как только легавый приступает к расспросам, они начинают играть в молчанку. К тебе же у них нет недоверия, и они будут говорить. Понимаешь? -- Я сделаю невозможное,-- обещает Фелиция. За эти слова она получает право на супер-гран-родственный поцелуй своего малыша. Полтора часа спустя я прибываю в столицу x x x Гостиница оказывается скромным, слегка буржуазным семейным пансионатом, расположенным в глубине двора и -- любопытная деталь -- напоминающим мне своей атмосферой особняк покойного графа. В бюро я обнаруживаю достойную особу с седыми, выкрашенными в синий цвет волосами, с головы до ног одетую в сиреневое. Я справляюсь о Ляплюме, и она вызывает его по внутреннему телефону. Я ожидаю своего сотрудника в салоне, обставленном ивовой мебелью, которая отчаянно жалуется, когда ею пользуются Появляется Ляплюм в одной рубашке. -- Ну что, парень,-- спрашиваю я его,-- как твои дела? -- На том же самом месте,-- жалуется он -- Я попытался было onsu`fhb`r| за нашей дамой, но это бесполезно! -- Она ушла? -- Нет, она слушает радио в своей комнате. Несколько секунд я раскачиваюсь в кресле, спрашивая себя, что же следует предпринять Ляплюм легким и незаметным жестом касается моего плеча -- Вот она,-- выдыхает он. Я вижу идущую девчонку, о которой самое малое, что можно сказать, так это немедленно следует удалить с ее пути всех сердечников. Она так прекрасна, что у вас перехватывает дыхание, разрывается аорта, спинной мозг превращается в серпантин! Ну и девушка, бог мой! Наташа Баннэ -- это ходячее великолепие Я поднимаюсь, словно загипнотизированный, и следую за ней Она выходит на бульвар с единственным и любимым сыном Фелиции, который следует за ее ножками на каблуках-шпильках. Париж пахнет Парижем в высшей степени. Воздух пропитан нежностью, поскольку летом движение автомобилей незначительно. Я немного обгоняю ее, не в силах оторвать взгляда от красавицы. Что может быть лучше, чем идти по городу с глазами, прикованными к грудям девушки. Груди эти, поверьте мне, стоят грудей Софи Лорен! Она спускается по Пор-Руаялю к бульвару Сен-Мишель, потом по бульвару Сен-Мишель к кафе "Дюпон-Латен". Я вхожу вслед за ней в это многошумное заведение. В Латинском квартале на лето всегда остается какое-то количество студентов, с которыми можно завязать знакомство в какой-нибудь пивной. Несколько красивых негров, сопровождаемых красивыми блондинками (что вполне в порядке вещей), и несколько красивых брюнеток, сопровождаемых красивыми блондинами (что также вполне естественно), болтают на многих и разных языках. Моя Наташа усаживается в спокойном уголке за лестницей и заказывает скромную еду в полном соответствии с калорийными рекомендациями "Эля"[42]. К счастью, я нахожу свободный столик рядом с ней. Я голоден, как людоед, но воздерживаюсь от пантагрюэлистекого заказа: это выглядело бы несерьезно. В жизни никогда не следует упускать из виду психологическую сторону дела. Неприлично заглатывать сочное мясо, когда собираешься очаровать сестричку, которая мучает свой желудок режимным грейпфрутом с ветчиной. Поэтому я, набирая очки, заказываю полужареное мясо. Она заказывает полбутылки минеральной воды, а я отваживаюсь на кружку пива. В этом есть какая-то новизна, разумность, что-то прогепатическое, если не эпатирующее. И игра начинается. Наташа не сразу обращает на меня внимание, и напрасно. Если существуют зрелища, которые полностью оправдывают деятельность братьев Лиссак[43], ваш покорный слуга как раз и представляет одно из них со своим обволакивающим взглядом. Сила моего взгляда такова, мой магнетизм настолько мощен, что красавица в конце концов поворачивает свою прекрасную русую головку в мою сторону. Нет надобности всматриваться в глубину ее зрачка, чтобы понять, что мои усилия не пропадают даром. Тут же я начинаю чувствовать себя очень хорошо и понимаю, чего мне не хватало в Белькомбе. Парижа! Парижа, с его пьянящим воздухом, его красавицами, его запахом... Расслабляющий отдых в Сен-Тюрлюрю привел меня к отупению. Здесь я вновь обретаю свой тонус, свою сущность и свою стремительность. Я подобен тем японским бумажным цветам, которые, будучи поставлены в стакан с водой, мгновенно разбухают. Я был сморщен, словно печень, пораженная циррозом. Но apnq|re меня в Париж -- и свершается чудо. И, поскольку сегодняшним утром в парижском воздухе ощущается что-то вроде предустановленной гармонии, появляется торговец лотерейными билетами. Тип этот похож на чесоточную крысу с перхотью на плечах. Он передвигается от столика к столику, но дела у него идут плохо. И тут он устремляется к столику Наташи и начинает ей вовсю предлагать купить счастье. Наташа отказывается. Ей хочется, чтобы этот тип оставил ее в покое. Но он продолжает настойчиво к ней цепляться. Сидящая в одиночестве красивая девушка -- идеальная жертва. Он становится назойливым. Он даже доходит до того, что нагло кладет перед ее тарелкой лотерейный билет. И тут рыцарь Байяр, способный заменить сливочное масло и шпанскую мушку, встает и устремляется к докучливому приставале. -- Но ведь мадемуазель говорит вам, что ей не нужны билеты! -- чеканю я впечатляющим голосом. Он смотрит на меня, хлопает обсыпанными перхотью ресницами и ворчит: -- Ты чего сюда суешься? Я сую ему тысячу франков и беру у него три билета. -- Проваливай! Он сразу же отказывается от выражения недовольства и уходит, пытаясь сохранить достоинство. -- Спасибо,-- говорит мне нежное дитя. Я улыбаюсь ей, держа в руке три билета. -- Давайте поспорим, что я вытащил выигрышные номера! -- Вполне возможно! -- Именно так приходит удача, достаточно почитать "ИсиПари"[44], чтобы в этом убедиться. Если я выиграю, разделим выигрыш пополам, согласны? Ну и вот: это началось, ребята, как в 1914! Спустя четыре минуты мы пьем вместе кофе, а через четверть часа прогуливаемся по бульвару Сен-Мишель. Девочка эта прекрасна и чудесно пахнет. Ее теплота похожа на весеннюю теплоту. Черт возьми, я становлюсь лириком! Придется принять очистительное! Она говорит мне, что ее зовут Наташа, что меня очень удивляет. Она дочь бывшего русского дипломата, недавно умершего князя Игоря Банничкова. Живет она скудно на маленькую ренту и пишет книгу о традициях молдавско-валашского искусства в современных направлениях. -- У вас много друзей? -- спрашиваю я. -- Нет. У нее едва заметный акцент, унаследованный от папы. Это восхитительно. И я предпринимаю попытку поискать его между ее зубами, настолько он приятен. Она не противится этому. Мы фрахтуем тачку и просим отвезти нас в Булонский лес. Птички и садисты предаются любви в его зарослях. Мы находим более или менее укромный уголок (за нами наблюдают всего лишь сорок восемь любопытных, спрятавшихся в кустах) и начинаем любовное воркование высшего класса со столкновением слизистых и соло в четыре пальца на подвязках. Я исповедую эту девицу. Есть ли у нее любовники? В этом не было бы ничего удивительного, учитывая ее возраст и физические данные. Она отвечает, что свободна сейчас, что я ее подхватил как раз после разрыва... Меня это заинтересовывает, и мое возбуждение передается также и уху. -- Как может мужчина вас покинуть? -- возмущенно взрываюсь я.-- Это просто немыслимо. -- Не он меня покинул, а я его! -- Это другое дело. Только не говорите мне, что он вам hglemk: я не могу это ни допустить, ни потерпеть. Она становится серьезной, ее скулы каменеют, взгляд делается неподвижным. -- Нет, это гораздо серьезней. -- Да что вы! Расскажите мне все, любовь моя! Вместо сорока восьми нас окружают теперь сто двенадцать любопытных, словно японцы в сингальских джунглях во время последней войны. Они сдерживают дыхание, надеясь увидеть заключительную часть наших игр. Девчонка ничего не замечает. -- Я узнала, что этот человек -- коммунист! -- говорит она. -- Что вы говорите? -- Да, вы не ослышались,-- отвечает она живо.-- Коммунист. Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все- таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его. -- Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев. Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и возвращает ей свободу. -- Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему. Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло. Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она "принадлежит" ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли? -- Трогательно,-- изрыгаю я,-- бесконечно трогательно! Ваша жизнь -- это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно! Садисты Булонского леса придвигаются на двадцать сантиметров ближе к нам. Она продолжает. -- Десять дней назад мой друг прислал мне избирательный плакат. На нем под серпом и молотом была его фотография. Как я не умерла в этот момент? Этот вопрос я буду задавать себе всю оставшуюся жизнь. О, человеческий организм более устойчив, чем думают. -- Конечно,-- соглашаюсь я.-- И что вы сделали? -- Я порвала с ним. -- По телефону? -- Да. Он не заслужил даже прощального письма. Я сказала ему, что запрещаю меня видеть, что я испытываю к нему лишь ненависть и презрение. -- Настоящий кусок жизни! -- вкрадчиво говорю я.-- Похоже на пьесу Бернстайна, ухудшенного Жоржем Онэ! -- Да, похоже. Необычайно красивая слеза блестит на ее ресницах. Она моргает, и слеза падает в траву, как капля утренней росы! Ой-ой- ой! Придется принять таблетку аспирина -- что-то творится с моей головой. -- И как же этот граф отреагировал? -- Он был в отчаянии! Он умолял меня по телефону! Он клялся, что, если я порву с ним, он покончит с собой. Он открыл ящик стола и сказал, что берет пистолет. Ноги моего дыхания запутываются в сетях моего изумления. -- Что было дальше, моя нежная красавица? -- Я повесила трубку. Я терпеть не могу угнетающих сцен. -- Он покончил с собой? -- каркаю я. Она пожимает плечами. -- Ну что вы, мужчины слишком трусливы! Я предпринимаю усилия, достойные похвалы, чтобы восстановить ритм моего дыхания. -- Скажите, прекраснейшая Наташа, очарование глаз, восторг сердца, вы, которая посрамляет розы и заставляет бледнеть утро, вы когда-нибудь читаете газеты? -- Конечно,-- говорит она.-- Я читаю "Ар", "Кандид" и "Минют". -- Я хочу сказать, ежедневные газеты! -- Нет,-- возмущается моя прекрасная блондинка.-- Конечно же, нет. Я ненавижу эту скандальную прессу, которая причиняет нам столько зла. -- А телефонный разговор, о котором вы говорите,-- это было утром на прошлой неделе? Точнее, во вторник? Она широко открывает глаза и рот. Ее грудь высоко поднимается. Брови удивленно изгибаются. -- Да, откуда вы это знаете?.. -- Я забыл вам сказать, что я обладаю даром ясновидения. -- До такой степени? Это потрясающе! Она опрокидывается на лужайку и смотрит в голубое небо, в котором застыли легкие облака. -- В самом деле, именно во вторник на прошлой неделе. Вы фантастический человек,-- невнятно говорит она, проводя своим шаловливым языком по пухлым губкам. Я награждаю ее страстным поцелуем. Когорта наблюдателей испускает вздох и придвигается к нам еще ближе. -- У меня есть лишь один недостаток,-- говорю я.-- Я являюсь руководителем партячейки своего квартала. Она фыркает, встает, дает мне пощечину и убегает. Я ее не останавливаю. Мне больше нечего ей сказать, и я знаю, где ее можно найти. Расстроенные садисты рассеиваются по лесу. ГЛАВА XVI Я направляюсь в свою конуру. Каждый раз, когда мне приходится провести недели две вдали от нее, по возвращении меня всегда удивляет ее странный запах. Это запах администрации. Старая мебель, старая драпировка, старые бумаги. У старых бумаг, заметьте, запах не одинаков. Он зависит не столько от качества бумаги, сколько от текста, который на ней напечатан. При одном и том же качестве бумаги пачка уведомлений имеет другой запах, нежели пачка ордеров. Попробуй пойми почему! Архивная регистрационная книга пахнет иначе, чем регистрационная книга бакалейщика. Я рассыпаю приветы и шутки. Затем поднимаюсь в отдел уголовной картотеки. Сотрудник отдела говорит мне, что он как раз получил через курьера фото одного типа, некоего Матье Матье. Я беру снимок. На нем изображена группа рыбаков, снятых с гирляндой форели. На заднем плане виднеется невзрачное лицо. Кто- то из Белькомбежской полиции обвел его жирным кружком. -- Можно увеличить эту рожу,-- говорю я.-- Надо бы отнести фото в лабораторию. Но папаша Катаплазм, король уголовной картотеки, встряхивает своим яйцеобразным черепом, который похож на суппозиторий, смонтированный на подшипниках. -- Не стоит, обойдемся лупой. Он берет вышеозначенный оптический прибор и углубляется в hgswemhe снимка. У этого человека, поверьте мне (а если не верите, пусть вам выкрасят щеки ртутно-хромовой краской), так вот, у этого человека, повторяю я, поскольку у вас совсем нет памяти, мозг, способный посрамить ЭВМ фирмы И.Б.М. -- Я узнаю этого господина,-- неспешно произносит он из-под своих усов старой крысы. -- Не может быть. Вы знаете Матье Матье? -- Это не его фамилия. Имя, да... действительно Матье. Вспомнил! Матье Матиас! Могу даже вам сказать, что он разыскивается полицией. Хотя уже нет, из-за срока давности... Подождите-ка, сейчас посмотрим. Кажется, он убил свою жену в состоянии опьянения... Он роется в ящике с карточками на букву "М". Его малюсенькие пальчики перелопачивают их с быстротой сошедшей с ума ротационной машины. -- Мы говорим "Матиас"... Ма... ти... ас! Вот, нашел! Он выхватывает четырехугольник лощеной бумаги, к которому приколота фотография. Ошибки нет, с поправкой в десять -- двенадцать лет это тот же самый человек, что и на снимке с рыбаками. Он читает: "Матиас Матье, родился 18 января 1905 года в Безезиле-Финде[45] (департамент Сена-и-Эр), проживает в тупике профессора Гродю в Аньере. Женат на Гуняфье[46] Соланж. Токарь. Убил свою жену 23 апреля 1953 года в состоянии алкогольного опьянения. Скрылся. Разыскивается прокуратурой департамента Сена". Я возвращаю карточку папаше Катаплазму. -- Спасибо. Это все, что я хотел узнать. Похоже, что дела начинают набирать обороты. Приободренный, я направляюсь к Старику. x x x С руками за спиной, с наморщенным лбом, с сияющей орденской ленточкой и озабоченным взглядом Босс расхаживает по ковру своего кабинета. -- По вашему мнению, мой добрый друг (я опять становлюсь его добрым другом), по вашему мнению (повторяет он, ибо он знает, что ваша память совсем плоха), графа Марто-и-Фосий убил, стало быть, садовник? Я отрицательно качаю головой. -- Не обязательно, господин директор... Он хмурит брови. -- Как не обязательно? -- У меня складывается впечатление, что граф покончил с собой. Послушайте, я изложу вам свою версию событий. Бредовый телефонный звонок от сумасшедшей Наташи был для Гаэтана де Марто- и-Фосий роковым. Она ему сообщает, что между ними все кончено. Он ее умоляет. Она непреклонна. Он прежде всего граф. Его менталитет, восходящий к крестоносцам, одерживает верх. Он угрожает самоубийством. Она смеется и тут же обрывает разговор. Тогда он стреляет в себя... -- Тремя пулями в сердце! -- шутит Босс. -- Именно так. Не забывайте, что ему пришлось наклониться над столом, на котором находился телефон. Чтобы направить на себя оружие, он должен был опереться локтем на этот стол. Его палец судорожно сжался... Три пули вошли одна за другой... Он упал... -- Но он... -- Знаю, -- перебиваю я. -- Он держал трубку правой рукой, и он me был левшой. По-моему, вот тут-то и вмешался Матье Матиас. Привлеченный выстрелами, садовник вошел в кабинет. Поскольку никто не появлялся, он занялся организацией мизансцены, по причине мне пока неизвестной, но которую он нам, надеюсь, объяснит, если нам удастся его разыскать. -- Это бессмыслица! -- восклицает Стриженый. -- Обычно преступления стремятся представить как самоубийство, а не самоубийство выдать за убийство. -- Обычно так и бывает, господин директор. Но бывают и исключения, которые подтверждают правило. Я чувствую, что Матье и является одним из этих исключений -- Ну хорошо, а дальше что? -- Затем он вернулся к своей работе и стал выжидать. Камердинер поднял тревогу, и Матье побежал за врачом. Босс становится все более и более скептичен. Он супится, а его нос выкачивает остатки воздуха из легких. -- Почему он исчез? Я смеюсь. -- Вот что произошло, патрон Матье подстригает кусты. Раздаются три выстрела. Он входит. Видит, что его хозяин мертв, и понимает, что тот покончил с собой. В ящике, в котором граф хранил револьвер, есть что-то, что вызывает вожделение у Матье,-- деньги! Он кладет их себе в карман. Но он боится вызвать подозрение, если поднимет тревогу. Поэтому он хочет сделать так, чтобы подумали, будто мотивом преступления явилась кража. Он вкладывает телефонную трубку в руку графа, затем уносит деньги, прячет их в коробку из-под завтрака и закапывает ее в кустах. Продолжение нам известно: он идет за доктором, отвечает на вопросы полицейских и т. д. На следующий день он возвращается, откапывает коробку и исчезает. -- Прикончив перед тем своего пса? -- Да. Не забывайте, что Матье пьяница. Зверь, убивший до этого свою жену. Собака хотела идти за ним. Для него это было слишком опасно. И тогда он заколол бедное животное вилами и ушел. Безусловно, он поселился в какой-нибудь деревне, как сделал это более десяти лет назад. Может быть,-- шучу я,-- его теперь называют Матиас Матиас. Мы его найдем, патрон. И вы увидите, что я был прав. Старик улыбается -- Ну что ж, это возможно. Я же убежден, что графа убил он. Он щелкает пальцами. -- Но, скажите-ка, я вот о чем думаю, а как же с остальным