Сан-Антонио. Голосуйте за Берюрье! --------------------------------------------------------------- OCR: MAV & SVM --------------------------------------------------------------- Издано в MAV & SVM. Тех. поддержка Леонтьев Ю. Распознавание ABBYY FineReader 4.0 Pro. с издания: "САН-АНТОНИО" Романы. Издательство "Дельта" Харьков 1994. Набор и верстка Microsoft Word 2000. Votez Bйrurier! Roman special-police. © 1961, Editions Fleuve Noir, Paris. ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ. ГЛАВА I. ГЛАВА II. ГЛАВА III. ГЛАВА IV. ГЛАВА V. ГЛАВА VI. ГЛАВА VII. ГЛАВА VIII. ГЛАВА IX. ГЛАВА Х. ГЛАВА ХI. ГЛАВА ХII. ГЛАВА ХIII, (или XII-бис для суеверных людей). ГЛАВА XIV. ГЛАВА XV. ГЛАВА XVI. ГЛАВА XVII. ГЛАВА XVIII. ГЛАВА XIX. ГЛАВА XX. ЗАКЛЮЧЕНИЕ (Я). Имена, Места действия И обстоятельства вымышлены. А персонажи? Гм?.. Надо еще посмотреть! С.-А. ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ Один великий писатель, фамилию которого мы утаим, чтобы его не скомпрометировать, написал недавно пространное письмо комиссару Сан-Антонио. Это письмо заканчивалось следующей фразой: "После 30 лет засилья Кафки, пусть нас от него освободят! Я желаю от всего сердца, чтобы ваша серия, Сан-Антонио, никогда не иссякла". Вот этому писателю и посвящено настоящее произведение. ГЛАВА I Честно говоря, ребята, априори, я ничего не имею против телятины. Надо же и коровам иметь детей -- это в порядке вещей! Но телятина целый день (и на завтрак, и на обед, и на ужин), телятина в течение двух недель, телятина, слишком или недостаточно поджаренная, может запросто стать сущей мукой, не r`j ли? Телятина в виде жаркого, эскалопа, рагу, оссо-буко (итальянское блюдо), фаршированного рулета -- такое не приснится даже в кошмарных снах! В конце концов начинаешь ее не переносить. Именно это я стараюсь объяснить Фелиции, моей славной маме, на террасе гостиницы "Сторожевая башня и Новая мэрия" (вместе взятые). Это заведение, славящееся своей чистотой, домашней кухней, видом на мельницу Тюрлюрю, любезностью хозяйки, роскошным японским бильярдом и бассейном с плавающими раками (восемью штуками, действительно плавающими, причем их никто, кроме кухонного персонала, не беспокоит), но заведение, в которое я очень не рекомендовал бы коровам посылать своих отпрысков. Мы в отпуске, мама и я. Это место нам посоветовал кузен соседа по лестничной клетке, который, как оказалось, является шурином хозяина. Он расхваливал ухоженность заведения, спокойствие края, красоту пейзажа. Поскольку я нуждался в отдыхе, мы позволили себя уговорить. И вот уже в течение двух недель мы уплетаем коровьих детей утром, в обед и вечером. Удивительно нетерпеливы местные жители. Они не ждут, пока телята станут быками. Они поедают свои доходы, так сказать, на корню. По части спокойствия жаловаться не приходится. Если не считать отставного унтер-офицера жандармерии, который храпит в соседней комнате, здесь не слышно никакого шума. Иногда мне кажется, что меня маринуют в доме отдыха с непроницаемыми стенами. Ко всему прочему, погода стоит плохая. Поначалу, однако, мы были оптимистами, поскольку человечек под зонтиком на нашем барометре предусмотрительно оставался в своем укрытии. И, наоборот, дама с зонтиком от солнца, предвещающая хорошую погоду, красовалась на авансцене. Наш барометр никогда еще не ошибался, никогда. Ведь он был швейцарским, поэтому мы ему верили. Но, возможно, он принял французское подданство, ибо обитал в нашем особняке в Сен-Клу? Как бы там ни было, но завлекающая улыбка девицы с зонтиком подстрекнула нас к отъезду. Я схватил Фелицию за руку, затем другой рукой подхватил наш большой чемодан, и мы неожиданно укатили, минуя вокзал, на моем автомобиле. Вот так мы и прибыли в Верхнее Сен-Тюрлюрю. Бессмысленно искать на карте Нижнее Сен-Тюрлюрю: его больше нет. Поскольку оно было вытянуто в длину, на его месте построили национальную автомагистраль, и все, что от него осталось, так это писсуар, который нижние сентюрлюрюнцы, эмигрировавшие в Верхнее Сен- Тюрлюрю, благоговейно перекрашивают каждый год к 14 июля[1] и возлагают к нему венок. В то же время Верхнее Сен-Тюрлюрю стал процветающим городишком. В нем имеется дополнительное почтовое отделение, которое одновременно является хлебным и газетным складом, а также бакалейно-табачной лавкой высшего разряда. Лавка в свою очередь разделена на две части, слева от двери располагается кафе с продажей табачных изделий и, представьте себе, со столиками для домино и стендом для метания дротиков (тот же Лас-Вегас, но чуть поменьше); справа -- бакалея ателье высшего разряда. Там продаются крупномолотая соль, горчица, дамские платья, дурацкие полусферические шляпки (действительно, дурацкие), кофты с кружевами на груди, нижнее белье ручной работы, вызывающее похоть, и такие плутовские трусики, что Поль- Эмиль Виктор купил бы три дюжины пар, готовясь к очередной экспедиции в Арктику. На упомянутом магазине две вывески: слева -- "Местная дырка", справа -- "Парижское изящество". Короче, в }rnl краю не соскучишься. Мы с мамой убиваем время, играя в рами[2]. Иногда к нам присоединяются жильцы гостиницы, ибо в ней проживают избранные. Сюда приезжают отдыхать достойные люди. Среди них: бывший налоговый инспектор с супругой; бывший унтер- офицер жандармерии -- храпун, о котором я уже упоминал; девица восьмидесяти четырех лет, которая играет по воскресеньям в церкви на фисгармонии, и чета пятидесятилетних голубков, любимцев компании (после меня), которые являются англичанами и не скрывают этого. -- Ты скучаешь, сынок? -- заботливо спрашивает меня Фелиция. Потрясающий факт: вот уже полчаса как сияет солнце, и все обитатели гостиницы высыпали на террасу, кроме двух англичан, недовольных тем, что прекратился дождь. -- А ты нет? -- отвечаю я вопросом на вопрос. -- С тобой мне никогда не скучно,-- говорит мама. Милая дорогая мама! Она могла бы десять лет сидеть на муравейнике и быть в восторге, лишь бы я находился в поле ее зрения. Некоторое время мы молчим. -- Знаешь, что нам следовало бы сделать, ма? Отправиться провести последнюю неделю на Лазурном берегу. Укладываем чемоданы -- и завтра ты просыпаешься у Средиземного моря. -- Как захочешь, сынок. Конечно, я знаю, что она предпочла бы остаться здесь. Атмосфера старой "Сторожевой башни" ей по душе. Она в окружении людей своего возраста, и все всегда вместе. Играют в рами, затем снова рами. Игра идет на скромные подарки, которые покупают в "Парижском изяществе", где продают также и разные фривольные штучки. У меня уже собралось два кольца для салфеток из настоящего белого дерева, четыре брелока, ручка, в которой можно увидеть мэрию, старую башню, мельницу и церковь Сен-Тюрлюрю, и шесть галстуков, на самом красивом из которых изображена лошадиная голова на красно-фасолевом фоне. Какое-то мгновение я испытываю нерешительность. Мне приходится выбирать между одолевающей меня скукой, граничащей с неврастенией, и желанием доставить удовольствие маме. Потом я думаю про себя, что, поскольку мы не расстаемся, ее счастье останется неизменным и что средиземноморское солнце не испортит картину нашего отдыха. Из-за этого гнилого лета мы выглядим такими же загорелыми, как таблетки аспирина. Загоревшим кажется один только инспектор, потому что он недавно перенес желтуху. -- Ну что, едем, мама? -- Едем,-- говорит она, силясь придать жизнерадостность своему голосу. Она слегка шмыгает носом, что у нее является признаком беспокойства. -- Что скажет мадам Ригоден? Это хозяйка гостиницы. -- Я ей объясню, что мне позвонили из Парижа и отзывают по срочному делу. Не беспокойся. Если она будет слишком недовольна, я ей уплачу неустойку. Успокоившись, мама поднимается наверх, чтобы упаковать чемоданы. Я решаюсь атаковать хозяйку. Это достаточно крупная дама, ее грудь похожа на две тыквы в мешке. Она укладывает ее на прилавок или при ходьбе отклоняется назад, чтобы под ее тяжестью не опрокинуться вперед. Когда я вхожу в столовую, она ведет подсчет, длинный, как рулон туалетной бумаги. Ее муж, кухонных дел мастер, стоит рядом и наблюдает. Я не осмеливаюсь их беспокоить в этот ответственный момент и сажусь в углу. Служанка надраивает произведение hqjsqqrb` из гипса, представляющее собой громадного волкодава со свисающим языком. Это украшение номер один раздаточного столика. Служанка еще более безобразна, чем произведение искусства. Это бледная рыжая баба с прямыми жесткими волосами. Она старая, плоская и недалекая. Откровенно говоря, меня здесь не балуют. Вот уже две недели, мои милые красавицы, ваш друг Сан-Антонио вынужден соблюдать целомудрие. Это уже многовато. Я-то не привык изображать из себя аскета. Я не располагаю достаточным запасом прочности, чтобы позволить себе столь продолжительное воздержание. В состоянии, в котором я нахожусь, мне не следовало бы даже доверять пасти стадо коз! Пастушье время могло бы стать моим временем! Служанка наклоняется, чтобы подобрать с полу булавку (она читала "Жизнь Ротшильдов" в издании "Созвездие"[3]). Ее жалкая угловатая задница оставляет меня равнодушным. Но мое воспаленное воображение рисует мне совсем иные картины, более округлые, более аппетитные и более завораживающие. -- О чем задумались, дружище? На меня обрушивается тяжелая лапа, едва не разносящая вдребезги мою ключицу. Я оборачиваюсь и обнаруживаю отставного унтер-офицера. Он лысый, багровый, с кошачьими усами, утиным носом и маленькими глазками, похожими на башмачные кнопки. Это бонвиван, его особая примета -- отсутствие раскатистого "р". -- Предаюсь сладостным мечтам,-- говорю я. Его брови, напоминающие козырек кепи, сходятся. Несмотря на его плешивость, он все равно узколоб. За сорок лет ношения форменной фуражки ему совсем отшибло мозги. -- А меня мучает мочевой пузырь. Каждого из нас что-нибудь да беспокоит. Он хватает лежащую газету и читает заголовки. -- По-прежнему ничего нового по поводу убийства кандидата в депутаты от Белькомб-на-Му,-- скептически замечает он. Я молчу. В его голосе слышится что-то едкое и провоцирующее. Ой знает, кто я, и не скрывает от меня, что считает нынешних полицейских салонными шаркунами. Поэтому я предчувствую новые сарказмы и готовлюсь им противостоять. -- В мои времена подобное дело распутывалось в течение дня. -- Да? -- А как же иначе! У этого кандидата были враги, их легко установить. Один умело проведенный допрос -- и я вам выдаю виновного. -- Враги политиков -- не обычные враги,-- возражаю я. -- То есть? -- Они не обязательно должны знать жертву. Они действуют по убеждению, а не по личным мотивам. -- Чепуха! -- дерзко отвечает мне экс-унтер-офицер и заключает: -- Заметьте, речь идет о кандидате от крайне левых. Невелика потеря! Я понимаю, что полиция закрывает глаза на подобные дела! Я ошеломленно провожаю его взглядом и хватаю оставленную им газету. Это местный листок "Белькомбежской мысли", Поскольку Белькомб-на-Му, являющийся супрефектурой департамента Сена-и-Эр (полагаю, это всем хорошо известно), находится всего лишь в четырех километрах от Сен-Тюрлюрю. Там происходят частичные выборы по причине смерти одного из депутатов. На прошлой неделе кандидат от коммунистов был убит у себя дома тремя револьверными выстрелами в упор. Политическое преступление. Полиция с осторожностью занимается этим делом и до сих пор безрезультатно. Я понимаю моих коллег. Мы не очень любим совать свой нос на минное поле. Отложив местную сплетницу, я подхожу к хозяевам гостиницы в тот момент, когда мадам объявляет результат своего подсчета -- 60 543 франка и 60 сантимов. Эти обычные безобидные, как любые другие, цифры обладают способностью повергать съемщиков постелей в пучину раздумий. -- Вы что-то хотите? -- интересуется тем Временем хозяйка. Я показываю на квитанцию с только что объявленной суммой и говорю: -- Это моя? Моя шутка не доходит до нее. Она думает, что я показываю на ее ручку, и с вежливой улыбкой отвечает мне: -- Вы, должно быть, ошибаетесь, господин комиссар: это не ваша ручка, а моя. Я собираюсь ее вывести из заблуждения, как неожиданно в гостиницу вихрем врывается почтальон. Это один из тех почтальонов, которые в наше время больше не встречаются. Он высокого роста, облачен в тиковое одеяние, которое свободно болтается на его длинных узловатых конечностях, а нос у него, как у виноградаря, завершающего свою карьеру. -- Слыхали новость? -- вопит он свистящим голосом, ибо забыл свою вставную челюсть в стакане "Чинзано". -- Нет! -- отвечают хором торговцы жареной картошкой. -- У нас еще одного убили! -- Одного кого? -- осведомляются в один голос объединенные подбиватели счетов. -- Кандидата в депутаты, черт побери! Заинтересовавшись, я подхожу к нему. -- Вы хотите сказать, что убит новый кандидат от коммунистов, как и его предшественник? -- вкрадчиво спрашиваю я. Почтальон приподнимает козырек своего кепи, отчего сразу становится похож на одну из карикатур Альдебера. -- На сей раз не коммунист, а кандидат от национального союза за республику! Тут я, дети мои, призадумываюсь. Неужели мы имеем дело с широкомасштабной вендеттой? -- Как это случилось? -- спрашиваю я. Почтальон косится на пустой прилавок. Хозяин, понимающий, что означает сей взгляд, наливает ему стакан красного вина, который представитель почтового ведомства осушает за время меньшее, чем требуется отправителю письма для наклейки на конверт марки с изображением Пятой республики. -- Как с Маразмом! -- Кто такой Маразм? -- Ну, знаете, тип времен Революции, которого некая Шарлотта зарезала в ванне. -- Вы хотите сказать -- "Марат"? Он кивает своим кепи. -- Может быть, в Париже его так и называют, но в наших школах нам говорили "Маразм". -- Кандидат был заколот в своей ванне? -- Да. Супруга обнаружила его бледного и обескровленного. Ему перехватили сонную артерию опасной бритвой, его собственной, кстати! -- Если бы брился электрической, с ним бы этого не произошло,-- не могу я удержаться, чтобы не пошутить. Но моя шутливая реплика ни у кого не вызывает улыбки, напротив, она мне стоит возмущенных взглядов присутствующих. Я прочищаю горло. -- Он был один дома, когда это произошло? -- Вовсе нет. Дома были жена, старуха мать, двое его детей, прислуга, охотничья собака и две горлицы в клетке. -- И никто ничего не слышал? -- Никто. -- Может быть, это самоубийство? -- Судя по первым выводам полиции, похоже, нет. Я чешу затылок. В этот момент по лестнице спускается мама, держа в руках чемоданчик из крокодиловой кожи, в котором она хранит наши драгоценности. -- Ты предупредил, сынок? -- спрашивает она меня вполголоса. Я отрицательно трясу головой. -- Отменяется, мама. Мы никуда не едем. Она принимает это сообщение спокойно, моя Фелиция. Она раз и навсегда решила для себя: все, что исходит из моих уст, для нее свято. Однако она не может удержаться, чтобы не пробормотать: -- Не едем?.. Но почему? -- Сегодня, мама, прикончили еще одного кандидата от Белькомба. Это представляет интерес. Я ее расцеловываю, как в самые торжественные моменты. -- Я прогуляюсь к местным блюстителям порядка. Если вдруг опоздаю к обеду, садись за стол сама. Она подавляет вздох сожаления и смотрит на меня глазами, полными снисхождения и прощения. Я выруливаю машину из гаража, где она покрывалась пылью между грузовичком по доставке товаров на дом и поржавевшим трактором. И как раз в тот самый момент, когда я покидаю внутренний дворик, господин Морбле[4], экс-унтер-офицер жандармерии, преграждает мне дорогу, скрестив руки над головой. -- Вы направляетесь в Белькомб? -- Да. -- Вас не затруднит прихватить меня с собой? Знаете, что случилось? Угрохали еще одного кандидата в депутаты! -- Не может быть,-- говорю я, открывая ему дверцу. ГЛАВА II Полицейский участок Белькомба напоминает улей, это я вам говорю. Можно подумать, что находишься в универсальном магазине "Галери Лафайет" во время предпраздничной распродажи. Тут жандармы и постовые, стражи порядка и укротители беспорядков, полицейские в штатском и штатские в форме, местные коллеги и ребята из госбезопасности. Я уже не говорю о журналистах, слетевшихся на объедки бараньего жаркого. Все это кишит, кричит, вопит, дымит, перекликается и откликается. Пока я с трудом припарковываю свою тачку, экс-унтер-офицер Морбле, привыкший находиться в передовых шеренгах, устремляется в комиссариат, как майор индийской армии во главе своего полка. На него тотчас же бросаются два жандарма. -- Вы куда? Морбле представляется. Его бывшее звание не производит никакого впечатления на жандармов. -- Проваливайте! -- гремят они. -- И это вы говорите мне! -- подпрыгивает от возмущения Морбле. -- Я убежден, друзья мои, что могу оказать неоценимое содействие и... В ответ он удостаивается пинка ногой в то место, куда порой вставляют термометр. После такого поворота событий подхожу я, протягиваю им свое удостоверение. -- Этот господин со мной! -- говорю я. На сей раз мы удостаиваемся попеременного приветствия под jng{pej. Взбешенный, Морбле отряхивает пыль со своего атлетического зада, костеря на чем свет стоит двух жандармов. Кто-то из старших по званию спрашивает, что здесь происходит. Жандармы отвечают: "Ничего страшного", начальник говорит, "0'кэй!" Мы входим. Мое появление вызывает всеобщую тишину. Парижские полицейские остолбенело глядят на меня, потом ошалело -- Друг на друга. Наконец главный комиссар Конруж (который заступил на этот пост в прошлом году вместо главного комиссара Конвера, чего начальник, будучи дальтоником, даже не заметил)[5] устремляется мне навстречу. -- А, это ты, красавчик! Тебя тоже бросили на это дело? -- Неофициально,-- уточняю я. В сущности, это всего лишь полу ложь. У коллег появляется гримаса неудовольствия. -- Ну, тогда нам ничего другого не остается, как отправиться на рыбалку,-- насмешливо замечает один из них.-- Похоже, в этих местах объявилась форель. Конечно, это лестные слова, но они пропитаны едва прикрытым неудовольствием. По-моему, если я вмешаюсь в это дело по собственной инициативе, мне основательно будут совать палки в колеса. Я перехожу на шутливый тон. -- Не стоит об этом столько говорить. Просто Старик, любопытный, как ласка, попросил меня поподробнее разузнать об этом деле. Есть что-нибудь новое об этих двух убийствах? -- Беспредельный ноль,-- замечает Конруж.-- А-а, мы надолго завязли в этом дерьме. Это одно из тех дел, где продвижение по службе не светит. -- Раздавим бутылочку? -- предлагаю я.-- Я вас всех угощаю, доблестные собратья. Это их немного смягчает, и мы отправляемся в кафе на Большую площадь, которая находится на маленькой прилегающей улочке. Я заказываю виски для всех. Вышеупомянутый унтер-офицер Морбле после второго глотка начинает изводить всех своими разглагольствованиями. -- В этом деле нет ничего сложного, мои юные друзья. Нужно объявить в городе осадное положение. Основательно допросить всех жителей, дом за домом, не упуская ни детей, ни стариков, пока кто-нибудь не сознается. Клянусь вам, что, действуя таким образом, вы быстро добьетесь результата. Итак, господа, на карту поставлен престиж французской полиции! Наш долг -- показать народу, что нельзя безнаказанно убивать тех, у кого хватило мужества изъявить желание стать нашим избранником. -- Кто этот старый хрен? -- спрашивает один из инспекторов, указывая на унтера. Экс-унтер дрожит от негодования. Я его успокаиваю. -- Знакомый по пансионату,-- примирительно поясняю я коллегам.-- Мы вместе кормимся в соседней харчевне. -- Одним словом, он тебе в срочном порядке заменил Берюрье? -- Что-то в этом роде. Главный комиссар дергает меня за рукав: -- Скажи-ка, твое неофициальное участие, не является ли оно чисто приватным? -- Твой мизинчик оказался на длинных волнах,-- соглашаюсь я.-- Ты же знаешь, что я, как охотничья собака: как только где-нибудь появляется загадка, меня не удержишь. -- Ах вот как,-- вздыхает главный.-- Так вот, парень, разнюхивай по своему усмотрению и, если что-то узнаешь, сообщай мне. Я ничего не имел бы против твоего негласного сотрудничества. Конруж в добром настроении! Он не без удовольствия готов bnqonk|gnb`r|q моими мозгами. -- А теперь в двух словах обрисуй мне ситуацию,-- прошу я. Мы уединяемся в конце стола, и он кратко меня информирует: -- Ровно семь дней назад, на следующий день после собрания избирателей, депутат от коммунистов, граф Гаэтан де Марто-и- Фосий[6] был поднят с постели телефонным звонком. Он встал, чтобы ответить. Его камердинер, который занимался своими утренними обязанностями, услышал, как граф сказал: "Алло!" Он уловил несколько выстрелов, которые принял за выхлопы глушителя какого-нибудь грузовика. Двадцать минут спустя он понес своему хозяину завтрак. Завтрак солидный, ибо у графа был завидный аппетит: икра, копченый лосось, куриное желе, варенье из роз и бутылка домашнего вина. У него вывалился поднос из рук, когда он обнаружил лежащего в луже крови графа Марто-и-Фосий. Его правая рука все еще крепко сжимала телефонную трубку. Он схлопотал три пули в грудь. Все три попали в сердце. Все три выстрела были произведены менее чем с пятидесяти сантиметров -- явное свидетельство того, что убийца находился в комнате. Но не было обнаружено ни следов, ни отпечатков. Никто не видел подозрительной личности в окрестностях. Подозрение пало на камердинера, но он в момент выстрелов находился рядом с кухаркой. Что касается второго убийства, сегодня утром, он повторил мне лишь то, что рассказал почтальон Тюрлюрю. Жорж Монфеаль[7], кандидат от национального союза за республику, лег спать поздно после бурного собрания, которое проходило в зале для бурных собраний Белькомба-на-Му. На нем присутствовало с дюжину избирателей, в том числе его супруга, мать, тесть, сын, его садовник и прачка, друг детства, звукотехник, прислуга, безголосый оппонент и широкая публика. Он встал рано утром и написал тексты шести листовок и одной речи, после чего пошел принять ванну, в то время как члены его семьи занимались каждый своим семейным делом. Спустя час супруга Монфеаля, не дождавшись его выхода из ванной, постучала в дверь. Затем вошла и упала в обморок при виде ужасного зрелища. -- Значит, дверь ванной не была заперта изнутри? -- удивляюсь я. -- Нет. Защелка была заблокирована уже несколько недель. -- И никто никого не видел входящим в дом? -- Нет. О, это не подарочек, дружище Сан-А! -- У тебя есть какие-нибудь предположения по поводу этих убийств? -- Какой-то чокнутый, вне всякого сомнения. В городе есть один свихнувшийся тип, которого разговоры о политике выводят из себя. -- Есть еще другие кандидаты на это место? -- У независимой партии всегда имеется свой кандидат. -- У претендента, наверное, сейчас от страха мошонка отвисла! -- бормочу я. -- Еще бы! Заметьте, что отныне к нему приставлена охрана -- три телохранителя, которые не отстают от него ни на шаг. Я почесываю нос. Коллеги уже повторили несколько раз заказ, и тон разговора поднялся на октаву. Папаша Морбле продолжает расточать деловые советы "юнцам" современной полиции. -- Следует остричь всех женщин в округе, чтобы заставить их говорить! -- утверждает он.-- Эти шлюхи очень дорожат своими гривами. Он гладит себя по черепу, столь же гладкому, как оливки, и продолжает: -- Что касается мужчин, я знаю два способа: мордобитие для робких и паяльная лампа для крутых. Начинать надо с мэра для ophlep`, затем -- муниципальный совет, влиятельные люди города. В общем -- всех! Понадобится дополнительная рабочая сила, согласен. Но дело стоит того, чтобы привлечь весь личный состав. Слушатели лишь посмеиваются и спрашивают у него, не согласился ли бы он оказать содействие. -- Само собой,-- гордо заявляет Морбле.-- Я даже готов заняться самыми несговорчивыми! С паяльной лампой я буду их допрашивать пачками по десять человек сразу! Я оставляю его нести околесицу и продолжаю интервьюировать Конружа. -- Вернемся к первой жертве. Кто ему звонил в момент драмы? Вопрос приводит его в замешательство. -- Не знаю. Когда камердинер обнаружил тело, связь была прервана. -- А ты пытался выяснить, откуда звонили? -- Я... То есть сейчас мы этим занимаемся. То, что он не задумывался над этой проблемой, видно так же хорошо, как двенадцатиэтажный дом в деревне. -- Нашли ли орудие преступления в первом случае? -- Там был использован принадлежащий графу револьвер. Он остался на месте преступления. -- Версия о самоубийстве исключается? -- Необязательно, только трудно представить типа, всаживающего себе в сердце три пули подряд. После первой же он вырубился бы и выпустил револьвер. -- Как сказать. Надо бы узнать мнение медицинского эксперта и баллиста. Если палец судорожно прижал курок, то пистолет может выстрелить несколько раз, прежде чем рука упадет. -- Ты забываешь, что граф не был левшой и что в момент наступления смерти он держал телефонную трубку в правой руке. Последний аргумент меня убеждает. -- Согласен, сынок, это убийство. Ты уверен, что слуги не были в сговоре с убийцей? -- Два немощных старика, которые служат у графа сорок лет? Ты что, смеешься? Они его воспитали, этого Гаэтана, и они льют слезы, как будто убили их собственного сына! Я встаю. -- Ты позволишь мне самому осмотреть место происшествия? -- При одном условии. -- Слушаю тебя, мой прекрасный Конруж! -- Результаты твоих наблюдений будут исключительно в моем распоряжении. Я не против, чтобы ты ел из моей тарелки, но при условии, что ты сам вымоешь посуду. Я даю ему обещание и покидаю на цыпочках кафе, чтобы Морбле этого не заметил. ГЛАВА III Граф Гаэтан де Марто-и-Фосий, бывший коммунистический кандидат от Белькомба-на-Му, обитал в частном особняке XVIII века, расположенном в глубине приятного дворика, посреди которого булькает простатический фонтан, окруженный замшелым водоемом. Стены дома увиты более или менее девственным виноградом; ливанский кедр перед крыльцом и статуи Дианы насмешливо созерцают вас, поглаживая шеи своих козочек. Крыльцо сильно выступает вперед, что объясняет прогрессивные взгляды усопшего. Я резко дергаю колотушку, которая как раз представляет собой молот (вырезанный местным умельцем с перевала Серпа), и дверь открывается. Меня встречает старикан с серой, морщинистой и изможденной горем физиономией. Он похож на aeggsas~, хорошо мне знакомую щуку (из нее сделали чучело в ресторане, который одно время был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины. -- Что угодно господину? -- лепечут эти три четверти века преданной и верной службы. Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться. -- Проводите меня на место драмы,-- предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи. В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их. -- Господин с брыжами -- это прапрапрадед господина графа. Этот, с жабо, его прадед, который был другом Монгольфье[8], изобрел штопор с обратным винтом. -- А господин с бородкой? -- обеспокоено спрашиваю я. -- Это Ленин,-- отвечает слуга. -- Мне кажется, что в самом деле я его где-то видел. Ладно, объясните мне, как это произошло. Он, должно быть, в совершенстве отработал свою версию, поскольку выдает ее, как герой-любовник Французского национального театра барабанит тираду Сида. -- У графа болела нога, и ему трудно было подниматься по лестнице, поэтому он оборудовал себе спальню в курительной комнате, примыкающей к библиотеке. В день убийства... Новый приступ всхлипываний напоминает скрип ржавой, с трудом закрывающейся калитки. -- В день убийства,-- продолжают полосатые мощи,-- когда я готовил завтрак, я услышал телефонный звонок. Звонок прозвенел два или три раза. Потом граф снял трубку, и я услышал, как он сказал: "Алло!", ибо у графа, как у настоящего трибуна, был зычный голос. -- А потом? -- Потом раздались приглушенные выстрелы; честно говоря, мне показалось, что они исходили снаружи -- иногда такой звук издают автомобили. -- Что дальше? -- Я приготовил поднос и направился прямо в комнату к графу. Я постучал. Он не ответил. Я осмелился войти. Комната была пуста, зато дверь, ведущая в библиотеку, была открыта. Я подошел к проему двери и увидел... На сей раз его всхлипывания напоминают чиханье старой простуженной лошади. -- Что вы увидели? -- Господин граф лежал на этом вот ковре, который вы видите, около ножки стола. Он был весь в крови и держал телефонную трубку. Сам аппарат свалился со стола и лежал возле него. У cnqondhm` графа были широко открыты глаза. Казалось, он смотрит на меня. И он прикрывает свое изможденное лицо, напоминающее сушеный сморчок. -- Пока буду жив, у меня перед глазами будет стоять это зрелище. -- А дверь, ведущая в холл? -- Была закрыта. -- Мог ли кто-нибудь скрыться через нее? -- Конечно, поскольку мы были на кухне, Мариза и я. Только дверь холла выходит во двор, а там в это время находился садовник, который подстригал розы. Я киваю. -- Есть другие выходы? -- Через кухню, но там были мы. -- Что вы предприняли, когда обнаружили вашего хозяина? -- Подбежал к окну и позвал садовника. Я попросил его срочно сбегать за доктором. -- Почему вы не позвонили ему? -- Потому что телефон был залит кровью... Потому что граф зажал трубку в своей бедной руке... И потом доктор Фюмляр[9], который был другом господина графа, живет как раз на противоположной стороне улицы. -- Что вы делали потом? -- Я пошел на кухню предупредить Маризу... -- Вы шли через холл? -- Да. -- И вы ничего не заметили? -- Ничего. Я снова возвращаюсь в холл и внимательно его осматриваю. -- В общем, предположим, что убийца, после того, как выстрелил, прошел через холл и поднялся по лестнице. Мог он уйти в то время, когда вы возвращались в кухню, а садовник отправился за доктором? -- Конечно,-- соглашается пикоподобный слуга,-- только... -- Что только? -- Садовник, когда я ему сказал, что в графа стреляли, начал кричать и поднял на ноги весь квартал. Он еще не успел пересечь улицу, как сбежались люди... Я недовольно соплю. Этот убийца-призрак определенно мне не нравится. У меня такое впечатление, ребята, что мы попали в какой-то роман Агаты Кристи, правда? Убийство хозяина в библиотеке, дряхлый старик слуга, садовник, подстригающий розы, старая кухарка на кухне и отсутствие улик -- все это очень в духе моей знаменитой сосестры. Если когда-нибудь Агата удосужится пролистать это замечательное произведение, она подумает, что я забрался в ее малинник. Однако это не в моих правилах. Это тот самый случай, когда действительность превосходит вымысел, как сказал некто. -- Можно увидеть Маризу? -- Конечно, мне за ней сходить? -- Нет, я пойду с вами. Я следую за ним по сырому коридору со вздувшейся штукатуркой. Мы входим в кухню размером чуть поменьше площади Конкорд. За обеденным столом бесконечно старая женщина чистит три червивые репы. -- Мама,-- обращается к ней слуга,-- вот полицейский. -- Это ваша мама? -- поперхнувшись, спрашиваю я, косясь на старика. -- Да,-- отвечает слуга.-- Она поступила на службу к деду cnqondhm` графа при короле Карле Х[10]. Я ее называю "Мариза", ибо было бы неприлично называть кухарку "мама". Я наклоняюсь к старухе. Она огромна, как орешек. -- Для нас большое горе, что убили этого мальчика,-- произносит она голосом, напоминающим хлюпанье воды в сапогах. -- Кстати, а сколько лет было графу? -- осведомляюсь я. -- Шестьдесят два года,-- отвечает слуга. -- Что вы делали после того как сообщили маме? -- Мы вернулись на место... -- Где дверь служебного хода? Он мне ее указывает. Вверху она застеклена. Я открываю ее и констатирую, что она выходит на старенькую улочку. Перед своей дверью работает бочар. -- Его расспрашивали? -- указываю я на бочара. -- Да,-- отвечает слуга. -- И он никого не видел выходящим от вас? -- Никого. Тем не менее он находился там, где вы его сейчас видите. И тайна, дети мои, густеет, как застывающий холодец. Дело превращается в загадку закрытой комнаты. Мне доводилось иметь дело с загадками закрытых домов[11], но они не имели никакой связи (даже сексуальной) с загадкой данного убийства. -- Через какое время появился врач? -- Почти сразу же. -- А полиция? -- Спустя двадцать минут. -- Обыск в доме делали? -- Снизу доверху. -- И ничего не нашли? -- Ничего. -- Ваш хозяин не был женат? -- Нет. -- Наследники есть? -- Не считая маленькой ренты маме и мне, он все завещал компартии. Я бросаю взгляд на часы. Кстати, о компартии -- мне пора возвращаться к своей партии блюстителей порядка. -- Садовник живет в этом квартале? -- Нет, в окрестностях Верхнего Тюрлюрю. Как это забавно! -- И он сюда приходит сколько раз в неделю? -- Два раза в неделю, чтобы ухаживать за газоном. -- Его имя? -- Матье Матье. -- Вы заикаетесь или это двойное имя? -- Это его имя и фамилия. -- Хорошо. Благодарю вас. Достойный слуга приободряется: -- Ах, господин полицейский, дай вам бог поймать преступника! -- Я бы ему глаза повыкалывала,-- в душевной простоте утверждает Мариза, потрясая ножом. Когда я возвращаюсь в бистро, вся моя теплая компания сидит в прежнем составе. Морбле так набрался, что объединенное министерство Возлияний и Самогоноварения вполне могло бы зачислить его в разряд своих исторических памятников. Коллеги помогают мне погрузить его в машину, и я направляюсь в Сен-Тюрлюрю с головой, полной вопросительных знаков, все как один более или менее выдержанных в стиле Людовика XV. По дороге Морбле объясняет мне, что мы, полицейские в штатском, всего лишь ничтожные шутники. Одна лишь национальная жандармерия способна разобраться в этом деле. Он расхваливает dnqrnhmqrb` этого элитарного корпуса и начинает плакать от умиления. Потом он засыпает, что является для меня добрым утешением. x x x Когда я объявляюсь в нашей гостинице, рыжая и потасканная горничная сообщает мне, что мама поднялась к себе переодеться к обеду, который вот-вот начнется. Я решаю слегка перекусить, прежде чем нанести визит Матье Матье, Устраиваюсь за нашим столиком и извлекаю салфетку из роскошного бумажного конверта, как вдруг раздавшийся на террасе голос заставляет меня вздрогнуть. -- Послушайте-ка, инспектор х...! Нечего прятать червовую семерку, а то я заставлю вас проглотить все тридцать две карты без приправ! -- Но, друг мой,-- протестует тонкий голосок обвиняемого,-- вы ошибаетесь. -- Не смешите меня, у меня губы потрескались. Я встаю, словно погруженный в гипноз. Этот голос, этот благородный и грассирующий голос существует в мире лишь в единственном экземпляре. И он принадлежит знаменитому Берюрье. Я выхожу на террасу и обнаруживаю моего приятеля, расположившегося за столиком напротив налогового инспектора. Он без пиджака, в рубашке (роскошной рубашке цвета голубой лаванды) и в подтяжках шириной с туалетное полотенце, на которых изображена взбирающаяся по лиане обезьяна. Старая шляпа надвинута до переносицы, он небрит, пахнет вином -- Толстяк играет в белот. Мой приход не очень его впечатляет. -- А, вот и ты,-- говорит он, протягивая мне два пальца, поскольку остальные удерживают трефовую терцию.-- Я прибыл сюда сразу, как только ты уехал. Я бы последовал за тобой, но дорога меня вымотала. Он указывает на хилого постояльца, который сидит напротив него. -- Ну и жулики тут живут в твоей "Башне"! По виду этого очкарика и не подумаешь, но он так умеет передергивать карты, что даже не всякому фокуснику это под силу. Не удивительно, что он был налоговым инспектором. У этого пингвина, должно быть, в крови вытряхивать деньги из налогоплательщиков. Налоговый инспектор вспыхивает. -- Месье, вы хам! Я не позволю... -- А ты кто такой? -- в упор и не допускающим возражений тоном спрашивает Его Величество Берюрье.-- В гробу я тебя хотел видеть... Потом, швыряя свои карты на стол, он добавляет: -- Послушай, он мне надоел, я бы предпочел играть в домино со священником! Берюрье встает и, оттягивая новые подтяжки, хлопает ими по своему мощному торсу. -- Я рад тебя видеть, Сан-А,-- жизнерадостно говорит он.-- Видал мою пращу? И он снова оттягивает подтяжки. -- Это подарок продавца рубашек, которому я помог избежать штрафа. -- Они восхитительны,-- соглашаюсь я.-- Настоящее произведение искусства. -- Похоже, что они привезены из Америки. -- Я так и подумал. -- Пусть говорят, что хотят, но по части изящества америкашки не нуждаются в наших уроках. Ты видал когда-нибудь во Франции r`jhe подтяжки? -- Никогда,-- поспешно отвечаю я. -- Вот поэтому я и хотел бы, чтобы ты оценил их эластичность. Берюрье оттягивает подтяжку на пятьдесят сантиметров от своей мужественной груди, и она тут же рвется на уровне застежки. Спружинившая застежка бьет его прямо в нос, из которого начинает хлестать кровь, как из пятнадцати поросят, разлегшихся на бритвенных лезвиях. -- Эластичность превосходная,-- бесстрастно говорю я. Здоровило вытирает кровь носовым платком, от которого стошнило бы страдающую экземой жабу. -- Ничего страшного, я сколю английской булавкой. -- Теперь, когда ты исполнил первую часть своего номера, объясни, пожалуйста, что ты здесь делаешь? -- Разыскиваю тебя. -- Но я ни одной живой душе не оставлял своего адреса, чтобы меня не тревожили во время отпуска. -- Вот поэтому Старик и поручил мне разыскать тебя,-- смеется Необъятный.-- Забавно, не правда ли? -- И как же тебе это удалось? -- Это было несложно. Я отправился к тебе домой, опросил соседей. Благодаря соседу напротив, мне удалось проследить твой путь. Я тяжело вздыхаю. В самом деле, с тех пор как я служу в полиции, мне ни разу не удалось догулять до конца свой отпуск. -- Что Старик от меня хочет? -- Подожди, он передал тебе письменное распоряжение. Его Величество исследует содержимое своих многострадальных карманов, но безуспешно. Он направляется к своему пиджаку, висящему на спинке стула, но и там ему не удается найти нужную бумагу. -- Черт возьми, этого еще не хватало! Ведь она же у меня была! -- Была, но больше нет! -- Постой, дай подумать... После приезда я еще в туалет не ходил. А когда ехал сюда, она у меня была. А, вот она! Он раскрывает колоду карт и протягивает мне служебный конверт, покрытый колонками цифр и жирными пятнами. -- Вот она, друг! Я вскрываю конверт, подавляя осаждающие меня мысли, и читаю: "Дорогой друг! Оба псевдополитических убийства в Белькомбе очень беспокоят господина Министра. Срочно займитесь ими и постоянно держите меня в курсе дела. Обеими руками Ваш". Я разражаюсь смехом, напоминающим старт французской космической ракеты. -- Там что, в конверте, веселящий порошок? -- ворчит Толстяк. -- Еще лучше, Берю. Затем, становясь серьезным, я спрашиваю: -- Ты сообщил Старику, что отыскал меня? -- А как же, я ему звякнул отсюда. -- Вечно ты проявляешь излишнее усердие! Ты что, не мог подождать до завтра? -- Ну и образ мыслей у старшего по званию! Появляется мама, так как раздается звон колокола "Башни", который служит также сигналом к обеду. -- Видишь, какой приятный сюрприз тебе преподнесли? -- говорит она без смеха. -- Да, мама. Она тихо говорит с грустью в голосе: -- Конечно, теперь придется уехать. -- Напротив, теперь придется остаться,-- угрюмо отвечаю я. ГЛАВА IV Берю, расположившийся в мирной столовой сельской гостиницы, немного смахивает на гигантский баобаб в палисаднике предместья. Все постояльцы повержены в изумление его видом. Чтобы смягчить это впечатление, им подают миланские эскалопы с болонскими спагетти -- вся Италия в одном блюде. Спасибо итальянскому гению! Схватка Тучного с целым клубком спагетти достойна того, чтобы понаблюдать за ней в перископ, поверьте мне. Вначале он пытается намотать их на вилку с помощью ножа, но, не достигнув удовлетворительного результата, хватает, непристойный, их пальцами, засовывает в пасть и изо всех сил всасывает в себя. "Боинг", перед тем как взлететь, не производит более сильного шума. Это похоже также на скрежет тормозов старого трамвая на спуске. Спагетти исчезают внутри Тучного, словно захваченные мощным пылесосом. -- Здесь,-- провозглашает Анормальный,-- каждый чувствует себя как дома. Моя бедная Фелиция всерьез охвачена паникой и пытается скрыть ее за своей вежливой улыбкой. Она с ужасом смотрит на обжору, поглядывая на остальных. Все внимательно наблюдают за ним. Хозяева, поваренок, горничная, официантка -- все сгрудились в проеме двери. Остальные постояльцы, перестав есть, смотрят на него во все глаза с застывшими вилками в руках, будто видят подобное в первый и последний раз. Новость об этом чуде разнеслась по всей деревне, и народ начал сбегаться со всех домов. За окнами замелькали какие-то лица. Ребятишки взгромоздились на плечи своих пап (я пишу "пап" во множественном числе, ибо в этих затерянных деревушках никогда не знаешь, кто чей папа). Берю приподнял край своей шляпы, словно знаменитый авиатор Пиволо, тем самым обнажая во всей красе свое рыло. Склонившись над столом, тяжелый, напряженный, мощный, знающий свое дело, он поглощает свою порцию. Опустошив тарелку, он принимается за поднос и ликвидирует его содержимое. Затем, поскольку у нас не хватило мужества прикоснуться к нашим порциям, он подвигает их к себе и опрокидывает в свою тарелку, говоря: -- Вы слишком привередливы, нельзя чтобы добро пропадало. Он ест. Он заглатывает. Масло струится по уголкам его губ. Он дышит теперь лишь носом, чему мешают только волосы. Обед хищника! Вот он заканчивает. Он растерян, жадно смотрит вокруг себя и замечает хозяина харчевни. -- Хозяин, если есть добавка, не стесняйтесь, я готов принять ее,-- задорно бросает мой друг. Трактирщик заметался, стараясь угодить клиенту: он добросовестный человек. Ему очень хочется знать, сколько Берю способен еще съесть. С помощью поваренка он извлекает из своих котлов целые вилы спагетти. Берю пользуется моментом, чтобы стремительно влить в себя бутылку "Кьянти", которую я заказал, желая показать, что мы проводим отпуск по-венециански. За этим следует ничем не сдерживаемое урчание в его животе, за которое он корректно извиняется перед Фелицией, и втыкает вилку в новую порцию. Первым реагирует сборщик налогов. -- Это отвратительно! -- цедит он сквозь зубы, И, поскольку Тучный не обращает внимания, он продолжает: -- Я никогда не встречал столь омерзительного типа! На сей раз Берю услышал. Он оборачивается к говорящему с onksrnp` фунтами теста во рту. То, что он говорит, не прорывается сквозь этот барьер. Он похож на только что распакованного Будду, у которого на физиономии еще осталась упаковочная стружка. Сверхчеловеческим усилием он проглатывает за один раз содержимое, потом подходит к столику инспектора, но обращается не к нему, а к его супруге. -- Прошу прощения, дорогая мадам, это обо мне говорит ваш сожитель? Чопорная дама выражает свое неодобрение гримасой, развеивающей в прах последние остатки берюрианского спокойствия. Он хватает полную тарелку упомянутого сборщика монет и опрокидывает ее ему на голову. В мгновение ока достойный человек избавляется от своей лысины. Можно подумать, что это не Берю, а святой архангел Михаил. -- Ты понял, блондинчик? -- мычит ему Толстяк, снимая с уха несчастного повисшую спагеттину.-- Вот что получается, когда на мой счет позволяют себе всякие высказывания. С олимпийским спокойствием он возвращается к нашему столу. -- Кончай свой цирк и пойди извинись,-- приказываю я ему. -- Тебя не спросили, что мне делать,-- недовольно ворчит Тучный.-- Ничего лучшего ты мне посоветовать не можешь. Он хватает свой нож и стучит лезвием по пустому стакану. -- Давайте продолжение, хозяин! -- кричит он.-- И принесите бутылку. А если у вас найдется божоле, то я бы предпочел его. Он вытирает рот превосходным манжетом рукава и говорит моей маме: -- Не знаю, согласны ли вы со мной, дорогая мадам, но итальянское винишко годится лишь, чтобы дразнить мочевой пузырь. Вот уж кого это забавляет, так это Морбле. Ему нравится непосредственность Толстяка. -- Это, по крайней мере, мужчина! -- восклицает он, хлопая себя по ляжкам. И он приглашает Берю выпить кальвадоса после обеда. Пока эти два господина потягивают яблочный алкоголь, а мама пытается уладить происшествие с налоговым инспектором, я разузнаю, как пройти к офису Матье Матье. Хозяин указывает мне дорогу. -- Вы сворачиваете на первой улице справа, идя вниз, и увидите небольшой лесок, за ним находится разрушенный дом. Вот там он и обитает. Я отправляюсь в путь под звездами. Старик поставил передо мной довольно странную задачу. Я не люблю заниматься делом, когда заведомо ясно, что оно дело рук сумасшедшего. Ибо эти два преступления могли быть совершены только сумасшедшим. Однако в душе я посмеиваюсь, представляя себе выражение лица, которое будет у Конружа, когда я ему суну под нос приказ Старика. Его хватит острый приступ желтухи! Ночь прекрасна, немного ветрена. Полярная звезда еще считает себя необходимой для мореплавателей и надраивает свои габаритные огни. Округа пахнет скошенной травой, и в окрестных просторах раздается громкое стрекотание насекомых. Колокольня отсчитывает девять ударов. У меня складывается впечатление, что молодец Матье Матье, пока я приду, уже завалится спать. В деревне вообще рано укладывают тела в постель: полевые работы утомительны. Я сворачиваю направо, пересекаю небольшой лесок и обнаруживаю обиталище лесника в лунном свете. Это настоящий пейзаж Вламинка. Дом невзрачный и облупившийся. Крыша зияет дырами от вывалившейся черепицы, а крапива заполонила все вокруг. Надеюсь, что Матье Матье содержит сады своих клиентов в лучшем состоянии. Я не ошибся: стригаль газонов уже спит. Нигде ни огонька. Я r`p`a`m~; никто не отвечает. Я нажимаю на щеколду, и дверь приотворяется. Что за запах, дети мои! Можно подумать, что находишься у Берюрье. Отдает чем-то прогорклым, старательно сохраняемой застаревшей грязью, уксусом и заплесневевшей жратвой. -- Месье Матье! Никакого ответа. Я включаю свой электрический фонарик. Клетка пуста. Он занимает лишь одну комнату, ветер и непогода завладели всем остальным. Очаг, старая разваленная кровать, стол, стулья, опирающиеся на три ножки, сундук без крышки, квашня без теста... Пол усеян самыми различными и самыми неприглядными отбросами. Жалкий барак! Лучшее, что с ним можно сделать,-- это облить бензином и предать огню. В нем даже свиньи отказались бы проводить свой отпуск. -- Есть кто-нибудь? Нет никого. У меня такое впечатление, что Матье сидит в местном кабаке или у приятеля. Короче, где угодно, только не здесь. Я осматриваю каждую комнату, по крайней мере то, что от них осталось, но ничего не обнаруживаю. Считайте, что не повезло, и приходите завтра. Я выхожу. Прежде чем вернуться в "Сторожевую башню", я осматриваю развалины. -- Месье Матье! Вдруг он где-нибудь в надстройках, как сказал бы Берю. Никто не откликается. Теперь я ухожу. Внезапно в тишине я улавливаю еле слышный стон. Вот так-так, что бы это значило! Моя сан-антонианская ушная перепонка выбрасывает антенну. Не стал ли я игрушкой слуховых галлюцинаций? Я жду... Стон слышится снова, слабый, почти неуловимый. Я озираюсь вокруг. Теперь я замечаю вертикально торчащую палку. Толстую палку. Я подхожу. Речь идет о рукоятке вил. Край инструмента теряется в крапиве. Я направляю туда луч фонарика и вздрагиваю. Маленькая рыжебелая собачка с острыми ушками лежит на боку. Она пригвождена к земле зубьями вил и агонизирует. Какое ужасное зрелище -- видеть это бедное, насквозь пронзенное животное! Я не осмеливаюсь выдернуть вилы. И все же надо это сделать. Я осторожно берусь за рукоятку вил и поднимаю их резким движением. Собака не шевелится, она скончалась. Какое-то время я смотрю на ее проколотый бок, откуда сочится черная кровь. Ваш дорогой Сан-Антонио потрясен и смущен, мои красавицы. Смущен сверху до низу! Зачем нанизали на вилы эту бедную собачонку? Потому что она могла укусить? О, как мне это не нравится! Я вновь начинаю инспектировать злополучное место, присматриваясь более внимательно, чтобы удостовериться, не обошлись ли с садовником так же, как и с его собакой. Но я зря прочесываю заросли крапивы, мне ничего не удается обнаружить. Однако это уже зацепка. Я отправляюсь в гостиницу, решив вернуться сюда завтра пораньше. x x x В "Башне" есть на что посмотреть, ребята! Такого еще никогда не видели в Сен-Тюрлюрю! Даже налоговый инспектор, несмотря на постигшие его превратности, держится за бока. Взгромоздившись на стол, бывший унтер-офицер и Берю горланят песню. Морбле повязал вокруг пояса скатерть, чтобы изображать женщину, и накрасил губы под усами. Берю держит его за талию, и, прижавшись друг к другу щеками, они поют дуэтом: Почему тебя не встретила в пору юности моей, Я б в мечту свою cnpws~ унесла тебя с собой... Есть от чего усесться на бойлер и сидеть на нем, пока не начнет выделяться пар! Англичанин, у которого имеется поляроидный фотоаппарат, снимает вовсю и тут же раздает зрителям снимки. Я беру один из снимков и на всякий пожарный случай прячу его в бумажник. Дуэтисты добиваются триумфа. -- Эй, Сан-А! -- окликает меня Толстяк.-- Представь себе, этот друг знает "Чесальщиков". Впервые в жизни я встречаю человека, который знает эту песню. Ты готов, Пополь? Унтер-офицер отвечает: "Да". И звучит берюрьенский гимн, скандируемый всей публикой. Даже у Фелиции выступили слезы. Я никогда не видел, чтобы мама смеялась так громко. Все это сразу придает мне сил, и я забываю о проколотой вилами собаке. x x x На следующий день уже в шесть часов я на ногах. Я принимаю душ и иду будить Толстяка. Это задача не из легких. Он издает коровье мычание и шевелит пересохшими от перепоя губами. Потом с трудом открывает один глаз и устремляет его на меня. Бычий глаз, братья мои! Только не такой умный. Сегодня утром жизнь, похоже, не вызывает у него восторга. -- Что стряслось? -- бормочет Позорище. -- Вставай, мешок жира! -- Зачем? -- Есть работа. Это заставляет его открыть второй глаз. -- Для тебя, может быть, а я выполнил свою программу. У меня была задача тебя разыскать -- и я тебя разыскал, так что дай мне спокойно поспать. -- Главный инспектор Берюрье, вы поступили в мое распоряжение, и я приказываю вам встать! Он переворачивается на бок, предлагая моему разочарованному взору свою чудовищную задницу. -- Даже если бы я поступил в распоряжение самого папы римского, было бы то же самое, дружище! Я достаю из бумажника фотографию знаменитого сыщика. На ней изображен Толстяк, целующий унтер-офицера Морбле. -- Взгляни-ка, папаша. Это не совсем Аркур, но похоже, правда? Если ты сейчас же не поднимешься, я отошлю ее Старику, чтобы обогатить его семейный альбом. Допотопное чудовище смотрит на снимок и вскакивает. -- Ты бы это сделал, Сан-А? -- Даю слово! -- Ты бы действительно это сделал? -- Если это вызов, я тут же вышлю ее срочным письмом, -- уверяю я его. Он отбрасывает одеяло, поднимает свои окорока, чешет всей пятерней волосатые ягодицы. -- Ладно. Но ты мне за это заплатишь, Сан-А. Не сомневайся! ГЛАВА V Дорогой он сердится. Время от времени он бормочет такие вещи, которые я предпочитаю не слышать. Солнце играет в прятки с пушистыми облаками; иногда оно прячется за ними, бросает луч паяльной лампы за горизонт и снова быстро исчезает в пышных кучевых облаках. -- Сегодня будет дождь,-- предсказываю я, выискивая способ завязать разговор. -- Все, чего я хочу, это чтобы с неба падало Дерьмо! -- отрубает Толстяк. -- Конечно, каждый любит свою стихию,-- говорю я. Мы достигаем маленького леска. Это березовый лес. Серебристые стволы берез кажутся выкрашенными гуашью. Берю внезапно оживает: -- Послушай, Сан-А,-- говорит он, переходя на примирительный тон,-- отдай мне это фото! -- Дудки! А что же я преподнесу твоей жене к Новому году, если отдам его тебе сейчас? Он зеленеет! -- Послушай, кореш, если когда-нибудь эта треклятая фотография окажется в руках у Берты, я отобью тебе позвонок за позвонком, пока ты не станешь похож на улитку! Я регистрирую его угрозу и с серьезным видом киваю головой: -- О'кэй, бэби, я всегда мечтал иметь возможность называть тебя папой, сколь бы это не казалось неправдоподобным. Обменявшись этими любезными репликами, мы подходим к лачуге Матье Матье. Мне не надо бросать даже двух взглядов, чтобы понять, что ситуация со вчерашнего вечера не изменилась. С первого взгляда мне становится ясно, что садовника дома нет. Труп собачки совершенно застыл в крапиве, мокрой от росы. Увидев ее, Толстяк забывает всякую обиду и плачет. -- Какая милая маленькая зверушка!-- хнычет крутой на расправу Берю.-- И откуда берутся такие вандалы" которые способны причинять собачкам зло? Если этому злодею она была больше не нужна, он мог отвести ее куда-нибудь на пекарню или сдать в общество охраны животных[12]. Но проткнуть вилами -- на такое способен только деревенщина. -- Кто тебе говорит, Толстяк, что это он ее убил? -- Объясни... Я ввожу его в курс событий. Он внимает моему рассказу и даже забывает о фотографии. -- По-твоему,-- тихо говорит Толстяк,-- садовник что-то должен был видеть в тот день, когда пристрелили первого кандидата на выборы?[13] -- Почему бы и нет? Ведь убийца ушел же. Через какой-нибудь выход? -- И, чтобы обеспечить свою безопасность, ему необходимо избавиться от этого опасного для него свидетеля. И вчера вечером он появился здесь. Смелая собачка начала на него наступать, и он ее наколол на вилы. А что потом? -- А что произошло потом, предстоит выяснить нам. -- Ты думаешь, что он убрал и хозяина? -- У меня такое предчувствие. -- Если он его прикончил, должен быть труп, не так ли? -- Он, возможно, его спрятал, чтобы выиграть время. А возможно, убил его здесь или увел его в какое-нибудь более укромное место. -- Более укромное место! -- насмешливо замечает Толстяк, указывая на окрестности, лесок, полуразвалившийся дом и крапиву...-- Послушай Сан-А, только в раю есть такое место. Он прав, скопище грязи. Поскольку у меня нет времени играть в прятки, я решаю как можно быстрее добраться до Белькомба и направить полицейских на поиски садовника. Узнав, что часть Полицейской элиты собралась в комиссариате супрефектуры и что мне предстоит командовать этой элитой, Толстяк вздыхает с облегчением. Ему отнюдь не неприятно быть верным помощником человека моего ранга. Если уже на то пошло, я убежден, что Претолстый будет здорово заноситься Перед ними! Cnpe подчиненным! Должен согласиться, отбросив в сторону всю свою скромность, которая, однако, ох как велика! -- что наше появление произвело соответствующее впечатление. Главный комиссар Конруж изображает полновластного владыку! Все к нему обращаются, толпятся вокруг него, усердно лижут, льстят, заискивают, разыскивают, лезут без мыла в одно место. Эта масса настолько хорошо вошла в роль, что можно поклясться: все так и есть на самом деле. Толпа журналистов все более и более густеет. Это напоминает правительственные кризисы доброго старого времени. Вспышки фотоаппаратов сверкают вовсю. Конруж сменил костюм. Он облачился в серо-антрацитовые тона, ибо эти тона лучше всего запечатлеваются на черно-белом фоне газет. На нем очень светлый галстук, поскольку у него смуглая кожа. Знает свое дело, чертяка! Не хватает только подкрашенных губ! Во всяком случае, для придания им блеска он проводит по ним языком каждый раз, когда какой-нибудь пленочный пачкун готовится сделать снимок. Его голос более рассчитан, чем цены некоторых владельцев гостиниц. Его манера поведения благородна и аристократически надменна. Заметив нас, он делает едва заметный жест, одновременно покровительственный и непринужденно-развязный. -- О, Сан-Антонио со своим сенбернаром! Значит, вас действительно занимает это дело? Я подмигиваю. -- Возможно, это не то слово,-- отвечаю я,-- но во всяком случае я здесь. -- Тебе удалось пролить свет на эту двойную задачу? -- шутит он, довольный тем, что видит улыбки на лицах представителей прессы и слышит смешки в рядах легавых. -- Напротив,-- говорю я смиренно-сладким голосом,-- все, что мне удалось обнаружить, так это то, что загадка не двойная, а тройная. И сразу же физиономия господина the principal[14] (извините меня, если я иногда начинаю писать по-английски, это автоматически) уподобляется копилке, выполненной в стиле Регентства. -- Ах да? -- Как нельзя более "ах да", Конруж. Садовник графа исчез, а его собачка заколота вилами! Поставщики газетных "отделов происшествий" зашумели, довольные тем, что им подбросили лакомый кусок. Я щелкаю пальцами. -- Я хотел бы ознакомиться с показаниями этого человека,-- заявляю я.-- Где они? Конруж становится фиолетовым. Он чувствует, что теряет лицо, и его инстинкт самосохранения начинает трезвонить во всю мощь, словно колокольчик стюарда вагона-ресторана перед первым обслуживанием. -- Они подшиты в досье! -- говорит он.-- Ты думаешь, у меня есть время разыскивать его для тебя? Тут уж, мои солнечные девочки, ваш милый Сан-А теряет терпение. -- Если у тебя его нет, найди, приятель! -- бросаю я ему в лицо.-- С этого момента руководство следствием поручено мне! Я сую полученный мной приказ прямо в нагрудный карман его пиджака. -- Вот свидетельство. Это тебя разгрузит от чрезмерной занятости. Он желтеет. Отяжелевшим жестом он достает официальную бумажку и начинает ее изучать. -- Прочтешь на свежую голову! -- советую я.-- Дело не терпит отлагательства. Для начала мне нужны показания садовника -- и живо! И тут же я оказываюсь в полыхающем зареве. Я почти ничего не вижу. Меня ослепляют вспышки фотоаппаратов. Я рассекаю толпу. Берю прилип ко мне, чтобы попасть в кадр. Он даже снял шляпу, дабы избежать тени на своей величественной физиономии. -- Я не всегда согласен с твоими методами,-- шепчет он,-- однако должен тебе сказать, парень, что ты сейчас доставил мне удовольствие, так как я терпеть не могу Конружа. Я не разделяю его ликования. Если мне не удастся раскрыть это дело, ох, как я почувствую это на своей шкуре! Мне тут же придется удалиться на покой в "Сторожевую башню" и купить себе удочку. x x x "Я подстригал розы господина графа, когда раскрылось окно в библиотеке. Камердинер Серафен крикнул, что с графом случилась большая беда и что нужно бежать за доктором через дорогу. Что я и сделал". Вопрос: "Вы слышали выстрелы?" Ответ: "Да, но я не знал, что речь идет о выстрелах". -- Это представляет интерес? -- спрашивает Берюрье. -- Увлекательно, как "Тентен",-- отвечаю я и продолжаю чтение протокола. Вопрос: "Что вы подумали?" Ответ: "Когда раздались выстрелы, я подстригал газон мотокосилкой. Я принял выстрелы за хлопки, когда ковер трясут или выбивают". Вопрос: "Между моментом, когда прозвучали эти выстрелы, и моментом, когда камердинер попросил вас сбегать за доктором, кто- нибудь выходил из дома?" Ответ: "Я никого не видел. Абсолютно никого". Вопрос: "Что вы делали потом?" Ответ: "Я побежал звонить в дом напротив". Вопрос: "По дороге вам встречались люди?" Ответ: "Да, соседи, обитатели квартала. Я сказал им, что стряслась большая беда с господином графом. То, что мне перед этим сообщил Серафен". Остальная часть протокола выдержана в том же духе. Матье Матье никого не видел выходящим из дома. По крайней мере так он утверждает. Я делаю знак инспекторам подойти. -- Скажите-ка, ребята, вы опросили людей, собравшихся на шум, поднятый садовником, когда он шел за доктором? -- Да, господин комиссар. -- Ну и что? -- Они подтвердили сказанное им. Никто не слышал выстрелов. Матье окликнул их, чтобы сообщить о несчастье, случившемся с хозяином. -- Он не уточнил, какого рода несчастье? -- Нет, поскольку сам этого не знал. -- О'кэй! Спасибо! Я потираю глаза большим и указательным пальцами. Берю слегка хлопает меня по плечу. -- Послушай-ка, приятель, может быть, нам сейчас заняться другим делом, пока первое прояснится? -- Может быть, Берю, может быть! Я отдаю распоряжение предпринять поиски садовника. Сверх того, я настаиваю на том, чтобы попытались установить, кто звонил графу в момент смерти. -- Ты думаешь, эта деталь имеет существенное значение? -- осведомляется Мой доблестный помощник. -- Она может иметь существенное значение. Граф был убит почти в упор. И спереди! Он видел своего убийцу. В этот момент он мог издать какой-нибудь возглас, способный навести нас на след. -- Жокей! -- одобряет Берю.-- Не хочу тебе льстить, но твоя голова -- не кочан капусты! Воздав должное моим обширным достоинствам и моему сообразительному уму, мы отправляемся к Монфеалям, чтобы на месте провести расследование второй половины дела. ГЛАВА VI Покойный Жорж Монфеаль при жизни был финансовым советником. Говорят, что советники не платят, однако, по моему мнению, этот заплатил дороговато. Он занимал целый этаж в жилом квартале недалеко от особняка графа Гаэтана Де Марто-и-Фосий. Одетая в черное прислуга провожает меня к вдове, которая ждет доставку белья от Красильщика, чтобы тоже переодеться в черное. Вдова еще молода, еще русоволоса, еще хорошо сложена и не лишена очарования. Она достойно, но искренне несет свою печаль. Мне это даже нравится. Я представляюсь, представляю моего доблестного помощника и спрашиваю ее, не согласится ли она ответить на новую серию вопросов. Она кивает в знак согласия и указывает мне на низкие и широкие кресла (которые являются идеальным сиденьем для Берю). Я выбираю одно из них, а Берю два (одно для задницы" а второе для ног). Женщина садится в четвертое, последнее из гарнитура (конечно же, не женского, как мог бы я сострить, но это было бы несерьезно с моей стороны в момент, когда завязывается драма). -- У вашего мужа были враги, мадам? Классический вопрос, скажете вы мне? Не буду перечить. Но иногда полезно прежде всего не выбивать клиента из колеи. -- Когда человек занимается политикой, они фатально неизбежны,-- отвечает она.-- Это в природе вещей! Однако можно ли называть врагами людей, не разделяющих ваши взгляды? Эта дама не глупа. -- Конечно, нет,-- соглашаюсь я. Она хочет узнать мнение Берюрье, но не получает его, ибо тот уснул. -- Накануне уб... драмы, господин Монфеаль проводил предвыборное собрание. Оно было бурным? -- Вовсе нет.-- Она качает головой.-- Наоборот, можно было подумать, что мы находимся среди друзей. -- Хорошо, в таком случае перейдем к фактам. Расскажите мне обо всем с самого начала. Кто встал первым? -- Мария, наша служанка. -- Это она открыла мне дверь? -- Да. Давайте я вам мимоходом опишу эту особу: Мария -- крепкая девица сорока лет, в теле, у которой, похоже, примерно столько же ума, сколько в горшке овощного рагу. -- В котором часу она встала? -- В шесть часов. -- Что она потом делала? -- Она постучала в дверь нашей спальни, чтобы разбудить моего lsf`, которому нужно было поработать с какими-то бумагами. Потом она отправилась готовить кофе. -- А муж? -- Он встал, надел халат и пошел забрать газеты на коврике у двери, куда их кладет почтальон. Потом, как это уже вошло у него в привычку, просмотрел их в туалете. Странное место для обзора печати. -- А потом? -- А потом он отправился на кухню выпить традиционную чашку кофе. Она краснеет и в смущении говорит: -- Он всегда завтракал на кухне. Понимаете, он вырос в деревне и... -- В этом нет ничего плохого,-- успокаиваю я.-- Кажется, сам король Сауд Аравийский поступает так же. -- Что дальше? -- Он закрылся у себя в кабинете и работал до восьми часов. -- А тем временем?.. -- А тем временем я поднялась, привела себя в порядок, разбудила детей и стала готовить им завтрак. -- Продолжайте! -- Так вот, около восьми часов муж вышел из кабинета и сказал, что пойдет принимать ванну. Он меня предупредил, потому что дверь ванной не закрывалась на задвижку и он не хотел, чтобы туда нечаянно зашли дети. -- Что происходило тем временем? -- настаиваю я. -- Я закрыла варенье, которое приготовила Мария.-- Вдова поясняет: -- Она его приготовила накануне, но закрывать его надо на следующий день. Я мысленно адресую пламенный привет Фелиции и силюсь подавить улыбку. -- Я знаю, как это делается,-- говорю я.-- Окуренная серой бумага, смоченная в молоке... Она также силится подавить улыбку. Жизнь продолжается, со своими радостями, горестями, телячьим жарким, обязанностями, шутками. -- Прошу вас, продолжайте, пожалуйста... -- Когда мы закончили, я пошла в нашу комнату. Белье, которое я приготовила мужу, лежало на кровати. Он к нему не прикасался. Я удивилась и позвала его. Он не ответил, тогда я... открыла дверь ванной... Она прячет глаза. Из ее груди вырывается хриплое рыдание. Я встаю. -- Я хотел бы, чтобы вы позволили мне осмотреть квартиру, мадам. -- Пожалуйста! Я возвращаюсь в холл, молодая вдова следует за мной по пятам. -- Эта дверь закрыта в течение дня? -- Нет, вы же видите, достаточно приподнять щеколду. Только ее невозможно открыть с лестничной площадки, если она не на цепочке. -- Вчера утром она не была на цепочке? -- Она никогда не бывает на цепочке. -- Никто не приходил утром перед самым... перед самой драмой? -- Приходил. Это был секретарь мужа. Я его не приняла. Он лишь принес какие-то документы, которые Жорж у него просил. Он передал их Марии и ушел. -- Где находится ваша спальня? Она указывает мне на коридор, который начинается в глубине холла. В нем четыре двери, по две с каждой стороны. -- Наша комната вторая. -- А остальные? -- Первая -- детская, напротив -- комната мамы, потом комната для гостей... -- В данный момент она пуста? -- Да, пуста. Я отправляюсь в экспедицию. Детская выглядит мило: на стенах фрески в стиле Ван Гога, изображающие Микки и Дональдов. Комната бабушки выдержана в строгом стиле, даже в стиле "отче-наш", с почти черной мебелью, мрачными обоями и старым умывальником с ведром под ним. О гостевой комнате, обставленной кое-как, сказать нечего. В ней ощущается затхлость. Монфеали, похоже, нечасто принимают гостей. Зато их комната -- высокого класса. В стиле Карла X! Все здесь светлое и вычурное. Множество дурацких поделок по стенам, дешевых статуэток, портьер, которые вызывают у вас желание прясть[15], но в целом она выглядит пристойно. -- Дверь ванной слева от шкафа,-- предупреждает меня мадам Монфеаль. Я ее открываю. Ванная комната черно-белая. Это дерзкая затея со стороны жильцов. Видно, что они отдали дань авангардизму в оформлении самого укромного места своей квартиры. Дверные ручки выполнены в форме птичек. Подумать только, как далеко они зашли в своей смелости. Аж дрожь пробирает, не правда ли? Я вхожу в ванную. С первого взгляда я замечаю, что окошко ванной снабжено решеткой. Однако квартира расположена на втором этаже. Краны ванны находятся напротив двери, так что когда в ней мокнешь, то неизбежно сидишь спиной к двери. -- Его бедная голова была запрокинута, горло было перерезано, и везде была кровь. Подумать только, его убивали в двух шагах от нас! Дети играли... Мама штопала... Я... Она плачет. -- Где лежала бритва? Она указывает на умывальник. -- Там, в нем. Мы думаем, что убийца вымыл руки, прежде чем уйти. -- Сколько имеется выходов из квартиры? -- Один. -- Значит, в момент убийства вы находились вместе со служанкой на кухне? --Да. -- Ваша мать штопала в своей комнате? -- Нет, в детской. Там светлей, Я возвращаюсь в комнату Монфеалей, подхожу к окну. -- Оно было закрыто,-- говорит вдова,-- И к тому же убийца не мог уйти через него. Оно выходит на площадь, а вчера был базарный день. -- Итак, получается,-- говорю я не столько ей, сколько себе,-- у убийцы был ключ от вашей квартиры Он здесь спрятался, подождал, пока муж войдет в ванную, чтобы перерезать ему горло. А затем он смог уйти незамеченным. Подумать только, он ужасно рисковал! Хотя вы все занимались своими делами в доме, он был на волосок от того, чтобы оставаться незамеченным. -- Это неслыханно,-- тихо роняет она.-- Похоже на колдовство! Почти как у Марто-и-Фосий, не правда ли? -- Похоже, отличается лишь орудие преступления. Я размышляю. Эта квартира кажется такой спокойной, такой надежной... И вдруг--смерть... смерть отвратительная и загадочная. -- Вам нужны еще какие-то сведения? -- Нет, мадам..., Я смотрю на нее. Ей очень пойдет черный цвет. Стоит ей еще m`der| черные чулки, и я готов официально занять место ее мужа! Вы скажете, что я слегка некрофиличен, но я говорю то, что думаю -- Ах да! -- внезапно вспоминаю я.-- Имя и адрес секретаря, который приходил с упомянутыми документами. -- Жан-Луи Беколомб. Он работает на улице Двух Церквей в универсальном москательном магазине -- Спасибо, мадам, и примите мои соболезнования! Я откланиваюсь и направляюсь на улицу Двух Церквей. Заворачивая за угол, я внезапно вспоминаю, что забыл Толстяка в салоне мадам Монфеаль. Ладно! Этот громадный винный бурдюк вернется на базу, используя подручные средства! ГЛАВА VII Универсальный москательный магазин расположен в узком закоулке, который пахнет святой водой. Это скорее кишка, которая разделяет две церкви, одна из которых закрыта, а другая прикрыта по причине проведения дезинфекции. Поскольку одна меньше, чем другая, этот конец улицы, лишенной солнца, дополнили универсальным москательным магазином. Чтобы попасть в темный магазин, надо преодолеть три ступеньки. Невзрачные люди в серых халатах молчаливо суетятся в обширном помещении Вывеска представляет собой голову оленя. Учитывая характер товаров магазина, задаешься вопросом, что она обозначает? В конечном итоге, может быть, это эмблема хозяина? Я вхожу и спрашиваю господина Беколомба. Дама с белыми волосами, запертая в кассе, указывает мне на длинного и худого типа, который под серым халатом носит белую рубашку и черный галстук, кроме того, полагаю, еще и брюки, но, поскольку халат свисает до самых щиколоток, я не могу этого утверждать категорически Я своего рода святой Фома-неверующий, верю лишь в то, что вижу. У парня лицо похоже на полумесяц, верх которого покрыт тремя сантиметрами волос, подстриженных ежиком, а низ украшен маленькой кисточкой рыжеватой щетины. -- Господин Беколомб? -- Собственной персоной,-- отвечает он голосом, напоминающим овощерезку, через которую пропускают морковь "И это все",-- думаю я с тем критическим чутьем, которое, как вам хорошо известно, мне присуще и которое позволяет мне оценивать моих современников с первого взгляда. -- Комиссар Сан-Антонио. Он хмурит то место, где положено быть бровям, ибо я забыл вам сообщить, что у него их нет. -- Ах вот как? -- Вам не приходилось встречаться ни с одним полицейским с момента убийства Монфеаля? -- Нет. Хорошо сделали, что заменили Конружа. -- Вы заходили вчера утром к Монфеалям? -- Да. У него впалые щеки и длинный нос, который буквально нависает в форме кропильницы над верхней губой. Коллеги и хозяева Беколомба поглядывают на нас украдкой из-за прилавков. Они не понимают, что происходит. -- В котором часу это было? -- За несколько минут до половины девятого,-- И объясняет:-- Моя работа в магазине начинается в половине девятого. -- Вы видели Монфеаля? -- Нет, он был в ванной, как сказала мне его горничная. -- Одним словом, вы видели только ее? Он сжимает ноздри, что является подвигом, ибо крылья его носа и так сжаты. -- Да. -- Вы ей вручили документы? -- Да. -- Что за документы? -- Они касались предвыборной кампании,-- сухо отвечает торговец нафталином -- Вы задержались в доме вашего кандидата? -- Вовсе нет. Этот визит длился всего лишь минуту, к тому же я спешил. -- Вы никого не видели у Монфеалей? -- Только горничную. -- А на лестнице? -- Консьержку внизу, которая мыла коридор... -- Это все? -- Все! -- Секция вашей группировки собирается выдвигать нового кандидата? -- Решение еще не принято, но, думаю, это будет сделано. Нет никаких оснований, чтобы это не было сделано. Поступки какого-то сумасшедшего не должны нарушать стабильность... Я уже на улице. Я чихаю двенадцать раз, потому что, видимо, у меня аллергия к одному из их товаров, если не к самому Беколомбу. Уже десять часов. За время моих визитов погода несколько улучшилась, и робкое солнце бродит над колокольнями. Я замечаю небольшое симпатичное бистро. Это именно то провинциальное кафе, где имеются круглые мраморные столики на одной ножке, навощенные деревянные панели и оловянная стойка. Похоже, я начинаю изображать из себя Мэгре. Я вхожу и заказываю большой черный кофе. Меня обслуживает сам хозяин. Под жилетом у него ночная рубашка, на голове -- каскетка. Я помешиваю кофе и подытоживаю сделанное за утро. Два кандидата с отчетливо противоположными взглядами были убиты дома при крайне загадочных обстоятельствах. В обоих случаях убийца действовал с неслыханной дерзостью, и в обоих случаях он воспользовался невероятным стечением обстоятельств, которые позволили ему перемещаться незамеченным в доме у своих жертв, в то время как те находились в кругу своих домочадцев. Я позволяю себе усомниться в загадочности первого убийства, ибо исчезновение садовника дает мне повод думать, что он что-то видел. Я отпиваю два глотка и задаю себе the question[16]: "Не является ли оно, дорогой Сан-Антонио, делом рук сумасшедшего?" Привлеченное этим вопросом подсознание Сан-Антонио берет себя за руку и уводит гулять по извилистым тропинкам размышлений. Возвратившись с прогулки, оно мне нашептывает: "Нет, Сан- Антонио, я этого не думаю или, скорее, я этого не чувствую". -- А почему ты этого не чувствуешь, Сан-Антонио? -- Послушай, Сан-Антонио, я попытаюсь тебе ответить: сумасшедший действует открыто. Ему плевать, видят его или нет; наоборот, он любит работать на публику. Этих кандидатов он прикончил бы прямо на собрании или на улице. -- Так каковы же твои выводы, Сан-Антонио? -- Мои выводы таковы: не морочь мне одно место со своими дурацкими вопросами, мой дорогой Сан-Антонио! Продолжай расчищать себе дорогу сам, а там будет видно... -- Спасибо, Сан-Антонио, твои советы хороши!" Я допиваю кофе и прошу хозяина подать счет. Он подходит, скребя пятерней в паху, говорит, что я ему должен тридцать сантимов, и спрашивает, не журналист ли я? -- Почему? -- удивляюсь я. -- Просто так, я нахожу, что вы на них похожи. -- Десять из десяти, патрон! Из вас бы вышел хороший сыщик. Он недовольно качает головой. --Это плохо сказалось бы на моей простате! Я -- сыщик?! Он закатывает рукав и показывает мне роскошную татуировку в жанре гризайля XVIII века. На ней изображены развалины Рима. Но вместо латинской надписи можно различить извилисто проступающую сквозь рисунок фразу, имеющую очень отдаленное отношение к архитектуре: "Смерть легавым!" -- Видите,-- произносит хозяин.-- Бывший солдат Африканского корпуса! Татауйи, Тонкин и многие другие города! Все легавые -- педики! У вас другое мнение? Вам же приходится с ними якшаться? Я качаю головой. -- Не следует быть таким безапелляционным, патрон! Он взрывается. -- А вы знаете хоть одного, который бы не был последним дерьмом? Надо быть справедливым! Что вы замолчали? Говорите, говорите... -- По правде говоря... Но он меня прерывает. -- Все они проститутки и тому подобное! Ни на что не способные! Ничтожества! Они хорохорятся, раздают зуботычины и считают себя богами! Полиция существует только благодаря стукачам. Если бы не они, то миром правили бы господа- мужчины[17]! В этот момент проходивший по улице инспектор Ляплюм замечает меня и бросается ко мне, как отчаявшийся бросается в окно. -- О, господин комиссар! Как я рад, что вас нашел! Я смотрю на хозяина кафе. Надо было бы видеть, как изменился цвет его лица! Впервые с тех пор, как я расстался со своим приятелем, работающим заправщиком шариковых ручек в фирме "Ватерман", я вижу, как человек становится синим. Ляплюм ликует: -- У меня есть кое-что новенькое относительно телефонного звонка графу! -- Да что ты! Ты меня радуешь, сынок! Что будешь пить? -- Рюмочку кальвадоса! -- Два кальвадоса! -- бросаю я хозяину, готовому упасть в обморок. Затем, кладя руку на послушное плечо Ляплюма, говорю ему: -- Слушаю тебя, Бэби! -- Звонок был из Парижа. Звонили из почтового отделения на улице Колизея. Я морщусь. Я надеялся на лучшее. Но в конце концов и это хорошо! -- Отлично! Поскольку ты напал на этот след, тебе надо вернуться в Париж и проинтервьюировать телефонистку с этой почты. Не сможет ли она описать звонившего... Заметь, что ей приходится общаться через свою трубку со множеством людей, и будет просто чудо, если она вспомнит об одном из них... И все-таки попытаемся. Ляплюм допивает свою рюмку. -- Бегу, господин комиссар. Он очень рад вернуться в Париж. Конечно, Ляплюм начнет с того, что сначала забежит к своей подружке. Лишь бы он не застал в ее объятиях водопроводчика!.. Едва Ляплюм исчезает, появляется хозяин. -- Послушайте, господин комиссар. Вы, конечно, не приняли всерьез мою болтовню, это было своего рода... гм... шуткой. В свое время у меня были неприятности с одним лега... с полицейским, и с тех пор я ношу в себе обиду, понимаете? -- Это вполне естественно,-- успокаиваю я его. Я прищуриваю глаза и пронизываю его взглядом до мозга костей. -- Ваше имя Мартине, не так ли? Он непроизвольно икает. -- Да... Откуда вы знаете? Я бросаю деньги на стол и выхожу, оставляя его в полном изумлении и беспокойстве. Может быть, он потом вспомнит, что его фамилия написана красивыми черно-желтыми буквами на двери его заведения? А может быть, и нет! x x x Когда я возвращаюсь в комиссариат, то нахожу его, к своему удивлению, до странности спокойным и пустынным после недавней суеты и напряженности. Конружа в комиссариате нет. Впрочем, за исключением некоторых функционеров и одного парижского полицейского, все разбежались по служебным делам. Я сажусь за стол, беру стопку белой бумаги, именуемой министерской, и ручкой делю верхний листок на две равные части. На одной половине схематически набрасываю расположение комнат в доме графа. На второй - план квартиры Монфеаля. Затем рисую в стиле Пикассо фигурки жертв и обозначаю маленькими кружочками всех присутствующих в момент преступления. Я смотрю на план и размышляю. -- Давно похоронили графа? -- спрашиваю я, не отрываясь от своего рисунка. -- Четыре дня назад,-- отвечает мне с южным акцентом какой-то очкарик. Я жалею, что не был на похоронах. Что-то мне подсказывает: убийца был там. -- Когда похороны Монфеаля? -- Когда пожелаете,-- отвечает мне тот же голос.-- Его семья потребовала расследования, и решение пока не принято. Я поглаживаю мочку уха. -- Можно было бы его закопать, например, завтра часов в одиннадцать,-- говорю я. Я уверен, что весь город и его окрестности будут на похоронах. Понимаете, это зрелище, которое нельзя пропустить! -- Хорошо, господин комиссар. В этот момент знаменитый Берюрье совершает не оставшееся незамеченным вторжение, поскольку является фигурой весьма заметной. Его подтяжка, плохо закрепленная английской булавкой, часто используемой кормилицами (в данном случае кормилица явно без молока), болтается у него за спиной. Поскольку на ней красуется еще и обезьяний хвост, представляете, какой это производит эффект! Галстук у него отхвачен у самого узла, а верхушка шляпы вырезана словно крышка консервной банки и держится на тоненьком лоскутке. -- Что с тобой случилось, Толстый? -- спрашиваю я.-- Кто-то хотел тебе сделать трепанацию? Он ругается по-черному и матерится как сапожник. -- Не напоминай мне об этом! Эти мальцы, где ты меня оставил, сущие отродья хреисподней! -- Преисподней,-- поправляю я, поскольку всегда забочусь о правильности речи. -- Почему ты меня бросил в том салоне? -- возмущается он. -- Потому что ты там уснул, линялая синяя тряпка. И я тебя просто-напросто забыл. -- Чудесно! -- недовольно ворчит Мамонт. -- А тебе что, никогда не случалось забывать свою собаку у молочника? Он пожимает плечами и рассказывает о своих злоключениях. -- Представь себе, что эти сорванцы вдовы вырвали меня из объятий Морфлея[18]. Ох и чертенята! Они играли в индейцев! И это в тот день, когда их папа стал покойником! А ты еще говоришь о маленьких чувствительных душах! Им остается один шаг до убийства мамочки! -- Нужно прощать детям, Толстяк: они всего лишь дети! Но Берю не расположен к снисходительности. -- Такие дети, как эти... Хоть я не злой человек, но я бы многое отдал, чтобы взять их за ноги и размозжить их головы о стену! Посмотри на мою шляпу! Шляпа, за которую я заплатил в 1948 году целое состояние! И это еще не все: у меня был шелковый галстук. Дьяволы, говорю тебе! -- Вдова не извинилась? -- Дудки! Она разговаривала по телефону, когда я покинул салон, после того как надавал затрещин ее ублюдкам. Он теребит огрызок своего галстука. -- Кстати, она разговаривала с мужчиной. И знаешь, что она ему говорила? Он откашливается. -- Она ему говорила: "Да, это я ему рассказала о тебе, это было необходимо, иначе это сделала бы горничная". Я подскакиваю. -- Неужели, Толстый? -- Слово в слово! Потом она заметила меня и от неожиданности подпрыгнула. И поспешно добавила в трубку: "Я вам перезвоню позже!" Понял? До того, как она меня увидела, она обращалась на "ты" к своему собеседнику. А в моем присутствии быстро перешла на "вы". -- Это интересно, мой Толстяк. А тебе, что она тебе сказала? -- Она спросила у меня, как это произошло, что я еще до сих пор нахожусь в ее доме. Я ответил, что заснул. Тогда она побледнела. Прежде чем уйти, я позволил себе вольность: закатил пару пощечин ее детям. Старуха, выходившая из комнаты, налетела на меня, словно я скот. Она хотела меня поцарапать, эта мегера. Ее успокоила дочь. Мне бы не хотелось возвращаться к этой гурии! Он скребет шею и заявляет: -- Я отправляюсь пропустить стаканчик, и кто любит меня, следуйте за мной. -- Это ты сейчас последуешь кое за кем. -- Ты думаешь? --Да. Я царапаю на бумажке имя и адрес Беколомба и протягиваю ее Берю. Я могу ошибиться, но готов поставить охотничий рог против евстахиевой трубы, что бедная безутешная вдова звонила продавцу аптечно-хозяйственных товаров. Неужели этот торговец является хахалем мадам? С его рожей, напоминающей аварию на перекрестке,-- это не подарок. Но женщины так капризны! Встречаются красавицы, которые отдаются таким страшилищам, которых было бы стыдно предложить даже обезьяне! Этим стоит заняться! Толстяк уходит. Прежде чем пересечь порог, он оборачивается и спрашивает, показывая на свой огрызок галстука: -- Ты думаешь, мне можно ходить в таком виде? -- Купи себе другой, Толстый, и запиши на служебные расходы, поскольку в определенном смысле ты потерпел убытки при выполнении задания. К нему возвращается улыбка. -- Я куплю синий галстук в красный горошек. Считаю, что это элегантно. Для меня это не просто так, туалет для меня -- не последнее дело. Мне следовало бы жить в эпоху маркизы де Помпаду[19]. Мужчины в то время одевались клево: белые чулки, шелковые штаны для гольфа, кружевные бажо[20] и накрахмаленные манжеты. Не говоря уже о жилетах и сюртуках с отворотами. Можете вы мне сказать, почему мужчины в наше время одеваются так печально? Никто не может, поэтому он уходит, бросив мне: -- Я там заприметил классный ресторанчик, где можно поесть в полдень. Называется это "Большой Педок"[21], должно быть, его хозяин -- голубой, но меню мне показалось пристойным. Уф! Наконец он уходит. Его обезьяний хвост бьет его по икрам ног, донышко шляпы поднято как створка устрицы, выставленной на солнце. -- Ну и феномен ваш помощник, господин комиссар,-- осмеливается заметить один из штатных полицейских участка. -- Берю? Это радость детей, спокойствие родителей и один из лучших представителей полиции! -- слагаю я ему панегирик.-- Без Берю мир стал бы серым, как День всех святых! Я нацарапываю еще одну заметку на своих листах. Она касается гражданина Беколомба. Мое воображение совершает бег с препятствиями. А что если это сделал любовник мадам Монфеаль? А вдруг они оба решили прикончить мужа? А что, если... Я резко торможу. Если я позволю вовлечь себя в одолевающую меня игру воображения, моя голова станет такой же большой, как тыква, превратившаяся по велению феи в карету для Золушки. Мое воображение также подчиняется волшебной палочке. Подхватываешь обрывок фразы, случайно уловленной сонным и взбешенным Берю, и воображение трансформирует его в многосерийную историю! Вот каков я! ГЛАВА VIII Ресторан, который Берю назвал "Большой Педок", на самом деле называется "Королева Педок". Надеюсь, вы сообразили, что к чему, и внесли в свои суждения соответствующую поправку. Я прекрасно осведомлен о вашем уме, вашей эрудиции и вашей находчивости, чтобы в них сомневаться более полутораста лет! Это изысканная харчевня. В тринадцать часов по французскому времени я занимаю здесь место, а в тринадцать двадцать ко мне присоединяется ликующий Тучный, в голубом галстуке в красный горошек и в шляпе, скрепленной вверху булавками. -- Ты похож на Людовика XI,-- говорю я,-- Только упитанней. -- Почему ты так считаешь? -- Из-за твоей шляпы с булавками. Ты мог бы купить другую. Ты бесчестишь сейчас полицию. -- Полицию,-- отвечает он,-- с... я хотел на нее. И он садится напротив меня. -- Ты не только на полицию с..., но ты мог нас... и на свои подтяжки, грязный мусорщик. Он вскакивает, ощупывает задницу и обнаруживает на ней подтяжки. -- Так вот почему прохожие оглядывались на меня все время! -- Именно поэтому,-- говорю я и протягиваю ему меню.-- У тебя eqr| новости и, наверное, стоящие? -- Да, месье. -- И чего ты ждешь, чтобы предложить мне хороший товар? -- Жду, пока ты закомпостируешь[22] мое меню. И, обращаясь к неподвижному официанту, который ждет наших распоряжений, он командует: -- Принесите мне колбаску на шампуре, сосиску... Он умолкает и обеспокоено спрашивает вполголоса: -- А они не припахивают, ваши сосиски? -- Господин шутит! -- возмущается официант, -- Жаль,-- вздыхает Берю.-- Сосиски -- это все равно что дичь, они должны припахивать. Я все же попробую! Затем вы подадите мне тушеную говядину, грибы с чесноком (и чтоб побольше чеснока), сыр и слегка поджаренный омлет. Я заказываю более человеческое меню, и разносчик съедобных блюд удаляется. -- Слушай, приятель,-- атакует меня Мамонт,-- это божье благословение, что я заснул у мадам Монфеаль и подслушал ее телефонный разговор. Представь, что после ухода из магазина Беколомб отправился в церковь. -- Ax вот как? -- Я думал, что он пошел помолиться, но на самом деле он встречался со вдовой. -- Не может быть! -- Честное слово! И в таком темном уголочке, что ты смог бы там проявлять пленку. Там не было ни души. Ни души! Кроме меня, естественно! Какое-то время они говорили шепотом, потом брызнули в разные стороны. Согласно твоим распоряжениям, я продолжил слежку за малым. Он отправился в ресторан с фиксированным меню, в котором в этот самый момент, когда мы с тобой говорим, потчует себя жалкой порцией скверно приготовленного блюда, Я хлопаю его по плечу: -- Хорошую работу проделал, Толстый! Он подмигивает мне: -- Раз ты мною доволен, может, отдашь мне фотографию? Я достаю снимок из бумажника и протягиваю ему. Он смотрит на него и смеется, собираясь разорвать его, но неожиданно передумывает. -- Прежде чем его уничтожить, покажу-ка я его Пино,-- говорит он, засовывая снимок в свой карман, напоминающий скорее мусорную корзину. x x x День продолжается, не принося ничего нового. Никаких новостей от Ляплюма. Ничего нового о садовнике. Я наношу визит в особняк покойного графа, но оба ископаемых раба не могут мне сказать ничего такого, чего бы я уже не знал. У меня складывается впечатление, что эти два дела раскрыть будет очень трудно. -- Что будем делать? -- беспокоится Берюрье к концу дня. -- Вернемся в Сен-Тюрлюрю,-- решаю я.-- Нужно дать делу отстояться. Когда мы занимаем места в моем авто, мое внимание привлекает предвыборное панно. Недавно отпечатанная желтая афиша гласит: "Сегодня вечером в 20 ч 30 мин Ахилл Ляндоффе[23], независимый кандидат, проводит большое публичное и дискуссионное собрание. Не взирая на кровавого безумца, который безжалостно убивает тех, кто предстает перед суверенным народом!" -- Ты не едешь? -- удивленно спрашивает Тучный. Я указываю ему на афишу. Он читает по слогам и бормочет: -- Вот кому повезет, говорю тебе. Если ему удастся выкарабкаться из этого дерьма, он точно выиграет выборы! -- Послушай, Толстячок, а не пойти ли и нам на это собрание? Берю морщит нос. -- Ты что, спятил? Лично я терпеть не могу политики! -- В данном случае она, кажется, играет главную роль в нашей мрачной истории. Как раз на следующий день после подобных собраний все кандидаты погибали. -- Что касается меня, мне бояться нечего. Похоже, что вокруг меня сколько угодно ангелов-хранителей. -- Я это хорошо знаю... Но все-таки я поприсутствую на этом собрании. Берю колеблется. -- Я обещал унтер-офицеру Морбле выиграть у него партию в белот,-- вздыхает он. Я размышляю. -- В конце концов, ты мне не очень нужен, можешь вернуться. Попросим коллег найти тебе машину. Толстяк расцветает от радости. Морбле для него -- родственная душа. Рядом с ним он себя чувствует королем! Это как бы любовь с первого взгляда. В нашем бренном и хрупком существовании возникают порой немотивированные симпатии. Они не подлежат обсуждению! Мы возвращаемся в комиссариат. Нам удается раздобыть старый автомобиль марки "пежо-403", за руль которого и усаживается Берю. Что его особенно восхищает, так это то, что модель снабжена экспериментальным ремнем безопасности из экстрагибкой стали, а салон обит кожей. -- У меня такое впечатление, будто я сажусь в самолет,-- говорит он, прилаживая ремень вокруг своего брюха.-- Ты думаешь, это надежно? -- Похоже. Я прошу его, чтобы он успокоил Фелицию и заглянул к садовнику -- посмотреть, не объявился ли вдруг... Он обещает, пытается тронуться с четвертой скорости, но это у него не получается. Тогда он включает первую и исчезает. В двадцать двадцать зал дискуссионных собраний Белькомба архиполон. Белькомбежцы явились толпой не столько для того, чтобы оценить красноречие и программу кандидата, сколько для того, чтобы посмотреть, убьют ли его. Это зрелище, которое нельзя пропустить. Представьте себе, на следующий день объявят, что кандидата убили из автоматической винтовки в то время, когда он излагал свои политические убеждения. Они бы очень сожалели, если бы прозевали подобное. Ахилл Ляндоффе -- человек лет сорока с посеребренными сединой висками. Это крупный мукомол, который намолол много муки и денег, ибо выглядит очень элегантно. Он высок, выигрышно сложен (он выиграл три кубка по теннису и один по водному поло), у него открытый взгляд, резкий, напористый голос, повелительные жесты. В нем невольно проступает мужчина, созданный, чтобы командовать и зарабатывать деньги. Его выход на эстраду встречен шквалом аплодисментов, предназначенных прославить его мужество. Он простирает руки, прося тишины. Затем проникновенным тоном и во взвешенных выражениях отдает должное памяти своих столь трагически ушедших из жизни соперников. Он говорит о том, насколько тяжело видеть гибель двух человек, которые не разделяли его идей, но которые тем не менее заслуживали уважения. Ему аплодируют. Он делает заявление, касающееся его веры в эффективность действий полиции. Виновный будет найден и наказан! Здесь, мне j`ferq, он слишком далеко забросил поплавок. Сумасшедший, который как Джек-Потрошитель рыщет по городу в жажде новой крови, не помешает Франции жить спокойно! Что касается лично его, он выполнит до конца свою миссию, чем бы ему ни угрожали. И если ему суждено погибнуть, то он отдаст свою жизнь стране, надеясь, что она разумно ею распорядится и что грядущие поколения... тра-ля-ля! Новые и новые аплодисменты. Затем Ахилл Ляндоффе излагает основные направления своей программы. Отныне и впредь он намерен поступать, как и прежде, но значительно лучше! Ему устраивают овацию. Он выпивает стакан минеральной воды и начинает развивать проблемы градостроительства в своем избирательном округе. Он говорит о прачечных, о дорожной службе, об асфальтированных дорогах, школах, клубах, стадионах, столовых на производстве, о пенсионерах и т. д. и т. п. Лучше бы я пошел в кино и посмотрел фильм "Рука моей подружки в штанах сутенера". Собрание заканчивается "Марсельезой", которая, хотя и звучит громко, не обходится без фальшивых нот. Покидая зал, я думаю, что Тучный был прав: никаких проблем -- на сей раз именно Ляндоффе выиграет прогулку в Бурбонский дворец. Смерть его противников позволит ему заполучить депутатское кресло. Тут меня озаряет. Стоп-стоп, а вдруг в самом деле! И в который раз я наношу удар в щиколотку моему воображению, чтобы помешать ему нестись галопом. Что же это такое приходит мне в голову! Мы же не в Чикаго, в те славные времена, когда запросто убивали одного за другим кандидатов в губернаторы. Я подхожу к коллегам, которым поручена охрана доблестного кандидата. Они внимательно наблюдают за ним, в то время как он вовсю пожимает руки белькомбежцам. -- Не спускайте с него глаз, ребята, до самых выборов,-- рекомендую я. -- Не беспокойтесь, господин комиссар. Мы постоянно попарно следим за ним и спим в его прихожей. -- Ладно. Если с ним что случится, нам всем придется, сколько нас тут есть, изучать объявления в "Франс-суар" о найме на работу. Я бросаю последний взгляд на Ляндоффе. Этот мукомол по- прежнему окружен толпой. Его поздравляют, ему пожимают руку. Короче, он предстает как герой. Я возвращаюсь в Сен-Тюрлюрю. Мне хочется ощутить добрый запах полей и расцеловать мою Фелицию. ГЛАВА IX Несмотря на поздний час, в комнате моей мамы еще горит свет. Полоска желтого света пробивается из-под ее двери, и, когда мой проворный шаг завершает восхождение по лестнице, дверь эта приоткрывается, и я вижу половину ее робкого силуэта. Она меня узнает и появляется целиком, такая маленькая, такая успокаивающая в своем сером платье с кружевным воротничком. -- А, это ты, сынок,-- тихо говорит она. Я ее журю: -- Почему ты еще не спишь, мама? Ты сегодня много веселилась или что? -- Я ждала тебя, я была немного обеспокоена. -- Но я ведь тебе передал через Берю, что вернусь поздно. Она хмурит брови. -- Я не видела господина Берю! Внезапно мне сводит скулы. Мое астральное сухожилие рвется, образуя трещину в цилиндре и люфт в дифференциале. Я вхожу в ее комнатку, оклеенную обоями, которая с тех самых пор, как ее заняла мама, пахнет альпийской лавандой. -- Не шути, мама! Толстяк не появлялся вечером? -- Уверяю тебя! Господин Морбле ждал его, тасуя карты до десяти часов вечера. Он велел поставить в холодильник божоле, поскольку считает, что так лучше пьется. Говоря это, она стряхивает пыль с лацканов моего пиджака, пыль, которую могут заметить только глаза матери. Своего сыночка она хочет видеть чистеньким и опрятненьким! Озадаченный, я шмыгаю носом. Это исчезновение ни о чем хорошем не говорит. -- Послушай, Берю хотел вернуться домой именно из-за Морбле и их белотных планов. Специально для этого он взял машину в комиссариате. -- Только бы он не попал в аварию! -- беспокоится Фелиция. -- Сейчас узнаю,-- говорю я, бросаясь к лестнице. Я вхожу в телефонную будку гостиницы и бужу почтовую даму. Она говорит мне "Алла!" вместо "Алло!", потому что зевает так, что у коммутатора отваливается челюсть. -- Соедините меня с жандармерией,-- приказываю я. Она соединяет. Раздается еще один заспанный голос, который произносит "Алле-о!" -- Это жандармерия? -- Ну и что-с-с? По какому деду-с-с-с? -- ворчит голос, подтверждая своим произношением, что он принадлежит местной национальной жандармерии. -- Говорит комиссар Сан-Антонио! Секунда оцепенения, потом торопливый голос: -- А, превосходно! Весьма польщен! Садитесь, господин комиссар! Его внезапное пробуждение сопровождается испугом. -- Скажите, сегодня сообщалось о каком-нибудь дорожном Происшествии вечером? -- Ни о каком, господин комиссар! -- Вы уверены? -- Абсолютно, мадемуазель! Он опять засыпает, этот соня. Просто немыслимо! -- О'кэй, спасибо! -- Я полностью к вашим услугам, могу я вам предложить?.. Решительно, дело осложняется. Я внезапно вспоминаю, что советовал Тучному заглянуть по дороге к Матье Матье. Предположим, он так и сделал, а там случилось что-то непредвиденное. Фелиция, склонившись над перилами, тревожно спрашивает: -- Есть что-нибудь новое? -- Никакого несчастного случая сегодня, мама, не зарегистрировано. Я пойду немного про