Сан Антонио. Неприятности на свою голову --------------------------------------------------------------- OCR -=anonimous=-. --------------------------------------------------------------- Глава 1 Только не говорите мне, что можно загнуться от скуки. Если бы это было правдой, то в Льеже я бы точно окочурился. Льеж, конечно, очаровательный город, милый и все такое, но если торчишь в нем две недели, ничего не делая, он скоро становится нудным, как "Болеро" Равеля, исполняемое начинающим музыкантом. Так парижанин чувствует себя в любом провинциальном городе, хоть во французском, хоть в бельгийском, хоть в папуасском. Пересмотрев все фильмы, перепробовав все марки пива, выкурив сигареты ста тридцати трех сортов и трахнув двух продавщиц универмага, одну официантку из ресторана и даму, торгующую пирожками на площади перед театром, я впал в такое же уныние, как бацилла Коха во флаконе стрептомицина. Я, ребята, парюсь в этой дыре уже две недели и все время спрашиваю себя, какого черта тут торчу... Я две недели читаю произведения моих коллег по "ФлЕв Нуар[1]". В них хоть что-то происходит! А моя жизнь остается пустынной, как пустыня Гоби! Я жду... Жду, обжираясь жареной картошкой и котлетами в томатном соусе -- эти блюда здесь отлично готовят! Жду, читая газеты и развлекаясь с телками. Время от времени я звоню в Париж Старику. -- Патрон, мои мозги уже начинают покрываться плесенью. Что мне делать? -- Ждать! -- Ладно... Чего ждать? Он и сам толком не знает. В Германии назревает темная история, поставившая на уши все разведки Запада. Моя задача состоит в том, чтобы ждать в Льеже, потому что из этой норы могут выскочить кролики, на которых идет охота. Меня должны предупредить телефонным звонком. И тогда я начну действовать по разработанному плану. А пока я жутко скучаю. Я стал чемпионом по зеванию во всех j`recnphu. Верх неприятностей -- я начинаю толстеть. Оно и неудивительно -- я выпиваю пару литров пива каждый день. Если я досижу в этой стране до конца года, то подам в отставку и стану выступать в цирке как "человек-гора". Всякий раз, когда мои глаза видят мое отражение в зеркале, я вспоминаю одного слона, который мне очень нравился. Глаза начинают скрываться за растолстевшими щеками. Когда я поднимаюсь по лестнице, а не на лифте, чтобы немного размяться, то начинаю пыхтеть, как старый поезд, подходящий к станции. Даже состав Страсбур -- Париж и тот выглядит свежее меня. Проснувшись в то утро, я констатирую, что на смену нудному мелкому дождику последних дней пришло симпатичное солнышко. Это немного веселит мою душу, потому что в отличие от Мегрэ я терпеть не могу дождь. Я из тех, кто считает, что солнце -- самое прекрасное, что есть в мире. В мою дверь стучат. Является официант с подносом, на котором стоит плотный завтрак. -- Поставь сюда, малыш, -- говорю я ему, указывая на стол. Мне больше не хочется обжираться. У меня такое ощущение, что я выздоровел после долгой болезни. Когда малый с острым носом и стеклянными глазами исчезает, я соскакиваю с кровати. Несколько гимнастических упражнений, чтобы разогреть мышцы. Ну вот, теперь я готов к бою. Отдернув занавеску, я выглядываю на улицу и убеждаюсь, что погода действительно отличная. До меня доносится веселый шум города: звон трамваев, крики бродячих торговцев, шаги... Все это создает радостную атмосферу. Если вам кажется, что я впадаю в поэтический тон, посидите в бистро за углом, я ненадолго! Я макаю в кофе намазанный маслом рогалик, когда мое внимание привлекает странный стеклянный блеск. Засекаю направление странного луча и констатирую, что идет он из номера, соседнего с моим. Окна моей и соседней комнат располагаются почти под прямым углом, потому что дом имеет как бы выступ посередине, что дает возможность наблюдать, что происходит у соседей. Но сейчас увидеть ничего нельзя, потому что обитатель соседнего номера задернул шторы. Яркий блеск идет через щель между ними. Простая игра стекол. Я продолжаю завтракать, ломая себе голову над тем, как бы провести день, когда блеск начинается снова. Вы меня спросите, почему я обращаю внимание на такие пустяки. Я и сам не знаю. Возможно, потому, что безделье, в котором я пребываю, заставляет меня находить интерес в мелочах, на которые в обычное время не обратил бы ни малейшего внимания. Кто знает? Мне все-таки очень хочется выяснить, что же происходит в соседней комнате... Луч неподвижен, он яркий, почти слепящий. И все это из-за весеннего солнца, решившего посветить сегодня утром. Я смотрю на стену, не переставая добросовестно жевать, и тут замечаю дырку, что бывает во всех отелях. Она наскоро залеплена пережеванной промокашкой. Во всех гостиницах мира останавливаются одинокие субъекты, любящие подглядывать за чужой интимной жизнью. Это их способ познать подъем чувств. Они получают удовольствие через третьи лица, а в любви это весьма грустно. При помощи пилки для ногтей я вынимаю затвердевшую бумагу, закрывающую отверстие, и прилипаю к нему глазом. Мне открывается вид мужика, сидящего к дырке в три четверти оборота. Вышеуказанному субъекту лет сорок. Это красивый малый, melmncn излишне полноватый, изысканно одетый. У него начинающие седеть волосы, американские очки и опаловые запонки. Я заметил это потому, что смотрю на его клешни, занятые в данный момент крайне странной операцией. Вы сами посудите. Перед этим малым лежит открытая коробочка с засахаренными фруктами. Рядом с ней маленькая кучка камушков, стоящих, по моей прикидке, не меньше сотни "кирпичей[2]", потому что эти самые камушки кажутся мне настоящими брильянтами. Или это очень хорошая имитация. Пробивающееся в щель между шторами солнце падает прямо на сверкающую кучу, а отраженные лучи попадают в окошко моей комнатенки. Некоторое время я стою, задохнувшись от созерцания такого количества собранных вместе ценностей. Я никогда еще не видел такого количества брильянтов разом и редко -- такие красивые. Но мое восхищение быстро проходит при виде занятия, которому предается тип. Он берет из коробки засахаренные фрукты по одному и всовывает внутрь каждого по брильянту. После чего нажимает на фрукт, чтобы закрыть свое сокровище, поглаживает разрез, так что сахар его скрывает, и кладет фаршированный фрукт в коробочку с аккуратностью акушерки, кладущей новорожденного. В своей жизни я повидал много трюков, но при подобной операции не присутствовал никогда, признаюсь. Или я ошибаюсь, или передо мной сидит делец первой категории. Тип продолжает работу, кучка камушков уменьшается. Работает он быстро, точно и совершенно бесшумно. Можно услышать даже чих микроба. Тишина такая, что я боюсь, как бы шум дыхания не выдал моего присутствия. У меня наступает минута смятения, когда тип принимается заново упаковывать коробку. Что мне делать? Мое первое побуждение -- сообщить в полицию, но я быстро от него отказываюсь, сказав себе, что я не во Франции, здесь нахожусь инкогнито и что, в конце концов, всякий имеет право владеть брильянтами и совать их хоть во фрукты, хоть в любое другое место, если ему так хочется. Может, этот тип всего- навсего ювелир, придумавший эту хитрость, чтобы в безопасности доставить камушки по назначению. Почему бы нет? Хороший у меня будет вид, если я устрою шухер и все свалится мне на голову. В конце концов, честный человек не станет подсматривать в незаконно проделанные дырки. Я решаю залепить хлебальник пластырем. Очкарик тем временем соорудил очень аккуратненький и вполне презентабельный сверточек, которым, кажется, совершенно доволен, если судить по тому, как он на него смотрит. Если это предназначено для подарка, получатель будет в восторге Нечасто можно увидеть на столе засахаренные фрукты с такой начинкой. Конечно, об них можно обломать зубы, но на те деньги, что они стоят, он сможет себе купить три дюжины золотых вставных челюстей плюс еще одну, платиновую, для воскресных и праздничных дней. Я собираюсь покинуть свой наблюдательный пост, когда вижу, что тот малый достает из кармана великолепную золотую ручку и пишет на пакете адрес. Тут я просто обалдел. Неужели он собирается посылать эти фрукты по почте? Он просушивает надпись, прижав пакет обратной стороной к лежащей на столе промокашке, после чего снимает телефонную трубку и с великолепным бельгийским акцентом вызывает коридорного. Я спешу залепить дырку, потому что опасаюсь, что она может привлечь внимание типа. Ему наверняка не понравится, что его bhdekh за этим кондитерско-ювелирным занятием. Я слышу, как он моет лапы в умывальнике. Скорее всего, смывает сахар, налипший при этой манипуляции. В дверь стучит коридорный. Я быстро вынимаю затычку из промокашки, чтобы увидеть продолжение комедии. -- Вы можете отправить это по почте? -- спрашивает очкарик и протягивает коридорному бумажку в пятьдесят франков. -- Вот, отправьте заказным, а сдачу оставьте себе. Коридорный благодарит, берет брильянты и отваливает. -- Конец первой главы... -- шепчу я, залепляю дырку и иду принять душ, после чего сбриваю щетину и одеваюсь покрасивее. В моем чайнике начинается легкое кипение, уверяю вас. Такие вещи не мешают мне жить. Мне удается завязать галстук узлом, заставившим бы побледнеть от зависти месье Кардена, когда слышу стук в соседнюю дверь. Это коридорный. Принес квитанцию с почты. После того как малый исчезает, мой сосед секунду потирает подбородок со смущенным видом, достает свой бумажник, чтобы спрятать квитанцию туда, но спохватывается и убирает лопатник на место. Держа кусочек бумаги в руке, он оглядывается по сторонам, словно ища вдохновения. Вижу, он открывает наполовину пустой шкаф с зеркалом, полностью вытягивает ящик, складывает квитанцию вчетверо, вытаскивает скрепку, поддерживающую бумагу на полках, и прикалывает квитанцию под ящиком, который сразу же ставит на место. Закончив, он в последний раз проводит расческой по своей пышной шевелюре, поправляет очки и выходит. Странный малый, честное слово. Подождав, пока он уйдет, я выхожу из комнаты. В отеле тихо, немного тоскливо и торжественно. Я спускаюсь вниз, предварительно посмотрев на номер комнаты моего странного соседа. Двадцать шестая. Я вешаю ключ на доску. Ключ от двадцать шестого уже висит там... Я радостно улыбаюсь дежурному администратору, усугубляющему близорукость чтением мелких строчек книги, потом вскрикиваю. Он поднимает свой острый нос. -- Я кое-что забыл! -- объясняю я. -- Хотите, коридорный сходит? -- спрашивает он. -- Нет, не беспокойтесь. Я с самым естественным видом беру с доски ключ от двадцать шестого и быстренько поднимаюсь на свой этаж. Захожу в двадцать шестой, вытаскиваю ящик, извлекаю квитанцию и читаю адрес получателя посылки. Это дама, мадам Ван Борен. Живет она на улице Этюв, в доме восемнадцать. Я возвращаю на место бумагу, ящик и дверцу шкафа и отваливаю со скоростью сверхзвукового самолета. Вешаю ключ на доску и угощаю служащего сигаретой с ватным фильтром. Терпеть не могу эти штуки. Такое ощущение, что куришь бинт. Он по-доброму улыбается мне. -- Месье нравится здесь? -- спрашивает он. -- Все чудесно, -- отвечаю. Он понимающе улыбается, потому что я не раз приводил в номер женщин, а он всякий раз притворялся, что смотрит в другую сторону. -- Месье доволен обслуживанием? -- Оно потрясающее. -- Месье нравится Бельгия? -- Я люблю ее, как Францию... Он принимает таинственный вид и делится со мной секретом: -- Льеж -- это почти Франция. -- Откровенность за откровенность. Лилль -- это почти Бельгия. Надо нам будет объединиться. Мы отдадим вам нашего президента, а вы нам своего короля. В Елисейском дворце[3] будет веселее. -- Сменив тон, я шепчу: -- Скажите, у типа из двадцать шестого нет в носу турбины? Он так храпит... Как его зовут? Парень размышляет. -- Месье Ван Борен, -- говорит он. -- Если хотите, мы можем перевести вас в другой номер. -- Да нет, я пошутил... -- улыбаюсь я и ухожу, чтобы поразмыслить на свежем воздухе об этой интермедии. Я люблю головоломки, так что должен быть доволен. Тайна, в которую я сегодня сунул свой нос, кажется мне первосортной. Солнце -- причина моего открытия -- блестит, как совсем недавно брильянты. Должно быть, ангелы натирали его всю ночь, потому что я никогда не видел его таким блестящим. Честное слово, почти как на Лазурном берегу! Все выглядят веселыми. Маленькие бельгийцы играют, весело напевая и путаясь в ногах у прохожих. Я не знаю никого веселее, разве что парижан. Пронырливые ребята, эти льежцы! Будь их глаза руками, все более-менее хорошо сложенные девицы ходили бы нагишом! "Послушай, Сан-А, -- говорю я себе, медленно шагая по тротуару, -- не приснилось ли тебе все это? Ты точно видел, как тип насовал целое состояние в брильянтах в засахаренные фрукты и отправил их по почте даме, живущей в двухстах метрах от гостиницы? Тебе не кажется, что это слишком?" Дама Ван Борен совсем не обязательно благоверная этого типа. Она может быть его мамашей, сеструхой или просто однофамилицей. По-моему, я слишком расфантазировался, а в этой истории, может быть, нет ничего таинственного. Вдруг Ван Борен шутник и просто хочет преподнести оригинальный подарок своей благоверной или мамочке! А потом, я ведь не знаю, подлинные эти камушки или нет. Ничто так не похоже на настоящий драгоценный камень, как фальшивый. А я-то сочинил целый дешевый детектив из-за пригоршни стекляшек! Ну ты даешь, Сан-Антонио! Я начинаю убеждать себя: "Старина, ты тут на задании. Эта история тебя совершенно не касается. Даже если в ней что нечисто, не суй свой нос. Занимайся лучше своими делами..." Чтобы немного отвлечься, я иду на почтамт и звоню в Париж. Меня соединяют сразу, и мне отвечает Старик. -- Сан-Антонио, -- говорю я, как начальник вокзала произносит название своей станции. Слышится вздох. -- Я как раз собирался вам звонить, Сан-А. Все отменяется, можете возвращаться. Я радостно подпрыгиваю. -- Возвращаться? -- Да, а вам не хочется? -- Наоборот. Так все осточертело, что я начал покрываться плесенью! Он смеется. -- Каким поездом вы приедете? -- Первым же! -- Значит, увидимся сегодня вечером. -- Да, патрон. До вечера. Для меня есть работенка? -- Будет видно. Он по-прежнему лаконичен. Положив трубку, я галопом бегу в отель. -- Счет! -- кричу я. -- Месье уезжает? -- Нет, улетает! После этой шутки я поднимаюсь собирать чемодан. В беспорядке нашвыриваю в него свои шмотки, потом снимаю трубку. -- Дружище, когда ближайший поезд на Париж? -- Секундочку, месье. Слышу, как он шуршит листками. -- Один через десять минут, месье! -- А, черт! Бегите поймайте мне тачку и тащите скорее счет. Я сажусь на чемодан, чтобы закрыть его. Он, бедный, чуть не превращается во фламандскую галету. После этого несусь вниз. Близорукий тип за администраторской стойкой вручает мне счет длиной со вступительную речь во Французскую академию. Я протягиваю крупную купюру. Он отсчитывает мелочь, а я скребу землю копытом, как лошадь, участвующая в гонках на Гран-При. -- Пошевеливайтесь, старина! -- Вот! Я сую сдачу в карман и мчусь к такси, ждущему меня перед дверью. -- На вокзал, быстро! Малый выжимает полную скорость. Настоящий чемпион мира по автогонкам! Он так гонит, что мы врезаемся в зад другой тачки, остановившейся перед нами на красный свет. Разъяренный владелец пострадавшей тачки выскакивает и начинает орать, как недорезанный поросенок. Не имея времени, чтобы его терять, я бегу искать другое такси. Наконец нахожу. -- На вокзал, на четвертой скорости! Получите здоровенные чаевые! Жалко, что у этого драндулета всего три скорости. Когда он останавливается перед вокзалом, поезд уехал минуту назад. Я издаю серию ругательств, обычно используемых пассажирами, опоздавшими на свой поезд, и сдаю чемодан в камеру хранения, собираясь дождаться следующего поезда, который пойдет только в конце дня... Но все-таки до ночи я из Льежа свалю. Выйдя из камеры хранения, я замечаю шофера первого такси, остановившегося перед вокзалом. Подхожу к нему. -- Ну, разобрались с дорожной полицией? -- Да... Вы опоздали на поезд? -- От вас ничего не скроешь. Я со вздохом сажусь рядом с ним. -- Улица Этюв, восемнадцать. Что вы хотите, с судьбой не поспоришь! Глава 2 Улица Этюв оказывается узкой и кривой, хотя и находится в центральном, но малопривлекательном квартале. На ней стоят цветочницы второго порядка, тротуары загромождены зеленью и кричащими людьми. Недалеко квартал, отведенный для шлюх, что с некоторых точек зрения очень даже неплохо. Нахожу дом восемнадцать -- новую многоэтажку. Я весело вхожу в подъезд, все-таки немного смущенный тем, что влезаю в чужие дела. Видите ли, в работе полицейского есть очень неприятный аспект: при этой профессии все время приходится портить жизнь себе подобным. Бывают моменты, когда осознание этой истины мешает мне спокойно пить аперитив. Вы такой же человек, с теми же инстинктами, с теми же дуростями и недостатками, как и первый встречный. Но у вас есть удостоверение, позволяющее вам совать свой хобот в чужую жизнь, а этот чужой не может дать вам по нему. А если он позволит себе это, вы устроите ему большую молотиловку, а поскольку вы человек злопамятный, то молотите от всей души. Разумеется, это незаконно, но первейший долг легавого -- действовать незаконно ради торжества закона. Кто может, поймет! Однако я чувствую себя несколько неловко. У меня такое чувство, что я влез в слишком узкие брюки. Я не забываю, что нахожусь на чужой территории, и не сомневаюсь, что, если начнутся какие-то осложнения, бельгийская полиция будет крайне недовольна. И будет совершенно права! Что за идея строить из себя великого сыщика только потому, что утром увидел необычное зрелище, а потом пропустил поезд. Свободная половина дня еще не повод! Ну вот я наконец в жилище мадам Ван-Получательницы брильянтов! Консьержки или нет, или, по примеру. всех консьержек, она отправилась трепаться с соседкой. Зато табличка со списком жильцов висит на месте. На ней я читаю: "Ван Борен, пятый этаж, слева". Я вздыхаю, потому что две недели безделья сделали меня лентяем. Вообще в жизни есть три вещи, внушающие мне священный ужас: некрасивые женщины, исповедники и лестницы (неважно, подниматься по ним надо или спускаться). К счастью для меня, в глубине холла есть лифт. Направляюсь к нему и как раз в тот момент, когда подхожу, слышу над собой громкий вопль. Этот жуткий крик приближается ко мне с воем торпеды. У меня перед глазами пролетает темная масса, и вдруг раздается глухой удар. Тишина падает, как мокрая простыня. Я стою неподвижно, пытаясь просечь, что же произошло. Но я уже инстинктивно догадался что. В шахту лифта грохнулся человек. Как он небось прочувствовал свой неудачный шаг в пустоту! Открыв с довольно большим усилием решетчатую дверь, бросаю взгляд вниз и в двух метрах под собой, на дне шахты, вижу разбитое тело. Это мужчина. Я достаю из кармана маленький фонарик, с которым никогда не расстаюсь, и осматриваю труп. Мои глаза только подтверждают то, что уже подсказало предчувствие: это тот тип из отеля, что засовывал драгоценные камни в засахаренные фрукты. Больше он никогда, ничего и никуда засовывать не будет. Ни во фрукты, ни своей жене. Это его скоро сунут на два метра в землю к червячкам. Верхушка его черепка разбита всмятку, а руки-ноги переломаны, если судить по его гротескной позе разбитой куклы. Я подоспел вовремя. Если после этого кто-нибудь заявит, что у меня плохой нюх, то получит от меня пендель по своей заднице. Да по нюху я смогу затмить всех бретонских спаниелей, объявления о продаже которых печатают во "Французском охотнике". Ничего не сказав, я закрываю дверь и начинаю подниматься по лестнице. Прохожу второй, третий, четвертый... Лифта, точнее, его кабины, по-прежнему нет. Наконец, поднявшись на шестой и последний этаж, я все-таки нахожу ее и останавливаюсь, чтобы подумать. Мыслительная деятельность несовместима с движением. Я пыхчу, как паровоз. С тем пузом, что начало у меня отрастать, я не гожусь для покорения Эвереста. Разве что подняться на него на воздушном шаре. На этот раз я влез в драму по уши. Я знаю что говорю. Ван Борен свалился с одного из нижних этажей, раз кабина лифта стоит на верхнем. Так вот, пошире открывайте дверь в ваши мозги (если они у вас есть, конечно) и слушайте сюда: поднимаясь, я заметил, что ни на одном этаже дверь лифта не была открыта! Поскольку трудно себе представить, что Ван Борен потрудился закрыть ее за собой, прежде чем спланировать мозгами вперед, следует признать, что кто-то закрыл дверь, в которую он выпал. И этот кто-то сделал это потому, что помог Ван Борену упасть. Другого объяснения я не вижу. Хоть Ван Борен и носил очки, он me мог быть настолько близорук, чтобы не заметить, что кабины перед ним нет! Тем более что в доме очень светло. Спускаюсь на один этаж и останавливаюсь перед дверью. В доме царит полнейшее спокойствие; кажется, его обитатели не слышали никакого крика. Может, у этих добропорядочных людей уши засыпаны песком? Может, они просто спутали крик агонии с криками уличных торговцев? Я не решаюсь позвонить. Мой долг сообщить в льежскую криминальную полицию и выложить все, что знаю, компетентному комиссару. Пусть играют местные коллеги. Я могу им только помогать. Теперь мы прошли стадию засахаренных брильянтов и дошли до убийства... Вы когда-нибудь видели, чтобы голодная псина отпускала окорок? Так вот, после двух недель безделья я еще хуже, чем кабысдох! В конце концов, это мое дело! Кто обнаружил брильянты? Кто нашел адрес получательницы посылки? Кто чуть не получил по башке Ван Бореном? Я, все я. Заметьте, что мне не хватило самой малости, чтобы помешать убийству. Представьте себе, что я заявился бы в дом минутой раньше и... Но что толку строить предположения. Как говорит моя матушка Фелиси, если бы да кабы, да во рту росли бобы, то это был бы не рот, а целый огород... У Фелиси всегда есть наготове мудрое выражение. В этом она не имеет себе равных! Сбросив тяжкий груз нерешительности и сомнений, я нажимаю на кнопку звонка. Через короткий отрезок времени дверь открывает очаровательная молодая блондинка фламандского пошиба: ширококостная, крупные черты лица, светлые глаза, нежного цвета волосы и улыбка типа "Белые зубы -- свежее дыхание". Она смотрит на меня с любезным видом. -- Что вам угодно, месье? -- спрашивает она меня. -- Я бы хотел поговорить с месье Ван Бореном, -- отвечаю я, кланяясь ей до самой земли. -- Месье Ван Борен в отъезде, -- сообщает мне нежное создание. Да уж! Из этой поездки ему точно не вернуться. Пять этажей свободного падения и отбытие на небеса! Это вам не круиз, организованный турагентством! -- Жаль, -- бормочу я. Она мне улыбается. Наверное, ей понравился мой портрет. Не ей одной. Моя физия нравится девяти красоткам из десяти. Я ничего не могу с этим поделать. Когда я смотрю на себя в зеркало, никак не могу понять, что заставляет учащенно биться их сердчишки. Я ведь не Аполлон и не Марлон Брандо... Это все мой шарм. Как говорит Фелиси, красоту с салатом не съешь. Лучше иметь шарм, чем морду с обложки иллюстрированного журнала. Дамочка не перестает мне улыбаться. -- А вы по какому вопросу? -- интересуется она. -- Я его жена... -- А!.. Я присматриваюсь к ней. Красивая кобылка. Ван Борен явно не скучал по возвращении домой из своих поездок. С партнершей такого калибра можно устраивать ой-ой-ой какие сеансы! -- Проходите! -- наконец приглашает она. Квартира очень милая, богатая, обставлена дорогой мебелью и украшена безделушками хорошего вкуса. Она ведет меня в комнату, выдержанную в желтом и жемчужно-сером тонах. Софа воздушная, как крем "шантийи". Я опускаюсь на нее. -- Мой визит, очевидно, показался вам странным... -- начинаю я, еще не зная, куда приплыву. Говоря, я разглядываю ее милую мордашку. Не эта ли красавица nrop`bhk` муженька в полет? Судя по ее внешности, я склонен ответить скорее отрицательно, потому что лицо дамы почти ангельски спокойно. Но внешность -- это лучший сообщник женщины. Они никогда не кажутся столь невинными и прекрасными, как в момент, когда выуживают у вас из кармана лопатник или подсыпают вам мышьяк. С этим ничего не поделаешь, все бабы одинаковы. Святая невинность, когда на них смотришь, и дьяволица, стоит только отвернуться. Пора дать объяснения по поводу моей личности и причины прихода сюда. -- Вы вдова, -- объявляю я несколько резковато, что и сам понимаю. -- Что? -- переспрашивает она. -- У вас больше нет мужа, вот и все. Она широко распахивает глаза. -- Я... я не понимаю. -- Я хочу сказать, что ваш муж умер. Она бледнеет и валится на софу рядом со мной, как перезрелая груша с ветки. -- Умер... -- бормочет она. Я смущен. Ни один закоренелый негодяй не смог бы сделать это лучше, чем я! Нежную красавицу как будто шарахнуло электротоком. Она смекает по моей морде, что я не леплю ей горбатого, и по ее бархатным щечкам начинают течь слезы. -- С ним произошел несчастный случай? -- спрашивает она между иканием и шмыганьем носом. -- Да... -- Когда? -- Четыре или пять минут назад. -- Как это? -- Он упал в шахту лифта... -- Господи! Где? -- Здесь!.. -- Как это случилось? -- Это установит полиция. Она прекращает плач. -- Полиция? -- Да, она обычно сует свой нос в подобные дела. Она смотрит на меня. -- Объясните, -- произносит она наконец, -- кто вы? У меня такое ощущение, что вы устроили мне отвратительный фарс. -- В таком случае, мадам, поскорее прогоните это ощущение. Мои шуточки не заходят так далеко. Колеблясь, смущенная своим горем, она спрашивает: -- Вы француз? -- Как вы догадались? И киска дает мне простой ответ: -- По вашему акценту! Такого я еще не видел! Оказывается, это французы говорят по- французски с акцентом, а не бельгийцы. От этого можно ржать сильнее, чем если вам щекочут пятки! -- Да, я француз. Но это не помешало мне увидеть, как ваш муж упал вниз головой в шахту лифта. В данный момент он там и покоится, как пишут в газетах. Прошу прощения за упор на мрачные детали истории, но реальность имеет свои права, которые надо уважать, правда? Я улыбаюсь. -- Я оказался замешанным в эту историю в качестве свидетеля и думаю, что в данных обстоятельствах вы нуждаетесь в советах. Вашего мужа сбросили в шахту. Я в этом убежден и даже имею тому доказательство. Полиция найдет странным, что его убили в его доме. Кому выгодно преступление, вот в чем вопрос. Полицейские bqecd` задают его себе. Против этой логики ничего не поделаешь... Они подумают о вас, и вы будете иметь неприятности. -- Да? -- Да. -- Но я ничего не сделала! -- Вам это придется доказать! Она заламывает руки. -- Я уже целую неделю не видела моего мужа... -- Вы в этом уверены? -- Клянусь! Милашка строит иллюзии. Женские клятвы по шкале ценностей следуют сразу после заячьего пука. Она издает восклицание, призванное навести меня на мысль, что она невиновна: -- Он внизу? -- Разумеется. -- И мы ничего для него не делаем! Надо же ему помочь! -- Чем можно помочь человеку, у которого не хватает половины головы! На этот раз я перешел границу, и она с глубоким вздохом навзничь падает на софу. Вдовушка лишилась чувств! Что мне теперь делать? Я поднимаю ее веки, проверяя, не ломает ли она комедию. Нет, действительно отрубилась. Надо привести ее в чувство. Ее состояние подсказывает, как нужно себя вести, чему я очень рад, поскольку не имею планов на ближайшее будущее. Я видел такое во всех комедиях. Сориентировавшись, я нахожу кухню, бегу туда и сталкиваюсь нос к носу с парнем в одной рубашке. Он стоит, прижавшись к стене, стиснув зубы, с блуждающим взглядом и с видом горького сожаления, что не находится в этот момент в какой-нибудь киношке. Это молодой парень, высокий, мускулистый, немного рыжеватый. Он смотрит на меня так, как, должно быть, Христофор Колумб смотрел на Америку, впервые подплывая к ней. И тогда он проявляет самую человеческую, самую забавную реакцию: кивает головой и шепчет: -- Добрый день, месье! Глава 3 Когда я заглядываю в прошлое, то часто испытываю головокружение от этой бездны передряг. Там осталось много субъектов, которых я отправил к предкам и которые дожидаются теперь труб Страшного суда! Однако, вспоминая о своем поведении, я могу признать, что ему всегда было свойственно одно достоинство -- вежливость. При всех обстоятельствах -- а одному богу известно, в каких обстоятельствах я побывал, -- я всегда был предельно куртуазным. Помнится, Людовик Четырнадцатый мне как-то сказал: "Ты самый вежливый человек, которого я видел после Кольбера!" Поэтому я отвечаю на приветствие типа, дрожащего от страха на кухне. Не надо иметь высшего образования, чтобы понять, чем этот малый занимался у милашки Ван Борен. Я говорю себе, что вся история может свестись к банальному адюльтеру. Должно быть, голубки вовсю резвились, когда заявился муж. Известное дело! Такое можно встретить на каждом углу. Сколько дураков-коммивояжеров, неожиданно вернувшихся из поездки на день раньше, застают свою дражайшую половину в полном экстазе. Они обижаются, и начинается заварушка. Я прекрасно представляю себе, как Ван Борен явился домой и вспугнул любовников. Свободное o`demhe с пятого этажа прекрасно успокаивает разъяренных мужей. Его голова при этом превращается в такое месиво, что рога показались бы ему вполне стоящим украшением. Я открываю дверцу полки и достаю бутылку уксуса. -- Идите за мной, -- говорю я малому. Он подчиняется. Но уксус оказывается ненужным, потому что, когда мы входим в комнату, дамочка уже пришла в себя. Я ставлю бутылку на стол и закуриваю сигарету. -- Ну, -- спрашиваю, -- и как же обстоят дела? Едва не падающий от страха красавчик, кажется, спрашивает себя о том же. -- Джеф разбился насмерть, упав в шахту лифта, -- говорит ему блондинка хриплым голосом. К его страху добавляется изумление. Он смотрит на меня, не понимая. -- Не стройте из себя невинность, -- ворчу я. -- Вы ее изрядно подрастратили. Он застал вас в пикантной ситуации, и вы испугались скандала... Ну, признавайтесь! Он ни в чем не признается. Его морда так же выразительна, как банка зеленого горошка. Может, в трусах у него все в порядке, но в плане интеллекта это далеко не Эйнштейн. Ему требуется некоторое время, чтобы понять обвинение, выдвигаемое мною против него. Тогда его физиономия приобретает красивый зеленый цвет и он садится на диван рядом со своей красоткой. -- Югетт... -- бормочет он. -- Это неправда... Скажи ему, что я этого не делал. Прямо маленький мальчик. Жалкий тип. Я атакую Югетт, потому что она женщина, а бабы отличаются чувством реальности. Кроме того, они отличаются стойкостью. Особенно в том, чтобы встать в стойку, как говорит мой коллега Берюрье, который никогда не упускает случай сказать каламбур, если он плохой. -- Кто вы? -- спрашивает вдова меня. Этот вопрос она должна была задать уже давно, но из-за треволнений он просто не пришел ей в голову. Я начинаю свою песенку: -- Полицейский. Французский, но все-таки полицейский... В Бельгии нахожусь в служебной командировке. Я следил за вашим мужем и пришел задать ему несколько вопросов, но он как раз приземлился к моим ногам... Мне показалось, что здесь что-то нечисто. Я поднялся по лестнице и никого не встретил. Вы понимаете, что я хочу сказать? Его столкнул некто, живущий в этом доме. Я в нем никого не знаю, но почти полностью убежден, что вы единственная, кому было выгодно устроить ему этот полет... Она закрывает лицо. -- Нет! Нет! Я ничего не делала. Я не видела мужа. Он не заходил в квартиру, я ничего не слышала. Пока она протестует, я начинаю вспоминать инцидент таким, каким пережил его. Был громкий крик ужаса, но до него ни единого подозрительного звука. Судя по тому немногому, что видел, Ван Борен был сильным человеком. Он бы не дал подвести себя к двери лифта, не почуяв опасности и не начав сопротивляться. Если предположить, что постельный дружок мадам оглушил его, перед тем как сбросить в шахту, он бы упал без крика, потому что находился бы под анестезией. Нет, что-то в моей головенке не укладывается. Сразу произошло столько событий, что не могу их нормально переварить. Любовники в нерешительности смотрят на меня. -- Чем вы занимались? -- спрашиваю я их. Они опускают головы. -- И ничего не слышали? -- Мы были в спальне, в глубине квартиры, -- признается женщина. -- Ваш муж не мог войти так, что вы не слышали? -- Это невозможно: я заперла дверь на цепочку. Как у нее все организовано! Бабы все такие. Чтобы устроить траходром, они принимают тысячу предосторожностей. -- На кухне есть черный ход? -- задаю я новый вопрос. -- Да... Я его заметил, когда ходил за уксусом. Значит, с одной стороны, Джеф Ван Борен не мог внезапно войти в квартиру, а с другой -- любовник вполне мог незаметно сделать ноги в случае его неожиданного возвращения. И никакого скандала... Если, конечно... Да, если они уже давно не задумали его убрать. Но в таком случае они бы выбрали другой способ, а то этот чересчур броский! Я снова перешагиваю через угрызения совести, заменяющие мне лифтовую шахту. Сообщить в полицию или... -- Покажите мне ваши документы! -- говорю я молодому человеку. Он идет за пиджаком и предъявляет мне свое удостоверение личности. Из документа я узнаю, что его зовут Жорж и что живет он на авеню Леопольд, 1. Эти сведения я записываю в мой блокнот. -- Ладно, можете идти. -- Простите? -- бормочет он. Весьма недовольный той свободой действия, что беру на себя, и той, что даю ему, я ору: -- Я вам сказал, что вы можете идти, отваливать, делать ноги, рвать когти, исчезнуть, слинять! В Льеже что, уже не говорят по- французски? Он испуганно кивает: -- Говорят, говорят... Я... -- Ясно? -- ору я. Он опять кивает и бежит в коридор. -- Выйдете черным ходом! -- кричу я ему. -- И не вздумайте валять дурака. Если исчезнете из обращения, малыш, я из вас выщиплю все перышки! Слышен хлопок двери черного хода. И вот я наедине с молодой вдовой. Горе ей очень идет. Оно придает ее лицу романтичность, которой ему так не хватало прежде. Я беру ее за запястье и говорю размеренным голосом: -- Послушайте, малышка, я действую довольно бесцеремонно по отношению к моим бельгийским коллегам. Если бы они узнали, что я позволил уйти одному из действующих лиц драмы, то сказали бы мне пару ласковых, а может, даже больше... Она делает едва заметный знак, что ценит мою тактичность . -- Вижу, вы понимаете. Я хотел остаться с вами наедине, потому что собираюсь вам задать кучу конфиденциальных вопросов. Во всяком случае, ваши ответы на них будут рассматриваться как конфиденциальные. Она снова покорно кивает. Какая она хорошенькая с этими белокурыми волосами, голубыми глазами, затуманенными слезами, и покрасневшими от горя щеками! От горя? Гм! Я в этом не особо уверен. Она скорее потрясена резкой формой, в которой я сообщил ей новость. А горе -- это совсем другое. -- Скажите, Югетт... Услышав, что я обратился к ней по имени, она вздрагивает. Должно быть, она говорит себе, что у французских полицейских очень своеобразная манера вести расследование и обращаться с подозреваемыми. -- Скажите, Югетт, чем занимался ваш муж? Она пожимает плечами. -- Он был генеральным представителем одной немецкой фирмы в Aek|chh. -- А что он представлял? Платяные щетки или сдвоенные пулеметы? -- фотоаппараты. Фирма "Оптика" из Кельна. Слышали? -- Нет. Меня интересуют только фотографии красивых женщин, которые я покупаю в специализированных магазинах. Она улыбается сквозь слезы. -- О, вы, французы... -- Что мы, французы? Вы составили себе неверное представление о нас. Думаете, Париж -- это один большой бордель и в нем трахаются прямо в метро? -- Нет... -- защищается она, думая, что обидела меня. -- Просто у французов репутация... -- Какая же? -- Распутников... Странная штука жизнь, скажу я вам. Вот мадам и я спокойно беседуем о достоинствах и распутстве среднего француза, а ее супруг тем временем лежит под нами с черепушкой, открытой, как ворота стадиона "Сипаль" перед финишем велогонки "Тур де Франс". Женская беспечность. Я ж вам говорил: бабы все одинаковые! В голове хоть шаром кати! А ведь они движут миром, заставляют работать государственных деятелей, воевать солдат. Я раздражен и позволяю себе ответный выпад: -- Судя по молодому человеку, только что ушедшему отсюда, вы в Бельгии тоже не монахи! Она слабо улыбается. -- Я признаюсь вам в одной вещи, -- говорит она. -- Так я здесь как раз для этого, Югетт. -- Вы очень милый, -- шепчет безутешная вдова. -- Мне это говорят уже тридцать пять лет! -- Мой муж и я не имели никаких контактов... -- Вы были разведены? -- Нет... Жили врозь... Он редко бывал дома, все время в поездках... Поэтому я... я устроила свою жизнь заново. -- Естественно. В конце концов, это ее право развлекаться, коль скоро благоверный не на высоте. Отметьте, что мужики бросают как раз красивых жен, а состарившиеся, худые, желтые, усыпанные бородавками преспокойно живут с законным супругом! Вот она, жизнь, вот она, любовь! Смотрю на Югетт. У нее сильно вздымается грудь. Сиськи такого формата не надуешь велосипедным насосом. Я машинально кладу на них руку. Мой жест величествен, как жест сеятеля. От него бабы или заваливаются на спину, или бьют вас по морде. В этот раз я оплеухи не получаю. Как сказала одна девушка, когда бандит крикнул ей: "Добродетель или жизнь!", -- "Всегда готова!" Я немного ласкаю ее грудку, от чего растаял бы и ледяной дворец. Это очень способствует улучшению взаимоотношений. И вот уже красотка мурлычет, забыв, что пятью этажами ниже лежат сто кило мертвечатины. Я бы с радостью продолжил свое путешествие в страну радости, но сейчас не время. До доказательства обратного, малышка подозревается в убийстве, ибо надо все-таки найти логическое объяснение странной кончины Ван Борена. Я встаю. -- Ваш муж был в курсе... ваших отношений с Рибенсом? -- Нет, но даже если бы и был, ему это было безразлично. Я его больше не интересовала. -- Он продолжал вас содержать? -- Да. -- И щедро? -- Да. Я смотрю на нее особо пристальным взглядом. -- Он посылал вам какие-нибудь подарки? -- Подарки? -- Да... Сладости, например. Ее лицо выражает то же простодушие. -- Никогда... -- Правда? -- Правда. -- Где он жил? -- То здесь, то в Германии. -- Он не останавливался в Льеже в отеле? -- Нет! А почему вы спрашиваете? -- У него была любовница? -- Не знаю. Я этим не интересовалась. -- Почему вы не развелись? Она колеблется. -- Потому что... Джеф... В общем, он давал мне много денег. Понятно. Она хотела иметь приличный доход, почему и приспосабливалась к двусмысленной ситуации. -- Скажите, красавица, вам известно, были ли у Джефа враги? Она широко открывает глаза. -- Враги? Нет. А почему он должен их иметь? -- Ну конечно, у человека, которого убивают, были одни только друзья!.. -- И добавляю сквозь зубы: -- А кроме того, мужчина, женатый на такой красотке, не может утверждать, что у него их нет! -- Что вы сказали? -- переспрашивает Югетт. Я пожимаю плечами: -- Ничего. Она собирается заявить протест по поводу моего поведения, но раздается звонок в дверь. Глава 4 В доме поднялась суматоха. Жильцы обнаружили трупешник Ван Борена и хотят присутствовать при объявлении печальной новости его жене. Люди похожи на навозных мух. Если где-то завоняет, они мчат туда целым роем, расталкивая друг друга, жадно разинув бельмы, чтобы ничего не пропустить. Слово берет полицейский в форме. Он молод, бледен, и, кажется, эта обязанность ему совсем не по душе. Югетт Ван Борен держится отлично. Услышав звонок, я ее проинструктировал: -- Будьте начеку. К вам пришли сообщить о несчастном случае. Никаких истерик. Держитесь с достоинством. Вы ничего не знаете. Я деловой партнер вашего мужа. Он назначил мне встречу здесь, и я жду его уже целый час. Она делает знак, что согласна с предложенной программой, и открывает дверь. И тут я получаю возможность оценить, как они хитры, эти шлюхи, какие они хорошие комедиантки! В каждой бабе спит Сара Бернар. Но спит она вполглаза. Югетт выкладывается от души. Ей бы играть в "Комеди Франсэз", она бы там всех затмила! Она встречает пришедших с изумленным видом, за который ее надо сразу сделать партнершей де Фюнеса, потом, когда молодой легаш сказал, в чем дело, начинается потоп, сопровождаемый всхлипываниями: "Где он, я хочу его увидеть! Пропустите меня к нему!" Это может выжать слезу и из трех кубометров железобетона! Собравшиеся, милые люди в глубине души, вытирают моргалы, полицейский в форме быстро просовывает два пальца под воротник, wrna{ дать себе немного кислороду. А я смотрю на спектакль, мысленно говоря себе, что незачем платить десять, одиннадцать или двенадцать "колов", чтобы смотреть в "Рексе" или "Мариньяно" фильмы, от которых так и несет фальшью, когда есть возможность наблюдать такие вот зрелища в естественных красках, в натуральном объеме и с прочими нюансами. По окончании периода замешательства полицейский уводит Югетт в ее квартиру. Сердобольная соседка заходит следом, неся бутылку водки, из которой дает несколько раз отхлебнуть моей протеже. На первом этаже дома суета: полиция очищает помещение от зевак, начинается первый осмотр места происшествия. Скоро нам наносит визит молодой инспектор, рыжий, как включенная горелка, с костлявым лицом, серо-стальными глазами, которые зло смотрят на мир, как мне кажется, с самого его рождения. Он смотрит на Югетт и меня так же, как несколькими минутами ранее я сам смотрел на Югетт и ее любовника. Не надо уметь читать будущее по кофейной гуще, чтобы понять, что он думает. Ненадолго оставив Югетт под присмотром одного из своих подчиненных, он делает мне знак следовать за ним в соседнюю комнату, которая оказывается спальней. На кровати сохранились отпечатки двух тел. Я немного смущен, потому что легашок ни секунды не сомневается, что я -- дружок очаровательной вдовушки и что мы играли с ней в Адама и Еву, утешающихся после изгнания из земного рая. Замечу в скобках, что этой парочке (я про Адама и Еву) надо было пожевать грушу или жвачку, а не яблоко. Так было бы лучше для всех -- это я вам говорю. Жили б мы сейчас счастливо, без забот, без хлопот. Но эти гады откусили то чертово яблоко, и теперь у нас неприятностей полон рот. Я знаю, что каламбур не ахти, но думаю, что все-таки вызовет у вас улыбку. Я смотрю на рыжего, рыжий на меня. -- Я где-то видел вашу фотографию, -- подозрительно говорит он. Хоть и бельгиец, а взгляд у него что называется американский, наметанный. -- Вы так думаете? -- Уверен. Кто вы и что делаете в этом доме? Я достаю мое удостоверение и показываю ему. Он сразу меняет свое отношение и начинает светиться от счастья. -- Господин комиссар Сан-Антонио! Для меня большая честь... Я жестом успокаиваю его: -- Не так громко. Он опускает голову. -- Могу я вас спросить... -- Какого черта я тут делаю? -- Э-э... да! Я с ходу придумываю ему маленький роман. -- Я вел расследование в Германии и заинтересовался Ван Бореном. Я расспрашивал его жену, представившись ей деловым знакомым ее мужа, когда... произошла драма. У того из сердца вырывается крик: -- Как? Она невиновна? -- А что? Вы ее подозревали? -- Признаюсь, да. Когда мне сказали, что все двери были закрыты... -- Кто вам сказал? -- Соседка. Лифт работает только на подъем. Она спустилась и не заметила ничего необычного. Внизу, когда она спускалась на первый этаж, кто-то нажал на кнопку вызова. Она опустила глаза и sbhdek` труп... Она закричала и подняла тревогу. -- И он добавляет: -- Как выдумаете, Ван Борена убили? -- Да... -- Кто? -- Вы от меня слишком многого хотите... -- А его жена, значит, невиновна? -- настаивает он. -- Да. -- Ну ладно... Раз это утверждаете вы... Хотя и находясь под сильным впечатлением от моей личности, он мне все-таки не верит. Вернее, ему жутко не хочется мне верить. Этот парень, должно быть, упрям, как дюжина ослов. У него есть сообразительность, упорство и уважение к старшим по званию -- короче, все необходимое для успешной службы в полиции. Я сажусь и угощаю его сигаретой с ватным фильтром. Он ее принимает. Тем лучше; чем быстрее я опустошу пачку с этой дрянью, тем лучше. -- У вас есть что-нибудь на Ван Борена? -- спрашиваю я. -- Пока нет, но скоро будет. -- Вы оказали бы мне большую услугу, собрав о нем максимум сведений. -- Хорошо. -- Я загляну к вам в криминальную полицию. Как ваша фамилия? -- Робьер. -- Спасибо. Я пожимаю ему пятерню и иду проститься с Югетт. -- Я скоро навещу вас, -- говорю я ей на ухо. -- Не волнуйтесь. Она благодарит меня взглядом, в котором ясно читается испуг. Эту я могу получить в любое время, только выставив свою кандидатуру. Я имею приоритет на ее прелести. В задумчивости спускаюсь по лестнице. Холл первого этажа черен от народу. Санитары положили останки Ван Борена на носилки и прикрыли их брезентом. Журналисты из "Ла МЕз" суетятся в поисках подробностей. Они расспрашивают соседку, обнаружившую труп. Та, толстая и лоснящаяся, словно тонна сливочного масла, объясняет, как заметила тело. Я останавливаюсь послушать ее рассказ. -- Мне оставалось пройти всего четыре ступеньки, -- говорит кусок масла, -- и тут я увидела мужчину, нажимавшего на кнопку звонка, напевая мелодию! Я опускаю глаза и вижу что-то темное со светлым пятном... Я сразу поняла, что это человек! Я закричала, показывая на него месье, ожидавшему лифт... Он посмотрел... Наклонился над шахтой и выругался! Он сказал очень грязное слово, я не могу его повторить! И ушел... А я закричала, потому что перепугалась. Все согласно кивают. Я подхожу к бруску масла. -- Прощу прощения, мадам... У нее толстые губы и щеки, свисающие до корсажа. -- Месье? -- Тот человек, который вызывал лифт... -- Да? -- Вы видели его раньше? -- Нет... Журналисты очень заинтересовались вопросом и образуют круг. -- Вы сказали, что, посмотрев на труп, он выругался? -- Да, -- отвечает соседка, крестясь. -- Это было такое грубое выражение... -- Вам не показалось, что он узнал погибшего? Она колеблется. Мысли медленно прокладывают путь через ее жиры. Пока мои вопросы дойдут по назначению и из этой студенистой массы выйдут ответы, можно успеть посмотреть "Граф Монте-Кристо" в двух сериях. Я knbk~ реакции дамы. -- Да, -- говорит она, -- раньше я об этом не подумала, но он наверняка знал его. -- И он ушел? -- Убежал... Я думала, он побежал за помощью. -- Конечно... Новая пауза. Слышен скрип ручек журналистов. Под носилками расплывается красное пятно. -- Как выглядел этот человек, дорогая мадам? Новая пауза. Наконец она рожает: -- Высокий, плотный, в плаще, в серой круглой шляпе... И еще, мне кажется, у него были светлые усы... -- А! Я скромно прощаюсь и выхожу на улицу. За моей спиной кто-то спрашивает, кто я такой. Другой голос уверенно заявляет, что я из полиции. Меня просто бесит, что у меня вид полицейского. Сколько бы я ни острил, а моя профессия написана у меня на лбу. Легавый! Это будет всегда преследовать меня. Хотя лучше выглядеть легавым, чем лопухом! При всем уважении к моим читателям, должен сказать, что у меня начинает ворчать в желудке. Марсель Претр, знаменитый исследователь из Швейцарии (это чуть правее НЕшателя), рассказывал мне, что в Африке охотник узнает о присутствии слонов по урчанию у них в желудках. Должно быть, среди моих предков есть слон, потому что люди оглядываются, когда я прохожу мимо. Тогда я замечаю, что уже около двух часов дня и мое брюхо требует пищи. Я направляюсь в маленький ресторанчик, где мне подают котлеты в томатном соусе. Здесь это основное блюдо, так что надо с этим смириться. Съедаю две порции, потом выпиваю большой стакан сока и начинаю размышлять. Дела приняли оборот, не позволяющий мне покинуть Бельгию. Теперь, когда Ван Борен дал дуба, брильянты, отправленные им жене, очень даже могут не дойти до адресата. Это мне подсказывает мой палец. Я не богат, но отдал бы сокровища Ага- хана, чтобы узнать, чем в последнее время занимался Джеф. По- моему, не только немецкими фотоаппаратами. У этого парня была другая, гораздо более прибыльная деятельность. Возможно, я ошибаюсь, но мне так хочется раскрыть эту тайну, что я вмиг воспылал страстной любовью к Льежу. В этот момент где-то на городской почте лежит необычная коробка с засахаренными фруктами, которой я очень интересуюсь. Не удивлюсь, если Ван Борен умер из-за нее. Я мысленно вижу разбитый труп в шахте лифта, снова слышу жуткий крик... Я могу гордиться тем, что являюсь последним, кто видел этого парня живым. Видел я его недолго, но тем не менее уверен, что он был жив. Кто его убил? Жена? Любовник? Оба? Или кто-то другой? В таком случае этот другой не выходил из дома! Да, ну и задачка! Эркюль Пуаро, Мегрэ, помогайте, ребята! Я откладываю салфетку, расплачиваюсь за пир и иду на почту, которую хорошо знаю и где телефонистка -- блондинка, приближающаяся к сорока, адресует мне томные улыбки. Заказываю номер шефа. -- Занято, -- отвечает она через некоторое время. -- Я подожду. Мы начинаем разговор о погоде, которая наконец-то выдалась хорошей. Я говорю, что в такую погоду хочется съездить на pnl`mrhweqjhi пикник на берег МЕзы, и она уже готова согласиться, но тут меня соединяют с Парижем. Старик раздражен. -- А, это вы, -- говорит он. -- Вы в Париже? -- Э-э... Нет. Появилось кое-что новое, и я задержался в Льеже... -- Что вы называете новым? -- спрашивает он ворчливым тоном. -- В соседнем с моим номере жил один тип, развлекавшийся посылкой по почте миллионов в брильянтах, запрятанных в засахаренные фрукты. Его только что убили. Что вы на это скажете, патрон? -- Очень интересное дело... -- Правда? -- Да, для бельгийской полиции. Но нас оно не касается. Вы мне нужны, возвращайтесь как можно скорее. Старый садист выдирает у меня сердце. Это все равно что разбудить вас в тот момент, когда вам снится, что вы развлекаетесь с первоклассной красоткой! -- Но, патрон... Я слышу, как он обрушивает бронзовый нож для разрезания бумаг на медную чернильницу. -- Кто вам платит, -- спрашивает он, -- Французское государство или Бельгийское? -- Я это прекрасно знаю, босс, но подумал, что если нет ничего срочного... Вы же меня знаете... Сунуть нос в такое дело и... Он прочищает горло, что не предвещает ничего хорошего. -- Послушайте, Сан-Антонио, -- заявляет он, -- мне в высшей степени наплевать на то, что происходит в Бельгии. Вы находитесь под моим началом, так что извольте подчиняться приказам или подавайте в отставку. Тут мне в голову ударяет горчица, причем очень крепкая. Посудите сами: быть суперменом нашей полиции, столько лет получать дырки в шкуру за нищенскую зарплату, помногу месяцев не знать ни выходных, ни отпусков, и все это ради того, чтобы тебя отчитывали, как описавшегося мальчишку! -- Хорошо, шеф, -- говорю, -- я немедленно посылаю вам письмо с просьбой об отставке. Тишина. У него захватило дух. Наконец он бормочет добродушным тоном: -- Сан-Антонио... -- Шеф? -- Не ребячьтесь. С вами стало невозможно разговаривать! -- Но, шеф... -- У вас с годами портится характер, мой мальчик! "Мой мальчик"! Вот как заговорил! -- Вы слушаете? -- спрашивает он. -- И даже внимательно! -- отвечаю я. Он кашляет. -- Вы мне действительно нужны. Жду вас в моем кабинете послезавтра. Выкручивайтесь как знаете. Старик берет верх. -- Хорошо. Спасибо за отсрочку... Я довольно резко вешаю трубку на рычаг и выхожу из кабины. -- Сколько я вам должен? Я расплачиваюсь с телефонисткой и отваливаю, не заикнувшись больше ни словом о нашей совместной прогулке на берег МЕзы. У нее душа опустошена, как от землетрясения, глаза туманятся слезами, как у Манон. Это может выжать слезу даже у зонтика! Глава 5 Когда я присматриваюсь к своему поведению повнимательнее, то b{msfdem признать, что логика и я даже не знакомы. Я всегда действую импульсивно, не заботясь, совпадают ли эти самые импульсы хоть с самой элементарной логикой. Так уж я устроен: слушаю только голос своего мужественного сердца. Это и отличает меня от всех тех недоносков, что подчиняются только голосу своего кошелька. Видали, как я схлестнулся со Стариком и швырнул ему в физиономию заявление об отставке? А из-за чего? Чтобы раскрыть льежскую тайну. Самое смешное то, что я не знаю, с какого конца подступиться к этой истории. Погода просто великолепная. Закусочные полны народу, у баб томное щекотание в грудях. Самое время пополнить количество своих охотничьих трофеев и завалить какую-нибудь телку. Но, несмотря на сцену соблазнения у мадам Ван Борен, душа у меня сегодня никак к этому не лежит, хотя в том, что касается траха, я, как бойскаут, всегда готов. Подойдя к полицейскому в форме, занятому регулировкой движения на перекрестке, спрашиваю адрес криминальной полиции. По его словам, это не очень далеко, поэтому отправляюсь туда пешком. Как я вам уже говорил, я испытываю настоятельную потребность в физических упражнениях. Если я хочу прийти в форму, то должен в рекордно короткий срок сбросить четыре кило! Так что шагом марш: ать-два, ать-два! Робьер у себя в кабинете, который, как и все кабинеты полицейских, пропах табаком и слежавшейся бумагой. Он встречает меня доброжелательной улыбкой. -- Не помешал? -- спрашиваю я из чистой вежливости, чтобы сохранить высокую репутацию французов. -- Напротив... Он смотрит на меня, и его маленькие усики топорщатся, как у кота. Он горит желанием задать мне вопрос. Поскольку мне это сказать легче, я протягиваю ему руку помощи: -- Вы хотели меня о чем-то спросить? -- Э-э... то есть... вы мне сказали, что расследование в Германии вывело вас на Ван Борена... Поэтому я думаю, что его смерть тесно связана с вашим расследованием. -- Несомненно. -- Тогда, может быть, мы сложим вместе те элементы, которыми располагает каждый? Я мрачнею. -- Слушайте, Робьер, у меня нет привычки тянуть одеяло на себя, но моя работа очень специфична, поскольку речь идет о контрразведке. Поэтому пока что я не могу вам ничего сказать... Уф! Надо пережить паршивый момент. Если у этого малого есть хоть на три бельгийских франка мозгов, он сейчас откроет дверь и вышибет меня из кабинета пинками в зад, называя при этом последними словами. Его лоб краснеет, но той субстанции, о которой я говорил, у него на три франка не набирается. Он остается сидеть и прикуривает сигарету, чтобы придать себе солидности. Чтобы развеять это недоброе облако, я спешу добавить: -- Убийство само по себе меня не интересует, Робьер. Я могу оказать вам большую помощь, а всю славу оставить вам. Я не только могу, но и должен так поступить. Поэтому хочу сделать вам честное предложение: помогите мне, не задавая вопросов, и вы сможете построить себе дом из полученных лавровых венков. Согласны? Его тонкий рот растягивается в улыбке. Когда говоришь с weknbejnl таким языком, то можешь быть уверен, что найдешь благодарную публику. -- Я к вашим услугам, -- говорит он. -- О'кей. У вас есть что-нибудь новенькое? -- Нет... -- Что известно о Ван Борене? Откуда он, чем конкретно занимался? Он проводит узловатым пальцем между пристегивающимся воротничком и кадыком. -- Ван Борен, -- начинает он, -- принадлежал к старинной льежской семье. Его дед был даже бургомистром города... О нем нельзя сообщить ничего особенного. Хорошо учился, занимал видный пост в колониальной администрации в Конго. Вернулся сюда три года назад и женился на продавщице из универмага. Стал генеральным представителем кельнской фирмы "Оптика"... Семейная жизнь не сложилась. Ван Борен был по характеру заядлый холостяк, а его жена, наоборот, любит жизнь... Вы понимаете, да? -- Да, понимаю. По правде говоря, я это видел своими глазами. Коллега не сообщил мне ничего нового. После некоторых колебаний я выкладываю главное: -- Скажите, он вращался в кругах люд ей, работающих с брильянтами? Робьер выглядит удивленным. -- Не думаю... А что? Я дружески кладу свою клешню ему на плечо. -- Простите, пока что это составляет часть моих секретов. Скажите, при нем нашли что-нибудь интересное? Он улыбается. В его светлых глазах мелькает легкое сомнение. Он еще никогда не был таким рыжим. Луч солнца, ласкающий его шевелюру, делает ее буквально пламенной. Это не человек, это Ван Гог. Вздохнув, он открывает ящик своего письменного стола и вынимает из него конверт. Внутри лежат наручные часы. -- Откройте корпус, -- советует он. Я снимаю золотую пластинку, защищающую винтики часов, и заглядываю внутрь. Тайная и точная жизнь игрушки продолжается. -- Это котлы Ван Борена? -- спрашиваю я. -- Да... Просто чудо, что они не пострадали от удара при падении... -- Действительно. Я вопросительно смотрю на Робьера. К чему он хочет привести, показывая часы? -- Переверните защитную пластинку, -- говорит он. Я подчиняюсь и с удивлением обнаруживаю крохотную фотографию, приклеенную на внутренней стороне крышки. Снимок размером с четверть почтовой марки, и хотите верьте, хотите нет, но я не могу разобрать, что на нем изображено. Но поскольку нашим развитым мозгам все что-то напоминает, я предполагаю, что это снимок шкуры пантеры. На нем разной величины пятна, расположенные равномерно. Смотрю на Робьера. -- Что это такое? Он достает из того же ящика, откуда извлек часы, лупу и протягивает ее мне. Я смотрю через выпуклое стекло, но оно увеличивает документ, не делая его четче. Мне так и не удается разобрать природу изображенного. Это напоминает фотозагадки из изданий типа "Констернасьон". Видишь что-то большое, белое и круглое, и вас спрашивают, что это такое: луна в первой четверти, портрет покойного короля T`psu` или задница Бардо. Я продолжаю глупо думать: шкура пантеры. -- Что вы об этом скажете, Робьер? Он пожимает плечами: -- Ничего. -- Что, по-вашему, изображено на этой маленькой фотографии? -- Может, бактерии в увеличенном виде? Рыжий открывает передо мной новые горизонты. Я всматриваюсь. Действительно, это могут быть микробы. Или семейство солитеров в отпуске. -- Очень любопытно!.. Это фото должно представлять большой интерес, раз он спрятал его в свои часы. -- Мне тоже так кажется. -- Вы показывали это экспертам? -- Пока нет... В конце дня я еду в Брюссель, где покажу профессору Брооссаку, первоклассному специалисту. -- Знаете, а ваш Ван Борен занимался странными для отпрыска почтенной семьи делами. Робьер неопределенно разводит руками. А он еще не в курсе истории с засахаренными брильянтами! -- Вы сообщили в фирму "Оптика"? -- Да, по телефону. -- Ну и что? -- Здесь мы тоже находим нечто необычное. -- То есть? -- Ван Борен уже две недели как не работает в фирме. -- Уволен? -- Сам уволился. Это мне кое-что напоминает. Если бы Старик знал об этом деле, то, спорю, массировал бы сейчас черепушку. Всякий раз, когда взволнован, он характерным движением проводит по кумполу. Я прощаюсь с Робьером. -- Вы долго пробудете здесь? -- спрашивает он. -- Нет. В любом случае уезжаю завтра вечером. Меня ждут в конторе! Он улыбается. -- Вы не сидите без работы, а? Я отвечаю ему одной из самых любимых поговорок Фелиси: -- Работа -- это здоровье! С этими мудрыми словами я и отваливаю, унося в чайнике еще одну тайну. Глава 6 Как сказал один великий философ, три часа пополудни -- это критическая точка дня. Это момент, когда слишком поздно идти в кино на первый сеанс, но еще слишком рано идти туда на второй. Из здания криминальной полиции я выхожу ровно в три, что могут вам подтвердить любые честные часы. Солнце по-прежнему светит на полную катушку и льежцы пребывают в полной эйфории. Я спускаюсь по широкому проспекту, запруженному трамваями и машинами, составляющему становой хребет города. Дойдя до редакции газеты "Ла МЕз", рассматриваю витрины, на которых приколоты фотографии событий местного значения. "Друзья песни", возобновление "Руки массажиста" в муниципальном театре, награжденная собака, выборы Мисс Темное пиво... Люди с интересом рассматривают снимки. Эти фотографии заставляют меня вспомнить о той, которую не разглядишь и через лупу. Задача фотографии давать точное изображение предметов, людей, животных или пейзажей. Тогда почему тот маленький снимок такой неясный? Ван Борен работал в фирме, производящей фотоаппараты. M`bepmj` существует какая-то связь между фотографией и почтенной фирмой "Оптика" из Кельна, из которой уволился милейший Джеф. Его жена не знала о том, что он уволился. Так за каким чертом мой Ван Борен торчал в отеле в двух шагах от своего дома со своими засахаренными фруктами, брильянтами и лилипутской фотографией? Отель! Там все началось, по крайней мере мое участие. Робьер, кажется, не знает, что его "клиент" останавливался там. Может быть, я что-нибудь выясню после осмотра багажа убитого? Как знать? Возвращаюсь в достопочтенное заведение, где провел часы невообразимой скуки. Увидев меня, дежурный администратор широко разевает моргалы. -- Месье не?.. -- Да, я не... Из-за этих вовремя уходящих поездов я опоздал на свой и решил продлить свое пребывание здесь еще на сутки. -- К вашим услугам, месье! -- Вот моя квитанция из камеры хранения. Будьте любезны забрать мой чемодан с вокзала. -- Сию минуту, месье. -- Мой номер еще свободен? Я к нему привык и хотел бы сохранить за собой. -- Конечно, месье. Я даю ему королевские чаевые и, снимая с доски ключ, роняю стофранковую бумажку. Естественно, парень ныряет за ней. Если вы хотите, чтобы человек согнул спину, бросьте на пол купюрку. Эффект мгновенный и чудесный! Не успеете вы сказать "уф", как он уже стоит на четвереньках. Я пользуюсь случаем, чтобы снять с доски и ключ от двадцать шестого, потому что таков был мой план, но тут у меня вышла промашка: крючок голый. Ключа нет. Я огорчен! Я знаю, что Ван Борен не забрал с собой вещички, а с другой стороны, дирекция отеля еще не может быть в курсе его смерти. Служащий протягивает мне мою купюрку. -- Спасибо, -- благодарю я его. -- Какой я безрукий. -- И насмешливо спрашиваю: -- А Ван Борен тут? Можете себе представить более дурацкий вопрос? Если он ответит "да", у меня будет такая рожа, что от ее вида может случиться выкидыш у крокодилицы. Он не отвечает "да", но ответ близок к этому. -- Месье Ван Борен только что выехал из отеля, -- говорит он. Мой желудок выворачивается, как старый зонтик от порыва ветра. -- Только что выехал?.. -- бормочу я. В глубине туши (как не преминул бы сострить Берюрье) я думаю, что у парня не совсем точное представление о времени. Для него, торчащего целый день за лакированной стойкой, все еще продолжается утро, почему он и сказал "только что", а это выражение заставило закачаться мои мозги. -- Да, несколько минут назад. Он позвонил мне час назад, сказал, что должен уехать и что пришлет человека оплатить счет и забрать чемоданы. Все освещается, как комната в ту секунду, когда вы повернули выключатель. Кто-то очень интересуется вещичками Ван Борена. Что они рассчитывают там найти? Брильянты? Вполне возможно. -- Как выглядел человек, пришедший за вещами? Служащий кажется немного удивленным моими вопросами. Интерес, bdpsc проявленный мной к экс-соседу, его смущает и даже тревожит. Я хожу с крупной карты, от которой даже у лысых встают дыбом волосы: мельком показываю ему мое полицейское удостоверение и сую в руку сотню, которую уронил несколько минут назад. -- Расколитесь немного, приятель. -- По... по... -- лепечет достойный труженик гостиничной нивы. -- Да, -- подтверждаю я, -- но не стоит из-за этого доводить себя до инсульта. -- И в заключение добавляю: -- Завтра вы прочтете в своей обычной газете, что месье Ван Борен был убит сегодня утром, после ухода из гостиницы. -- Это не... не... -- Увы, это так, бедный вы мой. Как говорит одна старая дама, которую я очень люблю: "Смерть -- это тоже часть жизни!" -- Я меняю тон. -- Именно поэтому мне быстро нужны запрошенные сведения. Каким из себя был человек, пришедший забрать багаж? Парень больше не колеблется. -- Высокий, в плаще. -- В круглой серой шляпе и со светлыми усами? -- договариваю я. -- Ну да! Вы его знаете? -- Пока нет, но слышу о нем не впервые. Мне бы хотелось посмотреть номер, который занимал ваш несчастный клиент. -- Там сейчас делают... -- Не имеет значения. Я поднимаюсь по лестнице и захожу в номер двадцать шесть. Девица с тупым лицом в бледно-голубом халате водит щеткой пылесоса по коврику. Она таращится так, как будто я один представляю целый военный парад. Я ей улыбаюсь и советую не беспокоиться из-за меня, после чего иду к шкафу и вытаскиваю ящик, под которым приколота квитанция на отправленную коробку с засахаренными фруктами. Мне бы следовало сказать "была приколота", потому что сейчас квитанции я там не нахожу. -- Вы не прикасались к этому ящику? -- спрашиваю я. Она втягивает соплю, изящно свисающую из ноздри. -- Нет. Я скребу котелок. -- Сюда приходил один месье, чтобы забрать вещи, лежавшие в этом номере, так? -- Да. -- Он был здесь один? -- Нет... Пришлая... ~ Он смотрел в ящике? -- Он смотрел повсюду. Так я и думал. Вывод: парни, интересующиеся камушками, знают, что покойничек отправил новоиспеченной вдове посылочку... По тому, как Джеф спрятал квитанцию, они должны догадываться, что речь идет о важном отправлении! Я улыбаюсь богине с пылесосом и отваливаю. Дежурный, должно быть, просветил своих коллег насчет моей должности, потому что на меня смотрят с почтением. Я обращаюсь к нему: -- Скажите, дорогой камамбер на колесиках, Ван Борен останавливался здесь регулярно? -- Нет, это первый раз. -- Вы его знали? -- Только по имени. Его дед... -- Был бургомистром, я знаю. Я немного размышляю. -- Вы видели раньше человека, пришедшего за вещами? -- Нет, никогда. -- Вы больше ничего не можете мне сказать о нем? Он не сразу понимает, и это непонимание читается в близоруких глазах, как брехня на предвыборной афише. Я уточняю: -- У него были какие-нибудь особые приметы? -- О нет. -- В общем, он вам показался совершенно нормальным? На этот раз он прекрасно понял вопрос. -- У него были странные глаза, -- говорит он. -- Очень светлые, без всякого выражения... Тревожащие глаза... А потом у него был акцент... Мне кажется, немецкий акцент. Он разошелся и вошел во вкус. -- Браво, это очень интересно. Если вспомните другие детали, запишите их в блокнот. Ну, чао! У входной двери грум канонического возраста стоит скрестив руки, изображая сцену расстрела маршала Нея. Он несгибаем, как протестантская догма, и безбород, как хлеб из крупчатки. -- Скажите... -- спрашиваю я, почтительно приподняв шляпу, -- сюда приезжал забрать багаж один мужчина: высокий, в плаще и круглой шляпе. Вы его заметили? -- Я его прекрасно помню, месье. Я сам грузил багаж в машину. -- У него была машина? -- Такси, месье. -- Такси... Когда я погружаюсь в свои мысли, то эхом повторяю чужие слова. Это помогает мне соображать. -- Да, месье. Мне в голову приходит одна идея, может, абсурдная, а может, и дельная. Я говорю себе, что Льеж -- город довольно маленький и швейцар должен знать, по крайней мере в лицо, большинство таксистов. -- Вы, -- спрашиваю, -- случайно не знаете водителя такси? Он улыбается. -- Это мой друг, -- говорит он. -- Кее Попенж. Я сдерживаю вздох, который, если бы я выпустил его, отбросил бы моего собеседника к стене. -- Хорошо... Очень хорошо. Глава 7 У старого швейцара рот напоминает тот, что имеют вырезанные из дерева персонажи, призванные украшать камины личностей, у которых вкус к искусству развит сильнее мозгов. Не надо заканчивать Высшую политологическую школу, чтобы понять, что моя радость его несколько удивляет. Поскольку я всегда щедр на чаевые, то сую ему в "чердак" крупную купюру. -- Мне нужен адрес вашего корешка-таксиста, -- уверяю я. -- Он живет на улице Сент-Гюдель, -- отвечает швейцар, -- как раз над молочным магазином. Номер дома я не помню, но ошибиться нельзя, потому что на всей улице только один молочный. Скажите ему, что пришли от Максимилиана. Он гордится своим именем, как свидетельством на право вождения реактивного самолета. -- Отлично. Спасибо! -- Это я вас благодарю. Я останавливаю свободное такси и прошу отвезти меня на улицу Сент-Гюдель. Водитель мне объясняет, что это соседняя улица, а поскольку она с односторонним движением, то поездка на машине займет больше времени, чем пешая прогулка. Тогда я направляю стопы до молочного и спрашиваю у продавщицы, как раз получающей свежий товар, на каком этаже naper`erq месье Попенж. -- На втором, -- просвещает меня достойная торговка, вся персона которой распространяет незабываемый запах горгонзолы. Я взлетаю по нескольким ступенькам, что гораздо лучше, чем слетать по ним носом, и приземляюсь у покрытой эмалевой краской двери. Нажать на звонок мне вполне по силам. Через три секунды занавес поднимается. Передо мной стоит пацан с физиономией, великолепно измазанной вареньем. Окинув меня подозрительным взглядом, он сообщает, что папы нет дома, мама ушла в магазин, а он только что вернулся из школы. Поскольку он дома один, то пользуется случаем, чтобы попользоваться содержимым банок с вареньем. Это добрая традиция. Лучше пусть занимается этим, чем играет со спичками или бьет мячом по витринам. -- А где можно найти твоего папу? Малец пожимает плечами, как большой. -- На вокзале, -- отвечает он мне. -- Он никогда не пропускает поезд из Парижа, а он прибывает в половине пятого. Сообразительный малыш. Я дарю ему портрет короля Альбера Первого, оцененный бельгийским казначейством в двадцать франков, и отваливаю. На этот раз, ребята, нет никакой ошибки (хотя человеку свойственно ошибаться, о чем вы можете прочитать в любом "Ларуссе" на розовых страничках, посвященных латинским крылатым выражениям), я разогрелся. Начинаю входить в ритм расследования. Ритм и равновесие -- это все. Если нашел его, то имеешь все шансы выиграть конкурс или быть избранным в генеральные советники. Мозги начинают работать, как хорошо смазанный механизм. Все восемь цилиндров. Я в отличнной форме. Все идет тип-топ. Доказательство? Пожалуйста. Когда я приезжаю на эспланаду перед вокзалом и спрашиваю моего водителя, как найти Попенжа, тот отвечает, что это он и есть. Это что-то значит, а? Только не надо скептически ухмыляться. Знаю я вас: вы из тех, кто весело смеется, если за столом собралось тринадцать человек, а вернувшись домой, начинает лихорадочно листать "Толкователь снов", проверяя, правда ли, что загнуться должен самый старый из присутствовавших. Так что если вы думаете, что меня трогает ваше высокомерное отношение к приметам, то попали пальцем в небо. Попенж -- толстяк лет пятидесяти, с добрыми глазами и медалью святой Кристины, висящей на приборной доске. Он удивлен, что я его разыскиваю. В его взгляде читается безграничная вера в судьбу. -- Да, это я, -- подтверждает он. Показываю ему мое удостоверение. От частых доставаний из кармана оно начинает изнашиваться. Странное дело, его больше удивляет то, что я француз, чем то, что я полицейский. -- Надо же, -- говорит он, -- вы француз. -- Вас это удивляет? -- Немного. -- Почему? -- Ну... У вас нет никакой награды. Столько остроумия погружает меня в ванну радости, откуда я спешу вылезти, пока она еще не остыла. -- Вы мне нужны, -- говорю я с крайне серьезным видом. -- Правда? -- Да... Только что вы возили в отель "Тропик" типа в плаще и в круглой шляпе. -- Верно. -- Он вышел из отеля с чемоданами... -- Опять верно. Я вам так скажу: этот таксист хороший парень, но вряд ли изобретет лекарство от рака или хотя бы новый рецепт для вывода блох. Он родился на этот свет, чтобы останавливаться на красный свет, и ничего не имеет против такой судьбы. -- Отвезите меня туда, куда привезли того человека после отеля. Я ожидал чего угодно, только не этого. Таксист начинает ржать, как будто я ему рассказал свежий анекдот. Я думаю, что такое веселье может быть вызвано или тем, что я надел свои брюки наизнанку, или тем, что у меня почернело от дыма лицо. Быстрая проверка сообщает мне, что, не являясь образцом элегантности, я тем не менее выгляжу вполне нормально. -- Что вас так развеселило? -- осведомляюсь я с ноткой недовольства в голосе. -- Я сказал что-то смешное? Он становится серьезным, что приличествует его профессии. -- Отличная шутка, -- говорит он. -- Да? -- Конечно! Типа, о котором вы говорите, я привез... -- Куда? -- Сюда. -- Сюда? -- Ну да, на вокзал. Поскольку он не лишен остроумия, то добавляет: -- Вокзал -- это такое место, куда обычно направляются парни с чемоданами. Я ему не отвечаю, иначе сказал бы, что его физиономия -- это такое место, куда, если он не перестанет выпендриваться, запросто может направиться мой кулак. Не стоит обострять отношения. Я размышляю. -- В тот момент, когда вы приехали, должен был отходить какой- нибудь поезд? Он вспоминает. -- Погодите... Было часа два дня? Э-э... Нет! Так я и думал... Парень, садясь в такси, знал, что его могут засечь. Он приехал на вокзал, чтобы сменить машину, но из города не уехал. -- Ладно, спасибо. Я захожу в здание. Носильщики собираются выходить на перроны, к которым скоро прибудут поезда. Подхожу к одному из них. -- Скажите, любезный... -- Месье? -- Вы были здесь в два часа? -- Нет, а что? -- Я хотел бы узнать, видел ли кто-нибудь в тот момент моего друга. Он высокий, плотный, в плаще и круглой шляпе. -- И с усами? -- Совершенно верно. -- Понимаю. Я сидел с друзьями в кафе рядом. Мы пили пиво, пока не было работы. Еще один испытывает непреодолимую потребность высказаться. Прямо первородный грех. Людям всегда хочется превратить свою жизнь в захватывающий роман. Они не понимают, что это никому не интересно, а слушатели только и ждут момента, когда смогут рассказать им про свою. История жизни -- это жена, начальник и исповедник, которым ondwhmerq рассказчик; дети, которых он шлепает; сифилис, который он лечит, а чтобы уж совсем было похоже на роман -- стаканы вина, пива или водки... Я даю ему выговориться. Согласен, он носильщик и интеллектом не блещет. Он рассказывает мне о своих приятелях, о пиве, поездах. Наконец он сообщает, что видел, как мой субчик вылез из такси, вошел в здание вокзала и вышел оттуда немного позже. Чемоданы по-прежнему были у него в руках. На углу улицы его ждала машина -- здоровый зеленый лимузин американской марки. Это все, но достаточно красноречиво. Носильщик благодарит за чаевые, которые я ему даю. Если дело и дальше пойдет в том же темпе, я разорюсь! Выхожу из вокзала, не продвинувшись ни на шаг. Может, я зря расхвастался. Согласен, я пришел в форму, разогрелся, серое вещество работает в нормальном режиме, но должен признаться, что в данный момент дело ускользает у меня между пальцами. Я нахожусь на нулевой отметке, может, даже ниже. Часы идут, а я никак не могу связать воедино разорванные элементы. Разговор о пиве вызвал у меня жажду. Сажусь в одном из уютных и сверкающих чистотой кафе, составляющих гордость Бельгии, заказываю кружку пива и начинаю думать. Мне есть о чем поразмыслить, верно? Брильянты, засахаренные фрукты... Часы, фото... В этой истории все с начинкой: фрукты начинены брильянтами, часы -- фотографией, шахта лифта -- трупом, милашка Ван Борен -- своим альфонсиком, а моя проза -- остротами! С ума сойти. Листаю свой блокнот и читаю: Жорж Рибенс. Авеню Леопольд, 1, дом сто восемьдесят шесть. А что, если заглянуть к этому херувимчику? Может, несмотря на свою невинную мордашку, он и столкнул Ван Борена с высоты? Все равно других, более важных, занятий у меня нет. А наиболее потрясающие открытия зачастую делаешь в самых неожиданных местах. В путь! На авеню Леопольда Первого, короля с бородой лопатой! Трахатель милашки Ван Борен обретается в клевом современном доме, сверкающем под лучами солнца. Консьержка мне сообщает, что месье Рибенс проживает на четвертом этаже, справа. Я пользуюсь случаем, чтобы ненавязчиво спросить, один ли он там проживает. Она отвечает утвердительно. Поднимаюсь на четвертый. Ни души. Сколько бы я ни играл на звонке турецкий марш, дверь не открывается. Может, хозяин квартиры на работе? Кстати, а какая профессия у этого юного любителя одинокой дамы? Я машинально вытаскиваю из кармана свою отмычку (универсальный инструмент для открывания всех замков) и отпираю дверь. Клянусь, что, говоря "машинально", я сказал вам правду. Такие вещи делаешь не задумываясь. Захожу в современную квартирку с широкими окнами, калифорнийскими шторами и всем таким прочим. Рибенса нет и в помине. Квартира очень даже опрятная для холостяка. Я начинаю повсюду копаться в смутной надежде обнаружить что-нибудь интересное, но там абсолютно ничего нет. Модерновый шкаф содержит только костюмы, белье, лакированные или замшевые ботинки, и ничего больше. Я продолжаю обыск с доброй и непоколебимой волей, но без результатов. Репродукции полотен мастеров (в основном Пикассо -- он лучше всех подходит к дубу, обработанному под вишню) не прикрывают ни единого сейфа. Под подушкой и матрасом пусто... На мебели и под ней то же самое. На onkje ноль. В карманах шмоток ничего... Ничего! Ничего! Абсолютный ноль! Моя злость безгранична. Сам я ноль! Я злюсь, понимая, что пришел сюда впустую. У меня достаточно хороший нюх, чтобы учуять что-то необычное и найти, где оно спрятано. Здесь не спрятано ничего необычного. Висящие на стене ракетки показывают, что Рибенс занимается теннисом. Бутылки виски на столике сообщают, что Рибенс не дурак выпить. Выходит, есть на что. Я хватаю один из пузырьков и отхлебываю несколько граммов. Благотворный эффект наступает моментально. Все сразу становится радужным, легким, волнующим, радующим душу... Я ложусь на диван чуток прийти в себя. Я немного перестарался. Когда пьешь из горлышка, не замечаешь количества выпитого... Я закрываю зенки и даю бризу, пришедшему из Шотландии (как- никак пил-то я скотч), баюкать меня Потеря равновесия длится недолго. Я не из тех, кто теряет голову из-за улыбки красотки или стакана виски. Встав на ноги, тянусь к хорошенькой плетеной корзиночке, стоящей на спинке дивана. В ней лежат засахаренные фрукты... Я быстро хватаю один из них, разламываю... Нет, это было бы слишком хорошо. Брильянтов там нет. Но все-таки совпадение выглядит забавным. Засахаренные фрукты! Почему Рибенс держит их у себя? Взяв другой (он оказывается сливой), я внимательно его изучаю и нахожу небольшой разрез на боку. Сахар закрывает его. На других тоже маленькие надрезы. Открывая их, я догадываюсь, что совсем недавно в сердцевине каждого лежала не косточка, а драгоценный камушек. Что называется -- горячо. Так горячо, что можно спалить штаны. Моя вошедшая в поговорку профессиональная добросовестность заставляет меня осмотреть каждый фрукт в корзиночке, тем более что осталось их немного. Все были приспособлены под хранилище для брильянтов. Я съедаю несколько штук. Мне нравится... Немного мутит из-за большого количества сахара. То же самое я чувствую, когда женщина слишком долго набивается мне. Положив остатки на место, я собираюсь уходить, но замечаю какое-то шебуршание за дверью. А вот и милейший Рибенс пожаловал. Меня это радует, потому что я как раз хотел узнать у него адрес кондитерской, где он покупает засахаренные фрукты. Чтобы нагнать на него побольше страху, я достаю из кармана свою пушку. Такой сюрприз будет полнее, тем более что пушка у меня не маленькая. В замке скребет ключ. Потом он вылезает оттуда, и его место занимает другой. Я навостряю уши. Ты смотри! А я, кажется, правильно сделал, что достал пушку! Глава 8 Да, я был прав. Если человек возвращается к себе домой, ему нет нужды пробовать несколько ключей, разве что в случае, когда он в стельку нализался. Я бесшумно поднимаюсь и встаю за дверью. Мне очень хочется сказать "ку-ку" в спину входящему. Застав его врасплох, я получу значительное преимущество... А кроме того, излечу его от икоты, если она у него есть. Наконец дверь открывается. Я слышу шорох. Дверь закрывается, jrn-то осторожно входит в комнату. Вижу массивную спину под непромокаемым плащом. Здание венчает круглая шляпа. Парень, которого я упорно разыскивал весь день, стоит передо мной, приведенный сюда своей судьбой. По моей спине пробегает довольная дрожь. Вошедший окидывает комнату подозрительным взглядом точно так же, как совсем недавно делал я. Он здесь с той же целью, что и я. Вот только он знает, что ищет... Правда, я это тоже знаю... теперь! Он хочет получить брильянты. В чемоданах Ван Борена он их не нашел, а потому... А потому он пришел к любовнику его жены. Странная идея? Я не вижу другой связи между прыгуном в лифтовую шахту и гигантом секса, если не считать адюльтера, конечно. Можно ли сделать из этого вывод, что Ван Борен был связан с юным валетом, развлекавшим его половину? В этом случае Рибенс очень даже мог быть в курсе деятельности рогоносца... Но сейчас не время задавать себе вопросы, потому что у меня есть более срочные дела. -- Вы что-то потеряли? -- спрашиваю я вошедшего любезным тоном. Эффект такой же, как если бы парень сел на оголенный провод под высоким напряжением! Он вздрагивает и оборачивается. Служащий отеля был прав: у этого типа странный взгляд. Представьте себе глаза, черные посередине и окруженные голубоватым кругом. Этот двухцветный взгляд очень неудобен, особенно когда смотришь ему в глаза. Над тонкими губами у него действительно светлые усы. Он сразу замечает мой шпалер, потом его странный взгляд останавливается на мне. -- Кто вы такой? -- спрашивает тип резким, немного гортанным голосом. -- Именно этот вопрос я собирался задать вам, дорогой месье... Тонкой улыбке не удается сделать его жестокое лицо веселее. -- Я друг Рибенса, -- говорит он. -- Серьезно? -- Доказательство -- вот ключи... -- И зачем вы сюда пришли? -- спрашиваю я. -- Это мое дело. Я, наверное, бледнею и чувствую, что у меня сжимаются ноздри. Не люблю типов, строящих из себя героев, когда я держу их на прицеле. Я делюсь с ним моим недовольством. -- Имея в руке такую пушку, -- говорю, -- можно надеяться на другие ответы. -- Вы так считаете? -- Я в этом абсолютно уверен. -- И что же дает вам право задавать вопросы? -- Тот же инструмент, который позволяет надеяться на ответы. Я немного поднимаю пушку. -- Видите, -- говорю, -- он черный, а это цвет траура. На вашем месте я бы отвечал любезнее. -- Вы не на моем месте! -- К счастью, потому что в этом случае был бы не особенно уверен в своем будущем. -- Вы по природе пессимист? -- Нет, но я себя знаю и представляю себе, какой может быть реакция людей, интересующих меня. Понимаете? -- Понимаю! -- твердым тоном отвечает он. -- Вы были и другом Ван Борена тоже? -- спрашиваю я. Он немного мрачнеет, и светлый круг его глаз становится шире. -- Я не знаю, о ком вы говорите... -- Вы страдаете амнезией? -- То есть? Он ждет. Он осторожен и, видимо, всегда тщательно думает, прежде чем говорить. -- То и есть, что, прежде чем проникнуть в квартиру Рибенса, вы проникли в номер Ван Борена и забрали его вещи. Ваш друг Джеф так высоко ценил культ дружбы, что сумел позвонить в отель и предупредить о вашем приезде, хотя в этот момент был мертв, как баранье рагу. Я начинаю читать его мысли. Тип с двухцветными глазами сейчас говорит себе, что я чертовски много о нем знаю, и это его беспокоит, несмотря на уверенность в себе. Он смелый парень, это заметно по его лицу. Он явно не боится и угроз, и машинок вроде той, которой я размахиваю... -- Ну и что? -- спрашивает он. -- Вы обыскали багаж Ван Борена, -- отвечаю я, -- но не нашли того, что искали... Я знаю, что вы ищете и где это находится. Он вдруг начинает проявлять ко мне большой интерес. -- Да? -- Да. Между нами устанавливается тишина, нарушаемая, правда совсем немного, какой-то девицей, орущей где-то в доме. Он становится почти торжественно серьезным. -- Кто вы такой? -- снова спрашивает он. Я пытаюсь ослепить его философской тирадой: -- Разве кто-то из нас знает, кто он такой? Разве мы можем быть уверены, что вообще существуем? Только не называйте меня после этого тупицей, а то получите по зубам. Он морщится. -- Я думаю, нам следовало бы поговорить о менее отвлеченных, но более полезных вещах. И он обеими ногами перепрыгивает на другую тему: -- Так что же вы делаете здесь, если знаете, где находится "это"? -- Вы не единственный друг Рибенса. Тут он заводится. -- Послушайте, -- говорит он, -- вы меня жутко раздражаете. Терпеть не могу зря терять время. Или убейте меня, или отпустите. Если, конечно, вы не предпочитаете поговорить серьезно. -- Ладно, давайте поговорим. -- Согласен. -- Какое отношение вы имеете к Ван Борену? Он пожимает плечами. -- Мы опять зря теряем время. -- Это ваше мнение, а не мое! -- Всегда зря теряешь время, когда говоришь один. Прошлое -- вещь мертвая... Вопрос стоит так: вы утверждаете, что обладаете... этим предметом. Вы намерены мне его уступить? Если да, за сколько? Все остальное -- пустые слова... Я никогда не видел такого твердого типа. Даже при моем преимуществе он продолжает контролировать ситуацию. Крепкий орешек. Снимаю шляпу! Я бы охотно сыграл с ним в открытую игру, но при нынешнем положении вещей это невозможно. Единственный способ действовать -- это допросить его. Потому-то я и предпочитаю его убедить, что камушки у меня. Я принимаю хитрый вид театрального проходимца. -- Сколько вы мне предлагаете? -- Я ничего не могу вам предложить, -- отвечает он. -- У меня нет полномочий делать это... Мне нужно спросить совет у psjnbndqrb`. Если вы сообщите мне о своих намерениях, дела пошли бы быстрее. -- Десять миллионов. -- Марок? Так! Это дает новое направление моим мыслям. Он замечает мое удивление и спешит добавить: -- Или бельгийских франков? -- Они готовы заплатить такую сумму? -- Не знаю... Но... предмет точно у вас? -- А вы думаете, я стал бы заставлять вас терять время? Апломба мне не занимать, а? Если б вы слышали, как я вру, то приняли бы меня за министра иностранных дел, настолько я убедителен. -- Надеюсь, что нет, -- говорит он. -- В добрый час... Когда вы получите ответ? -- Мне нужно позвонить. Скажем, через час. -- А деньги? -- Завтра днем... В крайнем случае вечером, но я не могу обещать вам твердо, потому что нужно время, чтобы привезти их. Нет, серьезно, ребята, я еще никогда не видел такого спокойного, так владеющего собой парня. Невозмутимо стоит под прицелом моего шпалера, словно бы даже забыв о нем, и его взгляд еще более тревожит, чем когда бы то ни было... Мы обсуждаем сделку, словно речь идет о шнурках или паштетах. Он убеждается в безупречности того, как завязан его галстук, потом, все так же спокойно, спрашивает: -- Где мы встретимся? Я смотрю на него. Парень с совершенно серьезным видом торгуется со мной о брильянтах. -- Позвоните мне в отель, как только получите новости. -- В какой отель? -- "Тропик"... Он хмурится. -- В тот же, где останавливался Ван Борен? Да, конечно, я должен был догадаться... Он впервые выглядит как человек; находящийся под прицелом. -- Я могу идти, да? Он поворачивается на каблуках и уходит, но на пороге останавливается. Я, как суперкретин, уже убрал шпалер в карман. Достать его снова уже не успеваю. Едва успев понять, что к чему, я получаю в челюсть мощный удар кулаком, и в глазах у меня появляются тридцать шесть тарелок, одна более летающая, чем другая. Я падаю назад с колоколом Вестминстерского аббатства вместо котелка. Я встряхиваюсь и встаю в боевую стойку, но, видимо, имею не совсем четкое представление о реальности, потому что защищаю более нижние части тела, а второй удар летит мне в портрет. Этот малый регулярно занимался утренней гимнастикой! О-ля-ля! Не знаю, куда точно попал этот прямой, но где-то недалеко от носа. Я не теряю сознание, но нахожусь в каком-то сиреневом тумане, который быстро сгущается. Боксеры называют это нокаутом на ногах. Пытаюсь ухватиться за что-нибудь твердое, но вокруг все пляшет. Столы, спинки стульев удаляются. Словно через матовое стекло я вижу моего противника. Его неподвижный взгляд дырявит мне голову... Глаза, как два пистолета. Он по-прежнему безупречно спокоен и методично валтузит меня, а у меня даже нет сил дать ему сдачи. Чувствую, мне конец. Пора выбрасывать на помойку! Засуньте меня в мусорное ведро, а оттуда на свалку. Я впервые побит парнем, который напал на меня пусть внезапно, но все-таки спереди! Этому парню явно делали переливание крови nr чемпиона мира по боксу! Летит третий удар, хорошо рассчитанный, точно нацеленный. Я его вижу и не могу парировать. В моей голове как будто разрывается бомба. Целую, ждите писем... Глава 9 О таком случае мне точно не захочется рассказывать, чтобы не выглядеть лопухом. Я -- сокрушитель челюстей, проламыватель крепких черепов, гроза блатных, ас из асов, человек, у которого в кулаках динамит, дал себя уделать какому-то дешевому хулигану! На что это похоже?! Моя ярость так велика, что я прихожу в себя... Я двигаюсь... дрожу, трясусь, щелкаю зубами... Моя морда распухла. Один клык качается, в, висках стучит кровь... Щеки горят. Ой как больно! Ой как мне хреново! Я, пошатываясь, встаю, терзаемый, кроме всего прочего, неприятным чувством, что свалился, как сломанный робот. Тут я констатирую, что мои распоротые карманы висят, как кроличьи шкурки в магазине. Парень в круглой шляпе добросовестно обыскал меня. Видели бы вы, во что превратился мой клевый костюмчик! Он буквально изрезан на куски. У меня в нем такой видок, будто я собрался на бал-маскарад одетый под нищего. Нет ни единого квадратного сантиметра, который не был бы осмотрен. Мой бумажник, выпотрошенный и разодранный, валяется на полу... Документы разбросаны по всей комнате. Парень дошел даже до того, что отодрал фотографию, украшавшую (я говорю "украшавшую", потому что моя морда делает более красивым все, что удостаивает своим присутствием) мое удостоверение личности. Эта деталь погружает меня в бездну размышлений. Я говорю себе, что тип в круглой шляпе, возможно, искал вовсе не брильянты. Во всяком случае, он ведь не мог рассчитывать обнаружить их под фотографией на документе. Тогда что? Тут я вспоминаю о маленьком снимке, найденном в часах Ван Борена, и говорю себе (вернее, это мне подсказывает мой палец), что тот крохотный кусочек глянцевой бумаги представляет слишком большую ценность, чтобы не играть своей роли в деле! Мой нос отлично чует это, а когда он что-то чует, то можете поспорить на руку своей сестры против комплекта свечей от запора, что он не ошибается. В таком случае возникает новый вопрос, на который я не могу ответить, по крайней мере сейчас: существует ли связь между таинственной фотографией и брильянтами? That is the question[4], как выразился бы Уинстон Черчилль, который бегло говорит по-английски. А пока что я имею качающийся зуб и разодранный костюм, за который я отвалил пятьдесят с чем-то "колов" у Альбо. Новенький итальянский костюм в полосочку! Нет, честное слово, такие истории случаются только со мной. Старик прав: надо мне было вернуться домой. Никогда не следует соваться в чужие дела. Это вредно для здоровья. Подтверждение: по возвращении в Париж мне предстоит серия визитов к стоматологу. Можете себе представить, как мне этого хочется! Чтобы вернуть себе немного оптимизма, я говорю пару слов бутылке виски милейшего Рибенса... Он и не догадывается, что его квартира стала филиалом боксерского ринга. Алкоголь мгновенно придает мне бодрости. Может, он и убивает человека, но я предпочитаю умереть от этого, чем от водородной бомбы. Это все-таки приятнее. Смотрю на часы. Они больше не показывают the clock[5] (как сказала бы королева Англии, тоже знающая английский), потому что тип с двухцветными глазами выпустил из них кишки, то бишь шестеренки. Я все больше и больше убеждаюсь, что он искал именно маленькую фотографию. Он искал ее потому, что я наплел ему, будто знаю, где она, и готов ее продать. А он сделал вывод, что она при мне. Это меня отучит умничать... Я пытался провести его, а кто пострадал? Морда Сан-Антонио. Я добираюсь до зеркала. Но и видок у меня! Зенки начинают оплывать синевой, на носу есть даже золотистые отсветы. Я похож на кусок тухлого мяса, забытый посреди пустыни. И вдруг я замираю в расстроенных чувствах. Парень прочел в моих бумагах, что я полицейский, но все равно обыскал. Значит, он считал меня способным спрятать нечто ценное! Правда, мы заговорили с ним о сделке; поскольку я разрешил ему уйти, он, наверное, счел меня продажным легавым. Меня, Сан- Антонио! Короля честности! Святого Иосифа порядочности! Ай! У меня аж сердце защемило! Я, насколько это возможно, привожу свою одежду в порядок и выхожу. Немного свежего воздуха мне не повредит. Городские часы бьют шесть ударов... Может, я зря ушел, не дождавшись Рибенса... А, ладно, очень скоро я навещу его опять... Мне надо прийти в себя, чтобы продолжать расследование. Мне нужно восстановить силы и найти моего противника, потому что я хочу взять реванш. И говорю вам сразу, когда я его отыщу, вы увидите бой высшего класса. Этот чемпион в плаще меня второй раз не уделает! Он даже не снял шляпу, когда молотил меня. Какой класс! Я до сих пор вижу его прямой левой, летящий мне в рожу. И чувствую его... Этот тип умеет оставлять современникам сувениры на память о встречах с ним. Когда я выхожу из здания, солнце начинает бледнеть. Я вдыхаю теплый воздух начала вечера... Уф! Это мордобитие вымотало мне все нервы, как будто я принял слишком горячую ванну. Я с трудом шагаю, а все прохожие пялятся на меня, как на суперзвезду экрана... Поскольку я не страдаю манией величия, то побыстрее запрыгиваю в такси и говорю название моего отеля. Портье разевает рот, увидев меня в таком прикиде. Он бормочет, не понимая, что напевает модную песенку: -- Что это, что это такое?.. Я делаю похвальное усилие, чтобы улыбнуться ему. -- Не пугайтесь, -- говорю. -- Мы с приятелем играли в боксеров. Я исполнял роль груши... Придурок за стойкой администратора обалдевает еще сильнее, чем швейцар. -- С вами произошел несчастный случай? -- спрашивает он. -- Ага, -- отвечаю, -- поскользнулся. Я беру ключ, бегу в свой номер, раздеваюсь, встаю под душ, и ледяная струя возвращает меня к жизни. Бывают моменты, когда самый закоренелый любитель спиртного понимает, что вода -- лучшая жидкость! Аж два "О"! Просто и со вкусом... Нет, ученые -- молодцы! Изобрели водичку до всяких там пенициллинов и кастрюль-скороварок. Разве это не класс? После доброй четверти часа под холодной струЕй я чувствую qea лучше и растягиваюсь на кровати, опять-таки нагишом. И плевать на зрителей, всюду таскающих в штанах штопоры. Я быстро засыпаю. Будит меня парочка, вселившаяся в номер, ранее занятый Ван Бореном. Мужчина и женщина доказывают друг другу взаимную симпатию в очень бурных выражениях. Песнь матраса! Припев тоже улетный... Малышка издает истошные вопли, и я "в глубине туши" сознаюсь себе, что тоже с удовольствием бы кого-нибудь трахнул... Я откупориваю дырку, позволившую мне сегодня утром заглянуть в одно из самых таинственных дел за все время моей работы в полиции, и вижу спарринг-партнеров в действии. Хорошо работают! Мужчина так вообще в скором времени может переходить в профессионалы. Если бы в "Ред Стар" были такие парни, эта команда никогда не скатилась бы во вторую лигу, это я вам говорю! Во дает, Казанова! Хоть и бельгиец, а применяет французскую методу. Он проделывает с подружкой "вывернутый зонтик" (который известен очень немногим), продолжает "поднимись сюда" и переходит к "папа, мама, бонна и я", когда я отрываюсь от этого невероятно интересного зрелища. Чужие похождения меня не трахают, если позволите мне столь вольно выразиться. Я звоню узнать время, и сонный голос отвечает, что сейчас одиннадцать часов десять минут... Здорово я храпанул. Я чувствую себя в хорошей форме и иду к умывальнику почистить зубы и помыть мой бедный фамильный портрет. Со второй половины дня моя морда не увеличилась в объеме. Ее по-прежнему украшают два или три фингала малоаппетитного цвета. Ну да делать нечего... Через несколько дней ничего не будет видно. Поскольку мне больше совершенно не хочется спать, то я одеваюсь и выхожу... Два типа в коридоре слушают влюбленных из двадцать шестого; разумеется, оба старички, которым эти забавы напоминают безвозвратно ушедшую безумную молодость. * Малышка достигает вершин экстаза и начинает звать какого-то Рири, который, надеюсь, не кто иной, как ее партнер. Я надеюсь из-за него, потому что нет ничего противнее, чем слышать, как баба в такие моменты орет не ваше имя! От этого бросает в холод. Народу on the street[6] (как сказал бы наш министр иностранных дел, если бы знал английский) очень мало. Большинство льежцев отправились баиньки, лишь немногие гуляют в кафе, глуша пиво. Я захожу в бистро съесть бифштексик. Жутко хочется есть. Проглотив кусок мертвого животного, я чувствую себя просто отлично... Вот только физия немного горит... Выхожу на улицу одновременно со зрителями расположенных рядом кинотеатров. Это вносит некоторое оживление, но очень ненадолго... Поскольку мне совершенно не хочется возвращаться в гостиницу, тем более что парочка из соседнего номера наверняка еще не утихомирилась, я брожу по пустынным улицам. Только ночью можно по-настоящему полюбить или возненавидеть чужой город. Я с некоторым удивлением чувствую, что испытываю к Льежу очень сильную симпатию... Клевый город, красивый и полный воздуха. Равномерный шаг создает благоприятный для мыслей ритм. И вдруг я остро осознаю, что время безвозвратно уходит в песочных часах вечности (не пугайтесь, этот образ уже давным-давно стал достоянием широких масс). Я говорю себе, что завтра после обеда должен буду отбыть в Париж, а сам дрыхну, вместо того чтобы попытаться что-нибудь разузнать. Может, у меня началось разжижение мозгов? Ну уж нет! Никто не скажет, что Сан-Антонио лопух, который трусливо молчит, после того как ему задали трепку! Так что же предпринять? О! Схожу-ка я снова к Рибенсу... Отлич