ебных исполнителей было сердце. -- Еще один момент, сладкая моя: ты знала, что лежит в конверте? Она икает с невинным видом. -- Я -- нет... Джо мне просто велел обращаться с ним поосторожнее и предупредить на почте, что в нем хрупкий предмет! Вот сволочи! Разумеется, малышка Тротуар не знала о содержимом конверта. Ее парень не счел нужным ее информировать. Он послал на почту ее, потому что боялся, что адская машина рванет в тот момент, когда на письмо будут ставить штемпель... Вот трусы! Храбрятся только потому, что ходят с пушками, но бросаться в воду спасать утопающего не станут. И отговорка известна: они не умеют плавать! Я смотрю на прекрасную брюнетку. После купания она немного поблекла. -- Ты работаешь на Падовани? -- А вам-то что? -- Ты что, принимаешь меня за английскую королеву? -- А если да?.. В ней что-то происходит. Просыпается то, что должно было проснуться уже давно: любопытство. До сих пор у нее не было времени задавать вопросы, все шло слишком быстро... Она шла от сюрприза к сюрпризу; от тревоги к испугу... Но теперь она спрашивает себя, что значит мое поведение. -- Так, значит, ты не в курсе того, чем занимается твой мужик? -- Он не трепло... -- Ты слышала о найденной на рынке отрезанной голове? Она становится зеленой, как салат, и бормочет: -- Это брехня! -- Что ты говоришь! А тебе известно, что лежало в конверте, с которым надо осторожно обращаться? Бомба, моя дорогая... И эта штуковина убила хорошую девушку, которая в своей жизни не обидела даже мухи. Я думаю, что твоему Падовани придется за это заплатить... Где можно найти этого джентльмена? Снова молчание. Какой неразговорчивый экземпляр! -- Хочешь повторения сеанса в биде? Я знаю, что у тебя хорошая дыхалка, но все-таки... В любом случае, заговоришь ты или нет, я возьму его еще до вечера... Ну так что? Она опускает голову. -- Я не стукачка, -- заявляет она. -- Он мой мужик, а сдавать своего мужика непорядочно! -- Замечательно... Я достаю из кармана пару складных ножниц, которыми стригу себе ногти, беру большую прядь волос путаны и начисто ее срезаю. Отрезанную прядку прилепляю ей на ГРУДЬ. -- Для начала я сделаю тебе короткую стрижку, а если не заговоришь и тогда, твоя голова станет голой, как у Юла Бриннера! Женщины все одинаковы: как бы они ни любили своих мужиков, а собственная красота им дороже! Вот и эта воет, будто с нее сдирают кожу: -- Нет! Нет! -- Где живет Джо? Она снова колеблется. Я хватаю следующую прядку ее косм, отрезаю покороче и прилепляю отрезанные волосы себе под нос. -- Ну как, похож я на Тараса Бульбу? Это переполняет чашу. -- Вы найдете его в "Баре Друзей" на улице Ламарк! -- Когда его можно там застать? -- Он приходит около часа... -- Ты обычно присоединяешься к нему там? -- Только вечером. -- Ладно... Надеюсь, ты не лепишь мне горбатого, а, воинственная девственница? Если да, я лишу тебя не только ботвы, а сниму весь скальп... У меня есть дружок индеец. Большой спец по этому делу. Тут я влепляю ей парочку прямых в челюсть, усыпляющих ее на некоторое время. Выйдя из номера, спускаюсь к дежурному администратору. Там стоит старый лакей, опирающийся на щетку в ожидании прихода своей смерти. Он останавливает на мне восхищенный взгляд. -- Вы умеете получить за свои деньги полную программу! -- говорит он. Это заставляет меня вспомнить, что я забыл взять свои бабки. -- Можно позвонить? -- Пятьдесят сантимов! Пока я набираю номер своего кабинета, лакей пытается подтолкнуть меня к исповеди. -- Ах, какая прелесть эта Мари-Жанна, -- говорит он. -- Я слышу в ее адрес одни только комплименты... Она милая, послушная... -- Это верно, -- соглашаюсь я. -- Надо только найти к ней подход! На том конце снимают трубку. Узнаю блеющее "алло" Пинюша. -- А, это ты, -- произносит он. -- Есть что-нибудь новенькое? -- Немного... Я советую ему прислать пару парней, способных устоять перед щедро выставленными прелестями Мари-Жанны, чтобы забрать ее из гостиницы. -- Пусть не забудут взять ее сумочку, -- прошу я. -- В нее вложена часть моего капитала. -- Что делать с девицей? -- Одеть, потому что она голая, как статуя, и засунуть в секретную камеру. Потом ты вскочишь в тачку и в темпе полетишь за Берюрье, который должен мариноваться на улице Ланкри. Опять- таки не теряя времени, вы оба поедете в "Бар Друзей", где буду ждать я... Ведите себя так, будто мы не знакомы. Понял? -- Понял! Я кладу трубку. Мойщик раковин выглядит совершенно одуревшим. Я меряю его взглядом. -- Что происходит? -- спрашивает он. -- Заглохни, шестерка! -- Но, месье! -- Закрой хлебало, сказал. Будешь возникать, я сломаю твою щетку, а поскольку только она и поддерживает тебя в вертикальном положении, ты шлепнешься на пол, как коровье дерьмо! Бросаю взгляд на часы. Они мне говорят: полдень. Самое время поехать повидать Турка. Глава 8 "Бар Друзей" не отличается от других заведений того же типа. Это типично парижская забегаловка со стойкой, несколькими мраморными столиками и стеклянной клеткой, в которой очкастая дама продает табачные изделия, лотерейные билеты и блеклые почтовые открытки, прославляющие Эйфелеву башню. Когда я захожу в данное питейной заведение, народишко пьет у стойки свой аперитив, обсуждая будущие налоги. Налоги -- это то, что больше всего занимает людей в нашей стране в наше время. По утрам, пожимая пятерню приятеля, каждый спрашивает, что нового в этой области придумал министр финансов. Он, как вы помните, малый изобретательный! Его конек -- налоги! Чем больше он выдумывает, тем сильнее худеет чулок со сбережениями француза. Осматриваю выпивох, но Турка не видать. Меня охватывает тревога. А вдруг этот достойный господин сделал ноги? Может, он подхватил коклюш и врач порекомендовал ему сменить климат? Покупаю первый на сегодня выпуск "Франс суар", но о деле там пока ничего нет. Чтобы убить время, читаю "газетку, потягивая скотч. Проходит четверть часа. Клиенты отваливают домой есть антрекот. Скоро остаются только две молоденькие продавщицы, которые жуют сандвичи в глубине зала. Я ощущаю, как по ногам у меня начинают бегать мурашки. Только бы эта падла Турок не прослышал о моем приходе... Мои тикалки показывают час десять... Заказываю второй скотч, и тут являются звезды Службы, то бишь Пинюш и Берю... Два добрых черта! Как мы и договаривались, они делают вид, что не знают меня, садятся на два столика дальше, заказывают беленького с сиропом и просят принести им доску для "421". Через минуту кабачок превращается в заповедник азартных игр. Прямо Монте-Карло какое-то! Они начинают орать друг на друга, как два грибника, одновременно увидевших огромный белый. Пинюш уверяет, что Берюрье смухлевал, а тот, отвергая это обвинение, rpeaser дисквалифицировать своего противника, потому что он сделал лишний ход. Бармен, увлеченный спором, подходит с намерением призвать стороны к примирению. В этот момент входит человек, увидеть которого я уже и не надеялся, -- Джо Падовани, он же Турок. Ошибиться нельзя, я узнаю его приветливую физию. Когда смотришь на нее, то не сомневаешься, что человек произошел от обезьяны. Кроме того, понимаешь, что некоторые так и остановились на полпути. Он маленький, но жутко широкий. Огромные мускулы натягивают костюмчик цвета бордо, который ему сумел пошить его портной. Его голова имеет точно квадратную форму. Волосы коротко острижены, огромные кустистые брови, нос, украшенный несколькими шрамами, кривой рот и странные глаза, светлые и холодные. Он подходит к стойке, заказывает большой стакан красного и выпивает его со сверхзвуковой скоростью. Я принимаю решение. Подойдя к нему, я кричу: -- Да это ж старина Падовани! Как дела, Турок? Он резко оборачивается и меряет меня холодным взглядом. -- Я вас не знаю! -- заявляет он. Он уверен в себе. У этого малого безупречная память, и если он решил кого-то не узнавать, то упорствовать бесполезно. -- Ничего страшного, -- отвечаю. -- Сейчас познакомимся. Я достаю стальные браслеты и пытаюсь надеть их на него. Обычно эту операцию я провожу за четыре секунды, но сегодня меня ждет кровавое поражение. Турок отступает на шаг и выбрасывает ногу мне в низ живота. Этот тип все делает основательно. Я чувствую жуткую боль в ушибленном месте и падаю на колени. Мои игроки в "421" делают прыжок к Падовани. Пинюш поспевает первым, как раз вовремя, чтобы попробовать хук в челюсть, от которого отлетает в другой конец бара, к даме, продающей сигареты... Настает черед Берю. Он отвешивает удар в пузо Турка. Но -- увы! -- это производит такой же эффект, как удар дамским веером. Берю останавливается, оглушенный собственным ударом. Турок, который, можете мне поверить, полностью заслужил репутацию силача, отвечает ему ударом в нос, и Толстяк начинает обливаться кровью, как недорезанная свинья. Не теряя времени, Падовани отвешивает ему апперкот по зубам, и рот Берю становится похожим на кусок сырого мяса. Красивое родео. Стоит жуткий шум. Девочки в глубине зала издают пронзительные крики. Кабатчик совсем белый; из осторожности он убегает за стойку, чтобы между ним и разрушителем было препятствие. Продавщица вопит: "Перестаньте, господа!" -- но полицию не зовет, потому что знает клиента и догадывается, что, если подложит ему свинью, возмездие не заставит себя ждать. Я выхватываю свою пушку. Думаете, "П-38" производит на Турка впечатление? Хренушки! Он бросается на меня и ударом по запястью вышибает шпалер из моей руки. Этот гад уделывает нас, как щенков, что мне совершенно не нравится. Берю, а он самый упрямый, вновь вступает в драку. Ему удается садануть гориллу в брюхо, но Падовани очень легко переносит удар. Он хватает Берю за ухо, дергает, и кончик мочки отрывается... Берю воет, словно волк на луну. Поскольку я подхожу ближе, то получаю право на новый удар ногой. И нет никакого способа скрутить этого сукина сына! Надо было вызвать взвод спецназа и запросить помощи армии. Это не человек, а взбесившийся бульдозер... Он бьет, набрасывается, разделывается с любым. Одной клешней он прикладывает Толстяка башкой об стойку, а другой ksohr меня по правой руке. Полный провал. Сейчас он от нас уйдет... Но тут вмешивается здоровенный мужик. Назовем его Пино и не будем больше об этом. Старый лис, поняв, что силой нам Турка не взять, решил действовать хитростью. Пока мы с ним возились, Пинюш обошел стойку, схватил сифон, и я вижу, как он поудобнее берет его правой рукой. Я изо всех сил толкаю Падовани к стойке, чтобы сделать его более доступным для Пино, который от всей души шарахает Турка штуковиной для газированной воды по башке. В удар он вложил все свои силы, можете мне поверить. Слышится громкое "бум!". Сифон раскалывается. Падовани замирает... и медленно сползает на пол. Просифонило, так сказать! Его череп венчает открытая рана... Пино бросает горлышко сифона в бак для мытья посуды, поправляет свой грязный галстук и умиротворенным голосом говорит мне: -- Помню, в двадцать восьмом я находился в Тулоне в связи с делом Рагондена... Его никто не слушает, и он продолжает разглагольствовать перед пустыми стаканами. Берюрье, прислонившись к стеклу кассы, вытаскивает вставную челюсть, чтобы оценить нанесенный ей урон. Он трогает свои туфтовые зубки на пластмассовом нЕбе... Клыки сказали "прости- прощай" в полном составе и вываливаются из ячеек, как зернышки риса из дырявого мешка. Толстяк рычит через помятые десны. -- Эту челюсть мне сделали как раз по размеру, -- хнычет он, как будто эти штуки кто-то покупает готовыми в супермаркете. -- Не волнуйся, -- успокаиваю я его, -- это будет записано как производственная травма... Тебе возместят урон, Толстяк, погоди немного... А сейчас убери свои клыки и помоги мне погрузить месье в машину... -- Куда его повезем? -- В контору... Когда Берю теперь говорит, это похоже на ходьбу по лужам в дырявых сапогах. Кровь продолжает медленно течь из его разбитого рта и полуоторванного уха. Самую толстую струйку он вытирает полотенцем хозяина бара. В тошниловке никто не рыпается. В этом районе такие сражения не в новинку. Тут подваливают два ажана, которых позвала сумевшая ускользнуть одна из двух кисок. Эти господа являются с дубинками наготове. Они бы начали ими колотить, если бы я не показал мои документы. Их отношение сразу меняется, и именно они волокут нашего быка ко мне в тачку. Из предосторожности мы упаковываем его по полной программе. Пинюш садится рядом с ним, Берю и я впереди. И мы трогаемся в путь. Приезд в управление ознаменован приходом в чувство Турка. Он выглядит таким же довольным, как парень, прикуривший сигарету от выигрышного билета лотереи. Он бы хотел прямо сейчас начать матч- реванш, но, к счастью, браслеты держат его крепко. Дружище Берю, к которому вернулась большая часть его способностей, выдает ему большую порцию успокоительного своим кованым башмаком. Мы волочим Турка в мой кабинет, дверь которого Пино запирает с настоящим наслаждением. Берюрье кладет свою шляпу на наиболее подходящее для нее место, то есть на пол, потом делает то же самое с пиджаком. Он в полном спокойствии, какого уже не встретишь ни на Олимпе, ни на Олимпийских играх! Я, знающий его, могу вас уверить, что некоему Жозефу Падовани скоро будет очень больно. Толстяк закатывает изношенные рукава рубашки, потом немного ослабляет подтяжки, чтобы удобнее себя чувствовать. Наконец он развязывает галстук, сует его в штаны и идет к своему шкафу опрокинуть рюмашку божоле. Пока идут эти приготовления, Пино садится за стол, предварительно толкнув гориллу в плетеное кресло. Я чувствую, что дрожу, как жеребец, собирающийся бежать на больших скачках. Возвращается Берюрье. -- С чего начнем? -- осведомляется он непринужденным тоном. Я поворачиваюсь к Турку. -- Полагаю, этот подонок не заговорит сразу. По-моему, ему надо подать закуску, чтобы заставить сесть за стол[6]. Падовани нагло смеется. -- Вы что, серьезно держите меня за бабу? Ах вы... Он долго перечисляет эпитеты, которых мы, по его мнению, достойны. Мы его слушаем, как будто он дает нам рецепт приготовления цыпленка или колбасы. Когда он замолкает, истощив свое воображение, Берю подходит к нему. Несмотря на браслеты, Падовани сжимается и бросается на Толстяка. Берю получает удар плечом в витрину и летит на пол через стол. Я бросаюсь на Турка и шарахаю его кулаком по кумполу. Ему становится плохо. Опрокидываю его в кресло и очень ловко прикрепляю к нему при помощи ремня, никогда не покидающего нижний ящик стола. Берю красный, как на грани инсульта, что предвещает большой взрыв. Он возвращается, выпучив глаза... Полуоторванное ухо свисает на его физиономию. Он похож на толстого кролика. Он внимательно осматривает Падовани. Кинг-Конг плюет ему прямо в морду. Толстяк терпеливо стирает слюну. Вдруг его физиономия освещается, как церковь при полуночной мессе. Он копается в шкафу и достает початую банку консервов -- мелко рубленной свинины в сале. Берю выгребает массу обеими руками, всей пригоршней, и размазывает по роже корсикашки. Месье Громила в шоке! Он унижен до самых дальних глубин своей души... Берюрье, всегда любивший пошутить, размазывает консервы по щекам своего мучителя, забивает ему нос, набивает в уши, залепляет глаза... -- Кушай, малыш, -- приговаривает он. -- Ты расходуешь слишком много сил и должен хорошо питаться. Пино, сходи за разбитым зеркалом, которое висит в туалете. Он подставляет Падовани зеркало, как это делает хороший парикмахер, закончивший добросовестную стрижку... -- Какой симпатичный уркаган, -- смеюсь я. -- Больше не трогайте, сейчас сделаем снимок на память. Звоню в лабораторию фотографу. -- Бери твою вспышку, -- говорю я ему. -- Надо сделать семейный портрет. Меня осенила гениальная идея. Эти крутые парни куда более уязвимы в психологическом плане, нежели в физическом. Горилла начинает беситься. -- Очень смешно! -- шипит он. До прихода фотографа мы его не трогаем. Рыжий Бертран привык ничему не удивляться. Амбал с рожей, вымазанной салом, для него обычный сюжет, не хуже остальных. Он настраивает свой аппарат и делает несколько снимков месье Сокрушителя. -- Быстренько напечатай, -- говорю я. -- Это пойдет в последний выпуск "Франс суар"... Снимки мне нужны через несколько минут. -- Будет сделано, господин комиссар. Я поигрываю пилочкой для mncrei. -- Ну что, красавчик Падовани, -- обращаюсь я к корсиканцу, -- мне кажется, весь блатной мир помрет со смеху, увидев твою физию в газете. Хорошо еще, что за убийство тебя отправят на гильотину, а не то тебе пришлось бы эмигрировать... Он пожимает квадратными плечами и тоном, который хотел бы сделать презрительным, хотя в нем сквозит тревога, шипит: -- Как будто брехаловки станут печатать эту хреноту! Я разражаюсь хохотом. -- Ты что, действительно никогда не видел, чего они печатают на первой странице? "Принц Ранье Монакский дает наследнику слабительное". Или "Брижит Бардо стрижет ногти на ногах возле карусели"! Я не развиваю тему дальше. -- Я покажу тебе газету. А пока ты можешь рассказать мне об отрезанной голове и взрывающемся письме... Это его тоже потрясает. Он хмурит брови, и вокруг летят крошки консервов. -- Чего? У него невинный вид ребенка, слопавшего пять кило варенья. Я закуриваю сигарету. Пино хочет воспользоваться моим огоньком и подставляет свой погасший бычок. Я подношу пламя к его усу. -- Умой этого урода, -- прошу я Пинюша. -- На него смотреть тошно. -- Я сам займусь этим, -- отзывается Берю. Он приносит ведерко воды, выливает его на голову Турку, а затем смятой газетой стирает маску из сала. -- Падовани, -- говорю я, когда он вернул себе -- чуть не написал "человеческий" -- свой обычный вид. -- Падовани, нам известно, что именно ты положил человеческую голову в корзину требушатника... Тебя видела девушка по имени Маргарита Матье... Она дала свидетельские показания, и по ее описанию мы поняли, что таинственный расчленитель -- это ты... Но у нас не было доказательств... Тогда мы поставили тебе ловушку, в которую ты и попал... Правда, не так, как я рассчитывал, увы! Твоя бомба разнесла Маргариту на куски, но этой посылкой ты выдал себя... Он перебивает меня: -- Это все туфта! Туфта, слышите? Оставьте вашу брехню для фраеров, меня на это не купишь!.. Я требую адвоката! И немедленно! -- Вот тебе адвокат! -- отвечает Берюрье, рассекая ему бровь. -- Он назначенный, но все равно хороший. Я выхожу в соседнюю комнату и звоню в службу, арестовавшую девку Турка. -- Доставьте шлюху в мой кабинет. Немедленно. -- Слушаюсь, господин комиссар. Увидев свою мочалку, корсикашка поджимает губы. Этого он не ожидал. Девица чувствует себя неуютно и старается избегать взгляда своего громилы. Она думает о том, что произойдет, если однажды они встретятся нос к носу. На улице Сэз начнется большой шухер! Я подхожу к девице. -- Вы признаете, что по просьбе этого человека отправили вчера из почтового отделения на улице Ла Боэси довольно тяжелый конверт синего цвета? -- спрашиваю я ее торжественным тоном. -- Да, -- шепчет она. Я делаю знак двум полицейским, конвоирующим ее. После их ухода наступает гробовая тишина. Я смотрю на Падовани, он на меня. Несмотря на высокомерный вид, в его взгляде читается растерянность. Возвращается Бертран, неся в металлических щипцах db` еще влажных снимка. Он кладет их на мой стол и ждет дальнейших указаний. Я смотрю на фотографии и корчусь от безумного хохота. -- Падо, ты обязательно должен это увидеть! Я подвигаю снимки к нему. Он колеблется, потом, движимый любопытством, смотрит. Его лицо становится белым. -- Очень смешно, -- снова шипит он. Я возвращаю снимки парню из лаборатории. -- О'кей. Сделай мне их побольше. Это для подарков! Бертран исчезает. Я снимаю трубку телефона и набираю номер Ларута. -- Алло! -- щебечет телефонистка газеты. -- "Франс суар"? -- спрашиваю. -- Соедините меня с Ларутом. Это комиссар Сан-Антонио. Через довольно короткий промежуток времени раздается голос труженика пера. Должно быть, он опять массирует округлости какой- нибудь девки, потому что в трубке слышится кудахтанье. -- Ну что, пополняется ваша коллекция пуговиц от подвязок? -- спрашиваю. Он хохочет: -- А, черт, Сан-Антонио... Когда вы позвонили, я держал редкий экземпляр. А как ваше расследование? Продвигается? -- Потихоньку. Заезжайте. У меня для вас есть новости, а главное -- фотография, заслуживающая места на первой странице... -- Еду. Довольный, я кладу трубку на место. -- Ну вот, -- говорю я крутому малому, -- ситуация выглядит следующим образом. Или ты заговоришь, и я не передам журналисту твой портрет, или будешь молчать, и тогда -- хана твоему авторитету... Выбирай... Он пожимает плечами. -- Ладно, я все скажу... Я вздыхаю с облегчением. -- Слушаю. -- Снимите с меня этот ремень, -- ворчит он. -- Я из-за него задыхаюсь... -- Дурить не будешь? -- С этими браслетами на руках особо не подуришь. Ну чЕ, обделались? В жизни надо уметь идти на риск. -- "Обделались"! Что у тебя за выражения, Турок... Я киваю Берю: -- Отвяжи его. -- Ладно, -- соглашается Толстяк. -- Но предупреждаю сразу: если он хоть пальцем шевельнет, я расшибу ему морду молотком! Бандит улыбается. Берю проходит за кресло и расстегивает пряжку ремня. -- Уф, -- вздыхает Падовани. -- Как хорошо... Он немного распрямляется, делает несколько коротких движений, чтобы размяться, потом улыбается мне. -- Никогда не видел такого безмозглого мусора! -- уверяет он. Тут он отпихивает Пино и бросается к открытому окну. Берюрье выкрикивает ругательство, но вмешаться мы не успеваем. Турок совершает великолепный прыжок головой вперед. В окне остается только прямоугольник чистого голубого неба. Я мысленно считаю: "Один... два... три... че..." Удар. Да еще какой. На асфальт двора плюхаются сто кило мяса, упавшие с четвертого этажа. Глава 9 Мы ждем по меньшей мере минуту, прежде чем броситься к окну. Внизу, возле радиофицированной машины, лежит разбитое тело Rspj`. Подбегают шоферы конторы. Один из них поднимает голову посмотреть, с какой высоты этот малый спикировал. -- Это вы его выкинули? -- спрашивает он. -- Морально -- да, -- ворчу я. Берюрье медленно опускает рукава рубашки. -- Вот сволота! -- кипит он. -- Оставить нас в самый разгар беседы. Ни стыда, ни совести... -- Да, -- соглашается Пинюш, почесывая ногтем кожу возле глаза. -- Мне кажется, мы за него неправильно взялись... -- Надо было сделать ему укол пендальдала, -- подсказывает Толстяк. -- Чего? -- удивляюсь я. -- Ну, этого препарата, что развязывает языки... -- Серость! Это называется пентотал! -- Ты все время придираешься к словам, Сан-А. Ты прям какой-то пурист! А пурист сейчас выглядит бледно. Всей троицей мы гуськом спускаемся посмотреть на труп. Смерть не сделала Падовани красивее. Он сейчас больше похож на отбивную, чем на ярмарочного силача. Его башка буквально раскололась на части, а руки-ноги все переломаны. Его можно соскребать ложечкой. Пинюш, добросовестный как всегда, опускается на колени и начинает обыскивать мертвеца. Он достает из карманов бумажник, золотую авторучку, турецкие сигареты (слабость этого амбала), золотые часы и шелковый платок. Важная деталь: к углу платка привязан огромный перстень-печатка, украшенный здоровым бриллиантом размером с фасолину. Я пытаюсь надеть печатку на руку мертвеца, но кольцо слишком узко для толстых пальцев громилы. По-моему, он взял его на гоп- стопе и выжидал время, чтобы сплавить... Забрав бумажник, я возвращаюсь к себе в кабинет. Устроившись поудобнее, со стаканом виски под рукой, я начинаю изучать содержимое лопатника из крокодиловой кожи. В нем тысяча долларов сотенными купюрами, водительские права на имя Падовани, пятьсот сорок французских франков, фотография малышки Мари- Жанны, изображенной в купальнике на пляже, и лотерейный билет -- тираж должен состояться на днях. В общем, ничего такого, что могло бы навести на след. Я продвинулся к разгадке в том смысле, что нашел виновного, но по-прежнему ничего не знаю о его первой жертве, равно как и о мотиве убийства. В дверь стучит Ларут. -- Привет, комиссар, -- говорит он. -- Что новенького? Я начинаю беситься. -- Сейчас не время, старина, извините... Но от журналистов отделаться еще сложнее, чем от хронической экземы. -- Вы меня позвали из-за какой-то интересной фотографии... -- За этим идите во двор. -- Что происходит? -- Вам объяснят. Простите, но я больше не могу уделить вам ни секунды. Он выходит разъяренным. Я снимаю трубку телефона. -- Приведите ко мне девку! Смерть ее амбала меня озадачила. Блатные редко кончают жизнь самоубийством. Я знаю, что для него все было кончено, он должен был отправиться на гильотину и понимал, что это неизбежно, но я все-таки никак не могу понять глубинную причину его прыжка. Hqosc`kq оказаться выставленным на посмешище? Или был потрясен предательством своей подружки? В кабинет опять вводят Мари-Жанну. Увидев, что ее парня здесь больше нет, она немного приободряется. Я делаю конвойным знак поднимать паруса и встаю перед ней. -- Слушай, девочка, у меня больше нет времени с тобой возиться. Вот как обстоят наши дела: твой дружок не захотел расколоться и от всего отпирается. Поскольку у меня нет против него формальных улик, а он малый хитрый, мне придется его выпустить. Ставлю штаны зуава против руки моей сестры, что после того, что произошло, Турок тебя пришьет. Ты ж его знаешь: он парень нервный. А трепка, которую мы ему задали, еще больше ухудшила его настроение. Я выбрал правильный тон. Она бледнеет, и ее глаза расширяются от страха. -- В общем, если хочешь сохранить свои кости в целости, тебе остается одно: расколоться на полную. Тогда мы прижмем Турка, и это пойдет на пользу твоему здоровью. Что ты об этом думаешь? Она согласна на тысячу процентов. -- Да, да, -- блеет она. -- Но я ничего не знаю... Он дал мне вчера конверт и велел отнести его на почту. И все! Эта дура даже не сечет, что и это тянет на хорошее обвинение! -- Оставим историю с конвертом. Меня больше интересует другое дело. О нем ты что-нибудь можешь рассказать? -- Нет. Скрытнее моего мужика никого нет. Могила. Это она удачно выразилась: Турок теперь -- могила. Я бы даже сказал -- мавзолей! Я немного размышляю, чтобы проветрить мозги. -- Ладно, подожди, подойдем к делу с другой стороны. Беру листок бумаги и карандаш. -- Где вы оба обретаетесь? -- В гостинице "Серебряный берег" на улице Милан. -- Номер комнаты? -- Четырнадцать. -- С кем он водит знакомство? Она пожимает плечами. -- Пфф... С ребятами с Монмартра... -- Мне нужны имена! Она размышляет: -- Боб Шалун... Греноблец... Маньен Улыбчивый... Их настоящих имен я не знаю. -- С этим я как-нибудь разберусь... Скажи, тебе в последнее время не казалось, что Турок провернул деликатное дельце? -- О! По нему никогда ничего не понять... Чтобы узнать, о чем он думает, надо встать очень рано! -- По ночам он работал? -- Да, изредка. Но он мне никогда ничего не говорил. Турок был прямо-таки герметичным субъектом. Не из тех лопухов, что доверяются бабам. Он прекрасно знал, что они мелют языком, как помелом! Вы делитесь с ними секретами, но не успели вы еще закончить, как они мысленно составляют список тех, кому можно пересказать эту историю. -- Это все, что тебе известно? -- Да, клянусь вам! И она торжественно вытягивает руку. -- Ты чего делаешь? -- смеюсь я. -- Дождя нет. Обиженная, она опускает лапу. -- Со своими приятелями он встречался в "Баре Друзей"? -- Да. Ай! Вот этого я и боялся. В данный момент господа блатные уже в курсе циркового представления, которое мы там устроили. В qpede урок началось большое волнение. Спасайся кто может! Простившись со своими шлюшками и погладив напоследок их упругие груди, они ложатся на дно. Даже если я сумею схватить дружков Турка, вовсе не обязательно, что они были его сообщниками. Мне в голову приходит одна идея. И очень даже неплохая... Я высовываюсь из окна. Ларут фотографирует мертвеца. Я его окликаю: -- Не уходите, не поговорив со мной, Ларут. Это крайне важно. Затем я вызываю конвой Мари-Жанны и отдаю распоряжение: -- Слушайте внимательно, ребята. Сейчас два часа пополудни. Вы продержите эту девицу до восьми часов, потом привезете ее на машине на улицу Милан и высадите в пятидесяти метрах от гостиницы "Серебряный берег". Понятно? -- Понятно, патрон. Я обращаюсь к скромной труженице панели: -- Вернешься в гостиницу, как обычно, и поднимешься прямиком в свой номер, ясно? Она утвердительно кивает. -- Не говори ни слова, кроме "здрасте" хозяину гостиницы или горничной. Ни слова о том, что с тобой приключилось, ты меня понимаешь? Будь внимательна, даже стены имеют уши... Если не сделаешь все точно так, как я говорю, пеняй на себя. Она подтверждает свое полное согласие с моими словами. -- А когда я приду в номер? -- спрашивает она. Я улыбаюсь. -- Не ломай себе голову. Продолжения программы не знаю даже я сам. Это будет сюрприз... Я отвожу обоих агентов в сторону. -- Падовани только что покончил с собой, выбросившись из этого окна, -- сообщаю я им тихим голосом. -- Мы знаем, -- отвечают они. Их скромность заслуживает всяческих похвал. -- Браво, мальчики! Раскладушке ни слова... Она не должна знать, что случилось, иначе весь мой план рухнет. -- Не беспокойтесь, патрон... Мы составим ей компанию до восьми вечера. -- Покормите ее, это ее как-то займет... В эту секунду в мой кабинет врывается Ларут. -- Вот это да! -- орет он. -- Новость так новость! Я подскакиваю к нему и, прижав палец к губам, даю понять, чтобы он замолчал. Он закрывает рот, потом смотрит на Мари-Жанну. -- Кто эта особа? -- Наступит день, и я вам скажу. Может быть, -- отвечаю я, стараясь говорить как можно более веселым тоном. Конвоиры уводят киску. Ларут и я остаемся вдвоем. Я вытираю лоб рукавом. -- Вы вогнали меня в дрожь, -- признаюсь я ему. -- Если бы вы сообщили этой девице о смерти ее дружка, мой план накрылся бы. Я подталкиваю его к столу. -- Присядьте, Ларут. Я хочу попросить вас о новой отсрочке... Он хмурит брови. -- Ах, вот оно что! В его голосе звучат недобрые нотки. -- Не пишите о смерти Падовани до завтрашнего дня. Он встает, прохаживается по кабинету, затем кладет руки на лежащий на моем столе блокнот и наклоняется ко мне. -- Хрен вам, комиссар! -- Простите? -- Я сказал: хрен вам. Мне осточертели ваша трепотня, ваши отсрочки, ваши блестящие комбинации... Моя работа -- информировать читателей раньше моих коллег. Вот уже два дня вы не даете мне nosakhjnb`r| материал для первой полосы. Хватит!.. Мне очень жаль, но я буду делать свое дело. Вид у него очень решительный. -- Одну секунду, -- говорю я. -- Нет, я не могу терять ни секунды... -- Можете. Если вы напишете о смерти этого бандита, все полетит к чертям собачьим... Зато если вы мне поможете, я уверен, что докопаюсь до разгадки этого темного дела. Я беру фото, изображающее Падовани с салом на морде. -- Давайте заключим сделку. Что вы скажете об этом снимке? Он хохочет: -- Забавно! -- Так вот, вы получите его в эксклюзивное право. Напишите, что мы вышли на след и арестовали некоего Джо Падовани по прозвищу Турок... Была драка... Снимок был сделан в тот момент, когда Падо получил в рожу содержимое банки свиных консервов... Ничто не позабавит ваших читателей больше этого. Вы скажете, что корсиканец был допрошен, но смог представить безупречное алиби и его отпустили. Можете даже написать, что взяли у него интервью, когда он выходил из нашего здания... Он вам заявил, что возмущен поведением легавых... Также он сказал, что был арестован по анонимному доносу и надеется найти того, кто на него настучал... Напишите это... Это же сенсация! А правду вы успеете вытащить на свет и завтра. Таким образом, у вас будут две сенсационные статьи вместо одной. Как видите, я с вами честен! Разве я не известил вас сразу же? Причем вас одного? Он не сводит глаз с фотографии, с его губ слетает легкий вздох, и он кладет портрет в карман. -- Ладно. Я слабый человек и не могу вам ни в чем отказать. -- Э! Секунд очку... -- Да? -- Отдайте мне кассету с пленкой. Я не хочу, чтобы вы подложили мне свинью! -- Ага, чтобы вы ее засветили! -- Царит климат доверия, -- усмехаюсь я. -- Я могу ответить вам теми же словами... Мы смотрим друг на друга такими горящими глазами, что можно растопить лед на Северном полюсе. -- Хорошо, поступим иначе... Выньте вашу пленку из аппарата и положите ее в конверт... -- А потом? -- Вы напишете ваш адрес, и мы попросим дежурного полицейского немедленно отнести конверт на почту. Вы получите пленку, но только завтра. -- Ладно... Он вынимает пленку из фотоаппарата, кладет ее в конверт и заклеивает его края клейкой лентой. Когда он написал свой адрес, я звоню дежурному. -- Минутку, -- предупреждает Ларут. -- Не подавайте ему никаких условных сигналов, иначе я не согласен! -- Вы что, правда думаете, что у рядового полицейского хватит ума понять условный знак? -- возражаю я. Все проходит хорошо. Дежурный берет конверт и десять франков от Ларута и уходит, взяв под козырек, как перед министром. -- До завтра, -- говорю я Ларуту. -- Я на вас рассчитываю. И запомните: когда я на кого-нибудь рассчитываю, то не люблю, чтобы меня разочаровывали. Если вы меня киданете, то потеряете семьдесят пять процентов той сексапильности, что заставляет секретарш газеты находиться в пределах досягаемости ваших рук. Он обиженно пожимает плечами, и мы расстаемся без излияния dpsfeqjhu чувств. Является Берюрье в шляпе набок. Он выглядит подавленным. -- Что с тобой случилось, Толстяк? Он останавливает на моем лице свои налитые кровью глаза. -- Я только что вспомнил, что моя Берта приготовила на обед жареную говядину с луком и морковью. -- Ну и что? Он потрясает изуродованной челюстью. -- Думаешь, я смогу есть мясо этим? -- Попроси ее приготовить котлеты, Берю... Или птичье молоко! Глава 10 В семь часов с несколькими минутами я переступаю порог гостиницы "Серебряный берег". Я обзавелся картонным чемоданом, шляпой и очками; ничего не дающими мне в плане оптики, только изменяющими мою внешность. Заведение третьеразрядное, но содержится в хорошем состоянии. Как и в каждом парижском отельчике, в нем пахнет глаженым бельем и мастикой. На регистрационной стойке желтеет рододендрон. За стойкой пожилая седая дама читает толстую книгу. Она улыбается мне. -- Что угодно месье? -- Я могу снять номер? -- Ну конечно! Она дает мне номер двадцать пять. Я записываюсь под вымышленным именем, а в графе "Род занятий", не мудрствуя, указываю: "Представитель". Это ведь частично правда. Тут любой представляет кого-нибудь или что-нибудь. Одни -- компании, продающие пылесосы, другие -- Господа Бога, а кое-кто -- закон... Одни не представляют из себя ничего особенного, другие -- крупные капиталы. У каждого своя ниша. Миловидная горничная (все горничные миловидные, все коллеги -- достойные, а машинисты локомотивов -- все сплошь многодетные отцы) ведет меня на второй этаж. Я вступаю во владение моей каморкой. Вышеупомянутая горничная получает от меня улыбку и чаевые. Щедрость того и другого трогают ее сердечко. Она пятится к двери. -- Месье больше ничего не надо? -- спрашивает она, готовая на любые жертвы. -- Надо, -- отвечаю. -- Выспаться. Я Провел весь день в дороге и совершенно вымотался. Надеюсь, здесь не очень шумно? -- Нет, что вы! Тут очень спокойно. -- Превосходно. До скорого, зайчик мой... Дождавшись, пока она уйдет, выхожу следом. Мне надо спуститься на один этаж. В доме все спокойно. Словно призрак, я крадусь по коридорам, и странствия приводят меня к номеру четырнадцать. Я зову на помощь мою отмычку, инструмент, открывающий любой замок. С этой штуковиной вы можете приходить куда угодно, как к себе домой. Я быстро захожу в комнату Падовани. Ноздри щекочет запах духов Мари-Жанны... Комнатка чистая, прибранная... Кровать с медными спинками, гардероб, стол, два стула и умывальник. В углу у батареи -- тумбочка, похожая на те, что стоят в казармах. Начинаю обыск, действуя быстро, но без шума. Ощупываю многочисленные костюмы корсикашки, его белье, шмотки Мари-Жанны. Изучаю содержимое тумбочки, поднимаю матрас, зондирую подушку. Pegsk|r`r этих поисков довольно незначителен: пушка калибра 7,65 с двумя запасными обоймами; паспорт с фоткой Турка, но на туфтовую фамилию. В общем, обычный джентльменский набор мелкого гангстера! Я отвинчиваю медные шары на столбах кровати и в третьей трубке нахожу прилепленный жвачкой шнурок. Вытягиваю его и извлекаю пачку туго перевязанных стодолларовых бумажек. Пересчитываю мой чудесный улов: три тысячи долларов! По текущему курсу это пятнадцать тысяч франков. Сую бабки в карман и привинчиваю шар на место, после чего ложусь на кровать и жду возвращения Мисс Тротуар. Только бы Ларут не подложил мне свинью! От одной этой мысли я начинаю беситься. Если он это сделает, на улице Реомюр начнется большой шухер. После моего визита королю первой страницы придется сменить профессию. Я себе прекрасно представляю его открывальщиком устриц в месяцы, в названиях которых есть "р", и безработным в остальное время. Наконец колокол церкви Троицы бьет восемь часов. Скоро явится моя прекрасная опустошительница кошельков... Действительно, я слышу шорох в коридоре, в замок вставляют ключ. Дверь со стоном открывается, и в проеме появляется силуэт Мари-Жанны. Она входит, включает свет, оборачивается и вскрикивает, узнав меня. -- Запри дверь на задвижку, Венера... Так нам будет удобнее... Она подчиняется и подходит ко мне. -- Что вы здесь делаете? -- Жду тебя, как видишь! Внизу все прошло хорошо? -- Да... -- Тебе не задавали вопросов? -- Нет, а что? -- Просто так... В этой дыре читают "Франс суар"? -- Хозяйка, во всяком случае, нет. Разве что если забудет клиент... Мне это нравится. Это уменьшает риск получить палки в колеса. -- Располагайся поудобнее, прекрасное дитя. Нам придется просидеть тут еще некоторое время. Ее взгляд становится игривым (профессиональная деформация, полагаю): пребывание с мужиком в закрытой комнате, согласно ее представлениям об отношениях между полами, может проходить только в горизонтальном положении. Чтобы вывести ее из заблуждения, сажусь верхом на стул, защищая таким образом мое достоинство и добродетель. -- Я должен тебе кое-что объяснить, Мари-Жанна. Поскольку твой парень не заговорил, я поставил ловушку, чтобы поймать его дружков. Что-то мне подсказывает, что то дело он провернул не один. Видишь ли, красавица, блатные -- они вроде пожарных или семинаристов: всегда работают компашкой. -- Что вы сделали? -- с тревогой спрашивает она. -- Сообщил журналистам, что произошло недоразумение и Падовани отпустили из казенного дома с извинениями. Ставлю ручку от двери против золотой авторучки, что скоро по здешнему телефону раздадутся голоса его корешей... Старуха за стойкой им скажет, что Падо нет, а ты вернулась... Они спросят у тебя новости о Турке... Когда они назовутся, скажешь" что для них Турок здесь, но велел отвечать, что его нет, из-за журналистишек, которые хотят с ним поговорить, чтобы сбацать свои статейки. Потом ты передашь трубку мне и об остальном не беспокойся... Она подтверждает, что поняла, качая головой, что идет вразрез с ее привычками. После короткого раздумья она спрашивает: -- Вы думаете, мой парень замешан в таком деле? -- Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты что, считала его святым угодником? -- Нет, естественно, но я себе не представляю, чтобы Турок мог разрезать мужика на куски. Замочить -- да, возможно. Он такой нервный... Но это разрезание на части не похоже на работу блатных! Это не в их стиле! Я размышляю над тем, о чем она говорит, и это меня беспокоит... Вот почему я уверен, что ее сутенер сработал не один, а в банде... -- Не надо напрягать серые клеточки, девочка, -- шепчу я. -- Достаточно просто подождать... -- И вы уверены, что ваша хитрость удастся? Я улыбаюсь. В общем-то она славная девчонка... Я вполне представляю ее замужем за каким-нибудь работягой... Она бы содержала в порядке квартиру, рожала мужу средних французиков и откладывала деньги на отпуск... Она была бы такой же женщиной, как и все... На ней была бы своего рода невидимая униформа "обычной жизни", надетая на любого обывателя или обывательницу... Она бы имела право на страховку, на уважение, на карточку избирателя и на то, чтобы бросать монетки в церковную кружку. Ну и дальше что? -- Почему вы мне не отвечаете? -- настаивает она. -- О чем вы думаете? Она изображает примерную девочку: глазки опущены, губки поджаты... -- Обо мне? -- Это долго объяснять... Ты откуда приехала? Из деревни, правда? Устроилась в городе горничной. Хозяин тебя трахнул... или ты встретила бойкого парня... А потом... Она улыбается. -- Странный вы народ, мужики, что легавые, что нет! Как только начинаете разговаривать с веселой девицей, сразу пытаетесь узнать, что ее довело до этой жизни... Можно подумать, мы для вас полная тайна! -- Это правда, -- подтверждаю я, -- вы тайна... Огромная тайна! -- Почему? -- Это невозможно объяснить именно потому, что это тайна. Она становится задумчивой. -- Да... Странно. Мои клиенты, как сговорившись, твердят одно и то же: "Ты давно занимаешься этим ремеслом? Почему ты им занимаешься? У тебя были неприятности?" Не было у меня никаких неприятностей. Я всегда была распутницей, вот и все... Скорее неприятности начались у меня сейчас... Ее слова звучат совершенно искренне. -- Всегда одно и то же: они поднимаются со мной, чтобы ненадолго забыть о том, как погано им живется... Ты думаешь, у них это получается? Заметив, что обратилась на "ты" к офицеру полиции, она извиняется: -- Ой, прошу прощения... -- Ничего страшного... -- После этого они еще грустнее, чем до... Они говорят, чтобы попытаться забыть обиды и огорчения; говорят о чем угодно: о своих женах, начальниках... Она снова роется в воспоминаниях, но пронзительный голос старухи снизу зовет: -- Мадам Падо, к телефону! Я вздрагиваю. -- Ого! Даже раньше, чем я думал. Ну, ты все поняла? -- Не беспокойтесь. И кричит старухе: "Иду!" Она направляется к двери, я следом за ней. -- Вы впутываете меня в темное дело, -- говорит мадам Падо. -- Пойми, девочка, это не ради моего удовольствия. Она пожимает плечами и спускается по лестнице. Я за ней. Хозяйка гостиницы удивлена, что видит нас вместе, но, должно быть зная профессию Мари-Жанны, быстро находит объяснение. Аппарат стоит на столике в глубине холла. Мари-Жанна берет трубку. -- Слушаю... Она хмурит брови, действительно слушает, потом бросает на меня заговорщицкий взгляд. -- Да, это я... Нет, он здесь... Он так велел говорить из-за этих писак, которые охотятся за ним... Погоди, я его позову... Она кладет трубку на стол и подходит ко мне. -- Это Меме Греноблец. -- Как его зовет Падовани? Меме или Греноблец? -- Просто Греноблец... -- О'кей... Сказать вам, что мое сердчишко не начало биться сильнее, значило бы соврать. Я прочищаю горло и беру трубку. Хотя у меня неплохие способности имитатора, а подделать акцент Падовани совсем не трудно, я все-таки опасаюсь, что не смогу сыграть свою роль безукоризненно. -- Алло, -- говорю, -- это ты, Греноблец? Звучит надтреснутый голос, который в Опере распугал бы всю публику: -- Что это за бардак, Турок? -- Какой-то сукин сын хотел устроить мне неприятности... К счастью, я чист, как снег. Эти господа чуть ли не извинялись передо мной... Тот посмеивается: -- На них это непохоже... -- Ты видел, какой цирк был в "Баре Друзей"? -- Нет, но слышал... -- Они там чуток перестарались. Заметь, что у них даже ордера не было... Греноблец выдает грязное ругательство, после чего в ясных выражениях сообщает, что думает о мусорах. Поскольку я все это слышал уже неоднократно, то почти не удивляюсь. Высказав свое мнение, он спрашивает: -- Ну, так чего будем делать с клиентом? В глубине моего существа звенит звонок тревоги. Из осторожности я спрашиваю: -- А ты что предлагаешь? -- Его нельзя оставлять там надолго, а то стало слишком тепло... -- Вот именно! -- Так чего делать? Думаю, еще никогда ни один вопрос не ставил меня в такое затруднительное положение. -- Можно за ним съездить, -- решаюсь я, спрашивая себя, логично ли выглядит мое предложение по отношению к правде, которую я не знаю. -- Думаю, да, -- соглашается Греноблец. -- Тогда поехали? -- настаиваю я. Наступает тишина, и меня охватывает страх, что я ляпнул что-то не то. -- Алло! -- кричу я в трубку. Он кашляет, потом таким Тихим голосом, что его еле слышно, отвечает: -- Турок, ты чЕ, мозги, что ль, перегрелись? Так и есть! Я сказал какую-то дурость... Черт! Как же исправить положение? О cnqondh... Достаточно моему невидимому собеседнику заподозрить что- то неладное, он повесит трубку и дело погибнет. Дорога к правде проходит по этому телефонному проводу. Нажатие пальцем на рычажок -- и хана моему расследованию. -- Это мы еще посмотрим, у кого чего перегрелось! -- ворчу я. -- Посмотрим! -- Но раз жребий указал на тебя, -- говорит Греноблец, -- значит, ты и должен заканчивать работу... Уф! Я начинаю догадываться, в чем дело... -- Если бы ты получил трепку, которую мне задали мусора, ты, может, смотрел бы на вещи по-другому! Жребий! Не смеши меня, Греноблец! Я считаю так: когда у одного неприятности, все должны ему помочь... Это нормально, черт возьми! Новое молчание. Чувствуя, что он колеблется, ору: -- Если боишься замарать ручки, не суйся... Я и один справлюсь! -- Я этого не говорил... -- Ладно, если ты согласен мне пособить, давай договоримся о встрече и закончим это дело! Он вздыхает. -- Ладно, Турок. Но только потому, что ты честный парень... В конце концов, попал ты в дерьмо или нет, а жребий есть жребий, так? Зачем тогда было устраивать лотерею? -- Да, я знаю... Ты мне как брат, Греноблец... Раз ты согласен мне помочь, я в долгу не останусь. Баксы есть... Этот аргумент идет прямо к его сердцу. -- Раз так, я готов... -- Ладно. Когда встретимся? Он размышляет. Тем временем Мари-Жанна, неподвижная, с заострившимися чертами лица, с расплывшейся тушью на глазах, не отрываясь смотрит на меня. Старуха за стойкой перестает читать свой шедевр, почувствовав, что происходит нечто важное. Корсиканский акцент, вдруг появившийся у меня, ни о чем хорошем ей не говорит. -- Алло! -- произносит Греноблец. -- Ну? -- Мне кажется, в десять лучше всего. Будет поменьше народу. Где встречаемся? -- Слушай, я предлагаю надежный план. После того, что произошло сегодня днем, надо быть поосторожнее. -- Что за план? -- Встречаемся в десять на площади Сент-Огюстен, справа от церкви... Жди меня в своей тачке. Я приеду чуть позже и посигналю тебе фарами... Ты поедешь первым, а я за тобой, если за мной не будет хвоста. Идет? -- Ты боишься, будет хвост? -- Нет, но лучше подстраховаться... -- Ладно, Турок, как хочешь... Ну, чао! И он кладет трубку. Я делаю то же самое, потом сажусь в плетеное кресло, издающее стон под моим весом. Скрестив руки на животе, я анализирую ситуацию, какова она есть. Как я и полагал, у Падовани есть сообщники, по меньшей мере один. Они провернули мокрое дело, потом тянули жребий, кому придется избавляться от трупа. Судьба указала на Турка. По неизвестной мне причине Падовани расчленил жертву... Голову он спрятал там, где мы ее нашли... А другие части мертвеца остались в месте, известном другим (или, по меньшей мере, Гренобльцу), и разложение может выдать присутствие трупа... Так, это ясно... Под "клиентом" мой собеседник подразумевал труп, иначе бы не сказал, что "его нельзя оставлять там надолго, а то qr`kn слишком тепло". Я снимаю трубку телефона и быстро звоню в управление. Телефонист соединяет меня с моей Службой, но никто не отвечает. Я требую послать кого-нибудь в бистро напротив проверить, не пьют ли там Пинюш или Берюрье... Телефонист просит не класть трубку... Пока он ищет знаменитый тандем, Мари-Жанна подходит ко мне и садится напротив. -- Господин комиссар, -- бормочет она. Я смотрю на нее. Она так грустна, что может выжать слезу даже у фининспектора! -- Что с тобой, красавица? -- Предчувствие, -- отвечает она. -- Предчувствие? -- Да. Мне кажется, Турок умер. Это для меня как удар молотком по башке. -- Да с чего ты взяла? -- Пока вы разговаривали по телефону, я слушала. Вы прекрасно имитировали его голос... и я поняла, что он больше не заговорит... Никогда!.. Я не знаю, как вам это объяснить. Это ясновидение меня смущает. Я собираюсь возразить, но в трубке раздается голос Берю: -- Я слушаю. -- Это ты, Толстяк? -- Он самый, из плоти и крови... -- Ты забыл о жире! Ладно, у меня есть новости... Сегодня, в десять часов вечера, справа от церкви Сент-Огюстен будет сидеть в машине один парень. У меня с ним встреча... Я должен посигналить ему фарами, а потом поехать следом... Возьми тачку и стой на улице Пепиньер... Как увидишь, что я тронулся с места, езжай за мной... Понял? -- Понял. -- Вооружись поосновательнее: может начаться заварушка! И возьми с собой кого-нибудь. Чем больше народу, тем веселее... -- Может, Пино? -- Почему бы нет. Он еще там? -- Мы вместе играли в белот... Все козыри так и прут ко мне. Я его уже два раза... Он не уточняет, что именно сделал с Пино. -- Убирайте карты и приготовьтесь к экспедиции... Надеюсь, вы не надрались? Толстяк начинает злиться. -- Что за оскорбительные намеки? Пинюш и я надрались? С чего? С десяти жалких стаканов аперитива? Ты нас принимаешь за баб, честное слово! -- Почему вы до сих пор не ушли по домам? -- Жена Пинюша поехала к своей сестре, а моя пошла в гости к подруге. У меня такое чувство, что подруга Берты Берюрье как две капли воды похожа на парикмахера Альфреда. -- Пошли наверх, -- говорю я Мари-Жанне. Проходя мимо стойки, я бросаю старушенции: -- Не напрягайте серое вещество, мамаша, я из полиции. Все, о чем я вас прошу, -- продолжайте читать, как будто ничего не было! Глава 11 Вернувшись в номер, я осторожно объясняю моей Помощнице, что произошло сегодня днем в моем кабинете. Она не рыдает и ничего не говорит. Мне кажется, мой рассказ приносит ей успокоение. Когда я подхожу к финалу, она открывает дверь и указывает мне на нее: -- Пошел вон, мусор! Я так и обалдел. -- Убирайся, если не хочешь, чтобы я тоже выбросилась из окна. Ты здорово одурачил меня своей трепотней! Значит, ты довел моего мужика до самоубийства и заставил меня сыграть эту мерзкую комедию! Я не могу тебя больше видеть... Можешь меня посадить. Делай со мной что хочешь. Все лучше, чем иметь перед глазами твою поганую морду! Я готова ее укусить... Кстати, об укусах. Лично я кусаю себе локти из-за того, что пустился с ней в откровения... Сентиментальщина -- не моя специализация! Это вам доказывает, что у полицейского всегда должно быть острое чутье и сухое сердце! Чтобы избежать скандала, выхожу из комнаты. Снизу я звоню в контору попросить поставить кого-нибудь в холле гостиницы, чтобы не дать этой мочалке смыться... После этого жду, читая брехаловку, которую мне купила горничная. Я убеждаюсь в честности Ларута, но сквозь строчки просвечивает его нетерпение. Если я не проясню историю в следующие двенадцать часов, он сорвется с цепи. И тогда вашему любимому другу Сан-Антонио останется только писать мемуары в тихом местечке. Появляется любезный молодой блондин. Это новичок из соседнего отдела. Он с почтительным видом подходит ко мне. -- Бертье, господин комиссар. -- О'кей. Сидите здесь и следите за лестницей. Возможно, одна женщина, которую вам укажет мадам (я показываю на старуху) попытается выйти или позвонить. Ваша задача любым способом помешать ей сделать это. Ясно? Будет возникать -- надень на нее браслеты или привяжи к кровати... Ну все, гуд бай! И вот я уже вдыхаю влажный воздух улицы. В Париже стоит чудесная весенняя ночь с обрывками тумана вокруг светящихся фонарей. Я глубоко вдыхаю воздух, чтобы проветрить легкие. Половина десятого. Значит, я могу начать готовиться к выходу на сцену... Застегиваю плащ на все пуговицы и надвигаю на лоб шляпу. Я редко ношу шляпы... Не люблю я их... Но бывают обстоятельства, когда приходится маскироваться по максимуму... Сажусь в машину и еду на площадь Клиши пропустить несколько стаканчиков до наступления часа "Ч". Без пяти десять снова сажусь за руль и поворачиваю к церкви Сент-Огюстен. Я делаю вокруг нее первый круг, но не замечаю ни одной стоящей машины. А колокола только что прозвонили десять... В чем дело? Может, Греноблец передумал? Я объезжаю площадь, что позволяет мне увидеть Берю и Пинюша в их машине... Через лобовое стекло смутно видны их тупые физиономии... Сбавляю скорость, чтобы дать им возможность заметить меня, потом начинаю третий круг вокруг церкви. Закончив его, я -- о счастье! -- замечаю серый "пежо 404", стоящий справа от здания. В нем сидит один человек. Я вижу его силуэт через заднее стекло. Торможу, останавливаюсь в десяти метрах и трижды мигаю фарами... Парень заводит свою машину и мягко трогается с места. Я следую за ним... В моей груди гудит концерт для хора с оркестром. На этот раз, ребята, я точно ухватился за кончик ниточки! Гордый, как индюк, я еду следом за моим гидом... Мы проезжаем по площади. Он включает указатель правого поворота, но в эту секунду я вижу женскую фигуру, несущуюся к нему, размахивая руками... Греноблец включает фары, чтобы осветить ее, и у меня вырывается ругательство. Это малышка Мари-Жанна... Греноблец sgm`er ее в тот же момент, что и я, и останавливается. Она вскакивает в его машину! Я чуть не плачу! Все, конец, хана, полный финиш! Эта стерва, снедаемая жаждой мести, сумела удрать от Бертье. Я решаю играть ва-банк, то есть брать Гренобльца... Возможно, его удастся расколоть... Прибавляю скорость, чтобы обогнать его, но он гонит достаточно быстро, и настигнуть его не просто. Жму на педаль газа изо всех сил. Моя тачка издает вой и делает рывок вперед. Но Греноблец имеет большой отрыв... Он на бешеной скорости летит по улице Генерала Фуа, которая еще никогда не видела такого ралли, сворачивает на улицу Монсо, потом на улицу Константинополь и, наконец, резко поворачивает на бульвар Курсель... Я понимаю, насколько гениальным был его первоначальный замысел -- повернуть направо, но там путь закрывает автобус, и он сворачивает налево, описав дугу и едва не отправив к предкам ажана-регулировщика... Тот хватается за свое орудие труда и издает пронзительную трель... Все, то есть Греноблец, Сан-Антонио и пара его помощничков, на нее плюют и продолжают гонку. Греноблец управляет машиной, как чемпион мира. Хотя моя тачка мощнее, чем его, мне никак не удается его догнать. Он проскакивает на красный свет. Я собираюсь сделать то же самое, но передо мной пытается проскочить не в меру торопливое такси, в которое я со всего маху врезаюсь... Тачка моих помощников тормозит рядом со мной, и я запрыгиваю в нее, оставив таксиста ругаться над остатками наших экипажей. -- Гони! Гони! -- кричу я Берю. Не знаю, говорил ли я вам об этом раньше, но за рулем Толстяк выглядит более чем прилично... Он стискивает зубы, его глаза напряженно смотрят на дорогу. -- Давай! Давай! -- подгоняю его я. -- Мы расшибемся насмерть, -- замечает Пино. -- Замолчи, старая перечница, ты уже и так зажился! -- Нам их никогда не догнать, -- пророчествует старый козел. Тут я замечаю, что в машине, на которой мы едем, есть окно на крыше. -- Дай мне дудору! -- приказываю я. Пино протягивает мне новенький "томпсон" с новеньким магазином. Задние огни "404-ки" удаляются. Расстояние между нами увеличивается. -- Ты не можешь стрелять, -- кричит Пино. -- С такого расстояния ты попадешь в кого угодно, кроме него... Он прав. Мне в лицо хлещет ветер, и моя шляпа улетает, как опавший листок. Вдруг Берю издает львиный рык. С улицы Токвиль выворачивает тяжелый грузовик, заставивший "404-ку" сбавить скорость. Греноблец резко тормозит. Его машина идет опасными зигзагами, но он, не теряя ни полсекунды, огибает грузовик, водитель которого, высунув голову из окна дверцы, выдает все, что думает о его манере вождения. Берю идет на огромный риск. Не глядя, едет ли еще что-нибудь слева, он объезжает грузовик сзади. Он не сбавлял скорость, и мы приблизились к "пежо". Я наклоняюсь: -- Включай фары, Толстяк! Он врубает фары на всю мощность. Улица пустынна. Ладно, рискну. Прижимаю приклад автомата к плечу и даю очередь. Все маслины вылетают, как один плевок. -- Попал! -- орет Пино. Берюрье едва успевает затормозить. "404-ка" Гренобльца начинает вилять, выписывает неподражаемые виражи, вылетает на тротуар и врезается в железный ставень какого-то магазина. Наша машина останавливается рядом. Я выскакиваю через крышу, а мои коллеги через дверцы. Зрелище, открывающееся нам, не из приятных. Малышка Мари-Жанна получила одну из маслин в голову, и та снесла ей полчерепушки. Что касается Гренобльца, он нанизался на руль, ось которого высовывается у него из спины. Плюс к этому его морда изрезана осколками лобового стекла. -- Вызывай "скорую" и полицию! -- приказываю я Берю. -- Пусть приезжают немедленно... Я и Пино пытаемся открыть заблокированные дверцы машины. Нам удается справиться с правой... Мисс Панель мы оставляем без внимания по причине ее кончины! Она уже на том свете... А Греноблец, несмотря на свою ужасную рану, еще жив... Из его окровавленного горла вырывается глухой хрип... Разумеется, появляются взволнованные обыватели и в квартале начинается суета. -- Помоги мне вытащить девку, -- говорю я Пинюшу. -- И скажи этим недоумкам, чтобы заткнулись до приезда патруля. После того как мы уложили малышку на землю, я накрываю ее голову своим плащом и сажусь на ее место, рядом с гангстером. Он в таком состоянии, что я не могу его трогать... Думаю, когда из него вытащат эту палку, он сразу загнется. Я немного поднимаю его голову. -- Эй, -- говорю, -- Греноблец, ты меня слышишь? Его хрип прекращается. Я думаю, что он умер, но замечаю, что его глаза открыты и поворачиваются ко мне. -- Ты меня слышишь, парень? Это худой тип с седеющими волосами. Несмотря на всю мою черствость, мне становится его жаль. -- Ты можешь говорить? Он отвечает "да", но это скорее стон, чем слово... -- Тебе больно? -- Да-а! -- выдавливает он. -- Не волнуйся, тебя отвезут в больницу и там подлатают. -- Ха... на... -- бормочет он. Черт возьми, он чувствует, что ему осталось немного. -- Надейся, Греноблец, пока жив, еще есть шанс... Я хочу спросить тебя об одной вещи... Где труп того мужика? Он не отвечает... Его глаза закатываются... Белое лицо сереет... Я чувствую, что веду себя как последняя свинья. Представляете себе меня, сидящего в разбитой машине рядом с умирающим, нанизанным на руль? И вместо того, чтобы помочь ему или оставить в покое, я его мучаю! Я совершаю преступление против человечности. -- Греноблец, ты должен мне это сказать. Хотя бы покажи жестом! Господи, ведь ты же был ребенком... Дети честные... Так хоть в память об этом... В память о твоей матери скажи мне, где труп... Ты ведь можешь говорить... Его глаза открываются необыкновенно широко, рот тоже. Он делает несколько вдохов... Из его горла вырывается нечленораздельный звук... Фонетически это звучит как "Лискизал". Я чуть не плачу: -- Повтори, Греноблец... Повтори, я не понял... Скажи еще раз... Я прижимаюсь ухом к его губам... Чувствую кожей его липкую кровь. Странное дело, но это не вызывает у меня никакого отвращения... Прерывистое хриплое дыхание умирающего щекочет мне ухо. -- Повтори, Греноблец, повтори... И происходит чудо... Он на секунду перестает дышать и говорит снова: -- Ли... кий... а... зал... -- Ли кий а зал, -- повторяю я за ним. -- Что это может значить? И вдруг какой-то передачей мысли до меня доходит. -- Лионский вокзал? -- А-ада! И он отдает концы. Его лоб остается прижатым к разбитому лобовому стеклу, изо рта течет кровь... Я вылезаю из машины. Пино смотрит на меня. -- Какой ты бледный! -- восклицает он. Я перешагиваю через тело Мари-Жанны и грубо расталкиваю зевак. Вернувшийся Берюрье кричит мне: -- Они едут... Ты куда? -- Выпить стаканчик, я себя дерьмово чувствую. -- На углу улицы есть забегаловка... -- Приходи туда вместе с Пино, как только приедут полицейские... -- Понял! Я вялой походкой дохожу до бистро, указанного моим достойным коллегой. Что-то мне хреново. Сегодня вечером жизнь особо тяжела... У меня, так сказать, началось несварение желудка от всех этих трупов. Моя Маргарита... Падовани... Подружка Турка... Греноблец... А плюс ко всему маринующийся где-то безголовый труп! Надо мне было стать крестьянином. Ходить за хвостом лошади -- разве это не идеал? Выворачивая эту землю, выжимая из нее лучшие соки, прежде чем самому отправиться удобрять ее азотом... Я люблю деревья. Не те пыльные и анемичные, что стоят в городских скверах, задыхаясь в кольце бетона, а другие... Те, что растут сами по себе, потому что ветер разносит семена, а земля плодородна... Те, на которых поют настоящие птицы... Те, под которыми растут грибы! Открываю дверь бистро. Хозяин в синем фартуке на животе толкает речугу. Полупьяные, клиенты слушают его. А он говорит, что такие перестрелки характерны для квартала... Это уже четвертая за тридцать два года (из них четыре при оккупации), что он держит бистро. -- Вы не знаете, что именно там произошло? -- обращается он ко мне. Я сажусь на свободное место. -- Одни люди стреляли в других... Принесите мне рому и не волнуйтесь из-за этого! Обидевшись, он с неохотой обслуживает меня. К счастью для его челюсти, он не ворчит, а то я в таком состоянии, что не смогу стерпеть брюзжание. Я успеваю выпить один за другим четыре стакана рома, прежде чем появляются мои помощники. У них тоже усталый вид. -- Стакан красного! -- решает Берюрье. -- А мне белого! -- заказывает Пино из чувства противоречия. -- У тебя на лице кровь, -- говорит он мне. -- Ты ранен? Я вытираюсь платком. Я им благодарен за то, что они не забрасывают меня вопросами. Мы молча пьем, а хозяин и посетители с уважением смотрят на нас. После появления Берю, пришедшего с автоматом в руке, они наконец поняли, что мы не просто выпивохи. Когда я снова чувствую себя в своей тарелке, то говорю дуэту, сопровождающему меня: -- Типа, что сидел в машине, в блатном мире звали Меме Греноблец. -- Я его знал, -- отвечает Берю. -- Я брал его в пятьдесят rper|el, когда еще работал в криминальной полиции. Кража со взломом... -- Этот парень был сообщником Падовани по делу с головой... Перед тем как загнуться, он мне сказал, что труп спрятан на Лионском вокзале... -- На Лионском вокзале! -- бормочет Пино. -- Надо бы поискать в камерах хранения. Обычно именно там прячут расчлененные трупы. Берю вторит ему и начинает вспоминать громкие дела, начавшиеся или закончившиеся в камере хранения... -- Вместо копания в воспоминаниях лучше съездить на место, -- перебиваю я его. -- Одну секунду! -- умоляет Пино. -- Я хочу выпить теплого вина, чтобы немного взбодриться... От этой погони у меня отнимаются ноги. Даю ему запрошенную отсрочку. Берю пользуется моментом, чтобы заказать себе сандвич, а я иду звонить в "Серебряный берег" Бертье... Старуха за стойкой по-прежнему на своем посту. Можно подумать, что она проводит там круглые сутки! Она подзывает моего коллегу. -- Добрый вечер, господин комиссар, -- почтительно здоровается он. -- Ничего нового. Та молодая женщина действительно попыталась выйти, но я попросил ее оставаться в ее номере, и она не настаивала... -- Кретин! В настоящий момент ваша киска находится на улице Токвиль в виде жмура... Спросите у дирекции, есть ли в гостинице второй выход... И подучитесь вашей профессии! Я вешаю трубку, оставив его сгорать от стыда. Берю доканчивает свой сандвич. Без зубов! -- Ты похож на боа, -- замечаю я. -- Что поделаешь, -- извиняется он. -- Волнения разжигают во мне аппетит. -- Ты роешь себе могилу зубами! -- Это менее утомительный способ, чем все остальные, -- смеется Толстяк. -- И не говори мне о зубах: они у меня в кармане! -- Ну, ребята, в путь, на вокзал! Мои партнеры со вздохом встают. Глава 12 В камере хранения Лионского вокзала начинается большой шухер. Служащий, судя по его припухшим зенкам, до нашего появления дрых между двумя чемоданами. Мы ему объясняем, кто мы и что ищем. Тогда он протирает моргалы, прогоняя последние остатки сна, и сам организует поиски. Мы решаем обращать особое внимание на самые большие вещи и пускаем в ход свое обоняние, которое у простых смертных обычно развито слабо. Если б вы могли нас видеть, ребята, то купили бы билеты на это представление! Пинюш на четвереньках обследует нижние полки. Он нюхает на Манер собаки-ищейки, и его глаза двигаются в такт движениям его носа. Берю просто приклеивается своим хоботом к чемоданам, лежащим на полках. Он глубоко вдыхает, закрывает глаза, качает головой и переходит к следующему. Что же касается меня, то я действую иначе -- взвешиваю чемоданчик, прежде чем к нему принюхиваться. Я знаю, сколько может весить человеческое мясо! Вдруг Толстяк издает дикий вопль: -- Тут, ребята! Мы подбегаем. Речь идет о деревянном ящике размером со qpedmhi чемодан. Воняет он так, как все бойни Ла Вилетт в жаркий день. Замка на нем нет, а два ремня, закрывающие его, мы расстегиваем без труда. Нашим взорам предстает залитое кровью белое белье. Страшная вонь усиливается. -- Мы нашли, что нужно! -- предупреждает Пино. -- Спасибо за информацию, -- усмехаюсь я. -- Надо залепить ноздри воском, чтобы не понять это. Берю своими толстыми пальцами, не знающими отвращения, раздвигает белье, и мы можем сколько душе угодно восхищаться огромным тухлым окороком... Нашему разочарованию нет границ... Ситуацию лучше всех резюмирует опять-таки Толстяк: -- Дать протухнуть такому кусищу, в то время как бедным индусам нечего жрать! Какой вандализм! Мы закрываем ящик, прежде чем продолжить наши поиски, но они ничего не дают. Четыре часа утра; мы совершенно вымотались. Мою башку пилит ужасная боль; в глазах рябит. -- Буфет открыт? -- спрашивает Берю служащего. -- Да... Толстяк серый, как английское утро. Он смотрит на меня своими глазами, тусклыми от идиотизма и усталости. -- В этот час, -- говорит он, -- я предлагаю ром с лимонадом. Это прочищает мозги! Мы покорно следуем за ним. В буфете дремлют несколько солдат, парочка влюбленных трется мордой о морду. Берю организует пир. Поев, мы, скрестив руки на животе, медленно погружаемся в размышления, которые являются прихожей сна. Первым, через довольно большой промежуток времени, слово берет Пино. Он рыгает (из-за выпитого лимонада) и после этого звукового вступления решает издать более приятные для уха звуки. -- Я еще никогда не видел такого дела! -- заявляет он. -- Я тоже, -- уверяет Берюрье. -- Ни разу. Не знаешь, какому святому молиться... Все разваливается в руках... Он секунду размышляет. -- Тонио, ты уверен, что Греноблец говорил именно о Лионском вокзале? -- Естественно! -- А если он тебя наколол? Я пожимаю плечами. -- Он подыхал. Ты думаешь, в такие мгновения хочется врать? Ему было проще промолчать! -- Согласен, но где здесь можно спрятать труп без головы? Кроме камеры хранения негде... Он хочет сказать что-то еще, но я заставляю его замолчать почти римским жестом. Я начинаю говорить сам, не для того, чтобы просветить моих помощников, а чтобы разобраться самому. -- Кажется, мы мало рассуждали об этой истории. -- Не понимаю, чего тебе надо, -- заявляет Пино. -- Помолчи, мумия! Он сжимается на стуле и начинает дергать себя за ус. -- Да, мы недостаточно копались в "как" и "почему"... А надо было бы... Толстяк кладет на стол свой похожий на дорожный столбик палец. -- Первое? -- просит он. -- Первое: Турок и Греноблец замочили неизвестного нам типа, от которого мы нашли только голову, по неизвестному нам мотиву. -- Записываю, -- говорит Берю. -- Второе? -- спрашивает Пино. -- Этот тип не здешний, поскольку никто его не опознал, -- Это мы знаем! -- Помолчи. Я продолжаю: -- Надо связать факт, что этот человек не местный, с тем, что мы находимся на вокзале... -- Не понимаю, -- уверенно объявляет Берюрье. -- Для тебя это обычное явление. Я хочу сказать, что, если это приезжий, он мог приехать на поезде... Пино кивает своей головой страдающей запорами крысы: -- Логично. Я прочищаю горло. Сон и усталость гудят в моем котелке, как вентилятор в пустой комнате. -- Можно себе представить такой сценарий: двое блатных должны были ликвидировать типа, приезжающего на поезде... Они засекли его при выходе из вагона и свели с ним счеты на вокзале. -- На вокзале? -- подскакивает Берюрье, не верящий в неправдоподобные вещи. -- Предположим! -- Давай предположим, -- соглашается мой пузатый товарищ. И добавляет с ехидцей: -- И что с того? -- А то, тупарь, что труп они спрятали где-то здесь... -- Где? Я пожимаю плечами: --That is the question[7]! -- Бывают моменты, когда я совершенно не понимаю твой жаргон, -- ворчит Толстяк. Я интенсивно размышляю. Мои мозги работают на скорости пять тысяч оборотов в минуту! Я подскакиваю: -- Они запрятали его в таком месте, откуда его можно вытаскивать только по частям! Ну да, все понятно, все ясно!.. Вот настоящая божья правда, как выражаются знаменитые американские романисты, когда хотят ублажить критику. Пино выходит из своей серой летаргии. -- Значит, они его кокнули сразу, после того как он сошел с поезда? -- Или почти. -- Но, черт подери! -- кричит Берюрье. -- Нельзя же так просто взять и замочить мужика на глазах у сотен свидетелей! Об этом бы давно было известно, а? -- Пошли! -- отрезаю я. Мы проходим на платформы. Они почти пусты, если не считать пригородные линии, по которым серебряного цвета поезда привозят сонных пассажиров, направляющихся на работу. Я иду к линиям дальнего следования... Там дует холодноватый ветерок... Рабочие, укутав голову в кашне, маневрируют бесконечными составами... Открываются первые журнальные киоски... -- Ну что? -- ворчит Берюрье. Я, не отвечая, направляюсь к платформе "Л", предпоследней в ряду... Именно к ней подходят скорые поезда... С этого места я осматриваю большой зал, в котором электрические лампочки начинают бледнеть от утреннего света. -- Смотрите, -- говорю я коллегам, -- труп там... -- У тебя крыша поехала! -- насмехается Пино. -- Нет! Я догадался... учуял... Этот мерзавец издевается надо мной: -- Ну у тебя и нюх! В некотором смысле -- да. Я возвращаюсь под маркизу. Слева находится огромная мобильная таблица, показывающая время прибытия поездов... Под ней закрытый c`germ{i киоск. Рядом с ним -- конура для продавщицы лотерейных билетов. Словно автомат, с обострившимися от усталости чувствами, я иду к будке. Она заброшена. Окошко крест-накрест забито досками... Сбоку, между стеной и газетным киоском, находится дверь в вышеупомянутую будку. На ней висит замок, но он такой ржавый, что сдается от одного только прикосновения. Я открываю узкую дверь. Нет нужды гадать, прав ли я, нужно поскорее вызывать "труповозку"! Я отступаю от волны зловония! Берюрье отодвигает меня и включает карманный фонарик. У него хватает мужества сардонически присвистнуть, что гораздо лучше, чем подписывать необеспеченные чеки. -- Звони в морг, -- приказываю я Пино. -- И скажи им, чтобы не жались насчет упаковки для клиента! Мы закрываем дверь и, не добавив ни слова, закуриваем первую на сегодня сигарету. Глава 13 Не стану от вас скрывать, что морг -- это не то место, где я стану проводить свой отпуск. Но морг ранним утром -- это больше, чем мрачно. Это невыносимо... Мы находимся в маленьком зале амфитеатром. Пино и Берюрье сидят на скамейках и клюют носом. Обнаруженные останки лежат на каменном столе, ярко освещенном висящей над ним лампой. С клиентом занимается профессор Буржуа -- лысый толстяк в очках. Стоя в метре от секционного стола, я внимательно слежу за его работой, заставляя себя оставаться на ногах. -- Мы могли бы подождать снаружи, -- замечает Пинюш голосом чревовещателя. -- Думаешь, коридоры выглядят веселее? -- спрашиваю я его. Берюрье прерывает начавшееся всхрапывание. Чтобы взбодриться, он достает из кармана сосиску, сдувает прилипшие к ней крошки табака и начинает есть без дальнейших церемоний. Интенсивно жуя голыми деснами, он заявляет: -- Крутые они ребята: кокают мужика прям на вокзале, отрезают у него чайник, и все это на глазах у всех... Он высказывает то, о чем я думаю. Так что мы гармонично дополняем друг друга. -- Они его убили потому, что он не должен был выйти из вокзала, -- рассуждаю я вслух. -- А из вокзала он не должен был выйти потому, что снаружи его кто-то ждал... Тогда его взяли в оборот в толпе. Когда люди сходят с поезда, никто ни на кого не обращает внимания... -- Это верно, -- соглашается Пинюш. -- Они увели его в глубь зала... Заброшенный киоск они заметили еще до приезда своей жертвы и заранее приоткрыли дверь... Зажав в этом закутке, они его убили. -- Как? -- спрашивает Берюрье и издает пронзительный крик, эхом отдающийся в амфитеатре. -- Что с тобой? -- Я проглотил веревку от сосиски! -- Очень вовремя! На чем мы остановились? По-прежнему спокойный, Пинюш напоминает: -- Они его убили. Вмешивается профессор Буржуа: -- Этот человек был убит ударом ножа для колки льда в сердце... -- Чистая, быстрая и бесшумная смерть, -- говорю я. Присутствующие соглашаются со мной. Берюрье заканчивает проглатывание веревки. -- Значит, так. Они кокнули этого малого и засунули его в asdjs... Нельзя было допустить, чтобы он вышел из здания вокзала... На секунду замолчав, он спрашивает, стараясь не шокировать эскулапа: -- Он француз? -- Нет, -- отвечаю я, -- берюрьянец. Но это не имеет значения. Продолжай свои рассуждения. Толстяк сбивает шляпу на затылок. На его гениальном лбу мыслителя отпечатался желтый круг. -- До сих пор я все понимаю, -- доблестно продолжает этот субпродукт рода человеческого. -- Но я никак не могу просечь, на кой они отрубили ему котелок? Ты сам-то это понимаешь? -- Может быть... -- Ну так скажи, мне не терпится узнать... -- Те двое должны были сделать так, чтобы этот тип исчез. Сечешь? Не просто убить, а сделать так, чтобы он бесследно исчез. В данных обстоятельствах они не могли вытащить его целиком... Ты следишь за моей мыслью? -- Да. Тогда они пошли кратчайшим путем: сделали его неузнаваемым, отрезав голову! -- Верно! Берюрье делает успехи. Я наклоняюсь над тележкой, в которой сложены малоприятно пахнущие шмотки. Там хорошего покроя костюм из английской ткани. С левого наружного кармана спорота метка известной фирмы. Рубашка американского производства, но это ничего не значит, потому что их можно найти по всему миру (естественно, исключая русские магазины, потому что они за "железным занавесом"). Ботинок на убитом не было. Наверняка Турок унес их вместе с головой, потому что у него не было времени сдирать с подошвы марку фирмы-изготовителя. Пинюш заснул... Берюрье же, наоборот раздухарившийся после своей сосиски, как будто обрел второе дыхание. -- Видишь ли, Сан-Антонио, -- бормочет эта толстая куча различных химических комбинаций, -- я очень хорошо понимаю это дело. Мужик не должен выйти из вокзала, и его мочат прямо после схода с поезда. Ладно. Кроме того, никто не должен знать, что он умер. Поэтому его тело прячут и забирают его ксиву, метки с одежды... и голову. Опять-таки ладно. Но зачем тогда Турок поперся прятать отрезанную башку на рынке? Ее ж там обязательно должны были найти, так? Очень дельное замечание... Я размышляю... Размышляю напряженно... И естественно, поскольку мой котелок в некоторых случаях ничем не уступает электронной машине, нахожу ответ. -- Чтобы понять, -- говорю я ему, -- надо влезть в шкуру типа, разгуливающего по Парижу с отрезанной головой... Убитый приехал ночным поездом, поскольку двум бандитам было бы трудно провернуть это дело средь бела дня, когда работает газетный киоск... Итак, ночь, Турок должен (как решил жребий) избавиться от трупа... Греноблец убил, а его напарник за ним убирает. Что он делает? Куда запрятать голову? Он живет в гостинице и не может ее сжечь или сунуть в негашеную известь... Бросить в Сену? Он прекрасно знает, что она всегда возвращает то, что в нее кидают... Так куда же? Кровь тянет к крови, и тогда он направляется к Центральному рынку. Во-первых, потому, что в этом уголке Парижа и ночью идет жизнь; во-вторых, потому, что у него в голове появилась идея по поводу головы! -- Очень забавно, -- оценивает мой каламбур профессор, моющий руки. Он слушает нас, и в его очках пляшут искорки. -- Что за идея? -- спрашивает Берюрье. -- Он говорит себе, что рынок -- это средоточие съестных припасов -- должен кишеть отходами. Они действительно исчисляются тоннами ежедневно. А что там делают с отходами? Их отправляют на переработку в удобрения... Разве это не отличный способ избавиться от головы? Итак, Турок приходит на рынок, забредает в зал с кишками и прочей требухой и натыкается на кучу коровьих голов. Ты видел эти головы, Берю: с шерстью, с рогами, с ушами. Они совершенно несъедобны. Падовани вообразил, что эти корзины просто созданы для его цели, и как ни в чем не бывало сунул голову своей жертвы в кучу... Берюрье хлопает меня по плечу. -- Ты гений в нашем деле, Сан-А. Теперь все яснее ясного... -- Он смеется. -- Представляю себе, какая рожа была у Падовани, когда он прочитал об этой истории в газете!.. Мы выиграли, верно? Берю так рад, что щелкает подтяжками и трясет пузом. Я оставляю его веселиться, а сам атакую Буржуа: -- Ну что, док, ваше мнение? Эскулап вытирает стеклышки. -- Мужчина, возможный возраст от сорока пяти до пятидесяти, -- профессионально выкладывает он. -- Несомненно, вел жизнь авантюриста, поскольку имеет несколько пулевых ранений, уже давнишних. -- Ни одно не было смертельным? -- деловито осведомляется Берюрье. Профессор испепеляет его ледяным взглядом. -- Толстяк, -- говорю я ему, -- в дурости ты поднялся до недосягаемых высот. Второго такого идиота не найти днем с огнем! Буржуа соглашается со мной кивком головы. Смущенный этой молчаливой ратификацией, Берю замолкает. -- Продолжайте, док! -- Ну что вам еще сказать? Смерть наступила дней шесть-семь назад. Я размышляю. -- Скажите, док, в вашем заключении по голове, кажется, отмечено, что у убитого было много мелких шрамов на висках и на носу? -- Совершенно верно! -- Это могло быть следствием пластической операции? Теперь очередь врача погрузиться в глубокие раздумья. -- Вполне. В таком случае операция была проведена специалистом высокого класса Мэтром в пластической хирургии! -- Как вы думаете, док, можно полностью изменить человеку лицо? Он пожимает плечами. -- Полностью -- нет, но можно заменить доминанты лица и тем самым изменить его общий вид... -- Ладно, спасибо... Благодарю, что вы так рано поднялись ради этого грязного дела... Он кипятится: -- Это, как вы его называете, "грязное дело" -- моя работа. Я ее люблю и не хочу заниматься никакой другой... Я его успокаиваю: -- Я не хотел вас обидеть, доктор, даже наоборот. Согласен, ваша профессия самая приятная из всех, что есть на свете... Даже работа парфюмера, создающего утонченные духи, не может соперничать с ней по силе аромата! Он смеется... Тусклый, серый день не дает отделаться от похоронного настроения, которое на нас навеял морг. Холодный ветер гонит капли дождя... У нас такое чувство, что мы направляемся на собственную казнь. Стоя на тротуаре, мы напоминаем трех аистов, по ошибке ono`bxhu на Северный полюс. -- Мне жутко хочется спать, -- вздыхает Пинюш. -- Честное слово, сейчас бы я прохрапел целый день... -- А мне хочется есть, -- делится Берюрье. -- Бессонные ночи вызывают жуткий аппетит... Что вы скажете о луковом супе с тертым сыром и стаканчике белого? Это и вдобавок чашка очень крепкого кофе приведут нас в форму. Он садится в свою машину и делает нам знак присоединиться к нему. -- Можно съездить к Гродю, -- говорит он мне. -- У него получается отличный луковый суп! Я не отвечаю... Продолжаю размышлять над этой непонятной историей. -- Слушай, Берю, -- спрашиваю я Толстяка, -- ты поработал почти во всех службах. Может, знаешь двух блатных, которых зовут Боб Шалун и Маньен Улыбчивый? -- Маньен! -- восклицает Толстяк. -- Он меня спрашивает, знаю ли я Маньена! Да мы с ним вместе ходили в школу! Я решаю, что он шутит, но потом вижу -- нет. -- Это правда? -- А то! Ты что, думаешь, гангстеры с неба сваливаются? Должны же они быть откуда-то родом, а, Пино? Мы с Маньеном земляки... Его отец держал в нашем поселке табачную лавку... О! Видишь у меня на брови шрам? Это Маньен швырнул мне в морду подковой... -- Подкова приносит счастье, -- иронизирую я. -- А скажи-ка мне, Толстячок, ты знаешь, где он кантуется? -- Да. У него квартира на бульваре Бертье, в семнадцатом округе... -- Чем он занимается? -- Его конек -- скачки... -- Он играет на тотализаторе? -- Да, но ставит только на выигрывающую лошадь... Он парень умный! -- Кажется, он и Турок были корешами? -- Да? -- Мне так сказала Мари-Жанна... Как думаешь, может он быть связан с этим делом? -- Маньен? Ты чокнулся, Сан-А. Он слишком умен, чтобы влезть в мокрое дело! -- Во всяком случае, допросить друзей наших друзей иногда бывает полезно. Предлагаю вытащить его из-под одеяла. Толстяк соглашается: -- Давай... До жратвы или после? -- До! -- Знаешь, если он у себя, то раньше полудня не встает. Так что это не горит. Я стукаю кулаком по приборной доске: -- Я сказал -- сейчас! Понял? -- О'кей... Отодвинув заботы о супе насущном, Берюрье везет нас на бульвар Бертье и останавливается перед домом сто двенадцать. -- Откуда ты знаешь его адрес? -- подозрительно спрашиваю я. Он пожимает плечами. -- Он несколько раз просил меня помочь, когда коллеги пытались устроить ему неприятности. -- Как не пособить землячку! -- Надо же помогать друг другу... Толстяк останавливается на четвертом этаже и начинает колотить в дверь. Пинюш отстал на этаж и тащится, фырча, как o`pnbng. Проходит некоторое время. -- Улетела птичка, -- с сожалением вздыхаю я. -- Да нет, -- объясняет Берюрье, -- просто он не открывает первому встречному. Это надо понять... Он колошматит снова, посильнее, но по-прежнему в дружелюбном ритме. Вдруг, хотя мы не слышали звука шагов, мужской голос спрашивает из-за двери: -- Кто там? -- Это я, Берюрье, -- отвечает Толстяк. В его голосе звучит гордость за то, что он действительно Берюрье -- самый рогатый полицейский Франции. Дверь открывается. В полумраке прихожей стоит высокий тощий тип с большим носом и очень глубокими морщинами по обеим сторонам рта. На нем белая шелковая пижама. Редкие волосы растрепаны. Он чешет грудь, глядя на нас без всякой радости. -- Ты позволишь? -- для проформы интересуется Берюрье, отстраняя его. Маньен смотрит на Пинюша и меня, как на собачьи какашки, забытые на его ковре. -- Это кто такие? -- спрашивает он Берюрье. -- Мои друзья, -- отвечает Толстяк. Маньен больше вопросов не задает... Свою кликуху "Улыбчивый" он, должно быть, получил за резкие морщины, делающие его физию похожей на морду бульдога! Мы закрываем дверь и следуем за хозяином квартиры в богато обставленную столовую... Улыбчивый опускается в клубное кресло и смотрит на швейцарские часы, тикающие на стене. Радостный кукушонок приветствует приход Берюрье, прокричав, что уже восемь. Он (не кукушонок, разумеется, а Берюрье, хотя он тоже ку-ку) показывает на меня пальцем. -- Комиссар Сан-Антонио, -- представляет он. -- Мой начальник и тем не менее друг... Он хочет тебя кое о чем спросить... У Маньена темные горящие глаза, очень нерасполагающие. -- Насчет скачек? -- уточняет он. -- Нет, -- отвечаю. -- Я не люблю лошадей и предпочитаю мотогонки! Я вытаскиваю из-под стола стул, придвигаю его к креслу хозяина и сажусь напротив. Мои колени почти касаются его. -- Вы, разумеется, читали о найденной на рынке отрезанной человеческой голове? Он колеблется, моргает. -- Чертова башка, -- добавляет Берюрье, смущенный этим коллективным визитом к его земляку. -- Такие вещи могут случиться только со мной... -- Замолчи! -- кричу я на него. Возвращаюсь к Маньену Улыбчивому: -- Мы (показываю на свою группу) работаем в Секретной службе... К криминальной полиции не имеем никакого отношения... Мы бы никогда не занялись этим делом, если бы не случайность... -- К чему вы клоните? -- спрашивает Маньен. -- Вы разбудили меня, чтобы рассказывать свою биографию? -- Минутку! Мы провели расследование, и вот результат... Я загибаю палец: -- Турок! Загибаю второй: -- Греноблец! Загибаю третий: -- Мари-Жанна, Туркова путанка... Все сыграли в ящик. Неплохо мы поохотились, а? Он в миг становится зеленым, как бутылка. -- Турок! Греноблец! -- Да... -- Но газеты писали, что Турка... -- Считайте, что предыдущих номеров просто не было, и читайте последующие. Они вам подтвердят мои слова... -- Мы тебя не накалываем, -- вставляет Берю. -- Слово земляка! Маньен скребет макушку. -- О! Я тебе верю... Вот только узнавать об этом тяжело... -- Так вот, мы вышли на безголовый труп, спрятанный в лотерейном киоске на Лионском вокзале. Мы пришли сюда задать вам один простой вопрос, Маньен... Ответьте на него. Я знаю, вы сможете это сделать, потому что были другом двух названных мною парней... Если вы это сделаете, дело закрыто... Нет -- расследование будет продолжено... и может принести вам массу неприятностей... Я делаю паузу. Он не сводит с меня глаз. -- Спрашивайте. -- Я хочу знать, кто такой этот обезглавленный человек... Маньен медленно отводит глаза... Не отвечает. -- Рожай, -- советует Берюрье. -- Если Сан-Антонио обещал тебе свое молчание, все заметано. Тебе ничего не будет, даже если ты замешан в эту историю. -- Я даже не хочу об этом знать... Мне на это плевать... Три трупа за один и так достаточно для неофициального расследования. Маньен понимает обоснованность наших аргументов. -- Ладно, -- говорит он, -- я вам доверяю и потому все расскажу. -- И начинает признания: -- Во время войны я, Греноблец, Турок и кое-кто еще организовали дело по переправке людей, которым грозила опасность, в Англию... Мы брали за перевоз немалую сумму, но работали серьезно... Это было опасно, но давало хорошие бабки... Так продолжалось много месяцев, а потом один из нас, Джим Масляный, сдал всю компанию немцам за деньги, и нас замели как фраеров. К счастью, нам повезло. Мы смылись из фургона, на котором нас в везли в гестапо, благодаря Турку. Он задушил двух часовых разом! Маньен останавливается. -- В некотором смысле это было славное времечко, -- вздыхает он. Потом возвращается к своим баранам: -- Мы скрывались, а Масляный поступил на службу к фрицам и стал работать на улице Лористон[8]. Все грязные дела он теперь обделывал в открытую, а прибыль целиком шла ему... -- Какая сволочь! -- говорит Берюрье. Я его перебиваю: -- Так он и есть обезглавленный? -- Вы угадали, -- отвечает Маньен. -- После Освобождения эта гнида смотался в Штаты... Там он сумел приумножить состояние, сколоченное на службе у Адольфа. Он разбогател... А мы поклялись прикончить его, если он вернется. Мы были в курсе его дел и ждали своего часа... -- И он пробил? -- нетерпеливо спрашиваю я. -- Да. -- Масляного замучила ностальгия, и он вернулся... -- Верно. Сначала он приехал в Италию. Но этого ему было мало, ему была нужна Франция... Он послал своих корешей в Париж разведать, все ли тут спокойно. Они его заверили, что да... Об этом предателе все давно забыли. Кроме того, он переделал себе морду... Короче, он решил вернуться... Тогда мы, пострадавшие, объединились... Турок, я, Греноблец, еще один... -- Шалун? -- спрашиваю я. -- А вы о нас много узнали! -- Старался! -- Мы собрались и тянули жребий, кому его встречать... -- И жребий вытянул Греноблец? -- Он. -- А потом Турку выпало избавиться от трупа? -- Да... -- Почему? -- Мы хотели воспользоваться богатством Масляного, а для этого его должны были считать живым. -- А почему ваши друзья замочили его на вокзале? Его встречали? Маньен качает головой: -- Нет, но у них не было времени: Масляный их узнал... Они сказали себе, что если не шлепнут его сразу, то он сделает ноги. Понимаете, у него было перед ними преимущество: их лица не особо изменились, а его узнать было трудно... Кажется, Греноблец узнал его в самую последнюю минуту, когда он уже подбежал к выходу... Теперь все ясно. Я испытываю огромное облегчение и смотрю на Пино, заснувшего на столе. -- Как вы собирались завладеть его деньгами? -- Мы узнали, что он открыл счет в "Банко ди Рома". Мы бы подделали его подпись на чеке. Но для этого было нужно, чтобы его продолжали считать живым! Я встаю и трясу Пинюша: -- Подъем, старый филин, приехали! Заключение В дверь ресторана Гродю входят три шатающихся призрака. Хозяин, более краснолицый, чем когда бы то ни было, бросается нам навстречу. -- Ну, -- спрашивает он, -- узнали что-нибудь новенькое? Берюрье делает ему знак заткнуться. -- Что у тебя сегодня в меню? -- спрашивает он. Гродю улыбается. -- Если скажу, ты мне не поверишь! -- Все равно скажи... И ресторатор, сделав шире свою робкую улыбку, бормочет: -- Телячья голова. Жуть, а? [1] Знаменитый французский корсар. Здесь и далее примечания переводчика. [2] Младшая сестра английской королевы Елизаветы II. Во время развития сюжета книги (середина 50-х годов) ей было 25 лет. [3] Французская аристократка XVIII века, ставшая известной благодаря своим письмам к дочери. [4] Так парижане называют префектуру полиции. [5] Когда французы говорят "силен, как турок", то речь идет об очень сильном человеке. [6] Начать давать правдивые показания, "колоться" (жарг.). [7] Вот в чем вопрос (англ.). [8] На улице Ларистон, 93 в период немецкой оккупации находилось французское гестапо, состоявшее в значительной степени из уголовников.