льскую церковь, на обороте несколько слов: Время тянется ужасно медленно. Действуй быстрее. Твой Джо. Она отправлена в пятницу. Значит, в пятницу Джо еще был во владении доктора. Толстая консьержка, должно быть, прочла послание, потому что d`fe глазом не моргает. -- На прошлой неделе Джо уезжал? -- спрашиваю я. -- Его не было пару недель. -- Когда он вернулся? -- В субботу, после обеда... "После смерти Бальмена", -- думаю я. Я сую почту покойного в карман и поднимаюсь по лестнице. Почему это "действуй быстрее"? Как будто возвращение парня зависело от решения или действия Бальмена... Открытка была отправлена в пятницу. Она должна была прибыть по назначению в субботу утром, то есть до того, как Бальмен пошел снимать бабки со своего счета. Только задержка на почте... Вот я и перед дверью. Звонок условным сигналом. Джо, дитя любви, открывает дверь, покачивая бедрами. Как она накрашена, милашка! Не удержалась... На ней те же фиолетовые брюки и желтый платок... -- О! Здравствуйте, дорогой господин комиссар. Каким добрым ветром? Я слегка похлопываю его по щеке. -- Я проходил мимо, -- говорю, -- и не смог не зайти. Захотелось повидать тебя. -- Вы очень любезны. Проходите. Я захожу в квартиру. На этот раз я выбираю диван, чьи ножки внушают мне больше доверия. -- Джо, -- сразу перехожу я к делу, -- ты знаком с Изабель Бужон? Взмах ресниц, доля секунды колебания. -- Разумеется, -- оживленно отвечает он. -- Я даже провел недавно несколько дней в ее доме. -- В Гуссанвиле? Он вздрагивает. -- Вы знаете? -- Разве не долг полицейского знать все? -- И я добавляю: -- Почему ты поехал к ней? Она твоя подруга? -- Она подружка Парьо... Они часто ходили к нам в гости... Недавно у меня был небольшой бронхит, и, чтобы поправиться, я решил съездить в деревню... -- А! Понятно... Я ищу мои сигареты, и пальцы натыкаются на пачку турецких. Предлагаю одну педику. -- Нет, спасибо, -- отвечает он. -- Я не курю. Не настаивая, я кладу пачку на место, достаю сигарету для себя и прикуриваю от золотой зажигалки, но парень никак не реагирует. Я кладу зажигалку на подлокотник дивана. Джо рассеянно смотрит на нее. -- Хорошо повеселились? -- Там? Нет... Я ненавижу деревню. -- Общества Изабель тебе было достаточно? Он пожимает плечами. -- Что вы воображаете, комиссар? Я серьезный человек, и потом, женщины меня... Я смеюсь. -- Ну конечно... Встаю и шагаю по гостиной, машинально считая ромбы на персидском ковре. -- Скажи мне, Джо... Ты знаешь, что Парьо умер? Он вскакивает весь белый. -- Что вы сказали? -- Что Парьо умер... Отравился газом. Или его отравили, но результат-то от этого не меняется. -- Не может быть! Он кажется таким же изумленным, как доктор Бужон утром. -- Увы, может!.. Это я нашел его, когда пришел кое о чем qopnqhr|. -- Умер! -- повторяет Джо. -- Да. Ты выходил из дому этой ночью? -- Я? Нет, после возвращения из Гуссанвиля в субботу я не сую нос на улицу. -- Болеешь? -- Погано на душе... Тоска... Деревня вымотала мне нервы... Бедняжка! -- Ты знаешь, где сейчас Изабель? -- Но... Она должна быть у Парьо, раз он умер... Разве только она ничего не знает... Надо позвонить ей в Гуссанвиль! -- Ее там нет. -- Вы так думаете? -- Я только что оттуда... Он смотрит на меня. -- Вы оттуда? -- Прямиком! Если так можно выразиться, потому что на дороге очень много поворотов. -- Может, она у своего отца? -- Тоже нет. Они поругались. -- Да, знаю... Но я думал, что... -- Что если Парьо отдал концы, возможно примирение? -- Да. -- Ты в курсе того, что до войны Парьо сел за попытку шантажа твоего старика? -- Смутно... -- В чем там было дело? -- Да так, ерунда, кажется... -- Человека не сажают на три месяца в тюрьму из-за ерунды... Разве что ерунда очень серьезна, сечешь? -- Бальмен мне рассказывал об этом... Речь шла о его нравах... Парьо хотел, чтобы он уступил ему дорогую картину или редкое украшение... Бальмен не соглашался... Тот пригрозил дискредитировать его в глазах одной богатой и немного чокнутой клиентки -- американки... И сделал это... Жалобу подала американка... Короче, все запуталось, и Бальмен был огорчен больше всех. Они очень скоро помирились и с тех пор оставались друзьями. -- Вот, оказывается, как рождается большая дружба! -- смеюсь я. Между нами устанавливается тяжелое молчание. -- Мне кажется, нам нужно очень многое сказать друг другу, -- произношу я наконец. -- В один из ближайших дней я вызову тебя в полицию. И направляюсь к двери. -- Комиссар, -- говорит Джо своим тонким женским голоском, -- вы забыли вашу зажигалку. Я смотрю на него. Он кажется совершенно искренним. Вывод: зажигалка не его. Ничего удивительного, раз он не курит. Я кладу ее в карман. -- До скорого, Джо! -- До скорого, господин комиссар. Чтобы оставить последнее слово за собой, я добавляю: -- До очень скорого! Выйдя из дома, я направляюсь к площади Терн, захожу в бистро, заказываю двойной чинзано и два жетона для телефона. Проглотив стакан, я бегу засунуть жетоны в прорезь аппарата для трепа. Сначала звоню инспектору Шардону. -- Привет, комиссар, -- говорит он мне. В кои-то веки рот у него не набит орехами. -- Слушай, парень, -- говорю я ему, -- сообщаю тебе, что дело Бальмена, которое ты считал таким простым, вовсе не является таковым и вовсю продолжается. -- Не может быть! -- Может... Все-таки досадно, что я делаю твою работу... Если бы мне было чем заняться... -- А что случилось? -- Займись для начала "королевой", который жил с покойным. Установи за ним наблюдение... А в остальном -- жди от меня известий... -- Хорошо, комиссар. Затем я звоню медэксперту, доктору Андрэ. -- Сан-Антонио, -- называюсь я. -- А! Добрый день! У вас появилась новая теория насчет смерти нашего клиента? -- Нет, но я хочу предложить вам для изучения новый труп. -- Серьезно? -- Вернее, кусок трупа. -- Где вы его нашли? -- В пепле. -- Вы что, копались в помойном ведре? -- Почти. Я могу к вам подъехать? -- Жду вас. Я разворачиваю газетный лист на столе врача. -- Вот, -- говорю, -- кусок челюсти. Я хочу знать, кому она принадлежит, мужчине или женщине. Это очень важно. Вы можете ответить мне немедленно? -- Вне всяких сомнений. Он берет фрагмент кости, в котором еще торчат два зуба. -- У вас есть минутка? Я только зайду в мою лабораторию и буду к вашим услугам. -- Конечно, пожалуйста. Простите, что так гоню вас, но послезавтра я вылетаю в Штаты и хочу успеть завершить это расследование, чтобы улететь с чистой совестью. -- Это делает вам честь! Он выходит из кабинета. Я беру журнал, но не могу его читать. К тому же это научный журнал, в котором все изложено жутко заумным языком. Я кажусь сам себе похожим на "счастливого отца", ожидающего в коридорах клиники результатов родов. Наконец дверь открывается. Я вскакиваю и всем моим существом спрашиваю: -- Ну что, доктор, мужчина или женщина? Он мило улыбается. -- Ни то, ни другое, -- уверяет он. -- Это баран! Глава 12 На Париж опустилась нежная, как женская ляжка, ночь, пахнущая распускающимися почками, влагой, женщиной... Оставив машину, я иду по бульварам, бормоча бессвязные фразы. На этот раз, ребята, я крепко оглушен. Баранья голова! Сам я баран! Врач извинился, что не дал мне ответ немедленно. -- Поскольку она почернела и наполовину обуглилась, -- сказал он, -- я предпочел изучить ее внимательно. -- Доктор, вы уверены в том, что говорите? Он пожимает плечами. -- Черт возьми! Да спросите кого хотите... И я иду в толпе, повторяя: -- Баранья голова... Баранья голова! Нет, пора признавать поражение. Нет никакого преступления! ]rn был баран. Нет закона, запрещающего убивать барана, при условии, что он принадлежит вам. Но, черт подери, почему Изабель приехала посреди ночи из Парижа (а это больше ста километров), чтобы сжечь барана? Что она, чокнутая, что ли? И потом, я хочу ее увидеть! Немедленно! Я должен как можно скорее отыскать ее. Я снова звоню Шардону. -- Ты установил наблюдение за домом сто двадцать? -- Да, господин комиссар. Кстати, мой патрон просил вас позвонить ему. Он считает... -- Знаю: он считает, что я лезу не в свое дело, что люди из совершенно другой полицейской службы не имеют права приказывать его подчиненным... Дай мне его. Шардон облегченно вздыхает. -- Сейчас, господин комиссар. Зона молчания, потом хриплый голос издает "алло!", похожее на пук. -- Мюлле? -- Он самый... -- Это Сан-Антонио. -- Отлично. Эта гадина не начинает разговор. Ждет меня. Мюлле заранее наслаждается извинениями, которые я ему принесу, уже истекая слюной. Я в телефонной кабине играю в воздушный шар: раздуваюсь, раздуваюсь. -- Ну что? -- сухо спрашивает Мюлле. Это слишком. Я взрываюсь! Бомба в Хиросиме и ядерный гриб на Бикини -- это просто хлопок пистона по сравнению со взрывом моей ярости. -- Слушай, Мюлле, -- ору я, -- ты что, ждешь, пока я паду перед тобой ниц и начну петь романс извинений за то, что влез в дело, которое меня не касается? Тогда наберись Побольше терпения! Твои люди лопухи и опереточные полицейские, а ты, их начальничек, вообще полный идиот! -- Хватит! -- вопит он. -- Нет, не хватит, дубина... Я вынужден в одиночку разыгрывать из себя Шерлока Холмса, пока твои бойскауты закрывают дела, помешавшие им резаться в картишки. Можешь орать, сколько хочешь, а тебе придется объяснять это Старику! Тут он резко жмет на тормоза своих возражений. -- Ну, ну, что там случилось? -- Случилось, что найденный мною мертвец умер подозрительным образом; смерть сопровождавшего его типа еще более подозрительна! Случилось то, что пассия второго одновременно и дочка врача первого; что ее невозможно найти, а среди ночи она явилась в свой дом в деревне и сожгла в топке барана. Если ты считаешь, что ничего не случилось, то браво! Даже получив в морду удар кулаком от чемпиона мира по боксу, он бы не оказался в таком нокауте. -- Что... Что ты говоришь? -- бормочет он. -- Правду, лопух! -- Я ничего не понимаю... -- И что с того? Ты только тем и занимаешься, что не понимаешь? -- Но... -- Закрой рот! Я говорю! Мюлле, должно быть, очень неуютно. Это парень, если вы его не знаете, похож на лезвие ножа: такой же холодный, бледный и острый. -- Все, о чем я тебя прошу, -- продолжаю я, -- это бросить всех rbnhu орлов на поиски некой Изабель Бужон, дочери доктора Бужона с площади Терн... Да, и еще последить за маленьким голубым, откликающимся на нежное имя Жорж Дени, который сожительствовал со стариком Бальменом и участвовал в его эротических фантазиях... Я буду этим заниматься до завтрашнего вечера... Завтра, после обеда, я расскажу, чего сумел добиться, и передам эстафету тебе, потому что Старик посылает меня по ту сторону Большой Лужи с селедкой. Договорились? -- Договорились, -- скрипит он. Когда я сказал "скрипит", то нисколько не преувеличил. Он скрипит, как флюгер на сильном ветру. Должно быть, мой разнос был слышен далеко, потому что, когда я выхожу из телефонной кабины, остальные клиенты бистро пялятся на меня, будто я султан Марокко. Чтобы придать себе солидности, я прошу бармена повторить заказ. Потом ощупываю карманы в поисках сигаретки, которая успокоит мои нервы. У меня остались только сухие, найденные в доме в Гуссанвиле. Поскольку я не люблю женские сигареты, то прошу у бармена "Голуаз". Он извиняется: их больше не осталось. Я вздыхаю и решаю покурить "турчанку". Делая затяжки, в которых не нахожу никакого удовольствия, я немного размышляю. Я думаю -- значит, существую, как сказал кто- то. И тут происходит неординарный феномен, что является, если позволите заметить, плеоназмом первой категории, поскольку феномен не может быть ординарным. Думая, я вдруг понимаю, что не чувствую себя. Мой организм стал легким, воздушным. Я парю сантиметрах в десяти над полом. Мои мысли освещаются, загораются. Дело, которое я расследую, кажется милой шуткой, не имеющей никакого значения, а все его нити распутаются сами собой! Одновременно мои внутренности пронзает боль и бьет прямо в сердце. Я прислоняюсь к стойке, так и не опустившись на землю. Слышу, кто-то говорит: -- Ему плохо. Голоса распространяются, как лучи, звенят, будто хрустальные колокольчики. У меня еще хватает мозгов, чтобы подумать: "С тобой что-то не то..." Надо мной склоняется чье-то лицо, меня берут руки, укладывают на пол. Мой котелок, не паникуя, продолжает давать мне полезные советы: "Ты сейчас сдохнешь, если ничего не сделаешь... Врача... Медэксперта!" Да, должно быть, это смерть: эта ватная неподвижность, это яркое пламя внутри, эта необыкновенная легкость, полная отстраненность... -- Он что-то говорит! -- произносит голос. -- Замолчите! -- обрывает другой голос. -- Что он говорит? Третий, прерывистый и вялый, шепчет: -- Доктор Андрэ, полиция... Этот третий голос принадлежит мне, но я узнаю его не сразу, и мне кажется, что он не имеет со мной ничего общего. Впрочем, я сам не имею ничего общего с миром живых. -- Он сказал "доктор Андрэ, полиция"! -- Надо вызвать "скорую" и полицию. Он повторит им свои слова. -- Вы не думаете, что он пьяный? -- Нет, он был совершенно нормальным, когда вошел сюда, и onwrh не пил. Это верно, когда я вошел, я был нормальным. -- Это приступ? -- Несомненно. Приступ! Приступ чего? Сердца? Время идет, утекает. Я проваливаюсь, погружаюсь... Но какое великолепное кораблекрушение! Я уже ничего не соображаю... Я... Все, конец! Музыка, шум, розы: жизнь. Я открываю глаза и вижу полицейские формы. Блестят пуговицы. Я смотрю по сторонам и вижу скамейку. Я в полицейском фургоне. В этом нет никаких сомнений. Здесь пахнет полицией, потом, пылью и табаком. Я пытаюсь сесть. Парни мне помогают. -- Вам лучше, господин комиссар? -- спрашивает сержант. Я смотрю на него. -- Лучше? Ну конечно! Мне настолько лучше, что теперь я чувствую, насколько мне плохо. От недомогания остается только боль в сердце, усиливаемая жуткой болью в башке. Патрульные смотрят на меня со странным видом. Для них все ясно: я вдрызг надрался. Они не захотели везти перебравшего специального комиссара в больницу во избежание скандала. У них хорошо развито чувство взаимопомощи. -- К счастью, я вас узнал, -- продолжает сержант. Его "к счастью" показывает мне, что я не ошибся в предположениях и он твердо уверен, что я в дупель бухой. -- Спасибо, -- говорю. -- Не понимаю, что со мной произошло. Парни серьезно смотрят на меня. Они достаточно хорошо понимают субординацию, чтобы не сказать вслух, что думают. Открывается дверь. В фургон входит доктор Андрэ. Он быстро подходит ко мне. -- А! Вас известили? Он осматривает меня. -- Вы очень бледный. Что с вами случилось? -- Он был в кафе, и ему стало плохо, -- объясняет сержант красноречивым тоном. -- Совершенно верно, -- подтверждаю я, -- но я не был пьяным, док... Если я вам это говорю, можете мне верить. Впрочем, я только что разговаривал с вами, вы сами могли в этом убедиться. Я зашел в кафе, выпил стаканчик чинзано и вошел в телефонную кабину позвонить одному моему коллеге... Выйдя из кабины, я закурил сигарету и... Я перебиваю себя: -- Господи, доктор! Посмотрите пачку, лежащую в моем кармане... Эти сигареты я нашел в одном довольно подозрительном доме! Я закурил одну из них, потому что не осталось моих... Едва я успеваю закончить фразу, как он хватает пачку, достает одну сигарету, потрошит ее, кладет табак на ладонь левой руки, ковыряет его указательным пальцем правой и нюхает. -- Ничего удивительного, -- шепчет он. Все присутствующие неотрывно следят за его губами. -- Это марихуана, -- говорит он. -- Наркотик мексиканского происхождения. Огромное количество. Эти сигареты для тех, кому нужны большие дозы. -- Не может быть! -- Тем не менее это так. -- Наконец-то настоящее преступление, -- говорю я. -- По крайней мере, это надежно, а не какая-нибудь баранья голова... Что нужно делать, док? -- Ничего, -- отвечает он. -- Действие начинает проходить. Я qdek`~ вам укол, чтобы успокоить нервные спазмы, вызванные этой сигаретой. Он делает то, что сказал. Патрульные, довольные этим объяснением, возвращают мне все свое уважение, к которому примешивается некоторое восхищение. Пять минут спустя я снова стою на ногах; правда, они у меня немного дрожат. -- А теперь, -- говорит доктор Андрэ, -- возвращайтесь домой и ложитесь спать. Завтра не останется никаких следов! Глава 13 -- Ты вчера был не в своей тарелке! -- заявляет Фелиси, когда я выхожу из моей комнаты. Я даю ей единственное, способное успокоить ее объяснение: -- Мне нездоровилось. Я вчера пообедал в ресторане, где в еду кладут слишком много масла. -- А! -- торжествует она. -- Я так и знала... -- Потом качает головой и шепчет: -- Вот, сынок, я всегда говорила, что лучше купить кусок ветчины и съесть его на скамейке, чем ходить во второразрядные рестораны. Ты испортишь себе желудок! -- Ты права, ма... Она выдает мне длинную речь о современной системе общественного питания, употребляя выражения, заимствованные из журнала "Здоровье", который она выписывает. Я слушаю звук ее доброго голоса. Эта музыка стоит для меня всех симфоний. Вы скажете, что я впадаю в сентиментальность, но это правда -- я люблю мою старуху. -- Тебя к телефону. Твой шеф, -- говорит Фелиси, когда я сую в рот намазанный маслом кусок хлеба, широкий, как Елисейские Поля. Я разом заглатываю его и бегу к аппарату. -- Доброе утро, босс. -- Ну что, вам уже лучше? Этот старый лис знает обо всем. Вы не можете сходить пописать, чтобы он не спросил вас, есть ли у вас проблемы с простатой. -- Да, -- отвечаю. -- А как ваше маленькое частное расследование? -- осведомляется он. -- Я... Вы в курсе? -- Вы рассчитываете завершить его к сегодняшнему вечеру? -- Я... Не знаю, патрон... Вы не видите никаких препятствий тому, чтобы я им занимался? -- Никаких, при условии, что оно не нарушит наши планы. В общем, Старик не требует себе эксклюзив на мое использование! -- Вы не забыли, что завтра улетаете? Если быть совершенно точным, этой ночью, в ноль часов тридцать минут. -- Хорошо, патрон. -- Вы успеете собрать чемодан? -- Да, патрон. -- Заезжайте ко мне в течение дня за вашими документами, валютой и инструкциями. -- Да, патрон. -- Надеюсь, вы будете в форме? -- Я и сейчас в форме, патрон. -- Прекрасно. Тогда до скорого. Он кладет трубку. -- Какие-нибудь неприятности? -- робко спрашивает Фелиси. -- Нет, ничего... Слушай, ма, ты знаешь, что этой ночью я улетаю в Штаты... -- Господи! -- хнычет она. -- Кажется, в этой стране едят, как дикари! Будь осторожен, я уверена, что у тебя слабая печень. Вспомнив, сколько спиртного выпил за время пребывания на этом свете, я не могу удержаться от улыбки. -- Ты мне не веришь? -- Не очень, ма. -- Ты неправ, я... -- Прости, что перебиваю тебя, ма, но я спешу... -- Как и всегда, -- вздыхает она. -- Я тебя совсем не вижу... Ты прибегаешь, убегаешь... Правда, ты мог бы быть женат, и тогда бы я тебя совсем не видела. -- Гони тоску, ма. Когда я вернусь из Чикаго, то возьму неделю отпуска и мы махнем с тобой на пару в Бретань. Согласна? -- Разве я когда-нибудь была с тобой не согласна? Я целую ее. -- Ладно, тогда слушай. Возможно, у меня не будет времени заехать сюда до отъезда. Приготовь мой чемодан: рубашки и так далее... Мой однотонный синий костюм и еще второй, твидовый, помнишь, да? Если в одиннадцать меня здесь не будет, вызови такси и езжай с чемоданом на аэровокзал "Энвалид". -- Хорошо. -- До свидания. -- До свидания! Я в ...надцатый раз перебираю элементы этой мрачной истории и все время натыкаюсь на те же самые тайны: почему Парьо написал: "На помощь"? Почему кто-то приезжал предпоследней ночью сжечь барана в топке дома в Гуссанвиле? Странная вещь, эти два пункта интригуют меня больше, чем два трупа. Трупы -- это цифры в операции, а два пункта -- факторы... Погода хорошая, я веду машину на маленькой скорости. Кто курил марихуану? Джо или Изабель? Изабель! Это имя из сказок начинает действовать мне на нервы. Чувствую, что если я не отыщу ее сегодня до отлета, то заработаю от досады крапивную лихорадку еще до того, как прибуду в страну доллара. Кто курил марихуану? Джо или Изабель? Я отгоняю эту мысль, но она упрямо возвращается. Джо отказался от предложенной мною сигареты... Узнал пачку? Я готов поспорить, что нет. То же самое с зажигалкой... Она ему не принадлежит! Принимая во внимание, что он охотно признает, что провел много дней у Изабель, у него нет никаких причин притворяться, что не узнает зажигалку... Я останавливаюсь перед по-прежнему закрытым магазином Бальмена. Первый, кого я вижу, -- прячущийся за газетой толстяк Шардон, пожирающий свой любимый арахис. Я достаю из кармана зажигалку и поджигаю его газету; он быстро бросает ее и издает ругательство. Потом, увидев, что это я, кисло улыбается. По всей видимости, он злится на меня за выволочку, устроенную мной Мюлле. Вокруг него лежит ковер из арахисовой скорлупы. -- Ты что, выписываешь их прямо из Африки? -- спрашиваю. -- Целыми пароходами? Он улыбается. -- Что вы хотите, я люблю их. -- Есть о чем сообщить? -- Ничего... Птичка сидит в гнезде... -- Кто дежурил ночью? -- Бюртен. -- Отлично! Бюртен суперчемпион по слежке. Он способен проследить за собственной тенью так, что она этого не заметит! Я вхожу в дом. Четвертый этаж. Звонок. Тишина... Херувимчик нежится в постельке... Новый звонок условным сигналом. И новая тишина в квартире. Впрочем, французское радио передает голое месье Луиса Мариано, лучшего французского певца из ворот налево! Что это случилось с Джо? Играет в Спящую Красавицу? Или прячется? Или он... Ах ты, черт подери! Отмычку... Я лихорадочно сую ее в замочную скважину. Только бы не кокнули и его! Наконец открываю дверь. Никакого запаха газа... В квартире вообще ничем не пахнет. Да, пуста! Пуста, как передовая статья в "Фигаро"! Я вихрем пролетаю по всем комнатам. Никого! Все в порядке... В комнате Джо нахожу фиолетовые брюки и желтый платок... Попробуйте узнать, в каком он теперь прикиде! Я роюсь в ящиках, не в надежде найти там Джо, конечно, а пытаясь отыскать какой-нибудь след... Хренушки! Все, что я сумел найти, -- пустая пачка от турецких сигарет, воняющая марихуаной... Выходит, Джо все-таки плавал по плану! Слабая улика... Улика, от которой я теряю остатки мозгов. Я как сумасшедший бросаюсь на лестницу и подлетаю к Шардону, который как раз собирается засунуть в рот горсть орехов. Я вышибаю арахис у него из руки и хватаю его за клифт. -- Дерьмо! Бездарь! Идиотина! -- Что... -- Птичка улетела, тупица! Он роняет газету. -- Но, господин комиссар, я клянусь вам... -- Да пошел ты со своими клятвами... Этот тип проскользнул у тебя под носом, а ты даже не почесался. Может, он даже попросил у тебя огоньку... Таких говенных полицейских, как ты, гнать надо! Я так зол, что, если бы не сдерживался, расшиб бы ему морду... Прохожие оглядываются на нас. Я в двух шагах от инсульта. У меня оставались всего два живых персонажа: Джо и доктор Бужон. И вот Джо сделал ноги... На него нагнал страху мой вчерашний визит. Должно быть, я сказал что-то такое, от чего у него затряслись поджилки, и он предпочел смыться. Возможно, у этого гражданина совесть нечиста. Мой портативный чертенок отчитывает меня. "Ну, Сан-Антонио, -- шепчет он из глубины моего котелка, -- возьми себя в руки -- Ты мечешься туда-сюда, как молодая собачонка. Будь сдержаннее!" Моя злость опадает, как вскипевшее молоко. -- Подними всех на ноги! -- приказываю я. -- Я хочу, чтобы этого типа взяли. Мне все равно как! -- Хорошо, комиссар... Шардон бледнеет все сильнее. Хочется влепить ему пару оплеух, чтобы заставить его морду порозоветь. -- Сделай мне удовольствие, -- продолжаю я, -- смени объект наблюдения. Теперь будешь следить за доктором Бужоном, живущим на площади Терн... Если ты упустишь и его, можешь сразу пустить себе пулю в башку, потому что потеряешь право жить... -- Хорошо, господин комиссар. Вот он ушел. Для очистки совести я спрашиваю у толстой консьержки, видела ли она, как уходил пидер. Разумеется, она ничего не видела. -- А ведь глаза всегда при мне, -- заверяет она. Я мысленно говорю, что они у нее слишком часто залиты. Тоненький голос чертика возвращается: "Сан-Антонио?.." "Ну?" -- ворчу я. "Ты козел". "Спасибо". Если бы этот чертик не забаррикадировался в моем подсознании, я бы так ему навешал! "Сан-Антонио?" "Ну чего еще?" "У тебя мозгов не больше, чем у дурачка из твоей деревни... И то я еще оскорбляю дурачка из деревни!" "Правда?" "Сан-Антонио?.." "Может, хватит?" "Нет, не хватит... Ты ведешь это расследование, как новичок. По- дилетантски, как сказал бы кто-нибудь образованный. Ты бегаешь туда-сюда..." "Трудно работать против непрофессионалов", -- с горечью говорю я. "Почему ты не возьмешь одну из имеющихся нитей и не начнешь ее разматывать?" "Потому что у меня нет времени: я сегодня улетаю, приятель... Отправляюсь к америкашкам..." "Ну и что? Из-за этого можно халтурно работать?.. Думаешь, ты продвигаешься вперед, если бегаешь по кругу?" "Нет, не продвигаюсь..." "Ага! Ты берешься за ум! Человек, признающий свои недостатки, всегда становится умнее... Тебя погубит тщеславие..." "Согласен. Дальше?" "Подумай, Сан-Антонио... Кто-то сжег посреди ночи баранью голову... Этот кто-то проделал ради этого больше двухсот километров в оба конца..." "Ну и что?" "Ничего. Это все, Сан-Антонио... Это разумный поступок или нет?" "Разумеется, нет..." "Ну так ..." "Что "ну так"?" "Если это неразумный поступок, значит, его совершил сумасшедший. Предыдущие действия создают у тебя впечатление, что их совершал сумасшедший?" "Конечно, нет". "Значит, и этот поступок только выглядит неразумным, а на самом деле скрывает мотив. Важный мотив..." Маленький чертик замолкает... Я по-прежнему стою на тротуаре. Яркое солнышко сверкает на почках дерЕвьев парка Монсо. И как это обычно бывает, мне открывается старушка-правда... По крайней мере ее часть. Я понимаю, почему таинственный "кто-то" приезжал сжечь барана... Возвращаюсь к консьержке. Кажется, я ее раздражаю и она пользуется моим приходом, как поводом, чтобы выпить для успокоения. -- У вас есть телефон? -- Как у королевы, -- заявляет она. Я напрягаю воображение, пытаясь представить себе Марию- Антуанетту болтающей по телефону. Этот анахронизм не вызывает у меня даже улыбки. -- Вы позволите? -- Валяйте. Сорок франков! Я бросаю на ее стол деньги и набираю номер доктора Андрэ. Трубку снимает он сам. -- Это опять я, -- говорю. -- Привет, комиссар, как себя чувствуете? -- Отлично... Тянет словить кайф! Он смеется. -- Слушайте, док, я извиняюсь, что опять вам надоедаю, но в течение сорока восьми часов я в ненормальном состоянии. Я сунул нос в дело, которое кажется мне очень запутанным, а близость отъезда в Штаты меня нервирует... Он дает мне выговориться, отлично понимая, что я его о чем-то попрошу... -- Доктор, не смейтесь, я опять насчет бараньей головы... Никак не могу поверить, что кто-то ехал в такую даль среди ночи только затем, чтобы сжечь ее... -- Мне это тоже кажется по меньшей мере странным, -- соглашается он. Я радуюсь при мысли, что он клюет. Это очень хорошо для успеха моего плана. -- Мне тут пришла одна идейка... Предположим, что этот кто-то сжег в топке труп... Вернее, что ему надо сжечь человеческий труп... Он говорит себе, что будет много дыма и вони, что останутся подозрительные следы... -- Так-так... -- Этот кто-то не дурак... Он запасается трупом барана... -- Ну и?.. -- Ну и разводит огонь в Топке обогревателя... Сначала он засовывает туда и сжигает человеческий труп, следя, чтобы он сгорел полностью. Потом, закончив это грязное дело и проверив пепел, который потом разбрасывает, он сжигает труп барана, но делает это не столь добросовестно, если позволите употребить данное слово. Второй труп сжигается для отвода глаз. Если полиция сунется в этот крематорий на дому, то что она найдет в топке? Остатки барана... И девяносто процентов вероятности, что настаивать она не будет. Сжечь барана не преступление. -- Ваше рассуждение выглядит логичным, -- соглашается он. -- Я очень рад это слышать от вас. -- Вы хотите, чтобы я покопался с вами в топке? -- Вы необыкновенно умны, доктор. -- А поскольку дело срочное из-за вашего скорого отъезда, вы хотите, чтобы мы поехали туда немедленно? -- Я сейчас заеду за вами, док. Если я когда-нибудь стану министром внутренних дел, то награжу вас медалью, которая будет свисать до колен! Глава 14 Андрэ отличный человек. Он знает кучу разных вещей и делится своими знаниями с вами. Мы разговариваем не о "деле", а на более- менее незначительные темы. Поскольку я беру повороты на ста тридцати километрах в час, он мне замечает: -- Сан-Антонио, подумайте немного о вашем пассажире и скажите себе, что скорость пьянит только того, кто сидит за рулем. Когда на прямом участке я превышаю скорость сто шестьдесят километров в час, он говорит: -- Вы знаете, что при скорости сто километров в час мы проезжаем двадцать восемь метров в секунду? А для остановки нужно минимум двадцать секунд... Представьте себе, что в нескольких метрах перед вами неожиданно появится препятствие? Я отшучиваюсь: -- Доктор, если вы будете продолжать в таком же духе, то навсегда отобьете у меня охоту садиться за руль! -- Я пытаюсь отвратить вас не от вождения, -- уверяет он, -- а nr езды на слишком большой скорости. Наша жизнь так хрупка, что я считаю излишним увеличение риска. Вы понимаете? -- Понимаю, док. -- Только не подумайте, что я боюсь, -- говорит он. -- У меня у самого БМВ, на которой я запросто выжимаю сто восемьдесят. Тут мы оба хохочем. Дорога занимает час с мелочью. Когда я торможу перед усадьбой, нас окружает приятный аромат омлета, заставляющий меня подумать, что полдень хорошее время... Но мне сейчас совсем не до еды! Замок мне уже знаком, так что я открываю его так же легко, как если бы имел настоящий ключ. После моего вчерашнего визита здесь ничего не изменилось. Я веду доктора Андрэ в подвал, к топке. -- Найдите мне простыню, -- говорит он. -- Мы соберем пепел и пойдем изучать его на свету, здесь недостаточно яркое освещение. Я бегу за тем, о чем он меня попросил... Мы тщательно опустошаем топку и, высыпав на простыню солидную кучу пепла, тащим ее на кухонный стол. Я во всю ширь распахиваю ставни на окнах, и мы получаем вполне приличную импровизированную лабораторию. Андрэ открывает чемоданчик, который прихватил с собой, надевает резиновые перчатки, берет плоскую железную коробочку, пинцет, лупу и начинает изучать останки, найденные в топке. Работает он медленно, иногда останавливается и изучает обугленные кусочки, как шпион карту района, в который должен прыгать с парашютом. -- Кокс... Зациклившись на сожженных трупах, я понимаю его по-своему: -- Именно кок? -- Да нет, кокс... Уголь... -- А! Он вытаскивает кусочек чего-то, размером не более колесика для завода наручных часов. -- Так, -- говорит он. -- Вот фрагмент кости... Док склоняется с лупой в руке, берет маленький прибор, похожий на штангенциркуль, и делает странные измерения... Качает головой. Я бессилен, как кастрированный кот, наблюдающий за совокуплением, и могу только всматриваться в его лицо в надежде прочитать по нему что-то новое. -- Баран, -- бормочет он наконец. Он продолжает копаться в запекшейся серой пудре... Делает новые открытия. И вдруг издает свист, от которого я вздрагиваю. -- Посмотрите-ка на это! -- требует он. Я беру у него лупу и отчаянно всматриваюсь в то, что он мне протягивает, -- этакую застывшую каплю бледно-желтого цвета. -- Что это такое? Баран или человек? Решительно он обладает даром приводить меня в изумление. -- Ни то, ни другое, -- отвечает он. -- Это золото... -- Золото? -- Да. Зуб! -- Вы уверены? -- Могу вам даже сказать, что это коренной зуб... Золото расплавилось, но общий контур остался. Посмотрите повнимательнее. -- Теперь, когда вы мне сказали, вижу. Он продолжает поиски. -- О! О! -- Что еще, доктор? -- Вот еще один зуб, никогда не принадлежавший барану. -- Значит, я был прав? -- Похоже на то! Я в восторге... Я действительно чувствую себя триумфатором. Выходит, мое серое вещество не атрофировалось? -- Можно перевезти содержимое простыни в Париж для более углубленного анализа, как вы считаете, доктор? -- Разумеется. Подождите... Он выуживает еще один маленький кусочек кости и объявляет: -- Это должно было принадлежать челове... Он не успевает закончить фразу, потому что дверь на кухню распахивается и в помещение, рыча, вбегает боксер. -- О! -- удивляется медэксперт, -- Откуда он взялся? Я смотрю на псину. Кажется, я знаю этого великолепного боксера. Впрочем, он меня тоже узнал, потому что рассматривает сомневающимся взглядом. -- Он учуял труп, -- спокойно замечает доктор. -- Или легавого! -- добавляю я. Глава 15 Я собираюсь выглянуть наружу, но тут на пороге появляется доктор Бужон. Он бледнее, чем обычно. На этот раз на нем не старая домашняя куртка, а неопрятное демисезонное пальто серого цвета. У него лихорадочный взгляд, он весь дрожит. Я вижу, что его щеки трясутся, как бока испуганного животного. -- А! -- просто произносит он, увидев нас. Его горящие глаза поочередно останавливаются на мне, на Андрэ и на куче пепла. Не могу понять, огорчен он встречей со мной здесь или рад. Он немного отступает и замирает. -- Что... Что вы здесь делаете? -- спрашивает он. -- Охотимся, доктор... -- Кто это? -- тихо спрашивает меня Андрэ. -- Ваш коллега и владелец дома. Снова обращаясь к Бужону, я продолжаю: -- Мы охотимся на труп. Это довольно специфический вид спорта. Кстати, вы можете нам помочь... Еще один врач не будет лишним при таком омерзительном занятии, потому что из меня неважный помощник для присутствующего здесь доктора Андрэ. Правила игры просты: берете горсть пепла, взятого из топки вашей отопительной системы, и пытаетесь разобрать, что принадлежит человеку, а что барану -- Человека кладете направо, барана налево, угли посередке. Обалденное времяпрепровождение! Мне даже хочется запатентовать это изобретение! Оно затмит "Монополию"! Взгляд доктора Бужона равнодушный и мрачный. -- Ну скажите хоть что-нибудь! -- говорю ему я. Молчит. -- Простите, что проникли к вам в дом несколько... бесцеремонным образом... Как вам известно, полиция не всегда соблюдает законы... Мы главным образом следим за тем, чтобы их исполняли другие. Но сколько бы я ни трепался, он молчит как рыба. -- Да, кстати... У вас есть предположения насчет личности человека, сожженного в топке? И тут он бормочет бесцветным голосом: -- Это моя дочь. Потом вынимает руку из правого кармана пальто, и я сразу же вижу, что он держит в ней револьвер. Время, необходимое, чтобы сосчитать до двух, -- и я уже схватил свой. -- Без глупостей! -- говорю я ему. -- Бросьте револьвер, доктор, иначе с вами случится несчастье. Я стреляю быстро и метко... В комнате моей матери висит золотая медаль, подтверждающая это! Но я зря беспокоился. Бужон и не думал нам угрожать. Он ledkemmn поднимает оружие и приставляет его к виску. Я бросаюсь вперед с воплем: -- Не дурите! Но выстрел грохает прежде, чем я успеваю вмещаться. Тогда я останавливаюсь и смотрю. На виске врача образовалась большая красная дыра. Из нее хлещет струя крови. Он шатается, потом его ноги подгибаются, и он растягивается на выложенном плиткой полу кухни, как будто ему полоснули автоматной очередью по ногам. Боксер отталкивает меня и бросается к дергающемуся в конвульсиях телу. Собака, подвывая, начинает лизать кровь, текущую из раны. Я поворачиваюсь к Андрэ. Он не встал со своего стула и постукивает себя по кончику носа лупой, которую держит в правой руке... -- У него странная манера приветствовать гостей, -- замечаю я. Фраза повисает в полной пустоте, какая бывает только в желудке факира или в голове киноактрисы. Я наклоняюсь к Бужону. -- Он мертв, да? -- спрашиваю я вслух. Андрэ подходит ко мне. -- Да, -- подтверждает он. Я в десятитысячный раз впадаю в бешенство. ~ Подлец! -- ору я без всякого почтения к покойнику. -- Мог бы сначала заговорить, а уж потом отправляться к предкам! Это провокация -- стреляться на глазах у полицейских! Если бы я был в хороших отношениях со святым Петром, то попросил бы дать этому придурку дополнительных сто тысяч лет в чистилище! -- Какого дьявола он это сделал? -- спрашивает Андрэ. -- Если бы я знал!.. Думаю, он испытал потрясение, увидев нас в своем доме. Он был замешан в это дело, понял, что ему крышка, и... -- Есть еще кое-что, -- шепчет врач. -- Что? -- Я смотрел на этого человека... Он до ушей набит наркотиками... Вы не заметили его расширенные зрачки, блуждающий взгляд, бледное лицо? -- Да, но... -- Этот тип был в состоянии улета. Не мог различить бред и реальность. Он застрелился почти случайно; как падает внезапно разбуженный лунатик. -- Марихуана? -- Может быть! Я узнаю это позже... -- Док, -- говорю я, -- время идет. Мы известим по дороге жандармерию, но я должен ехать, потому что мой патрон ждет меня в конторе. -- Надеюсь, он подождет лишние полчаса и у нас будет время съесть бифштекс с жареной картошкой? -- О! Можно сказать, что вид трупов не лишает вас аппетита! -- замечаю я. -- Аппетита меня может лишить только смерть, -- уверяет Андрэ. Я восхищаюсь артистизмом, с каким Андрэ очищает грушу, пользуясь для этой операции ножом и вилкой. Мы поели молча. Теперь я чувствую приятное тепло хорошо идущего пищеварения. -- Четвертый! -- говорю я. Я сказал это для себя, но мой спутник с удивлением смотрит на меня. -- Что вы сказали? Я спускаюсь на землю. -- Я сказал "четвертый", думая о докторе Бужоне. Видите ли, док, в одно прекрасное утро я случайно сунул нос в драму с пятью персонажами... Из этих пятерых четверо мертвы... Сначала умер `mrhjb`p Бальмен, потом его коллега и друг Парьо, затем дочь Бужона -- по его собственному признаю -- и, наконец, сам Бужон... Мне остается только поймать маленького педика, ударившегося в бега. Я спокойно излагаю факты в их хронологическом порядке. -- Бальмен умер с помощью Парьо... Это доказывает устройство в его машине. -- Пожалуй. -- Несмотря ни на что, Парьо тоже боялся... Из всех вопросов, которые я себе задаю, больше Всего мой мозг занимает тот, что относится к этому "На помощь"... Почему он боялся, если был по меньшей мере соучастником странного убийства своего коллеги? -- Он был прав, что боялся, раз на следующий день убили и его, -- замечает Андрэ. -- Я сказал себе то же самое... Странно! Парьо не мог лечь спать, не поставив в гараж свою машину, -- он был аккуратным человеком... Снотворного ему не подсыпали, не привязывали... Поза была совершенно спокойная, как будто он действительно спал. -- Сан-Антонио, -- заявляет Андрэ, -- со всеми этими историями я забыл вам рассказать об одной констатации, которую сделал после вскрытия... Я должен был заметить это раньше, но вы так спешили, и я искал следы снотворного! Я дрожу, как вибратор. -- Скажите, вы что, хотите заставить меня умереть от любопытства? -- Незадолго до своей смерти Парьо занимался любовью... Я смотрю на Андрэ, чтобы узнать, не насмехается ли он надо мной. Но он серьезен, как конклав. -- Это подтверждает только то, что его любовница действительно находилась у него незадолго до его смерти... Ну и что? -- А то, что если вы позволите, то у меня есть своя теория не насчет того, как он умер, а как он мог умереть... -- Я жадно слушаю вас, док. -- Вы когда-нибудь занимаетесь любовью, Сан-Антонио? -- Допустим, что очень часто, и не будем больше об этом. -- Ладно. Что вы делаете сразу после этого? Моя физиономия расплывается в улыбке. -- Какой странный вопрос... После! После, док, я возвращаюсь домой, как и все нормальные французы! -- Не шутите. Вы немного валяетесь в постели, чтобы восстановить свои силы, так? -- Да. -- Мечтаете, да? -- Да. -- Чувствуете животную грусть, о которой говорит знаменитая латинская пословица, да? -- Да. -- Все мужчины таковы. -- Неужели? -- Так вот. Нет никаких причин считать, что Парьо был устроен иначе. -- Никаких. -- Предположим, что Парьо позанимался любовью и отдыхает. Его партнерша встает, включает тихо радио и идет на кухню, где открывает все газовые конфорки. Радио не дает Парьо услышать тихий свист газа. -- А девица тем временем... -- Девица? Она нарочно шумит на кухне, в ванной комнате. Время от времени она показывается, создавая обычную, нормальную атмосферу. Парьо не чувствует газа. Он немного оглушен любовью. Я киваю. -- Ваша теория очень оригинальна, док. Снимаю шляпу. Но скажите, а как же девушка? Она не наглоталась газа? -- Нет, -- отвечает Андрэ, -- потому что запаслась противогазом. Противогазы можно найти где угодно. Она дожидается, пока Парьо потеряет сознание, после чего ставит кипятить пол-литра молока. Я усмехаюсь. -- И зажигает спичку в квартире, полной газа? Получился бы миленький взрывчик. Мне доставляет удовольствие поймать его на ошибке. -- Это верно, -- соглашается он. -- Значит, она поставила кипятить молоко до того, как открыла все конфорки. Она дождалась, пока оно выльется на плиту, после чего погасила огонь. Затем сделала все то, о чем я вам рассказал. Прежде чем уйти, она закрыла все конфорки, кроме той, на которой стояла кастрюлька с молоком. Я чувствую, что Андрэ прав. По мере того как он рассказывает, в моем мозгу идет цветное кино. -- Браво, -- кричу я, -- вы новый Шерлок Холмс. Он довольно улыбается. -- Нет никаких доказательств, что я прав, это только гипотеза, и я лучше кого бы то ни было понимаю, что она очень хрупка! -- Но тем не менее все могло произойти именно так... Ну ладно, а дальше? Раз уж вы здесь, доктор, расскажите мне продолжение. Очень захватывающая история. -- Продолжение? -- переспрашивает он. -- Да. Девушка возвращается ночью сюда, в Гуссанвиль, только не одна, а с кем-то... Вероятно, это был Джо... -- Но вы мне только что сказали, что Джо не выходил из дома? -- Возможно, он нашел способ смыться! ~ Очевидно. Значит, он приехал сюда с девушкой, убил ее и сжег? -- Это вас шокирует? -- Да, из-за барана. Баран отличная идея, но она предполагает подготовку. -- Неизбежно. -- Но городской житель не покупает себе барана, как галстук. Если Джо вынашивал такие планы, то он должен был заранее обзавестись бараном... -- Разумеется. -- Ну а под каким предлогом он заманил сюда девушку ночью? Я знаю, они были сообщниками, но это не объясняет этой поездки. -- А может быть, им было нужно что-нибудь спрятать? -- Или с кем-нибудь встретиться. -- Да, или с кем-нибудь встретиться. -- С доктором, например? -- Почему бы нет? -- К тому же совать тело в топку удобнее, предварительно расчленив его. А кто лучше справится с этой отвратительной задачей, чем мясник или врач? -- Вы хотите сказать, что Бужон участвовал в убийстве своей дочери? -- Бывали и более удивительные вещи. -- И расчленил ее? -- А как иначе он узнал, что вы копаетесь именно в ее пепле? Андрэ надолго задумывается. -- И какова цель всего этого, комиссар? Вы применили старое правило: ищи, кому выгодно преступление. Кому же могла быть выгодна эта серия преступлений? -- Доктору. -- Доктору? То, что он убивает Парьо, еще понятно, он, j`ferq, его ненавидел... Но зачем Бальмена... Причем с помощью Парьо! Зачем свою дочь? -- Ой, стойте! -- прошу я. -- А то моя печка точно взорвется, если я продолжу кружить над этими вопросами, как ворон над падалью. -- Вы разберетесь с этим по возвращении из Соединенных Штатов, если, конечно, ваши коллеги не поймают педераста и он не расколется. Мы встаем из-за стола. Хозяин ресторана складывается пополам и эскортирует нас до двери. -- На здоровье, господа, -- говорит он нам. Когда я сажусь в машину, раздается крик: -- Комиссар! Комиссар! Я оборачиваюсь и вижу старое парижское такси, в нем сидит Шардон. Он возбужденно машет руками, роняя орехи и слюну. Такси останавливается. -- Вы здесь? -- спрашивает толстый полицейский. -- А я слежу за доктором. Едва я начал дежурство перед его домом, как он вышел, сел в свою машину и поехал. Такси поблизости не было, и я поднялся к нему. Домработница мне сказала, что он убежал как сумасшедший, сказав ей, что едет в свой дом в Гуссанвиле... Я реквизировал такси, но эти драндулеты еле двигаются. -- Не утомляйся, -- говорю я. -- Я видел эскулапа, он мертв. Он пустил себе пулю в лоб... Сделай все необходимое. Никого не пускай в дом. Особенно жандармов. -- Застрелился! -- бормочет Шардон. -- Да, -- говорю я, трогаясь с места. -- Как видишь, еще одна естественная смерть! Глава 16 Когда я выхожу из кабинета патрона, на часах чуть больше четырех часов (для моих читателей начальников вокзалов поясняю: шестнадцать). Признаюсь, что я несколько оглушен заданием, которое он мне поручил. Я выполнял разную работу, но такую еще ни разу. Хотя надо же когда-то начинать... Я расскажу вам о ней как-нибудь в другой раз. Мой девиз: "Живи моментом". Я начну думать о предстоящей миссии, когда буду сидеть в самолете. Положив паспорт, доллары и рекомендательное письмо в карман, я снова ступаю на тропу войны. До вылета осталось несколько часов, а опыт меня учит, что с толком использованные несколько часов стоят без толку проведенной жизни. Немного помедлив, выйдя на улицу, я направляюсь на улицу Шапталь, которую следовало бы переименовать в улицу Жмуров... Для начала наношу визит соседке Парьо -- старой деве. Увидев меня, она издает писк напуганной мышки. -- Ой, -- вскрикивает она, -- полицейский! -- Он самый, -- отвечаю. -- Никогда бы не подумал, что вы боитесь полиции, мадемуазель. -- Я боюсь не полиции, а мужчин, -- жеманничает эта старая сушеная вобла. Я бросаю на нее красноречивый взгляд. Чтобы покуситься на ее добродетель, надо запастись отбойным молотком, это я вам говорю! -- Ну, ну, дорогая мадемуазель, не все же мужчины грубияны. Попадаются и джентльмены. -- И добавляю: -- В полиции они встречаются редко, тут я с вами согласен, но Я, так сказать, редкая птица. -- И я возвращаюсь к моему барану: -- Скажите, в тот bewep, когда бедный месье Парьо протянул ноги... -- Нельзя поприличнее? -- перебивает она. -- Пардон, в тот вечер, когда он отбросил копыта, у него работало радио? -- Да... Он слушал музыкальную программу. Это был воскресный вечер, да? -- Совершенно верно. А потом, когда... подружка Парьо ушла, радио замолчало? -- Да... Незадолго до ее ухода. Так-так, неужели доктор Андрэ попал в "десятку"? Изабель выключила перед уходом радио... А Парьо спал... вечным сном! Я смотрю на старую деву, не сводящую с меня глаз. -- Какая жалость, что вы не вышли замуж, -- говорю я. -- Это почему? -- возмущается она. -- Потому что я уверен, что вы составили бы счастье любого мужчины. -- Это судьба, -- говорит она, и в ее голосе слышится сожаление. -- Ну да... Но вам, должно быть, одиноко? -- Я привыкла... -- Конечно... Вы смотрите на улицу и, спорю, долго остаетесь у окна... -- На этой улице почти никакого движения... -- Это верно. Скажите, когда в тот вечер ушла девушка, вы стояли у окна? -- Я не помню. Эта старая калоша пудрит мне мозги! -- Но, -- уверяю я, -- владелец ресторана напротив сказал мне, что вы стояли у окна и видели, как малышка вышла из дома. Я, конечно, блефую, но она заглатывает крючок всей челюстью. -- Куда он лезет, этот свин! -- возмущается она. -- Я что, уж и не имею права подойти к окну? -- Речь не об этом, мадемуазель... Вы имеете полное право проводить у окна всю жизнь, только не нагишом... -- Какой ужас! -- стонет она. Ее челюсть вываливается изо рта, но она втягивает ее обратно. -- Девушка села в машину Парьо? -- Да, -- отвечает она. -- Она была одна? -- Да... Но она вышла из дома не сразу. -- Как это? -- Я слышала, как она открыла дверь, но на улицу вышла Не сразу. По крайней мере минут на пять позже, чем нужно, чтобы спуститься на первый этаж... Правда, она несла груз, но все-таки... -- Груз? -- Да, она несла на плече сумку. -- Сумку? Какого рода сумку? -- Холщовую, вроде мешка для картошки. -- Она была полной? -- Да, но имела странную форму... Я подумала, что она выносит старые вещи, может быть канделябры. -- Почему именно канделябры? -- Просто так... -- Мысли никогда не приходят просто так, мадемуазель. Если вы подумали о канделябрах, значит, что-то в форме сумки навело вас на эту мысль. -- Это правда, -- соглашается она. -- У нее были острые углы... Подумав, я решаю, что из нее больше ничего не вытянешь. -- Всего хорошего, мадемуазель. Она кивает мне и провожает до dbeph. Не заходя в квартиру покойного, я быстро сбегаю по лестнице. Консьерж там. Надраивает медные перила лестницы. -- Это снова я, -- говорю я вместо приветствия. -- О! Добрый день, господин инспектор. -- Комиссар, и этим все сказано! Он отвешивает мне поклон, полный скрытого почтения. -- Скажите, -- спрашиваю, -- все жильцы этого дома пользуются подвалом? -- Разумеется. -- Номер бокса Парьо? -- Восьмой. -- Ладно, спасибо... Сюда, да? -- добавляю я, показывая на низкую дверь в глубине лестницы. -- Да... Хотите ключ? -- Нет, у меня есть все, что нужно. -- Я хоть включу свет в подвале. -- Отличная мысль! В десять прыжков я оказываюсь перед дверцей бокса номер восемь. Открыть ее моей отмычкой -- детская игра. Замок открывается чуть ли не в ту же секунду, когда вставляю отмычку в скважину. -- Хорошая штука природа, -- начинаю напевать я, потому что, едва открыл дверь, мне в ноздри бьет противный запах. Жуткая вонища... Включив свет, осматриваю узкое помещение. Кавардак редкий... Металлическая каминная решетка, деревянная лошадка, костюмы древних времен... Короче, я сразу понимаю, что Парьо использовал подвал как склад для старья. Я смотрю по сторонам и сразу нахожу то, что искал: клочки грубой черной шерсти, воняющие салом. Здесь точно держали барана. Тут даже есть засохшие какашки... Те самые последние какашки, которые животное выбрасывает после смерти. Те штуки, что топорщились в сумке Изабель, были окоченевшими ногами барана. Следовательно, Изабель притащила барана... Значит, она знала, как будет использовать животное... Однако ее же и сожгли. Клянусь вам, что нужны крепкие нервы, чтобы заниматься этой чертовой работой. -- Нашли, что искали? -- спрашивает наблюдающий консьерж. -- Да. Я делаю три шага вперед, и тут его любопытство выплескивается наружу. -- А что это было? -- спрашивает он. -- Какашки! -- отвечаю я и выхожу. Глава 17 Взгляд на наручные часы: пять сорок! Теперь я веду борьбу со временем. Еще несколько часов, и придется все бросать. Захожу в бистро напротив. -- Есть что-то новое? -- спрашивает меня толстый хозяин. -- Да так... Он видит, что я злой как черт, и не настаивает. Он из тактичных. Издав "ахх!" борца классического стиля, он достает свою бутылку белого. -- Как обычно? -- спрашивает он. -- У вас легко обзаводишься привычками. Два больших стакана белого. Мы чокаемся. -- Скажите, патрон, вы не видели со вчерашнего дня мадемуазель Бужон? -- Это киску Парьо, что ли? -- Да. -- Нет. Отличный диалог. Я шмыгаю носом от нетерпения. -- А вы не замечали, были ли у этой девушки золотые зубы? Вопрос медленно погружается в глубины его интеллекта, как поплавок вашей удочки в воду, когда крючок заглотнул линь. Он измеряет его, взвешивает, наконец заявляет: -- Никогда не замечал. -- И добавляет: -- Может, моя хозяйка заметила -- Жермен! -- орет он во всю глотку. Его половина такая же представительная, как и он сам. Настоящая половина... Очаровательная женщина с приветливой улыбкой. -- В чем дело? -- интересуется она. Муж собирается повторить ей мой вопрос, но, сочтя его слишком нелепым, отказывается от этой мысли. В разговор вступаю я: -- Я из полиции и хотел бы узнать, были ли у мадемуазель Бужон, подруги Парьо, золотые зубы или зуб? Она меньше ошарашена, чем ее благоверный. Дамы понимают нелепости. Она размышляет. -- Нет, -- говорит, -- не думаю. -- Коренной... Коренные плохо видно... -- Когда они золотые, а человек смеется, их видно же хорошо, как и все остальные. У нее их нет. -- О'кей. Значит, несмотря на слова Бужона, в топке сожгли не его дочь... А кого? -- У вас есть жетон для телефона? -- Даже два, если хотите, -- острит хозяин. -- Точно, дайте мне два. Войдя в кабину, я сначала звоню Мюлле. -- А, это ты! -- говорит он без малейшей нотки энтузиазма в голосе. -- Да... Ты узнал что-нибудь от своего бойскаута? -- От Шардона? -- Да. И я цежу сквозь зубы: "Каждый осел имеет право на свой чертополох[4]..." -- Чего?! -- орет он. -- Это я сам с собой. -- Браво! Он вот-вот сожрет свою трубку. -- Есть что новое об удравшем парне? -- Нет. -- А о мадемуазель Изабель Бужон? -- Тоже ничего... Из разговора с доктором Андрэ я понял, что она умерла. -- Может быть, и нет. -- Я ничего не понимаю в твоем деле. -- Откровенность за откровенность: я тоже! Единственное, что мне известно, -- барана в Гуссанвиль притащила именно Изабель. -- Чего она притащила? -- Барана. Таким образом, она скорее убийца, чем жертва... -- Да! Я провел обыск у доктора... Там полно наркотиков... J`ferq, он бросил практику и был совершенно разорен. -- Я об этом догадывался. -- Известно, почему он застрелился? Этот тупарь Мюлле не решается спросить меня в лоб, а потому использует безличный оборот. -- Есть только подозрения, что он был замешан в эту историю и запаниковал, увидев в своем доме полицию. Еще один момент: Джо тоже наркоман. Это может помочь его найти. И еще. У него, должно быть, много денег: минимум десять "кирпичей" папаши Бальмена, потом миленькая коллекция старинных монет, которую он заполучил в этом деле. Он вращался среди коллекционеров, а это как пневмония: всегда что-то остается. Для этого мелкого комбинатора коллекции имеют ценность, только когда их можно продать... Распространи его описание среди нумизматов Парижа ... и других городов тоже. -- Ладно. -- До отъезда я тебя не увижу, но надеюсь, ты добьешься результата. -- Спасибо за доверие. Я отпускаю еще пару-тройку злых подколок и вешаю трубку, но из кабины не выхожу. Мой второй жетон позволяет мне поговорить с матерью. -- Рада тебя слышать, -- говорит мне она. -- Ты придешь ужинать? -- Не думаю, ма... -- Ой, какая жалость. Я на всякий случай приготовила баранью ногу. -- Мне жаль еще больше, ма... Ты собрала мой чемодан? -- Конечно. -- Положи туда мой большой револьвер с укороченным | стволом, он лежит в верхнем ящике комода. Она вздыхает: -- Что ты собираешься делать? -- И три обоймы, они под стопкой носовых платков. -- Хорошо. Все это неразумно, -- шепчет Фелиси. -- Как подумаю, что твой бедный отец хотел, чтобы ты стал часовщиком! Это я-то! Да я не могу поднять маятник на ходиках! -- Не беспокойся, ма... И не забудь: в одиннадцать часов на аэровокзале "Энвалид". -- Хорошо. -- Целую. -- Я тебя тоже. Алло! Алло! -- Да? -- Чуть не забыла. Тебе звонил какой-то месье, хотел с тобой поговорить. -- Он назвал свое имя? -- Да, и оставил адрес... улица Жубер, дом восемнадцать... Месье Одран. Он сказал, что работает в банке... Он будет дома после семи часов. В банке! Это заставляет меня навострить уши. -- Спасибо, ма. Припарковаться в этот час на площади Терн совсем не просто. Поскольку мне надоело кататься по кругу, а стрелки моих котлов крутятся все быстрее, то я решаюсь на героический поступок: оставляю мою тачку во втором ряду. Потом, не обращая внимания на взмахи рук регулировщика, обращенные ко мне, бросаюсь к дому, где жил покойный доктор Бужон. Звоню в дверь, но никто не отвечает. Поскольку мне нужна не квартира, а домработница, наводящая в ней порядок, то я qosqj`~q| к консьержке. К третьей консьержке в этом деле! Она очень сдержанная, классического типа. Консьержка для уютного квартала. Ее волосы покрашены в небесно-голубой цвет -- возможно, в память о муже, погибшего на войне четырнадцатого года, в цвет его формы. -- Полиция. -- Четвертый слева, -- отвечает она. Я широко раскрываю глаза и уши, потом понимаю, что она глуха как плитка шоколада. Поскольку этот недостаток не лишает ее зрения, показываю ей мое удостоверение. Она с настороженным видом изучает его. -- Полиция! -- ору я изо всех сил. -- Ой, простите! -- извиняется достойная церберша. -- Мне показалось, что вы к Гольди. Это жилец с четвертого, скрипач. -- Я бы хотел поговорить с домработницей доктора Бужона. -- А он вдовец! Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал. -- С его домработницей! Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной. -- Незачем так кричать, -- сухо замечает она и продолжает обычным для глухих равнодушным тоном: -- Это консьержка из дома напротив... Мадам Бишетт. -- А, черт! Опять эти консьержки! Она неправильно поняла по движению моих губ. -- Что за выражения вы себе позволяете? -- орет достойная особа. Я ретируюсь, даже не попытавшись реабилитироваться. Еще у одной создалось превратное мнение о полиции. Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками. Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся. -- Прошу прощения, мамаша, -- говорю я, вежливо поприветствовав ее. -- Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином. Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном. -- Я узнала эту страшную новость, -- говорит она. -- Бедный доктор... Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят. -- Садитесь, -- предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться: -- Выпьете со мной рюмочку водочки? -- С удовольствием. Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено. -- А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления? -- Как хотите, мамаша. Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону. На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены. -- О чем вы хотели меня спросить? -- говорит она. Я смеюсь. -- Выходит, вы не возражаете ответить? -- Ваша работа задавать вопросы, моя -- отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии? -- Вы давно убираетесь у Бужона? -- Да уж лет пятнадцать... Тогда у бедного доктора была хорошая jkhemrsp`... Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом мало- помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки. Но его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики. -- С тоски? -- Да... Во-первых, потому, что не мог утешиться после смерти жены, а во-вторых, из-за того, что его дочь пошла по кривой дорожке. -- В каком смысле? -- Изабель настоящая проходимка. Этот неологизм меня очаровывает. -- А что вы понимаете под "проходимкой"? -- Будучи студенткой, она путалась с мужчинами старше себя... Потом скандалы... Однажды ее забрали в участок за шум в ночное время, в другой раз судили за оскорбление полицейских. Видите, что она за штучка. -- Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой. -- Надо также сказать, что доктор Бужон никогда ею не занимался. -- Ну конечно... Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель? -- Она практически разорила своего отца. Каждый день у них бывали сцены из-за денег. Она швыряла их налево и направо. Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась с тем длинным типом в кожаном пальто. -- Парьо? -- Кажется, да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился и выгнал ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в Гуссанвиле, сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о ней тоже больше не хочет! Я была в это время в столовой и все слышала. Она подняла ключи и насмешливым тоном сказала "спасибо". -- А потом? -- Доктор плакал. Тогда она ему сказала, что понимает его горе, что она не виновата, это проблемы ее поколения. Что она падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж она такова, то должна идти до конца, что бы из этого вышел хоть какой-то толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала. Она продолжала еще некоторое время, а потом сказала ему, что организовывает дело, которое принесет ей много денег. "Вместе с этой мразью Парьо?" -- спросил тогда доктор. "Совершенно верно... Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго... Когда я сорву куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой, женой мещанина и -- кто знает? -- матерью мещанина..." Она хотела поцеловать его. "Уходи! -- крикнул он. -- Уходи, ты вызываешь у меня омерзение!" И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье? Я молчу. Молчание знак согласия, и она наливает новую порцию своей микстуры. Я погружен в свои мысли. Маленький чертенок пользуется моим молчанием, чтобы снова подать голос: " Вот видишь, Сан-Антонио, -- радуется он, -- девушка... Женщина, все время женщина... Распутница, неудачница, невростеничка захотела сыграть Аль Капоне в юбке и разработала для собственного удовлетворения дьявольски сложный план, словно вычитанный из детективного романа... Трюк с подсоединением электрического провода к ручке двери -- очень романтическая задумка... И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже..." Я возвращаюсь к старушке. -- Вы не замечали, у Изабель были золотые зубы? -- Да что вы! У нее свои зубы здоровые. -- Кто звонил доктору сегодня утром? Она размышляет. -- Послушайте, -- говорит она, -- кому другому я бы не решилась это сказать, но вы кажетесь мне умным. Я улыбкой благодарю ее за столь лестное мнение. -- Звонивший изменил голос. -- Это вы сняли трубку? -- Да. Я всегда это делала, когда бывала там. Он спросил доктора. Я, как всегда в таких случаях, ответила, что доктора нет. Он больше не хотел ходить по домам! Тогда тот, кто звонил, хохотнул. "Я знаю, что он дома, -- сказал он. -- Скажите, что Джо хочет с ним поговорить о его дочери..." Я пошла сказать это доктору. Он подошел, спросил: "Алло?" -- и больше ничего не говорил до конца разговора, потом положил трубку и прошептал: "О господи!" И сказал мне, что поедет в Гуссанвиль. Она наливает себе еще немного настойки. -- Вот, -- заключает она. -- А тот, кто звонил и разговаривал измененным голосом, был мужчина или женщина? -- Мужчина, -- отвечает она. -- По крайней мере, хотел им казаться. Но я, сказать по правде, думаю, что звонила малышка, прижав ко рту платок. -- А почему вы так решили? -- Потому что тот, кто звонил, засмеялся, когда сказала, что доктора нет дома. -- Это все равно что подпись Изабель, верно, мамаша? -- Вы все понимаете с первого раза, -- говорит старуха. -- Еще стаканчик вербеновой? -- Последний! Глава 18 Всегда бывает неприятно -- если ты не конформист, -- когда младший по званию застает тебя чокающимся с консьержкой. Поэтому я корчу рожу больного гепатитом в момент приступа, когда дверь в каморку открывается и входит Шардон. -- Вот это да! Куда бы я ни пошел, всюду нахожу вас, -- говорит он. Он неплохой парень, но сейчас недоволен и пытается это выразить по-своему. -- Я всегда впереди прогресса! -- отвечаю я, осушая стакан. -- А ты зачем сюда явился? Он осторожно опускает в карман арахис, который собирался раздавить в своем кулачище. -- Я веду расследование, -- отвечает он, -- и пришел допросить домработницу доктора. Вы не считаете, что это нормально, комиссар? -- Ладно, не трать зря силы и оставь мадам в покое. Я допрашиваю ее уже два часа, и ей это, должно быть, уже начинает надоедать. -- Вовсе нет, -- уверяет старушенция, обожающая поговорить. -- Если я могу быть вам полезна. Я протягиваю ей руку. -- На сегодня достаточно, мамаша... Спасибо за вашу информацию и до свидания. Берегите себя! Я беру Шардона под руку и веду толстяка на улицу. -- Может, угостишь меня аперитивом? -- предлагаю я. Он розовеет от удовольствия. -- С радостью, -- говорит он. -- У вас довольный вид, господин комиссар. Узнали что-то новое? -- Да... Я кое-что начинаю понимать в этой истории и приглашаю тебя в бистро, чтобы рассказать, что к чему. Он вздрагивает. -- Примите мои поздравления. -- И вдруг он вспоминает: -- Знаете, патрон, пока я ждал жандармов в Гуссанвиле, то осмотрел дом и окрестности. Угадайте, что я нашел под одним окном? Он разворачивает пустой пакет из-под арахиса и вынимает прядь отрезанных черных волос. Они шелковистые и слегка завиваются на концах. -- Это может для чего-нибудь сгодиться? -- спрашивает он, смеясь. Я хлопаю его по плечу. -- Еще как! Ты заработал очко, толстяк! Ты просто молодец. Он опускает глаза, чтобы скрыть свою радость. -- Вы слишком любезны, господин комиссар. -- Признайся, что ты так не думаешь. -- О, господин комиссар. Я смотрю на часы: без нескольких минут семь. -- Вы спешите? -- Вообще-то да, но могу уделить тебе четверть часа. Открывай пошире уши, я изложу тебе суть дела, а ты передашь мои выводы Мюлле, а то у меня нет времени писать рапорт. Мы садимся за столик в глубине зала "Савуа". -- Два пива! -- говорю я гарсону. Я кладу руку перед носом Шардона и раскрываю пальцы. -- В этой истории всего-навсего пять персонажей, не больше, не меньше. Из этих пятерых двое -- порочные старики, а трое -- законченные мерзавцы. Ты следишь за моей мыслью? -- Да, да, господин комиссар. -- Начинаю с порочных. Номер один: доктор Бужон несчастный человек, опустошенный горем и наркотиками. Жертва взбалмошной дочери, "проходимки", по выражению домработницы. Затем антиквар Бальмен, старый гомик, содержащий молодого человека из приличной семьи. Перехожу к мерзавцам. Итак: малыш Джо, педрила, наркоман и тип без всякой совести. Парьо, бессовестный делец. Изабель, дочь Бужона, "проходимка", тоже бессовестная... В общем, милая компашка! -- Точно, -- подтверждает Шардон, воспользовавшийся тем, что открыл рот, чтобы наполнить его арахисом. -- Бужон, конченый доктор, сохранил только несколько старых клиентов, вернее, друзей, знающих о его пороке. Бальмен один из них. Бужон часто навещает его. Они настолько дружны, что он даже поставляет Джо марихуану. А может, наоборот -- Его дочь, Изабель, вгоняет его в отчаяние: она тянет из него деньги и путается с Парьо... Между отцом и дочерью происходит большая сцена: он выгоняет ее и отдает ей дом в деревне. Дочь наполовину чокнутая, совершенно аморальная девица... Она хочет любой ценой сорвать большой куш и свалить из Франции. Она разрабатывает план, чтобы завладеть деньгами антиквара, а для этого кокнуть его. Она предлагает Джо партнерство. Джо -- наследник и заинтересован в том, чтобы старик сыграл в ящик. Таким образом, киска предлагает ему убить старика в обмен на кусок пирога. Но у нее есть еще одна идея. Чтобы сердце старика испытало шок, она увозит Джо к себе, в Гуссанвиль. Теперь у нее свободны руки, чтобы завладеть всеми бабками, что лежат на банковском счету Бальмена. Она начинает шантажировать антиквара при посредничестве Парьо, который уже знаком с этим родом бизнеса. Возвращение маленького педика взамен всех денег Бальмена: десяти миллионов франков с мелочью! Они отлично подготовились. Джо посылает тщательно составленные открытки, чтобы подогреть температуру. Старикан соглашается. Но раз он однажды уже устроил шухер в похожей qhrs`vhh, надо его побыстрее устранить. Они устраивают трюк с наэлектризованной дверной ручкой. Выйдя из банка, Парьо подсоединяет провод к аккумулятору. Старик получает удар током и отдает концы. Парьо отключает провод и бежит звонить в Гуссанвиль. Все задумала эта змея Изабель. Все идет по ее плану. Она приказывает Парьо купить барана. Возможно, она даже не говорила ему, как собирается использовать животное. Мы это узнаем, только когда возьмем девицу. Возможно, что в момент смерти Бальмена баран уже находился в подвале, какая разница? Это идеальное убийство. Без сучка без задоринки, к тому же удовлетворяющее романтическому вкусу Изабель. Теперь, когда Бальмен мертв, а деньги получены, настает ее черед вступить в игру. Чтобы властвовать, недостаточно только разделять, нужно еще и убивать. Она убивает пидера Джо, потому что, будучи сама женщиной, знает, как опасны бабы, а Джо -- баба, да еще самого худшего сорта. Ты следишь за моим рассказом? -- Еще бы! -- восклицает Шардон. Он даже забыл жевать свои орехи. Его глаза выпирают, как фишки лото. -- Она убивает его в подвале. Приезжает Парьо. Возможно, он и убил Джо, это из области невыясненного. Они возвращаются в Париж, но сначала Изабель делает номер, становящийся гвоздем программы: стрижет свои волосы, обесцвечивает их, надевает шмотки Джо и отправляется в квартиру на бульваре Курсель. Официально она Джо... Ей достаточно забаррикадироваться в квартире и ждать. Как знать, а вдруг она получит все наследство? Этой девице не занимать дерзости. А может, она едет туда, чтобы завладеть коллекциями Бальмена... Я встречаюсь именно с ней... Ее не может узнать никто, кроме консьержки, но та постоянно пьяна, близорука, и Изабель достаточно замотать шарфом низ лица, чтобы иллюзия перевоплощения была полной. Она не выходит на улицу. Она стала маленьким педиком. Какой апломб! Снимаю шляпу! Я купился на ее маскарад. Правда, я так ненавижу голубых, что не присматривался к ней. Конечно, Джо может свободно выходить из дома. Ему достаточно переодеться в женское платье и снова стать Изабель. Вечером в воскресенье она расправляется с Парьо столь же романтическим способом, что и с Бальменом, забирает его деньги, берет барана и едет в Гуссанвиль сжечь его вместе с трупом Джо, оставшимся там... Итак, она ликвидировала трех персонажей, не оставив никаких следов... Двое умерли "нормальной" смертью. Третий ушел с дымом через трубу. Но она забыла, что подобные планы удаются только в книжках. В подобных случаях все губят детали! У нее нет золотых зубов, и она не курит сигареты, даже с марихуаной! Она понимает, что не все так просто, как она думала, когда очертя голову бросилась в это дело. Она чувствует, что я упрям, что наступаю ей на пятки и ей грозит опасность. Она чувствует, что не может продолжать скрываться под вымышленным именем... Да что я! Под именем человека, которого сама убила! Тогда она снова становится женщиной, а Джо превращается в человека в бегах. Она звонит своему отцу, представившись Джо, и утверждает, что Изабель была убита и сожжена Парьо. Таким образом, официально она будет мертва. У нее есть деньги, ценные вещи, она может осуществить свою мечту: начать новую жизнь под другим небом. Бедный врач несется в Гуссанвиль. Увидев нас перед кучей пепла, он понимает, что звонивший не соврал ему. Для него это конец всему, и он стреляется. У меня на лбу выступил пот, и я стираю его рукавом. -- Ну вот, -- говорю я в заключение. Рот Шардона разинут со средневековую водосточную трубу. -- Ну, патрон, -- икает он, -- можно сказать, что вы сильны! Вы умеете пользоваться своими мозгами. -- И довольно неплохо, -- соглашаюсь я. -- Ну и девка! Вот стерва! -- Да уж, тот еще экземплярчик. -- Как вы думаете, ее арестуют? -- Конечно, Шардон, конечно. Она не успокоится до тех пор, пока... Я роюсь в карманах в поисках мелочи, чтобы расплатиться за выпивку. -- Оставьте, -- протестует он. -- Вы же сказали, что я угощаю. Я великодушен: -- Пусть будет так! Ты все расскажешь Мюлле, да? -- Можете на меня положиться. Представляю себе его рожу, когда он узнает всю подноготную. Он не очень верил в успех вашего расследования, господин комиссар. -- Что с него взять? -- говорю я, пожимая могучими плечами. Глава 19 Полицейского, свистевшего мне, я нахожу перед своей машиной. Он отводит в сторону движение, стесненное этим препятствием. Он подскакивает ко мне, едва заметив. -- Вы что, ненормальный?! Что это за манера оставлять свою машину посреди проезжей части? Я вам свистел, а вы даже внимания не обратили. Отказ подчиниться будет вам дорого стоить. -- Ну-ну, -- говорю я, доставая удостоверение, -- не надо так орать, а то сорвешь свой геморрой. Я оставил свою тачку здесь, потому что спешил! Спасибо, что присмотрел за ней, а то машины сейчас дорого стоят. Он возвращает мне удостоверение и бормочет: -- Я не мог знать, господин комиссар. -- Разумеется. Я сажусь в машину, к величайшему разочарованию нескольких садистов, дожидавшихся моего возвращения в надежде поприсутствовать при расправе. Половина восьмого. Я мчу на улицу Жубер. -- Пойдешь со мной, дорогуша? -- спрашивает одна из ста сорока пяти путан, меряющих шагами тротуар квартала. -- Спорю, ты обещаешь мне экзотические штучки? -- интересуюсь я. -- Нет, но все равно будет хорошо. -- Позже. -- Ну и катись. Я вхожу в дом и сверяюсь со списком жильцов, потому что заколебался общаться с консьержками, хотя в общем они были мне полезны. Верите или нет, но я недоволен. А недоволен я потому, что в моей реконструкции событий есть слабый момент: зов "На помощь", написанный Парьо. Это меня чертовски сбивает с толку. Наконец, перепрыгивая через ступеньки, я все-таки поднимаюсь на этаж -- разумеется, последний, -- где живет так жаждущий со мной поговорить Одран. Меня встречает запах стирки. Дверь открывает полная молодая женщина в фартуке в синюю клетку, беременная, того и гляди разродится. -- Месье Ордан дома? -- Проходите. В прихожей, украшенной трогательными лубочными картинками, маленький пацан играет в Зорро. -- Эрве-Ксавье, пропусти месье. -- И она кричит: -- Леон! Из микроскопической гостиной-столовой выходит Леон. Я его сразу узнаю: это банковский служащий с волосами бобриком и кислой миной, который выдал Бальмену его десять "кирпичей". -- Как, -- спрашиваю я, -- это вы? -- Проходите, пожалуйста, господин комиссар. -- Как вы узнали мой адрес? -- Вы же получили чек... Чек на ваше имя. Мне оставалось только узнать по справочной номер вашего телефона. Я прикусываю губу: когда тебе утирает нос такая вот размазня, это все-таки обидно, а? -- Что случилось? -- Я узнал, что интересовавший вас человек умер, -- отвечает он. -- Я провел параллель между этой кончиной, случившейся после того, как он вышел от нас (он, естественно, говорит о банке), и вашим допросом. Он стоит несгибаемо-прямой, строгий, представительный, довольный собой, своей работой и дюжиной детишек, которых еще сделает своей бедной жене и которых наградит вычурными именами. -- Я сконцентрировал мои воспоминания, -- продолжает он. "Как помидоры", -- мысленно говорю я себе, глядя на лицо человека, страдающего запорами. -- И что? -- Я вспомнил, что слышал, как старик говорил своему спутнику: "Запишите адрес..." Остальное я не разобрал... Я повторяю вам, господин комиссар, что выполняю свою работу, не разглядывая клиентов. Ему бы хотелось, чтобы я его поблагодарил, назвал бы героем и мучеником труда, но я остаюсь холодным. -- Это все? -- Еще я вспомнил, что человек в кожаном пальто что-то нацарапал на корешке чека, который я ему вернул. Но он сделал это, только чтобы старик отстал от него, "для понта", как говорит мой сын Эрве-Ксавье. Доказательство: он взял только часть этой записки, раз вы нашли ее. Не дождавшись его приглашения, я опускаю задницу на диван. Адрес... -- Человек в кожаном пальто воспользовался промокательной бумагой, предоставленной в распоряжение клиентов, -- продолжает он. Одран делает шаг назад, чтобы иметь возможность описать широкий и благородный жест рукой. -- Вот она, -- говорит он, протягивая мне бледно-розовый листок. -- На ней не очень много отпечатков. Этим он подчеркивает, что дает не какой-нибудь паршивый товар. Я беру промокашку, подхожу к украшающему камин зеркалу и без особого труда разбираю: На помощь. А сразу под этим -- написанное той же рукой: Улица Лаффит, дом 30. То, что я принял за сообщение и что стало отправной точкой всего расследования, оказалось всего-навсего названием и адресом большой страховой компании. Парьо записал это, а потом оторвал кусок корешка чека, на котором был адрес. Я разражаюсь смехом. -- Спасибо, месье Одран. Вы выполнили свой гражданский долг. В вашем лице полиция нашла умного и преданного помощника. Он слушает меня, соединив каблуки, с повлажневшим взглядом и благоговейно пожимает мои пять пальцев, которые я ему протягиваю. -- Как хорошо, что ты все-таки пришел, сынок. Фелиси просто сияет. -- Я знала, что ты поужинаешь дома, и все-таки потушила баранью ножку. -- Гм! -- Ты знаешь, матери чувствуют. Должно быть, это действительно так. Лично я думал, что буду до последней минуты бегать по улицам. Но тайна рассеялась, и история теряет весь свой шарм. Осталось только найти в Париже преступницу. Убийцу, чье имя известно, чье описание и отпечатки пальцев имеются в полиции. Да, я думал, что... Но матери обладают даром предчувствия. Доказательство: Фелиси все-таки приготовила баранью ножку. Она получилась просто великолепной. -- О чем ты думаешь, сынок? -- Об одной девушке, ма... Она хотела поиграть в искательницу приключений и ни перед чем не останавливалась. Она довела до самоубийства своего бедного отца. Убивала людей. Не слишком хороших, но все-таки людей. -- Какой ужас! -- вздыхает Фелиси и переходит на другую тему: -- Хорошенько следи за собой... Говорят, американцы употребляют много льда, а это вредно для желудка. И остерегайся гангстеров, -- добавляет она, вытирая слезу. Я знаю, что она думает: "Гангстеры вредны для жизни полицейского..." -- Ну, ма, не надо хандрить! -- Не буду, не буду, -- уверяет она. -- Помнишь, что я тебе обещал? Поездка в Бретань, как только вернусь. -- Конечно. -- Я скоро вернусь. Я начинаю обдумывать задание, которое мне поручил босс, и решаю, что совсем в этом не уверен. -- Я тебе привезу оттуда подарок. Знаешь, американцы делают обалденные штуки для домашнего хозяйства. Например, утюг, который гладит сам по себе, или машину для резки морковки в форме атомной бомбы. Ну, чего тебе привезти? -- Возвращайся живым и невредимым, -- вздыхает она. Глава 20 Громкоговоритель выплевывает: "Пассажиров, вылетающих в Нью-Йорк, просят пройти к автобусу компании "Эр-Франс", который доставит их в Орли..." В аэровокзале "Энвалид" нас толкается целая толпа. Я занимаю место в комфортабельном автобусе компании и в тот момент, когда он уже трогается, вижу бегущую к нему изо всех сил женщину. Я быстро надвигаю на глаза шляпу и спешу вытащить из кармана газету, потому что это не кто иная, как малютка Изабель. А знаете, женщиной она выглядит очень даже ничего. Может быть, вы воображаете, что я подпрыгиваю от радости? Что я безумно веселюсь? Ничего подобного, остаюсь каменным. То, что произошло, это не чудо, это Судьба -- Судьба с заглавной буквы! Я совершенно случайно заинтересовался этим делом, и теперь qksw`i добросовестно доводит его до конца. Случай -- это утешение для нас, полицейских. А еще это люк под ногами преступника. Девица элегантно одета, в руке у нее большой чемодан. Все это подтверждает мою правоту: она задумала это уже давно и сейчас уезжает начинать новую жизнь. Если бы я прислушался к себе, то выдал бы длинную тираду на эту благодатную тему. Задавал себе вопросы о совести, морали. Да кучу всяких вопросов. Но полицейский не прислушивается к себе; он знает, что преступник не может начать новую жизнь. Никто и никогда не может начать новую жизнь! Изабель садится прямо передо мной. О чем она мечтает? Представляет себе небоскребы, супермаркеты, негров. Я увижу все это через несколько часов, если самолет не сваляет дурака, а она -- никогда! Я мог бы взять ее прямо сейчас, приказать остановить автобус и сдать ее первому же полицейскому патрулю. Нет, я даю ей маленькую отсрочку. Это проявление моей галантности и гуманизма. Ведь если ты полицейский, ты не перестаешь быть человеком. Знакомая песенка! Мы едем по моему старому Парижу, по которому я уже начинаю скучать. Порт д'Итали... табличка: "Фонтенбло 60 км". Грустные и добрые парижские предместья. Шоссе. Где мысли Изабель? Далеко от ее убийств, в каком-нибудь штате с завораживающим названием? Небраска... Миссури... Арканзас... -- Всем просьба выйти! -- внезапно объявляет водитель. Перед нами расстилается огромная взлетно-посадочная полоса, прочерченная огоньками. Я вынимаю револьвер и приставляю его к затылку Изабель. -- Не рыпайся, красотка, ты попалась. Пассажиры просто каменеют. -- Полиция! -- говорю я. -- Предупредите полицию аэропорта, что я должен им передать опасную преступницу. Изабель не оборачивается. -- Это вы? -- просто спрашивает она. -- Да, -- отвечаю я. И она произносит слова, слышанные мной только что от Фелиси: -- Я это чувствовала. -- Да, -- говорю я, -- женщины чувствуют такие вещи. -- Жаль... -- шепчет она. -- Обидно, -- вздыхаю я. -- Так близко от цели, от новой жизни, Изабель! И добавляю: -- Но что поделаешь! Я не просто человек, я еще и полицейский! [1] "Кирпич" -- миллион старых франков или десять тысяч новых (жарг.). Здесь и далее примечания переводчика. [2] Пойдем со мной, дорогая. (англ.). [3] Разновидность театра марионеток. [4] Итра слов: Шардон (chardon) -- "чертополох" (фр.).