всем представителям закона, от полевого сторожа до высшего полицейского начальства. Он изо всех сил стремится показать, что визит коллеги из Парижа не производит на него ровно никакого впечатления -- не таких, мол, видали! -- Чем это вас так заинтересовал угон машины в нашей глуши? -- высокомерно вопрошает он. -- Какая тут связь с вашими должностными обязанностями? Я начинаю звереть. Кто он такой, этот сопляк, чтобы рассуждать о моих обязанностях? -- А какая связь существует между моей левой рукой и вашей правой щекой, как вы думаете? -- изысканно вежливо отвечаю я. -- Что? -- взвивается молокосос. -- Да вы знаете, где находитесь? -- В обществе невежи. Он отвечает прямым справа. Удар вполне грамотно направлен, но все же мальчику сначала неплохо бы выяснить, с кем он имеет дело: на Сан-Антонио такие штуки давно уже не производят впечатления. Без особого труда уклоняюсь, ловлю его за руку и отправляю в полет через всю приемную. Он с грохотом рушится на регистратора -- старую канцелярскую крысу, с благоговейным ужасом взирающую на происходящее, -- вышибая из старичка последние проблески сознания. Сам малыш тоже почти нокаутирован и обалдело трясет головой, восседая на полу среди вороха зеленых карточек. Дверь с треском открывается, пропуская плотного, румяного здоровяка. -- Что тут происходит?! -- рычит он. Старый знакомый, комиссар Риш. -- Сан-Антонио! -- восклицает он, заметив мои неповторимые черты. -- Мне следовало сразу сообразить, что это ты к нам пожаловал. Раз где-то шум -- значит, ты неподалеку. -- Сан-Антонио! -- восклицает и молокосос, открывая гляделки. Потом вскакивает и семенит ко мне. -- Извините, комиссар, что же вы сразу не сказали? Я бы... -- Ладно, -- благодушно отмахиваюсь я. -- Вопрос исчерпан, разговор окончен. Прими совет, малыш: кончай изображать тертого калача. Нет ничего глупее новичка, принимающего себя за хозяина округи. Затем дружески хлопаю его по спине. -- Ты все такой же, -- бормочет Риш, пожимая плечами. -- Ты тоже, дружище, -- бормочу я, так и не поняв, комплимент это был или упрек. -- По-прежнему маскируешь грозным видом желание опрокинуть стаканчик божоле? -- Ладно! -- Дружески ухмыльнувшись, Риш довольно потягивается. -- С церемониями покончено. Чего тебя сюда занесло? -- Да вот, интересуюсь одной угнанной недавно тачкой. Диктую ему номер. Он принимается рыться в картотеке. Инспектор тем временем таращится на меня во все свои тусклые гляделки. Теперь он будет распевать направо и налево о том, как дрался с Сан- Антонио. Ну и на здоровье -- следов нашей маленькой заварушки на нем осталось предостаточно. -- Вот, нашел! -- восклицает Риш. -- Машина принадлежит некоему Комперу. -- Это я и сам знаю. Ее еще не нашли? -- Нет. -- Слушай, а чем вы тут занимаетесь в служебное время? Детективы почитываете? Он пожимает плечами: -- Ты же не хуже меня знаешь, что угнанную машину можно найти только случайно. Номера-то на ней наверняка переставили. -- Слушай, приятель, -- взрываюсь я, -- может, объяснишь, какая разница между твоей башкой и цветочным горшком? -- За что я тебя всегда ценил, так это за вежливость, -- кривится Риш. -- Не стыдно унижать коллегу, да еще в присутствии нижних чинов? -- Избавь меня от твоей табели о рангах! От истории с этой "ДС" твои мальчики и так будут ржать, как от последнего фильма Фернанделя. -- Вот как? -- Представь себе. Начнем с того, что никто на ней номеров не менял. Так с родными и катается. Он немного растерялся: -- Ты... ты... -- Что -- "ты"? Играете тут в бирюльки! Что, ждете, пока воры поставят ее в витрине посудного магазина? Риш злится. Я не собираюсь доводить его до апоплексии и примирительно кладу ему руку на плечо: -- Слушай, дружище, я влез в важное дело. Уже три трупа, и наверняка еще что-то готовится. Подними всех на уши, но найди эту тачку. Ясно? -- Да. -- Когда ее обнаружат, пусть сядут ей на хвост. А ты сразу предупреди меня. Я остановлюсь в "Боз Арте". Только без лишнего шума. Усек? -- Не беспокойся, сделаем, -- обещает он. -- Сейчас же разошлю приказ всем патрулям. Годится? -- Годится. Конечно, если ее найдут. Непринужденно кланяюсь и испаряюсь. Что меня всегда потрясает в Лионе, так это набережные. Они настолько широки, что кажутся бесконечными. Облокачиваюсь на парапет и любуюсь на то, как суматошная Рона влечет серо- голубые, украшенные серебристой пеной волны (без смеха, что вы скажете об этом описании? Не хуже Мориака, правда? Признайтесь, что у этого стервеца Сан-Антонио -- настоящий талант!). Предаваясь столь лирическим размышлениям, я не перестаю думать и о Компере. Не торговец шелком, а прямо живой парадокс. Ему понятно, что влип он в это темное дело, как кусок масла в капустный суп. Тогда какого рожна ему понадобилось заявлять об угоне машины? Он же своих приятелей под монастырь мог подвести, если бы здешняя полиция поживее шевелилась! Нутром чую, что это b`fmne обстоятельство, -- неплохо бы в нем разобраться. Впрочем, торопиться некуда. Подождем. Сдается мне, что в ближайшее время тут кое-кто зашевелится. Глава 8 -- С ванной? -- спрашивает хозяйка. Только во Франции могут задать такой идиотский вопрос. -- И с телефоном, -- уточняю я. Она вручает мне ключ от двенадцатого номера. Грум с брезгливым видом поднимает мою сумку. Очутившись в комнате, первым делом наполняю ванну и раздеваюсь. Как приятно погрузиться в теплую воду! И до чего хорошо, спокойно думается! Итак, сейчас около четырех часов дня. На какие-нибудь новости от Риша сегодня рассчитывать особо не приходится. Стало быть, до ночи мне делать нечего. А вот тихой лионской ночью, когда все кошки серы, я могу заняться Компером. Горю желанием задать ему несколько вопросов, как мужчина мужчине. Однако торопиться некуда. Выплываю из ванны, размякший и томный, как молодая девица после второго выкидыша. Добираюсь до кровати, валюсь в нее и погружаюсь в размышления. В результате, когда я просыпаюсь, часы показывают восемь вечера. Быстро одеваюсь. Почему быстро, спросите вы, после того, как я детально разъяснил, что торопиться некуда? Объясняю: такая уж у меня натура. Все, что я делаю, я делаю быстро. Кроме любви, разумеется. Двигаясь к выходу, вспоминаю, что Дюбон просил меня вечером позвонить. Бедный старикан возомнил себя Шерлоком Холмсом и жаждет доказать мне, какой я непроходимый тупица. Что ж, почему бы и не подыграть старому приятелю? Дружба дороже. Снимаю трубку и называю номер. Соединяют сразу -- приятно. -- Это ты, малыш? -- орет Дюбон. -- Нет, это Сан-Антонио, -- уточняю я. -- Не будем играть в синонимы, господин комиссар. -- Не будем, -- коротко соглашаюсь я. -- А во что? В Шерлока Холмса? Кто из нас Ватсон? -- Ну, коли у настоящего Шерлока вместо мозгов гастрит... -- хмыкает он. -- Больше тебе сказать нечего? -- Есть, -- Дюбон внезапно становится серьезным. -- Ты сейчас отправишься к некоему Цезарю. -- Это еще кто такой? -- В Лионе его знают все. Скажешь, что от меня, и он тебе кое- что расскажет. После этого Дюбон с великолепным хладнокровием вешает трубку. Спускаюсь в холл и спрашиваю у дамы за стойкой, знает ли она "некоего Цезаря"? -- Конечно, -- щебечет она, -- это частный детектив. -- Где его найти? -- Недалеко отсюда, на улице Шилдебер. Благодарю и двигаюсь по указанному адресу. Выхожу на аллею, заваленную ящиками с мусором и увешанную свежепокрашенными фанерными вывесками, -- судя по их обилию, автор проживает где- нибудь поблизости. Наконец вижу медную пластину величиной со школьную доску. Ярко-красные буквы буквально вопят: "Частный детектив Цезарь. Расследование и розыск. Тайна гарантируется". К частному сыщику я обращаюсь впервые в жизни и, должен признаться, особой гордости по этому поводу не ощущаю. Взамен мрачно размышляю, все ли у Дюбона в порядке с головой, -- надо же, подсунуть мне такое... Звоню в дверь. Никакой реакции. Однако всей шкурой чувствую, wrn через какую-то щель за мной наблюдают. Действительно, спустя некоторое время дверь бесшумно открывается и предо мной предстает долговязый тип, похожий на английского студента: тощий, бледный и с непроницаемой физиономией. -- Месье Цезарь? -- учтиво спрашиваю я. -- Вы от кого? -- От месье Дюбона. -- Следуйте за мной. Мы проходим в приемную, свидетельствующую о том, что ее хозяин неравнодушен к Наполеону. Несколько стульев в стиле ампир; на полке, заваленной старыми газетами, -- бюст упомянутого императора. В придачу -- плотное, как деготь, молчание. Но не зловещее -- напротив, мягкое, теплое, уютно окутывающее клиента покровом профессиональной тайны. Почти сразу открывается противоположная дверь. -- Аве, Цезарь, -- бросаю я, но шутка повисает в воздухе. Человек, оказавшийся передо мной, довольно высок и лыс как колено. Холодные, невыразительные глаза за стеклами очков; потешный, трубочкой, нос придает лицу слегка озорное выражение -- что, как ни странно, отнюдь не веселит, а лишь усиливает ощущение холода. Тонкогубый рот. Плюс к тому -- абсолютное самообладание. Короче -- тип человека, который, зайдя в магазин за спаржей, не позволит всучить себе одуванчики. -- Вы Сан-Антонио? -- сухо спрашивает он. -- Да, -- соглашаюсь я, чувствуя себя не в своей тарелке. Он явно знает, кто я такой, и его это совершенно не волнует. Вообще, сдается мне, чтобы взволновать этого типа, надо как минимум притащить с собой "Камасутру" со всеми приложениями и дать читать ее вслух какой-нибудь девочке классом повыше Брижит Бардо. Он проводит меня в свой кабинет. Большой и, пожалуй, даже уютный. Указывает мне на стул, сам садится в кресло. Закуривает сигарету в мундштуке, длинном, как титул. Чувствую, что начинаю закипать, но сдерживаюсь. Надо бы попытаться как-то вступить с ним в контакт, с этим типом, но сказать мне решительно нечего, и потому я предоставляю событиям развиваться своим чередом. -- Дюбон звонил мне утром, -- наконец неторопливо изрекает господин Цезарь. -- Насколько я понимаю, вас интересует грузовик с фирменным знаком "Белый крест", двигавшийся по шоссе Париж -- Гренобль в ночь на восьмое. Это так? -- Точно, -- слегка ошалело подтверждаю я. -- Собственно, это Дюбон вспомнил, что одна из местных транспортных фирм использует в качестве марки белый крест, изображенный на дверцах грузовиков, -- поясняет детектив. -- Ну, он и посоветовал нам покопать с этой стороны. -- Он открывает ящик стола и извлекает зеленую папку. -- Срочный розыск дал следующие результаты... Я впиваюсь в него взглядом, но он, будто нарочно, чтобы поиграть у меня на нервах, неторопливо поправляет в мундштуке сигарету, потом тщательно стряхивает пепел с лацканов пиджака... -- Итак, грузовик фирмы "МАК", принадлежащий транспортной конторе "Боннэ", расположенной по адресу: улица Кювье, дом один, действительно работал в ночь на восьмое на линии Лион -- Гренобль. Точнее, Гренобль -- Лион. В Гренобль он прибыл накануне с грузом фруктов из долины Роны. Выехал же оттуда, груженный бумагой, принадлежащей министерству финансов, и должен был доставить ее в Рон-де-Кле. -- Что? -- подпрыгнув, хриплю я. -- Вы не расслышали? -- флегматично осведомляется Цезарь. Держу o`ph, он будет хранить олимпийское спокойствие, даже если посадить его голым задом на куст репейника. -- Что за бумага?! -- Чистая бумага, с водяными знаками, предназначенная для печатания денежных купюр, -- поясняет сыщик. Вот оно! Я нашел, ребята, наконец-то я нашел! Компер знал об этом транспорте. Его сообщники должны были взорвать грузовик и похитить груз. Даже если это был всего один рулон -- из полусотни килограммов бумаги можно напечатать приличное количество деньжат! -- Грузовик прибыл к месту назначения? -- спрашиваю я. -- Разумеется, -- кивает Цезарь. -- Во время транспортировки было отмечено лишь одно происшествие, и то весьма незначительное: раздавили собаку. -- Господи, как вам удалось все это раскопать? -- Ничего особенного, -- пожимает плечами мой собеседник. -- Просто посчастливилось быстро найти шофера. Он все и рассказал. -- Классная работа! -- не могу я сдержать восхищения. -- Примите поздравления. Сколько я вам должен за помощь? -- Ничего, -- снова пожимает плечами детектив. -- Дюбон -- мой старый друг, я ему многим обязан. Разве что... если мне однажды понадобится ваша помощь -- вы ведь не откажете? -- Можете не сомневаться, -- я улыбаюсь. -- А мне-то всегда казалось, что частные детективы занимаются в основном супружескими изменами... -- И этим тоже, -- подтверждает Цезарь. -- Работаем, где можем, господин комиссар. Семейные дела не хуже других -- в них тоже должен кто-нибудь разбираться. -- Он протягивает мне визитную карточку. -- Если смогу быть вам чем-нибудь полезен... Кладу визитку в карман, прощаюсь и ухожу. Он и не думает меня провожать. Остается сидеть, по-прежнему великолепно непроницаемый. Я, впрочем, догадываюсь, что его бесстрастность -- не более чем образ, раз и навсегда выработанный, чтобы впечатлять клиентов. Что-то подсказывает мне, что на самом деле он совсем не такой. Лжестудент из Оксфорда ждет меня в приемной. Вежливо ему кланяюсь. В ответ он отвешивает мне поклон, достойный метрдотеля из китайского ресторана. Спускаюсь по темной лестнице, мысленно прыгая от радости. Еще бы -- такой шаг вперед! От возбуждения делаю этот шаг на самом деле и... едва не качусь вниз по ступенькам. Тут такой мрак, что сам черт ногу сломит. Ищу в карманах фонарик и, враз облившись холодным потом, вспоминаю, что оставил его в тайном погребе господина Компера. Глава 9 Я разражаюсь проклятиями по поводу собственного маразма. Это ж надо так сесть в лужу! Теперь остается только разбрасывать за собой собственные визитные карточки, и ваш добрый приятель Сан- Антонио будет вылитый Мальчик-с-Пальчик -- чем он там швырялся, камешками или горошинками? Уж и не помню, да и не в том дело. А вот если Комперу сегодня стукнет в голову заглянуть в свой тайник, то фонарик мой он найдет в два счета. Тут такое начнется! Не-ет, единственный выход -- вернуться в погреб и отыскать проклятый фонарь! Прыгаю в джип -- и полный вперед! Улицы проскакиваю, как метеор, и до железного занавеса добираюсь в рекордное время. Второпях едва не проскакиваю мимо -- фонарей в этой части города кот наплакал. Впрочем, некоторые все-таки горят, от чего ночь j`ferq наполненной кошмарами: кладбищенские кресты сквозь кованую решетку отбрасывают на улицу причудливые тени (обратите внимание: даже в такой ответственный момент я не могу обойтись без поэтического образа). Вновь извлекаю из кармана свой "сезам", и, как и следовало ожидать, через пару секунд занавес открывается. Тут же снова кляну себя за неосторожность: впопыхах забыл даже осмотреться. Определенно, пора вместо джипа заказывать себе кресло на колесиках: это уже даже не дилетантство, а полная деградация. Ну да вроде все спокойно. Вот уж истинно: дуракам везет. Зажигаю спичку и осматриваюсь: может, фонарь где-нибудь поблизости? Увы, его нет. На ощупь влезаю в сарай, добираюсь до псевдовесов, открываю трап и, считая ступеньки, осторожно спускаюсь вниз. Вот последняя. Однако при следующем шаге нога моя вместо пола наступает на что-то мягкое. Снова зажигаю спичку и в ее пляшущем свете вижу тело человека. Рядом -- мой фонарь. Значит, кто-то все же решил сюда наведаться. Включаю фонарь. Вот мы и встретились второй раз с месье Компером. Кто же это его так невежливо? Труп еще теплый, из раны в затылке течет кровь. Стало быть, ситуация осложнилась. Что-то в банде не слава богу. Не торопясь поднимаюсь по лестнице, раздумывая, могли ли соседи что-нибудь услышать? По идее, в таком тихом квартале кто- нибудь мог обратить внимание на звук выстрела... Прежде чем покинуть помещение, закрываю за собой трап, и тут мое внимание привлекает деталь, которую я в прошлый раз не заметил. От псевдовесов отходит тонкий электрический шнур. Он проложен в щели, выдолбленной в полу, и заметить его практически невозможно, если у вас не орлиный взгляд. Но это как раз мой случай, о чем создатели данного чуда техники, конечно, не догадывались. Шнур пропадает в стене, и мне чертовски интересно проверить, куда он меня приведет. Это след, да еще какой! Держу пари: предо мной не что иное, как сигнализация, призванная предупредить кого надо, что в тайник лезут без приглашения. Вот только кого надо? Компера, надо полагать? Все-таки гараж принадлежит ему. Стало быть", он знал, что у него побывали визитеры. Выбираюсь из сарая и осматриваюсь. Ближайшее строение -- низенький одноэтажный домишко справа. Иду к нему и звоню. Молчание. Мне не привыкать -- жду. Минуту спустя различаю звук шагов. Открывает парнишка, низенький и тощий, как жокей. Руки его болтаются едва ли не ниже колен, а выражение лица -- как у человека, который месяц назад продал вам тонну гнилой редиски и вдруг обнаруживает, что вы сидите напротив него в автобусе. Смотрит так, будто мы давно знакомы и меньше всего он ожидал увидеть здесь именно меня. Чего это он? -- Ба! -- восклицаю я, всмотревшись попристальнее. -- Старина Три Гроша! Конечно, я его знаю. Маленький бродяжка с Монмартра. Деловым стал в том возрасте, когда его сверстники еще читали неприличные журналы и ухаживали за подругами своих матерей. Торговал кокаином, потом пустился в спекуляцию оружием, но все по мелочи. За это и получил свое прозвище. Ну и еще за рост. Помню, однажды при задержании мне пришлось его слегка пристукнуть, чтобы не дергался. Он мычал, как теленок -- при его субтильности это лишь усиливало впечатление, что я ударил ребенка. И вот он стоит в дверях -- бледный, взволнованный, кадык ходит ходуном. Не сомневаюсь: он предпочел бы увидеть жандарма, ростовщика или даже своего исповедника, только не блистательного комиссара Сан-Антонио. Я вталкиваю его внутрь, вхожу сам и каблуком захлопываю дверь. Оказываюсь в узенькой прихожей, opnbnmbxei прокисшим супом. Направо сквозь открытую дверь вижу комнату, которая, судя по всему, служит одновременно спальней, кухней, гостиной, столовой, а при случае и борделем. В ней воняет табачным пеплом, шлепанцами, кислятиной и прогорклым салом. -- Тут и живешь? -- интересуюсь я. Три Гроша немного приходит в себя. -- Чем обязан вашему визиту? -- осведомляется он, силясь улыбнуться. Без особого, впрочем, успеха. Так, наверное, улыбается человек, когда ему вскрывают живот. -- Догадайся, -- предлагаю я. У этих парней обычно такая биография, что простенький вопрос вроде этого производит в их мозгах полный кавардак. -- Я... я не знаю... -- бормочет он, багровея, как пылающая головешка. -- Положа руку на сердце, господин комиссар, -- моя совесть чиста. Ей-богу! -- Ну прямо маленький святой Жан, -- ухмыляюсь я, усаживаясь в кресло, которое жалобно стонет под моим весом. Так ты, стало быть, решил лионцем заделаться? Не больно-то шикарный городишко, не находишь? Да еще местечко выбрал -- сплошное веселье. Особенно это кладбище напротив... По парижской суете не тоскуешь? Он напряженно улыбается, ожидая, что лихорадочно работающие мозги подскажут нужную мысль -- я прямо вижу, как они шевелятся. Но напрасно -- ничего не придумывается. -- Так что ты тут поделываешь, Три Гроша? -- Я работаю... -- лепечет он. -- Браво! И в какой же области, если не секрет? -- Я коммивояжер. -- Что же ты продаешь, сокровище мое? Поделись со старым знакомым. Святые картинки? Или, может, "томпсон" с укороченным стволом? -- Вы ошибаетесь, господин комиссар. Я чист. -- Как зовут твоего шефа? Случаем, не Компер? Его кадык застывает, потом медленно опускается, будто он его проглотил. -- Что вы... но... я... Чтобы прочистить ему мозги, отвешиваю удар -- легкий, но этот слабак тут же валится как сноп. -- О, господин комиссар, -- бормочет он, поднимаясь на ноги, и глаза его наполняются слезами. -- Опять то же самое, -- замечаю я. -- Стоит прищемить пальчик, и ты уже хнычешь, а? -- Что я такого сделал? -- А это я тебе с удовольствием объясню, мой ангел. Сделал ты то же самое, что один французский король, -- помнится, его звали Филиппом Красивым. Фальшивую монету. Это зрелище стоило бы показать по цветному телевидению. Щеки у парня становятся светло-зеленого цвета и вваливаются, губы белеют. Он съеживается, как котлета в забегаловке. -- Я... я... я... -- лепечет он. -- Не ты один, конечно, -- киваю я. -- На это ты не способен. Но в деле ты участвуешь, это точно. -- Достаю из кармана сотенный билет и читаю текст, напечатанный в нижнем углу: -- "Подделка карается пожизненной каторгой". Слышишь, малыш? Тут так и написано -- "пожизненной". Это тебе о чем-нибудь говорит? Похоже, Три Гроша слегка приходит в себя. -- Не знаю, о чем это вы, -- упрямо заявляет он. Раздумываю, не стукнуть ли его еще разок, но по здравом размышлении отказываюсь от этой мысли. Что с него возьмешь? Разревется, вот и все дела. Терпеть не могу, когда взрослый мужчина плачет. Слезы труса. К тому же историей с фальшивыми деньгами я его и так неплохо ophqrsjmsk. Попробуем теперь зайти с другой стороны. -- Пожизненная каторга, Три Гроша, -- штука, что и говорить, невеселая. Но есть кое-что и похуже для здоровья. Гильотина, например. Как считаешь? -- А никак. Вы же знаете, господин комиссар, я в мокрые дела не лезу. Знаю, конечно. Я ведь уже говорил вам: Три Гроша -- всего лишь шестерка. Ничего не поделаешь: есть люди, которые покупают "роллс-ройсы", и люди, которые их обслуживают. Но это между нами. Пока что я разыгрываю наивность. -- Понятия не имею, малыш. Точнее, знаю, что твой Компер сыграл в ящик. Аккурат в той хибаре, что рядом с твоей. Такая, понимаешь, неприятность: ему пуля в чердак залетела. Три Гроша подскакивает, как карп на сковородке. -- Мертв?! -- восклицает он. Что исчерпывающе доказывает -- для меня, по крайней мере, -- о смерти Компера он не знал. -- Мертв... -- обалдело повторяет он. -- Именно, -- подтверждаю я. -- Причем заметь: погиб он из-за тебя. Сигнализация-то к тебе ведет -- скажешь, нет? Я, когда в половине двенадцатого туда полез, ее по нечаянности и включил. Ну а ты, известно: чуть что не так, начинаешь выкручиваться. Тут же предупредил либо Компера, либо кого другого. Я так думаю, что именно кого другого. Этот другой туда заявился, обнаружил, что в тайнике побывали, и уж сам вызвал Компера. Там они и объяснились по-крупному. Я даже догадываюсь, по какому поводу. Из-за того, что шеф твой от большого ума заявил о краже своей машины. Решил таким образом обезопасить себя на случай провала. Остальные, понятно, узнали об этом только сегодня -- вот и представили ему счет. Замолкаю, вытирая потный лоб. Великолепный пролетарский пот! Что и говорить, потрудился я на славу. Выкладывал я все это, естественно, для себя, чтобы упорядочить мысли, -- не для Трех Грошей же мне было распинаться! Вот уж, действительно, последняя тварь, созданная Господом! Однако информацию в себя всосал, как свинья помои, -- интуиция у этого подонка о-го-го! Видели бы вы его после того, как я закончил монолог! Можно было подумать, что к нему подключили вибратор. Надо было ковать железо, пока горячо. -- Так что, дорогуша, оставшиеся тебе годы ты проведешь на каторге, -- заключаю я. -- Там и будешь сидеть, пока не растаешь, как килограмм масла, пересекший пешком Сахару. Ноги его не держат -- он буквально падает на стул. Настоящая тряпка, человеческий ошметок. Решаю добавить кое-какие детали в нарисованную мной пессимистическую картину. -- Ты не волнуйся, Три Гроша, без внимания тебя там не оставят. Я шепну кому надо пару словечек. -- Умоляю, господин комиссар, поверьте: я здесь ни при чем. В мои обязанности входили только поездки. -- Что за поездки? Куда? Охотнее всего в этот момент я бы запечатал себе пасть собственным кулаком, но было уже поздно. Черт, не удержался! Сорвалось! От усталости, не иначе. Золотое правило: нельзя перебивать клиента, если он начал колоться. Он может сообразить, что ты ни черта не знаешь, а просто берешь его на пушку. Так и произошло. Три Гроша запнулся и уставился на меня, моргая, как каменный карп. "Поездки..." -- задумчиво повторил он, витая мыслями где-то совсем в другом месте. Тут я не выдерживаю, хватаю его за грудки и швыряю прямо в кухонный буфет. Он приземляется точно на полку. Колокольный звон p`qq{o`~yhuq на мелкие кусочки стекол напоминает мне пасхальное утро. С верхних полок ему на голову сыплется посуда. Он оглушен, окровавлен, задыхается, плачет и стонет. Подхожу к раковине, наливаю в миску воды и выплескиваю ему в физиономию. Три Гроша очухивается. -- Эй, ты, дерьмо, выбирайся оттуда и постарайся быть человеком, -- насмехаюсь я. -- Твои стоны унижают мужское достоинство. Или что там у тебя вместо него? Он с трудом спускается на пол. -- Ну вот, а теперь переведи дыхание и садись за стол, -- командую я. -- Если будешь умничкой и выложишь все, что знаешь, я отсюда уйду и забуду, что ты существуешь на белом свете. Если же нет -- придется еще раз напомнить, что на свете существую я. Валяй. Мальчишеская физиономия Трех Грошей искажается. Я буквально вижу, как на беднягу наваливается сильный, кошмарный, чудовищный страх. Но боится он не меня -- похоже, он даже не слышит того, что я говорю. Такое ощущение, что до него вдруг дошло: именно сейчас, сию минуту, он подвергается такой невероятной опасности, перед которой все мои угрозы -- наплевать и забыть. Я снова его слегка встряхиваю: -- Ну что, дружок, будешь говорить или приложить тебя еще разок? Ты ведь боишься побоев, верно, малыш? Ты похож на пипетку: стоит чуть нажать -- тут же отдаешь все, что у тебя внутри. И тут Три Гроша мертвой хваткой вцепляется в мою куртку и приближает пасть к моему уху. -- Уведите меня, -- шепчет он. -- Скорее. Уйдемте отсюда. Глава 10 Три Гроша медленно отпускает мою куртку. Наши глаза не отрываются друг от друга. И в его взгляде, как в книге, я читаю весь ужас, который мучает этого человечка. -- Уведите меня, -- снова бормочет он. Я размышляю. Стало быть, какая-то опасность таится совсем рядом. Кто-то нас слышит и подстерегает. Когда я появился, Три Гроша об этом знал и его это не пугало -- напротив, заставило сделать попытку разыграть из себя крутого парня. Жалкую, конечно, но для него и это прямо-таки подвиг. А вот в процессе нашей дружеской беседы до него доперло, что этот некто, казавшийся ему скорее поддержкой, на самом деле смертельно опасен и он, следовательно, влип по самое некуда. Пока я предаюсь размышлениям, рука моя автоматически ныряет под куртку и выпускает на свободу пушку. Действие чисто рефлекторное: я всегда это делаю в первую очередь, когда в сознании зажигается красный сигнал. Тем не менее Трем Грошам вид здоровенного ствола в моей лапе придает уверенности. Его глаза обращаются к коридору. Тут до меня доходит, что внезапное молчание, установившееся между нами, должно выглядеть весьма подозрительно -- если, конечно, тот, кого так боится мой собеседник, не полный идиот. -- Хорошо, -- громко заявляю я, -- раз говорить ты не хочешь, придется прихватить тебя в полицейский участок. Посмотрим, что ты там запоешь. Я ему подмигиваю. Он находит силы ответить мне тем же и, понимая, что от него требуется, бурно протестует: -- Но я же вам говорю, господин комиссар: я ничего такого не сделал. Почему вы мне не верите? -- Давай-давай, шевели конечностями! План у меня простой: прыгнуть в коридор и обстрелять все, что покажется подозрительным. Увы, даже в самые гениальные проекты жизнь всегда вносит свои коррективы. В данном случае они получают воплощение в чьей-то руке, которая внезапно высовывается из-за двери, держа в пальцах предмет, отдаленно напоминающий некий экзотический фрукт. Я, правда, никому не советовал бы его пробовать. К счастью, рефлекс сработал, и прежде, чем таинственная рука рассталась со своим приношением, ваш друг Сан-Антонио уже валялся за углом буфета, прикрывая руками голову. В закрытом помещении граната способна устроить такой кавардак, какой и не снился даже самой бездарной домохозяйке. Действительность оправдала мои самые худшие ожидания. Тарарам был такой, что секунд на десять я практически оглох. Однако постепенно чувства стали возвращаться ко мне, и я с удовольствием убедился, что по крайней мере эта опасность миновала: меня даже не поцарапало. К сожалению, об остальных предметах, находившихся в кухне, этого не смог бы сказать даже самый неисправимый оптимист. Мебель переломана, будто здесь вздумало порезвиться целое семейство слонов. Три Гроша стоит прислонившись к стене. Такое ощущение, что после взрыва он стал еще меньше. Взгляд у него бессмысленный, а губы белее, чем у мертвеца. Он держится за живот, силясь зажать огромную рану, и я с ужасом смотрю, как его кишки вываливаются на пол, заливаемые потоками крови. Он получил свое -- такие раны не зашиваются. Разве что напичкать беднягу формалином и выставить в анатомическом театре. Еще секунду спустя он испускает вздох, руки соскальзывают с живота, он падает на пол и затихает. Начиная с появления из-за двери руки с гранатой все это заняло времени даже меньше, чем потребовалось бы вашему лучшему другу Сан-Антонио, чтобы победить добродетель вашей супруги. Я обнаруживаю, что стою, совершенно обалдев, а в голове моей вертится единственная мыслишка: такое бывает только в романах. Спохватываюсь, что у меня остались еще кое-какие делишки, требующие завершения, перепрыгиваю через труп и выскакиваю в коридор. Иду к двери, ведущей в маленький заброшенный садик. Вокруг пусто, но в глубине садика замечаю открытую калитку. Выбираюсь через нее на улицу -- как раз вовремя, чтобы заметить отъезжающую черную машину. Это не <ДС". Гнаться за ней бессмысленно: пока я добегу до своего джипа, ее и след простынет. Прочесть номер тоже не удается -- все-таки ночь на дворе, а фары этот стервец предусмотрительно не зажег. Испускаю страшное проклятие и возвращаюсь в дом. В коридоре на стене висит допотопный телефон. Звоню в полицию и прошу соединить с главным комиссаром Матэном. Мы давние приятели; он хороший парень и дело свое знает. -- Алло, Матэн? -- Кто говорит? -- Сан-Антонио. -- Не может быть. -- Дружище, ты еще не привык, что со мной все может быть? Даже присутствие в этом паршивом городишке. -- Когда увидимся? -- Скоро. -- Ты зайдешь? -- Наоборот. Ты ко мне приедешь. И немедленно. Удивленное молчание. -- А ты где? -- спрашивает он наконец. Диктую адрес. -- Что-нибудь случилось? -- У меня -- нет. А вот кое у кого из моих знакомых... -- Неприятности? -- Были. Но для них уже закончились. -- Все-таки -- что случилось? -- Слушай! -- взрываюсь я. -- Ты можешь, в конце концов, приподнять свою толстую задницу? -- Ладно-ладно. Не кипятись. Еду. Пожимаю плечами. Ох уж эти провинциальные сыщики! Лентяи и бездельники. Им только что не луну с неба приходится обещать, чтобы заставить пошевелиться. Ладно, проехали. Звоню Ричу. -- А-а, это ты! -- возбужденно кричит он. -- Быстро диктуй адрес, куда там тебя занесло, и не двигайся с места. Я тебя уже два часа разыскиваю. Сам, понимаешь, куда-то запропастился, а потом будешь на каждом углу трепаться, что мы тут импотенты. -- Ничего, тебе поволноваться полезно. Ну, рожай. Что там у тебя? -- Нашли машину. В Лионе. На набережной. Полицейский патруль. Сунули в нее нос -- пусто. Тут видят -- к ней какая-то дама подходит. Они, понятно, спрашивают, не ее ли это тачка. Она отвечает, что нет. Ну, ребята объяснили, что это ее счастье, поскольку машина краденая и иначе красотку бы забрали, да и отпустили ее с миром. Что скажешь? -- Думаю, то же, что и ты. -- А конкретнее? -- Интересно, где вы для патруля таких остолопов находите? Может, специально выращиваете? -- Я всегда знал, что ты о нас высокого мнения. Но все-таки: чем мы заслужили столь лестный отзыв? -- Если к машине подходила воровка, твои идиоты в кепи попросту предупредили ее об опасности. Разве не так? -- Пожалуй... -- Как она хоть выглядела, эта красотка? -- Молодая вроде... -- Потому твои петушки так и раскукарекались? Она, кстати, не в синем была? -- Точно. -- Ладно, возьми этих идиотов, составьте подробное словесное описание и разошлите по всем постам. Пора ее задерживать. -- Договорились. Вешаю трубку, пребывая в полной растерянности. Похоже, мосты между мной и девицей в синем окончательно разведены. При этом она осталась для меня столь же таинственной, как улыбка леонардовской Джоконды (а он неплохо образован для полицейского комиссара, этот Сан-Антонио, не правда ли?). Все, кто мог меня к ней привести, мертвы; сама она уже знает, что я иду по ее следу. Хватка у нее железная; для того чтобы я в этом убедился, ей не было нужды даже швырять в меня гранату. Хотя и это сделала тоже она -- на руке, просунувшейся в кухню, я успел заметить кольцо с большим синим камнем. Красавица ждала меня; ей не терпелось отправить такого отличного парня к малышам с крылышками за спиной. Да, чтобы познакомиться с бабой такого класса, не жалко отдать половину ваших сбережений! Обследую помещение. На первом этаже две комнаты, обставленные бросовой мебелью. В одной из комнат нахожу на вешалке синий плащ. На ночном столике -- румяна, пудреница, заколки для волос. На кровати -- маленький чемоданчик из свиной кожи. Открываю его и торопливо стукаю себя в подбородок, чтобы вернуть отвисшую челюсть в исходное положение. Он доверху набит купюрами по пятьсот франков. Судя по всему, тут миллионов пятьдесят. Прилично. Голову даю на отсечение, что это именно моя Джоконда nqr`bhk` такой царский подарок -- не было времени прихватить его с собой. Тем не менее что-то не припомню я, чтобы кто-нибудь даже в отчаянной ситуации вот так, запросто, разбрасывался подобными суммами. Разве что... разве что на самом-то деле грош им цена в базарный день. Естественно, такое может быть только в том случае, если деньги фальшивые. Тогда -- да; тогда человек в экстремальной ситуации скорее прихватит свою зубную щетку или запасные трусы, чем этакое барахло. Смотрю купюру на свет. На первый взгляд все в порядке -- деньги как деньги. Достаю из бумажника свою, кровную, пятидесятитысячную бумажку и принимаюсь сравнивать. Процесс длится так же долго, как "день без тебя" (как сказал бы поэтически настроенный Сан-Антонио в более подходящей ситуации). Но иногда я способен проявить терпение. Через четверть часа становится ясно, что глаза я пялил не зря. Исследуя то место, где изображен толстяк в парике на фоне Версаля, я на своей купюре насчитываю в третьем по счету здании восемнадцать окон, а на ассигнации из чемоданчика -- всего пятнадцать. Маленькая деталька, но вполне достаточная, чтобы установить истину. Теперь я понимаю, почему мадам в синем была так щедра с Дэдэ, -- она могла себе это позволить. Характерные звуки извещают меня о прибытии полиции. Глава 11 Главный комиссар Матэн: полтора центнера тугого мяса, дюжина подбородков один на другом, голубые подтяжки и зеленый галстук, на котором изображена голова испанца на фоне лунного заката. В довершение -- нос, свидетельствующий, что его владелец всегда не прочь пропустить стаканчик божоле. Комиссар появляется в сопровождении какого-то худышки, серьезного, как гражданские похороны. -- Ну-с, -- вопрошает он, -- что тут у тебя? -- Ничего хорошего, -- вздыхаю я. Потом даю ему точное описание происшествия. Он внимает в сосредоточенном молчании. Затем мы идем навестить труп. -- Ты хоть сам-то отдаешь себе отчет, в какое дело влез? -- интересуется Матэн. -- Чтобы печатать фальшивки такого качества, надо иметь серьезное оборудование. Бумажки высший класс. Не знай я, что они не настоящие, -- нипочем бы не отличил. Да-а, неплохо бы заиметь такой чемоданчик. Хватило бы, чтобы уйти на пенсию, а? Представляешь -- вилла с зелеными ставнями и роскошная жизнь в свое удовольствие! -- Он вздыхает, терзаемый тайным сожалением. Я неопределенно пожимаю плечами. -- В конце концов, наше дело не обогащаться, но наказывать тех, кто хочет это сделать незаконным способом, -- встрепенувшись, единым духом выдает Матэн и, обессилев от столь длинной тирады, переводит дух, вытирая взмокший лоб огромным носовым платком. -- Кстати, ты успел продумать, как подобраться к этой твоей синей мышке? -- Нет, -- признаюсь я. -- Понятия не имею. Приметы уж слишком неопределенны. Разве что попробовать с другой стороны? Найдется у тебя хоть несколько парней не таких тупых, как остальные? -- Компер? -- понимающе спрашивает он. -- Именно. -- Ты прав. Имеет смысл как следует покопаться в прошлом этого весельчака. Может, на что и наткнемся. Если мы не найдем типографию, из которой выходят эти бумажки, начальство нас слопает, не дав даже ботинки снять. -- Валяй, -- соглашаюсь я. Он в сопровождении своего тощего помощника, так и не проронившего ни единого слова, отбывает исследовать сарай, где его ждет еще один труп, а я решаю позвонить патрону -- тот, наверное, уже давно спрашивает себя, куда это подевался его любимый Сан-Антонио. Судя по голосу, Старик пребывает в отвратительном настроении. -- Это я, шеф, -- весело произношу я. -- Слышу, -- мрачно изрекает он. На ходу переменив настрой, выдаю ему полный доклад. К концу мое настроение немногим отличается от его -- терпеть не могу рапорты, даже устные. -- Фальшивомонетчики -- не наша область, -- резюмирует Старик. -- Сдайте дела лионцам и возвращайтесь. -- Что?! -- вырывается у меня. Не очень вежливо, но Старик переживет. Он что, с ума сошел -- возвращать меня в момент, когда дело наконец становится интересным? Разве отнимают тарелку супа у голодной собаки? Больше он ничего не хочет? -- Вы что, плохо слышите? -- скрипит этот сморчок. -- Я жду. Для вас есть задание. За границей. Я знаю, что возражений он не терпит, но тем не менее не колеблясь бросаюсь на защиту своей мозговой косточки: -- Слушайте, патрон, не могу я сейчас это дело оставить! Считайте, что оно уже стало моим личным. -- А меня ваши личные дела не волнуют. Так же, как и вас мои. Чувствую, что дальше пререкаться небезопасно. -- Ладно, -- злость в голосе все же скрыть не удается. -- Когда я должен быть на месте? -- Как можно скорее. -- Сию секунду я все равно выехать не могу. Машина не моя -- кстати, ее еще надо вернуть, да и шмотки забрать... -- Жду вас завтра вечером, -- непререкаемым тоном объявляет Старик и вешает трубку. -- Вонючка! -- ору я в бесчувственный аппарат. -- Продажная шкура! Козел! -- Вы уже кончили? -- нежным голоском осведомляется телефонистка. -- Нет, -- рычу я, -- только начинаю! И тут мне в голову приходит одна вещь, о которой я, честно говоря, вспоминаю не часто. Все-таки я, черт побери, не вольная пташка -- я состою на службе у старой доброй Французской республики, и шкура моя принадлежит государству. Так что личная инициатива может иметь место только в том случае, если она оговорена приказом. Бросаю на закуску еще пару ласковых слов и покидаю место действия. Еду к дому Дюбона. -- Ну у тебя и морда, -- объявляет он вместо приветствия. -- Есть от чего, -- хмуро киваю я. -- Патрон велит возвращаться. Представляешь, впервые за все время моей клятой карьеры приходится бросать дело, не дойдя до финиша. -- Такова жизнь, -- философски изрекает Дюбон, -- вечно кто- нибудь сует палки в колеса. Пойдем-ка пожрем, вот что. Глядишь, и полегчает. Сказано -- сделано. Жратва -- любимый спорт Дюбона; думаю, потому он и стал хозяином отеля. Меню -- его любимый вид литературы, тут он не только читатель, но и творец: обожает красивым почерком выписывать названия блюд. Любит сам покупать продукты и смотреть, как повар колдует над соусом из мадеры. Словом, проводит жизнь, пуская слюну. Курс лечения состоит из утиного жаркого и жареной баранины. Потом мы приканчиваем еще одну бутылочку бургундского и отправляемся на боковую. Поезд "Гренобль -- Париж" отходит в десять утра -- стало быть, отсюда мне надо выехать в восемь. Просыпаюсь на заре и чувствую, что дело швах. Меня знобит, во рту горечь, глаза слезятся -- все признаки болезни. Это еще с чего? До сих пор я болел всего дважды: корью в возрасте восьми лет и воспалением легких в прошлом году в результате незапланированного купания. Щупаю пульс -- он колотится как ненормальный. Собравшись с силами, встаю и чувствую, что меня шатает. Голова кружится так, что приходится вернуться в постель. Тем не менее вы-то знаете, что между неженкой и мной такая же разница, как между быком и родинкой на левой ягодице вашей супруги. Вспоминаю, что спальня Дюбона рядом с моей, и что есть мочи колочу в стену. В ответ раздается такое ворчание, будто я разбудил льва. -- Что случилось? -- наконец рычит Дюбон. -- Это я. Можешь зайти? Через мгновение он возникает в дверях -- в белой пижаме, расписанной лиловыми листьями. Попадись он в таком виде на глаза антрепренеру "Комеди Франсез", и ангажемент на ближайший сезон ему обеспечен. -- Чего тебе? -- без особой нежности в голосе осведомляется он. -- Если захотелось с утра позабавиться, вызови горничную. Меня лично такие развлечения в твоем обществе как-то не прельщают. -- Ты что, дубина, не видишь, что я смертельно болен? -- прерываю я поток его пошлостей. -- Кроме шуток. Он смотрит на меня и понимает, что я серьезно. Без звука кладет руку мне на лоб, потом заставляет открыть пасть. -- М-да-а, -- озабоченно цедит он, завершив осмотр. -- Температурка еще та. А уж глотку хоть в музее выставляй -- серо- зеленая. Похоже, ты подхватил какую-то дрянь. Надо вызвать врача. -- Придется, -- соглашаюсь я, а внутри у меня все прямо переворачивается от мысли, что подумает босс. Наверняка ведь старая перечница решит, что я симулирую, -- нашел предлог, чтобы не возвращаться. -- Я ему позвоню, -- обещает Дюбон. -- Уж мне-то он поверит. К тому же можно будет послать ему справку от врача. С диагнозом. А если он такой скептик, так не слабо ему приехать и самолично на тебя полюбоваться. Лучше один раз увидеть... С этими словами он исчезает. Состояние у меня -- не приведи господь. Ощущение такое, будто в брюхо засунули горящую печку. Я буквально полыхаю, глаза слипаются, а что касается языка -- такое впечатление, будто вместо него у меня во рту надувной матрац. Так паршиво, что начинаю всерьез беспокоиться: не отдать бы ненароком концы. И что пугает больше всего, так это внезапность: ведь еще полчаса тому назад я был абсолютно здоров! Мне кажется, что мучения мои длятся уже целую вечность, но вот дверь наконец открывается и впускает Дюбона в сопровождении маленького старичка. На дедушке столько морщин, что больше всего он похож на многократно чиненный аккордеон. Я замечаю, что мой приятель успел сменить свою парадную пижаму на более скромное одеяние. -- Вот доктор, -- почтительно представляет он своего спутника. Старикашка извлекает из допотопного саквояжа целый арсенал и приступает к процедуре, по сравнению с которой китайские пытки кажутся мне верхом гуманности. -- Аппендицит, -- выносит он наконец свой вердикт. -- Впрочем, посмотрим, что скажут анализы. Если диагноз подтвердится, ophderq перевозить вас в клинику, в Гренобль. Ничего себе -- вот так возьмут тебя тепленьким и ни за что ни про что вскроют брюхо! Врач выписывает рецепты, длинные, как меню в хорошем ресторане, и собирается уходить. -- Доктор, -- проникновенно говорит Дюбон, -- месье состоит на государственной службе и должен был приступить к работе сегодня вечером. Можете вы выдать ему свидетельство о болезни? -- Конечно, конечно, -- спохватывается божий одуванчик. Пишет нужную бумагу и прощается до вечера. -- Ну и идиоты эти врачи, -- ухмыляется Дюбон, когда старик уходит. Потом извлекает из кармана маленький флакон. -- Ну-ка, глотни хорошенько. -- Это еще что? -- удивляюсь я. -- Черт возьми! Пей, тебе говорят! Прикладываюсь к горлышку и делаю основательный глоток. М-да! Вкус, как говорится, специфический. Такое ощущение, будто печень у меня вывернули на сковородку. Однако боль мгновенно успокаивается, и я чувствую, как все мои внутренние органы будто по мановению руки колдуна приходят в норму. Дюбон с улыбкой следит за моей реакцией. -- Ну как, лучше? -- Не то слово! Ты что, не мог раньше дать мне эту штуку? Не пришлось бы врача вызывать... -- Ну да? А кто бы тебе тогда справку выписал, а? Трясся бы сейчас в поезде, как последний кретин. Впиваюсь в него свирепым взглядом: -- Ну-ка, дружок, признавайся: этот мой так называемый аппендицит -- твоя работа? Дюбон подходит к окну, раздвигает шторы. -- Кто знает? -- бормочет он, задумчиво обозревая пейзаж. -- Ты что, спятил? А если я сдохну? -- Вряд ли. Рецепт старый, проверенный. Ну а если бы даже и сдох -- беда тоже невелика... Принимаю единственно возможное решение: успокаиваюсь. Вот пройдоха! Но как бы то ни было, а несколько свободных дней благодаря ему у меня теперь есть. -- Шефу моему позвонил? -- Конечно, -- кивает он. -- Старик, правда, поначалу все пытался меня расколоть, правда ты болен или придуриваешься? Но я ударился в амбицию и заявил, что до сих пор меня еще никто лжецом не называл. И что если бы он меня знал, то не стал бы сомневаться. -- Все-таки справку ему отослать надо. Поскольку жребий брошен, я счастлив, как цыпленок, которому удалось не растолстеть. А, будь что будет! Вылезаю из постели и перемещаюсь в брюки. -- Что собираешься делать? -- интересуется Дюбон. -- Поскольку я в цейтноте, возьму для начала интервью у хозяев фабрики в Пон-де-Кле, где производят такую хорошую бумагу. -- А что? -- подумав, соглашается Дюбон. -- Неплохая идея. Через час я на месте. Бесконечная кирпичная стена, как и следовало ожидать, в конце концов приводит меня к парадному входу. Навстречу сонной походкой выплывает жирный парень, весь в галунах -- ни дать ни взять покойный Геринг. Вот только правой руки не хватает. Интересуется, что мне угодно. -- Видеть директора. -- Он вам назначил встречу? -- Нет. Безрукий демонстрирует мне зевок, способный обескуражить даже бронетранспортер. Затем объясняет, что директор занят -- всегда занят, пожизненно. Если я правильно понимаю, желающие его лицезреть должны лет за пятнадцать до того подавать письменное заявление в трех экземплярах и, если возможно, -- рекомендацию, подписанную президентом и министром финансов. Прерываю излияния сонного стража, демонстрируя ему свое удостоверение. -- Полиция? -- взволнованно бормочет он, и я чувствую, что отсутствующей рукой он морально отдает мне честь. Три минуты спустя директор указывает мне на кресло. У него солидный вид. У директора то есть. У кресла, впрочем, тоже. Оба надутые и ярко-красные. Может, они и не близнецы, но папа у них явно общий. -- В чем дело? -- спрашивает этот великолепный образчик человеческой породы. Я, как всегда, нашел точное слово: он именно великолепен. Причем сам это сознает и относится к своей персоне с должным уважением. "Великолепие опьяняет", -- сказал бы на моем месте Бредфорд и, как всегда, был бы прав. Предлагаю ему несколько вопросов, касающихся процесса изготовления бумаги по заказу Французского банка. Он начинает объяснять, что бумага эта изготавливается в специальных помещениях. Что рабочих, занятых там, при входе обыскивают. Что без сопровождающего они не могут выйти даже в туалет. Что все ингредиенты тщательно взвешиваются -- как при варке крыжовенного варенья. Словом, все под контролем. И невозможно, невозможно -- вы меня слышите, господин комиссар? -- совершенно невозможно что- либо упустить! Он говорит с таким убеждением, что я почти начинаю ему верить. Чувствую, что пора приступать к делу, иначе поверю окончательно. Извлекаю фальшивую банкноту, позаимствованную вчера из чемодана, протягиваю ему и прошу немедленно отправить в лабораторию -- пусть проверят, на его бумаге отпечатана такая привлекательная штучка или нет. Директор принимает ассигнацию, как бокал с ядом. -- К-конечно, -- заикаясь, бормочет он, -- я могу уже сейчас утверждать, что эта бумага выпущена у нас. Но давайте все-таки проверим. Он вызывает секретаршу и просит отнести купюру в лабораторию. -- Ну-с, и что сие означает? -- осведомляется он затем. -- Ничего особенного. Просто мы имеем все основания полагать, что отнюдь не вся ваша продукция попадает во Французский банк: Директор еще больше -- насколько это возможно -- багровеет и величественно поднимается из-за стола. -- Месье! -- рявкает он в благородном порыве. -- Успокойтесь, господин директор, -- тихо говорю я, -- ваша честь не задета, поскольку лично вас никто ни в чем не подозревает. Однако вы сами только что согласились, что фальшивые деньги отпечатаны на бумаге, сделанной на вашей фабрике. Единственный возможный вывод: при всем совершенстве вашей системы контроля где-то существует утечка. Не так ли? Он оглушен, как бык на бойне. -- Да... да... хорошо... Минута проходит в молчании. -- Ладно, давайте думать, -- наконец предлагаю я. -- Вот, например: ваша продукция всегда точно доходит к заказчику? Кстати, как вы ее перевозите? -- В пломбированных грузовиках. Пока жалоб не было. Правда, в прошлом году случилось несчастье. -- То есть? -- В Морлане наш грузовик врезался в дерево и загорелся. Шофер h охранник погибли. Машина сгорела. С тех пор мы вызываем транспорт из специализированной фирмы в Лионе. Я щелкаю пальцами. Ага. Теперь понятно, из какой бумаги были сделаны те деньги, что я нашел в чемодане. Кроме того, теперь можно не сомневаться: мой приятель Компер имел возможность точно выяснить время транспортировки. Следовательно, на фабрике у него должен быть осведомитель. Возвращается секретарша. -- Лаборатория утверждает, что это наша бумага, господин директор. На вид она похожа на шведку: высокая, довольно стройная блондинка с маловыразительным лицом. Не красавица, но и отнюдь не уродина. Директор машет рукой, и девица исчезает. -- Расскажите подробнее, как осуществляется транспортировка, -- прошу я. -- Я звоню в Лион и заказываю грузовик. -- Точное время выезда вы сообщаете? -- Нет. -- Но кто-то же его знает? -- Только службы Французского банка -- им надо заранее расставить патрули. Все тридцать километров проход грузовика скрытно контролируется. Если на каком-то отрезке он запаздывает, ближайший патруль едет ему навстречу. -- Где располагаются патрули? -- Как правило, перед большими городами. Царон, Бургундия, Брон... Вот и еще кусочек мозаики встал на место. Теперь я знаю, почему покушение должно было произойти в Ла-Гриве. Местечко расположено четырьмя километрами дальше Бургундии -- достаточно далеко, чтобы патруль не услышал взрыва. Вместе с тем -- добрых полчаса до следующего контрольного пункта. Выигрыш во времени. -- Шофер и охранник вооружены? -- спрашиваю я. -- Только охранник. У него автомат. Понятно, зачем понадобилась дрессированная собака: вооруженные грабители вряд ли смогли бы захватить грузовик без жертв, в то время как маленький песик у нормальных людей с нападением никак не ассоциируется. Да-а, ребятам повезло. Надо же, умудрились придавить псину, не задев детонатора! -- Мы выяснили, кто знает о времени выезда, -- говорю я. -- А кто его определяет? Вы или банк? -- Банк. -- Как они сообщают об этом вам? -- Депешей. -- Кто, кроме вас, имеет возможность ее прочитать? -- Никто. -- Вы уверены? -- Абсолютно. -- Предположим. А что вы делаете, прочитав депешу? Уничтожаете ее? -- Боже мой, нет, конечно. Секретарша кладет ее в специальную папку, а папку я запираю в сейф. Он подходит к сейфу, отпирает его, достает папку и протягивает мне. Я отстраняю ее, не открывая. -- К сейфу имеет кто-нибудь доступ, кроме вас? -- Нет, -- уверяет он. -- Тут кодовый замок, и комбинацию, кроме меня, никто не знает. К тому же, вы можете счесть это мальчишеством, но я ее все время меняю. Например, вчера была "Жермена". А сегодня уже "Марселла". Я внимательно смотрю на мальчишечку. Да, похоже, этот тип не opnw| позабавиться с девочками. Произнося женские имена, он вновь обретает цвет свежесваренного рака, слюнявая нижняя губа оттопыривается, а глазки будто подергиваются салом. Ох, доведет его эта невинная слабость до апоплексии! -- Ну хорошо, -- вздыхаю я. -- Спасибо за помощь, господин директор. И настоятельно прошу вас о моем визите никому не говорить. -- Можете рассчитывать на меня. -- Хочу, чтобы вы поняли, -- настаиваю я. -- Если я говорю -- никому, это значит -- никому. Без исключений. Проникновенно смотрю ему в глаза. Багроветь ему уже некуда, и он от возмущения начинает буквально раздуваться. Поняв, что еще минута -- и он попросту лопнет, я встаю, отвешиваю поклон и иду к двери. -- Ваше молчание особенно важно, потому что дело очень серьезное, -- бросаю я на прощание. -- Не говоря о нескольких миллионах, потерянных государством, в нем уже по меньшей мере пять трупов. Я бы не хотел, чтобы вы стали шестым. Глава 12 Погода становится все лучше. Уже из-за одного только этого великолепного солнца Дюбону стоило заставить меня сыграть роль больного. Да уж, парень он не промах. Это же надо -- суметь устроить приятелю натуральный аппендицит только для того, чтобы дать ему возможность продлить свой отпуск! До сих пор я полагал, что такое встречается лишь в книгах, да и то -- только в моих. Что, конечно, в немалой степени повышает их тиражи. Вдыхаю полной грудью. Ничего не скажешь, этот воздух стоит того, чтобы им дышать. Медленно, торжественным шагом, как гладиатор-победитель, пересекаю обширный фабричный двор. Безрукий сторож торопится мне навстречу. Ради меня он пригладил усы и поправил козырек фуражки. -- Позвольте доложить, господин комиссар, -- говорит он, -- что раньше я был жандармом. Сдерживая нарождающуюся веселость, уверяю его, что я так и думал -- видна хорошая наследственность. Взгляд его становится влажным; возможно, и не только взгляд. -- Двадцать лет беспорочной службы, -- рапортует он и принимается рассказывать о себе. Сначала он служил в Юра. Его шеф принуждал мальчишек-пастухов к содомскому греху, и он на него донес. -- А что бы вы сделали на моем месте, господин комиссар? -- вопрошает он. -- Тем более что сам-то я педиком не был... -- Еще бы. Потом он излагает историю с мотоциклом, из-за которого лишился руки, и переходит к здоровью своей благоверной. Но тут я его прерываю: -- Вы прожили достойную жизнь, посвященную стране и долгу, -- добродетелям, которые являются лучшим украшением французской нации. Эхо "Марсельезы" звучит в вашем сердце. Кстати, -- добавляю я менее торжественно, но более интимно, -- где живет секретарша вашего директора? -- Над булочной Бишоне. -- Я вами доволен, -- заявляю я самым прочувствованным тоном, на который способен, возложив ему руку на плечо. Он вытягивается в струнку, пожирая глазами мою удаляющуюся спину. "Бишоне и наследник", -- гласит надпись на вывеске булочной, выполненная классическим античным шрифтом. Рядом с магазином -- dbep|, ведущая в жилую часть дома. Вхожу. Передо мной -- лестница, ведущая на второй этаж, но тут я спохватываюсь, что не знаю имени девицы. Можете считать меня круглым дураком, но эту маленькую подробность я совершенно выпустил из вида. Даю задний ход и захожу в булочную. -- Здравствуйте, мадам, -- вежливо приветствую я гору мяса, восседающую на табурете за мраморным прилавком. Мадам поднимает на меня коровьи глаза. Судя по всему, она слишком много глядела на проходящие поезда, отчего у нее развился острый конъюнктивит. Губы ее украшают толстые усы, а подбородок обрамляет небольшая бородка. На вид она столь же индифферентна, как пакет сушек. -- А, -- равнодушно отзывается она. -- Давно здесь живете? -- осведомляюсь я. Жирный подбородок дрожит от с трудом подавляемого зевка. -- Сколько человек живет в доме? -- настаиваю я. -- Огюст и Фернан, -- говорит она и скромно добавляет: -- А еще я. Огюст и Фернан меня не интересуют. -- А кто снимает в доме квартиры? -- Я, Огюст и Фернан, -- повторяет она менее скромно, но столь же терпеливо. -- Это понятно. А кто еще? -- На втором этаже больше никого. Меня охватывает непреодолимое желание засунуть каравай хлеба ей в глотку, а второй -- куда-нибудь еще, но я вспоминаю, что Сан- Антонио -- прежде всего джентльмен. А джентльмен должен вести себя с дамами как светский человек. Стискиваю кулаки, чтобы избежать искушения сомкнуть пальцы на ее шее, и самым елейным тоном спрашиваю: -- А на первом? -- На первом? -- раздумывает она. -- Господин Этьен живет, только он на прошлой неделе умер. А напротив -- мадемуазель Роза, секретарша. На фабрике работает. Изображаю широкоформатную улыбку: -- Роза, а дальше? -- Роза Ламбер. -- Сердечное вам спасибо, дорогая мадам, -- сюсюкаю я, -- как бы я хотел, чтобы меня всегда так понимали. С этими словами я покидаю булочную. Снова войдя в дом, вижу на первом этаже две двери. Прикрепленная на одной из них визитная карточка уверяет, что мадемуазель Роза Ламбер живет именно здесь. Мой "сезам", как и следовало ожидать, за считанные секунды находит общий язык с дверным замком. Вхожу и тщательно запираюсь на два оборота ключа не потому, что я пуглив, а просто именно так дверь была заперта до меня. Осматриваюсь и присвистываю от удивления. Такое ощущение, что я нахожусь в витрине "Галери Лафайет": сверху донизу тут все пахнет дорогими покупками. Мебель великолепная и совсем новая -- впрочем, на мой вкус она слишком помпезна. В одном углу -- роскошный радиоприемник, проигрыватель и гора пластинок. Заглядываю в спальню, задерживаю взгляд на шестиспальной кровати, потом перебираюсь на кухню. Оценив ее великолепие, возвращаюсь в гостиную и комфортабельно располагаюсь в кресле. Да-а, деньжата в этом доме водятся. Причем, судя по всему, завелись они не так уж давно. Либо на крошку свалилось неожиданное наследство, либо она подцепила индийского раджу, разбрасывающего монету не глядя. Протягиваю руку, чтобы подтянуть к себе передвижной бар на jnkeqhj`u, наполненный хорошо подобранными напитками. Часы бьют полдень. Мадемуазель вот-вот должна появиться. Наливаю стакан чинзано, способного воскресить всю Францию, если бы она вдруг погибла. Добавляю немного ликера и переправляю в дыру, которую добрый боженька на всякий полезный случай расположил у меня под носом. Великолепно! Более того, сногсшибательно! В таких невинных развлечениях проходят ближайшие пятнадцать минут. Потом еще столько же. Я уже начинаю слегка беспокоиться, когда в подъезде раздается звук шагов. В замке поворачивается ключ, девица Роза входит и тут же закрывает дверь за защелку. Затем оборачивается и, поскольку я предусмотрительно оставил дверь в гостиную открытой, тут же видит меня. Вскрикивает и делает шаг назад -- увы, входная дверь заперта. -- Не надо бояться, моя очаровательная крошка, -- мурлычу я. Тут она меня узнает. Открывает рот и удивленно бормочет: -- Полиция?.. Из чего я заключаю, что, несмотря на все заверения, язык ее патрон все-таки распустил. Впрочем, возможно, мадемуазель Роза ему настолько близка, что как постороннюю он ее не воспринимает. -- Подойдите, дитя мое, -- сюсюкаю я. Она входит в комнату. -- Как видите, налицо нарушение закона о неприкосновенности жилища, -- светским тоном продолжаю я. -- У меня не было никакого права вламываться к вам таким образом. Суровый закон, между прочим. Тем не менее я на него чихать хотел. Она смотрит на меня и задает вечный вопрос -- боже мой, сколько раз я его уже слышал: -- Чего вы хотите? -- Чего я хочу? Господи, совсем немного. Поговорить с вами. Понимаете, увидев вас, я сразу понял, что беседа с вами доставит мне огромное наслаждение. Роза молча смотрит на меня. -- Присаживайтесь, будьте как дома, -- разливаюсь я соловьем. -- Самое главное в жизни -- чувствовать себя как дома и не дергаться. Она садится, двигаясь, как лунатик. Однако упорства девушке не занимать. -- Что вам от меня нужно? -- продолжает настаивать она. -- Любовь моя, а у вас что, рыльце в пушку? Я же сказал, что хочу поговорить. -- О чем? -- О вашей работе, например. Не против? На мой взгляд, тема не хуже любой другой. Кстати, по поводу работы: вы знаете, что Компер умер? Ох уж эти дилетанты -- что Три Гроша, что эта девица -- не умеют держать удар, хоть ты лопни. Вижу, как она качается и цепляется за кресло; лицо побледнело, глаза испуганно расширились. -- Точнее, он убит, -- поправляюсь я. -- А вы, малышка, похоже, попали в довольно неприятную компанию. Потому что во главе ее стоит тип, которого смертельный исход не пугает. Сейчас этот некто занят тем, что уничтожает всех, как-то связанных с делом. Играючи уничтожает, и независимо от того, по уши ты в деле увяз или так, сбоку припека. Так что позвольте вам посочувствовать: не думаю, что вы в безопасности, моя красавица, совсем не думаю. Скорее наоборот. Мой монолог возымел действие: Розу аж затрясло от страха. Однако кашу маслом не испортишь. -- Пересядьте-ка вы лучше от окна подальше, -- заботливо предлагаю я. -- А то, неровен час, влепят в вас пулю. Этот ваш тип, знаете ли, щедр на подобные подарки. Она молча смотрит на меня глазами побитой собаки. -- Да вы не сомневайтесь, мне вас на пушку брать надобности никакой, -- увещеваю я. -- Ежу понятно: о времени отправления грузовика с бумагой Комперу сообщили вы. Больше некому, поскольку знали об этом только вы да директор, никто больше той папочки и в глаза не видел. А теперь слушайте: единственный ваш шанс не сыграть в ящик -- вот сейчас, сию минуту подробненько мне все рассказать. Тогда я договорюсь, чтобы вам разрешили уехать. Ненадолго -- но этого хватит, чтобы от банды и следа не осталось. Ну "а если откажетесь -- ничего не поделаешь, в таком случае я вас оставлю на произвол судьбы. Боюсь, правда, судьба эта будет не так уж завидна. Не самый приятный подарок для молодой девушки -- получить пулю прямо в центр перманента. Еще мгновение она колеблется, а потом принимает решение, вполне характерное для такого сорта девиц, когда они попадают в затруднительное положение: ревет в три ручья. Я покорно пережидаю этот потоп, понимая, что утешать женщину в горе -- занятие бессмысленное. Тем более что длится оно обычно не так уж долго. Как всегда, я оказался прав. Два-три завершающих всхлипа -- и мадемуазель готова к разговору. -- Дура я, дура, -- горестно вздыхает она. -- Не думала, что это окажется так опасно. Если и уступила, то только из-за калеки- матери. Ну-у, ребята. Нельзя же настолько не иметь воображения. Истории о бедных больных матушках перестали действовать еще до войны, а уж сегодня, чтобы им поверить, нужно быть полным дебилом. Тем временем красотка мне объясняет, что, конечно, дала себя соблазнить, но... -- Скажите, сердце мое, -- останавливаю я ее излияния, -- вам не легче будет рассказывать, если мы начнем сначала, а? Роза на секунду замолкает, потом покорно кивает. -- С господином Компером я познакомилась этой зимой, -- тихо говорит она. -- На лыжной станции. Он был один, я тоже. Из дальнейшего разговора я понял, что Комперу не потребовалось больших усилий, чтобы затащить киску к себе в постель. Он ей устроил развлечение типа "папа-мама", а потом, для большего впечатления, "китайский павильон". Когда же девица окончательно созрела, дал ей понять, что готов платить неплохую монету за совершенно невинную информацию. Она, конечно, сначала отказалась -- по ее, конечно, словам, -- но он ей поклялся, что риска нет никакого, поскольку речь идет об обычном соперничестве фирм. В конечном итоге, как и следовало ожидать, грехопадение состоялось -- на стороне искусителя оказались слишком весомые доводы: больная мать, новый проигрыватель/шикарная мебель, современная квартира и прочее в том же духе. -- Скажите, вы всегда имели дело только с Компером? -- Да, господин комиссар. -- И больше никого из банды не знаете? -- Нет, господин комиссар. Я в бешенстве. Ну расколол я эту дуреху, -- и что это мне дает? Нет уж, именно благодаря ей я доберусь до истины. В конце концов, почему бы и нет? Не думаю, что я сильно преувеличивал, пугая бедную мышку: мадам в синем наверняка решила уничтожить всех возможных свидетелей, и ее в том числе. Мало ли что мог Компер ей сболтнуть, лежа с ней на одной подушке? Мужчины ведь так глупы! Так что мой единственный шанс -- оставить секретаршу на свободе. Маленькая Роза привлечет пчелку. Экое дерьмо. Чего это меня вдруг потянуло на дешевые метафоры? -- Что ж, -- говорю я, -- вы были со мной честны. Я отвечу вам rel же. Вы останетесь на свободе, и никто не узнает о вашей роли в этой истории. Она признательно улыбается, но в следующую секунду ее лицо искажает гримаса ужаса. -- Не стоит так нервничать, -- замечаю я, -- без охраны я вас не оставлю. -- Вы так добры, -- лепечет она, поднимая на меня повлажневшие глаза. Беру ее за руки и нежно провожу пальцами вверх, вплоть до жаркого пуха подмышек. -- Это мое слабое место, -- шепчу я, -- я всегда слишком добр с женщинами... Глава 13 Я и раньше догадывался, что в любви мадемуазель Ламбер -- отнюдь не дура. Наоборот, она ценит мужчину и не упускает случая установить связь между нашей старой планетой и седьмым небом. О трюках, которые она мне демонстрирует, не говорится даже в Библии. Волнение доводит ее недюжинный природный талант до высот подлинной гениальности. Малышка жаждет утвердиться в моих глазах и потому отдается от всего сердца. Так что, когда наступает пора последних содроганий, знаменующих окончание сеанса, я невольно задаюсь вопросом: зовут ли меня Сан-Антонио и не Пасха ли сегодня? Потом Роза спрашивает меня, люблю ли я телячьи ножки. Она их, оказывается, обожает. К тому же именно данный деликатес она приобрела к завтраку и интересуется, не соблаговолю ли я к ней присоединиться. -- С восторгом, -- отзываюсь я, нимало не кривя душой. За едой я продолжаю подробнейшим образом ее расспрашивать в надежде вытянуть из нее еще что-нибудь интересное. Однако красавица столь явно ничего больше не знает, что я сдаюсь. Судя по всему, Компер был щедр в деньгах, но не в признаниях. Он не без удовольствия -- и тут я его понимаю -- занимался с ней любовью, но рот держал на замке. Особой трудности это не представляло, поскольку Роза и сама предпочитала в подробности не лезть. У нее хватило мозгов сообразить, что чем меньше она знает, тем меньше рискует нажить неприятности, если все раскроется. Завтрак съеден, и я как раз помогаю мадемуазель застегнуть лифчик, когда раздается звонок. -- Это еще что? -- удивляюсь я. -- Телефон. -- У тебя есть телефон? А я думал, в провинции такую штуку не часто встретишь в частной квартире. -- Патрон поставил. На случай, если я внезапно понадоблюсь. Я проницательно смотрю на нее. Она слегка розовеет. До меня доходит, что Компер был отнюдь не единственным посетителем этой славной квартирки. Видно, господин директор хотел, чтобы пташка была всегда под рукой на случай, если им овладеет приступ хандры. -- Ладно, -- говорю, -- иди-ка ответь. Она идет в спальню и снимает трубку: -- Алло. Я бесшумно прыгаю к лежащему на столе отводному наушнику и подношу его к уху. Слышу, как на другом конце провода женский голос спрашивает: -- Мадемуазель Ламбер? -- Да. -- Говорит мадам Болуа. Я не вижу свою курочку, но чувствую, что она совершенно ошеломлена. -- Добрый день, мадам, -- бормочет она. -- Здравствуйте, -- сухо говорит мадам. -- Я хотела бы вас видеть. Мы можем встретиться в конце дня, сразу, как вы закончите работу? -- Но... да, конечно, -- неуверенно соглашается Роза. -- Где? -- Можно у вас дома. Я буду в половине седьмого. -- Хорошо, договорились. До свидания. Невидимая собеседница вешает трубку. Заглядываю в спальню и вижу, что Роза все еще держит свою трубку в руке, задумчиво уставившись в пространство. Кажется, будто она немного съежилась. -- Кто это был? -- интересуюсь я. Она осторожно кладет трубку на рычаг. -- Жена моего директора. -- Вот как? Что-то мне тут не нравится, но пока не понимаю, что именно. Во всяком случае, мысленно констатирую, что директора фабрики зовут Болуа. Беру телефонный справочник и выясняю, что живет он неподалеку, в местечке под названием Пон-де-Кле. -- Она что, имеет привычку тебе звонить? -- интересуюсь я. -- Нет, сегодня впервые. -- Как думаешь, с чего это вдруг ты ей понадобилась? Она колеблется, снова краснеет, потом пожимает плечами: -- Понятия не имею. Вид у нее при этом такой же честный и искренний, как у торговца подержанными автомобилями, который пытается всучить вам старую рухлядь, уверяя, что это отреставрированный "бьюик". Сажусь рядом с ней на кровать и голосом, исполненным нежного упрека, вопрошаю: -- А что, если мы не будем лгать? Она смущенно отворачивается. -- Можно подумать, что ты боишься, -- замечаю я. -- Это правда, -- бормочет она. -- Только не по той причине, о которой вы думаете. Понимаете, директор и я... мы... -- Короче, ты с ним спишь, так? -- Да. -- Потому он тебе и поставил телефон, верно? Хочет, чтобы ты была под рукой. Как только ему удается улизнуть из дома, вы встречаетесь. Угадал? -- Да, -- подтверждает милое создание. -- Как это ты еще успеваешь менять трусики? -- смеюсь я. -- Компер, твой патрон... это не считая тех, кто подвернется случайно. У тебя что, внутри обогреватель, а, малышка? Роза улыбается. Мое замечание ее не сердит -- похоже, она не испытывает внутреннего недовольства от обилия своих сексуальных эмоций. Возвращаюсь к основной теме: -- Так почему все-таки она тебе позвонила? Как-никак, жена патрона... Как думаешь? -- Боюсь, она кое-что узнала. -- Думаешь, какая-нибудь добрая душа просветила ее по поводу того, что журналисты назвали бы брачной изменой? Анонимное письмо -- услада провинциала. -- Да, боюсь, -- кивает она. -- Что она из себя представляет, эта жена Болуа? Старая, страшная, больная?.. -- Нет, совсем нет. Она парижанка, гораздо моложе его. Ревновать она не станет -- они уже давно предоставили друг dpscs полную свободу. Но она может воспользоваться моей связью с ее мужем, чтобы потребовать развода. -- Чего же тут бояться? -- ухмыляюсь я. -- Дорогу освободит. Настроишь своего патрона как следует -- глядишь, он на тебе и женится. И мама-калека будет спасена. -- Не женится он на мне. Я не его круга. Ничего себе. У этого типа, оказывается, еще и социальные предубеждения. -- А когда он на тебя карабкается, лягушонок, это его не смущает? -- Господи, как это неприятно! -- почти не слушая меня, восклицает Роза. -- А вдруг она затеет скандал? Мне тогда во всей округе работу не найти. Можно было, конечно, объяснить ей, что при ее талантах ей обеспечена работа в любом борделе Гренобля, но я удерживаюсь. Конечно, полицейских считают грубиянами, но даже если это так, должны же быть исключения, подчеркивающие правило? -- Там видно будет, -- философски заявляю я. В два часа она уходит на работу. Следую за ней на почтительном расстоянии, чтобы не привлекать внимания. Когда она входит в здание, поворачиваю обратно. До конца рабочего дня можно быть спокойным. Да и вообще, с чего я взял, будто ей грозит опасность? Кто такая эта девчонка? Так, сто пятнадцатая спица в колеснице. На черта она сдалась этой банде, тем более что у них и без того полиция на плечах висит? Все так, только я почему-то неспокоен. Спрашиваю себя, в чем дело, и с удивлением понимаю, что мучает меня не что иное, как угрызения совести. Право исповедовать высокие теории надо заслужить, а не украсть. Я был не прав, послушавшись Дюбона и обманув Старика. Развлекаюсь тут с девчонкой, обжираюсь в ее обществе телячьими ножками вместо того, чтобы сесть на парижский поезд... Нет, ребята, это не по-католически! Я на мертвой точке. Чувствую себя неприкаянным, как лодка, сорвавшаяся с якоря. Хочется крикнуть "караул" и прыгнуть в поезд на ходу. Похоже, это лучшее, что я могу сделать. Иду на почту и вызываю Дюбона. Он берет трубку. Правда, его "алло" звучит невнятно, но кто еще будет говорить по телефону с набитым ртом? -- Привет! -- говорю я. -- А, это ты, супермен моей жизни! -- восклицает он, сделав могучий глоток. -- Опять жуешь? -- осведомляюсь я. -- Цесарку, малыш. Не знаю ничего более вкусного. Конечно, при условии, что повар не будет жалеть масла. Ее, проклятую, чертовски легко пересушить. -- Господи, -- не выдерживаю я, -- ты не человек, а просто живоглот какой-то. Единственный смысл жизни -- пожрать как следует! -- А он не хуже любого другого, -- не без гордости утверждает Дюбон. -- Согласен, -- язвительно замечаю я. -- Каждый имеет тот идеал, которого достоин. -- Так чем сейчас занят знаменитый комиссар Сан-Антонио? -- меняет он тему. -- Король детективов и красоток? -- Он в мертвой точке, понял, вершина кулинарного искусства? Сыт фальшивомонетчиками и возвращается в свой курятник. Дюбон издает ряд невнятных звуков, каждый из которых завершается по меньшей мере тремя восклицательными знаками. -- Что случилось? -- напоследок интересуется он. -- Ничего. Просто у меня это дело уже в печенках сидит. Нахлебался дерьма досыта. Я на пределе, понимаешь? И возвращаюсь b Париж. Потому тебе и звоню. Следует молчание, тяжелое, как наследие гидроцефала. -- Ты серьезно? -- наконец спрашивает он. -- Более чем. Я пуст. Мои шмотки пришлешь с ближайшим поездом. К куртке приколи счет. Чек я тебе вышлю. -- Можешь его приколоть знаешь куда? -- скрежещет он. -- Ни черта не понимаю! Ты хочешь, чтобы я поверил, что ты оставляешь этих подонков резвиться после того, как они взорвали твою машину и усыпали тебе дорогу трупами? Господин, понимаете ли, сует руки в брюки и больше этим вопросом не интересуется. Пять трупов значат для него не больше, чем пара дырявых носков! -- Слушай, запиши-ка ты этот монолог на пластинку, -- советую я. -- Будешь ставить своим клиентам после воскресного завтрака. Между чашечкой кофе "Ява" и английским вальсом. Они будут кататься со смеху. -- Нет, подумать только! -- снова переходит в атаку Дюбон. -- Этот тип взрывает динамитом моих лучших клиентов! Оставляет меня на несколько дней без машины! И вдобавок возвращает мой любимый джип с простреленным бампером! -- Что ты мелешь? -- Правду, мой президент, одну только правду и ничего, кроме правды. Правда, правую руку поднимаю не для того, чтобы поклясться, а для того, чтобы схватить тебя за глотку! Я заставляю Цезаря сделать за тебя чуть ли не половину работы! И еще, и еще... А ты уезжаешь! -- А я уезжаю. -- И этого мошенника я называл своим другом! -- рычит он. -- Ты, грязный пузырь! Ты ее сам придумал, свою репутацию. В романах "Черной волны". А на самом деле это чистейшая липа, мой зайчик, господин Сан-Антонио. Ты же свои комиссарские нашивки заработал в кровати префекта полиции. Что, не так? Я так сжимаю кулаки, что кости трещат. Попробовал бы он сказать мне это в лицо! Хоть Дюбон мне и лучший друг, за такие слова я заставил бы его проглотить собственную челюсть! -- Человек, достойный этого звания, не имеет права бросать такое дело на полпути! -- не унимается тем временем лучший друг. -- Иначе наступит торжество порока и несправедливости! -- Опять кутаешься в трехцветное? -- перехожу я в контрнаступление. -- Все еще считаешь себя журналистом? Говоришь так же ходульно, как и писал, ты, торговец салатом, пожиратель пересушенной цесарки. -- Пересушенной?! -- взвивается он. -- Кто это сказал? -- Я сказал. И еще кое-что скажу, ты, пример позднего умывания. Твои уговоры на меня не действуют. Сказал -- уезжаю, значит -- уезжаю. И не будем к этому возвращаться. Что касается дела -- им займется лионская полиция. Слава богу, я не единственный фараон во Франции. -- Лионская полиция! -- горестно смеется Дюбон. -- Не говори мне о ней. Парни, не способные даже узнать, где провела день их жена. Да они бегут в газету давать объявление, если у них собачонку украдут! -- Это все? -- спрашиваю я. -- Или еще что скажешь? По моему тону он понимает, что решение окончательное, но удержаться не может и заявляет напоследок, что я агент не полиции, а содомского греха. Правда, излагает он эту мысль несколько грубее, но настолько образно, что мне даже удается пополнить свой словарь. Потом Дюбон бросает трубку и идет доедать цесарку. Мне грустно, как кастрированному кобелю, присутствующему при случке. Тяжелое это занятие -- расстраивать хорошего друга. Глава 14 -- Ближайший поезд на Париж? -- спрашивает служащий. -- К сожалению, только в восемь вечера. Отправление из Гренобля. Благодарю и решаю пошляться по местности -- надо каким-то образом убить несколько часов. Вообще-то времени вполне хватило бы, чтобы заскочить к Дюбону за моими шмотками. Но появляться сейчас перед ним ни к чему -- пусть лучше перекипит в одиночестве. Конечно, когда друзья ссорятся из-за такой ерунды -- это полный идиотизм, но что поделаешь? Тоска во мне шевелится все сильнее и растет с рекордной скоростью, как младенец на усиленном питании. Будь здесь кинотеатр, я бы завалился туда, даже если бы шел фильм на молдавском языке, но, к сожалению, в культурном отношении Пон-де-Кле еще более пустынно, чем пустыня Гоби. К счастью, во всей Франции вряд ли найдется местечко, где нельзя было бы выпить. Располагаюсь за столиком ближайшего кафе и прошу хозяйку принести бутылку рома. Скручивая пробку, начинаю ощущать, как стрелка моего внутреннего барометра робко поворачивается к отметке "ясно". А спустя некоторое время -- если быть скрупулезно точным, после четвертой рюмки -- чувствую, что мой природный оптимизм снова при мне. Раз уж выпало свободное время, неплохо бы освежить свой интеллект. Внимательно изучаю оказавшийся на моем столике номер "французского охотника", потом "Пари-матч" и, на закуску, местную газетенку. Едва успеваю добраться до последней страницы, часы бьют шесть. Вспоминаю о девице Ламбер -- той самой, что, садясь на стул, заставляет загораться солому в набивке. Пожалуй, стоит подарить плутовке последний взгляд. Расплачиваюсь и устремляюсь к фабрике. Когда я подхожу, поток рабочих как раз начинает выплескиваться наружу. Твидовый жакетик моей "женщины-вамп" замечаю издали. Она крутит головкой, высматривая меня, но я предусмотрительно укрываюсь за палисадником. Наконец она оставляет бесплодные попытки и устремляется вдаль. Следую за ней на почтительном расстоянии. Мадемуазель сворачивает с шоссе на тихую, чистую аллейку, застроенную новенькими виллами. Может быть, здесь живет господин Болуа? Вокруг царит тишина, над нами безоблачное небо, ни ветерка, деревья нежатся в предвечерней дреме (уж если на Сан-Антонио накатит, с ним не сможет состязаться ни один современный поэт, сказал бы Сент-Бев). Я продолжаю следовать за девушкой, притормаживая через каждые десять метров за каким-нибудь столбом, чтобы дать ей возможность пройти вперед. Аллея не рассчитана на бурное движение и не разделяется на проезжую часть и тротуары; Роза идет посредине. Я замираю за очередным столбом, и в этот момент машина, стоящая как раз передо мной, вдруг рывком трогается с места, сразу набирая приличную скорость. Мотор урчит приглушенно; к тому времени, когда мадемуазель Ламбер его услышит, будет слишком поздно. Кричать тоже бессмысленно: расстояние между нами великовато. Все происходит с головокружительной быстротой. Прежде чем я соображаю, что делать, в моей руке каким-то образом уже оказывается пистолет и я дважды стреляю в воздух. Роза подскакивает и оборачивается. Видит стремительно надвигающуюся машину -- их разделяет уже не более двух-трех метров -- и резко отскакивает в сторону. Водитель выворачивает руль, стараясь ее все-таки зацепить, но уже поздно -- он лишь слегка толкает ее крылом. Удар настолько слаб, что d`fe не сбивает девушку с ног. Поняв, что фокус не удался, шофер жмет на газ, мотор ревет, тачка рвется вперед и стремительно исчезает из вида. Я мысленно чертыхаюсь. Искать этого подонка бессмысленно. Машина наверняка краденая, черный "пежо-404" -- таких на дорогах тысячи. Номер мне разобрать не удалось -- его предусмотрительно заляпали грязью. Честно говоря, эта массовая ликвидация уже начинает действовать мне на нервы. Бегу к Розе. Она бледна, как мертвец, трое суток пролежавший в холодильнике. -- Поняла, куколка? -- спрашиваю я. -- Думаю, тебе стоит сбегать в церковь и поставить свечку за своего друга Сан-Антонио. Не будь меня, ты бы сейчас больше всего походила на червяка. Причем, что хуже всего, -- на червяка мертвого. Она теряет сознание. -- Нечего, нечего, -- подбадриваю я красотку, не давая ей упасть, -- все уже позади. -- Спасибо, -- бормочет она. -- Не забывай, что у тебя свидание, -- напоминаю я, слегка похлопывая ее по щекам, дабы вернуть им первоначальный цвет. -- Беги, быстро. Я подожду. Она несколько раз глубоко вздыхает, вытирает слезы, сморкается и направляется к воротам ближайшей виллы. Смотрю, как она звонит, и размышляю. Не так уж много народа знало, что сегодня вечером мадемуазель Ламбер, вопреки своим привычкам, придет сюда. Однако машина ждала именно ее. Ну, почему ее заставили прийти сюда, -- ежу понятно. Место, словно созданное для убийства: тихо, спокойно, безлюдно. Полиция решила бы, что виноват шофер, которого, естественно, никогда бы не нашли... Кидаю взгляд на виллу Болуа. Дом большой и претенциозный. Три этажа. Солярий, веранда, сад с редкими деревьями. Гараж, фонтан, собака. Белая собака! Глава 15 Эка невидаль, можете сказать вы. Подумаешь, белая собака. Да ими хоть пруд пруди. И я соглашусь. Но согласитесь и вы, что белые собаки шерстинка в шерстинку похожие на ту, задавленную, встречаются уже несколько реже. Нет, решительно я начинаю думать, что Пон-де-Кле -- прелюбопытнейшее местечко. Здесь происходят вещи... очень странные вещи. Додумать эту мысль я не успеваю, поскольку предо мной вновь предстает мадемуазель Ламбер. -- Эк ты быстро, -- замечаю я. -- Идиотская история, -- ответствует она, передергивая плечами. -- То есть? -- Оказывается, мадам Болуа и не думала мне звонить. На секунду погружаюсь в размышления и выныриваю с вопросом в зубах: -- Это она тебе сказала? -- Она спросила, что мне нужно. Я ответила. Она так удивилась, что я тут же поняла: это была просто ловушка. Странная история. Телефонный звонок, покушение, эта белая собака... -- А голос мадам Болуа ты раньше знала? -- Конечно. -- И не сомневалась, что это звонила она? -- Нисколько. Тот же тембр, те же интонации... Наверное, та, что звонила, хорошо ее знает. Случайно я поднял голову и обратил внимание, что небо перед наступлением сумерек обрело глубокий синий цвет. Синий... И белая qna`j`... Как все замечательно совпадает! Все дело сводится к трем пунктам. Пон-де-Кле -- оттуда идет бумага. Ла-Грив -- через него ее переправляют. И Лион -- там ее ждут. Я допустил ошибку, не подумав сразу о пункте отправки. Как бы то ни было -- всегда надо начинать с начала. Комперу нужно было точно знать маршрут и время отправления. Он знал, что эти сведения можно получить от Розы Ламбер. А кто его на нее навел? Тот, кто точно знал, как организована работа на фабрике. Синий хвост! Неторопливо двигаясь к Розиному дому, мы останавливаемся перед витриной ювелирного магазина. Если бы мадемуазель Ламбер знала меня чуть получше, она бы удивилась, с чего это вдруг такой шикарный мужчина, как Сан-Антонио, вздумал глазеть на витрину с бижутерией. Меня же, как магнитом, притягивает кольцо, украшенное великолепным синим камнем. -- Роза, -- тихо спрашиваю я, -- ты среди своих знакомых ни на ком не замечала кольца, похожего на это? -- А как же! -- не колеблясь, говорит она. -- У мадам Болуа такое же. Как ни странно, я не чувствую ни малейшего облегчения. Мне кажется, подобную сцену я уже однажды пережил. Как во сне, где любая фантастика кажется естественной. -- Она брюнетка, -- вполголоса, будто про себя, бормочу я, отходя от витрины и двигаясь дальше. -- Любит одеваться в синее. Ездила путешествовать и вернулась несколько дней тому назад. Раньше у нее была другая белая собака, которая любила бегать за грузовиками. Роза останавливается и хватает меня за руку. -- Откуда вы все знаете? Не стану же я ей объяснять, что рано или поздно неизбежно наступает момент, когда сыщик знает все. Правда -- она как пуговица на воротнике: будешь нервничать -- нипочем не застегнешь. -- Слушай, -- говорю я, -- иди в ресторан, закажи аперитив и жди меня. Если я задержусь, садись за столик. Что бы ни случилось, ни в коем случае не оставайся одна. Домой без меня тоже не ходи. -- А вы куда? -- А как ты думаешь? По делу. Провожаю ее до ближайшей харчевни и быстро возвращаюсь назад. Звоню. Открывает горничная. -- Я бы хотел поговорить с мадам Болуа. -- Не знаю, дома ли она. Дивный ответ. Она не знает. Хочу заметить, что эта вилла хоть и очень комфортабельна, все же малость поменьше Версальского дворца. Однако удерживаюсь и лишь молча смотрю на верную служанку. -- Как о вас доложить? -- осведомляется она с отсутствующим видом. -- Скажите, что я от месье Компера. Девица удаляется. Я, с полным презрением к условностям (что вообще является одной из основных моих черт), следую за ней. Мадемуазель входит в гостиную, где какая-то женщина говорит по телефону. Я слышу последние слова: "Я все хорошо продумала. Пока лучше воздержаться. Да, именно так. Я буду держать вас в курсе". Она вешает трубку и обращает внимание на горничную: -- В чем дело? -- Мадам, там месье Компер, который... -- Как?! -- восклицает женщина. Потом замолкает. -- У меня нет знакомых с таким именем, -- произносит она несколько секунд спустя хорошо поставленным голосом. -- Что ему нужно? -- Видеть вас. -- Скажите, что сейчас я занята, -- поколебавшись, говорит мадам. -- Пусть придет завтра. Именно этот момент я выбираю для того, чтобы распахнуть дверь и торжественно вступить в комнату. Что ж, вот и состоялась наша встреча. Конечно, это та, которую я ищу. В последние дни я так много о ней думал, что сразу узнаю, хотя вижу впервые. Она красива и холодна. Глаза смелые, но совершенно ледяные. Потешная крошка, скажу я вам. Когда видишь такую, сразу возникает желание либо ее оседлать, либо быстренько отыскать веревку, чтобы ее удавить. Есть в таких что-то жестокое, что внушает страх и в то же время притягивает. -- Не стоит откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, -- советую я. -- Вам разве не говорили этого еще в школе, мадам Болуа? -- Что это значит? -- величественно вопрошает она. -- Я затем и пришел, чтобы это объяснить. Мадам снова колеблется. Похоже, это у нее такая привычка. -- Хорошо. Оставьте нас, Мари, -- говорит она наконец. Горничная с сожалением уходит. Как все стервы, она чует, что дело пахнет большим скандалом. И надо же -- ей приходится оставить такой спектакль в самом начале! И вот мы одни. -- Наконец-то настал момент, когда я могу с вами познакомиться, моя малышка, -- воркую я. -- Что за фамильярность! -- возмущается она. Представляете, какая стерва? Сидит на бочонке с порохом, я протягиваю руку с горящей спичкой, а она беспокоится, что у меня плохо завязан галстук. -- Иногда я себе это позволяю, -- успокаивающе мурлычу я. -- С убийцей, знаете ли, можно многое себе позволить. -- Простите? -- Браво. Самое время вам попросить у меня прощения за все гадости, которые вы мне сделали. -- Что все это значит? Я отвешиваю ей пощечину. Затем представляюсь: -- Комиссар Сан-Антонио. Она потирает щеку; глаза ее излучают экстракт мышьяка. -- Вы... -- Согласен, -- киваю я, -- но не оскорбляйте честного полицейского при исполнении обязанностей. Подхожу к телефону и прошу соединить с управлением полиции в Гренобле. Соединяют сразу. Использую свои полномочия на полную катушку. -- Пришлите машину с двумя полицейскими в Пон-де-Кле, к дому господина Болуа, директора бумажной фабрики. И быстро, мне надо успеть на парижский поезд. Дежурный уверяет, что, если ничего не случится по дороге, машина будет через пятнадцать минут. -- Ну вот, моя красавица, спектакль и закончен, -- объявляю я девице, вешая трубку. -- Долгонько я до вас добирался, но, с грехом пополам, все-таки добрался. Осталось выяснить кое-какие частности -- даже не для суда, а для меня лично. Однако для начала хочу заметить, мадам Болуа, что вы -- порочная и тщеславная интриганка. -- Очень красиво! -- презрительно морщится она. -- Мало того, что у вас воспаленное воображение, так вы еще и хам. -- Насчет воображения -- это вы правы, -- соглашаюсь я. -- У меня обогреватель под волосами. Поэтому давайте предоставим ему свободу: я изложу вам сейчас всю историю, а вы потом поправите, если я собьюсь в каких-нибудь мелочах. Идет? Она молчит, но меня это не смущает. -- Для такой женщины, как вы, наверное, немалый соблазн -- выскочить замуж за парня, который делает бумагу для Французского казначейства, -- начинаю я. -- Вы, надо думать, немало покорпели над своим планом. Как знать, может, вы и за Болуа вышли лишь затем, чтобы получить доступ на фабрику? Ну, да это неважно. А как бы то ни было, желаемое свершилось -- и тут вы обнаружили, что за бумагой этой следят строже, чем за молоком на огне. Единственный момент, когда до нее можно добраться, -- во время транспортировки в Лион. Вы разузнали через дражайшего супруга режим перевозки и время выезда -- и дело было сделано! Казалось, перед вами открылась золотая жила. Однако месье Болуа, хоть и не семи пядей во лбу, быстро сообразил, что вы -- не идеал подруги. Разводиться не стал, но и супружеская ваша жизнь на этом закончилась. А тем временем пришел конец и бумаге, которую вам удалось зацапать. Пора было возобновлять запасы. Однако месье Болуа больше не торопился доверять вам государственные тайны. Кто знает? Может быть, кое-какие подозрения зародились у него уже после первого случая. Как бы то ни было, следовало искать новые каналы информации. А поскольку, кроме вашего мужа, время выезда транспорта с бумагой знала только секретарша, становилось понятно, в каком направлении работать. Конечно, самое правильное для вас было бы вообще прикрыть лавочку -- вы ведь основательно обогатились и на первом заходе, разве не так? Однако я вас понимаю: у кого хватит на это сил, коли все прошло так гладко, да еще удалось создать целую отработанную систему... Это ведь Компер переправлял за границу вашу продукцию, не так ли? Он же был хозяином экспортно- импортной фирмы. А здесь, при всем совершенстве ваших изделий. Французский банк быстро бы заинтересовался: откуда это появилось столько бумажек с одинаковыми номерами? Ну а конвертируемые в доллары и фунты, они становились прочной валютой. В чем, в чем, а в изобретательности вам не откажешь. И даже в известной доле романтизма. Вон как терпеливо вы выдрессировали собаку бегать за грузовиками. Забавный фокус, хоть и не вы его придумали. Смотрю на мадам. Она с рассеянным видом полулежит на диване, не обращая на меня ни малейшего внимания. Как будто слушает радиопередачу. -- Да и компанию вы сколотили что надо, -- признаю я, -- Компер, как я уже сказал, занимался мелкими связями. Три Гроша -- мелкий мошенник, не более, но в любом деле нужен кто-нибудь на подхвате. Метис, он же Чучело, -- боевик, незаменимая фигура при налете на грузовики и сопровождении товара. Должен быть еще кто- то, кто непосредственно занимался печатанием фальшивок. Его я пока не знаю -- что правда, то правда. Но теперь, когда вы у меня в руках, это тоже не проблема. Она подносит руку ко рту, будто силясь сдержать подступающие рыдания. Приехали: сейчас мне устроят сцену со слезами, криками, рыданиями и всеми прочими прелестями. Я пожимаю плечами: -- Со мной этот номер не пройдет, детка. Если хотите меня взять потопом, сразу предупреждаю: ничего не выйдет. Нет, потопом меня мадам Болуа не взяла. Выбрала иной путь. Она вдруг страшно побледнела, ноздри у нее сжались, глаза закатились, руки скрючились на груди. Затем она испустила вздох и откинулась на спину. Я кидаюсь к ней, но поезд уже ушел. Красотка так мертва, что мертвее не бывает. Тут я замечаю, что синий камень на пресловутом кольце сдвинут, как крышка на коробочке. Увы, похоже, моя Джоконда слишком любила криминальные романы. Она кончила с собой по-спартански. Я чувствую себя последним идиотом. Глава 16 Не самое веселое занятие -- торчать с глазу на глаз с трупом женщины, которую вы считали уже в своих руках. Он будет иметь умный вид, этот Сан-Антонио, когда сюда заявятся его коллеги. Они наверняка не в восторге от того, что парижский сыщик раскрутил крупное дело на их территории. И тут -- такой пассаж! Положим, благодаря моим стараниям банде фальшивомонетчиков изрядно подрезали крылышки. Однако как минимум один персонаж еще разгуливает на свободе -- тот, на машине, который пытался так невежливо обойтись с бедняжкой Розой. К тому же он в панике и может наделать немало гадостей. Эти банды вообще как гидры -- пока остается хоть одна голова, ее следует опасаться (не правда ли, эта новая метафора говорит о том, что моя эрудиция поистине безгранична?). Я разглядываю труп очаровательной женщины в синем. Не знаю, какую гадость она приняла, но лицо ее все явственней обретает все тот же, столь любимый покойницей, цвет -- точь-в-точь, как пачка сигарет "Голуаз". Теперь, когда она умерла, моя враждебность к ней потихоньку улетучивается -- надо быть полным дерьмом, чтобы злиться на мертвеца, даже если он задел вашу профессиональную гордость. И все же я запомню этот отпуск. Клянусь, весь следующий просижу в Бретани, и если увижу на своем пути подыхающую собаку, то перепрыгну через нее, чтобы, не дай бог, не наступить. Снимаю телефонную трубку, представляюсь, потом задаю телефонистке вопрос: -- Недавно кто-то сюда звонил. Можете сказать, откуда был звонок? Она просит немного подождать. Жду. -- Звонили не вам, а от вас, -- говорит телефонистка. Что и требовалось доказать. Не сомневаюсь, что, когда я вошел, дама в синем звонила своему соучастнику, чтобы узнать результат покушения на Розу. Это, в свою очередь, доказывает, что последний (будем надеяться) мой клиент живет где-то совсем неподалеку. -- Какой номер заказывали? -- спрашиваю я у телефонистки. -- Гренобль, двести пятьдесят шесть. -- Кому он принадлежит? -- Минуточку. Снова жду, барабаня пальцами по аппарату. В окно вижу, как у калитки останавливается машина. Из нее выходят двое. Встреть вы их на маскараде в костюмах Пьеро и Арлекина, вы бы тоже с первого взгляда сказали, что они из полиции. -- Алло, -- говорит телефонистка. -- Слушаю. -- Это телефон типографии Штейна, улица Гюстава Лива. -- Спасибо. Типография! Кажется, я вышел на финишную прямую. В дверь стучат, и прежде, чем я успеваю сказать "войдите", коллеги уже поворачивают ручку. -- Поздновато приехали, -- говорю я им вместо приветствия. ...Улица Гюстава Лива оказывается узеньким проулком на самой окраине Гренобля. Типография Штейна расположена в самом ее конце, посреди здоровенного пустыря. Преодолеваю две провалившиеся ступеньки и оказываюсь перед железной дверью. Сбоку -- покрытая пылью кнопка звонка. Над ней надпись: "Ночной звонок". Совсем как у врача или аптекаря. Пробую повернуть pswjs, она сопротивляется, поскольку дверь заперта. Давлю на кнопку и слышу, как где-то вдалеке, в глубине помещения, начинается вялый трезвон. Проходит время. Я совсем уже решаю прибегнуть к помощи своего "сезама", когда в двух шагах от меня открывается крошечное окошечко, которое я поначалу даже не заметил. Высовывается мужская голова и интересуется, что мне нужно. -- Открывайте быстрее, -- доверительным тоном шепчу я, -- меня прислала мадам Болуа. Имя покойницы действует как пароль. Голова просит меня секунду подождать. И действительно, буквально через секунду дверь открывается. Передо мной оказывается тип средних лет, невысокий, но коренастый, с недоверчивым взглядом и противной мордой. -- Кто вы? -- внезапно спрашивает он. -- Мне надо сказать вам пару слов, -- говорю я, проталкивая его внутрь. -- Что вы делаете? -- протестует он. Даю ему по морде. -- Это тебе нравится больше? -- Кто вы? -- растерянно повторяет он. -- Полиция. Морда у него принимает выражение скорее недовольное, чем испуганное, но мне не до психологических тонкостей. -- Итак, приятель, ты последний представитель почтенной компании, решившей конкурировать с Французским банком, -- говорю я. -- Последний, ибо прелестная мадам Болуа уже переселилась в мир иной. Она сама вынесла себе приговор, как пишут в газетах. Он пристально смотрит на меня, как бы пытаясь определить, вру я или нет, но моя внешность достаточно убедительна. Тогда он склоняет голову и испускает странный вздох. Оглядываюсь. Все вокруг покрыто пылью. Жалкие предметы мебели буквально рушатся под грудами ненужной бумаги. По всей видимости, эта заброшенная типография была куплена по одной- единственной причине, мне уже достаточно известной. -- Так, значит, это здесь печатают те красивые радужные бумажки? -- осведомляюсь я. -- А где же бумага из Лиона? -- Вам надо, вы и ищите, -- бурчит человек. -- Незачем, -- отрезаю я. До меня кое-что начинает доходить. Главой банды, конечно, была моя синяя Джоконда, считавшая себя Жанной д'Арк и Аль Капоне в одном лице. Однако мой приятель Компер и метис, похоже, решили, что могут справиться и без нее, и часть бумаги, полученной в результате первой катастрофы с грузовиком, попросту прикарманили. Видно, решили, что на двоих им хватит, а потом можно и завязать. Поэтому операцию в Ла-Гриве метис попросту провалил. Собственно, впервые эта мысль пришла мне в голову, еще когда я разглядывал его труп. Он выключил детонатор -- поэтому грузовик остался цел, да и ваш покорный слуга Сан-Антонио не вознесся к праотцам. Бедная моя мышка, видно, она что-то в нем перекрутила, что и вызвало взрыв. -- Вчера вы все были в Лионе, -- медленно говорю я. -- Три Гроша доложил, что кто-то побывал в вашем тайнике, вы запаниковали и пошли проверить. Обычно вы складывали там деньги перед тем, как переправить их за границу. Однако на сей раз там оказался рулон бумаги -- тот самый, который заначили от вас Компер и метис. В тот же день вы получили еще одно доказательство измены Компера -- узнали, что он заявил о краже своей "ДС". Он был не прочь заниматься сбытом продукции, но ему вовсе не понравилось, что крошка Болуа втягивает его в чисто гангстерские операции. Вот он и решил, что, заявив об угоне машины, прикроет с