Сан Антонио. Подлянка --------------------------------------------------------------- OCR -=anonimous=-. --------------------------------------------------------------- Глава 1 Голос был тонким, дрожащим и чуточку хныкающим. Поначалу я решил, что это Пино. -- Алло! Я бы хотел поговорить с комиссаром Сан-Антонио. -- Я слушаю. -- Скажите, господин комиссар, вы ведь учились в лицее Сен- Жермен-ан-Ле, не так ли? Этот намек на мое блестящее школьное прошлое заставил меня навострить уши. -- Да, а что? -- Это Мопюи, вы меня помните? Я замер. От ностальгической волны из классной комнаты у меня дрогнули ноздри. Морпьон! Добряга Морпьон! -- Не может быть! Как вы, господин учитель? -- Уже лучше, -- ответил он, из чего я без особого труда сделал вывод, что он только что болел. -- Чем обязан радости слышать вас? Он прочистил горло. Это у него как тик. Через каждые пять-шесть слов он издавал горлом смешное кваканье. -- Скажите, мой юный друг... Мой юный друг! Как когда-то в школе. От этого я ощутил прилив сладковатой грусти. -- Скажите, мой юный друг, может ли такой знаменитый и занятой полицейский, каковым являетесь вы, уделить несколько минут полуразвалившемуся старику? Я рассмеялся. -- Что за вопрос! Встретимся когда захочете! -- Когда захотите, -- поправил он. -- У вас всегда был хороший стиль, Антуан, но выражались вы безграмотно! -- Потом, вернувшись к моему предложению, добавил: -- Чем раньше, тем лучше. -- Хотите, чтобы я приехал к вам? -- Я не решался вас об этом попросить. Я только что вышел из больницы, и у меня совершенно ватные ноги. -- О'кей, я выезжаю. Дайте мне ваш адрес. Морпьон жил на улице Помп. -- Седьмой слева! -- сообщает мне консьержка -- импозантная свежевыбритая дама. Я вхожу в кабину лифта и по дороге наверх собираю свои воспоминания на пресс-конференцию. Морпьон был моим учителем французского в старших классах. Не знаю, почему родилось это непочтительное прозвище[1], но пошло оно от старших, и готов поспорить, что, если он до сих пор преподает, его продолжают звать Морпьоном. История хранит не только письменные источники! Когда я выхожу из лифта, открывается дверь квартиры и в образовавшейся щели я вижу моего старого Морпьона. Пятнадцать лет, прошедшие с окончания мною лицея, были для него не подарком. Увидев его, я понимаю, как ошибочны представления детей о возрасте взрослых. В те времена я считал Морпьона глубоким стариком. Но стариком он стал только теперь. Его маленькая голова сильно облысела, венчик светлых волос поседел, веки стали тяжелыми. Очки в золотой оправе он сменил на более мощные, в черепаховой. Его лицо сжалось с кулачок, и сам он меньше письма, уведомляющего о бракосочетании. Единственное, что не изменилось, его одежда. Такое впечатление, что носит он все тот же костюм со слишком широкими лацканами, тот же целлулоидный воротничок на поношенной голубой рубашке, тот же черный галстук веревкой и те же чрезмерно длинные манжеты, доходящие ему до ногтей. -- Да, мой юный друг, -- говорит он своим тоненьким блеющим голоском, -- вы изменились после лицея. Я пожимаю его горячую руку, и он приглашает меня в свое жилище. Квартира не поддается описанию. Надо быть старым учителем, чтобы жить в ней. Книги заполонили всю мебель, лежат на полу, высятся стопками в коридоре. Это что-то вроде чудовищной всепожирающей проказы. Старые наволочки, грязное белье и немытая посуда громоздятся в самых неожиданных местах. Но хуже беспорядка запах. Увидев полдюжины кошек, я понимаю его природу... -- У меня неприбрано, -- предупреждает Морпьон, -- извините. Но я только сегодня утром выписался из больницы. -- А что у вас было? -- Растянутый гломурит наклоненной мембраны, -- объясняет он. -- Было больно? -- Сначала этого даже на замечаешь, но постепенно симптомы проявляются. Болезнь быстро прогрессирует. Если бы профессор Бандему не прооперировал меня, было бы уже поздно. Рассказывая мне о своей болезни, он сбрасывает с кресла книги, кошек и их экскременты. -- Садитесь, мой юный друг! Хотите чего-нибудь выпить? -- С удовольствием, -- отвечаю я. Мне становится смешно. -- Кто бы мог подумать, что однажды вы будете угощать меня выпивкой, -- говорю. -- А я, -- отвечает Морпьон, улыбаясь, -- не мог себе представить, что самый рассеянный мой ученик станет асом полиции. Как вы открыли в себе это призвание? -- На переменах мы играли в сыщика и вора. Я всегда был вором, поэтому мне захотелось сменить амплуа. Он улыбается. -- И это работа? -- удивляется он. -- Не совсем, скорее веселое времяпрепровождение, в котором рискуешь своей шкурой... Морпьон вынимает два стакана с грязными краями. -- Жизнь, мой юный друг, -- говорит он, -- это такая мелочь. Она возможна только на этой планете, между минус двадцатью и плюс сорока градусами. Солнце, дающее ее нам, выделяет температуру более чем пять миллионов градусов. Вы представляете себе нашу беззащитность? Достаточно светилу немного сдвинуться в ту или другую сторону, и наша планета превратится в лед или пепел. Он берет бутылку из корзинки, в которой лежит масса странных вещей, и наполняет два стакана. Я хочу вытереть край моего, прежде чем-выпить, но Морпьон не дает мне времени. -- За ваше здоровье, мой юный друг. Мы чокаемся. Я делаю глоток и едва одерживаю гримасу. -- Неплохо, правда? -- спрашивает Морпьон. -- Великолепно, -- соглашаюсь я. -- Что это такое? Он поворачивает флакон этикеткой ко мне, и тогда я вижу, что это кровоочищающее лекарство. Я любезно обращаю на это внимание моего старого учителя, но тот только пожимает плечами. -- Ничего, -- говорит он, -- это нам не повредит. И осушает свой стакан. Я начинаю себя спрашивать, зачем Морпьон позвонил мне. Пока что он не торопится просветить меня. Поскольку он не решается, я задаю ему вопрос. Он скромно улыбается. -- Хоть я и "литератор", но тайны не люблю, -- говорит он. Он подбирает с полу пуговицу от рубашки, только что добившуюся независимости. -- Когда я решил лечь в больницу, -- тихо говорит анализатор Паскаля, -- то отвез моих кошек к старой знакомой, квартиру запер, а ключ положил в карман... Он смотрит на меня, будто сомневаясь, продолжать или нет. -- И что же? -- подбадриваю его я, чувствуя, что во мне растет интерес. Его грустные близорукие глаза наполняются безграничным простодушием. -- А то, мой юный друг, что я провел в больнице два месяца и вернулся домой сегодня утром. По дороге сюда я заехал взять моих друзей, -- добавляет он, показывая на кошек. -- Мы радостные приезжаем домой, я вхожу, и тут же меня кое-что удивляет... -- Что? -- каркаю я. Он поднимает руку, как когда-то в классе, когда хотел добиться тишины. -- Меня смутило нечто неуловимое. -- Что? -- квакаю я, надеясь, что лягушачий язык будет доходчивее вороньего. -- Тик-так, -- отвечает он. -- Бомба? -- с надеждой спрашиваю я. Кончики его пальцев, высовывающиеся из манжет, нервно стучат по столу. -- Нет. Часы! Он мне показывает на маленькие нефшательские часы, стоящие на камине. -- Ну и что? -- блею я. В его взгляде появляется сочувствие. -- Вы служите в полиции, и такой необычный факт не вызывает у вас удивления? -- смеется Морпьон. -- А что в нем необычного? -- Эти часы надо заводить раз в неделю. Моя квартира оставалась запертой два месяца Когда я вернулся, часы шли... -- Вы полагаете, что кто-то проник в квартиру в ваше отсутствие? -- Все говорит об этом. У вас есть другое объяснение? -- Может быть, -- отвечаю я. -- Предположите, что ваши часы стали после вашего отъезда, а при вашем возвращении снова пошли. Он пожимает хилыми плечами. -- Мой юный друг, вы усомнились в надежности швейцарских часов, а я начинаю сомневаться в проницательности нашей полиции. Значит, вы воображаете, что мои часики перестают ходить, едва я повернусь к ним спиной, чтобы снова затикать, как только я вхожу в дверь? Очень смешно! Морпьон начинает мне действовать на нервы своей иронией. -- Послушайте, дорогой учитель, -- говорю я, -- ведь бывает же, что часы останавливаются, верно? Предположим, что в ваших произошла небольшая поломка. Они останавливаются. Потом вы возвращаетесь, ваши кошки, которые, как я вижу, очень непоседливы, толкают часы, и этого легкого толчка достаточно, чтобы они снова пошли. Это вполне возможно. -- Нет! -- Нет? -- Нет! -- Почему? Маленькие глазки Морпьона начинают искриться. -- Потому что часы показывали точное время, мой юный друг. Согласитесь, вероятность, что часы пошли в тот самый момент, когда остановились, слишком неправдоподобна. Это заставляет меня заткнуться. -- Конечно, господин учитель. Подойдем к проблеме с другой стороны. Кто-то приходил к вам в ваше отсутствие. Может быть, консьержка? -- У нее нет ключей. Однако я спросил ее, что очень рассердило эту достойную женщину. Нет, мой юный друг, моя церберша сюда не входила. -- Ваша дверь была взломана? -- Нет. -- У вас что-нибудь украли? Он пожимает своими тощими плечами. -- Что тут красть? У меня ничего нет, кроме книг. Он наливает мне вторую порцию лекарства для очистки крови, и я машинально выпиваю ее. -- Подумайте сами, господин учитель, -- говорю я, -- ну зачем кому бы то ни было входить к вам? Только чтобы завести часы? -- В этом-то вся тайна! -- внезапно начинает драть горло Морпьон. -- Именно из-за этого знака вопроса я и обратился К вам, мой юный друг! Зачем кто-то входил в мою квартиру в мое отсутствие? И зачем он заводил мои часы ? Довольно забавная ситуация, друзья, вы не находите? Месье звонит в полицию и заявляет: "Я хочу знать, кто заводил мои часы, пока я лежал в больнице!" Его можно сразу запереть в клетку и показывать на набережной Межисри, а? Надо сказать, что подозрительных следов в этом сарае столько же, сколько полицейских у Елисейского дворца[2]. -- Нет, -- улыбается Морпьон, как будто проследивший за моей мыслью. -- Мой беспорядок не тронут. -- А вы заводили часы? -- Да, чтобы проверить завод. Я сделал ключом всего несколько оборотов. По-моему, их завели дня два-три назад. -- Вы мне позволите осмотреть вашу квартиру? -- Действуйте! Дворец Морпьона состоит из двух комнат, кухни и ванной комнаты. В ванне, на кухонном столе, на полках в прихожей и в туалете лежат книги. Сколько бы я ни осматривал пол, стены и потолок, ничего не могу найти. Неудача, братцы. Строго между нами, у папаши Морпьона, очевидно, не все дома. Он и раньше был рассеянным. В лицее я много раз видел его с расстегнутой ширинкой. Когда он заправлял свою ручку, это был большой op`gdmhj, потому что чернильница сразу же опрокидывалась на стопку сочинений. По-моему, вернувшись сегодня из больницы, он машинально завел часы, о чем совершенно не помнит, и теперь думает, что произошло нечто невероятное. Убедившись, что в квартирке старого учителя все О'кей, я решаю отчалить. -- Я подумаю над вашей проблемой, господин учитель, -- обещаю я ему. Он смотрит на меня скептически. -- Мой юный друг, я прекрасно понимаю, что происходит в вашей голове. По мне от пяток до затылка транзитом через задницу пробегает легкая дрожь. -- Правда? -- жалко спрашиваю я Морпьон смеется тихим смехом грустного ребенка. -- Вы думаете, что я спятил, -- продолжает он, -- или сам завел часы, о чем совершенно забыл, не так ли? -- Вовсе нет, -- в ужасе возражаю я. -- Послушайте, Антуан, -- строго говорит Морпьон, -- вы врете так же плохо, как и раньше. Ведь это вы подложили тогда лягушку в мой портфель, не так ли? -- Но, господин учитель... -- блею я, вмиг возвратившись в состояние школьника с его идиотской психологией. -- Срок давности истек, -- вздыхает Морпьон, -- так что можете признаться. -- О'кей, это был я. -- А ледышку на мой стул тоже? -- Может быть, -- сознаюсь я. -- А кто смочил в синей краске губку для доски? -- Я уже не помню, учитель. -- А я помню. У меня был испорчен костюм. Он ввинчивает свой палец мне в грудь. -- А теперь признайтесь, что принимаете меня за слабоумного. -- Вовсе нет, господин учитель. Я просто думаю, что вы рассеянны. Помните, однажды вы начали вести урок по программе пятого класса в девятом? -- Конечно, -- бормочет Морпьон. -- А тот случай, когда вы надели воротничок и манжеты на голое тело? -- Да? -- Учитель, когда человек забывает надеть рубашку, он вполне может забыть, что завел часы. Не беспокойтесь, главное, что у вас ничего не пропало. Я протягиваю ему руку. -- Я вас оставляю. Если появится еще одна тайна, без колебаний обращайтесь ко мне. Я очень рад был с вами встретиться. Кстати, вы еще преподаете? Он подмигивает. -- Я уже четыре года на пенсии, но веду уроки в религиозном пансионате, чтобы не отрываться от работы. -- Вы, старый атеист?! -- восклицаю я. Он хитро подмигивает мне. -- Успокойтесь, я много рассказываю им о Вольтере, Руссо и Карле Марксе. Мы расстаемся, я спускаюсь прямиком к консьержке и сразу беру быка за рога. -- Скажите, дорогая мадам, вы знаете, что учитель Мопюи считает, что кто-то входил в его квартиру во время его отсутствия? -- Знаю, -- отвечает она хриплым голосом. -- Я бы хотел узнать ваше мнение на сей счет. -- Вы его родственник? -- спрашивает она. -- Нет. -- Тогда вот мое мнение! Она приставляет указательный палец к виску и начинает им вертеть. -- Спасибо за информацию, -- очень куртуазно говорю я. Я выхожу счастливый оттого, что могу вновь вдохнуть чистый парижский воздух после удушающей атмосферы дома Морпьона. Глава 2 Мой спортивный "ягуар" стоит в нескольких метрах от дома. Садясь за руль, я бросаю прощальный взгляд на окна Морпьона. Маленький человечек, вынырнувший из прошлого, задел какую-то чувствительную струну в моей душе, и, не стыжусь признаться, на глазах у меня выступили слезы. Его жалкая бледная физиономия виднеется пятном за грязными стеклами окна. Я дружески машу ему рукой, чего он не видит, потому что слеп не хуже крота. Я жму на стартер, и двадцать две лошади, спрятанные под капот, начинают фыркать. В тот момент, когда я трогаюсь с места, меня вдруг охватывает дрожь. Пока я махал Морпьону рукой, о чем сообщил выше, мое подсознание, никогда не отрывающееся от реальности, засекло одну странную деталь. Ему потребовалась десятая доля секунды, чтобы передать это моему котелку. Я выключаю зажигание и смотрю на седьмой. На подоконнике вижу привязанную белую ленточку. Весенний ветерок тихо шевелит ее. Секунду изучаю ее, потом мой взгляд уносится за крыши, к горбатым облакам, придающим горизонту мрачный вид. Я читаю в них правду. Морпьон не спятил. Почему я сразу поверил в это, хотя до сего момента держал старого учителя за выжившего из ума? Из-за ленточки, привязанной к окну. Я как сумасшедший выскакиваю из машины и поднимаюсь в квартиру Морпьона. Он не особо удивлен, видя меня вновь. -- Я знал, что вы вернетесь, -- говорит он мне. -- Правда? -- Вы всегда были таким, Антуан. У вас первое решение никогда не бывало правильным. Пока спустились с седьмого на первый, вы поняли, что папаша Мопюи хоть и рассеянный, но не чокнутый! Вместо ответа я иду к окну, открываю его и отвязываю ленту. Она оказывается самой обыкновенной, наподобие тех, какими кондитеры обвязывают коробки со сластями. -- Это вы привязали ленту к подоконнику, месье Мопюи? Он пожимает плечами. -- Вы шутите! Я наматываю кусочек шелка на палец. Он не очень грязный, что доказывает, что к подоконнику его привязали недавно. Морпьон берет на руки толстого кота и ласково гладит его, не переставая смотреть на меня. -- Вы заметили эту ленту снизу? -- Да. -- Видите ли, мой юный друг, я точно знаю, что кто-то был у меня. И не только из-за часов. Когда я вошел, меня поразил запах... Я его не узнал. -- Потому что в течение двух месяцев ваши кошки не гадили в квартире! -- ворчу я. -- Я тоже так подумал, -- соглашается Морпьон, -- но было и нечто другое. Мое обоняние поразило не отсутствие знакомых запахов, а, наоборот, присутствие чужого. Чужого и... неприятного. Dnbnk|mn едкий запах... Я начинаю нюхать. Эти сволочи котяры испортили всю атмосферу, И тем не менее мне кажется, что я чувствую и другой запах... Запах... -- Учитель, -- бормочу я, -- думаю, вы правы... Здесь пахнет порохом. Он снимает очки. Его глаза мгновенно становятся похожи на двух больших экзотических рыб. -- Порохом? -- ошарашенно повторяет он. -- Мне так кажется... Я хорошо знаю этот запах. Я снова принюхиваюсь. Или это мое воображение? Не думаю. Морпьон цепляет очки на место. -- Черт возьми, -- говорит он, -- если бы в моей квартире стреляли, это было бы заметно, разве нет? -- Нет, если подобрали гильзы. -- А... пули? -- Их могли выпустить из вашей квартиры в кого-то, кто находился снаружи. Я опираюсь на подоконник и смотрю на мирную улицу Все спокойно и буднично. -- Выстрелы слышно! -- бросает Морпьон за моей спиной. -- Когда на оружие надет глушитель, выстрелов практически не слышно! Мой зоркий глаз изучает тротуар напротив. Я замечаю импозантный подъезд, а над ним флагшток без флага. На стене прикреплена табличка, но с такого расстояния буквы на ней я разобрать не могу. -- Месье Мопюи, напротив находится посольство? -- Нет. Генеральное консульство Алабании. -- Ясно... Мой взгляд продолжает изучать фасад. Должен признаться, выглядит он совершенно невинно. Это нормальный парижский фасад из камня, на широких окнах жалюзи. На одном из окон они опущены. -- На каком этаже находится консульство? -- На четвертом, -- отвечает Морпьон. Как раз на этом этаже и закрыто окно. Я собираюсь покинуть свой наблюдательный пост, когда кое-что заставляет меня вздрогнуть. Не буду сейчас говорить, что именно, чтобы произвести более сильный эффект потом. -- У вас случайно нет бинокля, месье Мопюи? -- Театральный. -- Вы можете мне его дать? Он кивает, скребет мочку уха и отправляется на поиски драгоценного оптического прибора, который обнаруживает на кухне в фаянсовом горшке с надписью "мука". Это маленький биноклик в перламутровом корпусе. Его мощность очень невелика, но все равно он увеличивает в несколько раз. Я всматриваюсь в закрытое окно и через щели различаю белое пятно внутри. Мне удается установить, что это такое. Пятно квадратное и занимает центральную часть окна. Точно: кусок картона, которым заменили разбитое стекло. Если означенное стекло было разбито одной или несколькими пулями, меня это не удивит. Возвращаю бинокль Морпьону. -- Что-нибудь обнаружили, мой юный друг? Юный друг посвящает его в сделанное им открытие. Учитель дважды качает головой, что у него всегда было признаком глубоких раздумий. -- Значит, вы считаете, что какой-то человек проник ко мне в квартиру, чтобы стрелять по консульству напротив? -- Вот именно, учитель. Те, кто это сделал, знали о вашем отсутствии и выбрали вашу квартиру местом для засады из-за ее стратегического положения. -- Вы думаете, они кого-нибудь убили? -- Может быть. Я думаю, что вы оказались замешаны в странное дело. Морпьон равнодушно пожимает плечами. Он старый философ, для которого жизнь -- слабое развлечение в дождливый день. Остальные в это время прячутся в подъездах и смотрят на ливень, дожидаясь, когда можно будет отправиться под землю. -- И убийца привязал ленту к моему подоконнику и завел мои часы? -- Возможно. -- У вас есть гипотеза, объясняющая эти два довольно непонятных действия? -- Пока нет, но может появиться. Я протягиваю ему руку. -- На этот раз я вас оставляю. Прошу вас, никому не рассказывайте об этой истории. -- Что вы собираетесь делать? -- Предупредить. Мой лаконизм его не шокирует. Он берет на руки одну из своих кошек и провожает меня до двери, гладя животное. Глава 3 Старик слушает мой рассказ без всяких эмоций. Спина прямая, руки на бюваре, глаза цвета южных морей -- он, кажется, размышляет. -- Это интересно, -- решает он наконец. -- Значит, по-вашему, кто-то стрелял в окно консульства? -- Да, господин директор. -- Не было подано никакой жалобы... Вы ведь знаете, что у нас не самые лучшие отношения с Алабанией? Я пытаюсь проследить за ходом его мысли. -- Вы думаете, это политическое покушение? -- Полагаю, да. -- И сотрудники консульства держат рот на замке? -- Вот доказательство... Нас разделяет молчание более длинное, чем рулон клейкой ленты. Потом Старик начинает барабанить по бювару. -- Займитесь этим, Сан-Антонио. На меньшее я и не рассчитывал. -- В каком качестве, господин директор? Я спрашиваю это, уже зная его ответ. Он не задерживается. -- Неофициально, разумеется. Но постоянно держите меня в курсе. -- Слушаюсь, патрон! После более-менее военного приветствия я покидаю его кабинет, обитая кожей дверь которого давит мне на нервы. Более задумчивый, чем одна роденовская статуя, я спускаюсь к себе. Берю и Пинюш играют в белот, потягивая красное вино. Когда я вхожу, у Толстяка каре дам, и он не может сдержать радость. -- Бабы всегда приносили мне удачу, -- уверяет Жирдяй. Равнодушный к их игре, я снимаю телефонную трубку и звоню в лабораторию. Мне отвечает Маньен. -- Скажите, мой юный Друг, -- спрашиваю я, пародируя Морпьона, -- в вашей команде найдется человек, способный заменить стекло? Мой вопрос его обескураживает. -- Заменить что?.. -- Оконное стекло. Нужно отрезать стекло по размеру, намазать края мастикой и так далее. Короче, с этим справится не каждый. Маньен издает ртом тихий звук, которые другие издают иным leqrnl. -- Нет, стекольщиков в моей команде нет... -- Жаль! -- Нельзя же уметь делать все, -- протестует он. Я кладу трубку, и тут преподобный Пинюш поворачивает ко мне свое лицо вечного страдальца от запоров. -- Если это так нужно, Сан-А, то я могу тебя выручить. Я умею вставлять стекла. -- Правда? -- В молодости я работал на стройке и научился обращаться с алмазом. -- Чудесно, старичок. Тогда за работу! -- Минутку! -- возмущается Толстяк. -- Я сейчас должен по- крупному обыграть месье и не хочу, чтобы он слинял, прежде чем я положу его на обе лопатки. -- Служебная необходимость, Берю! Толстяк в раздражении швыряет свои карты через комнату. -- Чем дольше я занимаюсь этим ремеслом, тем больше оно меня достает! -- заявляет он. -- Если нельзя спокойно посидеть даже десять минут, это уже полный финиш! Пинюш, одетый стекольщиком, это такое зрелище, которое нельзя пропустить. Если вашим детям станет скучно воскресным днем, позвоните ему, чтобы он показал им свой номер. Одетый в синюю куртку, в кепке американского водителя грузовика на голове, с неизменным окурком в углу рта, Пинюш бодро тащит ящик со стеклами разных размеров. Он выворачивает из- за угла и направляется к генеральному консульству Алабании, снабженный моими инструкциями. Я очень рассчитываю на то, что его глупый вид поможет ему справиться с заданием. Он должен явиться к консулу и сказать, что его вызвали по телефону. Возможно, его пошлют куда подальше, но также возможно, что непосвященный в секрет лакей отведет его в комнату с опущенными жалюзи. В этом случае он должен будет заменить разбитое стекло, внимательно, и притом незаметно, поглядывая по сторонам. Берю и я ждем развития событий в нашей машине, остановленной на приличном расстоянии от консульства. Толстяк перестал ворчать и с нежностью смотрит на хилую фигуру своего товарища. -- Пинюш неплохой малый, -- шепотом сообщает он. -- Вот только энергии ему не хватает. Оцененный таким образом персонаж исчезает в здании консульства. -- Как думаешь, они почувствуют подвох? -- спрашивает Жирдяй. -- Не могу тебе ответить, -- вздыхаю я. -- В этом деле я продвигаюсь на ощупь. У нас есть только предположения. Все очень шатко. А потом, работа с дипломатическим корпусом -- штука деликатная. Проходит некоторое время. Берю достает из кармана полсосиски, которую начинает деликатно пережевывать. -- Осталась от солянки, которую я ел на обед, -- объясняет он. -- Она такая большая, что я не осилил ее сразу. Я толкаю его локтем. Жалюзи на этаже, занимаемом консульством, только что поднялись. -- Кажется, сработало! -- хохочет Берю. Действительно, в окне появляется Пино. Издалека я вижу, как он отбивает молотком с острым концом старую замазку, чтобы освободить края стекла. Он работает прилежно. Стоя на стуле, Пинюш изображает из себя дятла. Несмотря на шум уличного движения, до нас доносятся звуки ударов молотка. Подготовив раму, Пинюш слезает со стула, чтобы вырезать стекло, и исчезает из нашего поля зрения. Как он долго! Надеюсь, он не теряет время зря. Пинюш, конечно, глуповат, но, когда надо, у него орлиный взгляд. От него ничто не ускользает. Проходит довольно много времени, и вот он снова залезает на стул, держа в руках вырезанное стекло. Он наклоняется, чтобы вставить его в раму, но тут теряет равновесие, выпускает стекло, которое падает вниз, машет руками и валится через подоконник. Берю и я одновременно издаем крик горечи, бессилия и отчаяния. Он получает свободный полет без парашюта с высоты четвертого этажа. Прощай, Пино! Бедняга жалко крутится в воздухе. Толпа внизу испуганно кричит. Я закрываю глаза, отказываясь верить в очевидное. Я хочу абстрагироваться от этой жестокой реальности, чтобы не видеть, как умрет Пино, не слышать жуткий звук удара его тела об асфальт. Когда я раскрываю моргалы, темная масса на земле уже окружена толпой, жаждущей сильных эмоций. Берю бросается, вперед как сумасшедший. Хотите верьте, хотите нет (если не верите, идите к дьяволу), но ноги у меня совершенно ватные. Я их больше не чувствую. Я кладу голову на руль. Если бы я мог заплакать! Пинюш! Мой славный Пинюш... Такой конец! И все по моему приказу! Я остаюсь некоторое время в прострации. Возвращается Берюрье. -- Умер, -- говорит он. -- Погиб на месте... Меня охватывает страшный холод, близкий к абсолютному нулю. -- Не может быть, -- с трудом выговариваю я. -- Увы, -- бормочет Жирдяй. -- Что касается Пинюша, думаю, у него сломано плечо. Я всматриваюсь в физиономию Толстяка. -- Как это? -- Он упал на постового полицейского. Бедняга погиб на месте. К счастью для Пинюша, это самортизировало удар. После этого никто не скажет, что в полиции нет взаимовыручки. -- Ты говоришь, Пино спасен? -- Плечо, я же тебе сказал... Он даже не потерял сознания... Что будем делать? -- Пока ничего, -- отвечаю я. -- Пусть дела идут своим путем. -- Ну ты даешь! -- Районный комиссариат начнет расследование, это нормально. Мы с ними свяжемся. Нам надо оставаться в тени, Толстяк. -- А Пино? -- Вон "скорая". Его отвезут в больницу, а мы навестим его там. -- Как хочешь, -- ворчит Жирдяй, -- но ты меня не переубедишь, что он упал сам по себе, без посторонней помощи. -- На первый взгляд это именно так. Пино был один на стуле, когда упал. -- Бедняга стареет, -- соглашается мой доблестный помощник. Глава 4 -- Перелом левой лопатки, перелом левой лодыжки, перелом большого пальца правой руки, вывих левого запястья и трещина таза, -- перечисляет дежурный врач. -- Бедняга Пино отделался легким испугом, -- радуется Берю. -- Сколько времени вам понадобится, чтобы починить этого месье? -- спрашиваю я врача. -- Не меньше двух месяцев. -- С ним можно поговорить? -- Можно. Ему как раз закончили накладывать гипс. Мы входим в четырехместную палату. Пинюш занимает кровать в глубине. Он onunf на километровый дорожный столбик, на котором еще не написали расстояние. Он немного бледен. Заметив нас, он улыбается под усами. -- Вы не нашли мою челюсть? -- шепелявит он. -- Я потерял ее при падении, и она должна была остаться на тротуаре. Когда он говорит без своих туфтовых клыков, то звук, как из пустого пульверизатора. -- Если подойдет моя, могу тебе ее одолжить, -- уверяет добрая душа Берюрье, -- но при твоей крысиной морде она будет тебе велика! Пино слабо протестует и говорит, что предпочитает иметь крысиную морду, чем свиное рыло. Поблагодарив Берю за предложение, он советует ему засунуть его челюсть в ту часть его тела, которая на первый взгляд кажется совершенно неподходящей для этого. Я говорю это для того, чтобы вы поняли: несмотря на падение, старикан в форме. -- Что случилось, Пинюш? -- вовремя перебиваю я его. -- Ты не можешь почесать мне ухо? -- спрашивает пострадавший, который, напомню, временно лишен возможности пользоваться конечностями. Я выполняю его просьбу. Довольный, он прочищает горло. -- Не могу вам сказать, что со мной произошло, потому что ничего не заметил. -- Как это? -- Я стоял на стуле, а потом вдруг упал. Мне показалось, что стул пошатнулся, но рядом со мной никого не было. -- Ты был в комнате один? -- Нет, с лакеем. Но этот парень стоял минимум в двух метрах от меня. -- Как тебя встретили в консульстве? -- Хорошо. Я позвонил в служебную дверь. Мне открыл слуга. Я сказал, что пришел заменить стекло... -- Он останавливается, кривится и спрашивает: -- Вас не затруднит вырвать у меня из носа волос? Мне хочется чихнуть. Деликатную просьбу выполняет Толстяк, большой специалист в данном вопросе. Его толстые пальцы залезают в ноздрю Пинюша, ногти с широким слоем грязи под ними хватают волосок и выдирают его. Берю потрясает своим трофеем в бледном больничном свете -- Не тот, -- протестует Пино, -- ну да ладно.. Чтобы разговаривать с ним, нужно иметь ангельское терпение. Без штопора и вазелина Пино не родит. -- Ладно, -- говорю, -- ты сказал, что пришел заменить стекло. Что было дальше? -- Дальше? Слуга впустил меня в коридор и попросил подождать. Он пошел доложить обо мне одному типу, разговаривавшему по телефону в соседней комнате. Думаю, что был секретарь. Парень говорил громко. Когда он закончил, лакей ввел его в курс дела Он вышел. Молодой брюнет с бледной физией, весь в черном. Спросил, кто меня вызвал. Я ответил так, как ты мне велел: я только рабочий, начальник приказал, и я пришел. "Может, я ошибся этажом?" -- добавил я. Пино опять замолкает. Он никогда не может дать отчет о проделанной работе, не сделав дюжину остановок. ~ Будьте добры, почешите мне лоб, -- просит он. Я чешу. Берю усмехается: -- Надеюсь, ты не вшивый, иначе я отваливаю! -- Что дальше, Пино? -- Тип в черном как будто заколебался, потом повел меня в комнату с закрытыми ставнями. -- Что она из себя представляет? -- Кабинет. Большое бюро с резьбой, мебель в стиле Луи Девятнадцатого и все такое... На месте разбитого стекла картон. -- Ты заметил что-нибудь необычное? -- Все было в порядке. Но одна вещь меня удивила... -- Какая? -- На министерском бюро лежала шаль. Большая такая шаль с бахромой. Она была расстелена на столе... Это выглядело странно. -- И все? -- Нет, подожди. Под тем же самым бюро из ковра вырезаны несколько кусочков и в этом месте виден пол. -- Интересно, -- замечаю я. -- Ты так считаешь? -- удивляется Берюрье. -- Еще бы! Предположи на секунду, что стрелок из дома напротив выпустил очередь по тому, кто сидел за столом. -- Ну и что? -- Возможно, часть пуль попала в бюро. Так же возможно, что жертва упала со стула и запачкала кровью ковер. -- Неплохое рассуждение, -- оценивает Толстяк, охотно воздающий Цезарю то, что причитается его консьержке. -- У тебя сегодня здорово работают мозги. Не хочу тебя хвалить, но ты в отличной форме. Эта похвала идет прямо мне в сердце. Мы прощаемся с дражайшим Пинюшем в тот момент, когда он начинает чувствовать зуд в заднице. Комиссар отсутствует, но его секретарь принимает нас со всем почтением, подобающим нашему рангу. Это маленький человечек, близорукий и образованный, если судить по полоскам на его галстуке. -- А! -- говорит он. -- Дело стекольщика? Банальный инцидент, ставший -- увы! -- причиной смерти одного из наших ажанов. -- Вы допросили персонал консульства Алабании? -- Слугу, находившегося в комнате. Стекольщик был человек уже немолодой, довольно неловкий. Он встал на ненадежный стул, чтобы заменить стекло. Ножка стула сломалась под его весом, и этот болван вылетел из окна. -- Вы видели этот стул? -- Да. Стул эпохи Наполеона Третьего, черного дерева, с перламутровыми инкрустациями. Было безумием вставать на столь хрупкую вещь. По-моему, секретарь комиссара несколько манерничает, а? -- Обычно, -- продолжает он, -- стекольщики пользуются стремянками. -- А он какой-то хренотой, -- смеется Толстяк, на которого изысканность выражений и манер нашего собеседника не производит никакого впечатления. Он хлопает меня по спине: -- Вывод: это просто несчастный случай. Я морщусь. -- Твой вывод несколько поспешен, Берю. Беру телефон и звоню в больницу, где лежит Пино. Медсестра справляется о моих желаниях, и я умоляю ее сходить спросить Пинюша, как выглядел стул, на который он вставал. Она, кажется, удивлена, но мое звание комиссара полиции и мой бархатный голос кладут конец ее колебаниям, и она идет к раненому. -- Ты прям как святой Фома, -- хихикает Жирный. Через две минуты медсестра возвращается и передает, что Пино залез на кухонный стул, любезно принесенный слугой консульства. Довольный, я кладу трубку. У Берю, позволившего себе взять отводной наушник, морда напоминает сушащееся после стирки aek|hxjn бедняка. -- Как ты догадался? -- Пино слишком осторожен, чтобы доверить свою жизнь стулу эпохи Наполеона Третьего, -- говорю я. -- Что это значит? -- Что парни из консульства столкнули его и пожертвовали ножкой антикварного стула, чтобы подкрепить версию о несчастном случае. Возвращается секретарь, любезно предоставивший нам в полное пользование телефон. -- Что-то не так, господин комиссар? -- Наоборот, -- отвечаю. -- Лучше и быть не может. В машине Берю задает мне не дающий ему покоя вопрос: -- Согласен, это инсценировка, но как они могли выбросить Пинюша из окна, если слуга находился в двух метрах от него? -- Стул стоял на ковре, и слуге было достаточно дернуть ковер за край. Или сзади незаметно подкрался кто-то еще... Возможностей полно. -- А как по-твоему, почему они захотели избавиться от папаши Пинюша? -- Потому что никто в консульстве не вызывал стекольщика. Его приход показался им более чем подозрительным. Мое объяснение не полностью удовлетворяет Бугая. -- Это не выход. Кокнув его, они только усложняли дело, подумай сам. Это усиливало наши подозрения и давало полиции официальный повод посетить помещения консульства. Аргумент меня поражает. То, что говорит Толстяк, совсем неглупо. В конце концов, чем они рисковали, позволив заменить стекло? Стоило ли из-за этого идти на убийство? -- Ты при пушке, Толстяк? -- Да, она в кобуре. А что? -- Ты нанесешь официальный визит в консульство. -- Ладно. А что я скажу алабанцам? -- Что ты полицейский, которому поручено провести дополнительное расследование, потому что стекольщик пришел в себя и заявил, что его столкнули. Посмотришь, как они среагируют... Толстяк веселится. -- Ага. -- Не дрейфишь? Он вмиг становится фиолетовым и злым. -- Слушай, Сан-А, ты когда-нибудь видел, чтоб я мандражировал? Дай мне только свободу рук, и, можешь поверить, они расскажут мне столько, что хватит на всю первую страницу "Паризьен либере"! -- Ты все-таки не слишком там расходись, Берю, ладно? -- Я очень ловкий человек. Тебе об этом расскажут все дамы. -- И главное, не намекай им на возможно имевшую место пальбу. -- Нет, честное слово, ты принимаешь меня за последнего идиота! -- возмущается мой доблестный помощник. -- Я знаю свою работу. Ты мог бы уже давно это заметить! Глава 5 -- Я вам не помешал, месье Морпьон? Кажется, я впервые назвал учителя его прозвищем вслух. Я прикусываю губу, но Мопюи даже глазом не моргнул. Он привык. -- Нисколько, мой юный друг. -- Вы были дома, когда стекольщик... -- Да, но, увы, не у окна. Я услышал глухой удар, крики и гул толпы. Когда я выглянул, это уже произошло... -- Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается. Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний. Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять. С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно, спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не обойтись. Сан-Антонио -- это элитное подразделение, суперзвезда. По пустякам он силы не расходует. Наставив на нужное окно бинокль, я жду. -- Выпьете со мной чашку какао? -- шепчет Морпьон. -- Охотно, -- рассеянно отвечаю я. Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк откланивается. -- Вот ваше какао! -- сообщает любезный Морпьон и сует мне в руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей отпиваю. -- Вы уверены, что это какао, учитель? -- бормочу я. Морпьон делает глоток и спокойно качает головой. -- Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное утолить голод, мой юный друг, а гурманство -- это форма обуржуазивания. -- Может быть, -- соглашаюсь я. -- А вам никогда не приходила мысль делать лечебные отвары, например, из бананов? И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к Толстяку. Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую там. -- У тебя недовольный вид, Берю, -- прямо говорю я. -- А я недоволен, -- так же прямо отвечает он. -- Почему? -- Потому! Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он просто ослепляет. -- Ты великолепно владеешь языком, Берю, -- восхищаюсь я, -- всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой... Как бы я хотел создать оду в честь твоего слога. Почему у меня нет одной десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять! Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза кровенеют сильнее. -- Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не возражаю, -- брюзжит Жирдяй. -- В этом деле мне нет равных. Я сдаюсь без сопротивления: -- Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит? -- А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они брехать! Ой сильны! -- Объясни... -- Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали стекольщика. Каково, а? -- Да уж, сильны. -- Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны! -- Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули? -- Еще бы! -- И что они ответили? -- Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел чертовски уверенным в себе... -- Расскажи мне о кабинете. -- Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты мне посоветовал... -- О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность, и на этом пока закончим. -- О чем речь? -- Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли живет консул или тут у них только служебные помещения. Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены, принесет. -- Ваш вывод? -- спрашивает Старик. Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю: двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется, ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто проветрить легкие. Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир для него -- это картотеки, досье, полицейские... Надо быть Данте, чтобы описать то, что происходит в его голове. -- Ваш вывод? -- повторяет он своим чарующим голосом, похожим на скрип спички о коробок. -- Неофициальный вывод, господин директор, -- уточняю я. -- Естественно. -- По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями стекло. Кто был убит? Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана. Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за полицейского, а за представителя враждебной политической cpsoohpnbjh, ведущей вооруженную борьбу против их правительства. Большой Босс соглашается кивком головы. -- Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это могло быть опасно. -- Таковы факты. Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает трубку. -- Слушаю! Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку на рычаг. -- Это не лишено интереса, Сан-Антонио, -- говорит он мне с интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения. -- Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино койке. Бедняга умер на месте. Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери. -- Сан-Антонио, -- окликает меня Старик, -- держите меня в курсе. Глава 6 Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная суматоха. Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников. -- Вам не трудно почесать мне макушку? -- умоляет Пинюш. -- Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку. Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности. -- Что случилось? -- спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов. -- Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель, Я обращаюсь к двум другим пациентам -- любезным выздоравливающим старичкам. -- Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа? -- Я, -- отвечает тот, что постарше. Он толстый, желтый, с белой лысой головой. -- Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, -- разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века. -- И что же? -- Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения. -- Что было дальше? -- не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее. -- Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в нашего соседа по палате. -- Ничего ему не сказав? -- Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал. -- В некотором смысле, -- замечает Берюрье, -- это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, b{ap`k бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант... Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений. -- Где тело? -- спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт. -- В морге больницы. -- Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости. Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы. -- Кто он? -- спрашиваю. -- Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка. -- Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, -- шепчу я. -- Как убийца дошел до его койки? -- Я дежурила, -- отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. -- Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна. Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться. Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен. -- Вы видели раньше этого санитара? -- Нет, никогда, но здесь столько персонала... Я подумала, он из другого отделения. -- Дальше? В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне. Что вы об этом думаете? -- Я ответила, что он лежит в палате "Б" на койке номер три. -- Она розовеет. -- Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре. Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку. Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино. Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан- Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится. Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям. Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора? Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами. Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом. Я в ослепительно прекрасной форме. Впрочем, надо признать очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями. Импровизация -- это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки. Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера. -- Ты только взгляни на него, -- цинично говорит он. -- У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое? -- Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет. -- Как это: меня хотели ликвидировать? -- возмущается он. -- Что я сделал? -- Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс- конференцию. Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь? Он качает своей жалкой головой. -- Я рассказал тебе все, что видел. -- А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал? -- Он говорил на иностранном языке! -- протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок. -- Почеши в этом месте! -- умоляет он. -- Так чешется, что с ума сойти! Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю: -- Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский. -- Не шути, -- сурово перебивает меня Загипсованный. -- Речь идет о смерти человека. Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате. -- Надо поместить в брехаловках объявление, -- шутит Гиппопотам. -- "Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка". -- Я ничего не понимаю! -- возмущается Переломанный. -- Надо им сказать! -- А с другой стороны, -- продолжает Неподражаемый, -- раз кокнули не тебя, то чего волноваться? Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека -- это всего лишь несколько слов в хронике происшествий. -- Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день, -- иронизирует он, -- Ты просто чудовище, Пинюш! Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой. Глава 7 Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в объятиях своей Берты. -- Минутку, -- перебиваю я, -- нам осталось сделать одну маленькую работенку. -- Какую? -- Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство. -- В такое время! -- кричит он. -- Но оно же закрыто! -- Я его открою. -- Ты никого там не найдешь! -- Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке. -- Я тебе скажу одну вещь, Сан-А. -- Нет смысла, но все равно скажи. -- Взломав дверь консульства, ты нарушишь их государственную границу! -- Знаю, приятель! -- Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это вызовет дипломатический инцест. Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое смущение, Толстяк усиливает атаку: -- Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя началась война с Алабанией? Это был бы полный улет, особенно теперь, когда мы взяли за привычку проигрывать все войны! Ты мне скажешь, что Алабания невелика, а я тебе отвечу, что чем меньше опасаешься противника, тем скорее проиграешь войну. Мне кажется, все закончится в сорок восемь часов и алабанские войска промаршируют под Триумфальной аркой. Оккупация, лишения и все такое! Если бы хоть наши ударные силы были наготове, я бы ничего не говорил. Но единственные силы, которые у нас всегда в ударе, это публика, кантующаяся на Пигале. Америкашки опять покажут, какие они добрые, и явятся нас освобождать. Черт дернул Лафайетта помочь им, вот они и платят долги! Толстяка понесло. Он воображает, что стоит на трибуне и играет "Мистер Смит в сенате". -- Ты знаешь, -- продолжает он, -- почему, когда америкашки нас вытащат из передряги, мы начинаем писать на стенах: "US go home"? -- Чтобы они возвращались домой, черт побери! -- Это понятно. А ты знаешь, почему мы так хотим, чтобы они возвращались к себе? -- Скажи. -- Чтобы подготовились выручать нас в следующий раз. Нет, послушай меня, забудь свою мыслю насчет тайного обыска. Сделай это ради Франции, Сан-А, если не хочешь ради меня. Ей сейчас это совершенно ни к чему! Мое молчание создает у него впечатление, что речь подействовала. Он с трубным звуком высмаркивается, осматривает результаты, упаковывает их в платок, платок кладет в карман и заявляет: -- Я вот о чем подумал: может, лучше съесть солянку? Я торможу и останавливаю мою тачку возле тротуара -- А чЕ это ты остановился? -- удивляется Обжора, озираясь по сторонам. -- Здесь поблизости нет ни одного ресторана! Тут он замечает флагшток консульства Алабании и насупливается. -- Делай что хочешь, но лично я не собираюсь ввергать Родину в ужасы войны. -- А я и не прошу тебя идти со мной, сосиска нанюханная, -- apnq`~ я, -- а только подождать в машине. Я достаю из отделения для перчаток маленький электрический фонарик, убеждаюсь, что отмычка у меня в кармане, и оставляю Толстяка предаваться мрачным мыслям. Без проблем войдя в подъезд, я не включаю в нем свет. Быстро бегу вверх по этажам, пока перед моими глазами не начинает блестеть медная табличка консульства. Респектабельная двустворчатая дверь из прочного дерева. На ней столько же замков, сколько пуговиц на сутане кюре. По-моему, чтобы ее открыть, придется попотеть, но, как вы, конечно, знаете, большая работа меня никогда не пугала. Я из тех, кто способен починить Великую Китайскую стену или выкопать чайной ложечкой канал. Начинаю с верхнего замка. Он не самой сложной модели, и я с ним довольно быстро справляюсь. Перехожу ко второму замку, потом к третьему... Наибольшие трудности мне доставляет тридцать шестой. Приходится убеждать его четыре минуты двадцать девять секунд, но он все-таки капитулирует перед моим красноречием, и я проникаю в помещение. Как вы догадываетесь, у меня одна цель: как можно скорее попасть в кабинет, в котором до сих пор не заменено стекло. Чувство ориентировки у меня развито прекрасно. Я пересекаю холл, скудно меблированный скамейками, и подхожу к еще одной двустворчатой двери, которая, кажется, ведет в большой кабинет. Толкаю ее, но она не поддается, и мне приходится снова прибегнуть к помощи инструмента, сопровождающего меня, в моих блистательных походах. На этот раз работа оказывается для него плевой. Я вхожу в комнату без малейшей проблемы. У меня сразу же возникает мысль, что я ошибся. Там стоит не министерское, а английское бюро, очень элегантное, из красного дерева. Смотрю под стол. Ковер целехонек. Короче, я зашел не в ту комнату. Взгляд на окно -- и я вижу, что одного стекла в нем нет. Возвращаюсь к столу и сажусь на корточки. Ковер совершенно новый. Ворс еще не прибился. Мне кажется, этим милым людям стало жарко и они поспешили исправить положение. Очевидно, они переставили столы вечером. Открываю ящики нового бюро: пусто. Тогда я обращаюсь к стоящей у стены картотеке. Новый замок, и новая победа моей отмычки. Внутри стоят разноцветные пронумерованные папки досье. Беру первую попавшуюся. На ней безукоризненным каллиграфическим почерком выведено: "Hklovitckayf sprountzatza intzgog". Думаю, мне нет необходимости переводить это, потому что вы не такие кретины, чтобы не знать современного алабанского языка. В папке действительно лежат просьбы о выдаче въездной визы. К каждому формуляру приколота фотография просителя, его жены, детей, родителей, друзей, исповедника и соседей по лестничной площадке. Можно прочитать его имя, адрес, дату рождения, номер паспорта, водительских прав, билета члена рыболовного общества и так далее. Все прошения упорно перечеркивает огромный красный штамп: "Tuladanlk-Hu", что, напоминаю безграмотным, означает "Отказать". По-моему, туристы в Алабании большая редкость. Просматриваю другие папки. Везде одно и то же. Люди просят въездные визы, хотя лучше просили бы сразу выездные, это сэкономило бы им время. По большей части это мучимые ностальгией алабанские эмигранты, которые хотят умереть на родине. Но в этой последней радости им отказано, поскольку в сей прекрасной стране пули большой дефицит и их берегут для постоянных жителей. Мои поиски оказываются безрезультатными, но вы же знаете, до какой степени скрупулезен ваш Сан-Антонио. Я просматриваю папки одну g` другой, вглядываясь во все фотографии, которые в них вложены, читая все карточки. Я их просмотрел уже штук пятьдесят с лишним, когда мои глаза вдруг округляются, рот раскрывается, ноздри раздуваются, волосы поднимаются дыбом, а сердце начинает сильно колотиться. Что же вызвало эту цепную реакцию? Догадываюсь, что вы мне не поверите. Вы станете говорить, что я завираюсь, что у меня поехала крыша... Так что я не стану рассказывать вам о моей находке. Пардон? Вы говорите, что это нечестно?.. Может быть, вы и правы. Ладно, скажу, но предупреждаю сразу: недоверчивых превращу в зубную пасту. Я нашел фотографию Пино. Признайтесь, у вас произошло короткое замыкание в спинном мозге. Вы такого не ожидали, да? И знаете, в какой компании я нахожу Пинюша? В обществе очаровательной молодой брюнетки с косой, одетой в белую блузку. Красотку зовут Япакса Данлхавви. Она дипломированный секретарь-машинистка. Я складываю досье вчетверо и сую в карман. Когда заканчиваю, слышу голос: -- Поднимите руки, пожалуйста! Голос сладкий, но в предложении есть что-то неприятное. Оборачиваюсь. Высокий тип с бледным лицом и редкими волосами потрясает двумя крупнокалиберными револьверами. Если месье держит в каждой руке по пушке, это значит, что он не собирается ни шутить, ни лечить вас от икоты. Парень в одной рубашке (кстати, сильно мятой), которая засунута в штаны. Возможно, месье спал в соседней комнате, хотя в консульстве есть только помещения, называемые рабочими, и -- вот непруха! -- спал вполглаза. Теперь он смотрит на меня глазами двух пушек калибра одиннадцать тридцать семь! Когда в вас стреляют из таких штук, вы становитесь похожи на дуршлаг! Если у моего собеседника начнется судорога указательного пальца, историки смогут дописать в моей биографии последнюю главу. Я поднимаю руки. -- Простите, что разбудил вас, -- извиняюсь я. -- Не имеет значения. У меня очень легкий сон, -- отвечает вошедший и вдруг кричит: -- Клохтза! Через секунду дверь в холл открывается, и на сцену выходит здоровенный малый метра в три ростом. По-моему, консульство очень густо населено. У вновь пришедшего волосы спускаются до середины спины, на курносой роже огромные брови и усы, заставившие бы сдохнуть от зависти самого Версингеторикса. Человек с револьверами бросает ему приказ, амбал подходит ко мне, и его тень кажется мне здоровее Гималаев. Он не очень симпатичен. Если он на меня чихнет, мой черепок разлетится на кусочки. Он делает лучше: не чихает, а отвешивает мне удар кулаком по портрету. Я называю это кулаком, хотя правильнее было бы назвать кувалдой. У меня возникает ясное чувство, что меня поцеловал локомотив. Если не произошло чуда, то моя голова должна была отлететь в соседнюю комнату. Я падаю на пол, однако, несмотря на силу удара, не теряю сознания. Мои мозги начинают быстро крутиться, и нет возможности остановить их. В головокружительном тумане я вижу, что месье Эверест наклоняется ко мне, поднимает, как старый носок, швыряет на ручку кресла и сует свою лапищу в карманы моих шмоток, чтобы очистить их от содержимого. Он извлекает мою пушку и лопатник и протягивает добычу стрелку. Головокружение сбавляет обороты, и я начинаю видеть чуть яснее. Алабанский Кинг-Конг наблюдает за мной из-под своих кустистых бровей. Никак не могу отделаться от мысли, что этого парня вскормили молоком Монблана! Его даже не охватишь взглядом. Пока он смотрит на меня, его товарищ, спрятав одну из своих пушек, изучает мои бумаги. То, что я полицейский, не производит на него ни малейшего впечатления. Он подходит к столу, поворачивает телефон к себе диском и набирает номер. На том конце долго звучат гудки, прежде чем кто-то решает снять трубку. Наконец сонный мужской голос ворчит: -- Халлу! (что по-алабански означает "алло"). Человек с револьверами выдает тираду обо мне. Короткая пауза. Потом его далекий собеседник что-то приказывает. Месье кладет трубку, протягивает одну пушку человеку-горе и уходит. Все это похоже на кошмар первого разряда. До сих пор ни один не потрудился сказать мне хоть слово. Я говорю себе, что было бы хорошим тоном попытаться что- то предпринять, чтобы вылезти из этой передряги, но при человеке- горе это невозможно. При малейшем движении, даже при малейшем шевелении с моей стороны он разорвет меня на кусочки. Его корешок возвращается со шприцем. Этого я никогда не любил! Я боюсь уколов, даже когда их делает домашний врач, а уж если такой тип, как этот, я просто в ужасе. Я понимаю, что в шприце не витамины и не кальций. Меня собираются по-тихому, без шума, отправить к святому Петру, после чего эти господа положат мой труп в уютный мусорный контейнер. Нет уж, я предпочитаю пулю, это больше подходит для мужчины. Но консульский Кинг-Конг опережает меня и прижимает к креслу Я вижу, как второй алабанец склоняется над моей задницей со своим мерзким шприцем. Сейчас начнется твой праздник, Сан-А. Прощайте, красотки и каламбуры. Надо платить по счетам. Я закрываю глаза. Мне грустно. Обидно умереть во цвете лет, когда в мире осталось столько невыпитых мною бутылок и не очарованных мною девушек. Но тем не менее надо освобождать место новым поколениям. Я чувствую, как иголка входит в мое тело, и вздрагиваю всем существом. В это мгновение начинается радующая слух пальба. Четыре пистолетных выстрела. Бах-бах-бах-бах! Неужели все закончилось? Да! Парень со шприцем валится на пол, а шприц остается торчать там, куда его воткнули. К счастью, жидкость осталась в нем. А что же Кинг-Конг? Ему тоже конец. Он получил две маслины в свою толстую физиономию, и какой бы крепкой ни была его черепушка, пули Берю все-таки разнесли ее. Надеюсь, вы ни на секунду не усомнились, что стрелял Толстяк. Олимпийски спокойный, он стоит за дымом, идущим из ствола его шпалера. -- Кажется, я опять появился вовремя? -- говорит он. Я встаю и смотрю на двух моих противников. Фаршированная телячья голова, статуя Жанны д'Арк и мумия Рамзеса Второго куда более живые в сравнении с ними. -- Сматываемся! -- бросает Берю. -- Сейчас начнется шухер. Как я был прав, когда боялся, что ты вызовешь дипломатический инцест! Он уже несется к входной двери, превратившейся в данных обстоятельствах в выходную. Я вырываю шприц из мяса, беру свои пушку и бумажник и следую за ним. В доме начинается оживление. Мы едва успеваем смыться, как из квартир начинают высовываться жильцы. Пробежка до машины. Резкий старт. Ралли по парижским улицам. -- Поехали в "Липп"! -- умоляет Толстяк. -- Я так хочу солянку! Глава 8 В ресторане я прихожу в себя. Толстяк высасывает свой стакан и требует еще один. -- Это полезно для мочевого пузыря, -- объясняет Берю. -- Ему, как и всему остальному, время от времени нужна промывка. Мой монументальный друг весел. Но каким же хилым он мне кажется в сравнении с алабанской гориллой! -- Благодарю тебя за твою удачную инициативу, -- говорю я, втыкая свою вилку во франкфуртскую сосиску. -- Поскольку ты не выходил, я начал беспокоиться, -- объясняет Мамонт. -- Как думаешь, будет теперь война с Алабанией? -- Очень надеюсь, что нет. -- Если бы я спровоцировал международный конфликт, я бы никогда не простил себе этого, -- стонет Толстяк. -- Не беспокойся, утрясется. Парни из консульства заинтересованы замалчивать это дело. До сих пор все их поведение указывает, что они не жаждут огласки. Мы молча едим солянку. Я плаваю в блаженстве. Поесть солянки в "Липпе" после того, как видел смерть вблизи, очень приятно. Закончив ужин, я отвожу Толстяка к нему домой и возвращаюсь в кабинет Старика ввести его в курс дела. Он выглядит озабоченным. Он тоже боится дипломатического "инцеста". -- Этот визит не был необходим, -- протестует он. -- Во всяком случае, он позволил мне обнаружить вот эту фотографию. Босс рассматривает фотографию девушки с косой. Присутствие Пино рядом с девушкой его смущает. -- Надо объясниться с Пино по поводу этой особы. -- Я это и собираюсь сделать. Вы не могли бы дать коллегам, которые будут вести расследование, инструкцию, чтобы они не проявляли особого рвения? -- Естественно, -- ворчит Старик. -- Но в какое неприятное положение вы нас поставили, Сан-Антонио! Скажу вам честно, мой дорогой, временами мне кажется, что вы потеряли чувство меры! -- Важны только результаты! -- возражаю я. -- Вот я и боюсь, что они будут не очень убедительными! -- Будущее покажет, -- замечаю я. -- Только бы побыстрее! -- скрипит мой шеф. -- Вы позволите мне удалиться? -- Прошу вас! Я начинаю движение к двери. В тот момент, когда я шагаю через порог, раздается голос Старика: -- Сан-Антонио! Оборачиваюсь. Лысый улыбается. -- Ну-ну, мой друг, -- говорит начальник Службы, -- мы все немного нервничаем. Давайте не будем расставаться на плохой ноте. Он идет, протягивая свою белую руку для прощального рукопожатия. Мы пожимаем десять раз (по пять каждый) и расстаемся. Полицейский, охраняющий Пино, спит, как и полагается часовому. Я трясу его за плечо, и он открывает глаза. -- Прохода нет! -- бурчит он. Я предъявляю удостоверение, и он вытягивается по стойке "смирно", что нарушает равновесие стула. Я вхожу в Пинюшеву палату с высоко поднятой головой. Переломанный спит в своем гипсе, по которому я стучу. Пино говорит, что можно войти. Я отвечаю, что у меня нет ключа, тогда он говорит, что сейчас откроет сам. Наконец он просыпается окончательно и узнает меня. -- Опять ты! -- с упреком говорит он. -- Опять я. -- Очень вовремя. Ты можешь почесать меня вокруг пупка? Зуд opnqrn с ума сойти. -- В следующий раз принесу тебе терку для сыра, -- обещаю я, -- или, если хочешь, паяльную лампу. Она будет даже эффективнее. Почесав в указанном районе, я показываю ему фото Мисс Косы. -- Ты знаешь эту красотку? -- Разумеется. Она была моей секретаршей, когда я возглавлял частное сыскное агентство. Ее зовут Япакса Данлхавви. Очаровательная девушка. Очень способная, очень честная и, как ты можешь сам убедиться по фото, внешность у нее более чем просто привлекательная. -- Она алабанка? -- Я этого не замечал, -- удивляется Пино. -- Она говорит по- французски, как мы с тобой. -- Но это не значит, что она не говорит по-алабански. Где живет эта красавица с косой? -- Улица Сен-Мартен, дом сорок четыре. -- Навещу ее завтра утром. Я начинаю понимать, почему те типы хотели тебя убрать. -- Почему? -- спрашивает Пинюш. -- Когда ты явился под видом стекольщика, секретарь, у которого, очевидно, хорошая память на лица, вспомнил твою физиономию, а она у тебя, должен согласиться, достаточно неординарна. Он пошел проверить по досье и, поскольку он не идиот, рассудил следующим образом: "Этот тип, пытающийся нас обмануть, изображен на фотографии с одной нашей соотечественницей, и в довольно раскованной позе. Может быть, он тоже алабанец? Если да, то он понял, что я говорил по телефону. Значит, надо во что бы то ни стало заставить его замолчать". -- Выходит, то, что он говорил, было настолько важно? -- Другого рационального объяснения, дружище, я не вижу. Ладно, досыпай, Пинюш. -- Погоди. Тебе не трудно почесать мне подошвы ног? -- Немного трудновато, -- признаюсь я. -- У меня нет при себе перчаток. Я ухожу, оставив Пинюша его зуду. Вернувшись домой, я иду прямо к холодильнику и выпиваю большой стакан молока, затем поднимаюсь на цыпочках в свою комнату. Кретоновые обои, кровать из хорошо навощенного дерева, старая мебель, до блеска начищенная Фелиси, -- мои добрые друзья, успокаивающие мне нервы. Я забираюсь в кровать и задаю храпака с голубыми снами. Когда я просыпаюсь утром следующего дня, стоит отличная погода. Светит яркое солнце, птицы заливаются, словно собираются поступать в миланскую Ла-Скалу, а небо нежно-голубое и без единого облачка. И вдруг я принимаю героическое решение, которое еще ни разу не принимал: остаться дома. Да, представьте себе, вашему доблестному Сан-Антонио, запросто раскалывающему челюсти и самые сложные тайны, захотелось остаться дома. После молниеносного начала расследования требуется некоторая пауза. Я говорю себе, что не всегда годится нестись вперед очертя голову; иногда нужно посидеть и проанализировать ситуацию. Фелиси готовит на кухне какао. В воздухе вкусно пахнет поджаренными тостами. Я беру мою старушку за плечи и целую. Она оборачивается, вся светясь, и, заметив, что на мне пижама, шепчет, боясь выразить слишком сильную надежду: -- Ты сегодня не торопишься? -- Нет, ма. Сегодня я решил отдохнуть. Хочу заняться садом. Для Фелиси это сильное потрясение. Бедняжка просто окаменела, и вероломное какао пользуется этим, чтобы предпринять внезапную вылазку. Но мама не такой человек, чтобы позволить удрать какому- то какао. Она пресекает его попытку, выключив газ. -- Малыш, ты правда проведешь день дома? -- Клянусь, ма. -- Тогда я приготовлю морской язык с вермутом и тушеные почки. -- Ма, с твоей кухней я превращусь в Берюрье! Ее это приводит в восторг. Я быстренько одеваюсь и иду заниматься садом... Консульство Алабании с его странной фауной, живой и мертвой, далеко. Я спрашиваю себя, как поживают эти господа, но спрашиваю рассеянно, поплевывая на ответ. Мне даже неохота звонить Старику, чтобы узнать, как там дела. Повторяю, я в полной летаргии. Появляется мадам Согреню, наша домработница, в своем обычном черном платье и с сумкой для провизии. Это маленькая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко. Ее голос напоминает скрип несмазанной велосипедной цепи. Через открытое кухонное окно я слышу ее разговор с мамой в стиле "жизнь была ко мне жестокой". В ней, в ее жизни, были все возможные несчастья: социальное страхование, муж алкоголик, сын погиб на войне, дочка сбежала с каким-то проходимцем. Когда Бог изобретает новую гадость, он опробует ее на мамаше Согреню... Сейчас она рассказывает о том, что прошлой ночью околел ее кенар. Она уже не плачет. Несчастья давно высушили ее слезы. А ведь кенар был ее старым другом. Это был единственный в мире кенар, умевший высвистывать "Марсельезу", причем начинал он ее, едва заслышав по радио голос Генерала[3]... Фелиси вытирает слезу. Мамаша Согреню довольна: она обожает, когда другие плачут над ее судьбой. Это ее немного утешает. Чтобы отвлечь ее, Фелиси начинает рассказывать рецепт приготовления морского языка с вермутом. Мамашу Согреню это сильно увлекает, особенно потому, что у нее дома едят одну картошку и лапшу. Она просит Фелиси записать ей рецепт, потому что собирает их. Кажется, рецептов у нее набралась целая тетрадь... Она уверяет, что полезно держать их под рукой на случай, если к ней кто придет. Вот только заходят к ней только почтальон, газовщик и другие персонажи, один вид которых отбивает у вас всякий аппетит. Но она все равно надеется. В ее возрасте уже не перестроишься. Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться весенним солнцем. Наш садик пахнет свежей землей, деревья зеленеют. Вдруг звонит телефон. Женщины прекращают разговор. Звонки умолкают, потом на пороге появляется мама с лицом, искаженным предчувствием. -- Тебя, Антуан. Месье Берюрье. -- Скажи ему, чтобы он убирался к дьяволу, -- отвечаю. -- Скажи что хочешь: я болен, разговариваю с министром внутренних дел или иностранных, на выбор. Она вздыхает. Мама никогда не была специалистом по вранью. Ей противно это. А ведь это сулит ей радость удержать меня на целый день возле своей юбки. Однако она уходит. Все приходит в порядок. Я замечаю, что наши соседи сменили служанку. Раньше они (и я тоже) пользовались услугами маленькой шаловливой брюнеточки, всегда готовой заняться любовью. Эту милашку они заменили бретонской коровищей, которая весит не меньше тонны и похожа на ББ (Берту Берюрье). В данный момент она выбивает ковер, сделанный под персидский. От этого поднимается такая пыль, что остальные соседи спешат закрыть njm`, потому что думают, что начался торнадо. Что от меня понадобилось Жирдяю? Это донимает, сначала потихоньку, потом сильнее и быстро становится невыносимым. Непреодолимая сила толкает меня к дому. Мадам Согреню и Фелиси моют пол. Дама, потерявшая кенара, трЕт пол щеткой, а Фелиси вытирает тряпкой. Драя пол, несчастная дама рассказывает о варикозных язвах своего супруга. Это придает ей сил. -- Ма, -- перебиваю я ее, -- а что сказал Толстяк? Фелиси ожидала моего приступа угрызений совести. Своего маленького Тонио она знает наизусть. -- Кажется, некий... -- Она делает паузу, краснеет и продолжает: -- ...некий Морпьон звонил тебе на работу. Ему нужно было срочно поговорить с тобой. В моей совести раздается треск разорванной бумажной сумки. Я автоматическим шагом направляюсь к лестнице. -- Мне не готовить на обед морской язык? -- спрашивает мама. У меня нет сил ответить вслух, потому я малодушно качаю головой и иду одеваться. Консьержка дома Морпьона натирает медный подсвечник, когда у окна ее квартиры появляется моя спортивная фигура. -- Месье Мопюи... -- начинаю я. -- Седьмой слева! -- Знаю, но его дома нет! -- Ну и что вы хотите от меня? -- спрашивает достойная дама. Я изучаю вопрос и прихожу к выводу, что положительного ответа на него не существует. -- Вы видели, как он выходил? -- Нет, но я отлучалась на два часа. -- Спасибо... Я собираюсь уйти. Мой взгляд падает на полку, на которой лежит почта для жильцов. Я замечаю открытку, на которой неловкими буквами пляшут имя и адрес Морпьона. Я беру ее, чтобы рассмотреть получше. -- Не стесняйтесь! -- взвивается церберша. Следуя ее совету, я читаю текст: Дорогой господин учитель, Надеюсь, что Вы скоро выздоровеете и мы увидим Вас вновь. Пока что Вас заменяет одна учительница, которую с Вами не сравнить. Ребята присоединяются ко мне, чтобы пожелать Вам скорейшего выздоровления. Поль, Рири, Альбер и я, Виктор Лекюйе. На открытке изображен ангорский кот возле телефонного аппарата. -- Ну вы и нахал! -- вопит консьержка. -- А если я позову ажана, чтобы он научил вас жить? -- Это была бы серьезная ошибка, дорогая мадам, -- уверяю. -- Ажан мне кажется недостаточно квалифицированным специалистом для столь сложного предмета. Я показываю ей мое удостоверение, и она сразу затыкается. -- Что, не могли сказать раньше? Что случилось? -- В котором часу приходит почта? -- В восемь... -- Невзирая на ваше отсутствие, жильцы могут взять ее через окошко, не так ли? -- Да. -- И месье Мопюи, уходя, не взял свою? -- Нет. -- Вам это не кажется странным? -- Да. -- Вы уверены, что не видели его? -- Да. -- Он, часом, не глуховат? -- Нет. Не имея особых способностей к пинг-понгу, я покидаю даму и опять поднимаюсь на седьмой этаж. Снова настойчиво жму на звонок, что в этом буржуазном доме производит такой же эффект, как взрыв смеха в церкви. Мне отвечает только кошачье мяуканье. Когда и прибегать к помощи отмычки, как не в таких случаях? Замок Морпьона так же прост, как и он сам. Его можно открыть обычной вилкой. За меньшее время, чем требуется меховщику, чтобы превратить кролика в норку, дверь открывается. Три кошки бросаются мне в ноги, отчаянно мяуча. Я врываюсь в квартиру, подгоняемый мрачным предчувствием. У Морпьона воняет все сильнее. Но, странное дело, мои страхи оказываются напрасными. Морпьона в квартире нет, как христианина в мечети. Сколько бы я ни смотрел под кроватью, в шкафу и в ящиках комода, его нигде нет. Чувствуя облегчение, я подхожу к окну. Фасад консульства нейтрален, как будто это консульство Швейцарии. Нечто неуловимое, странное и смущающее щекочет мне горло. Я безо всяких церемоний обращаюсь к себе: "Эй, Сан-А, что не так? Почему ты испытываешь это неприятное ощущение?" И ничего себе не отвечаю. Квартира в беспорядке, но это беспорядок Морпьона. Кошки должны были бы создать успокаивающую атмосферу, однако в них есть что-то зловещее. Итак, сегодня утром Мопюи позвонил мне на работу. Он хотел со мной поговорить по срочному делу. Что он хотел мне сказать? Он, человек привычки, ушел, не взяв у консьержки свою почту. Подозрительно. Естественно, вы бы не обратили внимания на такие мелкие детали. Вы вообще можете садиться на печку, не посмотрев, раскаленная она или нет, а ваш любимый комиссар привык работать тщательно. У него чувствительность медвежатника. Неуловимые мелочи -- это его специализация. Так вот, поскольку он более чувствителен, чем фотопленка, то решает, что здесь что-то не так, и начинает искать, что именно. Я решаю съездить в контору расспросить Берю. Может, Морпьон ему что-нибудь объяснил? Когда я направляюсь к двери, срабатывает моя знаменитая проницательность. Я обнаруживаю, что мне не нравилось в квартире: у часов оторвался маятник. Его просто положили рядом. Неподвижный циферблат показывает без двадцати десять. Смотрю на собственные часы. Почти поддень. Не знаю, что вы об этом думаете, но мне это кажется удивительным. Глава 9 -- Берю пошел к себе домой, -- сообщает мне дежурный. -- Народ разошелся обедать. Со вздохом, похожим на порыв ветра, я решаю навестить чету Берюрье. Когда я подъезжаю к их дому, по лестнице сбегает залитый кровью старичок, за которым несется вопящая старуха, за ней плачущая женщина лет сорока, а за ней веселый мальчишка. Я хватаю маленького монстра. -- Что случилось, весельчак? -- спрашиваю я. -- Тигр месье Берюрье укусил дедушку, -- объясняет он, вырываясь из моих рук. У Берю дым коромыслом. Толстяк хлещет здоровенным хлыстом бенгальского тигра, привезенного из Торино. -- Клемансо[4], на место! -- вопит дрессировщик. Его корова кидается мне на грудь и заливает ее слезами. Она проклинает своего муженька, чьи безумные выходки испортили их семейную жизнь. Объяснение: они собирались купить маленький загородный домик. Нынешние владельцы пришли подписывать документы, но у старого хозяина запершило в горле, а Клемансо, тигр Берюрье, терпеть не может кашля. Он бросился на продавца и превратил его в Ван Гога, съев у него правое ухо. Так что сделка сорвалась. Берю наконец загоняет своего полосатого кота в туалет. Но это ничего не меняет, потому что там уже находились его сенбернар и домработница. Начинается жуткая чехарда. Домработница -- бледная белобрысая девица вся в волосатых бородавках -- вылезает из туалета с сиденьем от унитаза на шее, ведя сенбернара на цепочке от сливного бачка. Но справиться с псиной ей не удается. Тигр и он начинают жестокую драку. Берте приходится спасаться, забравшись на стол. Но он не был создан чтобы выдерживать такую тушу, и обрушивается под ее весом. Берта цепляется за люстру. Та тоже не создавалась для этой цели и уступает Берте, беря в этом пример со всех продавцов квартала. Люстра срывается и при падении выдирает кусок потолка площадью в два квадратных метра. К сожалению, потолок имеет двойное назначение -- соседи сверху используют его в качестве пола. В дырке показывается старичок. Он вставляет свой монокль, чтобы посмотреть на корриду -- Добрый день, месье Лесаж! -- приветливо кричит Берю, пытаясь одновременно разъединить противников. -- Извините за беспорядок. Эти проклятые зверюги мне житья не дают. -- Нет, спасибо, я уже пообедал! -- отвечает глухой, который ничего не понял. Служанка наконец выпустила цепочку и, придя на помощь Берте, вынимает сахарными щипцами осколки стекла, вонзившиеся той в щеки. Бедняжка субретка плачет. Она не понимает, как все эти несчастья могут происходить несмотря на то, что она носит медальон, освященный в Лурде самим монсеньером архиепископом. В этом дрянном мире действительно случаются самые необъяснимые вещи! Берю похож на циклон. Он утверждает, что является здесь единственным хозяином и сейчас разозлится. В отместку сенбернар разрывает ему штаны, а тигр отрывает рукав пиджака. Но Берюрье умеет проходить через испытания с высоко поднятой головой. Он бежит на кухню и хватает стоящую на огне кастрюлю, даже не удосужившись снять с нее крышку. -- Ах так! -- орет он. -- Кастрюлька кипятка успокоит вам нервы! Он выплескивает содержимое кастрюли в сторону дерущихся. О ужас! В ней была не вода, а жирное жаркое. Еще один ужас: оно выплескивается на декольте Берты! ББ начинает выть, как заводские сирены в день получки, и говорит, что умирает. Правда, говорит она это с успокаивающей энергией. Она срывает с себя запачканную шелковую блузку, на которой изображена цветная капустка на фоне нежно-зеленых листочков. Затем она срывает лифчик из бронированной ткани, расстегивает пояс для чулок. Уверяю вас, на Диком Западе, в каком-нибудь салуне "Дикая Лошадь", ее номер имел бы бешеный успех. Смущенный своей жестокой неудачей с жарким, Толстяк применяет другие, более сильные средства. Он хватает торшер на резной деревянной ножке и начинает им размахивать. В кратчайший срок он p`gahb`er на куски две безделушки, фотографию родителей, гипсовую статуэтку, изображавшую оленя, бюст генерала Вейганда, транзисторный приемник, телевизор, зеркало, мрамор камина, канделябр, барометр... Наконец торшер обрушивается на лохматых противников. Первым удар получает тигр. Оскалив зубы, он валится на пол. Обескураженный сенбернар начинает обнюхивать его морду. Второй удар переводит собаку в горизонтальное положение. Берю взваливает торшер на плечо. Голову Берты, сидящей в костюме Евы, украшает абажур. Вы себе не представляете, какой потрясающий вид у нашей славной коровушки, на которой из всей одежды чулки, абажур и ожог. У нее больше нет сил для криков. Она подавлена, уничтожена, покорена! Берю подсчитывает убытки: его тигр убит, у Сары Бернар сломана спина, а всю мебель придется покупать заново. -- Вот что бывает, когда меня выводят из себя! -- бросает он в качестве последнего предупреждения. Но ухо знающего человека может уловить в его голосе легкую тревогу. Толстяк знает, что ответный удар не заставит себя ждать. Берта не такая женщина, чтобы позволять долго продолжать скандал такого масштаба, и на ее карательные меры стоит посмотреть. Глухой с верхнего этажа сидит на краю дыры на складном стульчике и продолжает взирать на происходящее, как пингвин мог бы смотреть в глубь Берингова пролива через прорубь во льду. Он знает своих добрых соседей, знает, что сейчас начнется второй тайм, а может, будет и дополнительное время. До сих пор в счете вел Берю, но его корова уже встает на ноги с помощью служанки. Она надевает трусы и блузку. Закончив с главным, она готова к весенним маневрам. Ее спокойствие предвещает самое худшее. Это и происходит. ББ смотрит по сторонам, но не находит ничего, что могло бы утолить ее ярость, и уходит в спальню. Мадам возвращается, неся рыболовное снаряжение Толстяка в полном комплекте, и методичными движениями превращает удочку из камбоджийского бамбука в шведские спички. -- Берти! -- хнычет Толстяк. Ей на него начхать. Теперь она выбрасывает за окно спиннинг. Домработница заливается слезами. Она произносит одну молитву на латыни, вторую на бретонском, третью жестами, но Небо, кажется, не понимает сегодня ни один из этих трех языков. У Берю осталась единственная надежда -- я. -- Сан-А! -- умоляет он -- Поговори с ней! Ты же видишь, я не виноват. Берта поднимает свои налитые кровью глаза на глухого соседа сверху. -- Вы свидетель! -- воинственно кричит она ему. -- Двадцать минут первого! -- сообщает этот достойный человек. -- Дорогая Берта, -- вступаю в разговор я, -- успокойтесь. Красивая женщина должна контролировать свои нервы. Она предлагает мне сходить вместе с контролем и нервами в ее задницу. Не имея желания совершать эту прогулку, я замолкаю. У Берюрье назревает большая драка. Из всех квартир сбегаются соседи. Дамы приносят вязанье, мужчины забывают про свои газеты. Консьержка звонит в коммунальную службу с просьбой прислать грузовик для вывоза обломков. Может, надо заодно вызвать пожарных? Я встаю между супругами. -- Убирайтесь, кретин, или я и вам вломлю! -- вопит Толстуха. -- Одну секунду, дорогая мадам, мне нужно задать вашему мужу bqecn один вопрос. Скажи, Толстяк, чего сегодня утром хотел Морпьон? -- Поговорить с тобой, -- бормочет он. -- Сказал, что это очень срочно. Вопрос жизни и смерти. Что ему надо тебя предупредить во что бы то ни... Договорить он не успевает. Берта обходит меня, потрясая креслом, и обрушивает его на портрет своего Жирдяя. Я перешагиваю через Толстяка, чтобы добраться до выхода. -- Как, вы уже уходите? -- удивляется пожилая седоволосая дама. -- Да, у меня срочное свидание. -- оправдываюсь я. -- Постараюсь вернуться к пятнадцатичасовому сеансу, чтобы увидеть финал. Глава 10 Дом номер сорок четыре по улице Сен-Мартен ничем не отличается от сорок пятого, если не считать того, что стоит на противоположной стороне улицы. Консьержка рекомендует входящим вытирать ноги, прежде чем подниматься наверх. Я спрашиваю у этой дамы, на каком этаже живет мадемуазель Япакса Данлхавви. Она мне отвечает, что на первом, и это наполняет меня радостью, потому что лифта в доме нет. На маленькой двери светлым пятном выделяется визитная карточка. Согнув указательный палец, я использую его вторую фалангу в качестве молотка. Чудо прогресса: мне открывают. Мисс Коса здесь, и как раз с косой. Прошу вас смотреть на меня как на человека, точно передающего правду, когда я скажу, что эта малышка просто потрясающая красавица. Черные волосы подчеркивают матовый цвет лица, а он в качестве взаимной вежливости усиливает блеск волос. У нее потрясающие глаза: голубые с золотистыми точками. Скулы слегка выступающие, губы полные, ноздри трепещут, талия тонюсенькая, ноги просто шедевр, в сравнении с которым Венера моего приятеля Мило дешевая халтура. Но самое прекрасное в этом восхитительном создании -- грудь. Она способна вызвать всеобщее ликование. Во-первых, большая. Не скажу, что я страстный поклонник количества, но когда оно соединено с качеством, это чудесно, а грудь мадемуазель кажется мне очень упругой. Она меня буквально гипнотизирует. -- Мадемуазель Данлхавви? -- выговариваю я, не отводя глаз от синевы ее груди (на ней синяя блузка). Она отвечает мне прекрасной улыбкой. -- О, комиссар Сан-Антонио! -- щебечет этот алабанский цветок. -- Чем обязана огромной чести видеть вас? Я замираю, будто окаменевший. -- Вы меня знаете? -- спрашиваю. Она отходит в сторону, пропуская меня в скромную, но чистую однокомнатную квартиру. -- Кто вас не знает! И как я могу вас не знать, если работала с Пино? Его кабинет был украшен вашим портретом, господин комиссар. Вы были для него богом. Нет необходимости долго размышлять: я сразу решаю, что она умна и полна остроумия. В общем, этот товар для меня. Заверните, я беру без примерки. Я замечаю на крохотном столике тарелку с куском ветчины. Перед ней стоит стакан молока, а рядом банан, который она, вероятно, приготовила на десерт. -- Простите, что беспокою вас, когда вы собираетесь обедать... -- Ну что вы, я так счастлива познакомиться с вами, -- возражает прекрасное дитя. -- Хотите пообедать со мной? У меня в холодильнике есть еще один кусок ветчины. -- Согласен, но при условии, что поведу вас сегодня вечером на sfhm. Ее ресницы опускаются ровно на столько, чтобы показать стыдливость, но не недоступность. -- Почему бы нет? Вот так, все просто. Попробуйте теперь сказать, что шарм Сан- Антонио -- газетная утка. Мы едва познакомились и уже влюбились. Она открывает банку зеленого горошка и высыпает его в кастрюлю, чтобы разогреть. -- Вы, очевидно, считаете меня очень общительной? -- спрашивает она. -- Но месье Пино мне столько о вас рассказывал, что у меня такое чувство, будто я давно вас знаю. Догадываюсь, что обо мне рассказывал Пинюш. Он наверняка описал меня как первого костолома и первого Казанову нашего века. Надо быть на высоте образа, созданного его рассказами. -- Кстати, почему вы пришли ко мне, господин комиссар? -- Потому что вы алабанка, -- отвечаю. Она мрачнеет. -- Не понимаю. -- Некоторое время назад вы подали документы на получение визы, чтобы вернуться на родину? -- Не вернуться, а съездить, -- поправляет она. -- Я там никогда не была, потому что родилась во Франции, но у меня там родственники, и я бы хотела с ними познакомиться. Поэтому перед последним отпуском я... -- И вам отказали в визе? -- Да. -- После этого отказа вас не вызывали в консульство? -- Нет. А зачем? Я останавливаюсь в нерешительности. Стоит ли ей все выкладывать? -- Вы читаете газеты? -- уклончиво спрашиваю я. -- Разумеется. -- И читали о маленьких инцидентах, случившихся на улице Помп? Она кивает: -- Да. Вчера из окна выпал стекольщик, а ночью убили двух сторожей. Вы расследуете это дело, комиссар? -- -- В некотором роде, -- улыбаюсь я. -- Понимаю. Месье Пино рассказал вам обо мне, и вы подумали, что я смогу вам помочь понять алабанскую национальную психологию? -- Вроде того. -- Увы, я мало чем могу быть вам полезна, -- признается Япакса со скромной улыбкой. -- Я была воспитана по-французски, матерью француженкой. Папа оставил мне только имя. В консульство я ходила всего дважды: в первый раз подать прошение о визе, второй -- получить отказ. Я не знакома ни с одним алабанцем. -- Вы говорите на алабанском? -- Всех моих познаний едва хватит, чтобы заказать бифштекс с жареной картошкой в ресторане Струклы, столицы... Она накладывает мне горошек. Я опьянен ее присутствием, ее запахом. -- Где вы работаете в настоящее время? -- На одной фабрике, но сейчас у меня шестидневный отпуск. Фирма меняет оборудование. После горошка мне бы очень хотелось заняться ею, но меня беспокоит папаша Морпьон. Что такого срочного он хотел мне сказать? Почему утверждал, что это вопрос жизни и смерти? Зачем оторвал маятник с этих чертовых часов? Сколько важных вопросов, на которые я не могу ответить. -- У вас задумчивый вид, комиссар. -- Я действительно задумчив. Я немного думаю, потерявшись взглядом в декольте Япаксы, на мой вкус слишком скромном. Мне кажется, я попал на безупречно белые склоны Куршевеля. -- Скажите, мое сердце, -- спрашиваю я, -- вы не знаете, в Париже есть алабанское землячество? Мне бы очень хотелось побольше узнать о новой Алабании и ее жителях. -- Я знаю алабанский ресторан возле площади Перейр. Кажется, там подают такие же вкусные национальные блюда, как и в Струкле. -- А кроме этого гастрономического места? -- Больше я ничего не знаю. -- А мы могли бы сходить туда поужинать сегодня? -- Если вам этого хочется, с удовольствием. Я свободна. Как я вам сказала, у меня отпуск. Мы делим банан пополам, и моя очаровательная хозяйка предлагает мне кофе. Отличная идея! Я сажусь на диван, а она варит кофе. -- Вы живете совсем одна? -- спрашиваю. Щекотливый вопрос. Она кивает. -- У меня был друг, но мы расстались. -- Выходит, вы абсолютно свободны? Когда мы выпили кофе, она садится рядом со мной. У меня такое впечатление, что моя привлекательная внешность ей очень нравится. Я обнимаю ее. Она не вырывается. Япаксе хочется пылкого поцелуя. Всякие там легкие чмоканья ее не устраивают. Ей нужны поцелуи с засосом. По ее пылу я понимаю, как на нее давило одиночество. Соло на мандолине начинали утомлять бедняжку. Ей нужны спортивные упражнения. Я даю ей то, чего она хочет. Она выходит на орбиту. Стонет, кричит, шепчет, называет меня Фернаном, но мне на это наплевать, я не придирчив. Сколько баб по всему этому большому миру называют своих мужей Сан-Антонио, когда те начинают изображать из себя суперменов! Впрочем, несмотря на поглощенность текущим занятием, она замечает свой ляпсус и просит прощения, которое я ей охотно даю. Мы продолжаем резвиться с большой куртуазностью. Переговоры ненадолго заходят в тупик, но диалог завязывается вновь, и мы приходим к решению, которое дает полное удовлетворение обеим сторонам. Когда я собираюсь поблагодарить ее, а она меня, кто-то стучит в дверь. Мы оба корчим одинаковую гримасу. Япакса смотрит на меня хмурым взглядом, проклиная того, кто позволяет себе нарушать таким образом нашу благородную партию удовольствий. Новый стук, -- Откройте! -- бросает властный голос. -- Полиция! Слюна застревает в моей глотке, как джип на грязной дороге. Если коллеги явятся к Мисс Косе, хорошо я буду выглядеть в таком виде. -- Секунду! -- отвечает малышка. Она встает, в то время как я повыше натягиваю на себя простыню, и в костюме Евы идет к двери. Она отпирает замок, отходит в сторону, чтобы максимально скрыть свою наготу, приоткрывает дверь и выглядывает в коридор. -- Что вы хотите? -- спрашивает она. -- Вы мадемуазель Данлхавви? -- Да, но почему... Раздается странный звук. Он похож на удары маленького отбойного молотка. Дверь дрожит, и в ней с головокружительной быстротой начинают появляться дырки. Я сразу все понимаю: в Япаксу палят из крупнокалиберного пистолета. Каким-то чудом свинцовый дождь ее не задевает. А знаете, кто спас мою прекрасную алабанку? Комиссар Сан-Антонио. Спасибо, господин jnlhqq`p. Не иначе как по наитию свыше вы захотели эту нежную девочку, очаровали ее, а потом не разочаровали. Поскольку она совершенно голая, то встала боком, чтобы скрыться от сальных взглядов визитеров. Сечете? Стрелок, решетящий дверь, не замечает, что его маслины попадают в стену напротив. Пальба заканчивается. Я вскакиваю, хватаю на бегу две самые необходимые вещи: мои трусы и револьвер, отстраняю девочку, которая стоит ни жива ни мертва, и выскакиваю в коридор. У входной двери я замечаю довольно мелкого типа в зеленоватом плаще и шляпе. Он несется как сумасшедший. Консьержка, увидев меня в таком виде, в каком я есть, начинает вопить. Чтобы ее успокоить, я натягиваю трусы и выскакиваю на улицу Сен-Мартен с пушкой в руке. Вообразите рожи прохожих! Это непередаваемо! Представляете: из дома выскакивает практически голый человек, потрясающий револьвером. Такого они еще никогда не видели. Тип в зеленом плаще заметил, что я за ним гонюсь, и прибавляет скорость. Будь на улице Сен-Мартен поменьше народу, я бы открыл огонь, но я слишком боюсь попасть в невиновных. Еще немного, и мишенью выберут меня: прохожие примут меня за буйнопомешанного и сделают все, что полагается в таких случаях. У меня есть важное преимущество перед беглецом: я босой и мне не мешают шмотки. Я заметно сокращаю расстояние. Еще десять метров, и он мой. Он это понимает и стреляет через левое плечо. Пуля пролетает мимо моего уха и попадает в радиатор стоящего грузовика. Осталось шесть метров. -- Стой или умрешь! -- кричу я. Вместо ответа он снова нажимает на спусковой крючок, но в магазине не осталось патронов. Тогда он ныряет в ближайший подъезд. Я за ним. Он начинает подниматься по лестнице. Я следом. Я бросаюсь вперед и хватаю его за полу плаща. Эта сволочь сбрасывает плащ, и он остается в моих руках. Тип продолжает подъем, а я погоню. Ему снова удается немного оторваться. Я слышу, как он перезаряжает на ходу свою пушку. Мы пробегаем второй этаж, третий, четвертый. Пятый -- конечная остановка. Я понимаю его тактику. Он падает на площадку наверху лестницы и занимает первоклассную стратегическую позицию. Я не совершаю ошибки и не продолжаю подъем. Наоборот, даже спускаюсь на несколько ступенек, чтобы оказаться на площадке четвертого этажа. В общем, мы квиты. Я не могу дальше подняться, а он не может спуститься. Мое положение мне нравится больше, чем его. Снизу до меня долетает гул толпы. Старые ступеньки скрипят под тяжелыми ботинками, явно принадлежащими полицейским. Потом с нижнего этажа появляются форменные кепи ребят в пелеринах. -- Бросайте оружие и поднимите руки! -- приказывает мне ажан. -- За меня не беспокойтесь, ребята, -- говорю. -- Я тоже из полиции. Лучше вызовите подкрепление, потому что надо взять опасного типа, прячущегося на верхнем этаже. -- Если не бросите оружие немедленно, мы откроем огонь! -- отвечает ажан. Вот Фома неверующий! -- Я комиссар Сан-Антонио, -- сообщаю я, уверенный, что это произведет на него впечатление. -- А я герцог де Гиз, -- отзывается этот образованный малый, явно не пропускающий ни одной радиопередачи на историческую тему. Он твердо уверен, что полицейский не может разгуливать по Парижу в одних трусах. Если мой ангел-хранитель не поторопится, меня пристрелят jnkkech, и это будет полный улет. -- Не стреляйте, я же вам говорю, что я Сан-Антонио. Сходите в дом сорок четыре по этой улице к мадемуазель Данлхавви. Там вы найдете мои шмотки и бумаги. -- А вы тем временем... Мне приходит гениальная идея. -- Фамилия комиссара вашего участка Незель. Гастон Незель, по прозвищу Дядюшка. Полицейские смущены. -- А до него был комиссар Плюшо. Эдуард Плюшо. У него было большое родимое пятно на щеке. -- Может, он говорит правду? -- предполагает второй полицейский. Я выиграл. -- Сходите за подмогой. На верхнем этаже укрывается профессиональный убийца, которого я хочу взять живым... -- Подкрепление не понадобится! -- бахвалится недоверчивый ажан. Он осторожно подходит с пушкой в руке и по дороге разглядывает меня. -- Мне кажется, вы действительно комиссар Сан-Антонио, -- вздыхает он. -- Лично я в этом полностью убежден, -- отвечаю. Ему не хватает уважения к старшим по званию. Тот, кто однажды сказал, что не всяк монах, на ком клобук, явно имел вместо мозгов мохнатую гусеницу. Я вам ручаюсь,