улаках. -- В общем, -- спрашиваю я, сдержавшись, -- вы ставите под сомнение слова вашей невесты? -- Я ставлю под сомнение подлинность бандита. Плохой сценарий. Я хлопаю его по плечу, -- Сэр Конси, -- говорю, -- вы отдаете себе отчет в том, что смертельно оскорбили меня? Здорово я завернул, а? Вы, должно быть, решили, что перепутали жанр и читаете роман "плаща и шпаги". Более элегантно не изъяснялись и при дворе Франсуа Первого. -- Может быть, -- соглашается унылый сэр Конси, сжав челюсти. -- В таком случае я прошу вас принести мне извинения, -- завожусь я. Я больше не могу сдерживаться. -- Это вряд ли произойдет, -- усмехается молодой наглец. -- Я уверен в обратном, -- отвечаю. -- Остановите вашу тачку, и мы поговорим. -- Думаете, напугали меня? -- спрашивает он. -- Пока нет, но это не за горами Вместо того чтобы остановиться, он вжимает педаль газа в пол. Тогда Сан-А начинает играть в Тарзана. Ударом каблука по щиколотке я заставляю его снять ногу с акселератора. Легкий ударчик ребром ладони по шее, и, пока он пытается вдохнуть, я хватаю руль и торможу. "Спренетт" останавливается посреди дороги. Я наклоняюсь к Конси, открываю дверцу и вышвыриваю его из машины. Затем я вылезаю из нее сам и подхожу к нему как раз в тот момент, когда он поднимается. -- Итак, ваши извинения? Вы берете свои слова назад? Его глаза налиты кровью. -- Ничего я не беру. Я думаю, что вы разыграли эту сцену, чтобы сблизиться с Синтией. Я заметил, как накануне вы бродили вокруг Стингинес Кастла. Вы высматривали ее. Может быть, вы познакомились с ней, когда она жила на Лазурном берегу, и теперь преследуете. Вы мерзкий французишка, худший охотник за юбками, чем кобель... Я бы с удовольствием ему заметил, что собакам нет резона охотиться на предметы женской одежды, но моя ярость слишком велика. Я больше не могу говорить. Все, что я сейчас могу, это колотить. Так я и поступаю. Вот только и месье брал уроки бокса не на заочных курсах. Он блистательно уклоняется от моего удара левой и отвечает ударом правой. Я получаю в физиономию его каменный кулачок, от которого в глазах у меня начинается извержение вулкана. Этот малыш не такой уж хлюпик, как я предполагал. Приезд Синтии на ее "триумфе" придает мне сил. Она кричит и умоляет нас остановиться, но это все равно что читать Bepkem` двум сцепившимся псам. Поскольку Конси лупит меня правой, я пригибаюсь и отвешиваю ему прямой в пузо. Он падает, встает, как будто сделан из резины, и начинает новую атаку, которую я отражаю с большим трудом. Не знаю, в Оксфорде или Кембридже он учился драться (мне на это вообще наплевать), но малый имеет все шансы стать отличным профессиональным боксером. Мне становится неприятно, что меня может нокаутировать шотландец, да еще на глазах у красотки, неравнодушной ко мне. Соберись, Сан-А, ты сражаешься за Францию! Я сжимаю зубы и выдерживаю его натиск. Нужно заставить его поверить, что я выдохся, что он побеждает и ему осталось нанести всего один удар, чтобы отрубить меня. Конси теряет бдительность и раскрывается. Я вижу перед носом его печень, незащищенную, как канатоходец на проволоке над Ниагарой. Давай, Сан-А! Хороший удар! Ну! И это происходит. Конси получает мой кулак как раз в то место, что нужно, и издает звук трамвая, тормозящего на крутом спуске. Он падает. К счастью (для меня), падает он вперед, что позволяет мне встретить его великолепным ударом по бровям. Они разлетаются, как пуговицы ширинки месье, подсматривающего за переодевающейся дамой. И вот сэр Конси лежит на гудроне, раскинув руки крестом, в полном нокауте, с глазами, заплывшими чернотой. -- Это ужасно! -- рыдает Синтия, склонясь над ним. Она достает свой платочек и начинает вытирать его кровь, затем достает из кармашка дверцы тачки своего жениха бутылек виски и дает ему попить. -- Мне очень жаль, Синтия, -- говорю, -- но этот парень умирал от ревности и жестоко оскорбил меня. -- Вы грубое животное! Я вас ненавижу! Вот так фокус! Конси приходит в себя и худо-бедно поднимается, массируя живот. -- Дорогой, -- воркует Синтия, -- вы не можете показаться у нас на вечере в таком виде. Возвращайтесь к себе, я позвоню вам позже. Он молча кивает в знак согласия и, пошатываясь, идет к своей машине. Когда он исчезает, Синтия поворачивается ко мне. -- Простите, что накричала на вас, но это была маленькая хитрость, чтобы успокоить его ревность. Здорово вы его отделали, -- шутливо добавляет она. Не хочу вас обманывать, друзья, но сдается мне, эта девушка довольна трепкой, которую я задал ее женишку. Все бабы такие: в присутствии благоверного сюсюкают с ним, но готовы отдать все на свете, чтобы сделать вам приятное, если вы разбили ему нос. -- И это вас совсем не огорчает? Она становится серьезной. -- Тони, вы уже поняли, что я не выношу этого парня. -- Но он же ваш жених! -- Потому что так решила тетя Дафна. Все дело в его больших деньгах. В Шотландии этот вопрос еще более важен, чем где бы то ни было. -- Но, черт побери, вы ведь совершеннолетняя! Если этот тип вам не нравится... -- Не нравится, и еще как. Поверьте, я без конца откладываю эту свадьбу, но моя тетка упрямая женщина, а я ей обязана всем. У меня нет денег и... Понятно. Прекрасная Синтия не хочет лишиться наследства. -- Бедненькая моя, -- шепчу я. Тогда она прижимается ко мне, дрожа, как тростинка под вечерним бризом (не пугайтесь, это минута поэзии), и мне остается только пересчитать языком ее зубки. Их ровно тридцать два. Не каждый может этим похвастаться. -- Приходите после ужина в мою комнату, -- предлагаю я. -- О, Тони, -- возмущается нежная девочка. Ее возмущение туфта. Что-то в ее голосе говорит мне "да". В жизни, сразу после женщин и детей, всегда надо спасать приличия, -- Мы поговорим, -- спешу добавить я. Глава 9 В безупречно белой куртке, с черной "бабочкой", в черных брюках и белых перчатках Берю просто великолепен. Я особо настоял, чтобы он побрился. Он пригладил волосы. В общем, гравюра из журнала бычьей моды! Просто невероятно, как ему идет униформа. Роль лакея ему вдруг начала нравиться, и он с довольным видом вертится перед зеркалом. Я в последний раз повторяю ему его обязанности. -- Ты все понял, Толстяк? Сначала дамам. И слева! -- Понял. Ты что, считаешь меня полным дураком? Я воздерживаюсь от утвердительного ответа и продолжаю: -- Когда будешь наливать спиртное, будь внимателен, это не для тебя. -- Понял: полстаканчика... Ты это уже говорил! -- протестует Мамонт. Он приглаживает волосы в ушах и укладывает их в ушные раковины. -- Если бы меня увидела Берта, она бы замерла от восторга! -- И вдруг: -- Кстати, Сан-А, я должен тебе кое-что сказать. Пока ты осматривал завод, делающий виски, я обыскал замок. Его морда честного человека приобретает таинственное выражение. -- И заметил нечто странное, показавшееся мне подозрительным. -- Что же? -- Представь себе, что Яйцелюб подкатил вагонетку старухи к одной комнате в самой глубине главного коридора. -- Ну и что? -- Погоди. Обычно, если ты заметил, когда он ее куда катит, то остается с ней. А тут наоборот. Старуха достала ключ, открыла дверь, въехала, а любитель своих бубенцов отвалил. Бабка на колесиках закрылась на ключ и сама покатила свою карету к министерскому бюро. -- Откуда ты знаешь? Толстяк расплывается в улыбке. -- Зачем нужны лакеи, если не заглядывать в замочные скважины? -- Потом? -- Не знаю, чего она там делала. Она достала железную шкатулку и стала в ней рыться... Он замолкает, отработанным до автоматизма движением вырывает из носа волос и рассматривает его при свете лампы. -- Хорошая добыча, -- оцениваю я. -- Не меньше 6 сантиметров. -- Дарю его тебе, -- объявляет Берю, бросая свой волос на мою подушку. -- Так о чем я? Ах, да... Закончив, мадам баронесса, опять- таки в кресле, подъехала к шкафу-картотеке, опустила его крышку и положила туда шкатулку. -- Спасибо за информацию, дружище. Это интересно... -- Минутку, патрон, это еще не все. -- Слушай, ты в одиночку заменишь восьмую страницу "Франс суар"! -- Я захотел увидеть снаружи, что это за комната. Я сориентировался и смог ее засечь. Кстати, ее очень легко узнать, потому что она единственная, где на окне есть решетка. И отметь, что решетка установлена совсем недавно: цемент еще свежий, а прутья почти не заржавели. -- Снова браво, приятель! Думаю, что твое повышение по службе становится все более вероятным. -- Я его заслужил, -- без лишней скромности отвечает Берюрье. -- Ладно, пора за работу. Чего только не сделаешь ради очередного звания в полиции! Когда я выхожу в большую гостиную на ужин, там все уже собрались. Меня представляют другим гостям, я пожимаю руки, все улыбаются. Я -- большое развлечение для этих жутко скучающих людей. Присутствует пастор деревни, преподобный Мак-Хапотт, его жена, англичанка, их дочь и сын. Пастор высокий, худой, у него мало волос, красный нос и блеклые глаза. Его супруга -- поджарая, как пенсне ее мужа, особа. Их дочь -- длинная лошадь; у нее прыщи, кожа желтого цвета, длинный нос. Сынок рыжий, красномордый, к тому же еще и заикается. Кроме Мак-Хапоттов, я знакомлюсь с лордом-мэром Эдвардом Сеттом и, наконец, с баронетом Экзодусом Конси, отцом Филипа, человека, который обязан мне самым лучшим приступом печени за свою жизнь. Папаша Конси похож на старую хищную птицу. У него крючковатый нос, подбородок в форме рожка для обуви и маленькие хитрые глазки. Я, как ни в чем не бывало, спрашиваю о его отпрыске, и он сообщает огорченному обществу, что Филип попал в небольшую дорожную аварию: он слишком резко тормознул и ударился головой о лобовое стекло. Бедняга разбил обе брови. Я жалею его. Мы выпиваем по стаканчику, и Джеймс Мейбюрн сообщает, что ее милость на колесиках прибыла. Сейчас Жирдяю придется вести большую игру. Мое сердце начинает колотиться сильнее. За столом я оказываюсь между тетей Дафной и миссис Мак- Хапотт, в чем нет ничего веселого. Зато Синтия сидит напротив, мы можем соединить наши ноги и взгляды. Закуска: здоровенный лосось, в котором Иона мог бы запросто разместиться со всей своей семьей. Он приготовлен не с майонезом, а с чисто английским соусом. Задача Берю: держать блюдо ровно, пока Мейбюрн обслуживает гостей. Я вздрагиваю, как при телепередаче, транслирующей операцию на открытом сердце. Какое напряжение! Тетю Дафну они обслуживают без проблем и идут выдавать порцию жене пастора. И тут Берюрье чихает на лосося. В его носу происходит воспаление, из чего вытекает (если позволите так выразиться) некоторое количество водянистой жидкости, которая повисает на краю берюрьевского носа. Толстяк хочет снять это украшение, столь несоответствующее торжественности момента. Он поднимает локоть, чтобы рукав оказался на уровне носа, но нарушает при этом равновесие блюда, и пикантный соус с оного изящной струйкой течет на шею миссис Мак-Хапотт, которая начинает орать так, будто обнаружила в супружеской постели конюха вместо своего служителя культа. Всеобщее замешательство. Я бормочу извинения. Тетя Дафна издает тихие крики. Баронет Конси выражает сожаление оттого, что испорчено такое красивое платье. Еще бы не красивое: на нем были изображены сиреневые cnpremghh на огненно-красном фоне, а теперь появилось еще и шикарное пятно соуса. Мейбюрн отчитывает Берю по-английски, на что Берю отвечает на французском: -- Эй, вы, любитель двух шаров, заткнитесь, если не хотите, чтобы остальное я вылил вам в физию. Затем, поставив блюдо перед тетей Дафной, он поворачивается к мамаше Мак-Хапотт: -- Ну не расстраивайтесь так, милая дама. Это ведь все-таки лучше, чем сломать ногу. Мы сейчас все исправим. Ой без спроса берет салфетку окаменевшей особы, смачивает ее из графина и начинает водить по спинной части миссис Мак-Хапотт. Ледяная вода заставляет ее завопить снова. Преподобный недоволен. Ему не нравится, когда его супружницу растирают на публике. Сама-то она не возражает, но при его профессии такие фантазии непозволительны. Их кретин-сынок ржет как сумасшедший. Баронет пользуется всеобщим смущением, чтобы по-быстрому напиться. В общем, веселье в разгаре. Наконец все приходит в порядок и ужин продолжается. Теперь Берю предстоит опасное задание -- разливать вино. У старухи первоклассный погреб. К рыбе она подает "Пуйи". Берю, отлично разбирающийся в этой области, мастерски и с достоинством разливает его всем. -- Детям не надо! -- сурово заявляет пастор, заметивший, что вино налили и его отпрыскам. -- Глоточек красного еще никому не вредил! -- возражает образцовый слуга. Он показывает на прыщавую оглоблю: -- Мадемуазель хоть немного порозовеет, а то смотрите, какая она бледненькая! Но преподобный остается непреклонным. -- Не настаивайте, Бенуа! -- вмешиваюсь я и обращаюсь к пастору: -- Не обессудьте, он прислуживает по-овернски. Берюрье берет стакан крошки, чье лицо отмечено следами полового созревания, и с полным спокойствием подносит его к своим губам. -- А это, -- объявляет он, -- обслуживание по-бургундски. Он пробует вино. -- Недостаточно охлажденное, а так отличное, -- заявляет Берю. -- Вы его выписываете прямо из Франции, мадам, или здесь есть перекупщик? Мой многообещающий взгляд заставляет его замолчать. Когда он возвращается за десертом, Мейбюрн делает ему новые замечания. Как и в прошлый раз, Берюрье заводится: -- Слушайте, Яйцелюб, вдолбите в вашу башку, что я здесь только для того, чтобы помочь вам. Не нравится, так и скажите. Я пойду на рыбалку! С этого момента, чтобы справиться с нервозностью, Толстяк начинает пить. Так что, когда он приносит сыр, от его окосевшей фиолетовой морды отражается свет всех люстр и он чего-то насвистывает беззубыми деснами. Аттракцион тот еще. Гости выбирают самое лучшее решение: засмеяться. Смеются они, конечно, тихонько, но чувствуется, что сердиться у них просто больше нет сил. Толстяк с подозрением ощупывает сыры, дает свои оценки, советы, рассказывает о наших сортах и обещает прислать образцы, как только вернется домой. Сэру Конси-старшему, попросившему горгонзолы, он заявляет: -- Хватит, папаша! И так уже два куска слопали! Подумайте о вашем холестероле. -- И, обращаясь к Дафне, изрекает: -- Хорошо хоть, что остальные ваши гости не жрут столько, сколько он, а то a{ вы разорились! Ваш барон просто какая-то бездонная бочка. За десертом происходит новый инцидент, напоминающий первый: Толстяк выливает крем "шантийи" на галстук Мак-Орниша, чья физиономия такая же красная, как у образцового французского слуги. Он исправляет оплошность тем же способом: мокрой салфеткой. Это уже слишком. Мейбюрн берет его за руку и уводит. Через час я нахожу его в наших апартаментах. Стоит ветреная ночь, и по огромным пустым коридорам гуляют сквозняки. Сидя в грязном фланелевом жилете, со спущенными подтяжками, он приканчивает пятизвездочную бутылку "Мак-Геррела", очевидно стыренную на кухне. -- Пьянь! -- набрасываюсь я на него. -- Можешь забыть о повышении! Берю начинает рыдать: -- Не говори так, Сан-А, ты разрываешь мне душу! Что ты хочешь, я же предупреждал, что не создан для работы лакеем. -- Черт с ними, с твоими неловкостями! От слона нельзя требовать игры на скрипке. Но какая грубость! Какая вульгарность! -- А, черт! -- стонет мой помощник. -- Жизнь в замке на тебя плохо действует, ты стал снобом. Знаешь, дружище, может, прислуживал я и хреново, зато заметил много разных вещей... -- Да? -- Значит, это тебя все-таки интересует? -- усмехается он. -- Так вот, представь себе, что маленький толстяк, руководящий их винокурней... -- Мак-Орниш? -- Ну! Он при пушке. -- Не может быть! -- Я ее видел и потрогал, когда вытирал крем с его селедки. Тоже большой калибр. Наверное, они их тут коллекционируют! Я сажусь на постель. У Синтии в сумочке был пистолет девятого калибра, старуха Дафна, хотя калека, запирается, чтобы поработать с таинственной шкатулкой. Сэр Конси-младший пытается набить мне морду, а директор завода, выпускающего виски, садится за стол с пушкой. Странные люди, верно? -- Это еще не все! -- продолжает Громогласный. -- Может, ты мне скажешь, что у парализованной. старухи в трусах спрятан автомат? -- Нет, а вот любитель собственных бубенцов очень способный механик. -- Объясни. Мамонт подмигивает, берет меня за руку, ведет к кровати с колоннами и делает знак встать на стул. Я, под впечатлением от его настойчивости, подчиняюсь. -- Надо всегда остерегаться кроватей с балахонами, -- наставительно заявляет он. -- Почему? -- спрашиваю я, даже не исправляя его очередной безграмотный ляп. -- Подними край паланкина. Я поднимаю край балдахина и вижу завернутый в носок Берюрье похожий на фрукт предмет, прицепленный под тканью. Преодолев отвращение, я снимаю носок, что само по себе незаурядный подвиг... Фрукт оказывается микрофоном. -- Провод идет через весь паланкин уходит в стенку, -- объясняет мне Толстяк. -- Кажется, к нам прислушиваются, а? -- Похоже на то. Я слезаю со стула. -- Почему ты решил, что его установил Мейбюрн? -- Потому что видел днем, как он вошел в соседнюю комнату со штукой, похожей на проигрыватель, и большим мотком провода. Тогда я не обратил на это внимания, но сейчас, после этого издевательства... Я скрутил спиннинг в твоей комнате, потому что она больше моей. -- Что у тебя за идеи! -- Завтра утром, старина, я собрался на рыбалку... Так что тренируюсь. Я целюсь в лилию на балдахине, цепляю ее крючком, подтягиваю, подхожу снять крючок, поздравляя себя, и обнаруживаю это. Нас засекли, парень. Если хочешь мой совет: надо действовать быстро и смотреть в оба. Я соглашаюсь. Несмотря на своеобразную манеру прислуживать за столом, инспектор Берюрье хорошо поработал как полицейский. -- Слушай, -- решаю я, -- иди спать. Ко мне должны прийти. -- Блондинка? -- Ты попал в точку. Так что освободи поле для маневра. Он вздыхает: -- Я думаю о хозяйке гостиницы, Сан-А. Ее худоба давала мне отдохнуть от моей Берты, которая немного тяжеловата. Но теперь мне кажется, что я слишком идеализировал ее и трахнул корпус часов. Он вытаскивает из кармана вторую бутылку "Мак-Геррела". -- Знаешь, что я подумал, -- говорит он. -- Эта штука, конечно, не сравнится с мюскаде, но с ней не надо обогревателя. Ладно, чао. Желаю хорошо повеселиться. Я остаюсь один совсем ненадолго. Через пять минут в дверь начинают скрестись. Я открываю дверь и вижу Синтию в прозрачном пеньюаре, от которого захватывает дух. Такую красотку кто угодно возьмет с закрытыми глазами и с распростертыми объятиями, забыв даже спросить гарантийный талон. -- Брр, какой холод в этих коридорах, -- говорит она и бежит в мою постель. Она без церемоний забирается под одеяло и смотрит на меня, веселясь от моего ошеломленного вида. Мы не разговариваем. Чего тут говорить? Немое кино более выразительно. Для начала я показываю ей документальный фильм "Гадюка в зарослях", потом перехожу к полнометражной ленте... Идет уже четвертая часть, как вдруг Синтия издает приглушенный крик. Я прерываю сеанс и оборачиваюсь, что весьма непросто сделать, если выполняешь деликатную работу киномеханика. И угадайте, что я вижу? Слабо? Привидение! Вы правильно прочли: привидение. Оно закутано в белый саван и движется по комнате. На месте головы горит зеленоватый огонек. Оно продвигается шагом канатоходца, приближаясь к нашей кровати. Синтия закричала бы от ужаса, если бы я инстинктивно не зажал ей рот ладонью. Главное, чтобы не было скандала! Я люблю сверхъестественное -- оно добавляет жизни остроты, но мне не нравится, когда оно срывает мне ралли на траходроме. Призрак подходит еще ближе и вдруг спотыкается о стул. Зеленоватое пятно света качается, падает на пол, а привидение принимается вопить: -- Ой, твою мать! Я сломал палец на ноге. Я включаю свет. Берю пытается выбраться из простыни, которой обернулся. У его ушибленной ноги лежит маленький электрический tnm`phj с зеленой лампой, который он держал (чуть не сказал -- в зубах) в губах. Разъяренный, я вскакиваю с кровати в костюме Адама и хватаю его за саван. -- Мерзавец! Шут! Кретин! Идиот! Дебил от рождения! Позор рода людского! -- перечисляю я выражения, которые, по моему мнению, подходят к нему лучше всего. Он хнычет: -- Да чего ты! Пошутить, что ли, нельзя? Это французский юмор! Мощным ударом ноги пониже спины я вышвыриваю его из комнаты. Он возвращается к себе, бормоча извинения и подвывая. -- У вас очень удивительный слуга! -- обиженно замечает Синтия. Я достаю мою палочку-выручалочку для экстренных случаев и начинаю ей врать. Берю, мол, мой однополчанин, он спас мне жизнь, и я взял его на службу... Но вот беда, он пьет. Я много раз пытался его уволить, но он приходит в такое отчаяние, что... Короче, мы возобновляем прерванный сеанс. Синтии фильм нравится. Она кричит "бис", и я спешу перемотать ленту для повторного показа. И тут я улавливаю позади себя шорох. Спокойно протягиваю руку к выключателю, нажимаю на кнопку: ноль, нет тока. -- Что там? -- шепчет моя очаровательная партнерша. -- Опять он? -- Да. Я соскакиваю с кровати. Комната пуста. Неужели в этот раз был настоящий призрак? Я бегу в комнату Толстяка. Тот храпит с ревом подвесного мотора. Я его трясу. Он издает протяжное бульканье и поднимает свои лягушачьи веки. -- Чего тебе? -- ворчит Жирдяй. -- Опять ты являешься в виде призрака? -- Ты чЕ, чокнулся? Я отсюда не выходил. Ты меня так отлаял... Я возвращаюсь в комнату. В ней ярко горит свет. Чья-то таинственная рука включила ток. -- Наверное, вы ошиблись, -- говорит прекрасная Синтия. Ее золотые волосы образуют нимб вокруг головы. -- Возможно, -- соглашаюсь я. -- Я думаю, мне лучше вернуться к себе, -- говорит она, вдруг занервничав. Если тетя Дафна узнает, что... Она смеется, чмокает меня на прощание в щеку и убегает. После ее ухода я обалдевшим взглядом смотрю по сторонам. Что-то заставляет меня насторожиться. Не знаю, что именно. Потом нахожу: мой пиджак, который я аккуратно повесил на спинку стула, валяется на полу. Я поднимаю его, ощупываю... Тысяча проклятий! Исчезли мое удостоверение и найденный в сумочке Синтии пистолет, который я оставил себе. Теперь я точно погорел. Так погорел, что в сравнении со мной Жанна д'Арк выглядит замороженной. Действовать надо очень быстро. Смотрю на часы: час десять. Я одеваюсь, но не в синий костюм, а в серый, сочетающийся с цветом стен, и, заблокировав дверь спинкой кресла, подхожу к окну. В шести метрах ниже газон. Спрыгнуть я могу, а вот влезть обратно... Ну и черт с ним, закончу ночь на улице. Я становлюсь на подоконник и -- ух! -- прыгаю. Посадка проходит нормально. Крадучись, огибаю здание, где стоят машины. В Стингинес Кастле погашены все огни. Я толкаю мою "бентли" до уклона, потом прыгаю в нее и качу метров пятьсот, не включая двигателя. Курс на Майбексайд-Ишикен! Глава 10 Я оставляю мой катафалк в тупике, ведущем к заводу, где гонят виски, и иду к воротам. Здесь меня ждет первое разочарование: со мной нет моей отмычки. Она осталась в моем доме в Сен-Клу, поскольку я не счел необходимым брать ее с собой в отпуск на Дордонь. Замок же на этих треклятых воротах чертовски сложный. Браться за него с моей пилкой для ногтей все равно что пытаться вычерпать озеро Бурже чайной ложкой. Остается только перелезть через ворота. Второе разочарование: их верхушка украшена острыми пиками, направленными наружу. Тем не менее я предпринимаю две попытки, оказавшиеся безрезультатными. Но неужели я позволю таким мелочам остановить меня? Ни фига! Я возвращаюсь к моей машине и принимаюсь рыскать по округе до тех пор, пока не нахожу рощицу. Там я ломаю прямую березку длиной метров в пять-шесть, обрываю ветки и привязываю палку к крылу машины. Возвращаюсь к заводу. Сейчас начнется спорт. Мировой рекорд по прыжкам с шестом я не побью, но трехметровый забор перемахнуть смогу. Я кладу пиджак на землю, покрепче беру палку и отступаю, считая шаги. Надо перепрыгнуть, не напоровшись на пики забора; я не должен выпустить палку из рук, чтобы она перелетела на другую сторону вместе со мной; и, наконец, я должен успешно приземлиться на камни двора. Представьте себе, что я сломаю костыль, как тогда объяснить свое присутствие здесь? Сказать, что ищу метро? В Майбексайде его нет. Сосредоточенность атлета. И -- вперед, Сан-Антонио! Мой разбег четок, быстр, мои пальцы вцепляются в дерево. Я прилично втыкаю палку, отталкиваюсь. Мои ноги отрываются от земли. Мой торс переходит в горизонтальное положение и тоже поднимается вверх. Не выпускать палку! Я падаю с другой стороны. Электрический разряд пробегает по моим ногам. Я цел. Немножко ушибся, но зато на месте. Палка меня покинула. Она застряла между двумя пиками ворот и похожа на шлагбаум, перегородивший дорогу. Я направляюсь прямо к складу. Дверь заперта, но замок не такой сложный, и я справляюсь с ним в десять минут. Я на ощупь спускаюсь по лестнице и только внизу включаю мой фонарик, уверенный, что снаружи его никто не может заметить. Я ищу пятнышки на полу и быстро нахожу их. Трогаю их смоченным в слюне пальцем и смотрю на него. Точно, кровь. Вы небось думаете, что я раздуваю слишком большую историю из-за каких-то двух пятнышек крови! Это правда, у меня богатое воображение. До сих пор оно меня не подводило. Кстати, полицейским я стал потому, что имею шестое чувство. Я говорю себе, что света моего фонарика недостаточно для тщательного осмотра места; кроме того, поскольку помещение временно пустует и я нахожусь в погребе, то могу включить основное освещение. Я даже говорю себе, что буду полным олухом, если не сделаю этого. Так я и поступаю. Почему я буквально заворожен странной атмосферой склада? Из- за запаха алкоголя? Из-за духоты подземного помещения? Встав на четвереньки, я ищу другие пятна крови с упорством, на которое способны только полицейские. Наконец я нахожу не пятна, а кровавую дорожку на боку одной из фляг. Я стучу по фляге пальцем: по звуку она полная. Привинченная к боку медная табличка сообщает, что в ней содержится виски, изготовленное в этом году. У меня секунда замешательства. Испарения склада немного пьянят меня. Еще меня пьянит одна мысль: я дошел до сердца загадки. Я проделал это путешествие, подбирался к цели единственно для того, чтобы осмотреть этот завод. Ну что же, раз я здесь, это должно дать положительный результат Сан-А возобновляет осмотр чана, а поскольку наблюдательность у него развита лучше, чем у Шерлока Холмса, он констатирует, что два верхних железных кольца бака имеют следы долота. Объясняю на случай, если у вас разжижились мозги. Молотком и долотом недавно (следы совсем свежие) снимали верхние кольца, чтобы поднять крышку А если крышку поднимали, то затем, чтобы сунуть внутрь бочки нечто, что нельзя просунуть через затычку. Любопытство терзает меня, как больной зуб. Может, я ошибаюсь и там только нормальный скотч? Но также может быть, что острый нос Сан-А привел его к очень важному открытию. Как, черт побери, можно осмотреть бак, когда он полный? Если я открою затычку, погреб скоро станет похож на бассейн Молитор. Если сниму кольца, фонтан виски ударит мне в нос. Чтобы перекачать жидкость в другую флягу, мне нужно соответствующее оборудование и время... Да, есть над чем подумать, но ваш Сан- Антонио человек изобретательный. Он идет в соседнее помещение, где бочки чинят, берет коловорот и маленькую ручную пилу, возвращается, влезает на чан и принимается выпиливать окошко в крышке Работа занимает четверть часа, но мне удается проделать дырку сантиметров в шестьдесят. Я вынимаю более-менее круглый кусок, получившийся в результате моей работы, и сую руку в бак. Он действительно полон виски. Направляю луч моего фонарика в янтарную жидкость и тут замечаю в бочке темную массу. Присмотревшись внимательнее, различаю, что это тело мужчины. Он плавает в характерной позе зародыша в утробе. Я спрыгиваю с бочки и бегу искать крюк Крюка не нахожу, но быстренько делаю его сам из толстой проволоки и приступаю к рыбалке. Кто бы мог подумать, что однажды я займусь этим скучнейшим спортом! Такие вещи случаются только со мной. Со мной и с покойничком, естественно. Мне требуется около получаса, чтобы добиться результата, однако я все-таки поднимаю труп и хватаю за лацкан пиджака. Затем я вытаскиваю его из бака и констатирую, что это месье лет сорока пяти, хорошо сохранившийся (еще бы, в виски сорокатрехградусной крепости!), с пепельно-светлыми волосами, одетый в костюм из синей шерсти, белую рубашку с открытым воротом и замшевые туфли. Его карманы абсолютно пусты, но -- интересная деталь -- под левой мышкой у него кобура для американского револьвера. Одна кобура, оружие исчезло. Принимая во внимание его пребывание в виски, несомненно достаточно длительное, дату смерти определить невозможно. Зато я могу установить ее причину: мой улов умер от пули калибра девять миллиметров, выстрел в сердце, в упор. В месте входного отверстия рубашка сожжена. Я не могу не подумать, что в сумочке Синтии был пистолет как раз этого калибра, которым недавно пользовались. Что теперь делать с месье? Отнести в бюро находок? Если бы я прислушался к себе, то сразу же сообщил бы в Ярд, потому что теперь могу представить им конкретную улику. Но, сделав это, я потеряю возможность завершить расследование. Получится так, что мы, ребята из Парижа, окажемся в роли маклеров, а лавровые венки достанутся господам ростбифам. Не буду я ничего делать, пока не введу в курс Старика. Пусть он принимает нужные решения. Я опускаю любителя виски обратно в бак, как могу, прилаживаю на место вырезанный в крышке кусок и присыпаю его пылью. Надо знать, что дырка существует, чтобы обнаружить ее. Вы осознаете, насколько остроумную могилу придумали этому парню? По идее, к этому баку не должны были прикасаться восемнадцать лет и вовсе не обязательно, что его постояльца обнаружили бы даже в момент розлива по бутылкам... Я выхожу со склада, выключив свет и приведя все в порядок. Зачем продолжать поиски дальше? У меня теперь есть доказательство, что дом Мак-Геррелов большая "малина" отпетых бандитов. Надеюсь, никто из вас не подумал, что труп в виски составляет фирменный секрет изготовления их скотча? Дует сильный ветер. Самое сложное в прыжках с шестом -- возвращение. К счастью, заостренные пики направлены наружу. Я беру разбег минимум в десять метров и прыгаю, подняв руки. Хватаюсь за верхушку ворот, подтягиваюсь, и вот я уже сижу на поперечной балке... Я быстро иду к выходу из тупика (французская полиция часто оказывается в тупике), и, когда нахожусь не более чем в пятидесяти метрах от него, меня вдруг ослепляет свет двух фар. Медленно приближается здоровенная машина. С таким освещением водитель должен меня видеть как днем. Я проклинаю случай, поставивший меня в такую неприятную ситуацию, но мои мысли быстро переключаются на другое. Вместо того чтобы остановиться, машина несется на меня. Мне требуется одна десятимиллионная доля секунды, чтобы понять это, но, когда понимаю, волосы у меня на голове встают дыбом, как школьники, когда в класс входит учитель. Шофер хочет меня раздавить, и это не представит для него никакой трудности, поскольку я попался в этом тупике, как крыса в мышеловке. Слева и справа кирпичные стены, сзади герметично запертые ворота... Я влип. Скоро ваш друг Сан-Антонио будет расплющен, как галета. Тем более что машина, о которой я говорю, хоть и небольшой, но грузовичок. Я отступаю. Машина надвигается. Все происходит, словно в кошмарном сне. Вот только звонок моего будильника его не остановит. Если бы хоть у меня была пушка Синтии, я бы пальнул в лобовое стекло, Чтобы ослепить водителя. Я бросаю быстрый взгляд назад. До ворот не больше десяти метров. Водитель загоняет меня, не торопясь. Он наслаждается, как гурман. Я делаю вдох, чтобы подкормить мозги кислородом, и пытаюсь отскочить в сторону, прощупывая реакции водителя. Он хитрец. Вместо того чтобы пытаться сбить меня, он тормозит и ждет продолжения. Дальнейшее -- это воплощенная гениальность Сан-А, за которую он запросто мог бы получить Гран-При конкурса на звание самого умного полицейского мира и его окрестностей. Я моментально понимаю, что сила моего врага в том, что он меня видит. С удивительной быстротой я падаю на пузо меньше чем в метре от машины. Тип просек и несется вперед, но уже слишком поздно. Колесо пролетает рядом с моим лицом и срывает с меня правый ботинок. Я не теряю времени на то, чтобы подбирать его. Я закатываюсь под машину так быстро, как только могу, Водитель дает задний ход. Я теперь под тачкой. Хватаюсь обеими руками за задний мост и как можно выше поднимаю голову. Шофер-убийца отъезжает метров на тридцать и останавливается, удивленный, что не почувствовал моего тела под колесами, а главное, тем, что не видит меня лежащим посреди rsohj`. Он ничего не понимает. Острые камни мостовой разодрали мне спину. Такой способ передвижения категорически противопоказан для дальних путешествий. Подвеска оставляет желать лучшего, а выхлопная труба обжигает мне ладони и плюет в лицо отработанным газом. Водитель отъезжает еще метра на три-четыре. Опять-таки ничего не увидев, он трогает вперед. Может, он думает, что я повис на бампере? Услышав, что он включил первую скорость, я отпускаю мост. Тачка делает рывок вперед. Я освободился. Теперь я позади машины. Пока он заметил меня в зеркало заднего обзора, пока подавал назад, я уже выскочил из тупика. Это самая лучшая стометровка в моей жизни, ребята! Да еще в одном ботинке. Я бегу к моей "бентли", вскакиваю в нее и включаю зажигание. Вторая тачка выезжает из тупика задним ходом. Такой случай упустить нельзя. Бац! Я на полном ходу тараню машину врага. Она сразу приобретает форму банана. Водителю больше не придется беспокоиться о правых поворотах, она будет их делать сама по себе. А вот с левыми придется туго. Он не теряет времени и выскакивает из своей тачки. Я отъезжаю назад, чтобы освободиться от горы металлолома, и, когда мне это удается, фигура исчезла. Я запоминаю номер машины, осматриваю салон, не нахожу в нем ничего интересного и в задумчивости иду в глубь тупика за моим ботинком. Глава 11 Продрыхнув пару часов в моем катафалке, я с рассветом еду назад в Стингинес Кастл. Замок еще не проснулся. Встала одна только кухарка. Учитывая, как она готовит, ей лучше было бы продолжать спать. Я подхожу к окну Берю, потому что в нем горит свет, беру камушек и ловко бросаю его в стекло. Скоро в окне появляется физиономия Толстяка. Я прикладываю палец к губам и делаю ему знак выйти. Я жду его на эспланаде замка. Отсюда открывается чудесный вид на озеро и окружающие холмы. Прекрасный шотландский пейзаж, серьезный и меланхоличный. В окружающих озеро утесниках дерутся лебеди. Появляется Берюрье, застегивающий на ходу ширинку. Он надел высокие сапоги и старую позеленевшую шляпу. Под мышкой он держит спиннинг, а в зубах первую за день сигарету. -- Уже встал? -- удивляется он. -- Ты собрался на рыбалку? -- отвечаю я. -- Да, я собрался на рыбалку. -- Он смеется: -- Прям как новый вариант анекдота про двух глухих, а? Берю в отличной форме. Ни малейшего намека на похмелье. Он свеж, как форели, которых надеется поймать. Свеж, если забыть про его щетину, грязь и налитые кровью глаза. -- Слушай, -- шепчет он, -- как ты смылся из дома? Дверь заблокирована стулом. -- Я переоделся привидением, как один мой знакомый дурак. Это позволяет проходить через стены. Он пожимает плечищами безработного грузчика. -- Да ладно тебе, хватит вспоминать эту историю. Или амур убил твой юмор? Довольный своей шуткой, он отравляет утренний воздух несколькими вдохами и выдохами с перегаром. -- Я бы выпил перед рыбалкой кофейку, но, чтобы разобраться в этом лабиринте, нужен дипломированный-гид. -- Пошли, -- командую я. -- Это куда? Не отвечая, я подвожу его к окну с толстыми решетками. -- Это и есть кабинет старухи? -- спрашиваю. -- Ес, корешок, -- отвечает мой напарник, делающий успехи в английском. -- В какую картотеку она положила свою шкатулку? -- В ту, что слева... Я осматриваю просторную комнату с помпезной мебелью и портретами людей с серьезными минами. Мои глаза останавливаются на замке. Особо надежная штуковина. Я морщусь. Ее вилкой не откроешь. Толстяк, проследивший за моим взглядом и гримасой, улыбается. -- Не хило, а? -- Как открывается картотека? -- Рычагом, который ты можешь видеть наверху. И вдруг мой Берюрье становится серьезным, как месье, которому рассеянный хирург по ошибке вместо миндалин удалил яйца. Я отмечаю эту перемену. -- Что с тобой, Толстяк? -- Не падай, я тебя сейчас поражу. Только две вещи в мире способны вогнать меня в дрожь: когда моя Фелиси сообщает, что заболела, и когда Берю объявляет, что собирается меня удивить. Так что я стучу зубами, как старая цыганка кастаньетами, и осторожно спрашиваю: -- Что ты собираешься делать? Берю переживает решительный момент. Он сворачивает спиннинг и сует его между решетками окна. Оно закрыто неплотно, и открыть его -- детская игра. -- Не шевелись, -- повторяет он, что совершенно излишне, поскольку я делаю не больше движений, чем оперный тенор, исполняющий арию. Он просовывает руку внутрь, закрывает один глаз и начинает медленно отводить свой спортивный снаряд. Резкий рывок, крючок летит, короткий свист, и за ним сразу следует крик боли. Слишком увлекшись прицеливанием, Берю не заметил, что леска, на конце которой трехконечный крючок, волочится по земле. Когда он стал забрасывать, крючок поднялся между ног и оторвал кусок его брюк, а кроме того, и кусок его тела. Обалдевший, смущенный, раненый (дамы, успокойтесь, рана не очень опасна), обескураженный, ощипанный Толстяк смотрит на куски ткани и другой вещи, болтающиеся на крючке. -- Если ты ловишь форель на это, -- говорю, -- то я жалею, что ел ее. Обиженный, он справляется с болью и начинает операцию заново, внимательно следя за крючком. Вжик! Забросил. Крючок пролетает в нескольких сантиметрах от рычага картотеки. -- Самую малость не хватило, а? -- возбуждается Толстяк, враз забыв о своем ранении. Он наматывает леску. Коварный крючок падает с картотеки на бюро и цепляется за рога бронзового оленя, служащего чернильницей. Берю дергает, чернильница падает, персидскому ковру миссис Мак-Геррел настает хана. -- Будут плач и зубовный скрежет, -- говорит Толстяк, ondrchb` оленя к себе. Он ласково поглаживает животное. В конце концов, олень в некотором роде является его эмблемой. -- Надо повторить, -- говорит он. -- Прям как на ярмарке, а, Тонио? Когда ловишь удочкой маленькие вещицы... Я разрешаю ему продолжать, потому что система хороша. Он повторяет операцию еще дважды, потом -- чудо из чудес -- один из концов крючка цепляется за ручку рычага. Он тянет, картотека открывается, крючок отцепляется. -- Ловко, а? -- торжествует мой доблестный товарищ, хлопая меня по спине. Я смотрю на часы. Почти семь. Мак-Геррелы, их друзья и слуги скоро перейдут в вертикальное положение, если это еще не произошло. К счастью, кабинет находится в углублении и из окон фасада нас заметить невозможно. Засечь нас могут только снаружи. -- Ты видишь шкатулку? -- спрашивает Толстяк. Я ее вижу. -- Теперь надо вытянуть ее, но не уверен, что леска выдержит... Лично я твердо уверен, что леска лопнет. Прикидываю расстояние, отделяющее это окно от нашего. Метра четыре. Обидно! Берю и я держим военный совет. -- Как видишь, -- говорит мой друг, -- в идеале было бы достать лопатку, какой пекари месят тесто. -- Есть лучший вариант, -- отрезаю я. -- Найди мне веревку длиной метров в шесть. -- Где? -- Где хочешь! Подкрепленный этим советом, снайпер уходит. У меня начинают слегка трястись поджилки. Я говорю себе, что, если меня застукают во время операции, будет большой шухер. К счастью, Берю возвращается очень быстро, неся моток веревки. -- В гараже, -- лаконично объясняет он. Я благодарю его таким же лаконичным кивком и превращаю веревку в лассо, завязав на одном ее конце скользящий узел. -- Можно подумать, ты снимался в вестрене! -- говорит Берю. -- В вестерне, -- поправляю я сквозь зубы. -- Ты можешь мне объяснить? -- Если нельзя подцепить шкатулку, можно это сделать со шкафом. Я просовываю сквозь решетку лассо, потом руки. Это первый раз, когда я буду бросать лассо. Меня этому научил один мой приятель, техасец. В первый раз я промахиваюсь, но со второго броска широкая петля охватывает картотеку. Я спешу потянуть лассо на себя, пока она не сползла к ножкам шкафа. К счастью, мне удается остановить петлю на его середине. -- А что теперь? -- спрашивает чавкающий голос Толстяка. (С того момента, как его зубы оказались в кармане, когда он говорит, кажется, что он идет по болоту в слишком больших сапогах.) -- Теперь она наша. Я начинаю понемногу тянуть. Картотека скользит по паркету. Через метр возникает проблема ковра. Он мешает ей двигаться дальше. Берюрье замечает это и усмехается. -- Что, не вышло? -- Чем щериться, горе рода людского, лучше бы попытался зацепить край ковра крючком. Если постараешься, у тебя выйдет. Он соглашается, делает, и у нас все выходит. Я продолжаю работу тягача. Картотека потихоньку продолжает ползти. Я протягиваю веревку Берю. -- Держи ее натянутой, Толстяк. Сую руку между прутьями решетки. Моему плечу больно, но я все-таки хватаю шкатулку за ручку. Она едва может пройти через решетку боком. -- Отличная работа, -- торжествует Толстяк. Я не открываю железный ящичек и не даю успеху опьянить себя, а с тревогой смотрю на кабинет старухи на колесиках. Он превратился в настоящую стройплощадку, и, когда тетушка Дафна прикатит в него, ее будет ждать большой сюрприз. -- Конечно, надо бы навести порядок, -- соглашается Жирдяй. -- Немного, приятель. -- Они сразу просекут, что тут что-то не так. Да еще я не могу вытащить крючок. Он остался в ковре. Я должен был бы сиять, как летнее солнышко, но на самом деле сижу в дерьме по шею. Что делать? Дражайший Берю в очередной раз подсказывает отличное решение. -- Я тут кое-что придумал, но, боюсь, ты меня пошлешь куда подальше. -- Рассказывай! -- А что, если подпалить кабинет? Мебель деревянная, ковер шерстяной. Вспыхнут, как целлюлозная фабрика. -- Отличная, прекрасная, гениальная идея, -- радуюсь я. -- Я схожу в гараж за канистрой бензина. -- Ладно. Сейчас уже почти полвосьмого. Время поджимает. Когда Берю возвращается с канистрой, я быстро обливаю картотеку, чиркаю спичкой и бросаю ее в бензинные пары. Происходит маленький взрывчик, и все загорается с успокаивающей быстротой. -- "Поцелуй меня, Валентина, поцелуй!" -- поет Толстяк. Как и все дикари, он восхищается огнем. Я протягиваю ему канистру и советую: -- Возврати свое снаряжение поджигателя на место -- А чего потом? Сбегать за пожарными? -- Потом ты насадишь на свою удочку новый крючок и пойдешь на рыбалку. Кстати, ты там находишься уже больше часа, ты об этом знаешь? -- Естественно! Мы быстренько расстаемся. Я бегу в мою комнатушку и ложусь спать, будто знать не знаю, что старый замок начинает гореть. Теперь мне остается только открыть шкатулку. Глава 12 В этом деле мы действуем скорее как злоумышленники, чем как полицейские. Незаконное проникновение в жилище, умышленная авария, поджог. Есть за что надолго сесть на родине сэра Вальтера Скотча. Лежа в постели, я начинаю возиться с замком металлической шкатулки. Но без моей отмычки я похож на безногого, которому подарили пару ботинок. И вдруг мне в голову приходит еще одна идея. Я встаю и иду порыться в набрюшном кармашке моих брюк. Именно туда я положил ключик, найденный в сумочке Синтии вместе с пистолетом. Я вставляю его в замочную скважину. Получилось! Ай да Сан- Антонио! Твоя дедукция, высочайший интеллект, гений сыщика и прочие блестящие качества, соединенные с расчетливой смелостью, инициативностью, точностью суждений и скромностью, опять позволили тебе преодолеть препятствие. Браво, Сан-Антонио. Этот jk~whj прекрасно подходит к шкатулке. В ней лежит добрая сотня пластиковых пакетиков. Вскрываю один. В нем героин. Выходит, мамаша Дафна в курсе подпольного бизнеса? Да что я! Руководит им, раз именно она хранит запас дури, которую потом суют в бутылки с виски. Хороши же благородные шотландские семьи! Старая больная леди держит в своей шкатулке героин, ее племянница прогуливается с девятимиллиметровым пистолетом, из которого убили человека, будущий муж племянницы пытается разбить мне морду, их директор тоже ходит вооруженным, дворецкий устанавливает в изголовье моей кровати микрофон. Веселая компашка, ничего не скажешь! Я иду с шкатулкой в туалет и высыпаю ее содержимое в унитаз, после чего спускаю воду и засыпаю, как младенец, ожидая приезда пожарных. Вместо пожарных полчаса спустя появляется Синтия. -- Тони! Тони! -- кричит она. Я вскакиваю, протирая глаза. -- О, дорогая, это вы! Что случилось? Вы так взволнованы! -- Есть от чего! -- отвечает моя красавица. -- Чуть не сгорел замок. Представьте себе, пожар начался в кабинете тети Дафны. -- Пожар! -- бормочу я, удивленный сверх всякой меры. -- Да. Комната полностью выгорела. К счастью, стены Стингинес Кастла сделаны из прочных камней и огонь не смог распространиться. -- В кабинете были ценные вещи? -- Да, и немало. Но самое главное -- семейные документы. -- Я вам очень сочувствую, дорогая. Я скребу голову. -- Как же я не услышал пожарных? -- Мы их не вызывали. В Стингинесе пожарной команды нет, а пока доехала бы бригада из Майбексайд-Ишикена... С огнем покончили домашними огнетушителями слуги. -- Надо было позвать меня. Я бы им помог... Забавная сцена. То, что она меня подозревает, бросается в глаза, как орфографические ошибки в рапорте жандарма. Это война нервов. Мы следим друг за другом, не забывая про хорошие манеры. Следим, когда едим, когда разговариваем, когда занимаемся любовью, Поболтав еще немного, мы надолго замолкаем, предоставив слово пружинам матраса, а потом решаем съездить на прогулку в город. Проходящий в молчании завтрак позволяет мне оценить самообладание тети Дафны. Ее замок частично сгорел, она лишилась героина на многие миллионы, но "все хорошо, прекрасная маркиза". Я прошу разрешения увидеть очаг пожара. Мрачное зрелище. Все черно, кругом пепел, то, что не горит, скрючилось. -- Надеюсь, вы застрахованы? -- спрашиваю я дам, подавив безумное желание засмеяться. Они меня успокаивают. -- Нам заплатят, -- уверяет тетушка Мак-Геррел. От интонации ее голоса даже у ушастого тюленя пошли бы по шкуре мурашки. В этой фразе содержится такой жуткий намек, такая страшная угроза, что я спрашиваю себя, дадут ли они мне уйти отсюда своим ходом. О происшествии на заводе ни слова. После завтрака Синтия и я -- уезжаем в город. Она показывает мне крепостные стены, музей и универмаг. Очень увлекательно. Наконец я оставляю ее возле здания почтамта, сказав... правду, что иду звонить во Францию. В такой напряженной ситуации немного правды не повредит. Несомненно, это первый случай, когда в Майбексайд-Ишикене g`j`g{b`~r разговор с Францией. Телефонистка (очаровательная рыжеватая блондинка с усеянной веснушками кожей, с голубыми близорукими глазами, увеличенными этак в тысячу раз толстыми очками, с плоской, как доска, грудью и такими чудовищными зубами, что они не помещаются во рту) не верит своим заячьим ушам. Мне приходится повторить номер босса по цифрам, потом написать название страны крупными буквами. Наконец она задумчиво кивает и начинает крутить ручку своего аппарата. Затем она просит телефонистку Глазго попросить лондонскую вызвать парижскую и дать запрошенный мною номер. Это длится добрых десять минут, в течение которых телефонистка строит мне глазки через свои иллюминаторы батискафа. Через десять минут я с безумной радостью слышу нежный голосок, сообщающий мне, что Франция слушает. Голос Старика: -- Однако! Такой прием может охладить кого угодно. -- Я спрашивал себя... -- продолжает он. По моему молчанию ему становится ясно, что я обижен, и он меняет тон. -- Я начал за вас волноваться, мой дорогой друг... Вот это уже лучше. Теперь можно поговорить. Во взвешенных на аптекарских весах выражениях я крайне сжато рассказываю ему о происшедших событиях: о нашем приезде в Стингинес, об инсценировке нападения на Син-тию, о пистолете и ключе в ее сумочке, о моем переезде в замок, о его обитателях, о драке с сэром Конси, о моем ночном визите на завод и сделанном там открытии, о нападении, жертвой которого я стал, наконец, о заполучении шкатулки. Обычно после моего доклада Старик начинает молча думать, даже если это молчание приходится оплачивать по тарифу международного телефонного разговора. В этот раз он нарушает традицию и кричит: -- Вы проделали фантастическую работу, мой мальчик! "Мой мальчик"! Это в первый раз. В лучшие дни я имею право на "мой дорогой Сан-Антонио", "мой добрый друг", но впервые за время работы в конторе я слышу от Лысого "мой мальчик". На мои глаза наворачиваются слезы. -- Все это время Берюрье был мне очень полезен, господин директор. Возможно, до завершения дела об этом говорить рано, но я позволю себе прямо сейчас попросить вашего согласия на присвоение ему звания старшего инспектора. Старик ничего не отвечает. Он не любит, когда его просят о наградах. Насчет орденских ленточек -- это не к нему. -- Там будет видно. В принципе я не против. Какова ваша программа? Я не верю своим ушам. -- Скорее я хочу услышать вашу, патрон. При нынешнем положении вещей вполне можно связаться с Ярдом. Я не имею права арестовать этих людей, зато натворил немало дел, которые могут навлечь на меня неприятности. Кроме того, эти мерзавцы нас раскусили. Я думаю, что надо побыстрее нанести удар. -- Нет! Ясно и безапелляционно... Я жду его объяснений, которые он мне и дает: -- Вы должны идти до конца, Сан-Антонио. -- Что вы подразумеваете под концом, патрон? -- спрашиваю я с ноткой горечи в голосе. -- Если бы расследование проводилось во Франции, мы бы не считали его завершенным на данном этапе. Остается установить степень виновности каждого, найти убийцу человека, плавающего в bhqjh, установить его личность, выяснить, откуда Поступает героин, узнать покупателей бутылок, у... у... -- Будьте здоровы, -- говорю я, предположив, что после этого Лысый может только чихнуть. -- Вы понимаете, что я хочу сказать, Сан-Антонио? -- Прекрасно понимаю. В действительности я понимаю только одно: отныне Мастодонт и я сидим на пороховой бочке, с зажженной сигарой в зубах. Каждая секунда, которую мы проживем, будет отсрочкой в исполнении смертного приговора, потому что гангстеры, зная, что разоблачены, не станут с нами миндальничать. -- Есть еще один момент, мой дорогой друг. -- Можно мне узнать, что это за момент, шеф? -- Предположите, что, несмотря на имеющиеся серьезные подозрения, мадам Дафна Мак-Геррел невиновна. Представляете, какой разразится скандал? Вместо лавров ваше расследование покроет нас позором! Не забывайте, что речь идет о британской джентри[5]. -- Она виновна! -- с раздражением отвечаю я. -- Черт возьми, господин директор (я специально называю его по должности, чтобы легче прошло дальнейшее), она хранит огромное количество героина, на ее заводе спрятан труп убитого человека, а вы еще сомневаетесь? -- Скажем, что есть один шанс из тысячи, из десяти тысяч, из ста, что она невиновна. Из-за этого шанса мы и должны действовать осторожно. -- О'кей. -- Вам что-нибудь нужно? -- Да. Поскольку я тут неофициально, мне трудно получить сведения о машине, которой меня пытались раздавить. Если бы вы могли окольными путями установить имя владельца... Вот номер... Я сообщаю ему номер чуть не расплющившей меня ночью тачки. Он быстро записывает его в свой знаменитый блокнот. Я знаю, что потом он будет рисовать сверху и снизу этой записи всякие нескладные фигуры. -- Вы получите ответ через два часа. Я телеграфирую его на почту Майбексайд-Ишикена, до востребования, кодом сто шестнадцать. Надеюсь, вы его не забыли? -- Вы отлично знаете, что у меня слоновья память! -- шучу я. Пора прощаться. Старик прочищает горло. -- Вы проделали отличную, замечательную работу, мой мальчик (честное слово, если и дальше так пойдет, он меня усыновит). Берегите себя. /И держите меня в курсе. Я прощаюсь с месье, кладу трубку и иду платить рыжей за словесный потоп. Вместе со сдачей она выдает мне широкую улыбку. -- Я скоро вернусь навестить вас, -- обещаю я. Перезвон колоколов напоминает мне о достойном пасторе Мак- Хапотте. Во время ужина он сообщил мне, что руководит приходом в самом центре города. Узнав дорогу у полисмена, я иду нанести преподобному небольшой визит. Когда я прихожу, пастор чинит велосипед своего сына. Он узнает меня, и его суровую физиономию освещает доброжелательная улыбка. Когда видишь физию Мак-Хапотта, начинаешь себя спрашивать, стоит ли рай, о котором он проповедует, того, чтобы туда стремиться. -- Я пришел осмотреть вашу церковь, преподобный отец, -- вру я. Прораб библейских работ благодарит, оставляет драндулет своего отпрыска и ведет меня к зданию из красного кирпича, возвышающемуся посреди неправдоподобно наголо остриженной ksf`ijh. Экскурсия занимает некоторое время. Он мне все Показывает, я восхищаюсь гармонией линий... Наконец он предлагает мне стаканчик скотча, что является отличным завершением. Я засучиваю рукава и постепенно перевожу разговор на Стиигинес Кастл. Преподобный не скупится на похвалы в адрес обеих дам. Послушать его, так Дафна просто святая. (Должно быть, она щедро отваливает ему деньжат на благотворительные нужды.) -- Ничего общего с бедным сэром Арчибальдом, -- уверяет он и крестится. Я узнаю, что Арчибальд, племянник Дафны, который руководил до нее заводом, был гулякой. Все свое время он проводил в парижских ночных заведениях и на охоте на крупных хищников. К моменту его смерти завод прочно сидел на мели. Благодаря своей энергии милейшая Дафна смогла выправить казавшееся отчаянным положение и добиться для виски "Мак-Геррел" лидирующего места среди шотландских сортов. -- Этот подвиг тем более замечателен, -- заключает Мак-Хапотт, -- что всю свою жизнь эта достойная особа была далека от бизнеса. Из-за своего здоровья она долгое время жила во Франции, в Ницце. Вы представляете себе, мой дорогой сэр, какую силу воли ей пришлось проявить? Какую... Я его больше не слушаю. Я думаю, а раз я думаю, стало быть, существую. Я твердо убежден в одной вещи, ребята: благородная и почтенная леди, которой стукнуло семьдесят, не станет кидаться в контрабанду дури. Хотелось бы мне узнать, что за жизнь вела мадам Дафна в Ницце. Может, в ее прошлом обнаружатся не очень чистые дела? -- Долго она прожила в Ницце? -- спрашиваю. Преподобный, очевидно, был уже в нескольких кабельтовых от этой темы, потому что враз замолкает и рассматривает меня с крайне осуждающим видом. Но поскольку он человек вежливый, то отвечает: -- Очень долго. Точнее я сказать не могу, потому что, когда я принял этот приход пятнадцать лет назад, ее в Стингинесе не было. -- А что за человек этот Мак-Орниш? -- спрашиваю я. -- Замечательный. Я пытаюсь определить, какое место может занимать замечательный человек в иерархии людских ценностей, и временно определяю его между полным идиотом и тупицей, оставив за собой право пересмотреть это поспешное решение. -- Как миссис Мак-Геррел познакомилась с ним? -- Через меня, -- сдержанно отвечает пастор. -- Мистер Мак-Орниш возглавлял цех" на одном из городских заводов, производящих виски. Он заслуживал большего, и я горячо рекомендовал его. Он мой лучший прихожанин. -- Он холост? -- Да, Несмотря на свою внешность весельчака, он очень застенчив. Еще немного поговорив с Мак-Хапоттом, я его покидаю. Он извиняется, что не позвал супругу, но она готовит ему одно национальное шотландское блюдо, приготовление которого требует большого внимания. Прошло два часа, и я возвращаюсь на почту. Телеграмма уже там. Рыжеволосая красавица предлагает ее мне вместе со своей улыбкой за умеренную плату. Я распечатываю телеграмму и читаю: ДЕТИ МАРСЕЛЯ УЕХАЛИ НА КАНИКУЛЫ. ЖОЗЕФ СОБИРАЕТСЯ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К НИМ ЗАВТРА ЖЕЛАЮ ХОРОШО ОТДОХНУТЬ. ЖЮЛЬЕН Отойдя к столу, я прямо на формуляре переписываю телеграмму открытым текстом, что дает следующее: Грузовик принадлежит Конси. Так-так-так! Почтенные люди. Да что почтенные, некоторые даже титул имеют. А на поверку выходит блатная шайка. Старик прав: в это невозможно поверить. И он опять-таки прав, что просит дополнительные сведения. Действительно крайне важно точно выяснить роль каждого действующего лица. Я раздумываю, что делать в ближайшем будущем, и вдруг принимаю решение нанести визит вежливости Филипу Конси. Мне не нравятся шутки вроде той, которую со мной сыграли этой ночью в тупике. Почтарша мне сообщает, что он живет на Грейтфорд энд Файрльюир-стрит, дом восемнадцать. Я благодарю ее и ухожу. Сворачиваю на первую улицу направо, пересекаю Голден Тит-бридж. Сразу за Годмичплейс начинается улица, где живет Конси. Местечко спокойное, застроено двухэтажными домами. Звоню в восемнадцатый и жду, когда мне откроет лакей, но вместо этого получаю лай интерфона в нескольких сантиметрах от моих ушей: -- Кто здесь? Узнаю голос сэра Конси. -- Я бы хотел осмотреть вашу коллекцию японских эстампов, -- говорю. -- А, это вы! -- бурчит он. Не пытаясь отрицать очевидное, отвечаю, что это действительно я, и добавляю: -- Мне нужно с вами поговорить. Он нажимает на кнопку, и дверь открывается. Я вхожу в уютный холл, стены которого украшены охотничьими трофеями. Деревянная лестница. -- Поднимайтесь на второй! -- кричит сэр Конси. Поднимаюсь. На втором этаже открыта обитая дверь в спальню, изящно обтянутую синим атласом. Любовное гнездышко. В этой квартирке младший Конси наверняка развлекается с девочками. Он лежит на кровати в домашнем халате из черного бархата и читает местную газету. -- Вы совсем один! -- удивляюсь я. -- Здесь нет слуг. При моих скромных запросах мне достаточно одной приходящей домработницы. Над его глазами наклеен пластырь из-за немного обработанных мною бровей. Это напоминает клоунский грим, и я смеюсь. -- Вас это веселит? -- Угадали. Вы похожи на одного клоуна, который очень смешил меня, когда я был маленьким. -- Вы пришли сказать мне это? -- Нет. -- Тогда зачем? Его голос язвителен и скрипуч, как ржавый флюгер. -- Я пришел по поводу этой ночи -- Не понимаю. -- Сейчас объясню. Я без церемоний сажусь на его кровать, что его шокирует. Этот проходимец претендует на хорошие манеры. -- Я хочу поговорить о случае в тупике, где вы пытались раздавить меня вашим поганым грузовиком! -- Но я... -- Что вы, барон хренов? -- Это ложь! Вы меня оскорбляете и... Видели бы вы, друзья, как взбесился ваш Сан-А! Я выбрасываю вперед ногу, и мой каблук летит ему в морду. Он щелкает зубами, как крокодил, потом спрыгивает с кровати, и мы начинаем новый поединок. Он хватает настольную лампу и швыряет ее мне в витрину. Мне не удается полностью увернуться, и ее ножка срывает волосяной покров над моим правым ухом. У меня в глазах загораются искры, среди которых горит и моя звезда. Я бью его кулаком, но месье убирает голову и набрасывается на меня. Мы падаем на его кровать. Если бы кто нас увидел, то решил, что Сан-А поголубел. Однако, несмотря на то что мы катаемся по постели, между нами не происходит ничего, кроме обмена ударами. Мы сваливаемся и катимся к камину. Конси отпрыгивает в сторону, но -- вот непруха! -- стукается черепушкой о мрамор и остается неподвижным. Это ж надо: самому себя отправить в нокаут! Подождав немного и видя, что он лежит не шевелясь, я кладу руку на его халат послушать сердце. Оно бьется довольно неплохо. Я иду в ванную, мочу полотенце под струЕй холодной воды и возвращаюсь сделать ему компресс. Через несколько секунд он приходит в себя. -- Ну как, лучше? -- Голова болит! Надо думать! На макушке у него вырастает баклажан размером с мой кулак. Я помогаю бедняге лечь на кровать. -- Послушайте, -- говорит он, -- я не причастен к покушению, в котором вы меня обвиняете. Возьмите газету и прочтите на последней странице... Я читаю. На последней странице статья, посвященная угону грузовичка, принадлежащего Конси. Машину украли прошлым вечером со стройки. -- Вот видите! -- торжествует Филип. -- Кроме того, я всю ночь провел здесь в обществе двух моих друзей. Мм пили и играли в шахматы с десяти часов вечера до пяти утра. Хотите получить их свидетельские показания? Это сэр Хакачетер и лорд Хаттер... Разочарованный тон придает его голосу странные интонации. Он выглядит грустным. Слишком сильно ему досталось. А что, если он действительно невиновен? Меня опять донимает маниакальная идея Старика. -- Хотелось бы мне знать, что вы здесь ищете на самом деле, -- говорит Конси. -- Ваше поведение неестественно, месье Сан- Антонио. Я пожимаю плечами. -- В один из ближайших дней я вам все расскажу, а пока остановимся на этом. Прикладывайте компрессы и пейте аспирин. -- Вы возвращаетесь к Синтии? -- скрежещет он зубами. -- Точнее, к ее тетке. -- Скажите ей, что я хочу ее увидеть. Она мне даже не позвонила утром, чтобы узнать, как я себя чувствую. -- У нее не было времени. В замке начался пожар, а это зрелище очень отвлекает. В общем, я нисколько не продвинулся. Действительно ли грузовичок был угнан? Действительно ли Филип провел ночь со своими приятелями? Поспешность, с какой он представил свое алиби, мне не нравится. Ладно, пора возвращаться в замок блатных. Глава 13 -- Черт бы вас всех подрал! Неужели ни один из этих кретинов не говорит по-французски! Это восклицание, вылетающее из группы внимательно слушающих слуг, доказывает, что в ее середине находится доблестный Берюрье. Я подхожу ближе и вижу яростно жестикулирующего багрового Толстяка со спиннингом в руке, -- Эй, рыболов, -- окликаю я его, -- ты чего разоряешься? Он расталкивает Мейбюрна, горничную, садовника, кастеляншу, кухарку и лакея. -- Чего я разоряюсь! -- орет Жирдяй. -- Чего я разоряюсь! Ты только посмотри! И он потрясает каким-то безобразным обломком. -- Он особо прочный, -- объясняет Берю. -- Гнется, но не ломается. -- Так что случилось, Толстяк? Ты поймал кита? -- Хуже! -- Объясни. -- Представь себе, рыбачу я уже добрый час и вдруг вижу перед собой остров. Я его уже давно приметил, но думал, это мираж или у меня в голове еще не прояснилось, потому и продолжал ловить рыбку. Забрасываю крючок рядом с островом и что же вижу? Остров разевает пасть, перед которой хлебальник крокодила все равно что муравьиный, сжирает мой крючок и ныряет, высунув из воды зеленый хвост метров в двенадцать длиной, не меньше... Я обалдеваю, подсекаю, спиннинг пополам. И вот что остается у меня в руках. -- Ты пошел на рыбалку с бутылкой виски? -- подозрительно спрашиваю я. -- Естественно, -- признается Толстяк. -- Утра тут холодные даже в это время года, -- Он заводится: -- Ты чего себе воображаешь? Я клянусь, что это не так. Дай мне закончить. Чудовище, а это то самое, про которое нам рассказывали, выскакивает из воды, подняв вот такой фонтан. Поставь себя на мое место. Я разозлился... Вытаскиваю мою пушку и влепляю в него весь магазин, все восемь маслин. Эта тварь заорала, как летний лагерь, в полном составе свалившийся со скалы, и -- плюх! -- ушла под воду. Озеро бурлило, как будто это был "Тетанус" (Берюрье, очевидно, хотел сказать "Титаник"). А я остался сидеть как дурак. -- А как кто ты надеялся сидеть? -- Что? Он слишком взволнован, чтобы возмущаться. -- На поверхности озера осталась лужа крови. Готов поспорить, она еще там... Я размышляю. Или Толстяк допился до чертиков и у него начались видения, или упустил рыбу, размеры которой преувеличивает. Или, что кажется мне неправдоподобным, в озере действительно есть чудовище. -- Я обязательно должен вытащить эту тварь! -- говорит он. -- Представляешь себе: рыбешка в двадцать метров длиной! Я хлопаю его по руке. -- Успокойся, приятель. Ты сможешь пугать этой сказкой внуков. -- Но у меня нет детей! -- жалуется Берю. -- Ты еще успеешь их сделать, раз специализируешься на монстрах. Он щелкает пальцами. -- Кстати, о детях. Я должен тебе рассказать... Он поистине mehqwepo`el! -- Возвращаясь с рыбалки, я замечаю, что у меня совсем не осталось виски... -- Ну и?.. -- Подхожу к маленькому домику на холме над озером. Не знаю, замечал ты его или нет. -- Замечал, дальше что? -- Стучу в дверь, и знаешь, кто мне открывает? Глэдис из Монружа, бывшая путана, которую я знал, когда работал в бригаде нравов. Я узнаю ее, она меня, мы стоим и пялимся друг на друга. Тогда я вспомнил, что она шотландка. Она вернулась на родину, когда подработала деньжонок, и вышла замуж за некоего Рэда О'Паффа, бывшего служащего рыбохраны. Ну, мы поговорили, вспомнили прошлое. Глэдис тут дохнет от скуки, бредит Парижем. По ее словам, свежий воздух и тростники не заменят берегов Марны. Как я понял, с тоски она хлещет по-черному. Если бы я долго жил вдали от Парижа, то тоже запил бы... Кстати, -- говорит он, меняя тему, -- что насчет пожара? -- Погасили. Мне кажется, твоя идея была... -- Светлой? -- шутит он. -- Да. Дерьмо всегда прячут в пепел. -- Чего будем делать теперь? -- Собирать чемоданы. -- Возвращаемся во Францию! -- ликует он. -- Я -- да, а ты -- нет... -- Что?! От этого трубного рева потолок нашей комнаты сразу покрывается трещинами. (Я забыл вам сказать, что за разговором мы вернулись к себе.) -- Успокойся, я всего на день или два. -- В Париж? -- Нет, в Ниццу. А ты в это время спрячешься где-нибудь неподалеку и будешь следить за милой компанией. -- А где мне спрятаться? -- В гостинице мамаши Мак-Хантин, например. Он качает своей головой довольного рогоносца. -- Нет, я предпочитаю остановиться у Глэдис. Ты же знаешь, Сан- А, по-английски я ни бум-бум, а мне нужно с кем-нибудь общаться. -- Помнится, ты довольно успешно общался с мадам Мак-Хантин. -- Это верно, -- припоминает он. -- Но если я поселюсь здесь, это не помешает мне сходить к ней сыграть соло на чулочных подвязках, если захочется. Я останавливаю полет его мысли: -- Живи где хочешь, но мне нужна серьезная работа. Я вернусь, как только управлюсь... -- А меня оставляешь в стране, где водятся морские чудовища, а бандиты живут в замках! Это нечестно, Сан-А. -- Кстати, -- бросаю я, -- говорил тут по телефону со Стариком и упомянул о твоем продвижении. Он отнесся к этому очень благожелательно. -- Клянешься? -- Твоей головой! Это придает ему сил. За время меньшее, чем требуется телезрителю, чтобы выключить телевизор, когда обьявлена передача о газовой промышленности, мы собираем наши вещи и прощаемся с хозяйками. Я ссылаюсь на то, что должен вести переговоры о заключении контракта на экранизацию написанной мной биографии Робеспьера. Дамы встречают новость с достоинством, флегматичностью и большим самообладанием. Я благодарю их за гостеприимство, говорю "до скорого", целую pswjh и отчаливаю. По дороге я высаживаю моего "слугу" у тропинки, ведущей к дому мадам О'Пафф, и советую: -- Будь осторожен и смотри в оба! А я скоро вернусь. Быстро я принял решение, а? Ваш любимый Сан-Антонио всегда доверяет своему чутью. Если ты полицейский, то надо следовать своим внутренним побуждениям. Они ведут к успеху. Так вот, выйдя от сэра Конси, я рассудил следующим образом: "Мой маленький Сан- Антонио, что тебя больше всего удивляет в этой истории?" Изучив проблему, я ответил себе прямо: "Поведение старухи Дафны". Семидесятилетние парализованные леди, возглавляющие банды, существуют только в романах моего старого друга Джеймса Хедли Чейза. Так вот, продолжая свой тет-а-тет с самим собой, я говорю: "Ты тут возишься с шотландскими призраками, а ключ к разгадке наверняка находится в Ницце". И вот я еду. В аэропорту Глазго я узнаю, что рейс на Париж будет через два часа. Чтобы убить время, иду в буфет выпить пару стаканчиков скотча, а чтобы его сэкономить, звоню Старику. -- Лечу в Ниццу, -- сообщаю я. -- Что? Появилось что-то новое? -- Может быть, но пока я предпочитаю вам ничего не рассказывать, господин директор. Вы можете попросить ребят из ниццкой полиции навести справки о Дафне Мак-Геррел? Мне бы хотелось узнать, где и как она жила, с кем водила знакомство, ну и так далее. Смех Старика. -- Мой добрый друг, я отдал соответствующие инструкции уже сорок восемь часов назад. Снимаю шляпу! Лысый знает свою работу. -- И что же? -- На юге потихоньку работают, но рапорта я пока не получил. Во сколько вы будете в Орли? -- Часам к четырем дня. -- Я забронирую вам место в первом же самолете, вылетающем в Ниццу. Там вас встретит комиссар Фернейбранка. Расследование поручено ему. -- Отлично. -- Берюрье с вами? -- Я оставил его следить за этими милягами. -- Вы правы. До скорого. Я вешаю трубку и прошу еще на пару пальцев виски у барменши, с которой флиртую до отлета самолета. Глава 14 Я однажды уже встречался с комиссаром Фернейбранка на национальном совещании старших офицеров полиции. Приземлившись в Ницце, я его не вижу. Прохожу в зал ожидания и замечаю его сидящим в кресле: нога на ногу, торс прямой, голова слегка наклонена, в зубах спичка. Он невысокий, коренастый, от анисовки у него уже начинает отрастать живот, кожа смуглая, волосы, как у индейца, а нос похож на нескладную картошку. -- Эй, коллега! Он протягивает мне руку: -- Вы приехали из Шотландии, как мне сказали? -- Еще утром я играл дуэт на волынке с одной миленькой xnrk`mdnwjni. Он хлопает меня по спине: -- Вы все такой же! -- Все больше и больше, -- отвечаю. -- Это составляет мой шарм. -- Самолет не вызвал у вас жажду? -- Еще какую! -- А мне больше хочется пить, когда я его жду, чем когда лечу сам. Мы идем пропустить по стаканчику. Фернейбранка не спешит заговорить о деле. Он считает, что в восемь вечера о работе надо забыть. -- Придете к нам поужинать? Моя жена приготовила бараньи ножки и хороший рыбный суп. Они вылечат вас от шотландской кухни. Я принимаю приглашение. Мы сидим в столовой мадам Фернейбранка и ни слова не говорим о Мак-Геррелах. Из окна кухни я вижу пятьдесят квадратных сантиметров Средиземного моря, составляющего особую гордость моего коллеги. Он мне показывает его так, будто море принадлежит ему. Вы не можете себе представить, как хорошо я себя чувствую. В этом запахе шафрана, чеснока, анисовки и оливкового масла жизнь приобретает совсем другие краски. Поющий акцент хозяев дома звучит сладкой музыкой для моих уставших ушей. -- Ну, -- говорю я, садясь перед супницей, из которой идет такой запах, что от него потекли бы слюнки даже у соляного столба, -- можно сказать, что я счастлив. Фернейбранка разражается бесконечным смехом. -- Итак, -- спрашиваю я, принимаясь за суп, -- что вы скажете о нашей клиентке? -- Вы хотите поговорить о ней прямо сейчас? -- Простите, но я увяз в этом деле, время поджимает и... -- Ладно, ладно... Фернейбранка не любит, когда его подгоняют в работе. Он шумно втягивает в себя ложку супу и с полным ртом начинает рассказ: -- В течение пятидесяти лет семейство Мак-Геррелов владеет домом на Променад-дез-Англе. Шикарный такой домина в стиле рококо, очень английский. Восемнадцать лет назад миссис Мак- Геррел обосновалась в нем, как думали, навсегда. Она была больной и очень деспотичной особой. Скупая, как все шотландцы. У нее была всего одна служанка, занимавшаяся всем домом, в котором хозяйка занимала одну или две комнаты, а в остальных держала мебель под чехлами... Он замолкает, чтобы проглотить вторую ложку, потом отхлебывает провансальского розового. Его плохое настроение испарилось. Южанин не может быть не в духе, когда разговаривает. Я ожидаю продолжения и получаю его. -- Соседи еще помнят эту старую скрягу, которую служанка катала в кресле на колесиках по приморским бульварам. Кажется, у нее была трость, и когда она злилась, то била ею служанку через плечо. Людей это возмущало. Я не жалею, что приехал. Ловлю сладкий акцент коллеги, и мои мысли начинают проясняться. -- А потом? -- подгоняю его я. -- Потом к ней приехала девушка. Ее племянница, бедная сиротка. И знаете, что выкинула старуха? -- Нет. -- Уволила служанку. Она приютила у себя племянницу, чтобы сэкономить на жалованье. Вот жлобина! Теперь уже бедняжечка вела хозяйство и катала кресло. Ее тетка бить не решалась, зато постоянно изводила жалобами, унижала, оскорбляла... Люди говорят, s девочки постоянно были слезы на глазах. Да, совсем забыл. Ее имя Синтия. Не очень католическое, но все равно красивое... Я даю ему доесть суп, выпить очередной стаканчик розового и куснуть натертую чесноком баранью ножку. Дыхание моего коллеги вызывает в памяти окрестности дешевого ресторана в обеденное время. Мадам Фернейбранка, у которой сердце большое, как гостиничная перина, и чувствительное, как ноги почтальона, который надел слишком маленькие носки, плачет в свою тарелку. Как это печально: юная золотоволосая девушка толкает кресло- каталку противной старухи, похожей на злую колдунью. Есть от чего сжаться сердцу южанки. -- Дальше? -- подгоняю я. -- Ну, девчонка стала красивой девушкой с округлостями, как у капота "ланчии". -- О, Казимир! -- возмущается мадам Фернейбранка, шокированная смелостью сравнения, а может, и из зависти, потому что ее собственные молочные пакеты похожи на спущенные пляжные матрасы. Фернейбранка игриво смеется. -- А потом в один прекрасный день мамаша Мак-Геррел улетела к себе на родину. Кажется, ее племянник погиб в Африке и ей пришлось заняться делами. Довольно короткое молчание. -- Как это грустно, -- заключает хозяйка дома. -- Отлично, Ферней, -- говорю я, -- вы сделали полный обзор положения. А теперь, если не возражаете, перейдем к деталям... -- Может быть, лучше перейти к бараньей ноге? -- шутит он. -- Одно другому не мешает. Мадам, ваш рыбный суп просто божествен. Она воркует: -- О, господин комиссар, мне очень приятно. Довольная, она подает такое ароматное блюдо, что у меня сводит кишки. -- Какие детали? -- возвращается мой коллега к нашим баранам (точнее, овцам). -- С кем старуха общалась в Ницце? -- Ни с кем, кроме своего врача. -- Вы узнали имя и адрес этого эскулапа? Он достает бумажник и вынимает листок бумаги, покрытый заметками -- Доктор Гратфиг, улица Гра-дю-Бид... -- Зато Синтия должна была иметь кучу знакомых. Она наверняка училась, имела товарищей, общалась с торговцами. -- Не особо. Когда она приехала, ей было четырнадцать лет. Вместо того чтобы отдать девочку в лицей, старуха записала ее на заочные курсы, чтобы обучение оставалось английским. У Синтии была тяжелая жизнь: служанка, сиделка, да еще и учеба в одиночку. Она общалась только с местными коммерсантами. Вот все, что мне может сообщить Фернейбранка. Это немало. Теперь я лучше разбираюсь в пружинах дела. -- Скажите, Казимир, Мак-Геррелы по-прежнему владеют своим домом? -- Да, по-прежнему. -- Они его сдали? -- Нет, стоит закрытый. -- Для скупердяев это означает потерю неплохого источника доходов, а? -- Да, верно. Мы заканчиваем ужин, разговаривая совсем о другом. Казимир мне рассказывает последний марсельский анекдот. Я знаю его уже лет двадцать, но смеюсь, чтобы доставить ему удовольствие. Чтобы не остаться в долгу, я рассказываю ему анекдот про голубого, который пришел к психиатру. Он его не понимает, но, чтобы dnqr`bhr| мне удовольствие, ухохатывается. Мы прикончили три бутылки розового и пребываем в легкой эйфории, когда я вдруг заявляю: -- Ну ладно, пора за работу! Фернейбранка хлопает себя по ляжкам: -- Ха-ха! Очень смешно. На такие хохмы способны только парижане. Поскольку я встаю из-за стола с совершенно серьезным видом, он перестает смеяться. -- Вы куда? -- К Мак-Геррелам, мой добрый друг. -- Но... -- Да? -- Я же вам сказал, что там уже два года никто не живет! -- Ну и хорошо, значит, путь свободен. -- Как вы собираетесь войти в дом? -- Вообще-то через дверь, если замок не очень сложный. Пауза. -- Хотите пойти со мной? -- Но... Но... Он смотрит на свою жену, на пустую бутылку и на мое обаятельное улыбающееся лицо. Мои методы его ошарашивают. -- В такое время! -- На юге я предпочитаю работать в ночной прохладе. Пойдемте со мной, коллега Всю ответственность я беру на себя. Он следует за мной. Большой дом покрашен охрой, но очень давно, и на фасаде заметны следы струй дождя Балконы заржавели, сад запущен. Только две пальмы сохраняют дому вид летней резиденции По моей просьбе Ферней заехал в комиссариат за отмычкой. Ворота мы открываем без труда. -- Слушайте, Сан-Антонио, -- шепчет Ферней, которому явно не по себе, пока мы идем по аллее, -- то, что мы делаем, незаконно. -- Зачем же тогда быть представителем закона, если не иметь возможности хоть изредка нарушать его? -- возражаю я. Пока до него доходит, мы тоже доходим -- до крыльца. Несколько попыток, и дверь открывается. Нам в нос бьет запах плесени и нежилого помещения. -- Попытаемся найти рубильник, -- говорю. -- А вы хотите включить свет? -- беспокоится Фернейбранка. -- Владельцы находятся за две тысячи километров отсюда, так что меня удивит, если они увидят свет... Освещая себе путь фонариком, я иду в кладовку, нахожу рубильник, поднимаю рычаг. Вспыхивает свет. Довольно удручающее зрелище. Обои отслоились, потолки в трещинах, лепные украшения крошатся, повсюду паутина. Мы осматриваем комнаты одну за другой. Прямо замок Дрыхнущей Красотки. Кресла под чехлами, кровати и столы накрыты покрывалами. В этом есть что-то похоронное... -- Эге, -- шепчет мой друг, -- хорошенький кошмарчик, а? -- Да, неплохой, -- соглашаюсь я. Мы обходим оба этажа, открывая все двери, включая те, что от шкафов, и те, что ведут в туалеты. -- Скажите, -- вдруг спрашивает Казимир, -- а что конкретно вы ищете? -- Не знаю, -- серьезно отвечаю я, -- именно поэтому обыск так увлекателен. Мы спускаемся в погреб. Классическое подвальное помещение: котел системы отопления, винный погреб, чулан. Котел полностью проржавел, угля почти не осталось. В винном погребе мы находим rnk|jn пустые бутылки и ящики. В чулане хранятся садовые инструменты, такие же ржавые, как котел. Фернейбранка недоволен. Он собирался поиграть с приятелями в белот, а вместо этого приходится торчать в заброшенной вилле, пропахшей плесенью. Знаменитый столичный коллега начинает действовать ему на нервы. -- Не очень-то мы продвинулись, -- усмехается он. В тот момент, когда он усталым голосом произносит эти пророческие слова, между моих ног пробегает крыса, да так быстро, что я не успеваю шарахнуть ее каблуком. -- Поганая тварь! -- ворчит мой коллега. -- Но откуда она вылезла? -- Отсюда. Я показываю на дыру в полу погреба. Странно, крысиная нора находится не в стене, а в самой середине цементного пола. Я беру какой-то прут, валяющийся рядом, и сую его в дыру. Прут опускается вертикально на добрый метр, прежде чем остановиться. Я поворачиваюсь к Фернею. Король анисовки уже не смеется. Он смущен. -- Что это значит? -- спрашивает он. -- Сейчас увидим. Я копаюсь в инструментах и нахожу лом. Вставляю его конец в крысиную нору и с силой нажимаю. Под моим ботинком громко хрустит цемент. -- Вы ничего не замечаете, Казимир? -- спрашивай) я знаменитого полицейского Лазурного берега. -- Замечаю, -- отвечает он. -- В некоторых местах цемент отличается от остального. Он со вздохом берет мотыгу и помогает мне рыть. Через пять минут мы снимаем пиджаки, через десять закатываем рукава, через пятнадцать начинаем плевать на ладони, а через двадцать снимаем цементную корку толщиной сантиметров в тридцать. Расширить дыру уже проще. Этот слой цемента клали люди, имевшие весьма слабые представления о строительном деле. Слишком много песка. Когда бьешь по цементу, он крошится или отлетает кусками. Мы снимаем больше квадратного метра. С нас льет пот, будто мы только что из сауны. -- Отличное средство для пищеварения! -- брюзжит Фернейбранка. Мы откладываем лом и мотыгу и беремся за лопаты. Мои руки горят, но меня воодушевляет непонятная сила. Я рою изо всех сил и устанавливаю рекорд для Лазурного берега, где лопаты служат рабочим главным образом как подпорки. Полчаса усилий. Фернейбранка не выдерживает. -- Ой, мамочка! -- стонет он, садясь на ящик. -- Вы меня совсем выжали, коллега. Я впервые рою землю не в саду, а в погребе. Я ничего не отвечаю, потому что достиг цели. Эта цель -- скрюченный скелет, на котором еще сохранились куски тряпок, которые были платьем. -- Взгляните-ка, Казимир... Он подходит, наклоняется и присвистывает. -- Это вы и рассчитывали найти? -- Пока не начал копать, нет. Меня привело сюда шестое чувство, оно мне подсказывало что-то в этом духе. -- Вы догадываетесь, кто это может быть? -- Ну... Я указываю на Казимира и, наклонившись к скелету, объявляю: -- Позвольте вам представить комиссара Казимира Фернейбранка, миссис Мак-Геррел. Глава 15 Доктор Гратфиг -- крайне занятой человек, специалист по ревматизму. Это высокий тощий брюнет, веселый, как цветная фотография живодерни, носит очки в черной черепаховой оправе и имеет озабоченный вид, обычно свидетельствующий или о неприятностях в семейной жизни, или о больной печени. На нашу просьбу прийти он откликается без восторга. Осмотрев скелет, кивает: -- Я совершенно уверен, что это моя бывшая пациентка. Я прекрасно знаю деформацию ее нижних конечностей, равно как и искривление позвоночника. Я видел достаточно много ее рентгеновских снимков, чтобы быть абсолютно уверенным. Некоторые из них хранятся у меня до сих пор. Фернейбранка отпускает шутку: -- Если бы вы проявили немного терпения, доктор, то вам не пришлось бы делать эти снимки снаружи. Вот он, ее скелет, снимай не хочу. Это ни у кого не вызывает улыбки, особенно у врача. Мы выходим на свежий воздух, и я прошу доктора зайти с нами в соседнее бистро, чтобы поговорить в более подходящем месте, чем этот погреб-кладбище. Он заставляет себя упрашивать, но в конце концов соглашается. Сидя перед большим стаканом минералки, он отвечает на наши вопросы. -- Вы практически единственный человек в Ницце, хорошо знавший Дафну Мак-Геррел, доктор. Что за человек она была? -- Она много страдала. Ее характер был таким же искривленным, как и ее ноги! Кроме того, будучи шотландкой, она являлась самой прижимистой из всех моих пациенток. Выплачивала мой гонорар с шестимесячным опозданием и с вечным брюзжанием, но при этом требовала к себе особого внимания. Представляете себе этот тип людей? -- Представляю. А ее племянница? Док снимает очки и протирает их крохотным кусочком замши. -- Очаровательная девушка, которой досталась роль несчастной сиротки. Мадам Мак-Геррел относилась к ней скорее как к прислуге, а не как к родственнице. -- Расскажите мне о ней. Мое сердце сильно бьется. Из нас троих я, несомненно, могу рассказать о Синтии больше всего. -- Она была доброй, милой, послушной... кроме разве что в конце. Мне показалось, в ее поведении появилось бунтарство. Видно, рабство у тетки стало для нее совершенно невыносимым. Однажды она меня попросила (тайком, разумеется) прописать старухе снотворное, потому что та не давала ей покоя даже по ночам. -- Вы это сделали? -- Да, и с тем большей охотой, что больная действительно нуждалась в нем. Она страшно страдала от ревматических болей... -- Синтия ни с кем не общалась? -- Насколько мне известно, нет. Я никогда не видел в их доме никого постороннего. -- Может быть, вы встречали Синтию с кем-нибудь в другом месте? -- Нет, Он вдруг замолкает, и я понимаю, что у него мелькнула какая- то мысль. -- Вы о чем-то вспомнили, доктор? -- любезно настаиваю я. -- Действительно. -- Я вас слушаю. -- Дело в том... -- Речь идет об очень важном деле. Совершено уже два убийства, и ваш долг рассказать мне все... -- Ну что ж, представьте себе, что однажды вечером, скорее даже ночью, когда мы с женой возвращались от друзей из Каина, я заметил девушку на улице. -- Сколько могло быть времени? -- Часа два ночи. -- Где она была? -- Она выходила в обществе мужчины из ночного бара "Золотая дудка", довольно сомнительной репутации. -- Вы уверены, что это была именно она? -- Тем более уверен, что она меня узнала и спряталась за своего спутника. -- Как он выглядел? Врач пожимает плечами. -- Я не успел его рассмотреть. Я так удивился, встретив эту девушку в такое время в подобном месте... Однако мне кажется, это был довольно молодой и довольно высокий парень... Я позволяю себе похлопать его по согнутому плечу, так велика моя радость. -- Вы оказали полиции большую услугу, доктор. Спасибо! -- Это здесь, -- говорит мне Фернейбранка, показывая пальцем на низкую дверь, к которой надо спуститься по четырем ступенькам. Изнутри доносятся звуки музыки и шум голосов. Светящаяся вывеска над дверью изображает стилизованную дудку, над которой идут неоновые буквы: "Золотая". -- Что это за заведение? -- Пфф, не более сомнительное, чем многие другие. Здесь есть всего понемножку: туристы, местная "веселая" молодежь... Он показывает на ряд из примерно пятидесяти мотоциклов, выстроившихся у стены заведения. -- А блатные? -- Тоже, но ведут себя тихо. Мы заходим. В этой норе так накурено, что в нее не согласился бы войти ни один шахтер даже за месячное жалование. Из проигрывателя рвется истеричная музыка. На танцевальной дорожке, размером чуть больше почтовой марки, трутся друг о дружку несколько парочек, нашептывая обещания, которые тут же начинают выполнять. У стойки толпа. Несколько типов расступаются, давая нам дорогу. По-моему, комиссара здесь хорошо знают. Бармен, длинный лысый мужик с большим носом, подмигивает ему. -- Приветствую, господин комиссар. Какой приятный сюрприз... Вам, как обычно, маленький стаканчик? Фернейбранка краснеет из-за присутствия рядом знаменитого Сан- Антонио, которого воспринимает как сурового пуританина. -- Точно, -- отвечает Казимир и делает знак бармену. -- Мы можем поговорить, Виктор? Виктор без радости кивает. Должно быть, он постукивает, скорее даже стучит вовсю, но не на публике же. Он наливает нам два стаканчика и подходит, скребя затылок. -- Да? Я достаю из кармана водительские права Синтии, которые сохранил у себя после гоп-стопа Толстяка, и показываю на фотку: -- Вы знаете эту девушку? Виктор кивает своей физией термита-туберкулезника. -- Ага, вроде бы знаю, но уже давно ее тут не видел. -- Расскажите нам немного. -- О чем? -- О том, как она себя вела, когда заходила в "Дудку"... Он j`w`er головой: -- Странная киска. Пришла как-то вечером совсем одна, села за столик в глубине зала и заказала виски. Она была похожа на лань, вырвавшуюся из загона. Выпила, закрыв глаза, закашлялась, потом расплатилась и ушла. Все заняло каких-то три минуты. -- А потом? -- Она вернулась на следующий вечер. На этот раз сидела дольше и выпила два скотча. Ребята пытались ее снять, пригласить потанцевать, но она им не отвечала. Это стало у нее привычкой. Малышка приходила каждый день. Когда в десять вечера, когда в час, а То и позже... По-разному. Еще бы, черт возьми! Она дожидалась, пока заснет старуха. Для этого она и просила у Гратфига снотворное для тетушки Дафны. Она задыхалась в своей тюрьме, и "Дудка" стала для нее отдушиной. -- Продолжайте, старина, вы очень увлекательно рассказываете. -- Правда? -- жалко улыбается бармен, бросая на меня взгляд, кривой, как штопор. -- Считайте это официальным заявлением. -- Так вот, через некоторое время ее закадрил один малый. -- Кто? -- Пфф, один бывший актеришка, без особых талантов. Продулся в казино и с тех пор промышлял по маленькой... -- Что вы подразумеваете под "промышлял"? Бармен косится на Фернейбранка. Мой коллега подбадривает его кивком, и тогда парень засовывает в ноздрю палец. -- Он работал с наркотой? -- Я понял, что да, -- уклоняется он от прямого ответа. Звенья цепочки соединяются одно с другим со скоростью, превышающей световую. -- Как его заглавие? -- Ну, вы знаете... Фернейбранка раздраженно прищелкивает языком. -- Колись, сынок, -- сухо советует он, -- тебе не впервой. -- Его звали Стив Марроу. -- Это его настоящее имя? -- Думаю, да. А вообще я с его свидетельства о рождении ксерокс не снимал. -- Где он здесь кантовался? -- В гостинице "Приморская сосна". -- И вы говорите, он соблазнил малышку? -- В два счета, может, потому, что тоже был англичанином. Эта девочка была такой строгой, что не отвечала даже тем парням, которые заговаривали с ней вежливо, а в его объятия упала, так сказать, как перезревший плод с ветки. -- Красивая метафора. Что дальше? -- Дальше ничего... Они какое-то время продолжали встречаться, а потом исчезли. Я осушаю свой стакан. -- Налейте-ка нам по новой, мой славный Виктор, и выпейте с нами. -- В какой гостинице вы собираетесь остановиться? -- вдруг беспокоится Фернейбранка, когда мы выходим из "Золотой дудки", выпив в ней немало стаканчиков. Говорит он с трудом. Его язык явно хочет обскакать полет мысли. -- Думаю, -- отвечаю я, -- что мне прекрасно подойдет гостиница "Приморская сосна". Глава 16 Стоит темная шотландская ночь, экономно расходующая свет звезд, когда я останавливаю свою шикарную "бентли" недалеко от дома, в котором живет мамаша О'Пафф. На лугу клонится под ветром трава, ухают совы, вокруг озера квакают лягушки. Справа на горизонте, как мощная крепость, возвышается массивный силуэт Стингинес Кастла. Меня бы нисколько не удивило, если бы по этой равнине прошло привидение. Действительно странный уголок. Бывшая путанка из Монружа живет в жалком старом домишке, открытом всем сквознякам. Стекла в нем в трещинах и заклеены бумагой, что придает жилищу еще более жалкий вид. Я складываю руки рупором и замогильным голосом зову: -- Берю! Никого! Я свищу, стучу в дверь, в стекла, в ставни -- все напрасно. Спорю на что хотите, Берю и Глэдис нализались виски. Я толкаю дверь, и она с удивительной покорностью распахивается, как студенческая демонстрация перед полицейской машиной. Бледный свет звезд позволяет мне различить посреди комнаты светлую массу. Я включаю свет и вижу Глэдис, развалившуюся на полу. Ее голова лежит прямо на разошедшихся досках, одна рука вытянута, юбки задрались, рот широко открыт. Эта почтенная жрица любви сильно изменилась. При той роже, что у нее сейчас, ей только и оставалось, что уехать в Шотландию. На мой взгляд, ей бы следовало забраться куда-нибудь посевернее, в Исландию или в Берингов пролив, потому что теперь она совершенно непригодна к употреблению. Ее морда, покрытая фиолетовыми прыщами, распухла, волосы, которые она больше не красит, похожи на парик гвардейца эпохи Луи Шестнадцатого. Это -- пьянчужка во всей ее омерзительности. Она храпит, как работающий бульдозер. Я зычным голосом зову: -- Берю! Потом в надежде привести этого алкаша в чувство кричу: -- Старшего инспектора Берюрье к телефону! Ноль. Я осматриваю хибару. На это не требуется много времени, так как в ней лишь две жалкие комнатушки. Толстяка там нет, однако на куче ящиков я замечаю его чемодан. Хижина провоняла копченой селедкой, табаком и старой резиновой обувью. Я возвращаюсь к лежащей на полу даме и деликатно трогаю ее мыском ботинка. -- Мадам Глэдис, вас не затруднит очнуться на пару секунд? Мне нужно с вами поговорить. Хренушки! Баба продолжает храпеть. Тогда доблестный комиссар Сан-Антонио берет за ручку ведро и идет к ближайшему колодцу за водой. Ледяной душ -- это лучший способ приводить пьяных в чувство. Она фыркает, чихает, открывает один глаз и начинает изрыгать ругательства. -- Уже лучше, Глэдис? -- справляюсь я любезным тоном. Ее мутный глаз тяжело смотрит на меня. Я поднимаю ее за блузку и прислоняю к стене, но ее голова падает на грудь. -- Где Берюрье? -- спрашиваю я. Мамаша О'Пафф издает несколько нечленораздельных звуков, затем последовательно называет меня сукиным сыном (из чего я делаю вывод, что она намерена в самое ближайшее время усыновить меня), заячьим дерьмом (я не имею ничего против этих милых зверьков и их экскрементов), свежеиспеченным педерастом (слова "свежеиспеченный" напоминает что-то такое здоровое и кулинарное, что сглаживает оскорбительный смысл второй части определения) и импотентом (это ее право, поскольку у меня никогда не хватит lsfeqrb` доказать ей обратное). Я принимаю наилучшее решение, то есть иду набрать еще одно ведро воды и с самым что ни на есть спокойным видом выплескиваю половину ей в портрет. Новые фырканья, новый кашель, новая порция ругательств, еще более изощренных, чем предыдущие. Знаменитый Сан-Антонио на время откладывает в сторону изысканную вежливость, делающую его в некотором смысле Кольбером полиции. -- Слушай, Глэдис, -- перебиваю я ее, -- если ты не ответишь на мои вопросы, я буду лить тебе в морду воду до тех пор, пока не опустеет колодец. Ты меня понимаешь? В подтверждение слов я выплескиваю на нее часть того, что осталось в ведре. -- О'кей, дорогая? -- Чего тебе от меня надо, падаль ходячая? -- спрашивает наконец знакомая Толстяка. -- Моего друга Берюрье, который у тебя жил. -- Я его не видела... -- Врешь. Если будешь врать, тебя посадят в тюрягу, где не будет виски, и ты подохнешь от жажды. Кроме того, в твоей камере, куколка, будет полно летучих мышей и тараканов! -- Ты друг Берю, -- бросает она на французском. -- Ты француз... Вы все крикуны и трепачи. Она замолкает и вдруг начинает плакать, как фонтаны Рон-Пуэна на Елисейских Полях. -- Ах, черт бы меня подрал, на кой черт я уехала из Монружа? Чтобы подыхать от виски в этой проклятой стране? Я тронут, как школьник. -- Ну, мамаша, не надо, у каждого своя жизнь. Сплошное счастье в цветах производят только в Голливуде, и оно продолжается час тридцать пять на киноэкране, Я спрашиваю, где Берю? Она продолжает выплакивать скотч, но отвечает сквозь слезы: -- Я вам сказала, что он не возвращался. Он пообедал здесь в полдень, ушел и не вернулся... -- Вы знаете, куда он пошел? -- Нет. Я спросила, а он мне ответил: "Профессиональный секрет". Свинья паршивая! -- Полагаю, он вам сказал, что вернется к ужину? -- Конечно! Он привез из города холодного цыпленка и пару бутылок скотча... -- Вы пили, дожидаясь его? -- Да. -- Вы никого не видели? -- Видела. Я навостряю уши. -- Кого? -- Днем, когда этот мерзкий легаш только что отвалил, пришел какой-то тип и спросил некоего Сан-Антонио. -- Да? -- Говорю же я вам, француз хренов! -- Ну и что? -- Я ему ответила, что не знаю такого, и это святая правда, не знаю я никакого Сан-Антонио. А вы его знаете? -- Никто никого не знает, -- наставительно и уклончиво отвечаю я. -- Что было дальше? -- Я думала, этот парень меня задушит. Он был белым, как мертвец, и скрипел зубами. -- Вы его не знаете? -- Я часто видела его вместе с девушкой из Стингинес Кастла. Молодой аристократ с противной мордой и пластырем на бровях. Сэр Конси! Нет никаких сомнений, меня искал жених Синтии. Как он узнал, что Берю находится у мамаши Глэдис? Я допустил ошибку, оставив моего друга здесь. Эти мерзавцы запаниковали и схватили его. В замке не поверили в мой отъезд. Черт! Мой Берю! Не могли же его убить, когда его назначение было почти в кармане! Это придает мне сил. -- После этого визита вы больше никого не видели, Глэдис? -- Нет. -- Точно? -- Говорю же тебе, сопляк! Она снова заводится и клянется, что, если я буду сомневаться в ее словах, она сунет меня носом в ту часть своего тела, которую я считаю совершенно непригодной для употребления и которую не облагородит даже присутствие в ней моего носа. Я оставляю отставную шлюху в одиночестве и прыгаю в мою похожую на катафалк "бентли". На колокольне церкви отбивают полночь -- час преступлений, когда я звоню в дверь сэра Конси. -- Хелло! -- слышится из переговорного устройства голос унылого аристократа. -- Это Сан-Антонио. Вопль. Дверь открывается, я поднимаюсь до лестнице На площадке вырисовывается прямоугольник света Сын баронета ждет меня. Он в смокинге Когда я подхожу, мужской голос кричит по-английски: -- Нет, Фил, держите себя в руках! Но парень уже не может удержать себя в руках и бросается на меня. Вам не кажется, что этого многовато? Это стало традиционным, как все в Англии: едва мы встречаемся, сразу завязываем драку. Он начинает с удара, нацеленного в мои фамильные драгоценности, но я успеваю встать боком, отчего зарабатываю здоровенный синячище на ляжке; за этим следует серия хуков. Я шатаюсь, отступаю, падаю, а когда пытаюсь подняться, эта гнида с гербом отвешивает мне удар ботинком в челюсть. -- Фил, прошу вас, это же нечестно, -- наставительно говорит голос. Сквозь туман я успеваю заметить элегантного молодого человека с благородной внешностью, сидящего в кресле, закинув ногу на ногу. Сэр Конси не обращает на замечание никакого внимания. Он снова бьет меня ногой. У меня такое чувство, что я провожу уик-энд во взбесившейся бетономешалке. Удары сыплются на меня со всех сторон. Бац! Бум! Шмяк! Я пытаюсь отбиваться, но град ударов достает незащищенные места. Высокий элегантный молодой человек встает. Сэр Конси, утомившись, останавливается. Я вдыхаю три литра кислорода и решаю сыграть свою партитуру. Каждому свой черед, верно7 Я начинаю резким ударом толовой. Он Ловит мой кумпол брюхом и валится на пол. Будучи более честным, чем он, я не бью его, пока он лежит. Я даже простираю любезность до того, что помогаю ему встать, схватив за галстук-бабочку. Чтобы взяться крепче, я поворачиваю запястье, и сын баронета задыхается. -- Сволочь! -- кричу я. -- Подлюка! Он пытается отбиваться, но я уже не чувствую его ударов Мощным толчком я швыряю его к стене. Войдя в соприкосновение со qremni, сэр Конси издает "хааа". Я подхожу. Он выдохся, но пытается пойти мне навстречу Однако я встречаю его четырнадцатью ударами, нанесенными со всей силой и точностью. Молодой человек из хорошей семьи в нокауте падает на ковер. Я тихонько массирую костяшки пальцев и выполняю несколько гимнастических упражнений. -- Великолепно, -- оценивает зритель. Он кланяется и называет мне свое заглавие: --