Жюль Руа. Штурман --------------------------------------------------------------- Перевод с французского В. Козовово издательство "прогресс" Москва 1961 OCR: Павел Нудельман --------------------------------------------------------------- Доколе вы будете налегать на че-ловека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся. Псалом 61, 4 Господи! пред Тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от Тебя. Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих,--и того нет у меня. Псалом 37, 10, 11 Когда штурман увидел, что земля надвигается, было слишком поздно. У него уже не оставалось времени вспомнить, что следует согнуть ноги в коленях, втянуть голову в плечи и сжаться в комок. Он почти упал на пятки, и парашют протащил его метров двадцать по мягкой земле. Штурман поднялся не сразу. Какое-то время -- ми-нуту или больше, пока бешено колотилось сердце,-- он переводил дыхание, распростертый на борозде, уткнув лицо в длинные влажные листья. Потом открыл глаза, встал и огляделся. Его окружала ночь, но горизонт был объят огромным заревом, и. временами в густом красно-ватом дыму взмывали к небу языки пламени. В обсту-пившей его тишине штурман испытывал непривычное ощущение одиночества, свободы и полной отрешен-ности. Он стряхнул землю, налипшую па ладонях, и вытер их о брюки; потом провел пальцами по лбу и удивился, что лоб взмок от пота; он снял шлем и су-нул его за пояс, под куртку. Штурман повернулся спиной к пылающему гори-зонту. Теперь он заметил, что стоит на свекловичном поле. Он нажал замок привязных ремней, и они сполз-ли к его ногам. Он сразу почувствовал облегчение. Купол парашюта превратился в груду белой материи, пахнущую тальком; прежде всего следовало избавиться от него, чтобы не вызывать подозрений. Штурман обмотал купол шелковыми стропами -- парашют оказал-ся словно в ранце. Но закопать его было нечем. Только сейчас штурман подумал, что даже не знает, в какой части Европы он приземлился. Он выбросился из само-лета в самый критический момент. Но когда именно это произошло? Он никак не мог вспомнить. После того как были сброшены бомбы. Но через сколько вре-мени? Память ничего не могла ему подсказать. Зарево, которое он наблюдал на горизонте,--это, конечно, пы-лающий Дуйсбург; наверное, самолет был сбит истре-бителем или зениткой. Штурман придавил коленом парашют, который вы-давал его; мыслей не было. Просто он был счастлив, что остался жив, и сейчас это было главное: ощущение собственной безопасности, безмерная и беспричинная уверенность, что все будет хорошо, какое-то внутрен-нее ликование, несущее ему доселе не испытанную ра-дость. Он только что ускользнул от смерти и был невре-дим--руки и ноги целы и ни одного ранения; болели только пятки и крестец -- от удара при приземлении. Теперь он подумал, что и остальные тоже должны были выброситься: бомбардир и радист -- следом за ним, че-рез передний люк, хвостовой стрелок--из своей пуле-метной турели, а башенный стрелок и бортмеханик-- через задний люк. Но сам пилот обычно не успевал даже пристегнуть парашют. Штурман прислушался. Ни звука. Быть может, его товарищи в этот момент, так же как и он, понемногу возвращаются к. жизни и, уткнувшись носом в листья кормовой свеклы, предаются размышлениям. Издалека донеслось гудение самолетов: он уловил вибрацию мо-торов, работающих недостаточно синхронно. Судя по всему, это были замыкающие звенья той тысячи само-летов, что бомбила Дуйсбург. Но не слышно было зе-ниток, не видно скрещенных лучей прожекторов. Из су-мерек вынырнул самолет и пролетел над штурманом. Он шел, вероятно, на высоте каких-нибудь трех-пяти тысяч футов. Внезапно штурман вскочил на ноги. Све-тились бортовые огни, самолет был четырехмоторный. Случившееся- представилось ему вдруг с отчетливой ясностью: все произошло недалеко от базы --они столкнулись с другим бомбардировщиком. Раздался треск, самолет качнуло; штурманский планшет завибрировал в тот самый момент, когда он опустил на него каран-даш. Члены экипажа включили внутреннюю связь, а стрелок помоложе спросил, что случилось. Командир спокойно ответил: "Приготовиться к прыжку". Привыч-ным движением штурман сложил карты, но перед тем, как спрятать их в сумку, пожал плечами. Он надел парашют и застегнул на груди привязные ремни; по-том откинул сиденье, и воздух через люк хлынул в кабину. Пилот крикнул: "Прыгайте!" Штурман не мог даже вспомнить, испытывал ли он страх. Каждый раз при мысли, что ему, быть может, придется прыгать с парашютом, холодок пробегал у него по спине; но когда этот момент наконец наступил, у штурмана уже не было времени раздумывать. Либо это, либо смерть -- самолет с минуты на минуту мог взорваться. Штурман даже не подумал, на какой высоте летит самолет,-- успеет ли раскрыться и распуститься парашют. Он выдернул, как полагалось, шнур внут-ренней связи -- тяжелый бронзовый штепсель мог раз-мозжить ему голову -- и, как предусматривала инструк-ция, выбросился первым. Ему помнилось, что при этом он закричал, -вернее, простонал. Как только ветер от-бросил его назад и он оторвался от самолета, он нащу-пал правой рукой вытяжное кольцо и дернул с такой силой, что, казалось, оборвал его; но купол раскрылся почти в то же мгновение. Падение резко замедлилось, и он повис во мраке на стропах; его раскачивало все меньше и меньше. Он перестал стонать. Появилась уте-шительная мысль, что он спасен. Он забыл, что земля совсем рядом и что он может вывихнуть лодыжку при приземлении. Штурман вновь повернулся лицом к огненному за-реву, которое принял сначала за горящий Дуйсбург. Теперь языки пламени стали меньше. Время от вре-мени снопы искр взмывали к небу: должно быть, взры-вались оставшиеся пулеметные патроны, потому что -- сомнения теперь не было -- горел самолет; или даже два самолета. А ведь штурман тоже мог сейчас поджариваться там, среди этой груды железа. Однако он жив и стоит на свекловичном поле. Но остальные? Мо-жет быть, они не успели выброситься? Может быть, самолет взорвался в воздухе? Он сунул руку за голе-нище -- во время полетов он прятал там портсигар. Потом поискал в другом сапоге, в карманах. Напрасно. Возможно, он оставил его на планшете. Он попытался представить штурманскую кабину в момент, когда про-изошло столкновение. На большой проекционной карте не было ничего, кроме карандаша, резинки и навига-ционной линейки. Зеленые сигналы подрагивали на экране над картой, и альтиметр показывал тысячу пять-сот футов; стрелка скоростей стояла на ста восьмиде-сяти милях. Наверное, портсигар выскользнул в тот момент, когда штурман вниз головой бросился в ночь. "Тем хуже",--сказал он себе. Он машинально поша-рил у себя под ногами, словно портсигар каким-то чу-дом мог там оказаться, потом ткнул ногой парашют -- мягкий, молочного цвета ком, похожий на кучу гряз-ного белья, оставленного прачке,-- и зашагал наугад. Свекловичное поле оказалось невелико. Бормоча себе под нос, штурман свернул по тропинке налево. "Господи,--шептал он,--господи..." Вот и он прошел через испытание. Вот и он выбросился с парашютом и получит право носить на рукаве золотую нашивку: так отмечают тех, кого прыжок с самолета спас от смерти. Но что же с товарищами? Все ли они погибли? Неужели из всего экипажа уцелел только он? В таком случав убедительная ли это причина, чтобы освободить его от участия в боевых операциях и перевести в инструк-торы? "Конечно, нет,--подумал он.--Штурманы слиш-ком нужны". И потом он еще не налетал достаточно, чтобы его избавили от обязанности служить мишенью неприятельским зенитчикам. Вместе с этой последней операцией он участвовал тол&ко в двадцати двух выле-тах. Его будут держать в резерве, пока не потребуется штурман в какой-нибудь другой экипаж. Почва под ногами стала тверже, и штурман вышел на асфальтированную дорожку; он увидел перед собой изгородь, щипец крыши и железную решетку. Он толк-нул калитку; она была не заперта. Прежде чем войти, он прислушался. Собачьего лая не слышно. В таких до-мах собаки спят внутри, на мягких шерстяных подстил-ках. Он вошел в сад, зашагал по дорожке, усыпанной гравием, и, подойдя к крыльцу, отыскал кнопку звон-ка--у калитки он ее не обнаружил. Нажал на кнопку, и ему почудилось, что весь дом наполнился звоном. Почти в то же мгновение; на втором этаже зажегся свет -- он просачивался сквозь щели, оставленные што-рами затемнения; потом свет погас. Раскрылось окно, и женский голос немного испуганно спросил: -- What is it? 1 -- Airman,--ответил штурман. И добавил:--RAF crew2. -- British? 3 -- спросила женщина. -- French4. -- Что с вами случилось? -- повторила женщина по-французски почти без акцента. Штурман облегченно вздохнул. Он плохо говорил по-английски, а поскольку связь с землей поддержи-вали радист и пилот, не было особой нужды совершен-ствоваться в языке, словарь и синтаксис которого он плохо усваивал. -- Я прыгнул с парашютом. -- О! -- воскликнула женщина.-- I'm going5. "Повезло,-- подумал штурман.-- Мне всегда везет. Наткнулся на единственный дом, где говорят по-фран-цузски". Свет просачивался теперь из окна первого эта-жа, но дверь все не открывали, и штурман вдруг по-чувствовал, что продрог. Он возвращался к жизни, и всякие мелочи снова начинали его донимать. Он опять стал рыться в карманах, отыскивая портсигар, но в это время щелкнул отпираемый замок. -- Войдите,-- сказала женщина. Сначала он не разглядел ее лица -- она поверну-лась спиной к свету. Перед камином, где дотлевал ' Что случилось? (англ.) 2 Летчик. Экипаж Британских военно-воздушных сил (англ.). 3 Англичанин? (англ.) 4 Француз (англ.). 5 Иду (англ.), уголь у стояла обитая красный плюшем кушетка, а по обе стороны от нее -- кожаные кресла. Это, по-види-мому, была гостиная; тут стояли еще несколько столи-ков и стульев в стиле барокко; широкие портьеры, та-кие же красные, как кушетка, спускались до самого пола. На стене висела репродукция детского портрета работы Рубенса: выпуклый лоб, розовые щеки, на ле-вой щеке ямочка, а под белокурыми волосами, стяну-тыми к затылку скандинавским чепчиком, потонувшие в голубизне глаза, которые, казалось, неотступно гля-дели на штурмана. -- Авария?--спросила женщина, выговаривая это слово на английский манер. -- Столкновение,-- ответил штурман и, сжав кула-ки, ударил ими друг о друга. -- Ох! -- вырвалось у женщины. Она побледнела.-- Много убитых? -- I don't know. I have seen a big fire'. -- Я тоже,-- сказала женщина.-- В той стороне, где аэродром, все небо было в огне. Стараясь выказать уважение хозяевам, штурман по-рой говорил по-английски, правда лишь в том случае, когда знал, что в доме понимают и по-французски -- как будто он выполнял некий обряд учтивости. Но если ему отвечали по-английски, он терялся и с тру-дом находил нужные олова. -- Я вас побеспокоил, -- сказал он. -- Простите.Теперь он взглянул на женщину. В своем светло-зеленом халате она казалась совсем маленькой и то и дело отбрасывала назад растрепавшиеся волосы. --Мой муж тоже служит в RAF. Он в графстве Суссекс. Он взглянул на нее:. - Летчик? - Intelligence-officer - Отличная профессия,--улыбнулся штурман. - Я приготовлю вам чаю,-- сказала женщина и вышла. 1 Не знаю. Я видал большое пламя (англ.). а Офицер разведки (англ.). Штурман тяжело опустился на кушетку и протянул ладони к дотлевающим углям. Мысли покинули его. Он был теперь точно зверь, который ушел от охот-ничьего выстрела и переводит дух у себя в норе. Удары сердца уже не казались ему такими оглушительными, по все его существо было охвачено глубочайшим изум-лением, точно ему предстояло, возродившись к жизни, заново узнавать мир. Сейчас мир для него ограничи-вался этим домом, где пятна света выхватывали из мрака детали непривычно мирной картины: еще теплая гостиная, женщина в ночном халатике, что ушла на кухню приготовить чай и скоро вернется, камин, согревавший его пальцы, и обитая плюшем кушетка, на ко-торую он положил руку. Все дышало таким покоем! А его товарищи, может быть, все еще горят в пламени, обглодавшем металл и землю в воронке на месте паде-ния самолета. Но сознавали ли они тогда, что именно произошло? Когда самолет треснул, точно сухое дерево под ударом дровосека, штурман понял, что все кон-чено. Он ожидал, что перед ним в одно мгновение про-мелькнет вся его прошедшая жизнь, но пришло только чувство страха, от которого все внутри оборвалось. Он сложил карты и дернул шторку из плотной материи, отделявшую его от кабины пилота. Именно в этот мо-мент раздался голос хвостового стрелка: "Что де-лать?" Пилот ответил не сразу, и какое-то время штур-ману были видны лишь широкие подошвы его летных сапог, подрагивающие в ремнях педалей, и руки, сжимающие мальтийский полукрест штурвала. Тогда штурман нагнулся, чтобы открыть аварийный люк, и ледяной ветер хлестнул его по лицу. Потом--преду-смотренный порядок действий был именно таков -- он вытащил из своей кабины парашют и пристегнул его к двум карабинам подвесных ремней. Да, он подумал, что все конечно. Должно быть, в ночной темноте их задел какой-то самолет и четырехмоторная машина ви-брировала, перед тем как развалиться. "Приготовьтесь к прыжку!"--произнес наконец пилот. И несколько се-кунд спустя: "Прыгайте!" Штурман шагнул через люк и тряхнул за плечо сержанта-бомбардира. "Прыгаем!" Но на лице бомбардира он прочел только огромное изумление. Штурман кивнул на черный провал люка и, поскольку ему предписывалось прыгать первым, сел, свесив ноги в пустоту. Именно тогда он отключил внутреннюю связь, как рекомендовали при обучении прыж-кам с самолета, и скользнул вниз. Может быть, он по-терял несколько секунд? Может, он виноват в смерти товарища? Парашют царапнул по краю люка. Молодая женщина вернулась с подносом. Да, штур-ман только сейчас заметил, что она молода. Наверное, она причесалась и подкрасила губы. Во всяком случае, ему так показалось, а вспомнить, как она выглядела, когда он вошел, он не мог. Женщина поставила чашки и чайник на стол. -- С молоком? -- спросила она. -- Спасибо. Теперь он глядел на нее так, точно она была пер-вым человеком, которого он встретил после воскреше-ния. Ее хрупкие плечи выступали под халатиком из грубошерстной ткани, а если прикоснуться к ним, они наверняка оказались- бы нежными и теплыми, как и маленькие груди, которые смутно угадывались под тканью. У нее были темные волосы и немного широковатое лицо с ничем не примечательным ртом и вздернутым носом, а под не выщипанными бровями в голу-бых и прозрачных глазах, казалось, светится целый мир. До чего же неловко он вел себя до сих пор! -- Мне надо бы позвонить на базу,--сказал он, -- Здесь есть телефон. Соединить вас? -- Пожалуйста,--ответил он с облегчением. -- Пейте пока чай. Женщина направилась в угол гостиной. На книж-ной полке стоял телефон. Штурман поднес чашку к гу-бам и отхлебнул глоток обжигающего чая. -- Кого позвать? -- спросила женщина. -- Кого?--Он задумался.--Видимо, intelligence-officer. Ожидая соединения, женщина улыбаясь смотрела на него. Он встал и подошел к ней, она в это время от-вечала в трубку. В зеркальце, висевшем на стене, он увидел свое лицо, но не узнал себя. У человека в зерка-ле были следы грязи на лбу, поцарапанный нос, но главное -- какой-то необычный взгляд, будто под при-мятыми шлемом волосами светились два пронизанных солнцем глубоких озера. Женщина передала ему трубку. -- Говорит лейтенант Рипо из экипажа капитана Шампаня,-- сказал он.-- Я прыгнул с парашютом и на-хожусь недалеко от базы. У телефона был француз -- помощник начальника штаба. Рипо мало знал его. Он был из тех парней, кого служба в разведке сделала немногословными и скрыт-ными. -- Где вы находитесь? -- Одну секунду,-- сказал штурман и прикрыл труб-ку ладонью.-- Какой дать адрес? -- спросил он у жен-щины. -- Вэндон-Эли, 27, Саусфилд. Он повторил адрес офицеру, а его рука, соскользнув с трубки, завладела рукой женщины. -- Я говорю с вами оттуда,-- продолжал он. -- Вы ранены? -- спросил его офицер. -- Нет. Но я хотел бы знать, что с экипажем. Последовало короткое молчание. -- Пока вы единственный, кто остался в .живых. Я пошлю за вами машину. Штурман повесил трубку, не выпуская руки жен-щины. Он снова взглянул на нее и, приблизив к ней лицо, взял ее вторую руку. -- Что с вами? -- спросила женщина. -- Ничего,--сказал он.--Я единственный, кто остался в живых. Внешне он был не уродливее других, но боязнь быть отвергнутым делала его робким с женщинами. В отно-шениях с ними красота и уродство значили так мало! Но обычно, прежде чем отважиться на такой поступок, как сейчас, ему нужно было преодолеть несколько эта-пов. А тут, спустя каких-нибудь пять минут, он с решимостью, которую и сам не мог объяснить, берет не-знакомку за руку. Еще чудесней было то, что женщина не отнимала руки. Их встреча и на самом деле была не из обычных. Когда он притянул ее к себе, женщина отвела гла-за. Она едва доставала ему до плеча, но он накло-нился, так что его подбородок оказался на уровне ее груди, а губы почти касались шеи. Штурман вдохнул слабый запах кожи -- он слегка отдавал лавандой и фиалкой, но прежде всего это был всепокоряющий и нежный аромат жизни. Он закрыл глаза. Женщина молчала. Она не только не пыталась высвободиться, но все сильнее сжимала руки штурмана. И всех этих ни-чем не заменимых сокровищ он чуть было не лишился, а шесть его товарищей по экипажу распрощались с ними навеки. Он уже не помнил лица женщины, кото-рое плохо разглядел в темноте. В ней не было ничего такого, что могло бы потрясти мужчину и вызвать чув-ство более сильное, чем простая привязанность какого-нибудь председателя небольшой акционерной компании, ставшего во время войны intelligence-officer. Но для штурмана все было по-другому. Он возвратился из пы-лающего Дуйсбурга после шестичасового полета. Он су-мел переиграть зенитную артиллерию и истребителей, но не смог помешать пилоту столкнуться с другим са-молетом. Он шевельнул головой и услышал, как бьется сердце женщины: удары были учащенные и глухие -- так же билось его сердце, когда он пришел в себя на свекло-вичном поле, а на горизонте полыхало пламя. Вот-вот прогудит машина с базы, и ему придется покинуть этот дом, это чужое сердце, что стучит рядом с его ухом, и вернуться к большим аэродромным помещениям, к ба-ракам, выкрашенным в черный цвет, в свою конуру, формой напоминающую срезанную бочку, а когда най-дут для него экипаж, прокладывать новые маршруты по навигационной карте. Сколько других мужчин, при-жавшись к другим женщинам, вдыхают в эту минуту последнее, что им осталось от жизни? Он мягко высвободился. -- Простите,-- сказал он. -- Вы ранены! -- воскликнула женщина, взглянув на него. -- Пустяки,-- ответил штурман, проведя ладонью по носу.-- Простая царапина. Я ее только сейчас за-метил. Я и не чувствую ее. -- Хотите, я протру ее спиртом? -- Не стоит. -- Тогда пейте чай. А то он остынет. Большими глотками штурман допил чашку. Без са-хара чай казался горьким, это чай военной поры, но он сохранял свой аромат, тогда как на базе чай был похож на отвар пырея. -- Еще чашку? Он уже напряженно вслушивался, стараясь разли-чить легкий шорох шин, но казалось, тишина, объяв-шая ночь, будет длиться вечно. У него возникло иску-шение увлечь женщину на кушетку, под мягкий свет лампы. "Будет ли она сопротивляться?" -- спросил он себя. Но тотчас прогнал эту мысль, почувствовав вне-запный стыд. "Не слишком торопись,-- сказал он себе.-- Не все сразу". Сейчас, после пережитой им катастро-фы, он испытывал легкое убаюкивающее опьянение от того, что вел себя так непринужденно в незнакомом доме, рядом с женщиной, чей сон он. нарушил. "Это от тишины..." -- подумал он. Вся его жизнь была одним за-тянувшимся воплем, который одна смерть могла обо-рвать. Под не умолкающий грохот, подобный шуму во-допада, он с максимальной точностью рассчитывал ско-рость, время и расстояние. Ошибись он -- и он бросил бы свой экипаж навстречу тысяче опасностей, подсте-регающих тех, кто отклонялся от верного курса. Ти-шина смущала штурмана, и, держа в руке пустую чаш-ку, он не знал, что ему делать. -- Вы устали? Вам нужно бы прилечь. -- Нет,-- сказал он.-- Сейчас подъедет машина. Ночь для меня еще не кончилась. Если я сделаю пе-редышку, я не смогу продержаться. А тогда... Он не договорил. -- Вы верите, что эта война когда-нибудь кончит-ся? -- спросил он. -- Говорят, что скоро. -- Это говорят уже давно. Он снова машинально порылся в карманах, по-том поискал за голенищами. -- Вы что-то потеряли? -- Портсигар. Наверное, выпал где-то в поле. -- Если хотите, я попрошу поискать его завтра,-- сказала женщина. -- О, это ни к чему. Я отдал бы все портсигары на свете... Он снова не договорил. Он хотел сказать: "Все порт-сигары на свете не стоят того, что я испытываю здесь..." Автомобильный гудок заставил его вздрогнуть. Почти в ту же минуту в дверь постучали. -- Не спешите,-- сказал штурман.-- Они подождут. Он сжал ладонями лицо женщины. Свет падал те-перь издали на это лицо, иштурман мог лучше раз-глядеть выступающие скулы, глаза -- должно быть, та-кого же цвета море после шторма,-- маленький, ничем не примечательный рот, вздернутый нос и слабый под-бородок. "И только-то",--подумалось ему. Он коснулся губами ее щеки около рта, потом легонько оттолкнул женщину и шагнул к дверям. -- До скорого свидания? -- сказала она. Он не ответил. Женщина услышала, как он говорит с кем-то на улице. Дверцы хлопнули, и машина тро-нулась. II Машина остановилась у бараков intelligence [Служба разведки (англ.)], когда прошло уже немало времени, с тех пор как приземлился последний самолет их группы. На площадке не было грузовиков, развозивших экипажи с летного поля. В светлом прямоугольнике двери возникали массивные силуэты. Штурман тоже толкнул дверь, и на него обрушился шум голосов и яркий свет ламп, висящих над столами в большом прокуренном помещении. Потом наступила внезапная тишина, и, заметив группу поджидавших его офицеров, штурман выдавил из себя улыбку. При его появлении они прервали разговор и подошли к нему. Ничто не принуждало штурмана улыбаться, просто он считал, что так будет легче и он не выдаст своих чувств. Сначала он обменялся рукопожатиями, потом командир авиабазы начал задавать вопросы, и кольцо офицеров сомкнулось у него за спиной. -- Вы знаете, как все произошло? -- Я ничего не понял,-- ответил штурман. -- Вы не слышали, о чем говорили в самолете пе-ред катастрофой? -- Я отключил внутреннюю связь, хотел спокойно сложить карты и записать последние наблюдения. Я только слышал удар. -- Сильный? -- Это было похоже на... Похоже на треск падаю-щего дерева. -- Что же вы тогда сделали? -- Я включил внутреннюю связь. И услышал голос хвостового стрелка -- он спрашивал, что делать. Пилот спокойно ответил: "Приготовьтесь к прыжку". Потом, через несколько секунд... -- Через сколько? -- Через три-четыре. Пилот скомандовал: "Прыгай-те". Я открыл люк, предупредил бомбардира и бро-сился вниз. -- Вы что-нибудь заметили в воздухе? -- спросил командир базы после небольшой паузы. -- По всему небу -- самолеты, и больше ничего. Он не решился рассказать, как приземлился на свекловичном поле и потерял портсигар. В нем все словно заледенело. Эти вопросы заставили его заново пережить каждую минуту драмы. Значит, все это было так страшно? Но События разворачивались столь стре-мительно, что у него просто не было времени подумать, представить себе, что происходит, или хотя бы выбрать наименьшую опасность. -- Вам повезло,--сказал командир базы.--Поздрав-ляю вас. Благодарю. И сразу штурман-лейтенант Рипо почувствовал себя свободным. Даже не отдав чести, он повернулся спи-ной к офицерам и, как обычно после возвращения из полета, направился к грубо сколоченной деревянной не-крашеной стойке, где маленькие официантки разливали в чашки чай. Из экипажей двух самолетов, столкнув-шихся при возвращении из Дуйсбурга, он единствен-ный уцелел. Но это лучше, чем остаться вместе со всем экипажем на черной доске, с которой intelligence-officer один за другим стирал номера возвращающихся самолетов и имена их командиров. В этот вечер стерли также номера двух разбившихся самолетов, потому что уже знали об их судьбе, и в сводке они не упомина-лись среди отсутствующих. Теперь они вернулись на свою базу. -- Чертов Рипо, везет же тебе! Штурман обернулся. Пилот, прозванный Адмира-лом, потому что начинал службу во флоте, притянул его за шею и потрепал по затылку. -- Чаю не надо,--бросил Адмирал официанткам.-- Рому. Хороши девки,-- сказал он на ухо штурману,-- если бы не я, и не подумали бы предложить тебе рому. Наверное, берегут для своих красавчиков. Глотай-ка,-- сказал он, протягивая штурману стакан. -- Закрой гла-за и -- хоп! Расскажешь потом. Штурман повиновался. От встречи с товарищем, от шума звучавших вокруг него голосов, среди которого он снова почувствовал себя таким, как все, от обжи-гающего спирта и острых приправ блаженное тепло разлилось по всему его телу. Это было возвращение к людям. Глядя на него маленькими, как у куницы, глазками, светящимися радостью на широком багровом лице, Адмирал продолжал сжимать ему затылок своей лапой. -- Ты мне делаешь больно. -- Ну и прекрасно, идиот! -- сказал Адмирал, раз-жимая руку.--Тебе могло быть так больно, что ты и не почувствовал бы моих объятий, а я... -- Что ты? -- Представляешь мою рожу, когда мне сказали бы про тебя? -- Спасибо,-- сказал штурман.-- Но не преувеличи-вай. Ты и сейчас не красавец. Лоб Адмирала пересекал чудовищный шрам, иду-щий к макушке и терявшийся в волосах. -- Брось,-- сказал Адмирал, проводя рукой по гла-зам.-- А все-таки я нравлюсь. Ну как, тебе лучше? -- спросил он. --Да. Все прошло. Штурман чувствовал такую легкость в ногах и сердце, что почти забыл о пережитом. Ему казалось, что дурной сон исчез и он вдруг очутился па солнечном пляже. "Нет, невозможно,-- сказал он себе,--это скоро вернется..." -- Ты не допил. Кончай! -- скомандовал Адмирал. Он снова повиновался. На этот раз ром вызвал у него гримасу, но .горячие волны опять всколыхнули все внутри. -- Ты получишь право носить на левой руке золо-той парашютик,-- сказал Адмирал. -- Ты веришь, что он золотой? -- Конечно, нет. Золотом с парашютистами не рас-плачиваются. Но во всяком случае, девочки будут то- бой восхищаться. Да, скажи,-- поинтересовался он,-- где ты приземлился? -- На свекловичном поле. И не мог понять, где я. Я решил, что нас сбили около Дуйсбурга. Адмирал расхохотался. -- И ты сказал себе: "Все кончено. Не видать мне больше рожи командира базы". И страдал от этого, признайся. А потом? -- Потом я сориентировался. -- Тебя пустили в дом? -- Ну да, пустили. Одним словом... -- Что "одним словом"? Ты что-то от меня скры-ваешь! --вскричал Адмирал.--Женщина? -- Идиот! -- поспешно оборвал его штурман.-- Уго-стили чаем, я позвонил, и за мной приехали. Уж очень боялись, что я не вернусь. Штурманы дорого ценятся. Что делал бы без них экипаж? -- Клянусь тебе,-- сказал Адмирал,-- мы не такие уж прохвосты. Я сразу о тебе подумал. Еще вчера ве-чером я видел тебя в баре. И не мог поверить, что для тебя все кончено; а потом узнал, что ты цел и невре-дим. Тогда я призвал ребят в свидетели: "Этот чертов Рипо всегда выйдет сухим из воды". Ведь так?--до-бавил он, награждая штурмана дружескими тумаками. -- Ладно, -- сказал штурман. -- Проводи меня. Я пой-ду спать. -- Где твой велосипед? -- спросил Адмирал, когда они вышли. -- Черт с ним, с велосипедом,-- ответил штур-ман.--Мне нужно пройтись. Они пошли вдоль ограды аэродрома, миновали кон-трольно-пропускной пункт, где часовые теснились во-круг печурки, и вышли на шоссе, откуда тропинка вела к маленьким домикам. Ночная сырость пронизывала до костей. Они ускорили шаг, кровь в жилах побежала быстрее, и они согрелись. Небо было пасмурное. Штур-ман по временам поглядывал вверх, надеясь отыскать какую-нибудь звезду, но ночь поглотила их все. Справа на пламенеющем небе вырисовывались стволы буков. -- В Дуйсбурге,-- сказал Адмирал,-- было поярче. Ты видел? -- Да. Я мог бы там остаться. -- Но не остался. А хотел бы? -- Нет. Они подошли к городку летчиков, где под сенью ду-бовой рощи, сейчас едва различимой во мраке, стояли домики из листового железа. -- Спокойной ночи,--сказал штурман. Они пожали друг другу руки, и Адмирал отпра-вился к себе. "До чего же мы все стали бесчувствен-ными,--подумал штурман.--Он хочет, чтобы я вер-нулся в свою комнату и отдохнул, и оставляет меня одного, точно это самый обыкновенный вечер. Ему и в голову не приходит, что, прежде чем лечь в постель, мне нужно немного поболтать с ним. А ведь он..." Штурман был искренне привязан к Адмиралу, да и Адмирал в этот вечер ради него покинул свой экипаж. Обычно летчики одного самолета всюду ходили вместе молчаливой компанией. Так люди забывали о стычках во время полета, о вспышках раздражительности, о рез-ких словах, которыми они порой обменивались в ми-крофон. Опасность миновала, они становились мягче, и каждый приписывал другому заслуги в успехе опера-ции. На земле они со смехом вспоминали о том, что в небе вызывало столкновения, и дружеская непринуж-денность снимала всякие различия в положении и зва-нии. Теперь штурман остался один, он словно оси-ротел, но его бросило в дрожь при мысли, что он мог разделить участь товарищей. Значит, ни бомбардир, ни хвостовой стрелок не успели выброситься с парашю-том. Должно быть, самолет развалился сразу же после того, как выпрыгнул штурман. Но тогда почему он не слышал грохота взрыва? "Как треск падающего дере-ва..." Может, потому, что как раз в эту секунду его рванул раскрывающийся парашют и мысль о спасении заставила его на минуту позабыть обо всем на свете. Он толкнул дверь своего домика и тут вдруг вспом-нил о незнакомке с Вэндон-Эли. Он даже не спросил, как ее зовут, но не жалел об этом. Ведь так ему будет казаться, что это лицо, склонившееся над ним в глу-бокой ночи, только пригрезилось, когда он лежал, за-рывшись носом и ладонями в свекольную ботву. Что значило имя? Имя ничего не добавило бы. Знай он ее имя, он, быть может, не решился бы обнять эту жен-щину с такой нежностью. Нет, нежность не то слово. Вовсе не нежность была в этом объятии, но дикая не-укротимость животного, у которого одно чувство сме-няет другое без всякого перехода. Ускользнув от смерти, он тут же ринулся в жизнь. Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время запахивала на груди, малень-кие ноги в домашних туфлях, ее сонное лицо, растре-панные волосы. Должно быть, она совсем молоденькая, и ей так трудно было не закрыть снова глаза, не по-грузиться в сон, который нарушил настойчивый звонок. А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой высоте над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета, когда штурман был уверен в маршруте, он позволял себе минутный отдых и старался представить, какие сны видят мужчины и женщины в спящих селениях, над которыми пролетал самолет. Склонившись в тусклом свете над своими на-вигационными линейками, картами и компасом, он ду-мал о том, что люди на земле в ночном мраке пре-даются любви, и каждый раз испытывал горькое чув-ство от сознания того, что втянут в какое-то дело, которое лишает его всех других радостей, кроме од-ной -- достигнуть цели точно в назначенную минуту или наверстать время, упущенное из-за встречного вет-ра. Уже два года он был отрезан от семьи, и никакая другая привязанность не согревала его душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться. Вся предшествующая жизнь представлялась. ему навсегда отошедшей юностью, образы которой дви-гались в зыбкой и обманчивой дымке сновидения. С войной он вступил в иную пору своей жизни, где чувствовал себя беззащитным перед лицом всякого рода врагов -- как внутренних, так и внешних, и не было у него иного прибежища, кроме товарищества. Не то чтобы он не искал любви. Где-то в глубине его души любовь продолжала жить, подобно скрытой ране или неутоленной жажде. Порою мысль о ней вы-зывала у него вспышку жестокой иронии или же приступ меланхолии, овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он не желал прибегать к тем приемам, которыми пользова-лись товарищи, обольщая девушек в барах и добиваясь мимолетных свиданий, где они пускали на ветер все, в чем штурман видел смысл встречи мужчины и жен-щины. И все же он испытывал неясное сожаление, словно упустил что-то. Быть может, все дело было в том, что он плохо знал английский язык? Ведь как бы правильно ни говорила по-французски эта женщи-на, между ними всегда будет существовать барьер -- трудность выразить себя так, чтобы понял другой, и старание избежать различных словесных тонкостей. Он помешал угли, еще тлевшие в печке, которую вечером обычно растапливал дневальный, и подбросил в нее полный совок. Потом вдруг почувствовал страш-ную усталость и, не раздеваясь, растянулся на по-стели. Тишина близящейся к утру ночи сразу обсту-пила его, и он невольно застонал, снова настигнутый мыслью обо всем происшедшем. Значит, он положил карандаш на столик в тот самый момент, когда само-лет затрещал. Он дернул шторку, отделявшую его от пилота, и, хотя давно был готов к этому, с тех пор, как посвятил себя профессии, которая могла привести толь-ко к одному -- к смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то же мгнове-ние он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он скользил по свекловичному полю, и не-знакомая женщина склонялась над ним. "Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на пламя, озарявшее гори-зонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли дождя, струились слезы. Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца угощали пивом. Товарищи и даже ко-мандиры эскадрилий хлопали его по плечу, произно-сили одни и те же горячие поздравления, а губы их мучительно кривились, и это было сильнее всяких слов. Да, он вернулся к ним издалека. Говоря точнее, с ру-бежа смерти, и каждый из них, видя его в живых, ис-пытывал изумление. Летчики свыклись со смертельным риском, но не с реальностью смерти. Смерть оставалась для них по-нятием метафизическим. Если бы они реально предста-вили ее себе, они не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали, что, углубляясь во мраке неба в распо-ложение врага, они могут быть сбиты огнем зениток или истребителей. Они слышали о столкновениях в воз-духе, а иногда случались аварии при взлете: четырех-моторные самолеты, нагруженные тысячами литров горючего, врезались в купы деревьев, горели и взрыва-.лись вместе с бомбами. Но при этом смерть ассоцииро-валась с простым вычеркиванием из списка. Люди исчезали, вот и все. Сначала номер самолета и фами-лия командира целый вечер оставались на доске выле-тов, и каждый, кто возвращался, бросал на них сочув-ственный и понимающий взгляд. Смерть -- это для дру-гих. Затем имена не вернувшихся исчезали с доски. Вольнонаемные торопились упаковать их вещи, чтобы, наклеив этикетки, отнести на специальный склад. Ка-кое-то время о погибших еще помнили, потом каждо-дневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только идиоты могли называть это жизнью. Скорее это было похоже на каторгу, где неви-димые и безжалостные надсмотрщики расправлялись с провинившимися и отстающими. Никто из тех, что уже рухнули в пылающий костер, не вернулся, но, в конце концов, это, по-видимому, было не более ужасно, чем вся их жизнь. Каждый вечер летчики вскакивали по тревоге, повинуясь приказу громкоговорителя, ревущего в каждом бараке, и готовились к полету. В двух слу-чаях из трех вылет отменялся из-за погоды. По курсу или над целью оказывались слишком густые скопления облаков, подняться на большую высоту самолеты не могли из-за своего груза, а при плохой видимости лег-ко было врезаться в хвост передней машины. Штурман чуть было не погиб при таком столкнове-нии. Он почти онемел от ужаса. Он прыгнул с пара-шютом, а весь экипаж его самолета сгорел недалеко от аэродрома. Обломки дымились еще и на следующий день. Среди обуглившихся тел можно было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового стрелка в его искореженной турели. Люди из специаль-ных команд положили их в гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священ-ник осенил крестным знамением покрывающие гробы трехцветные полотнища. У штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах --происходящее имело для него еще сугубо личный смысл, и каждому хоте-лось расспросить его обо всем. Но никто ни о чем не спрашивал. Скорбное выражение губ заменяло разговор по душам. На другой день штурман хотел было излиться Ад-миралу. -- Ладно,-- прервал его тот.-- Взгляни-ка сюда.-- II он показал на свой шрам.--Воспоминания прибереги для внуков, если они у тебя будут. Словно мстя за навязанное ему молчание, штурман не стал рассказывать и об остальном: о встрече с не-знакомой женщиной. Это касалось только его. И была еще одна причина. В ответ ребята заулыбались бы, словно говоря: "Вот видишь, нет худа без добра". Штурман уже испытывал желание снова побывать в доме 27 по Вэндон-Эли. Поселок Саусфилд, затеряв-шийся, словно звездочка в галактике, среди бесконеч-ного множества английских коттеджей, с их подстри-женными газонами, с коньками на шиферных или цвет-ных черепичных крышах, с почтовыми ящиками, кото-рым не страшна любая непогода, расположен был все-го в шести километрах от базы. Адрес штурман помнил, но позвонить туда не решался. Товарищи стали бы рас-спрашивать его -- ведь он никогда никому не звонил -- и догадались бы, что он что-то скрывает от них. Он ограничился тем, что сел на велосипед и отправился на место своего приземления поискать портсигар. Из-за этого портсигара штурмана мучили угрызе-ния совести. Он сказал незнакомке, что отдал бы все портсигары на свете... А ведь этот гладкий серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как давно это было! Их роман не имел продолжения: началась война, и все оборвалось. Быть Может, когда-нибудь все свои воспоминания, в том числе и эту ночь у незнакомки, он принесет в дар какой-ни-будь другой женщине. "Что это за потребность попусту болтать и говорить то, что не имеет никакого смыс-ла..." -- укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно, что он как бы воспользовался для своих целей смертью товарищей. "Я единственный, кто остался в живых",-- сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла она вырвать их у того, кто должен был в эту минуту гореть в огне? Он воспользовался смертью ре-бят, чтобы показаться интересным, вызвать жалость и добиться у нее успеха. "Рипо,-- сказал он себе,-- ты мне противен". Он ча-сто так призывал себя в свидетели, обращаясь к себе по фамилии. Это поддерживало его в трудные минуты. Например, когда его упрекали в высокомерии, прини-мая его скрытность и сдержанность за презрение, или когда он узнавал, как глупо и злобно переиначивались некоторые его слова: "Рипо, ты прав. Пусть говорят..." Или когда кто-то из начальства упрекал его в том, что, критикуя методы инструктажа, он подает дурной пример молодым штурманам: "Рипо, не уступай". Он был спокоен, когда слышал в себе этот одобрительный голос. Он шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было известно, что он ведет свое происхождение от целой дина-стии упрямых, строптивых, не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных тяже-лым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за это. Мать часто говорила ему: "Ты другой..." Она хотела сказать, что он образован-ней своего отца и деда. Но он не считал это компли-ментом. Неодобрительный голос предков привел его в мрач-ное расположение духа. Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не оста-навливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками, надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паути-ной, стеблями дикого винограда, где еще краснело не-сколько листочков. У штурмана было сильное иску-шение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда, незнакомка сказала ему: "До - свидания",-- голосом, в котором, пожалуй, звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опа-сался он, воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в объятиях, впивался гу-бами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь,-- с улыбкой говорил он себе,-- они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней". Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку. Уби-вали, не видя убитых, и всякий раз нужно было при-ложить немало усилий, чтобы поверить, что ты дей-ствительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто держал тебя в сетке прицела не-ведомого истребителя-охотника или в перекрестье не-известной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала вас обоих. А штур-ман та. вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него война состояла в том, чтобы определять курс, рассчи-тывать расстояния и время, устанавливать по звездам местоположение самолета -- и делать все это в сосед-стве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться. Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не будь он штурманом -- его послали бы еще куда-нибудь. Отка-жись он сражаться -- его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же сражаться в рядах тех, кто хоть как-то отстаи-вает свободу, провозглашает уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он ни-когда не смог бы сродниться ни с каким другим наро-дом, кроме своего, а его народ страдал. Так он разре-шил для себя этот вопрос. Не лучшим образом, он со-знавал это. Но как еще было выпутаться? Через неделю после катастрофы, днем, он, испыты-вая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по Вэндон-Эли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью. -- Почему вы так долго не приходили? -- Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испы-тывала к нему и хотела ли его повидать. -- Я уже тревожилась. Думала, может, вы забо-лели. Входите. Он боялся, что у нее в гостях кто-нибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появля-лось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не очень-то умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незна-комка была одна, и он вздохнул с облегчением. -- Я приготовлю вам чаю, хорошо? Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало на-столько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло ря-дом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздви-нутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опусто-шенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligence-officer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился где-то на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объ-ектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какой-то штурман сидит в его люби-мом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на кры-шу его дома. "Вот они, превратности войны",-- улы-баясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос. -- Я мог бы позвонить,-- сказал он,-- но не знал, как вас зовут. -- Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя. -- Я сам должен был спросить у вас. Но все про-изошло так неожиданно в ту ночь, -- Правда? Некоторое время она молча намазывала тосты мас-лом, потом ничего не выражающим голосом спросила: -- Как вы себя чувствуете? -- Хорошо. -- Вы уже пришли в себя? -- Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да,--ответил он.--Об остальном не могу этого сказать. -- Об остальном? О! -- воскликнула она с удивле-нием.--Мне кажется, для вас это так привычно. "Мы из этого не выпутаемся,-- сказал он себе.-- Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно". -- Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно,-- добавил он устало . Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование ис-чезло: очарование ночи и только что разбуженной не-знакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу что-то детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский порт-рет, висевший слева от камина, напротив красной плю-шевой кушетки. -- Я много думал о вас,-- сказал штурман. -- Правда? --Все это было так необычно... Он снова представил себе молодую женщину, со-всем одну в доме, когда он позвонил, -- Могу я теперь узнать, как вас зовут? -- спросил он, помолчав. -- Конечно. Розика. А вас? -- Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда гово-рил с базой по телефону. -- Я имею в виду имя. -- О! -- сказал он.-- Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред. Англичанке это .ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала на-зывать штурмана Альфредом -- ведь в Англии обраще-ние по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции,-- он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он все-гда просил женщин называть его как-нибудь иначе, но здесь все было по-другому. Женщина спросила, приступил ли он снова к бое-вым операциям. Он объяснил, что числится теперь в ре-зерве и будет снова летать, когда какой-нибудь штур-ман выйдет из строя. -- Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня ни-кто не освободит. Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но со-всем в другом смысле. -- Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя. один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC'.[ ' Distinguished Flying Cross -- Крест за летные заслуги (англ.)] Впрочем, это опять вопрос везения. Если мотор откажет рядом с целью, кончить дело не трудно. Если же далеко от нее, то это невоз-можно, потому что самолет не может набрать высоту. Тогда приходится сбрасывать бомбы в море, и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбоч-ками -- по числу успешных вылетов,-- механики ри-суют грушу. Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом. -- Разве у вас такие же строгости? -- Да. Точно такие же. Надо было сказать: "Такая же глупость", но он сдержался. Хотя французы и пользовались репутацией фантазеров, но тут они строго следовали уставу RAF. Каждые семь боевых вылетов -- благодарность, возрас-тающая по инстанциям. Первый раз--в приказе по эскадре, второй -- по бригаде, третий -- по дивизии и так далее. Нужно только стараться, чтобы все шло гладко. Если ты выбросился с парашютом или вернул-ся с изрешеченным фюзеляжем, это ничего не прибав-ляло. Те, кто ухитрялся пройти через все, были настоя-щими ловкачами. -- И все же,-- сказал штурман,-- если бы я не уча-ствовал во всем этом, я чувствовал бы себя несчастным. Ему и в голову не приходило, что тут можно плу-товать. Его страна переживала тяжелые испытания, и нельзя было стоять в стороне. Накануне катастрофы ему предлагали перейти в авиашколу, но он отказался. Как сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной героики? Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требова-лось время. -- Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу. -- С того вечера меньше. Она сочувственно посмотрела на него. -- Выпейте еще чаю. "Ну вот,-- подумал он.-- Как только коснешься са-мого важного, она уклоняется: "Выпейте еще чаю". На что он мне нужен, ее чай? Я хотел бы..." Он не на-ходил подходящего слова. Он хотел' бы, как в благо-родных романах, подойти с женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно раство-ряются в сумерках поля, а потом, дождавшись наступ-ления ночи, запрокинуть ее голову и целовать в губы. "В сущности,-- сказал он себе,-- я хочу одного: при-вязаться к чему-нибудь на этой земле, где все от меня ускользает, вернуться к самой обычной человеческой жизни, к самому заурядному существованию, хотя надежды на это у меня почти не осталось". В угасающем свете дня он смотрел на лицо моло-дой женщины -- Розики, ибо так ее звали. Ее красота была красотой юности, ни с чем не сравнимой хрупкой прелестью цветка. Через десять лет ее кожа утратит нежность, плечи станут костлявыми, а глаза потеряют свой блеск. Но ведь штурман больше не собирался строить какие-то расчеты на будущее. Кто осмелился бы здесь говорить о будущем? Ему достаточно моло-дости, которую он видел перед собой сейчас. Он не про-сил большего и не чувствовал никаких угрызений со-вести по отношению к мужу, которого не знал. Да и муж тоже, наверное, не церемонился бы, если б ему представилась возможность изменить жене; к тому же штурман как бы брал реванш у этих благовоспитанных чиновников, которые наставляют летчиков, как убе-речься от противовоздушной обороны, но сами и не по-думают сунуться в бой. Все было бессмысленно и запу-танно. Штурман хорошо понимал, что допускает ошибку, оставаясь здесь так долго. Как сделать, чтобы жен-щина пригласила его еще раз? Кто поверит, что между ними просто дружеские отношения? Когда мужчина бы-вает в доме, где живет одинокая женщина, все понимают, что это не для того, чтобы читать вместе молитвы. Со-седи начнут болтать, и intelligence-officer быстро узнает, что у его жены любовник. Штурман отодвинул чашку, отказываясь от всех своих планов. "Не будем упорствовать,-- сказал он себе.-- Рассчитывать не на что. Вернемся в лагерь", Он поднялся. -- Вы уходите? -- Я и так засиделся,-- сказал он.-- Злоупотребил вашей любезностью. Я хотел нанести вам визит... Он подыскивал слово, которое не обидело бы ее. -- Вежливости? -- Скорее дружеский, и в знак признательности за ваш прием в тот вечер. -- Мне очень жаль, что вы уже уходите. -- Ничего не поделаешь. Так, пожалуй, лучше. Внезапно беспредельная грусть овладела им. "Сло-ва,-- подумал он,-- они только обманывают и ранят пас..." Глупая бесполезная грусть, и он сам виноват, ведь он не сделал ничего, чтобы завоевать эту жен-щину. Чего он хотел -- чтобы она загородила ему до-рогу, упала к его ногам? Будь он чуточку терпеливей, он выиграл бы время, а выиграй он время, все было бы в порядке. Прежде всего нужно стараться дожить до мира, не дать себя убить накануне. В любви тоже ни-что не потеряно окончательно, раз можно снова уви-деться. Но его охватило вдруг бесконечное равнодушие к самому себе. К своей жизни, к своему счастью. Се-годня вечером он примет снотворное и пораньше ляжет в постель, чтобы забыть об этом приключении, о само-летах, которые сотрясают небесные своды, о новых вылетах с незнакомым экипажем, о ночах, наполненных гудением эскадрилий, вылетающих и возвращающихся, о жизни в изгнании, о пустых спорах с товарищами в баре, о новостях, услышанных по радио, о дурном на-строении командира базы и о первых холодах, предве-стниках наступающей зимы. Пока война не кончена, лучше никуда больше не выходить с базы и не искать ни женского тепла, ни тепла домашнего очага. -- Надеюсь, до свидания,--сказала женщина на .пороге. -- До свидания, Розика. Thank you '. У решетки он обернулся и помахал рукой. "Thank you",--повторял про себя штурман, уда-ляясь от дома. В эту единственную за весь разговор английскую фразу он вложил и свое разочарование, и злость на себя, и отчаяние, которое схватило его за руку, словно невидимый спутник. Все в нем точно ока-менело. ' Спасибо (англ.). III Ни в этот вечер, ни на следующее утро штурман не появился в столовой, но никто этого не заметил. Он при-шел к самому концу второго завтрака, сел за пустой столик, наспех поел и, возвратившись в комнату, снова растянулся на постели. Около пяти часов заревели громкоговорители. Вы-зывали экипажи, а через некоторое время постучали и к нему. -- Что это? Рассыльный протянул ему листок бумаги: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается принять участие в боевой операции в составе экипажа капитана Ромера". На приказе стояла печать штаба эскадры. -- Отнесите это тому, кто вас прислал,-- сказал штурман.-- Я болен. -- Нужно расписаться, господин лейтенант. Он написал на полях: "Я болен"--и расписался. Рассыльный ушел. Ромер считался плохим пилотом. .Он уже несколько раз попадал в ситуации, которые могли кончиться катастрофой, так что каждое его воз-вращение было настоящим чудом. Чтобы благополучно вернуться, недостаточно было просто полагаться на свою удачу: необходимо еще большое мастерство и летный навык, почти ставший инстинктом. В тех, на-пример, случаях, когда бомбы не могли накрыть цель или сбросить их не позволяла какая-нибудь неполадка в механизме, инструкция запрещала разворачиваться непосредственно над объектом, как это можно было бы сделать где-нибудь над полями в Англии. Так как тра-ектории самолетов пересекались, то прежде всего нуж-но было избежать столкновения, суметь различить темные громадины, проплывающие над пожарищем. нужно было ускользнуть от слетавшихся на добычу истребителей и потом опять нырнуть в клокочущий и ревущий поток снарядов, чтобы под огнем сотен зени-ток снова точно зайти на цель и сбросить бомбы. Один этот маневр, во время которого летчики сыпали чудо-вищными проклятиями, был сущим кошмаром и требо-вал от всего экипажа, и в первую очередь от пилота, огромной выдержки и четкости. Но лицо пилота Ромера, казалось, было отмечено печатью обреченности. По натуре он был молчалив, и летчики его экипажа говорили, что он не обращает внимания на предупреж-дения стрелков, сообщающих об опасной близости ка-кого-нибудь самолета. Словно ничего не слышит. -- Ромер...--проворчал штурман.--Почему бы про-сто не написать: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо при-казывается свернуть себе шею"? Была уже ночь, когда в комнату переваливаясь во-шел толстяк -- врач авиабазы. -- Ну,-- сказал он своим обычным добродушным тоном,-- что у нас не клеится? Штурман сел на койке. -- Все,--сказал он.--Я на ногах не держусь. -- Почему ты не пришел ко мне? -- Не мог решиться. Сразу вдруг навалилось. -- Ты знаешь порядок. Должен был меня преду-предить. -- Я надеялся, что пройдет,-- устало проговорил штурман.--Я не ожидал, что сегодня мне предложат лететь. -- С Ромером? -- В глазах у врача блеснула хитрая искорка. -- Все равно с кем. Я не могу. -- Приляг. Врач любил летчиков. Он распил с ними не одну кружку пива, и в его медпункте их всегда ожидал хо-роший прием. Многих лечили здесь от гриппа, брон-хита, гайморита, а также от кое-каких болезней, кото-рыми заражали их девушки из соседнего городка. Как только кто-нибудь из летчиков заболевал, командир экипажа заставлял его пойти на медпункт, потому что на большой высоте воспаление носовой полости или гортани могло привести к серьезным неприятностям. Вообще-то летчики отличались завидным здоровьем, и если уж с ними что-то случалось, то большей частью они нуждались скорее в отходной священника, чем в помощи врача. -- У тебя ничего нет,-- объявил врач, тщательно осмотрев и прослушав штурмана.--Сто лет проживешь. Если ты и болен, то все дело в этом,-- добавил он, коснувшись головы штурмана.-- Ты переживаешь. -- Может быть,-- ответил штурман. -- Напрасно. Твои переживания ничего не изменят. Я попрошу, чтобы тебе дали отпуск. -- А потом? -- Что "потом"? Развлечешься, где захочется. -- Хотел бы услышать, -где именно. -- У тебя что, нигде нет подружки? -- Нет,-- сухо ответил штурман. -- Тогда сходишь в кино. -- А потом? -- Вернешься, и все наладится. -- Ты так думаешь? -- Конечно. У тебя сейчас нервная депрессия из-за этой катастрофы: тебе должны были дать отпуск. Взявшись за дверную ручку, врач обернулся, и его широкое, как луна, доброе лицо расплылось в улыбке. -- Через неделю будешь в форме. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе приносили сюда еду. В наступившей ночи нарождался глухой гул -- ка-залось, гудит сама земля; гул нарастал, становился мощным рокотом, в нем возникали ревущие органные ноты -- это во мраке взлетали самолеты. Штурман встал, натянул домашнюю куртку и вышел, В небе, словно на цирковой арене, плясали белые, красные и зеленые звездочки бортовых огней. Они растянулись далеко над полями; ждали, пока подстроятся все тяже-лые четырехмоторные самолеты, чтобы взять затем курс к побережью. Машины медленно строились в бое-вом порядке, и с ураганным грохотом, сотрясавшим землю, эти новые созвездия устремлялись к югу. Так было каждую ночь, и время от времени штурман занимал свое место -- уголок в одном из самолетов эскадры -- и, склонившись над картами в своем за-кутке, ставил первую точку, вычисляя скорость и силу ветра. Но на этот раз он отказался от полета. Он не хотел, как продажная девка, кочевать из экипажа в экипаж и летать с пилотами, которых не знает, а то и просто с болванами. Не могло быть и речи, что он по-летит с Ромером. Штурман летал в хорошем экипаже, но это не помешало случиться катастрофе. Нет, он не станет испытывать судьбу и не согласится, как дурак, вместе с Ромером ставить свою жизнь на карту, даже если это необходимо, чтобы увеличить на единицу число самолетов, участвующих в операции. Самолетом больше или меньше, это ничего не меняет. Не успел он вернуться к себе, как в комнату вва-лился Адмирал. Его маленькие глазки сверкали; он то и дело потирал рукой чудовищный шрам, рассекавший его лоб, словно след от сабельного удара в какой-то прошлой войне. Адмирал бросился к нему и, по своему обыкновению, принялся его тискать, с грубоватой неж-ностью. -- Ты болен? -- спросил Адмирал и фыркнул.-- Я видел врача. Тебе, такому здоровяку, нужен отдых? Посмотри на меня: двадцать три вылета в восточные зоны и на оккупированные территории, и как огурчик. Еще восемь-десять вылетов -- и баста. Могу рассчиты-вать на вечную признательность объединенных наций. Вместе поедем домой, и тогда уж я покажу тебе де-вочек. -- Ладно, кончай,-- сказал штурман.-- Ты не на увольнительной? -- Не моя очередь. Но можешь быть уверен, -- не унимался Адмирал,-- я свое не пропущу. Я не из тех, кто рвется к смерти во что бы то ни стало да побыст-рей. Мне спешить некуда. Надо и молодым поточить зубки. -- Кто полетел с Ромером? -- Ага, вот оно что!--воскликнул Адмирал.--Не знаю, какой-то новый штурман -- только что кончил училище и не расстается с ластиком на шнурке. Ну что ж, посмотрим. А ты отказался? -- С Ромером я не полечу. Хватит с меня одного раза. -- Бедняга Ромер,-- глухо произнес Адмирал, слов-но читая отходную.-- Можешь поверить, всем станет легче, когда он отправится ad patres1. Ты прав. Но не говори об этом. -- Нет, буду говорить, потому что сказать это нужно. Пусть командир базы сам летит штурманом с Ромером, если ему нравится. Только не я. Куда это они? -- спросил он, кивнув на окно. -- На Рур. Какой-то нефтеперегонный завод, что ли. -- И по-твоему, я должен был лететь с Ромером, чтобы научить его держать курс среди этого фейер-верка? Все вы убийцы! -- закричал штурман.-- Все вы знаете, что Ромер -- плохой нилот и что он сдал экза-мены в авиашколе только благодаря счастливой слу-чайности. Но когда имеешь дело с зенитками, на удачу рассчитывать нечего. Пускай меня собьют, если такая у меня судьба, но я хочу быть с людьми, которые бу-дут защищаться до последнего. А не с болваном, де-лающим из себя мишень. Мне тоже приходилось оста-ваться одному, когда зенитный огонь хлестал по брюху. По своей охоте я бы в это больше не ввязался, а с Ро-мером, сам знаешь, дело гиблое. -- Знаю,--сказал Адмирал.--Не кипятись. Сейчас-то ты не с Ромером. А в своей постели. Лучше обмоз-гуй, что ты сейчас делал бы, не будь ты болен. -- Не будь я болен...--повторил штурман.--Врач хочет попросить для меня отпуск. -- Знаю. -- А зачем? Что я буду с ним делать? -- Это время не будешь никого заменять. -- Да, правда. -- 'А когда возвратишься, тебе, может быть, найдут новый экипаж или подпишут перемирие. -- Ну да,--сказал штурман,--я забыл эту старую шутку. -- Но ведь в конце концов перемирие подпишут! -- закричал Адмирал, воздевая руки.-- На той стороне ' К праотцам (лат.). его ждут еще больше, чем мы. Что ты тогда ска-жешь? -- Когда придет этот день, мы уже все будем мерт-вецами. -- Только не я,-- запротестовал Адмирал.-- Только не мы. Посмотри-ка.--Он коснулся своего шрама.-- Вот моя звезда. Ты думаешь, я выбрался из этой пере-делки только для того, чтобы стать потом удобрением для померанской картошки? Подумай-ка. Я уже давно мог умереть. И ты тоже -- почему же именно ты, один из всех, в ту ночь остался в живых? -- Слишком просто все у тебя выходит. И вообще это не довод. Каждая такая катастрофа -- предупреж-дение нам. Если будем продолжать в том же духе, мы доиграемся. -- Чепуха,-- ответил Адмирал.-- Во всяком случае, пускай ребята сбрасывают свои бомбы на нефтепере-гонные заводы. Они уже столько времени их бомбят, что парням с той стороны давно пора сменить свои самолеты на лошадок. Адмирал захохотал. -- Спокойной ночи, штурман,--сказал он. Он вышел, и штурман. раздраженно потушил свет. Ночь была тихая. А в небе над Руром, должно быть, уже начали шарить прожекторы, стараясь нащупать передовую группу бомбардировщиков. Когда штурман проснулся, он увидел подсунутую под дверь записку. Он поднялся и прочитал ее. Это был новый приказ: "Штурману лейтенанту Рипо явить-ся 28 октября к десяти часам к командиру эскадры". "Ну вот,-- подумал он,-- пошли неприятности. А может, это насчет отпуска". Он побрился, оделся, сел на велосипед и поехал завтракать в столовую. Как всегда наутро после ночного вылета, зал был наполовину пуст. Летчики, вернувшиеся из полета, еще спали, и только наземная служба и те, кто ночью был свободен от полета, глотали porridge ' и пили чай. Адмирала еще не было. Штурман выпил стакан чаю, ' Овсяная каша (англ.). съел несколько тостов, потом направился к бару и, усевшись в кресло, стал листать потрепанные журна-лы. Ему показалось, что его избегают. "Что это с ними?--спросил он себя.--В долгие раз-говоры я обычно не вступаю, но со мной всегда здоро-ваются..." Он был уже в холле, когда появился Адмирал; гла-за у него были полусонные, и на красном лице выде-лялся ослепительно белый рубец. -- Плохи дела? -- спросил штурман. -- Надеюсь, ты в курсе? -- Что случилось? Адмирал пожал плечами и наклонился к нему. -- Ромер не вернулся,-- тихо сказал он. Штурман вздрогнул, словно от удара, и медленно побрел к выходу. "Вот оно,-- подумал он.-- Ну что ж, этого можно было ожидать". Он вышел и поискал свой велосипед на стоянке. Он понимал, что его будут считать виновником гибели Ромера и его экипажа, как будто Ромер не мог уже сто раз погибнуть, и вовсе не потому, что ему не доста-вало штурмана Рипо, а просто потому, что был болва-ном. Но величие смерти уже делало это слово неспра-ведливым и оскорбительным по отношению к погиб-шему. Не Ромер был болваном, а те, кто его использо-вал, кто швырнул его в кровавый поток. Ромер был мужествен. Быть может, он страдал, сознавая, что обречен. Ведь было так легко сказать: "Я чувствую, что в не состоянии заниматься этим делом. Это выше моих способностей". Но он молчал, а доказательств того, что зенитки сбивают не только плохие, но и хо-рошие экипажи, было более чем достаточно. Впрочем, потому ли его сбили, что он был плохим летчиком, пли потому, что на сей раз он подошел к объекту точно в назначенное время? На какое-то мгновение штурман пожалел, что не полетел с ним. Теперь все разреши-лось бы. Конец заботам, как говорил врач. Конец коле-баниям -- пойти или не пойти к незнакомке, конец раз-думьям, где бы приткнуться на шесть отпускных дней, и полная уверенность, что имя твое будет числиться в длинном списке героев. В штабе эскадры его заставили четверть часа про-ждать в канцелярии, затем дежурный офицер провел его в кабинет. Штурман отдал честь и снял пилотку. Командир эскадры сидел за полированным столом, положив руки на бювар между двумя бомбовыми стабилизаторами, которые служили ему пепельницами. Его суровое лицо с тяжелой челюстью и черными глазами под высоким, уже облысевшим лбом, где залегли глу-бокие складки, казалось еще совсем молодым. В ком-нате было жарко натоплено; в приоткрытых дверцах двух несгораемых шкафов виднелись папки с делами. Командир эскадры не подал штурману руки. -- Как вы себя чувствуете? -- спросил он. Штурман немного успокоился. -- Устал, господин майор. -- Вы все еще не оправились после катастрофы? -- Пожалуй. -- Не говорите мне: "Пожалуй",-- сказал командир эскадры.-- Вы должны знать точно. -- Я еще не пришел в себя, не могу примириться с гибелью экипажа. -- Ничего не попишешь. Мне приходится мириться с гибелью многих экипажей. -- Это разные вещи. Я единственный, кто остался в живых. -- Именно поэтому, пока я не подыщу вам новый экипаж, вы будете заменять штурманов, выбывших из строя. -- Прекрасно, господин майор. -- Вы говорите: "Прекрасно", но вчера вечером вы отказались от полета. -- Я не отказался,-- ответил штурман.-- Я не мог. Это не одно и то же. Я был не в состоянии подгото-виться к вылету. -- У вас был врач. Он просит для вас отпуск на неделю. Я бы дал вам отпуск, если б вы полетели, но вы этого не сделали; а экипаж, с которым вы должны были лететь, не вернулся. -- Я здесь ни при чем, господин майор. -- Неправда. Я уверен, если бы вы были с ними, они вернулись бы. -- Капитан Ромер все равно долго не продержался бы, участвуя в ночных бомбардировках. -- Какие у вас основания это утверждать? -- сухо спросил командир эскадры, откидываясь в кресле. -- Это общее мнение летчиков, господин майор. -- А знаете ли вы общее мнение на ваш счет? Штурман молчал. -- Считают, что вы несете моральную ответствен-ность за гибель экипажа Ромера. -- Не понимаю, в чем она состоит. -- Вчера вечером капитан Ромер узнал, что вы не хотите с ним лететь. Вы этого ему не сказали, но отго-ворка болезнью его не обманула. Днем вы казались достаточно здоровым, чтобы лететь: вас видели в сто-ловой на завтраке. Свободным был только один штур-ман -- молодой офицер, участвовавший всего в двух операциях; его пилот вывихнул лодыжку. Я предло-жил Ромеру вычеркнуть его экипаж из списка назна-ченных к вылету. Он отказался и потребовал молодого штурмана. -- А почему штурман капитана Ромера не мог ле-теть? -- Капитан Ромер отказался от него, и флаг-манский штурман отстранил его от операций из-за серьезных ошибок, обнаруженных в его летных рапортах. -- Но я, господин майор, с вашего позволения, могу предположить, что, полети я с капитаном Ромером, я был бы теперь там же, где он. -- Да, здесь. -- Нет,--ответил штурман и выдержал паузу.-- В Руре или в море; от нас и следа не осталось бы. -- Ладно, Рипо,-- сказал командир эскадры и встал.-- Считайте себя под арестом. -- На каком основании, господин майор? -- Я сформулирую это позже. Конечно, мнение врача, который считает, что вам нужен отдых, немало-важно, хотя вы к нему даже не обращались; но мне-ние командира тоже имеет значение. Можете быть сво-бодны. Направляясь в столовую, штурман заметил, что у него дрожат колени. Не от страха, а от бешенства. Как мог человек, знающий их ремесло, сказать ему такое? Как можно было не почувствовать никакой жалости к единственному, кто остался в живых после гибели двух экипажей? Как могло командиру эскадры прийти в голову, что, уцелев после воздушного столкновения, штурман согласится пойти под начало плохого пилота? Возможно, подобная жестокость необходима, когда по-сылаешь людей на гибель, и лучше, когда страдаешь от нее, чтобы смерть показалась желанным избавлением от этих мучений? Но разве ничего уже не значила доб-рота? Ведь не наемники же ребята в эскадре. Каждый из них подчинялся дисциплине, которая вела к победе, шел на трудности, на смертельный риск, мирился со страхом, потому что эти жертвы были нужны для спа-сения родины; и вместе с тем каждый из них, как ребе-нок, цеплялся за какое-нибудь бесхитростное утешение: радость после успешной трудной бомбардировки; чув-ство товарищества, участие в грубых развлечениях в барах соседнего городка. И для наказания штурман не нуждался в аресте. Чей-нибудь дружеский упрек задел бы его куда больше, чем это дурацкое взыскание. Но тут все в нем восстало против этого. Он никогда не признает себя виновным в смерти Ромера, хотя бы даже косвенно; понятно, начальство всегда сумеет най-ти удобную формулировку, чтобы снять с себя ответ-ственность. Зачем командиру эскадры . понадобилось согласие Ромера на то, чтобы вычеркнуть его самолет из списка тех, что должны были в эту ночь бомбить нефтеперегонный завод? Почему он сам не вычеркнул его, ни о чем не спрашивая, на том простом основании, что экипаж Ромера был не в состоянии выполнить бое-вое задание? Тут он вспомнил слова врача: "Тебе должны были сразу дать отпуск..." В самом деле, в RAF было принято немедленно после катастрофы освобождать от полетов тех, кто уцелел; их отпускали развеяться и распить в пивной кружечку-другую с под-ружками. Почему французы не соблюдали этого обы-чая? Из тщеславного желания казаться сильнее дру-гих? Но перед лицом смерти все одинаково бессильны. Штурман поставил свой велосипед в ряд с другими около столовой и тяжело вздохнул, прежде чем войти. Сердце его громко стучало, так же как в ночь, когда он выбросился с парашютом, но колени больше не дро-жали. Голос предков молчал, словно их привело в за-мешательство то, что происходило, но штурман был ис-полнен решимости не уступать, чем бы это ему ни гро-зило, и, когда из столовой вышел Адмирал, он остано-вил его. -- Послушай,--сказал штурман,--Люсьен нало-жил на меня арест. Летчики называли командира эскадры по имени, и эта фамильярность выражала отнюдь не пренебреже-ние, а симпатию. Не раз в тяжелых обстоятельствах Люсьен проявлял себя человеком отважным, и ому го-товы были простить многое, потому что в общем-то его любили. Но откуда у него эта внезапная строгость? От бессознательной антипатии к штурману? -- Какое определение? -- спросил Адмирал. -- Не подобрал еще. Штурман потянул Адмирала в бар. Никто там не выпивал, только несколько офицеров листали газеты и журналы, и радио мурлыкало какую-то мелодию. -- Скажи мне,-- начал штурман,-- я хочу знать, не изменил ли ты своего мнения со вчерашнего вечера. Может быть, ты тоже считаешь, что я виноват в смерти Ромера? -- Ты с ума сошел,--ответил Адмирал.--Но ты знаешь ребят. Некоторые так думают. -- Они бы полетели с ним через неделю после прыжка из гибнущей машины? Я и не знал, что среди нас столько героев. Но что думаешь ты? -- настаивал штурман. -- Я бы поступил так же, как ты. -- Неужели,--продолжал штурман,--Люсьен ни-когда не беспокоится о собственной шкуре? Адмирал хмыкнул. -- Он такой же, как и все мы. Правда, вылетает он с тем экипажем, который выбирает сам, и только когда сам решает лететь -- не то что мы. -- Почему же тогда ему не нравится, что и мы думаем о себе? Может, он воображает, что по утрам мы распеваем у себя в комнате "Марсельезу" и целый день повторяем: "Родина превыше всего"? Или ему не знакомы такие мелкие мысли, как "Сегодня я себя плохо чувствую"? И он никогда не задумывается, вер-нется ли из полета? -- Как все мы, как все мы,--повторил Адмирал.-- Слушай, ты меня смешишь. -- Почему? -- Ты бы хотел, чтобы командир эскадры вел себя так же, как ты. Но ты только лейтенант. Увидишь, когда станешь майором, захочешь стать полковником. И тогда. .. -- Но послушай,--сказал штурман,--разве Люсьена никто не ждет дома? Мать? Или жена? Или дети? Неужели у него никогда не возникает желания уменьшить потери, спасти кому-то другому жизнь? У меня почти никого не осталось, но мне такие мысли знакомы. -- Успокойся,--сказал Адмирал.--Я поговорю о тебе с врачом. Все уладится. Адмирал отошел от него, и штурман внезапно по-чувствовал себя бесконечно одиноким среди этих лю-дей, которые, уткнувшись носом в журналы, избегали его взгляда. Может, скоро они станут отворачиваться от него, словно он какой-то злодей. Когда он сказал Адмиралу: "У меня почти никого не осталось...",-- он вдруг вспомнил молодую женщину. Его охватило желание скорее бежать к ней, броситься, как ребенок, в ее объятия и рассказать обо всем, что с ним случилось. "Розика..." Это имя вырвалось у него впервые, и он произнес его с нежностью, в которой не было ничего чувственного, потому что он искал только сострадания. Но ведь ему ничего не было известно о ней, он знал только одно: она приняла его, не спрашивая, он ли ви-новат в том, что два самолета столкнулись во время полета, и не на его ли совести то, что его товарищи не успели прыгнуть следом за ним. Просто потому, что она была женщиной, война казалась ей достаточным объяснением всех человеческих страданий. И впервые после ночи, когда произошла ката-строфа, он мог быть добрым, как ему хотелось, таким, каким он был бы, если бы не жестокие требования войны. Ему было жаль Ромера, который, может быть, не погиб, а бродит где-то по вражеской территории, пытаясь уйти от преследования полицейских собак. Он знал, что если Ромер вернется, он попросится к нему штурманом. Не из презрения к смерти, не ради того, чтобы оправдаться, и уж совсем не для того, что-бы бросить вызов дуракам, а для того, чтобы быть ря-дом с тем, кто тоже уцелел. IV В эту ночь вылет был отменен. Штурман целый день просидел у себя в комнате, куда ему приносили поесть; он слышал, как летчики ушли в барак на ин-структаж, а через три часа, громко распевая и хлопая дверьми, вернулись обратно. Он тоже почувствовал облегчение. Адмирал к нему не зашел, а сам он не стремился никого видеть. Он ждал. Порой ему приходило в голову, что в нази-дание другим командир эскадры может передать дело в трибунал; но он отдавал себе отчет, что обвинить командира в жестокости и, главное, доказать его не-правоту будет нетрудно. Англичане просто не смогут себе представить, почему не дали законного отпуска тому, чье поведение во время катастрофы представля-лось безупречным. Правда, несколько дней спустя он проявил слабость, но каждый, кто летал бомбить Рур, способен это понять. Боялся он только мнения товари-щей. Может быть, теперь, когда экипаж Ромера вычер-кнут из списка, на штурмана злятся, что в ту ночь он отказался с ним лететь? Но пройдет время, и все ста-нет на свое место. На следующий день вылет не отменили, и штурман испытал странное чувство. Может быть, оно было вы-звано тем, что в списке вылетающих на задание зна-чился Адмирал? Мысль о вылете не давала штурману покоя. Он видел перед собой летчиков, сидящих за сто-лами во время инструктажа, слушающих, как intelli-gence-officer сначала уточняет объект, потом -- распо-ложение противовоздушной обороны и показывает нужные пункты на карте длинной линейкой, которую время от времени кладет на стол. Ему представлялось, что он, как прежде, сидит вместе со своим экипажем, зажав между колен тяжелый зеленый планшет с кар-тами, жует мятную резинку и вглядывается в лица нервно позевывающих людей. В эти минуты всем было не по себе. Снова лететь в Рур навстречу зениткам --эта мысль никому не доставляла радости. Было толькогорькое удовлетворение, что совершаемые тобой под-виги должны принести свободу континенту. Штурман думал в первую очередь о сильных ветрах -- западном и северо-западном, обещанных метеосводкой, об углах склонения, по которым ему придется рассчитывать по" правки на снос, о трудностях полета по счислению, ко-гда радиосигналы, посылаемые из Англии постами управления, на всех волнах будут заглушены врагом. Его экипажу, как и всем остальным, придется лететь вслепую тысячи километров, полагаясь только на рас-четы штурмана. Потом говорил командир эскадры: он распределял самолеты по эшелонам и давал советы, приправляя их шуточками, от которых по рядам про-бегал смех. Окна в зале были закрыты, и дым от сига-рет становился все гуще; летчики выходили, направ-ляясь в раздевалки, отдуваясь, влезали в комбинезоны, натягивали сапоги и набивались в грузовики, которые подвозили их к самолетам, во мраке казавшимся еще огромней, Последний раз летчики его экипажа много шутили перед тем, как забраться в фюзеляж, где они проби-рались к своим местам, перешагивая через металличе-ские переборки. Потом пилот один за другим запустил моторы, машина дрогнула всей тяжестью и вырулила па старт к взлетной полосе, с которой самолеты брали разбег по сигналу зеленого огня. В эту ночь, когда заскрежетала гигантская пила, так оглушительно, что задрожали стекла, штурман, закрывшись у себя в комнате, мысленно видел унося-щиеся самолеты; оставшись на этом берегу их ночи, он не испытывал никакой радости, он страдал, пред-ставляя, как, оторвавшись от своего берега, они уходят в толщу мрака навстречу орудийной пальбе. Он видел Адмирала у рычагов управления, видел его длинный шрам под кожаным шлемом и маленькие глазки, сверкавшие над кислородной маской, которая делает лицо похожим на свиное рыло; стараясь избежать столкно-вения, Адмирал сыпал проклятиями по адресу самоле-тов, которые, поднимаясь с соседних аэродромов, шли ему наперерез. "Видели этого негодяя? Стрелки, смот-рите в оба..." После недавней аварии экипажи нервничали. Все знали, что это такое, и никому не хотелось кончить жизнь, как погибшие товарищи,-- среди груды искоре-женного железа. "Ну что ж,--говорил себе штурман,-- ну что ж..." В нем не осталось и следа той злости, что разбирала его в ночь, когда эскадра, и вместе со всеми Ромер, полетела бомбить нефтеперегонный завод; он испытывал только неясную тоску, словно перед каким-то незавершенным делом. "Это потому, что сегодня по-летел Адмирал",--подумал он. Но Адмирал не первый раз участвовал в операциях, когда штурман бывал сво-боден, и никогда раньше он от этого не страдал. Ведь, по существу, летчики никогда не расставались, ни штурман с Адмиралом, ни все остальные, даже те, кто не любил друг друга и кого объединяло лишь общее дело, которому они посвящали себя. Одна и та же не-отступная тревога, полная поглощенность предстоящим овладевали теми, кто видел свое имя в приказе о вы-лете. Оставшиеся дома хорошо понимали, что свободны они только на время -- пока не вернутся товарищи и не поменяются с ними местами. Никто из тех, что с го-рящим взглядом; с лицом, еще хранящим след кисло-родной маски, возвращался с задания, не относился свысока к оставшимся дома. В первый раз штурман почувствовал, что его сторонились, оттого что считали виновным в смерти Ромера. Но тут же обругал себя, точно ему неожиданно открылась истина: "Дурак, ведь ты побывал там, где не был никто из них, а тебе и этого еще недостаточно". Но может быть, и на самом деле еще недостаточно вернуться оттуда, может быть, такова участь каждого, кто ушел от смерти? Никто никогда их не поймет, и никто не осмелится расспросить о подлинном смысле происшедшего. О чем же он думал в ту минуту, когда решил, что все кончено? Обхватив голову руками, чтобы укрыться от оглушительного рева, возносивше-гося над землей, штурман попытался взглянуть в лицо тому, о чем он и сам избегал думать. После памятной ночи эта мысль, неуловимая, но упорная, неотступно преследовала его, не давала ему покоя, как он ни ста-рался от нее отмахнуться. Он промолчал, когда его расспрашивали офицеры, промолчал и перед Адмира-лом, который ничего не желал знать. Вызывая в памяти образ молодой женщины, он пытался подавить ату мысль, но властный зов самолетов заставил ее на-конец прорваться в его душе. Да, когда он готов был воскликнуть в один голос со стрелком: "Что случи-лось?", он понял, что пробила роковая минута. Стре-лок мог бы и не удивляться так. Конечно, он не успел предупредить пилота о том, что сверху на них несется самолет, но сам-то он знал, в чем дело. Самолет ныр-нул под них, и .как раз в этот момент все затрещало, два винта из четырех были сломаны и крыло покоре-жено. А у того самолета, наверное, разнесло оба киля и руль высоты. Но все произошло столь внезапно и страшно, что невозможно было найти слова, и, как весь экипаж, как сам штурман, стрелок словно оцепенел. На языке вертелись только пустые фразы, вроде: "Что случилось?" Что ж, штурман не раз говорил себе, что встречи с другим берегом ему не избежать. Каждую ночь, по-кинув свой берег, они погружались во мрак и сверка-ние разбушевавшегося океана, и, избежав встречи с другим берегом, возвращались назад. И вдруг штурман очутился прямо перед ним, словно ему открылся мрак еще более непроглядный. Самолет должен был вот-вот развалиться. Падать он будет считанные секунды и, точно огромное дерево, ломая ветки, с чудовищным треском рухнет на землю. Штурману уже нечего было желать, но ведь мог он о чем-то сожалеть. Однако, охваченный оцепенением, он ни о чем и ни о ком не сожалел. Словно безучастный зритель, он хладнокровно ожидал собственной гибели, безрадостно принимая судьбу точно так же, как принимал все, что приходи-лось ему делать с начала войны. И вот тогда пилот сказал: "Приготовьтесь к прыжку", а затем: "Прыгайте!" И без всякого перехода штурман оказался на свекловичном поле, целый и не-вредимый, почти без единой царапины; так уцелев-шие после катастрофы люди оказываются бог весть почему в сотне метров от взрыва, на какой-то кочке. Единственное, чего он лишился, был серебряный портсигар. Но вот чего штурман не понимал. С той минуты, когда он готов был без сожаления со всем проститься, он уже не мог найти с землей общего языка. Ни с женщиной, ни с Адмиралом, ни с командиром эскадры; и он не знал, существует ли какой-нибудь выход. Он поднял голову. Снова стало почти совсем тихо, бомбардировщики были уже далеко; они катили впереди себя грохочущие валы, а позади них опять вступало в свои права нормальное течение мыслей -- так вы-прямляется трава, когда над ней пронесется ураган. Но время точно остановилось для штурмана. И он вспомнил тот период, когда его мучила болезнь же-лудка. Приступы боли повторялись все чаще, делались все сильнее, они были такими упорными, что он уже Не надеялся от них избавиться. Его без конца обсле-довали, кормили разными лекарствами, но легче ему не становилось, и пришло время, когда он, чтобы избе-жать мучений, решил избегать того, что их порождает, и перестал есть. Поначалу он питался одними овоща-ми, затем заменил их отварами, но бросить работу не хотел и однажды, вылезая из самолета, упал в обмо-рок.. Тогда он отказался от всякой пищи, только пил воду. Через несколько месяцев после начала болезни он смирился с близостью смерти, смирился так легко, что сам себе удивился. Это оказалось гораздо проще, чем он предполагал. Чем слабее он становился, тем больше угасал в нем вкус к жизни. Врачи решили опе-рировать его, и он дал согласие. Прошло несколько дней после операции, он за все это время выпил только несколько ложек подслащенной воды, и, когда медсе-стра принесла ему пюре, он оттолкнул тарелку. Ему говорили, что он спасен, что может теперь есть и это не вызовет боли, но он не верил. Пища, а вместе с ней и сама жизнь потеряли для него всякую привлекатель-ность. "Вот в чем дело,-- подумал штурман.-- Я сошел с дорожки, и ко мне еще не вернулся вкус к жизни". И он тихонько улыбнулся себе или, точнее, тому Рипо, который был его сообщником как в больших, так и в малых делах. Он улыбнулся тому, что не в состоя-нии был представить, как сможет теперь восстановить с миром утраченную связь. В тот раз он в конце кон-цов уступил и о некоторой опаской проглотил пюре, но теперь у него не было никакого желания вылезать пз своей комнаты. До тех пор пока ему не сообщат, что с него снимают арест, он не желал даже пользоваться законным правом питаться в столовой вместе с товари-щами, которые, быть может, относятся к нему, как к преступнику. Ему хотелось написать женщине пись-мо, но он не знал ее фамилии; не посылать же его по адресу: Миссис Розике X., Вэндон-Эли, 27, Саусфилд. Да и что он ей напишет? Он несколько раз на-чинал письмо и в одном из черновиков писал: Дорогая Розика! Я рад был бы повидать Вас, но мне запрещено выходить за пределы авиабазы. В тот раз мне мно-гое хотелось Вам сказать, но я не решился. Не сердитесь. Я был очень неловок и очень ро-бок. Мне нужно было привыкнуть к свету дня, а Вы остались для меня ангелом-хранителем той ночи, когда я разбудил Вас, позвонив в Вашу дверь, как путник, потерявший дорогу. Согласитесь, что это была чудовищная наив-ность. Если каждый штурман, не уверенный боль-ше в своем курсе и потерявший товарищей, станет вот так останавливаться перед домом и будить женщин, чтобы расспросить их, далеко ли до бли-жайшего города и как он называется... Он порвал все черновики и с раздражением отло-жил перо, точно речь шла о признании в любви и он не умел объясниться. Он решил наконец, что одной попытки достаточно и что он снова стал жертвой соб-ственного воображения. "Вот моя беда",--вздохнул он. Пришел к женщине и ничего не сумел ей сказать. Если он придет еще раз, все будет точно так же. Но вдали от нее его преследовали те же иллюзии, те же миражи, что и во время долгого полета. Когда, скло-нившись над картами, он сидел в своей тесной, как чуланчик фотографа, кабине, где лампочка горела день и ночь, ему никогда не удавалось погрузиться в свои вычисления настолько, чтобы забыть о стихии, среди которой он находился. Сквозь переборки он видел яро-стный поток, прокладывающий себе дорогу в небе, самолеты, почти касающиеся друг друга. Он знал, когда нервы стрелков будут напряжены до предела этим извержением зенитного огня, однако некоторые его товарищи оставались совершенно спокойными, точ-но сидели в учебном тренажере, окруженные бортовыми приборами. Он снова взял листок бумаги и начал писать: "Дорогая Розика...", потом смял написанное и встал. На-тянув плащ и надев пилотку, он тихонько вышел из комнаты и направился по тропинке к шоссе. Все его дурное настроение прошло, и он улыбнулся. Он заша-гал тверже и размашистей. Казалось, сумрак укрывает его, и это дружеское потворство придавало ему смело-сти. Ночь была самая обычная, и мир вокруг безро-потно продолжал жить без света. Но на этот раз штур-ман был на земле и чувствовал себя уверенно. Перед решеткой он остановился в нерешительно-сти. Он не подумал о том, что калитка может быть за-перта. Если это так, у него не хватит смелости, и он повернет назад. Он пожал плечами и тронул ручку. Калитка не была заперта. Он решительно зашагал по гравию, нащупал у двери кнопку и нажал ее. Раздался короткий звонок, но он был совсем не похож на тот, другой, в ночь катастрофы; то же самое окно распах-нулось на втором этаже, но света не было. -- Who is there? ' -- спросил знакомый голос, 1 Кто здесь? (англ.) -- Это я,-- ответил он. Внезапно он ощутил в себе огромную уверенность; от былой подавленности не осталось и следа. Ни разу он не подумал о том, что будет неосторожностью прий-ти к женщине среди ночи, что сегодня суббота и мо-жет появиться intelligence-officer, что не известно еще, хочет ли она его видеть. Это его не тревожило. На этот раз он вверился инстинкту, который вел его, как зверя, с приближением зимы перебирающегося на другой ма-терик. И он просто сказал по-французски: "Это я", словно ей больше некого было ждать. -- Входите. Он не произнес ни слова, прежде чем не вошел в гостиную и не стал рядом с лампой. Тогда он повер-нулся к женщине и на лицо его упал свет. -- Простите, что я так поздно,--сказал он,--но мне нужно было вас видеть. На авиабазе со мной обошлись очень жестоко. -- Вы с ума сошли,--ответила она.-- Я уже легла. Словно защищаясь, она запахнула на груди ха-латик. -- Что с вами сделали? Он помолчал, вглядываясь в ее лицо. Вдруг она посмотрела на него с глубокой и беспокойной нежностью, отчего зрачки ее расширились и лицо словно освети-лось. -- Теперь,-- совсем тихо сказал штурман,-- они мо-гут со мной делать все что угодно. Он шагнул к ней и обнял ее. Бесконечно долгую ми-нуту он не шевелился. И снова он слышал, как у са-мого его уха громко стучит ее сердце.

V

Когда он возвратился в лагерь, садились последние самолеты. Под дверью лежала новая записка: назавтра его вызывали к командиру эскадры. Штурман поднял записку и бросил на стол. Потом разделся и заснул безмятежным сном. Проснулся он с чувством освобождения. Он тща-тельно побрился, вскочил на велосипед и покатил к аэродрому. -- Надеюсь, вам лучше? -- спросил командир эскад-ры, закуривая сигарету. -- Да, лучше,-- ответил штурман. Вчерашний вылет прошел без осложнений; все са-молеты вернулись. У командира эскадры тоже, ка-жется, было хорошее настроение; складки на лбу были не такие глубокие. -- Значит, теперь вы можете приступить к боевым операциям? -- спросил он и бросил быстрый взгляд на стоявшего перед ним штурмана. -- Если нужно. -- Прекрасно. Я попрошу врача освидетельствовать вас. А пока,-- сказал он, пододвигая лист бумаги,-- подпишите это. Штурман взял бумагу. Это было объявленное ему взыскание: "Командир эскадры накладывает на лейте-нанта Рипо простой недельный арест. Основание: отказ от участия в выполнении боевого задания со ссылкой на нездоровье, но без обращения к врачу". Не говоря ни слова, штурман положил бумагу на стол. -- Вы не подпишете? -- спросил командир эскадры, подняв на него глаза. -- Мне нужно подумать,-- ответил штурман.-- Мне кажется, что в определении учтено далеко не все. -- Да, конечно, не все. Вы хотите, чтобы я добавил, что из-за вас погиб капитан Ромер? Командир эскадры курил, отставив руку с сигаре-той в сторону, словно не хотел чувствовать запаха та-бака. Время от времени он подносил сигарету ко рту и слегка затягивался. -- Нет,-- сказал штурман.-- Я бы хотел, чтобы, если возможно, перед словом "отказ..." было добавлено что-то вроде: "Будучи вынужден за четыре дня до этого выброситься с парашютом из гибнущего само-лета в результате катастрофы, стоившей жизни двум экипажам...". Так было бы справедливей. -- Я упомяну об этом в своих личных соображе-ниях. -- Господин майор, я не могу подписать этой бу-маги, если не будет сказано, почему я не полетел в ту ночь. -- Но в таком случае,-- возразил командир эскад-ры,-- станет известно, почему погиб Ромер, а это мо-жет вам дорого обойтись. Где вы были вчера ночью? -- спросил он. Штурман изобразил удивление. -- Я вышел пройтись по лагерю. -- Я всюду вас разыскивал. -- Я гулял. Я устал сидеть взаперти. Ведь я только под простым арестом и имею право выходить из ком-наты. -- Но не за пределы лагеря. -- Я прогуливался по лагерю. Была ночь. Понятно, что меня не могли найти. В баре я не был. -- Ладно,-- сказал командир эскадры и, не докурив сигарету, раздавил ее в бомбовом стабилизаторе, кото-рый служил ему пепельницей.-- Можете быть сво-бодны. На этот раз штурман был полон сомнений. Он спро-сил себя, почему он отказался подписать бумагу. Опре-деление было чистой формальностью, просто командиру эскадры нужно было поддержать свой авторитет. Ни-чего позорного не было в том, что ты угодил под простой недельный арест из-за того, что вовремя не обра-тился к врачу. Каждый на месте штурмана расписался бы. Один из двух должен быть не прав: либо штурман, либо командир эскадры. Но сила была не на стороне штурмана. По логике вещей ему надо было уступить. Он остановился у ангара, потом, решив все хоро-шенько обдумать, принялся расхаживать около него по лужайке, стараясь избегать болтающихся здесь ме-хаников. "Рипо,-- сказал он себе,-- ты нарываешься на осложнения". И все же он чувствовал, что поступил правильно. Если взыскание передадут по инстанции, наверху заинтересуются обстоятельствами дела. Англи-чане дотошны. Они захотят узнать, как все было, по-чему этот штурман отказался лететь, и неизбежно узнают историю с Ромером. Быть может, они потре-буют, чтобы командир эскадры объяснил им, на каком основании он отказал после катастрофы штурману в отпуске, а в этом случае они опять же споткнутся о труп Ромера. В отместку за выговор, который он мо-жет получить, командир эскадры все будет валить на штурмана. Нет, дело слишком серьезно. Штурман был прав, потребовав, чтобы было сказано о катастрофе: тем самым любое обвинение в неповиновении сразу же лишалось всякого основания. С кадровыми военными всегда лучше быть начеку. Они слишком держатся за свои нашивки. И слишком верят в их силу, а поэтому ради спасения своего престижа не колеблясь пожертву-ют каким-то там штурманом. Другое дело, если бы ко-мандир эскадры замял эту историю. Выпутаться у него была тысяча способов. Он просто мог сказать штурма-ну: "Послушайте, старина. Мы здесь не у себя дома. Не будем выносить сор из избы..." Или: "Вы хороший штурман, и до сих пор я мог вас только хвалить. Забу-дем это..." И поставил бы точку. Штурман тоже был бы вполне удовлетворен, если бы историю замяли, но определение, которое может остаться в деле и навсегда ляжет на него позорным пятном, он ни за что не под-пишет. Штурман зашагал дальше и зашел в гараж за вело-сипедом. Не размышляя, он покатил назад к домикам, чтобы запереться у себя в комнате, но дорогой переду-мал и направился к Адмиралу. Адмирал был еще в постели, но уже проснулся; гла-за его сверкали. Он приподнялся на подушке. -- Привет, штурман! -- заорал он. -- Привет,-- ответил штурман. -- Перед тобой самый блестящий командир эки-пажа нашей базы, начинающий свой утренний прием после визита в кильский порт. -- Вчера вы были в Киле? -- спросил штурман.-- Трудно пришлось? Киль пользовался дурной славой. Правда, в Руре было не легче, пожалуй, даже пострашней, но неизве-стно почему в Киле все выглядело более зловещим, а кроме того, летчики не любили этого маршрута, потому что приходилось лететь на небольшой высоте среди туманов Северного моря. -- Сволочи,--сказал Адмирал, вероятно имея в виду вражеские истребители.-- Прямо передо мной загоре-лись и упали две машины. И оба раза я пролетал среди обломков. Я уже решил, что не выскочу, и вспомнил о тебе. -- Бедняга,-- сказал штурман.-- А как маршрут? -- Сносный. Небольшая видимость. Но истребители провожали нас до самой Англии. Знаешь, что я сделал? Все ребята шли, как было предписано приказом, на вы-соте три тысячи футов и подставляли себя, как утки, но зато с благословения штаба. А я прижал машину к самой воде, и никому не пришло в голову искать меня там. Ну и хохотал же я. -- Ты командир что надо. -- Послушай,-- продолжал Адмирал, поеживаясь под одеялом.-- Когда мы вернулись, я пошел к тебе, но света под дверью не заметил и решил, что ты спишь. Я все-таки тихонько вошел -- думал дернуть тебя за ноги. Никого. Где ты был? -- И он ткнул штурмана пальцем. -- И ты туда же! -- закричал штурман.-- Я жду тебя два дня, а ты приходишь, когда меня нет дома! Я вышел на часок размять ноги: Адмирал расхохотался. -- Ты называешь это "размять ноги"? Рипо,--ока-зал он, положив ему руку на плечо,-- ты что-то от меня скрываешь. Я это подозревал тогда, в первый на-день, а теперь уверен. Штурман шагнул к умывальнику. Туалетный при-бор Адмирала валялся здесь в полном беспорядке. На полочке скопились старые лезвия, а на кисточке для бритья засохла вчерашняя пена. Штурман взглянул на себя в зеркало. Он был бледен. Его глаза, все его лицо излучали какой-то внутренний свет, и он улыбнулся себе. -- Что мне от тебя скрывать? -- сказал он, перело-жив одежду, наваленную на стуле.--Я вышел пройтись, вот и все. Надоело сидеть взаперти. -- Где ты ходил? Вокруг лагеря? -- Ну да. -- Ты издеваешься надо мной,-- сказал Адмирал, пожимая плечами.-- Нехорошо. Я тебе вот что скажу. Ты ходил в дом, куда тебя пустили в ту ночь. И конеч-но, в этом доме есть девочка. Вот так. Когда он того хотел. Адмирал умел ломать комедию. Его красное лицо загоралось и угасало попеременно. Он строил гримасы, простирал к штурману руку, при-крывал глаза и выпячивал губы, а шрам его придавал лицу то шутовское, то трагическое выражение. -- Послушай... -- Что? Штурман уже готов был рассказать Адмиралу обо всем -- и о том, что ходил в дом к англичанк