ные звуки адажио. Па-де-де. Ее танец. Танец Черного лебедя. 55 СУББОТА Она долго блуждала неведомо где, встречала каких-то людей и то бог весть о чем спорила с ними, то убегала от них, но сейчас эта сумятица осталась позади и позабылась, и она очутилась в каком-то темном и глухом месте без всяких очертаний и измерений, в котором царил лишь мрак и могильный холод. Она металась, пытаясь выбраться, найти выход, искала хоть какую-нибудь примету -- строение или дерево,-- по которой могла бы определить дорогу, потому что смутно припоминала, что когда-то прежде, давным-давно, она уже забредала в это темное место и как-то находила дорогу. Где-то здесь есть выход, силилась припомнить она. Надо перебраться через ручей, за ним крутой подъем, этот невероятно крутой подъем, который только и может куда-то вывести, потому что (Виолетта только сейчас догадалась об этом) мрачное место было не чем иным, как дном пропасти. Надо лезть вверх, потому что в этом единственное спасение, на эту ужасно крутую гору, то поросшую кустарником и колючками, которые обступали тебя и тянули вниз, словно чьи-то сухие костлявые руки, то превращавшуюся в бесконечный серый обрыв, осыпающийся у тебя под ногами, когда ты из последних сил карабкаешься по нему в сером сумраке. Она плутала в напрасных поисках по темному и холодному пространству, пока не заметила в полумраке перед собой строгий прямоугольник огромной двери. Ах, я у порога, догадалась она, вот почему это место показалось мне знакомым. И сделала несколько шагов к громадной двери -- хотя прекрасно знала, что она наглухо закрыта,-- напряженно соображая, как можно выйти отсюда, если дверь, как всегда, окажется заперта. Дверь, конечно же, была заперта, это было ясно видно даже в полумраке и даже издали, и Виолетта беспомощно озиралась, думая о том, как бы найти кого-то, кто знал бы эти места и указал бы ей дорогу. И так же, как когда-то, то ли давным-давно, то ли совсем недавно, она с удивлением осознала, что совершенно одна в этой глуши перед дверью и даже отца с ней нет, и никак не могла понять, почему здесь нет ни его, ни кого-нибудь еще из тысяч других людей. Наверно, никто из этих 56 других не хочет признаваться, что и он среди ждущих у порога. А может, те, другие, попрятались по темным углам подземелья, где она одна, худая, зябнущая, стояла, дрожа, в штопаном своем трико перед огромной, торжественной и неумолимой дверью. Но ведь у этих дверей должно быть полно таких, как она, должна быть толкотня, как на вокзале, потому что если мало избранных, то званых много, и из этих многих и многих не видно никого. Но едва она сказала это себе, как поняла, что опять ошиблась. Рядом с ней вдруг возник отец, одетый в свой старый плащ, под которым он бережно, словно младенца, прижимал к себе футляр со скрипкой. Не смог больше прятаться в темноте и наблюдать, как я стою здесь одна, подумала Виолетта. А отец наклонился к ней и доверительно зашептал, зашептал тихо и несвязно что-то вроде того, что нельзя дольше ждать: чем больше ждешь, тем труднее войти в эту дверь. -- Но ведь она заперта,-- возразила Виолетта. Вместо ответа отец схватил ее левой рукой, потому что правой прижимал к груди, как младенца, скрипку, и они вдвоем пошли, ступая медленно и с трудом, точно переходили глубокую реку, и когда они приблизились к двери, Виолетта с удивлением обнаружила,-- странно, что она раньше не замечала этого,-- что та слегка приоткрыта, и они оба скользнули в эту приоткрытую огромную дверь, чтобы вырваться из леденящего мрака и проникнуть в иной мир. Но иной мир был бездной. Бездна разверзлась тотчас же за дверью, и Виолетта с отцом стояли на самом краю скалы, а внизу зияла страшная тьма пропасти. -- Надо перепрыгнуть,-- чуть слышно сказал отец. Она глядела на него, скованная страхом, и не в силах была даже спросить: "Как?" -- Вот так,-- объяснил отец, положив скрипку на скалу.-- Вот так, как ты делаешь гран жете... Вот: эпольман круазе, пятая позиция, левая нога вперед... "Левая? -- мучительно колебалась она.-- Какая из них? Ведь отец даже не знает, что у меня обе ноги левые". 57 Она замешкалась, но отец, недовольный ее нерешительностью, уже нетерпеливо подталкивал ее к бездне, и, сказав себе -- будь что будет, она ринулась вперед, словно делала гран жете, но, едва оторвавшись от земли, ощутила, что всю ее сковал ужас, что тело ее вдруг стало свинцово-тяжелым и она стремглав летит вниз, в темноту и пустоту. В последний миг она ухватилась руками за край скалы, уперлась ногами в скользкий выступ и, обливаясь холодным потом, отчаянно забила туфлями, но не могла удержаться и покатилась вниз, пока не сорвалась со скалы и не рухнула в пропасть; и падала, падала, падала... до резкого толчка пробуждения. Она и на этот раз проснулась, вздрагивая от только что пережитого ужаса, но, открыв глаза, с облегчением поняла, что темнота вокруг -- мрак не пропасти, а комнаты. Только бы не оказалось, что она кричала во сне. -- Ты опять сегодня ночью кричала...-- сказала на днях Мими.-- Что с тобой во сне происходит? Режут тебя, что ли?.. -- Я падаю... -- А, падаешь... Мне этот кошмар тоже иногда снился: летишь, летишь, раз и -- падаешь. А ты старайся не летать. Если чувствуешь, что летишь, попытайся проснуться. Тогда не будешь падать. Сейчас она лежала с закрытыми глазами, убеждая себя, что надо забыть дурной сон и заснуть снова, потому что завтра у нее тяжелый день. Все эти кошмары стали одолевать ее под влиянием разговоров с отцом. Она искала поддержки в советах отца, советах, которые он повторял годами, ободряя ее. Но странное дело, эти советы, продиктованные любовью и заботой, наносили ей душевные травмы. Со временем банальные слова обрели плоть и форму, превратились в кошмары -- кошмары ожидания перед дверью, обрыва и бездны. Ожидание перед дверью было адажио. И обрыв тоже. Адажио безысходности. А бездна была аллегро. Аллегро падения. Лежа с закрытыми глазами и ожидая, когда придет сон, она повела разговор с отцом. Когда она разговаривала с ним так в полусне, он был откровеннее, но и строже, чем наяву. Достаточно строг, чтобы сказать ей без церемоний: 58 -- Ты не совершила подвига. -- Я сделала все, что было в моих силах. Я совершила все, что могла. -- Дело не в том, все или не все, а в том, достаточно ли этого. Для подвига должен быть больше шаг. И выше подъем. Нет, ты не совершила подвига. Наверное, начинало светать, потому что, когда она снова уснула, во сне тоже начало светать, а обрыв, дверь и бездна остались где-то далеко позади, она совсем забыла о них, и у нее, свободной от воспоминаний, не было прошлого, как у всех счастливых людей; и она шла легко и свободно по тропинке среди высоких трав и цветущих кустов, шла, охваченная радостным предчувствием, зная, что где-то вон там, где кончается тропинка, начинается голубой и ясный простор, голубой и теплый простор, в который она вступит, как в море света, и поплывет по течению теплых ветров, звучащих, словно музыка. Внезапно какой-то громкий звук заставил ее вздрогнуть. Это была не музыка. Это был звон будильника. Звон пронзительный и настойчивый, бесцеремонный, как действительность, и неотвратимый, как наступающий день. Не открывая глаз, Виолетта протянула руку к будильнику, звон прекратился, но голубизна полусна уже рассеялась. Она хотела вернуть ее хоть на миг, но сквозь прикрытые веки проникала не голубизна, а красновато-коричневая полутьма. Шторы в больших осенних цветах задернуты. Мими еще спит. Слава богу. После таких вечеров, проведенных с Васко, Таней и водкой, Мими всегда спала допоздна или, вернее, пока ее не разбудят. Виолетта откинула одеяло, встала и, поеживаясь, побежала в ванную. Хорошо хоть, что эта телефонная будка быстро нагревалась. Пустишь ненадолго горячий Душ, и в ванной уже жарко. Но Виолетта пустила воду чуть теплую, чтобы в колонке осталось и для Мими. Недостаток тепла можно возместить, растеревшись полотняной рукавичкой. Так даже полезней для здоровья. Она вернулась в комнату и быстро оделась, чтобы холод не успел ее охватить. Белье было ледяное, и даже черный свитер не грел, а словно ждал, что ты его согреешь. 59 Она сварила кофе, не из купленного в бакалее, а из другого, и только потом принялась будить подругу: -- Мими, вставай... нам пора идти... Сначала Мими не подавала никаких признаков жизни, потом что-то недовольно проворчала и, наконец, собравшись с силами, пробормотала: -- Иди... И только когда Виолетта уже надевала пальто, подруга произнесла членораздельно: -- Если эта ведьма спросит про меня, скажи, что я больна... Вряд ли эта ведьма спросит. Отметит ее отсутствие, и все. Она давно махнула на нее рукой. Мими появилась на горизонте едва к концу обеда. Естественно, в компании Васко и Тани и посидев, как водится, в кафе. Вечный сонный круговорот -- их комната, кафе, столовая и для разнообразия -- театр, кафе, их комната и при наличии энной суммы денег в кармане -- ресторан и бар. Все трое уселись за стол, за которым Виолетта обедала в одиночестве, и Таня не удержалась, чтобы не сказать: -- Пламен опять явился со своей коровой. Виолетта заметила Пламена и корову еще при входе в столовую, они кивнули друг другу, потому что, в сущности, они с Пламеном не ссорились и при встрече продолжали здороваться, а иногда и обмениваться двумя-тремя словами, вроде "как жизнь", "как дела". Потом она села спиной к ним, чтобы не смотреть на них и тем самым не смущать. Что касается ее самой, то она не видела причины смущаться и волноваться, для нее вся эта история была давно перевернутой страницей. Историей, с которой давно покончено. Историей, на которой поставлена точка. И все же, попрощавшись с приятелями, которые остались доедать второе и компот, Виолетта по дороге домой рассеянно думала о том, знает ли Пламен, кто будет танцевать в завтрашнем спектакле, придет ли посмотреть на нее, и почувствовала, что ей хочется видеть его где-нибудь в третьем-четвертом ряду, откуда он сможет лучше оценить ее в этой роли. Она не собиралась утереть ему нос 60 -- когда-то давно отец сказал ей, что нет ничего глупее желания утереть кому-то нос,-- но ей хотелось, чтобы Пламен понял, что она не просто упряма и самонадеянна, что с ним или без него она все же идет по своему пути и успехи на нем не редкость. Пламен возглавлял в городском совете отдел культуры, так что имел какое-то касательство к балету в той же мере, что и к прочим видам искусства, а это был хоть и не бог весть какой духовный багаж, но все-таки кое-что. Как-то вечером Васко, изрядно выпивший и обозленный тем, что Пламен не обращает внимания на его приставания, крикнул: -- А что вы, чиновники, понимаете в искусстве, почему вы беретесь нами руководить? -- Ты имеешь в виду чиновников вообще или меня лично? -- спросил Пламен. -- Положим, тебя. -- Тогда ошибаешься. Я могу играть на рояле собачий вальс, могу плясать хоро, могу даже петь, хотя и фальшиво. -- Хорошо, что сам признаешься. -- Да, и это мое единственное преимущество. Я хоть понимаю, в отличие от некоторых, что искусство -- дело не простое и не за рюмкой им заниматься. Тут Васко решил использовать в качестве дополнительного аргумента свой кулак, но поскольку действие происходило в ресторане, то от драки их удержали, и обошлось без скандала. Пламен ничего о себе не воображал, хотя и был не так прост, как прикидывался, и работал добросовестно, ведь, как он сам выражался, если одни призваны творить искусство, то другие -- перебирать бумаги, без которых в искусстве тоже не обойтись. Он был не из тех, кто любит совать свой нос куда не просят, он был чересчур спокойным, даже чуть сонливым, словом, ни нравом, ни внешностью не соответствовал своему жаркому имени. И когда однажды он подошел к столу, за которым сидела Виолетта, и попросил разрешения сесть, то совсем не походил на субъекта, собиравшегося занять не свое место, а просто на человека, который спешит пообедать и вернуться на работу. Она мельком глянула на него, кивнула и снова склонилась к тарелке. Тогда она питалась в основном супом с фрикадельками, но выбирала из него одни 61 фрикадельки -- иначе растолстеешь. Она так боялась съесть лишнее, что вечно ходила полуголодная -- ощущение, к которому в конце концов привыкаешь, особенно когда воодушевляешься мыслью, что лучше ходить голодной, чем с тяжестью в переполненном желудке. Впрочем, она не отличалась склонностью к полноте, чего нельзя было сказать о Пламене. Ему было едва за тридцать, а вес его, пожалуй, втрое превышал число лет, но при его высоком росте это не бросалось в глаза. У него было смуглое, приятное, серьезное лицо; эту серьезность ему в какой-то мере придавали очки в темной роговой оправе, и когда он сидел напротив нее, уткнувшись носом в тарелку, то совсем не походил на человека, настроенного пофлиртовать. -- Я вас видел позавчера в "Кармен",-- проронил он все-таки между первым и вторым.-- Мне понравилось. На второе в этот день была телятина с картошкой, и Виолетта могла остаться совсем голодной, поскольку принципиально не ела картошку, а что до мяса, то много ли мяса дают в столовой. "Мне понравилось". Он не уточнил, что именно ему понравилось -- опера или ее танец. Не счел нужным представиться, промах с его стороны не такой уж большой. В этом городе люди, даже незнакомые, знали друг о друге, кто они и что они, и она тоже знала, что человек, сидевший за ее столом, какая-то шишка в горсовете. -- Очень приятно,-- еле слышно проговорила она, отделяя два кусочка мяса от горки картофеля. Этими фразами и ограничился весь их разговор. Ограничился бы, если б не случилось так, что они одновременно вышли из столовой, и если б уже на улице Пламен не посмотрел на часы и не предложил: -- Еще целых полчаса... У вас есть немного времени? Мы могли бы вместе выпить кофе. Оказалось, что у нее тоже есть немного свободного времени, и, таким образом, они зашли в "Алый мак" и выпили этот самый кофе, и за все это время не произошло ничего особенного, и они обменялись лишь несколькими короткими репликами, и ни в одной из них не содержалось ничего, что заслуживало бы запоминания и занесения в анналы истории, хотя Виолетта и по сей день помнила их 62 все до единой. Да и нет ничего удивительного в том, что она их помнила. Их было не так уж много, чтобы перепутать или забыть, и все они были вроде тех слов, с которыми он вдруг обратился к ней: -- Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно. Было не прохладно, а прямо-таки холодно, потому что холода той осенью начались рано, не считаясь с тем, что включать отопление было еще не положено. Однако она отрицательно покачала головой и не захотела ничего накинуть, главным образом потому, что пальто у нее было весьма потертое. Это темно-синее пальто она купила после памятного повышения в ранг солистки, но с того дня прошло немало времени, целых пять лет, и пальто порядком поизносилось: хорошо еще, что оно темно-синее и на улице незаметно, какое оно потертое, но здесь, в помещении, этого не скроешь, и она предпочитала сидеть в одних джинсах и свитере. Конечно, свитер и джинсы не слишком шикарный туалет, но все-таки это модно, и то, что они слегка поношенные, тоже модно. Вообще за эти полчаса не случилось ничего особенного, кроме того, что началась их дружба, в которой тоже не было ничего особенного и которая возникла так незаметно и естественно, словно они были давным-давно знакомы и давно хотели подружиться, но откладывали, потому что их что-то отвлекало, а они и так знали, что эта дружба им на роду написана и никуда от них не уйдет. И она началась, эта дружба, совершенно естественная и абсолютно непонятная. Естественная, потому что они словно век были знакомы и только ждали своего часа, и непонятная, потому что и внешне, и во всех других отношениях они казались союзом антиподов. Ее лично это обстоятельство ничуть не смущало, искусство научило ее, что многое бывает связано законами не гармонии, а контраста, но, по крайней мере, здесь, в этом городе, эта истина, по-видимому, не стала всеобщим достоянием, и потому случалось, когда они шли по улице, какой-нибудь подрастающий юморист кричал им с Пламеном вслед: -- Эй, толстяк, смотри не поломай свою девчонку... Худенькая, рядом со своим рослым кавалером она выглядела совсем хрупкой, словно девочка, которую папа ведет в первый день в школу. Можно было бы 63 сказать, что папа вполне добродушно относится к усмешкам и остротам окружающих, если бы он их замечал, но он и не замечал их, довольный тем, что ведет свою девочку. "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно". Ей всегда было холодно, даже летом, потому что лето она проводила в мрачной отцовской квартире. "Это оттого, что у тебя нет никаких запасов жира,-- говорила Мими.-- Ты все-таки перебарщиваешь с этими диетами". Ей всегда было холодно, особенно в этом городе и особенно в начале того сезона, не предвещавшего ничего, кроме холода, снега и маленьких ролей. И, может, потому, что ей было холодно, получилось так, что в первый же вечер они добрались до его холостяцкого жилья и она согласилась зайти, как будто речь шла о чем-то, над чем не стоило и раздумывать. Он, однако, отнесся к этому событию гораздо серьезнее, и, прежде чем проникнуть в его комнату, они должны были принять всякие меры предосторожности, чтобы не разбудить хозяйку, хотя Виолетта не видела ничего страшного в том, что они ее разбудят: как проснется, так и уснет, но мужчины -- народ трусливый, и Пламен, вероятно, не столько заботился о сне хозяйки, сколько о своей репутации, или об ее репутации, или о репутации их обоих. Провинция, знаете ли, не София, тут людей хлебом не корми -- дай языком почесать. Провинция действительно не София, и здесь все становится известно часто раньше, чем это произошло, а иной раз и вовсе не происходило. И через несколько дней они постепенно бросили свою конспирацию, хотя специально об этом не договаривались, как и обо всем остальном, и зажили так, словно уже расписались в загсе или распишутся завтра, к великому огорчению городских сплетников. Какой толк раскрывать секреты чьей-то личной жизни, когда они уже ни для кого не секрет? Виолетта не задумывалась о том, как сложатся дальше их отношения. Она вообще ни о чем не думала, не говорила себе: вот прекрасный случай завести любовника, как Мими и все остальные, не возникало у нее никаких соображений вроде того, что пора перестать платить налог за бездетность,-- она сошлась с 64 Пламеном, словно это было дело совершенно естественное и давно решенное и нечего тут обсуждать. Она не воспылала любовью к этому рослому парню, полному и немногословному. К сонливому Пламену, боявшемуся разбудить хозяйку. Ему самому, впрочем, опасность быть разбуженным абсолютно не грозила. Даже в минуты близости он сохранял сонную невозмутимость. Но это не раздражало ее. Ничто в нем не раздражало ее, даже его бесконечное молчание. Незаметно она привыкла заполнять его молчание своей болтовней, она, известная в городе своей необщительностью. Она говорила о своей работе: и о неуспехах, и о робких надеждах. Однажды даже пустилась рассказывать подробности об отношениях между балеринами. -- Ну вот, и сплетничать начала... -- Давно пора...-- пробормотал Пламен. -- Почему? -- Я уж было решил, что эта профессия не для тебя. Для людей твоей профессии ведь без соперничества и склок жизни нет. -- Спасибо. -- Я это говорю не в упрек, а просто констатирую факт. Он вообще был не из тех, кто любит упрекать, и если уж решался нарушить молчание, то ограничивался вроде бы констатацией фактов, но, несмотря на безучастный тон, это звучало порой упреком. -- Ты как будто напутала в сольной партии,-- сказал он как-то вечером, когда они после спектакля возвращались домой. -- Да, немножко. И поскольку Пламен молчал, добавила: -- Ты же вроде в балете не очень разбираешься, а заметил. Он не ответил и продолжал медленно шагать, не поднимая глаз от тротуара, словно боялся споткнуться о плиты. -- А тебе не случается напутать? -- спросила она, задетая не его словами, а молчанием, в котором словно было что-то многозначительное. -- Случается,-- флегматично пожал он полными плечами.-- Все ошибаются. Только на сцене это заметнее. 65 В общем, он никогда не высказывался о том, как она танцует, хотя и ходил почти на все спектакли, и в этом тоже было что-то многозначительное. Пламен не любил неискренних похвал, значит, если он молчал, то не считал нужным хвалить. Все же она задала ему вопрос, вертевшийся у нее на языке еще с того дня, когда началась их дружба: -- Помнишь, когда мы познакомились... Ты сказал, что видел меня в "Кармен" и тебе понравилось. -- Ну и что?.. -- Ты не объяснил, что именно тебе понравилось: опера или я. -- Естественно, ты. -- Мог бы сразу сказать. -- Я боялся тебя обидеть. -- Разве женщины обижаются на комплименты? -- Но вы, артистки, не такие, как все. Мало ли как ты отнесешься, если я скажу, что ты мне понравилась как женщина, а не как балерина... Откуда мне знать. Он и впрямь не знал. Во всяком случае, не слишком хорошо знал, иначе не стал бы огорчать ее этим признанием. Но что пользы, если бы он и промолчал? Когда двое постоянно вместе, они понимают друг друга без слов. Что он не ценил ее как балерину, было еще одним огорчением наряду со многими другими, и это огорчение не становилось меньше от его уверений, что она нравится ему как женщина. Но Виолетта проглотила эту горькую пилюлю, по привычке отнеся ее к тому, что все вместе составляло подвиг -- в конце концов, можно заставить человека жениться, но заставить полюбить нельзя. Что касается замужества, то этот вопрос ее не занимал не потому, что не имел для нее никакого значения. Просто она считала, что он решится сам собой и спешить некуда. А если и надо было спешить, то совсем в других делах, но тут уже не все зависело от нее. Пламен, казалось, был того же мнения, что и она, о брачной церемонии. По крайней мере, целый год делал вид, что он того же мнения, и, продолжайся все в том же духе, они, вероятно, до сих пор были бы вместе. Однако это не продолжалось в том же духе. 66 -- Что ты скажешь, если мы на днях распишемся?.. -- небрежно предложил он однажды в столовой, когда они кончали обедать или, вернее, принимались за третье -- малеби с розовым сиропом в металлических мисочках, похожих на тазики для бритья, малеби, к которому они, во всяком случае Виолетта, так и не притронулись. -- Это что-то еще на десерт? -- спросила она таким же небрежным тоном. -- Раз ты отказываешься от того, что тебе дали раньше. -- Верно: не берешь одно, бери другое, а не то останешься с носом. Он ничего не прибавил, словно разговор шел о чем-то давно известном им обоим. И только когда они вышли на улицу, глянул на часы и сказал, почти как в тот раз, когда они познакомились: -- У меня есть еще полчаса. Успеем выпить кофе. И как тогда, был прохладный осенний день -- времена года совершили свой полный оборот, и ровно год прошел с начала их любви, и они медленно шли к кафе, нетерпеливо подгоняемые резким ветерком, кружившим сухие листья по тротуару, словно его сердила невозмутимость широкой спины человека, подгонять которого было пустой тратой времени. В этот час в кафе не было никого, если не считать компании, загулявшей в неурочный час и расположившейся в углу, подальше от света и любопытных взоров. -- Распишемся, выполним эту формальность,-- уточнил Пламен, когда они уселись за столик у окна.-- А покончив с ней, мы должны будем как-то перестроить нашу жизнь. Она не сочла нужным ответить. Какой смысл отвечать на банальности? Но именно банальность этого заявления показалась ей подозрительной. Пламен не бросал слов на ветер. -- В общем, нам с тобой надо поговорить о вопросах, которых мы не касались, но они непременно возникнут после того, как мы выполним эту формальность. -- Слушаю, мой повелитель. Он хотел что-то добавить но удержался, потому что подошла официантка с кофе. Он подождал, пока она отойдет, отпил самую малость и заявил: 67 -- Я имею в виду твою профессию. Думаю, тебе лучше всего ее поменять. -- Что? Не понимаю. -- Что ж тут непонятного? -- По-моему, не только я, а ты сам не понимаешь, что говоришь. Он помолчал, отпил еще глоток и только тогда произнес: -- Учти, что я это не сейчас придумал. Я уже целый год думаю об этом. -- Целый год... чтобы решить вопрос о моей профессии? -- Я считал, что этот год был нужен прежде всего тебе. -- Зачем? Чтобы стать твоей рабыней, мой повелитель? -- Чтобы ты образумилась,-- спокойно пояснил он. Она уставилась в стоявшую перед ней нетронутую чашку, точно спрашивая себя, стоит ли продолжать разговор. Потом перевела взгляд на улицу за окном: скучный ряд обрезанных и уже почти облетевших деревьев, под ними ряд стоявших впритык машин, словно поставленных тут навеки, еще ближе, у самой витрины,-- тротуар, по которому осенний ветер гнал сухие листья. "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно". На этот раз он этого не сказал. Считал, видно, что высказал все положенное ему и что теперь ее очередь. -- Тебе надо было начать с этого вопроса, а не с того, что нам надо расписаться,-- сказала Виолетта бесцветным голосом. -- С этого... или с того, какая разница... их надо решать вместе. -- Если бы ты начал со второго вопроса, незачем было бы затевать разговор о первом. Мы поссорились бы из-за одного, вместо того чтобы расставаться из-за двух. -- А я совершенно не собираюсь с тобой расставаться. Он сказал это с обычной своей сонной невозмутимостью, но без тени колебания. -- Ты уверен, что я уступлю? 68 -- Я верю, что ты образумишься. -- Поскольку твой проект целиком и полностью в моих интересах. -- Именно. Я не утверждаю, что мне все равно, уйдешь ты из театра или нет... Но это важно прежде всего для тебя. -- Бездарная балерина... которая напрасно бьется головой о стену. -- Я не говорил, что ты бездарна. И не считаю так. Но насчет стены ты, вероятно, недалека от истины. И вдруг этого молчальника, всегда такого скупого на слова, словно прорвало, и они полились из него рекой. При других обстоятельствах она оценила бы его разговорчивость как плюс в свою пользу: сонный, невозмутимый флегматик наконец проснулся, встревоженный тем, что может ее потерять. За ее неожиданно резкими и непривычно враждебными словами он почувствовал, что она отрывается, отдаляется от него, что все, казавшееся до сих пор надежным и определенным, вдруг рушится, валится с треском, обращается в пепел -- их любовь, их брак, их общее будущее. Он старался щадить ее самолюбие, признавал ее бесспорный талант -- зачем раздражать ее именно сейчас -- и напирал, в основном, на другое: на изнурительную борьбу за давно занятые места, которые никто не собирается тебе уступать ради твоих красивых глаз и которые, даже если ты их когда-нибудь и займешь, уже будут иметь значение не для творчества, а для твоей пенсии. И потом, этот каторжный труд, и эта строгая диета, из-за которой от тебя остались одна кожа да кости, и каждый день -- унижения, замечания, окрики, словно ты ломовая лошадь, и вечное соперничество и обидные отзывы подруг,-- может быть, ты их и не слышишь, но они говорят о тебе за спиной,-- и неизбежная усталость, которая с годами ощущается все сильнее... И ради чего все это? Он замолчал то ли потому, что ответ содержался в самом вопросе, то ли потому, что устал говорить. -- Теперь я вижу, что ты это не сейчас придумал,-- кивнула она, переводя взгляд с витрины на нетронутую чашку.-- Вижу, что свои аргументы ты собирал давно... Даже разговоры моих подруг... Он молчал. 69 -- Наверное, у тебя готов ответ и на следующий вопрос... -- Какой? -- Наверно, догадываешься какой: если ты заставляешь меня сменить профессию, то какую ты мне предлагаешь взамен? Домохозяйки или еще что-то в придачу? -- Да, я и об этом подумал. -- И что же ты надумал? -- Я потому и откладывал этот разговор, что ничего не мог придумать. -- А что, в горсовете нет ни одного секретарского места? -- Не злись,-- ответил он спокойно.-- Я хотел сказать, перестань злиться. Она промолчала, решив прекратить этот бесполезный разговор, но не выдержала, спросила: -- А если я тебе предложу сменить профессию? В конце концов, тебе это легче. Не все ли равно административному работнику, чем руководить: искусством или молочной фермой... Она осеклась, подумав, что действительно в ее словах слишком много злости. Можно ведь расстаться и без оскорблений. Он тоже молчал, не показывая, что ее слова задели его. Скорее всего, они его и не задели. Наверно, она казалась ему ребенком, который охвачен бессмысленным детским гневом. -- Может быть, я туп и для молочной фермы. На ферме есть свои трудности, хотя коровы и не танцуют. Но какой бы я ни был тупой, я все же понимаю, что профессию сменить не легко, особенно если она еще и призвание. Поэтому-то я затеял этот разговор только сегодня. -- А зачем надо было его вообще затевать? -- Затем, что я нашел выход. У тебя появилась возможность уйти из театра, не меняя профессии. В Доме культуры организуется балетный кружок, там есть должность руководителя. Ты будешь среди молодежи, будешь учить молодых людей искусству, они не будут сводить с тебя глаз, будут боготворить тебя... Она слушала с усталым видом, а он, вероятно, счел эту усталость знаком согласия, потому что продолжал еще некоторое время повторять свои "не будут 70 сводить с тебя глаз" и "будут тебя боготворить", хотя повторяться было не в его привычках. -- Перестань,-- сказала наконец Виолетта.-- Признаю, что твой вариант с кружком великодушнее предложения идти в секретарши. Признаю и все, что ты хочешь... что я злая... несправедливая и, главное, бездарная... но я такая, какая я есть, и не вижу никакой возможности перемениться. Я раз и навсегда, бесповоротно выбрала свой путь -- выбрала с тобой или без тебя... -- Но я-то не могу без тебя, Виолетта. Он произнес это без излишнего пафоса, своим обычным сонным тоном, и все-таки эти слова заставили ее поднять глаза от чашки и быстро взглянуть на него. -- Можешь. -- Нет, не могу. До сих пор я не говорил тебе этого... не видел смысла... не допускал, что мы дойдем до того, что будем обсуждать такие вещи, как "с тобой" или "без тебя". Но сейчас, когда мы дошли до этого... -- Брось сантименты, они тебе не к лицу,-- сухо сказала она, потому что чувствовала, что смягчается, и хотела сохранить твердость.-- Ты задал мне сегодня два вопроса, я ответила тебе на первый "да", а на второй -- "нет". Теперь решай сам. Он снял очки, достал носовой платок и аккуратно стал их протирать, точно вдруг заметил, что окружающий мир начал расплываться за помутневшими стеклами. Снова оседлав очками свой большой меланхолический нос, сказал как бы про себя: -- Я должен подумать. Она не возразила. Пламен достал из кармана монету, посмотрел на нее, прибавил к ней еще одну и повторил уже без всякой надобности: -- Я должен подумать. -- Ладно, думай! Я не побегу завтра расписываться ни с тобой, ни с кем-нибудь другим. Подумай, у тебя для этого достаточно времени. -- Проводить тебя? -- спросил он уже на улице. -- Не трудись. И без того твои полчаса слишком затянулись. И они разошлись, кивнув друг другу, точно им предстояла встреча в этот же вечер, хотя оба знали, что не увидятся ни в этот вечер, ни в следующий. 71 "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно". Не прохладно, а просто холодно было ей на этой продуваемой осенним ветром улице, по которой она торопилась в театр в тонком старом пальто, в том самом темно-синем пальто, которое она носила и в прошлом году, и в позапрошлом и вообще со времени своего последнего повышения. И чтобы ей было не так холодно, она заставляла себя думать не о холоде, а о чем-нибудь другом, например, о том, что из-за этого разговора она не отдыхала после обеда и теперь должна бежать прямо на репетицию. И Виолетта почти бежала по пустынной, продуваемой ветром улице, стараясь думать о чем угодно, только не о холоде, но, несмотря на это, чувствовала, как вся дрожит и как озноб бьет ее изнутри, пробирает до самого сердца. И чем больше старалась Виолетта унять его, тем сильнее он становился, и она напрасно говорила себе: пусть думает сколько влезет, пусть убирается, скатертью дорога, раз хочет переделать ее по своему мещанскому вкусу. Она хотела разозлиться и тем пересилить дрожь, однако это ей не удавалось. Злость ее уже прошла, и она понимала, что Пламен вовсе и не пытается переделать ее по своему капризу и что даже если он думает о себе -- кто не думает о себе,-- это не мешает ему думать и о ней, и в его словах об этой бесполезной борьбе и неизбежной усталости есть большая доля правды. Он любил ее, и, как бы она ни злилась, она не могла отрицать, что он ее любит и после отца он единственный человек, который ее любит. Он был не таким, как все прежние, случайно встречавшиеся на ее пути и желавшие мимоходом завести с ней интрижку, чтобы посмотреть, как она выглядит без пачки, или пополнить список своих побед победой над балериной. Он был для нее источником тепла после стольких дней холода и зябкой дрожи и когда она отдыхала в его спокойных объятиях, и когда посвящала его в свои заботы, после стольких дней одиночества, и даже когда они просто вместе сидели молча. А теперь снова холод и снова зябкая дрожь. В конце концов, это не ее, а тем более не его вина. Просто так уж идет ее нескладная жизнь, и это неизбежная часть подвига, одно из многих испытаний. На то и испытания, чтобы вставать на твоем 72 пути, а ты на то, чтобы их преодолевать. И раз так должно быть и ничего другого тебе не остается, то дрожи и шагай дальше. Пламен зашел за ней только через две недели после спектакля (шла "Кармен"), они поужинали вместе, а потом провели ночь у него на квартире. Виолетта сначала ждала, когда он скажет, что же он придумал, но потом поняла, что он ничего не скажет. Поняла еще за ужином, но это не помешало ей пойти к нему домой и остаться там до утра, не испытывая ни малейшего желания надоедать ему вопросами. Он снова пропал недели на две, и она не видела его даже в столовой, а потом он вдруг объявился однажды вечером, и она повторила свой визит к нему на квартиру. Так эта связь, хотя и совсем уже непрочная, тянулась еще год, и у Пламена все не находилось времени сказать, что он придумал, а Виолетта его не спрашивала. Было и так абсолютно ясно, что если он что-то и придумал, то отнюдь не то, что хотелось ей, и что если он все еще встречался с ней, то лишь оттого, что не может подавить свои старые чувства, а у нее нет сил порвать с ним оттого, что после каждой дозы одиночества их встречи приносили ей хоть немного тепла, которого ей так недоставало. Ему нелегко было подавить старые чувства, но он боролся с собой, и рассудок мало-помалу, хотя и медленно, отвоевывал себе территорию -- куда каким-то жалким чувствам тягаться с рассудком,-- и Пламен все реже приходил к ней, и дозы одиночества становились все больше, пока не началось время отпусков; и это был конец, бесповоротный и неизбежный, кода молчания и тоски после невеселых вариаций, расставание без прощания, эпилог, начавшийся внезапно и так же естественно, как и первая встреча. А однажды Мими сказала ей, что его видели с другой. -- Из театра? -- Как же! Из театра! С секретаршей из горсовета. Он большего и не заслуживает. Все-таки с его стороны было благородно, что он не начал романа с кем-нибудь из артисток и избавил ее от лишних насмешек. Хотя с той ли он теперь или с другой, не все ли тебе равно. "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно". 73 x x x Она свернулась калачиком на постели и уставилась невидящим взглядом на противоположную стену, озаренную розовым веером лампы. Плац стены был совершенно свободен для видений, из проигрывателя доносилась мелодия танца лебедей из второго действия, но видения не появлялись, и все из-за этой старой истории. Истории, в конце которой давно поставлена точка, но из-за которой ты начинаешь волноваться как раз в тот момент, когда тебе больше, чем когда бы то ни было, нужно спокойствие, потому что ты на пороге нового испытания. Сейчас не время раскисать от воспоминаний об огорчениях и разлуках. Сейчас надо собраться с духом и черпать уверенность в своих маленьких успехах. По правде говоря, у тебя были кое-какие успехи, хотя и не по части сердечных дел. Сольные партии в оперных спектаклях и то выступление на торжественном собрании. Собрание в прошлом году проводилось городской комсомольской организацией в связи с каким-то юбилеем, и после него должен был состояться концерт, в который по традиции входил и балетный номер. Право участвовать в подобных концертах, также по традиции, предоставлялось Ольге, поскольку все должно было быть на высшем уровне. Однако на сей раз Ольга стала торговаться, чем вызвала негодование у комсомольцев, и они предложили выступить Виолетте. Она готовилась к этому пятиминутному дуэту так усердно, что прямо извела Васко -- своего партнера, который достаточно обкатал это па-де-де, выступая с Ольгой; в конце концов он бросил ее репетировать одну, заверив, что напрасно она волнуется, все будет в порядке, на вполне приличном уровне. Он не понимал, что если она каждый день часами упражняется, то вовсе не для достижения какого-то жалкого приличного уровня, а ради того, чтобы быть гораздо выше. Она и не пыталась это ему объяснять, зная, что если попытается, то Васко поднимет ее на смех. -- И на черта это тебе "быть выше"? Чтобы блеснуть? Перед кем? Да эти зрители столько понимают в балете, что никаких твоих недостатков не заметят, 74 разве только ты, не дай бог, грохнешься. Но она всем существом стремилась к своему "быть выше" и порой верила, что такое желание, такое страстное желание не может не перерасти в мастерство, и, не щадя себя, она все работала и работала, и бывали мгновения, когда ей казалось, что она почти добилась своего, но, едва ощутив головокружительную близость успеха, она чувствовала и другое -- отвратительную неумолимость преграды, невидимой, но непреодолимой, как холодное стекло, о которое с тупым упрямством бьется муха. Она тоже упрямо и отчаянно билась о холодное стекло, пока не ощущала, что ноги у нее подкашиваются от усталости, колени дрожат, потный купальник прилипает к спине и ее тошнит. И, отдохнув, начинала все сначала. И снова сначала. Всегда сначала. Пока ей, наконец, не почудилось, что если она и не добилась окончательно своего "выше", то хотя бы поднялась над жалким приличным уровнем. Однако в решительную минуту, стоя за кулисами в ожидании, когда режиссер подаст ей знак, она почувствовала, что вся застыла от напряжения, а руки и ноги у нее одеревенели, что все, чего она добилась на репетиции, растаяло вмиг. Но тут оркестр заиграл ее мелодию, и она как во сне вышла на сцену и как во сне ощутила, что сияющий луч прожектора поймал ее в свой светлый круг, и как во сне, увидела этот полутемный и притихший зал, и какой-то странный вихрь подхватил ее и увлек, и она вдруг испытала то неописуемое состояние, когда тело становится легким, и старание переходит в непринужденность, и ты словно паришь в воздухе, словно плывешь в пространстве, словно летишь, несешься и кружишься в водовороте звуков и чувств, превращаясь в сердечный трепет и сердечную боль, в ликование и скорбь, в отблеск невидимого и олицетворение невыразимого. Когда она замерла на авансцене и раздались аплодисменты, ей показалось, что она не та, какой была еще миг назад, и что сейчас, после стольких усилий, она наконец стала самой собой, раскрыла себя, одарила этих людей, заполнивших зал, искоркой красоты, которую все мы носим в своем сердце. 75 -- Это был триумф, радость моя,-- сказала Мими после концерта.-- Ты сразила, убила нашу Ольгу, поставила на ней крест. Это был настоящий триумф. Она так радовалась своему триумфу, что в эту ночь впервые за долгое время спала без кошмарных снов. Но больше всего она радовалась тому, что наконец преодолела преграду. Значит, преграда не была роковой. Значит, ее можно преодолеть и не обладая феноменальным шагом и исключительным подъемом. А сейчас пришло время повторить фокус. Правда, партия Черного лебедя значительно труднее того несложного па-де-де. Даже опытные балерины сознательно ее упрощали, чтобы справиться с ней. Именно это делала Мими на репетициях. Мими была неплохим Черным лебедем, только очень средним. Иметь шанс станцевать такую партию и исполнить ее так, как Мими, значит упустить свой шанс. Проигрыватель, как всегда, был включен на полную громкость, и Виолетта не услышала, как вошла Мими. Зато замечание ее прозвучало достаточно ясно: -- Фиалка, опять ты в трансе? Ты меня просто пугаешь. -- Я не в трансе. Я повторяю в уме. -- Повторяешь в уме? Мало мы эти роли ногами повторяли, так ты еще в уме повторяешь. Нет, ты и впрямь рехнешься. -- Репетиция в пять,-- напомнила Виолетта, увидев, что Мими снимает туфли и собирается лечь. -- Времени полно,-- возразила подруга, вытягиваясь на кушетке и укрываясь одеялом.-- Я капельку отдохну... а если нечаянно засну, ты меня разбуди. Она полежала немного молча, потом заговорила. -- Ну и холодина здесь... Придется, видно, в понедельник купить камин... Я забегала в мастерскую... Представляешь, у них до сих пор нет спирали... Виолетта встала и выключила проигрыватель. Раз Мими пришла, лучше удалиться. -- Пойду пораньше, разогреюсь. -- Теперь разогреваться вздумала...-- недовольно пробормотала Мими.-- На репетиции разогреешься. -- Все-таки я хочу пойти пораньше. -- Нет, ты и вправду со вчерашнего дня не в себе,-- сказала Мими, вздыхая и садясь на постели.-- Ну, бывает что неймется, понимаю, но чтоб до такой степени, 76 это уж ни на что не похоже. В таком напряжении даже выступать не полезно. Расслабься, успокойся... не мне тебя учить... Потом она небрежным жестом поправила волосы и примирительно сказала: -- Ладно, пошли. * * * Балетмейстер решил прорепетировать некоторые партии на сцене, поскольку спектакль давно не шел, и поскольку директор настаивал, чтобы для высоких гостей все было на высшем уровне, и поскольку вместо безукоризненной Ольги были две дублерши, от которых неизвестно чего можно ждать. -- Почти как генеральная,-- проговорила Мими, когда, кончив танцевать и еще тяжело дыша, остановилась рядом с Виолеттой. -- Шеф сказал "хорошо",-- вставил Васко.-- А на его языке это значит "отлично". Балетмейстер, стоявший немного поодаль, действительно пробормотал "хорошо", что черт его знает, что значило, но в худшем случае не выражало недовольства. На сцене начали репетировать танец шести из третьего действия, и Виолетта делала вид, что наблюдает за танцующими, чтобы скрыть чувство неловкости оттого, что за ней самой наблюдают. Несколько девушек из кордебалета, стоявших чуть подальше за кулисами, поглядывали на Виолетту и Мими и о чем-то шептались. -- Это они на наш счет прохаживаются,-- сказала вполголоса Мими, которая зорко подмечала такие мелочи.-- Раз Ольги нет, так на наш. -- А ты злишься? -- добродушно спросил Васко. -- Наоборот, радуюсь. С коих пор мечтаю, чтобы начали наконец и мне завидовать. -- Только они не завидуют, а перемывают вам косточки. Сравнивают с Ольгой и перемывают,-- поддразнивал ее танцовщик. Они продолжали вполголоса этот бессмысленный разговор -- их вообще хлебом не корми, дай языком почесать по поводу и без повода,-- но Виолетта уже 77 не слушала. Из глубины сцены веяло холодом и плесенью. Ах, этот запах плесени, и эти пустые разговоры, и эти люди, столпившиеся за кулисами, вокруг этой странной комнаты с тремя стенами, где в ярко освещенном пространстве выдуманные существа совершали свои выдуманные поступки. Отсюда было видно, что сказочная феерия состряпана из досок и размалеванного полотнища, отрывистых приказаний, суетни и прозы. Ужасной прозы... И все-таки эти люди кружили, словно околдованные, вокруг этого ярко освещенного помещения, вокруг этой выдуманной комнаты, предназначенной для выдумок и в то же время такой реальной, неодолимо привлекательной, притягивающей, как магнит. Вариации шестерки подходили к концу. Начиналась кода, а затем ее партия. Партия Черного лебедя. -- Мы готовы? -- услышала она над самым ухом голос балетмейстера. Голос звучал добродушно и одобряюще. -- Немножко боюсь за фуэте,-- пробормотала она. -- Какие еще фуэте? -- на этот раз голос был громкий и с ноткой раздражения.-- Бросьте фуэте, делайте туры по кругу. У нас нет времени для экспериментов. Все же он был достаточно тактичен, чтобы не сказать "у нас нет времени для провалов", хотя, вероятно, думал именно так. Она заметила, что девушки из кордебалета иронически улыбаются, а Мими жестом подбадривает ее: "утри нос этому сухарю". "Не делай ничего, чтобы только утереть кому-то нос",-- говорил ей отец. Но сейчас у нее не было и сил утирать кому-то нос. От этих слов балетмейстера она вся сжалась и словно оцепенела. Ты совсем оцепенела, твердила она себе. Расслабься, не думай ни о тех, кто, усмехаясь, стоит вокруг, ни о себе, ни о чем вообще. Не думай ни о чем, расслабься и войди в образ, стань видением, твоим видением, красивой иллюзией, где все правда... Она уловила как во сне начальные такты адажио, как во сне увидела, что она уже на сцене, и потом как во сне начала делать пируэты вариации безотчетно, не думая о них, словно это был не ряд заученных движений, начинающихся и кончающихся по плану, а что-то идущее изнутри, естественное для нее, как дыхание, как нескончаемое биение жизни, как живительные токи влечения и 78 отталкивания, встреч и расставаний, нежного слияния и внезапного столкновения, и когда оркестр загремел в нарастающем ритме коды и она завертелась в вихре фуэте, то не она сама, а какой-то автомат в ней безучастно отсчитывал и отсчитывал их, пока не отсчитал все тридцать два. Она прислонилась к стене за кулисами, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем. -- Хорошо...-- произнес балетмейстер. Короткая пауза. Потом снова прозвучал сухой голос: -- Даже очень хорошо... Не без технических ошибок... но с подъемом... Она улавливала из его разбора только отдельные слова. Все еще с трудом переводя дыхание, она с невольным удивлением сознавала, что и на этот раз преодолела преграду, эту самую роковую и непреодолимую преграду. Девушки из кордебалета по-прежнему смотрели на нее, но уже не усмехались и не шушукались. Для них тридцать два фуэте были чем-то вроде эталона способностей. Похоже, они действительно ей завидовали. -- Подъем, но не без ошибок,-- сказала уже дома Мими, передразнивая балетмейстера.-- Боже, какой жуткий сухарь! Точно он из пластмассы, и мозги у него из пластмассы, и чувства пластмассовые. -- Не пластмассовые,-- возразил Васко.-- У него вообще никаких чувств нет. Зато какой глаз на технические погрешности... Они и в этот вечер собрались у них в том же составе, что и вчера, поскольку денег на ресторан не хватало, но все же нашлось на выпивку дома. На столе и сегодня была одна водка и немного колбасы и ветчины, но завтра после спектакля Васко грозился пригласить их на роскошный ужин, так как кто-то обещал дать ему взаймы. -- Маргарита меня сегодня просто потрясла,-- призналась Таня, намазывая невероятное количество горчицы на кусок ветчины. Таню нетрудно было потрясти, потому что она, бедняжка, еле перебирала ногами на сцене, как стреноженная лошадь. Путы, правда, были не видны, но весьма ощутимы. 79 -- Только спокойней, надо быть спокойней,-- сказал Васко.-- Сегодня перед выходом на сцену ты так побледнела, что я решил, что ты сейчас упадешь в обморок. -- Волнуешься за завтрашний вечер, Маргаритка? -- поинтересовалась Таня, уплетая ветчину без хлеба,-- о фигуре все-таки не следовало забывать. -- Да. -- Как обычно или чуть больше? -- Гораздо больше. -- Тогда скажу тебе про мое средство. Другим я не говорила, а тебе скажу. Ты не заметила, что я никогда не волнуюсь? Вопрос был столь риторический, что Виолетта не сочла нужным отвечать. -- И знаешь почему? Потому что я воображаю, что в зале полно не людей, а кувшинов. В каждом кресле -- по кувшину. Васко скептически покачал головой: -- Кувшины, между прочим, не кашляют, так что трудно представить себе, что это кувшины. -- Кашляют, не кашляют, воображаю, что кувшины,-- настаивала Таня.-- Не будешь же ты волноваться, танцуя перед кувшинами? "Не буду,-- подумала Виолетта.-- Не буду волноваться, но и танцевать буду так, что люди действительно будут сидеть, как кувшины". Но ведь смысл искусства именно в том, чтобы передать другим свое волнение, только не от страха перед выходом на сцену, а от восторга перед красотой: вот она, красота... возьмите хоть немного, возьмите кто сколько может и унесите ее в свою жизнь. -- Боже, сколько мучений только потому, что какому-то старикану взбрело в голову сесть за рояль и сочинить несколько мелодий,-- рассуждала вслух Мими.-- Небось, когда стучал по клавишам, не представлял, сколько бедных женщин будет надрываться под его музыку. -- Твоему старикану, когда он писал "Лебединое озеро", было лет тридцать -- сорок,-- заметил Васко. -- Какая разница, сколько ему было лет. -- И он писал свои мелодии не для тех, кто будет надрываться, а для тех, кто... 80 --... Кто будет танцевать с легкостью и упоением,-- насмешливо подсказала Мими.-- Не знаю, щупал ли ты свой пульс, когда кончаешь танцевать. -- Зачем мне его щупать, когда я и так чувствую, что сердце у меня вот-вот разорвется. -- Тогда не болтай зря... -- Да, но я-то на сцене грубая мужская сила. Должен же кто-то вас поддерживать, на руках носить. Грация и воздушность -- это дело ваше. И сколько с вас потов сходит, тоже дело ваше. Вот Ольга... -- Не говори мне про эту гусыню...-- прервала его Мими. Она никак не могла смириться с тем, что Васко, хотя и был ее Васко, на сцене носил на руках не ее, а Ольгу. -- Может, и гусыня, но совершенство техники,-- вставил танцовщик, чтобы прибавить к водке незаменимую закуску ссоры. -- Совершенство? -- воскликнула Мими.-- Хочешь сказать: совершенство безликости. Да она все роли исполняет на один манер. -- Ей и в голову не приходит подумать о содержании,-- добавила Таня. -- А зачем думать, если содержание мешает ей танцевать,-- добродушно вставил танцовщик.-- Делает себе человек пируэты -- и отлично делает. -- Делает пируэты, но не может создать образ,-- возразила Мими.-- Она как дети, которых мамы учат читать стишки перед гостями. "Ну-ка, Олечка, скажи нам стихотворение!" И Олечка тараторит без единой ошибочки и не задумывается, о чем это стихотворение: о завтрашнем дне или о прошлогоднем снеге. -- Но ведь без единой ошибочки. -- Да ее ошибка в том, что она с самого начала взялась не за свое дело. -- Ну, это уж ты чересчур... Такая техника... -- Ну, если у нее такая техника, вот и занималась бы гимнастикой. В конце-то концов, ей все равно, чем заниматься, балетом или гимнастикой. Ей главное быть в центре внимания. Так и кажется, что она встает не на пуанты, а на цыпочки, чтобы весь зал мог ее видеть: "Посмотрите, что я могу! Посмотрите, вот я какая!" 81 -- Выпей и успокойся,-- сказал ласково, но с некоторым ехидством Васко, наполняя ее рюмку. Но Мими даже не взглянула на рюмку. -- Она не переживает, а демонстрирует экзерсис. Не страдает и не ликует, а делает пируэты. Зачем ей, чтобы верили в чувства, которых у нее нет, ей надо, чтобы восхищались ее техникой. Вот, посмотрите, как я делаю пируэты: па де бурре ан турнан, тур ан деор, тур аттитюд и еще, и еще, и еще... А теперь хлопайте... -- И хлопают. -- Еще бы. Как чемпионкам по художественной гимнастике. Для нее балет всего-навсего художественная гимнастика. А что до разных там чувств, волнений, переживаний, то для этого у нее есть две гримасы: страшно фальшивая улыбка счастья и упоения и трагически сдвинутые брови и скорбно поджатые губы. Тут для большей наглядности Мими изобразила гримасы Ольги. Васко и Таня захохотали, хотя номер был не новый. "Мими, конечно, ей завидует, так же, как и ты. И хоть во многом права, а все-таки завидует". -- Да у нее ни на грош воображения,-- продолжала свою обвинительную речь Мими.-- Она так же способна что-то вообразить, как я штангу поднимать... Хорошо хоть в кино не снимается, а то, чтоб она прослезилась, пришлось бы гору лука ей под нос совать. А вот наша Фиалка все переживает. Уж так переживает, что того гляди спятит. Просто исстрадался ребенок по настоящей роли. И не для того, чтобы покрасоваться, а чтобы исполнить. -- Правда, страдаешь, Маргаритка? -- спросила Таня. Потом, берясь за рюмку, добавила: -- Страдай, девочка, страдай. Лучшее средство похудеть... -- Эй, не дразни ее...-- прервала ее Мими. -- Ну уж, не смей обижать твоего ребенка... -- Да она ни на что не обижается...-- пояснила Мими.-- Хоть Фиалкой ее зови, хоть Ромашкой, хоть говори, что наша Ольга лучше ее, ничем ее не проймешь. 82 -- Ольга лучше нас всех,-- решилась наконец высказаться Виолетта. -- Вот видишь... -- Ну что ж, лучше нас, конечно,-- согласилась и Таня, заговорщически подмигнув Васко. -- Ты говори о себе! -- рассердилась Мими. -- О себе трудно говорить. Я тут пристрастна. А из вас двоих она лучше. -- Я же тебе сказала, чем она лучше: бездушной техникой. "Мими ей завидует, бесспорно. И ты тоже. Хотя она и права, все равно завидует. И самое жалкое, что вы завидуете даже такой, как она. Такая-сякая, а умеет то, чего вы не умеете". -- У нашей Фиалки, может, нет ее прыжка, но зато есть индивидуальность,-- продолжала Мими.-- Индивидуальность, дурочка, а не техника! Превратить штамп во что-то свое, чтобы тебе поверили, взволновались, а не чтобы говорили, как ты хорошо выучила урок... "Ты и вправду все переживаешь, но что из этого? Ты переживаешь до слез, но что из этого? Танцевать -- это тебе не сидеть в углу, прикрыв глаза. Приходится таскать по сцене эту машину из костей и мускулов, которая вечно дает сбои при технических трудностях, и злиться, что тебе не хватает той царственной устойчивости, без которой нельзя и которой так гордится Ольга!" -- Ладно, хватит! -- крикнул тут Васко.-- Надоели вы мне с вашей Ольгой... Нечего пережевывать одно и то же... Я вам говорю: завтра наша Марго такую выдаст Одиллию, что затмит даже английскую Марго. -- Молчи, сглазишь,-- оборвала его Мими. Они продолжали болтать, но Виолетта больше не слушала. И поскольку они приканчивали вторую бутылку и разговор стал чересчур оживленным, она тихонько отошла и уединилась в своем углу. Лучше всего уснуть, но для этого надо сначала раздеться. Сбросить с себя не только одежду, но и все, что мешает тебе уснуть... Сбросить и мучительные воспоминания, и прозу прошедшего дня, и все эти сплетни, пренебрежительные улыбки, завистливые взгляды. Сбросить с себя это одно за другим, как грязную одежду, и погрузиться в забытье. 83 Тебе нужен глубокий успокоительный сон, по возможности без ожидания под дверью, без обрывов и бездн. Тихий и спокойный сон, каким ты давно не спала. ВОСКРЕСЕНЬЕ Великий день начался как обычно, то есть плохо. В сущности, как всегда, пока не зазвонит будильник, все бывает не так уж плохо, но это еще не день, а сумрачное пространство полусна, узкая полоска ничейной земли между ночью и днем. Ночью с ее кошмарами и днем с его неприятностями. Кошмар в этот раз был из самых обычных. Она оказалась в каком-то темном и глухом месте, в месте, где, как она смутно помнила, ей приходилось бывать и раньше, но откуда она напрасно пыталась найти выход, потому что не видела никакого знака или приметы, указывающих путь. И, озираясь, она заметила перед собой в полумраке строгие очертания огромной двери и поняла, что стоит у порога. Так она стояла в холоде и темноте, дрожа в своем старом штопаном трико, перед огромной неумолимой дверью до тех пор, пока в сонном мозгу не мелькнула мысль, что одеяло, верно, сползло на пол, и она не проснулась. Ожидание у входа было адажио кошмара, а аллегро была бездна. Но в эту ночь она проснулась вовремя и не дошла до бездны и только немного поговорила сквозь сон с отцом все на ту же неприятную тему -- совершила она подвиг или нет, а затем, наверно, опять уснула, потому что легко и свободно шла по какой-то тропинке среди высоких трав и цветущих кустов, а там, в конце тропинки, среди цветущего кустарника уже синело то прозрачное озеро нежных бликов и теплых течений, в которое она погружалась, пока пронзительный звон будильника не швырял ее в тягостную явь нового дня. На этот раз будильник не прозвонил, поскольку было воскресенье, но когда слышишь звонок каждое утро в одно и то же время, то просыпаешься по привычке и без звонка. Она лежала, и сквозь прикрытые веки ее проникал красновато-коричневый мрак. Значит, Мими еще не вставала. Она успокоила себя, что сегодня 84 воскресенье и спешить некуда, но, спохватившись, что сегодня не только воскресенье, но и ее великий день, вскочила и потянулась к выключателю. Свет в комнате не зажигался, в ванной -- тоже, наверное, пробки перегорели. Нет, не перегорели, а контролерша вывернула, потому что Мими забыла вчера заплатить за свет. Виолетта пошарила в ящике стола, потом в шкафчике, стоявшем в нише, но свечи так и не нашла. В конце концов, помыться можно и в темноте. День начинался нормально, с обычных мелких неприятностей, и это успокаивало ее. Когда все хорошо -- это не к добру, как говорит Мими. Виолетта приняла душ, вытерлась и вошла в комнату, ежась от холода. Мими все еще спала, укрывшись с головой. Она всегда спала, укрывшись одеялом с головой, чтоб было теплее, а может, чтоб ей не снилось, будто она движется в бесконечном ледяном мраке, из которого нет выхода. Беспорядок в комнате был невообразимый. На столе -- остатки вчерашнего ужина, разбросанная повсюду одежда, а в углу -- раскиданные по полу пластинки и неубранная постель с разлезшимися от стирки простынями и старой наволочкой, украшенной желтым пятном. Завтра надо будет заняться генеральной уборкой, кое-что купить, первым делом -- смену белья. Завтра будет день домашних хлопот. Завтра, не сегодня. Поесть было нечего: даже безвкусное и твердое, как камень, печенье кончилось, кофе не сваришь -- свет отключен. Она не стала будить Мими и вышла из дома. В артистической и репетиционном зале было пусто. Она разделась и натянула боевые доспехи -- ох уж эта наша профессия, только и делаешь, что переодеваешься. Она сделала несколько легких упражнений, чтобы разогреться, потом перешла к более сложному экзерсису, сначала -- у стенки, потом -- в середине зала. В огромном зеркале она видела только одинокую фигурку в черном купальнике -- свою фигурку. Иногда она нравилась себе и казалась тонкой и грациозной, а иногда -- просто тощей. Зеркало. Педагог говорила: "Смотрись, чтобы видеть все свои ошибки", а балетмейстер ворчал: "Хватит тебе смотреться, как тут вжиться в роль, если ты 85 беспрерывно смотришься в зеркало". Она кончала экзерсис, когда в зал заглянула педагог. -- Ах, ты здесь, Виолетта. И добавила несколько двусмысленно: -- Да и где ж тебе быть... Только не переутомляйся. Я же тебе говорила: когда у тебя вечером спектакль, не переутомляйся днем. Виолетта кончила экзерсис, оделась и вышла, не решив еще, куда пойти: домой ей не хотелось, а столовая сегодня не работала, да и обедать было еще рано. Поэтому она почти обрадовалась, столкнувшись при выходе с педагогом. -- Пойдем попьем кофе,-- предложила та. Она была бывшая балерина и бывшая прима, хотя и не из самых известных. У нее было приятное, но уже дряблое лицо, весьма сильно накрашенное. В общем, печать лет и забот о том, чтобы их скрыть. И фигура у нее уже расплылась, видно, она отъедалась за прежние полуголодные годы. Требовательность в этом отношении, как и во всех остальных, она теперь проявляла исключительно к своим воспитанницам. Строгая, придирчивая, она не церемонилась, делая замечания, но резкий тон не мог скрыть ее доброжелательности, и большинство девушек любили ее. Они отправились в "Алый мак", да и куда еще пойдешь. День был сырой и серый. Всю ночь лил дождь, тротуары не успели высохнуть. Стволы деревьев вдоль улицы казались совсем черными от влаги, так же, как и ветви, неподвижно застывшие в сером осеннем небе. По дороге и в кафе они молчали. Только когда они уже допивали кофе, педагог спросила: -- Отчего ты одна? Где Мими? -- Отдыхает. -- А ты почему не отдыхаешь? Виолетта не знала, что ответить. Та, два раза жадно затянувшись сигаретой,-- явно добирала за все прошлые годы, когда приходилось воздерживаться и от курения,-- заметила: -- Балет -- это еще не все, Виолетта... И сцена тоже. Уж не забыла ли ты, что, кроме балета и сцены, есть еще и жизнь? 86 -- А для меня жизнь в этом. Она сделала еще одну затяжку, потом резким движением смяла сигарету в пепельнице. -- Все мы так думаем... По крайней мере, какое-то время и до какого-то возраста... А потом... Потом видишь, что и ты проживешь без балета и балет без тебя. -- Вы еще приносите большую пользу,-- решилась сказать Виолетта. -- Будем надеяться... Только разве мы этого хотим -- приносить пользу? Или мы просто увлеклись, втянулись, привыкли, как к сладкой отраве. Не можем вырваться из этой обстановки, не можем жить без этой атмосферы -- суеты репетиций и лихорадки премьер, и толпы у входа, и софитов, и афиш, и даже неприятностей... Она взяла пачку "Стюардессы", достала сигарету, но положила ее на стол. -- Слишком много курю... И, задумчиво посмотрев на Виолетту, неожиданно спросила: -- Ты, к примеру, спрашивала себя, ради чего ты надрываешься? -- Чувствую, что еще не достигла всего. -- А кто всего достиг? -- подняла аккуратно подведенные брови бывшая балерина.-- Одной того не хватает, другой -- другого... -- Да, но они все-таки отличаются... Она снова потянулась за сигаретой и на этот раз закурила. Взглянула на Виолетту, словно спрашивая, как понимать ее слова, но, очевидно, поняла их по-своему, потому что сказала: -- Верно, отличаются. И некоторые только и думают о том, чтобы отличиться. Все мы слишком много думаем об этом. Рвемся получить медали: не золотую, так серебряную, не серебряную, так бронзовую. Но сейчас, когда я давно занимаюсь не собой, а другими, всеми вами, мне все чаще кажется, что искусство -- не состязание... конечно, если ты служишь ему, а не оно -- тебе. Тогда ты будешь продолжать работу и не считать ее состязанием. Будешь делать ее как можно лучше, насколько можешь лучше и -- точка. -- Но ведь талант... -- Что ты знаешь о таланте? -- снова подняла она брови. -- Я уже десять лет 87 педагог и ничего не знаю о таланте. Знаю многое о физических данных, знаю все об упражнениях, но о таланте -- ничего, кроме известной всем нам притчи. -- А я даже не слыхала про такую притчу. -- Я ее тоже подзабыла. Но ты все-таки знаешь, что "талантами" в древности называли золотые монеты. Так вот, господин дал самому верному из слуг пять талантов, второму слуге -- два и третьему -- один,-- не помню точно сколько, но какая разница,-- и уехал. В один прекрасный день он вернулся и потребовал отчета. Первый слуга своим трудом приумножил деньги, второй зарыл их для сохранности в землю, а третий растратил свой талант. И господин вознаградил первого, отобрал деньги у второго и прогнал третьего. "Лукавый раб!" -- сказал он ему и вообще велел убираться с глаз долой. Посмотрев на Виолетту, она еще раз затянулась сигаретой и прибавила: -- Думаю, достаточно ясно. Наше дело умножить то, что нам дано. -- Но это зависит и от того, сколько нам дано. Бывшая балерина развела в затруднении руками: -- Согласна. Но ничего не поделаешь, одним дано больше, другим -- меньше. Так уж ведется, что бог одному даст, а другого обойдет. Почему, отчего -- дело его. А наше дело использовать свои возможности, чтобы служить искусству, не слишком заботясь о медалях. Она все время твердила об этих медалях. Верно, решила, что Виолетта ни о чем, кроме медалей, не мечтает, что она из тех, кого всю жизнь гложет честолюбие. А может, просто хотела ее вразумить. Увести из холодного мрака, от этой двери и бесконечного серого, осыпающегося из-под ног обрыва: осторожней, девочка, в жизни есть и что-то еще, кроме этой двери и обрыва. И она как Пламен. * * * Виолетта попрощалась с ней у "Алого мака" и пошла домой. Но поскольку домой ей идти не хотелось, а для прогулок в городе было не так уж много мест, она повернула к городскому саду, который был в двух шагах отсюда. И раз уж она 88 подумала о Пламене, то, конечно же, увидела, что он идет по тротуару ей навстречу. Подойдя к нему ближе, она слегка кивнула и хотела пройти мимо, но он остановил ее: -- Здравствуй, Виолетта. Хочу поздравить тебя с новой ролью. Он прекрасно знал, что это никакая не новая роль и что Виолетта просто заменяет Ольгу в одном-двух спектаклях, но, очевидно, стремился показать, что ценит ее успехи. -- Я очень рад. Ты заслужила эту роль. Он не уточнил, чем она ее заслужила -- талантом или трудом, но, по-видимому, имел в виду второе. Она пробормотала что-то в знак благодарности и уже готова была идти дальше, но его великодушный и фальшиво-юбилейный тон обозлил ее, и она услышала, как произносит: -- Зачем ты мне об этом говоришь? -- Понимаешь...-- Он запнулся, подыскивая слова.-- Расстались мы с тобой как-то нескладно... не как следует... не попрощавшись... И ты, может, считаешь, что я круглый дурак и такой тупой, что не способен тебя понять... Он ее понимал, хотя, естественно, по-своему. Ему, наверное, так же, как и Мими, казалось, что она, одинокая и несчастная, карабкается по этому проклятому обрыву к недостижимому. Такая же безумная, как и великое множество других, карабкающихся к недостижимому. -- Я не говорила, что ты не понимаешь меня...-- вяло сказала она.-- Мы все в чем-то понимаем друг друга... и в чем-то не понимаем... такая уж у нас у всех судьба. Они немного помолчали, и он произнес уже другим тоном: -- Я приду вечером... И буду болеть за тебя... Она пошла к городскому саду. День был все такой же серый, но где-то высоко в облачном небе появилось светлое пятнышко. Это солнце пробивалось сквозь тучи. Такое унылое и немощное солнце. Как сочувствие Пламена. В этот воскресный обеденный час и в эту хмурую погоду в городском саду не было ни души. Мокрая аллея терялась в густоте черных деревьев. Серое и черное. Не говоря уж о сырости и холоде. 89 "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно". Она брела по аллее, стараясь не думать о Пламене и вернуться к мыслям о спектакле. Вот уже два дня, как она жила своей ролью, насколько можно жить ролью, когда все вокруг словно сговорились тебя от нее отвлекать. Она должна преобразиться в коварную искусительницу. Она и коварство... Она и искушение... И чем больше она вживалась в эту роль, тем отчетливее сознавала, что приспосабливает ее к себе, вместо того чтобы войти в нее. Черный лебедь превращался из символа зла в символ несчастья... Черный лебедь... эта роль самая трудная на сцене, потому что она самая трудная в жизни. Черный лебедь... Родиться на этот свет только для того, чтобы стать отражением звезды второй величины, которая будет затмевать тебя, пока ты не угаснешь. Но вот приходит время и Черного лебедя, хотя всего на одно па-де-де в третьем действии. И он раскроется и предстанет во всей своей красоте, и Белый лебедь побледнеет перед ним и превратится в бледного лебедя... "Не делай ничего, только чтобы утереть кому-то нос,-- вспомнила она.-- Делай это, потому что это хорошо". Увлеченная своими мыслями, она невольно ускорила шаг. Куда ты спешишь? Могла бы и не торопиться, ведь тебе все равно некуда идти. Она хотела сесть на скамейку, но скамейка еще не высохла после вчерашнего дождя. Здесь, в гуще деревьев, было почти темно, лишь одинокий косой луч проникал между ветвей, словно не для того, чтобы осветить сад, а чтобы показать, как он мрачен. Солнце выглядывало из-за туч. Она сделала еще несколько шагов и вышла на площадку с качелями и каруселями. Отыскала одну уже сухую скамейку и присела. Посреди безлюдного песчаного пятачка качались на качелях два мальчугана, счастливые тем, что площадка целиком в их распоряжении. Мальчик поменьше был в сером не по росту длинном пальто, тот, что постарше,-- в одном свитере. Шея его, однако, была обмотана лиловым шарфом, а на голове по самые брови была надвинута лиловая вязаная шапочка с дырочкой на макушке. Большой мальчик высоко-высоко взлетал на качелях. Маленький, угрожающе шмыгая носом, изо всех сил старался раскачаться. 90 Вот два существа, умеющие радоваться тому, чем пренебрегли другие. Легче всего быть довольной, если ты беззаботна. Но ты никогда не была беззаботной. Самое верное средство -- быть невзыскательной. Но ты никогда не была невзыскательной. Ты хотела только одного, но жаждала его всей душой и не отказалась от этого, даже когда увидела, что ничего не добьешься. С этаким упрямством будь счастлива, если можешь. Посидев немного, она встала и пошла обратно. Аллеи были все так же пусты. Сырость и запах гниющих листьев. Летом тут полно народу, а сейчас весь сад -- твой. То, чем другие пренебрегают, всегда в избытке. Может, в этом и есть рецепт того, как быть довольной жизнью? Привыкни к тому, чего не едят другие, и будешь всегда сыта. Радуйся одиночеству. Вкушай с удовольствием неприятности. И смотри на разочарования как на экзерсис для нервов. Она пришла домой вовремя, то есть когда гнев Мими поутих. -- Я эту паршивку аж дома разыскала... Надо же встать в воскресенье ни свет ни заря, чтобы вывернуть пробки! Вам что, говорю, платят за то, что вы людям гадости делаете? Я, говорит, выполняю свой долг, а вы свой выполняйте. Вы должны предупреждать, говорю, я на вас жаловаться буду. А она: сколько раз мне вас предупреждать! "Сколько раз" -- представляешь! Один раз всего заявилась, и уже "сколько раз". Я швырнула ей деньги на стол, но такой скандал закатила... Лампочка в нише над шкафом горела -- результат скандала был налицо. Шторы были отодвинуты. От этого стало еще виднее, какой у них в комнате разгром. На Мими нечего надеяться, она так и будет жить в грязи, даже не подумает убираться. Сквозь прозрачный тюль зеленой занавески нетрудно было заметить двух соседок в доме напротив, наблюдающих за тем, что творится на белом свете, и особенно за зеленой занавеской, скрывающей не иначе как содом и гоморру. -- Если б у этих сорок вместо глаз было по сверлу, наше окно давно бы превратилось в решето,-- пробормотала Мими. 91 Она встала с кушетки и направилась к нише. -- А ты куда это бегала с утра пораньше? Полежи немножко, отдохни, у тебя вечером спектакль. Виолетта, не отвечая, постелила одеяло, закуталась в шаль и улеглась на кровати. -- Хочешь кофе? -- Нет, не хочу. Я уже пила. -- С кем? -- С педагогшей. -- С этой змеей? Господи, Фиалка, тебя в гадюшник посади, ты все равно будешь довольна. Мими принялась варить кофе, а Виолетта, прикрыв глаза, постаралась расслабиться. И, похоже, расслабилась больше, чем нужно, потому что, когда она проснулась, в комнате было темно, и Виолетта с ужасом подумала, что опоздала на спектакль. Но часы показывали только пять, просто Мими задернула шторы и, в свою очередь, заснула. До семи оставалось еще два часа. Как раз столько, сколько нужно, чтобы спокойно, не спеша, приготовиться к спектаклю -- загримироваться, разогреться, сделать небольшой экзерсис, потом надеть костюм и, наконец, самое тягостное -- ждать. Она встала, умылась, надела темно-синее пальто, взяла сумку с боевым снаряжением и серой собачкой и отправилась навстречу испытанию. * * * -- Победу-то надо отметить? -- сказал Васко. -- Естественно, ты же обещал,-- ответила Мими.-- Надеюсь, что, кроме желания, ты располагаешь и необходимыми средствами. -- Насчет этого не волнуйся. Они шли втроем по коридору к артистической, по этому неприглядному коридору, с серыми, как в казарме, стенами, им шли навстречу или обгоняли их балерины, одни уже в пальто, другие еще не успевшие переодеться. Обычная суета после спектакля, все спешат из театра, словно опасаясь, что -- несмотря на множество огнетушителей -- в нем вот-вот вспыхнет пожар. 92 Наконец испытание позади. Просто невероятно -- кончилось испытание, нет надобности стоять, замирая от страха и стараясь подавить его. Спектакль прошел хорошо. Сверх всяких ожиданий. Балетмейстер остался доволен, что все прошло так хорошо, и даже рискнул выразить это вслух, Что же касается директора... Ты видела его в ложе позади гостей, видела, что сначала он сидел как на иголках, а потом вздохнул с облегчением, когда роковая кода осталась позади и полились звуки венгерского танца. Все прошло хорошо. Просто невероятно. -- Может, ты соизволишь наконец разгримироваться? -- услышала она голос Мими.-- Я уже готова. Мы с Васко ждем тебя внизу. Виолетта сидела на своем месте в артистической, устало опустив голову и скрестив руки на коленях, как скрещивают старухи, и так глубоко задумалась, что забыла, что ей надо делать. А ей ничего не надо было делать. Ведь испытание позади. Просто странно, как пусто становится на душе, когда тебе уже ничего не нужно делать. -- Не ждите меня,-- сказала она устало. -- Почему? Разве мы не будем отмечать победу? -- Без меня. Я страшно устала. -- Я тоже устала, но это -- не причина. -- По-моему, у меня температура. -- Не исключено... При твоем адском напряжении... Мими посмотрела на нее, хотела что-то добавить, но передумала. Взяла сумку и пошла к двери: -- Во всяком случае, если будешь чувствовать себя лучше, мы -- в ресторане. Наконец одна. Теперь, когда уже нечего делать, хотя ведь было еще что-то... что-то... Ах да, позвонить отцу. Она подняла голову и посмотрелась в зеркало. Худое бескровное лицо с большими серыми глазами. Когда-то они были голубыми, но потом стали серыми оттого, что ты долго пристально всматривалась во что-то очень светлое или очень далекое. Она достала туалетное молочко и машинально начала намазывать лицо, свое худое бескровное лицо, о котором одни говорят, что у тебя тонкие черты, а другие, что ты походишь на смерть. Еще немного посидев, она медленно и аккуратно принялась снимать ватой грим. Потом встала, чтобы снять пачку. Черную пачку. 93 Наряд Черного лебедя. Спустилась вниз в будку вахтера позвонить отцу: -- Папа... Я тебя не разбудила? -- Что ты, что ты. Ты ведь знаешь, как я жду. -- Все прошло хорошо... -- Хорошо или очень хорошо? -- Балетмейстер сказал: очень хорошо. -- Ну, раз он так сказал, тогда я спокоен. Вашему балетмейстеру трудно угодить. А ты?.. Ты-то сама довольна? -- Скорее устала. -- Ну, еще бы тебе не устать... Ну как, будешь еще выступать в этой роли? -- Не знаю... Возможно. -- В таком случае не смей приезжать. Я почти здоров. А после такой новости... На улице у служебного входа ее поджидал виолончелист. Она совсем забыла про него. -- А я уж подумал, что проглядел вас... Ну что, пошли домой? Он не уточнил, что подразумевает под словом "домой" -- свою квартиру или ее. Очевидно, эта двусмысленность была предусмотрена. Спрашивать его о чем-либо или говорить с ним было излишне. Она так же молча свернула на темную боковую улицу, слабо освещенную редкими фонарями. Одна из трех улиц, по которым пролегал ее ежедневный маршрут. По этому маршруту она ходила каждый день в этом незнакомом городе. Виолончелист не отставал. -- В прошлый раз вы решили меня напугать...-- начал он.-- Только и я кое-что решил: я решил рискнуть. -- Вы опоздали,-- холодно произнесла она. -- Вы так быстро нашли жениха? -- Вы опоздали,-- повторила она. И, остановившись, сказала более резким тоном: -- Оставьте меня в покое! -- Но почему... почему... я только иду домой...-- забормотал он, удивленный ее резкостью. -- Вот и идите... И не смейте больше ходить за мной! -- крикнула она и несколько неожиданно даже для себя повернулась и пошла к главной улице. 94 Пожалуй, она и впрямь ужасно устала. Она вдруг осознала это сейчас, когда повернула в обратную сторону и пошла, сама не зная куда, только чтобы отделаться от этого нахала. Все-таки можно было бы зайти в ресторан. Или хотя бы присесть на минутку в саду, пока ноги не отойдут. Да, все прошло хорошо. Даже очень хорошо, как соблаговолил отметить балетмейстер. После па-де-де в третьем действии даже раздались аплодисменты. В этом месте и после такого сложного дуэта дирижер по привычке делал маленькую паузу, чтобы публика могла похлопать. Раздались аплодисменты, и, неловко кланяясь, Виолетта заметила Пламена, который тоже хлопал и дружелюбно подмигивал ей. Он сидел в третьем ряду, разумеется, с той, новой, но хлопал и дружелюбно ей подмигивал. Она подошла к саду, темному и молчаливому, и опустилась на первую же скамейку под первой же люминесцентной лампой. В свете прожектора. Словно на сцене. Да, все прошло хорошо. Или, так сказать, на совсем приличном уровне. На довольно приличном уровне. Или, вернее, ужасно. С самого начала все пошло ужасно, сразу же после адажио, когда она начала делать пируэты вариации. Она уже была охвачена воодушевлением, тем воодушевлением, что заставляет забывать о технических трудностях и преображает тебя из исполнительницы в героиню, превращает эти комбинации из па и аттитюдов во вдохновенный танец, в единый, исполненный чувства порыв. Она уже вся была охвачена воодушевлением, ей казалось, что она им охвачена, как вдруг ощутила эту отвратительную скованность, эту вечную леденящую скованность не от смущения и страха перед публикой, а от страха перед собственной беспомощностью, от холодного сознания посредственных возможностей этой твоей телесной машины, которая делает все не как надо, на посредственном уровне, даже хуже Ольги. И воодушевление сразу исчезло, и ты уже не танцевала, а выполняла упражнения: па де бурре ан турнан, тур ан деор, тур аттитюд и еще, и еще, и еще. Да, ты уже лишь выполняла упражнения, и притом весьма посредственно, и, дойдя до коды, ты предприняла последнюю попытку спасти что можно эффектом заключительных фуэте, но на этот раз не смогла сделать и фуэте, потому что, не 95 справившись как следует с пируэтами, ты совсем была скована этим отвратительным чувством беспомощности и, едва начав эти проклятые фуэте, ты сбилась и поспешила перейти на туры по кругу. Так или иначе все как-то сошло, и дирижер по привычке сделал маленькую паузу, чтобы публика похлопала, и она оказалась воспитанной и заполнила паузу, и, в общем, раздались аплодисменты, те жидкие и недружные хлопки, которыми награждают из милости. Да, так или иначе, но обошлось без провала, которого так боялись директор и балетмейстер. Провалилась только ты и только по своей вине. До сих пор ты тешила себя иллюзией, что ты не станцевала настоящей партии только потому, что тебе ее не дают... А теперь тебе ее дали, и ты ее исполнила... прилично, как и Мими без особых усилий исполнила свою. Общее у тебя с Мими не только квартира. Обе вы черные лебеди одного и того же невысокого полета. "Отметим победу",-- воскликнула Мими. Только для тебя эта победа -- последнее поражение. Последнее после стольких прежних. И, может, самое тяжелое, поскольку лишает тебя той иллюзии -- твоего последнего утешения. Тебе дали наконец эту роль, и ты с ней не справилась. Нет, не то чтобы не справилась. Ты с ней справилась, насколько можешь, показала, на что ты способна и на что... не способна. Чтобы вернуться туда, где тебе место,-- у порога. Большая роль... в сущности, это была твоя заветная мечта. Не сказочный принц, который мог бы явиться однажды и к тебе, а большая роль. Если уж говорить о принце, ты никогда особенно о нем не думала. Конечно, и у тебя должен быть принц, раз все вокруг хвастаются своими любовниками и поклонниками. Но это мог быть и самый обыкновенный принц, например, из отдела культуры в горсовете. Не принц, а большая роль -- вот что было твоей мечтой. Она чувствовала, что промозглая сырость от кустов вокруг скамейки все сильнее пронизывает ее, этот холод с запахом гнилых листьев. Она невольно поежилась и встала. "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно". Все-таки можно было бы зайти в ресторан. В ресторан? Где чад и винные 96 пары, где гвалт, где бессмысленный гомон голосов в облаках табачного дыма, где шутки Васко и насмешки Мими... Ты все больше отдаляешься ото всех. Даже от самых близких, от тех, кто был тебе ближе других,-- от отца, от Пламена, Мими, не говоря об остальных. Это совершенно естественно. Раненое животное забивается в свою нору, чтобы спокойно зализывать раны. Или умереть в одиночестве. Стремление к одиночеству, в сущности,-- постепенное умирание. Смутное желание уйти из Жизни. Ведь нет более полного уединения, чем могила. Она медленно направилась к дому. Пересекла главную улицу и поплелась по той, боковой, тонувшей во мраке. Безликая улица, которая могла бы быть где угодно -- в Софии, на краю света или в этом городе, который ты, проведя в нем столько лет, так и не изучила. Для тебя этот город -- зал, огромный и полутемный зал по ту сторону комнаты с тремя стенами. В краткие мгновения между пируэтами ты смутно видела перед собой зияющее темное и глухое пространство этого напряженно притихшего зала. Кувшины? Чепуха. Это бездна. Роковая бездна, над которой можно взлететь, увлекая за собой людские сердца; вот она -- красота... возьмите хоть немного и унесите в свою жизнь. Бездна, над которой можно взлететь, но в которую можно и рухнуть. И ты рухнула оттого, что тебе не хватает... чего-то, может быть, какого-то пустяка, какой-то особенности в строении этого тощего тела, чего-то в мускулах и сухожилиях... Искусство и мускулы... Оттого, что тебе чего-то не хватает, и оттого, что ты что-то утратила -- хладнокровие, дерзость, веру в себя. Если бы ты послушалась балетмейстера и удовольствовалась партией Одетты, ты справилась бы гораздо лучше. Но ты пожелала другую партию. Ты упросила дать ее тебе тем настойчивым, умоляющим взглядом, которым посмотрела на Мими. Ты не довольствуешься тем, что тебе по силам, ты хочешь невозможного. Ты хочешь быть Черным лебедем... Тем самым, что пытается сойти за белого, как ты -- за настоящую балерину. Но между вами есть разница. Ему это удается, а тебе нет. 97 Может, Пламен прав и все-таки лучшее из всего -- балетный кружок. Будешь учить молодых. Будешь их учить тому, чему сама не научилась -- подвигу и искусству. Она остановилась перед своим подъездом. На этот раз никто не мешал ей войти. Она медленно поднималась по лестнице -- три улицы, четыре этажа, ежедневный маршрут. Комната дохнула на нее холодом и застоявшимся запахом табачного дыма и мужского одеколона. Когда у Мими кончался ее одеколон, как назло как раз в последних числах месяца, она брала одеколон у Васко -- "Табак", из тех, каким пользуются в дешевых парикмахерских. "Подумаешь, дело большое". Она включила свет, сняла свое темно-синее пальто и повесила на вешалку. Прошла через всю комнату, не обращая внимания на беспорядок, и присела на кровать. Посидела некоторое время, опустив хилые плечи и скрестив по-старушечьи руки на коленях. Тема вальса из третьего действия все еще звучала у нее в ушах. Спектакль окончился. Впереди была ночь. И сны. Но прежде, чем увидеть сны, тебе придется снова пройти через боль. И пережить все сначала. И спрашивать себя, в чем же ошибка. И думать, есть ли тут ошибка или, в сущности, и ошибка, и неудача, и крушение -- все это логика предначертанного пути. Если бы был бог, ты предстала бы перед ним, когда придет твой час, и, может, набралась бы храбрости спросить: "За что, господи? Ведь у любого испытания должен быть какой-то смысл". Но бог вряд ли существует, хотя Мими и другого мнения. Но даже если он и есть, он вряд ли будет заниматься балетом. И что из того, если крушение -- неизбежный конец предначертанного пути? Что еще остается тебе, кроме как идти по этому пути и карабкаться, изнемогая от усталости, по нескончаемой крутизне. Что, если не считать возможности остановиться и отказаться, подобно стольким другим. Отказаться, осознав свое бессилие,-- это самое ужасное. Нет ничего ужаснее, чем отказаться от подвига, даже если знаешь, что ничего у тебя не выйдет. Лучше бессмысленно карабкаться на эту невероятно крутую гору, непрерывно скользя, карабкаться, несмотря на препятствия и неудачи, тоску и неудовлетворенность, 98 экзерсисы и маленькие роли, леденящий холод одиночества и резкий ветер неприязни, вырываться из этого всего и взбираться, чтобы снова тотчас же натыкаться на то же самое и снова вырываться и снова взбираться, устремляясь вперед и вперед в своем порыве, в своем движении туда -- к сиянию далекого небосклона, к вершине, которой, ты знаешь, тебе никогда не достичь. Она устало поднялась и сделала несколько шагов к проигрывателю. Хотела его включить, но передумала. Какой смысл включать, если тот, другой, проигрыватель и без того играет у тебя в голове и тема вальса из третьего действия все еще звучит в твоих ушах. Она звучала все время, но теперь в ней появилось что-то дразнящее и наглое, как усмешка. Словно какой-то холодный и враждебный голос исполнял пародию на прекрасную музыку. Как те враждебные силы, которые, сковав тебя в своих холодных объятиях, заставили превратить в пародию прекрасный танец. Эта вечная безликая и враждебная сила, становящаяся на твоем пути, могучая и коварная сила, которой ты все же отказываешься подчиниться. Она вернулась в свой угол и снова села на кровать, опустив голову и скрестив руки на коленях, как делают старухи. Единственное утешение -- твое упорство, это хоть что-то надежное, его-то никто у тебя не отнимет. Она понимала: что бы ни случилось и как бы ни было уже поздно, она не откажется и не остановится, а будет карабкаться дальше, и это была ее последняя вера, горестная вера тех, кто упорно ползет по крутому подъему, ползет отчаянно, без надежды, потому что знает, что вершины никогда не достичь. Будешь ползти, стискивать зубы и плакать. Плакать она могла, только когда Мими решала наконец отложить роман и погасить свет. Очень глупое занятие. Не читать романы, как Мими, а плакать, как она. Днем она никогда не роптала, не ныла, не жаловалась и по привычке копила все в себе. И когда накопится столько горечи, разве можно не излить ее одним-единственным способом, каким бы бесполезным он ни был. Могла ли она не излить ее, хотя бы чтобы освободить место для новой порции. Она поворачивалась на левый бок, к стене, хотя отец когда-то, очень давно, 99 говорил ей, что нельзя спать на левом боку, потому что так давишь на сердце. Может быть, она действительно давила на него, но и без того на сердце у нее была такая тяжесть, что, чуть больше эта тяжесть или чуть меньше, уже не имело значения. Она поворачивалась на левый бок к стене и зарывалась лицом в подушку, чтобы Мими не слышала, как она плачет. Она лежала, зарывшись головой в подушку, и плакала, но не так, как ей хотелось,-- громко, навзрыд, как когда-то, вволю, чтобы облегчить душу, а плакала все так же украдкой, сдерживаясь и не позволяя прорываться рыданиям, плакала и мочила слезами подушку. Так сильно мочила ее, что наволочку слева всегда украшало желтое пятно. Из-за этой Мими нельзя даже спокойно выплакаться.