ми по широкому коридору,  который вел  от центрального входа в глубь дома.
Они  подошли к  большой двустворчатой двери, один из охранников отпер  ее  и
приказал Лимасу  войти первым. Тот  распахнул дверь  и  очутился в маленькой
барачного  типа комнате с двумя койками,  креслом и чем-то вроде письменного
стола. Все это походило на тюремную  камеру. Стены были увешаны фотографиями
девиц, но ставни на окнах закрыты. Поставив чемодан на пол, он пошел открыть
вторую дверь.  Помещение  за  нею было точной копией первого, но тут  стояла
только одна койка и на стенах не было фотографий.
     - Тащите сюда вещи, - сказал Лимас. - Я устал.
     Не раздеваясь, он улегся на постель и через несколько минут  уже крепко
спал.
     Его разбудил  охранник,  принесший завтрак:  черный хлеб и  эрзац-кофе.
Лимас поднялся и подошел к окну.
     Дом стоял на холме, сразу под  окном склон круто уходил вниз, но  кроны
высоких елей возвышались над вершиной холма. За ними удивительно симметрично
тянулась в даль бесконечная череда холмов, поросших густым лесом. То тут, то
там лесные овраги и  пожары  образовали узкие просветы, похожие на  Ааронову
тропу среди чудесным образом расступившегося моря деревьев. Нигде не было ни
единого  намека  на  человеческое  жилье:  ни  дома,  ни  церкви,  ни   даже
каких-нибудь   развалин,   только  грязная  желтая   дорога,  тонкой  линией
прочертившая  долину. Ниоткуда не доносилось ни звука. Казалось невероятным,
что  такое  огромное  пространство  может быть  столь безмолвным.  День  был
холодный,  но  ясный. Ночью, должно быть, шел  дождь, почва была  влажной, и
весь  ландшафт  так четко  вырисовывался  на  фоне  белого  неба,  что Лимас
различал даже отдельные деревья на самых дальних холмах.
     Он неторопливо одевался, попивая  противный  кислый  кофе. Когда он уже
почти оделся и хотел было приняться за хлеб, в комнату вошел Фидлер.
     - Доброе утро, - приветливо сказал он. - Пожалуйста, завтракайте.
     Он  присел на кровать. Лимас не мог не  признать,  что  выдержки у него
хватает.  И  дело  не  в смелости,  с которой  он  вошел, ведь  полицейские,
конечно, находятся в соседней комнате. Но в  повадке Фидлера были упорство и
уверенность, которые Лимас заметил и поневоле оценил.
     - Вы задали нам весьма интересную задачку, - сказал Фидлер.
     - Я рассказал все, что знал.
     -  Куда  там, -  улыбнулся  Фидлер. -  Куда  там,  далеко  не  все.  Вы
рассказали нам то, что помните сознательно.
     - Чертовски тонко подмечено,  - пробормотал Лимас, отставляя в  сторону
тарелку и закуривая сигарету - последнюю.
     - Позвольте  задать вам один  вопрос, -  с  преувеличенной  вежливостью
человека, предлагающего  партию в шахматы, сказал Фидлер. - Что  бы вы,  как
опытный сотрудник разведки, стали делать с той информацией, которую  вы  нам
предоставили?
     - С какой именно?
     -  Мой дорогой  Лимас,  вы  сообщили нам только  часть  информации.  Вы
рассказали нам  о  Римеке.  Вы  рассказали  об устройстве  нашей  берлинской
организации,  о служащих  и  агентах.  Но это,  если  можно  так выразиться,
прошлогодний снег. Информация, конечно, точная.  Хорошо  прописанный  задний
план, занимательное чтение, то там, то тут  второстепенные факты, то там, то
тут мелкая  рыбешка, которую мы можем выловить.  Но,  говоря откровенно, все
это далеко не то, за что платят пятнадцать тысяч фунтов, во всяком случае, в
разведке. И не по нынешним расценкам, - снова улыбнулся он.
     - Послушайте, - сказал Лимас. -  Эту сделку  предложили вы, а не я. Вы,
Кифер  и Петерс. Я  не ползал на коленях перед  вашими  друзьями, подсовывая
лежалый  товар. Машину раскрутили  вы сами,  Фидлер.  Вы назначили цену,  вы
пошли на риск. Кроме того, я пока еще не получил ни гроша. Так что не вините
меня, если ваша операция окончилась пшиком.
     "Пусть они сами сделают первый шаг навстречу", - подумал Лимас.
     - Вовсе не пшиком, - возразил Фидлер. - Операция еще не закончилась. Да
и не  могла  закончиться.  Ведь  вы не  рассказали  нам все,  что знаете. Вы
предоставили нам пока только один фрагмент актуальной  информации. Я  имею в
виду "Роллинг Стоун". Позвольте снова  задать  вам тот  же вопрос: как бы вы
поступили, если бы я, или Петерс, или кто-нибудь еще преподнес вам  подобную
историю?
     Лимас подумал.
     - Мне было бы не по себе, - ответил он. - Такое случалось. Вы получаете
намек или ряд намеков на  то,  что в определенном отделе или на определенном
уровне  у  вас завелся  вражеский агент. Ну и  что  дальше? Вы же  не можете
арестовать всех служащих. Вы не в состоянии расставить капканы  на всех.  Вы
просто мотаете на  ус. В случае с "Роллинг Стоун" вы даже не знаете, в какой
стране он работает.
     -  Вы,  Лимас, практик, а  не теоретик,  -  улыбаясь, заметил Фидлер. -
Позвольте задать вам несколько элементарных вопросов.
     Лимас ничего не ответил.
     - Досье - текущее досье дела "Роллинг Стоун" - какого цвета оно было?
     - Серое с красным крестом - это означает ограниченный доступ.
     - А что-нибудь еще на обложке было?
     -   Предупреждение.  Список   с  пометкой,  что   любой   человек,   не
поименованный в нем, если ему случайно попадет в руки  досье,  должен сразу,
не открывая, вернуть его в расчетный отдел.
     - А кто был в этом списке?
     - Допущенных к "Роллинг Стоун"?
     - Да.
     -  Заместитель  Контролера, Контролер, его секретарша, расчетный отдел,
мисс Брем из специальной регистрации и  Сателлиты-Четыре. Кажется,  все.  И,
наверное, отдел особой рассылки, но насчет этого я не уверен.
     - Сателлиты-Четыре? А чем они занимаются?
     - Странами за "железным занавесом", кроме СССР и Китая. Зоной.
     - То есть Германской Демократической Республикой?
     - То есть Зоной.
     - А разве не странно, что в этом списке оказался целый отдел?
     - Да, пожалуй, странно. Впрочем, не знаю, ведь прежде я никогда не имел
дела с материалами ограниченного доступа. Кроме  как в  Берлине. Но там  все
было по-другому.
     - А кто в это время работал в Сателлитах-Четыре?
     - О Господи! Гийом, Хэверлейк, Де  Йонг. Да, кажется, и он. Де Йонг как
раз вернулся из Берлина.
     - Им всем разрешалось читать это досье?
     - Не знаю,  Фидлер,  -  чуть раздраженно ответил Лимас. -  И  будь я на
вашем месте...
     - Разве не странно, что целый отдел попадает в список, хотя в остальных
случаях в него включены лишь отдельные сотрудники?
     - Говорю вам, не знаю.  Да и откуда мне знать? В этом деле я  был всего
лишь клерком.
     - А кто носил досье от одного человека к другому?
     - Кажется, секретарши. А  впрочем, не помню. С тех пор прошло несколько
месяцев...
     -  Тогда  почему  этих  секретарш не  было  в  списке?  Ведь секретарша
Контролера в него попала?
     На мгновенье наступило молчание.
     - Да, вы правы, - сказал Лимас. - Я сейчас вдруг вспомнил, - и в голосе
его послышалось удивление, - что мы передавали его из рук в руки.
     - Кто еще из расчетного отдела имел дело с досье?
     - Никто. Этим сразу начал заниматься я, как только пришел туда. До меня
им занимался кто-то женщин, но как  только появился я, досье передали мне, а
ее вычеркнули из списка.
     - Значит, вы лично относили досье следующему сотруднику?
     - Да, кажется, так.
     - А кому вы его передавали?
     - Я?.. Не помню.
     - Подумайте, - сказал Фидлер, не повышая голоса,  но его настойчивость,
похоже, застала Лимаса врасплох.
     - Заместителю  Контролера  вроде  бы,  чтобы  доложить,  какую акцию мы
предпринимаем или рекомендуем.
     - Кто приносил досье?
     - Что вы имеете в виду? - Лимас, казалось, совершенно был сбит с толку.
     - Кто приносил досье вам? Кто-то из поименованных в списке, так?
     Лимас нервно потер щеку.
     - Да, кто-то  из них. Понимаете, Фидлер, мне довольно  трудно вспомнить
это, я  в  те  дни уже здорово  пил.  -  В его голосе  неожиданно  зазвучали
примирительные нотки. - Вы даже не представляете, как трудно...
     - Я еще раз спрашиваю вас, Лимас. Подумайте. Кто приносил досье вам?
     Лимас уселся за стол и покачал головой.
     -  Не могу вспомнить. Может, потом вспомню. Но сейчас, правда, не могу.
И не надо меня так теребить.
     -  Это ведь не  могла быть  секретарша  Контролера,  верно?  Вы  всегда
передавали досье заместителю Контролера, возвращали досье лично ему. Вы сами
мне сказали. Так что все поименованные в списке должны  были получать  досье
раньше Контролера.
     - Да, думаю, так и было.
     - Тогда остается отдел специальной регистрации. Мисс Брем.
     - Нет, она  просто  заведовала  кабинетом  секретной  документации. Там
хранилось досье, пока я с ним не работал.
     - Значит,  - вкрадчиво  спросил  Фидлер,  -  досье  попадало  к вам  от
Сателлитов-Четыре, не так ли?
     -  Думаю,  так,  -  сказал Лимас  беспомощно, словно был не в состоянии
угнаться за блистательной работой мысли Фидлера.
     - На каком этаже находится отдел Сателлиты-Четыре?
     - На третьем.
     - А расчетный?
     - На пятом. Следующий после отдела специальной регистрации.
     - И вы не помните, кто приносил досье наверх? Может быть, вы спускались
к ним, чтобы забрать его?
     Лимас в отчаянии покачал головой. Но вдруг резко обернулся  к Фидлеру и
буквально выкрикнул:
     -  Да  я  это  был! Конечно же, я! А получал я его от  Петера!  - Лимас
словно пробудился ото сна, он покраснел, лицо его было  взволнованным. - Вот
в  чем штука: помню, я как-то забирал досье у Петера  в его кабинете. Мы еще
поболтали с ним о Норвегии. Нам случалось бывать там вместе.
     - У Петера Гийома?
     -  Да,  у  Петера.  Я  о нем  совсем забыл.  Он вернулся  из  Анкары за
несколько месяцев до этого. Петер был в списке!  Конечно, он там был!  Вот в
чем штука.  Там стояло "Сателлиты-Четыре", а в скобках ПГ - инициалы Петера.
До него этим занимался кто-то другой, но специальная регистрация заклеила то
имя белой бумагой и внесла инициалы Петера.
     - А какой территорией ведает Гийом?
     - Зоной. Восточной Германией. Экономика. Маленький отдел, тихая заводь.
Вот у него-то я и  брал. А  однажды, теперь припоминаю,  он сам  принес  мне
досье.  Агентов у  него не  было. Я даже  не понимаю, как  он  попал  в  эту
историю.  Петер  еще с парочкой  сотрудников  занимался проблемами  нехватки
продовольствия. Реальным анализом положения.
     -  Однако,  принимая  во внимание  особые предосторожности,  окружающие
"Роллинг  Стоун",  вполне  возможно, что  так  называемая  исследовательская
работа  Гийома  на самом  деле  была  частью операции  по  руководству  этим
агентом?
     -  Я  ведь говорил  Петерсу, - почти заорал  Лимас, стукнув  кулаком по
столу,  -  что  чертовски  глупо  думать,  будто  какая-то  операция  против
Восточной Германии могла проводиться без моего ведома  и, значит, без ведома
всей берлинской  организации. Я бы знал об  этом, понятно? Сколько раз можно
повторять одно и то же! Я бы знал!
     - Именно так, - мягко заметил Фидлер. - Разумеется, вы бы знали.
     Он встал и подошел к окну.
     - Видели бы вы, как тут осенью, - сказал он, глядя в окно.  - Как здесь
красиво, когда начинают желтеть листья.


        Глава 13. Скрепки и сорта бумаги

     Фидлеру  нравилось  задавать вопросы. Юрист  по образованию, он  иногда
задавал   их  единственно   из  удовольствия  задать   и  продемонстрировать
несоответствие между фактом и абсолютной истиной.  Так или иначе, Фидлер был
наделен   той  инквизиторской  настойчивостью,   которая  для   адвокатов  и
журналистов есть вещь самоценная.
     В тот день  после  полудня они  отправились погулять  и  спустились  по
гравиевой дорожке  вниз в долину,  а затем  свернули в лес, тянущийся  вдоль
широкой неровной  дороги, выложенной бревнами. Фидлер  все  время  испытывал
Лимаса,  нисколько  не  приоткрываясь   сам.  Расспрашивал   о   здании   на
Кембриджской площади, о людях, которые там работают. Какое  у них социальное
положение, в каких районах Лондона они живут,  работают ли их мужья и жены в
том  же  учреждении.  Он спрашивал  о  жалованье,  отпусках,  о  морали  и о
столовой, спрашивал об  их личной жизни, какие сплетни они обсуждают,  какую
философию исповедуют. Больше всего его интересовала их философия. Для Лимаса
это был самый сложный вопрос.
     - Что вы называете философией?  - удивлялся он. - Мы ведь не марксисты,
мы люди обыкновенные. Просто люди.
     - Но вы же христиане?
     - Не многие из нас, как мне кажется. Я знаю не так уж много христиан.
     - Тогда почему они этим занимаются? - настаивал Фидлер. - У  них должна
быть какая-то философия.
     - Почему же должна? Может быть, они не  знают,  есть  ли  она,  да и не
задумываются  об этом. Не у каждого есть своя  философия,  - отвечал  Лимас,
несколько сбитый с толку.
     - Тогда объясните, в чем заключается ваша философия?
     - Ах,  ради  Бога!  - оборвал его Лимас,  и  некоторое время они шагали
молча.
     Однако Фидлер был не из тех, от кого легко отвязаться.
     - Если  они сами  не знают, чего хотят, то почему  они так уверены, что
правы?
     - А  кто вам  сказал,  что они в  этом уверены? - раздраженно  возразил
Лимас.
     - Тогда в чем они видят оправдание своих поступков? В чем? Для нас, как
я  уже  говорил  вам  вчера  вечером,  все весьма  просто.  Отдел  и  прочие
организации  вроде него  - это естественное  оружие в  руках  партии.  Они в
авангарде борьбы за мир и прогресс. Они для партии - то  же  самое, что сама
партия  для  социализма:  они - авангард.  Сталин  говорил,  -  Фидлер  сухо
улыбнулся.  -  Сейчас не  модно  цитировать  Сталина, но он сказал  однажды:
ликвидированные  полмиллиона -  это всего лишь  статистика, а один  человек,
погибший  в  дорожной катастрофе, - национальная трагедия. Он,  как  видите,
высмеивал буржуазную чувствительность масс. Он был великий циник. Но то, что
он сказал, верно: движение, защищающееся от контрреволюции,  едва ли  вправе
отказаться от эксплуатации  или  уничтожения определенных  индивидуумов. Все
это так, Лимас, мы никогда не претендовали на стопроцентную справедливость в
процессе преобразования  общества.  Один римлянин  сказал  в  Библии:  лучше
умереть одному, лишь бы процветали миллионы, не так ли?
     - Кажется, так, - устало ответил Лимас.
     - А что  об этом думаете  вы?  В  чем  заключается  ваша индивидуальная
философия?
     - Я просто думаю, что все вы - куча ублюдков, - резко бросил Лимас.
     Фидлер кивнул.
     - Такую точку зрения я могу понять. Она примитивна,  построена на голом
отрицании и  крайне глупа, но она существует и имеет право на существование.
А что думают другие сотрудники Цирка?
     - Не знаю. Откуда мне знать?
     - Вы никогда не беседовали с ними на философские темы?
     - Нет. Мы ведь не немцы. - Он помедлил и потом неуверенно добавил:
     - Но думаю, что никому из них не нравится коммунизм.
     - И  этим, вы  полагаете,  можно оправдать  убийства?  Оправдать бомбу,
подложенную  в  набитый  людьми  ресторан?  Оправдать  принесение  в  жертву
агентов? Оправдать все это?
     Лимас пожал плечами.
     - Наверное, да.
     - Вот видите, и  у нас то  же  самое,  - продолжил Фидлер. - Я сам,  не
колеблясь, подложил бы бомбу в ресторан, если бы знал, что это приблизит нас
к цели. А потом подвел бы итог; столько-то погибших женщин, столько-то детей
и  вот на  столько  мы  теперь ближе  к  цели.  Но  христиане -  а  вы  ведь
христианская страна, - христиане не любят подводить итоги.
     - А собственно, почему? Им ведь приходится думать о самообороне.
     -  Но  они  же  верят в святость человеческой  жизни. Они верят,  что у
каждого  человека  есть  душа, которую можно спасти.  Верят в  искупительную
жертву.
     - Не знаю, -  сказал Лимас, - меня  это как-то  не волнует.  Да  ведь и
вашего Сталина тоже?
     Фидлер улыбнулся.
     -  Люблю англичан, - сказал он, как бы размышляя вслух,  -  и  мой отец
тоже любил англичан. Просто обожал.
     - Это вызывает во мне ответные теплые чувства, - буркнул Лимac.
     Они остановились, Фидлер предложил Лимасу сигарету и дал прикурить.
     Потом они  стали подниматься круто  наверх. Лимасу  нравилась прогулка,
нравилось  идти широким  шагом,  выставив  вперед плечи. Фидлер  шел  сзади,
легкий и подвижный,  как терьер,  следующий за  хозяином. Они  прошагали уже
час, а то и  больше, когда деревья вдруг расступились и показалось небо. Они
добрались до вершины  холма, откуда смогли бросить  взгляд  на плотную массу
елей,  кое-где прерываемую серыми полосками почвы. На противоположном холме,
чуть  ниже вершины, виднелся охотничий домик, темный и низкий по сравнению с
деревьями. В прогалине стояла грубая скамья, а возле нее  - поленница дров и
кострище.
     - Присядем на минутку, -  сказал Фидлер, - а  потом нам пора обратно. -
Он помолчал.  -  Скажите: те деньги, те крупные вклады в иностранных банках,
что вы об этом думаете? Для чего они предназначались?
     - О чем это вы? Я же говорил вам, что это были выплаты агенту.
     - Агенту из-за "железного занавеса"?
     - Наверное, да, - устало бросил Лимас.
     - А почему вы так считаете?
     - Ну, во-первых, это куча денег. Во-вторых, все те сложности с порядком
оплаты. Особая подстраховка. И, наконец, тут был задействован сам Контролер.
     - А что, по вашему мнению, агент делал с деньгами?
     - Послушайте, я же говорил вам -  не знаю. Не знаю даже, получил  ли он
их. Ничего не знаю, я был почтальоном, и только.
     - А что вы делали с банковской книжкой на ваше имя?
     - Вернувшись  в  Лондон, сразу  же  возвращал  ее  вместе  с  фальшивым
паспортом.
     - А вам кто-нибудь писал из копенгагенского или хельсинкского банков? Я
имею в виду - вашему начальству?
     -  Понятия  не имею.  Так  или  иначе, любую  корреспонденцию, конечно,
передавали прямо в руки Контролеру.
     - А у Контролера был образчик подписи, которой вы открыли счет?
     - Да. Я долго тренировался, их осталось очень много.
     - Не один?
     - Целые страницы.
     - Понятно. Значит, письма могли  направляться в банк после того, как вы
открыли  счет.  Вас  не  обязательно было  ставить  в известность. Они могли
подделать подпись и отправить письмо, не уведомляя вас.
     -  Да, верно. Думаю, так оно  и было. Я  вообще подписывал кучу  всяких
бланков. Я всегда полагал, что корреспонденцией у нас ведает кто-то другой.
     - Но вы не знаете точно, была ли такая корреспонденция?
     Лимас покачал головой.
     - Вы все это неправильно понимаете,  вы применяете тут не совсем верный
масштаб. У нас была уйма всяких бумаг, гулявших туда и сюда, это была просто
часть  каждодневной  рутины. Я никогда над  этим  особенно не задумывался. К
чему  мне это? Все делалось шито-крыто, но я  всю жизнь занимаюсь  вещами, о
которых  знаю лишь какую-то часть, а остальное известно кому-нибудь другому.
К тому же меня  всегда воротило от  бумаг. Или, скорее,  меня  от них в  сон
клонило.  Мне нравится разъезжать с оперативными  заданиями. А сидеть целыми
днями за столом, ломая  голову, кто такой "Роллинг  Стоун", - нет, извините.
Кроме того, - он сконфуженно улыбнулся, - я ведь уже здорово выпивал.
     - Так вы утверждаете, - заметил Фидлер. - И, разумеется, я вам верю.
     - Плевать я хотел, верите вы мне или нет, - вскипел Лимас.
     Фидлер улыбнулся.
     - Вот и  прекрасно,  - сказал он. - В этом ваше огромное достоинство. В
том,  что  вам  на  все  наплевать. Чуток  негодования тут,  чуток  излишней
гордости там  -  это не в счет, как помехи на магнитной  ленте. Главное,  вы
объективны.  Кстати, я вдруг подумал, что вы  все-таки могли  бы  помочь нам
установить, снимались ли деньги  со счетов.  Ничто не мешает  вам написать в
оба  банка и спросить о состоянии собственного счета. Вы  напишете как бы из
Швейцарии, мы снабдим вас адресом. Не возражаете?
     - Может, оно и  получится.  Все зависит  от того,  сообщил ли Контролер
банкам о моей фальшивой подписи. Иначе ничего не выйдет.
     - Думаю, мы ничем особенно не рискуем и ничего не потеряем.
     - А что вы выиграете?
     - Если деньги были сняты, что - я  согласен  с вами -  маловероятно, мы
узнаем, где агент находился в определенный день. А знать это не мешает.
     - Опомнитесь, Фидлер! Вам никогда не поймать его.  Во  всяком случае, с
нынешней  вашей информацией. Оказавшись на  Западе,  он может  обратиться  в
любое консульство в самом маленьком городке и получить визу на въезд в любую
страну. Как вы тогда выловите его среди  всех остальных?  Вы даже не знаете,
восточный он немец или нет. За кем вы гонитесь?
     Фидлер ответил не сразу.
     -  Вы говорили, что привыкли  располагать лишь частью  информации. Я не
могу ответить вам,  не посвящая  вас в то, что вам не следует знать. - Он на
секунду замолчал.  - Но операция  "Роллинг  Стоун" проводится  против нас, в
этом я могу вас заверить.
     - Против кого это "вас"?
     - Против ГДР. - Он улыбнулся. - Против Зоны, если  вам угодно. На самом
деле, я отнюдь не так уж чувствителен.
     Лимас задумчиво смотрел на Фидлера.
     - Ну, а как быть со  мной? В случае, если я не стану писать это письмо?
- спросил Лимас, повышая голос. - Не пора ли нам потолковать обо мне?
     Фидлер кивнул.
     - А почему бы и нет? - согласился он.
     Наступила долгая пауза, потом Лимас сказал:
     - Я сделал все, что мог. Вы с Петерсом получили все,  что я знаю. У нас
не  было  уговора, чтобы  я  писал  в банк.  Это может  оказаться  для  меня
чертовски опасным.  Вам, как я понимаю, на это наплевать.  Ради ваших интриг
мной можно просто пожертвовать.
     - Позвольте мне быть с вами совершенно откровенным, - ответил Фидлер. -
Как  вам известно,  в работе  с перебежчиком существуют  две стадии.  Первая
стадия  вашего  дела  практически   завершена:   вы   рассказали   нам  все,
мало-мальски достойное упоминания. Вы не говорили нам о том, какие скрепки и
сорта  бумаги предпочитают у  вас  в разведке, потому что мы вас  об этом не
спрашивали  и  потому  что  вы  сами  считали  это несущественным.  Подобное
расследование всегда  строится на  принципе подсознательного отбора  фактов,
причем с обеих сторон. Но  ведь возможно - вот это, Лимас, нас  и волнует, -
всегда возможно,  что через месяц-другой обнаружится,  что нам  крайне важно
знать  как раз о  скрепках и сортах  бумаги. Это и  предусмотрено  во второй
стадии работы - в том разделе нашего соглашения, который вы отвергли тогда в
Голландии.
     - То есть вы намерены держать меня на поводке?
     -  Профессия  перебежчика,  -  улыбнулся  Фидлер,  -  требует  великого
терпения. Весьма немногие обладают им в достаточной мере.
     - И на сколько времени все это затянется?
     Фидлер молчал.
     - Ну!
     - Даю  вам честное слово, что отвечу на ваш вопрос сразу же, как только
смогу. Послушайте, я ведь мог  бы вам  соврать, правда? Мог бы сказать,  что
месяц или даже  меньше, лишь бы держать вас в рабочем состоянии. Но я говорю
вам: не знаю, потому что на самом деле не знаю. Вы навели меня на  кое-какие
мысли, и пока  мы не продумаем все до  конца, не может быть  и речи  о  том,
чтобы  я вас  отпустил. Но  потом, если  все  будет складываться так,  как я
предполагаю, вам понадобится Друг. И этого друга вы найдете во мне. Даю  вам
честное слово немца.
     Лимас был  так  ошарашен, что  некоторое  время  просто  не  знал,  что
сказать.
     - Ладно, - выдавил он наконец, - я согласен. Но если  вы водите меня за
нос, я все равно найду способ сломать вам шею.
     - Тогда это скорей всего уже не понадобится, - спокойно ответил Фидлер.
     Человек, играющий спектакль не для зрителей, а сам  по  себе, подвержен
опасностям психологического рода. Просто  обманывать  не так уж  трудно: все
зависит от  опыта  и  профессиональной  компетентности,  эти качества  может
развить в себе  почти каждый. Но в отличие от виртуозного фокусника,  актера
или шулера, которые, окончив представление,  могут  влиться в  ряды публики,
тайный агент  лишен такой возможности.  Для  него обман  - это  прежде всего
средство  самозащиты.  Он  должен  обезопасить себя  не только  извне,  но и
изнутри, должен остерегаться самых  естественных импульсов: зарабатывая кучу
денег, он не вправе приобрести даже иголку с ниткой; он может быть умницей и
эрудитом, но  ему придется  бормотать глупости и  банальности; он может быть
образцовым мужем и семьянином,  но будет  вынужден при  всех обстоятельствах
сторониться тех, кого любит.
     Хорошо понимая, какие жуткие искушения подстерегают человека, запертого
в оболочке исполняемой им роли, Лимас прибегал к единственному спасительному
средству:  даже  оставаясь  наедине  с собой,  он  продолжал  существовать в
пределах той личности,  которую  изображал. Говорят,  что  Бальзак  даже  на
смертном  одре  интересовался здоровьем  и  состоянием  дел  придуманных  им
персонажей. Нечто подобное делал и Лимас: оставаясь творцом образа, он жил в
нем и полностью отождествлял себя с ним. Качества, которые он демонстрировал
Фидлеру  -  беспокойство  и  неуверенность,  прикрываемые  бахвальством,  за
которым скрывался стыд, - были как бы  преувеличенным отражением тех чувств,
которые  он  испытывал на  самом  деле. Сюда же  следовало отнести шаркающую
походку,  небрежение к  своему  внешнему  виду, равнодушие  к еде и растущую
зависимость от алкоголя и никотина. Он оставался таким же и наедине с собой.
И  даже  чуть  переигрывал,  когда,  ложась  в  постель,  бормотал  под  нос
ругательства по поводу неблагодарности своих былых начальников.
     Лишь крайне редко - как, например, сегодня - он, засыпая, позволял себе
опасную роскошь подумать о том, в какой паутине лжи живет.
     Контролер  оказался  абсолютно  прав.  Фидлер, точно  лунатик,  брел  к
заданной ему цели, брел прямо в  силки, расставленные  для него Контролером.
Даже неприятно  было видеть растущую  взаимозависимость интересов Фидлера  и
Контролера:  все выглядело так,  словно они  действовали  в  рамках  единого
плана, а Лимасу оставалось лишь координировать их поступки.
     Может  быть, здесь и  таилась разгадка?  Может  быть, Фидлер и был  тем
самым  агентом,  которого так  хотел  уберечь  Контролер?  Лимас  не слишком
задумывался о такой возможности. Он не хотел этого знать. В подобных случаях
он  как бы  начисто  лишался своей профессиональной въедливости: он понимал,
что  в  сложившихся  обстоятельствах  любые  его  умозаключения  не принесут
никакой пользы. И тем не менее он молил  Бога, чтобы так  оно и  было. Ибо в
таком случае - и только в таком - оставалась зыбкая надежда на то,  что  ему
удастся вернуться домой.


        Глава 14. Письмо к клиенту

     На следующее утро,  когда Лимас был еще в постели, Фидлер принес ему на
подпись  письма.  Одно было  на  тонкой синей бумаге  с маркой отеля "Зайлер
Альпенбрик" на озере  Шпиц в Швейцарии,  другое - на бумаге отеля "Палас"  в
Гштаде. Лимас прочел первое письмо:
     "Директору Королевского скандинавского банка, Копенгаген.
     Дорогой сэр! Уже несколько недель я  нахожусь  в разъездах и не получаю
почты из Англии. Соответственно, я не получил  и Вашего ответа на мое письме
от  3-го марта  относительно  состояния банковского счета, к которому я имею
совместный с мистером Карлсдорфом доступ. Чтобы избежать дальнейших затяжек,
не будете ли вы так любезны прислать мне дубликат Вашего ответа на адрес, по
которому я буду  находиться в  течение  двух  недель, начиная с 2-го апреля:
(для передачи) мадам де Сангло, 13, авеню де Коломб, Париж-XII, Франция.
     Извините за беспокойство.
     Ваш (Роберт Ланг)".
     -  А  что за  чепуха  насчет письма от  третьего  марта? Я не  писал им
никакого письма.
     - Конечно,  не  писали. И насколько нам известно,  никто не писал. Если
существует хоть малейшая неувязка  между вашим нынешним  письмом  и письмами
Контролера,  они решат, что разгадка заключена  в  письме от третьего марта.
Они отправят  вам требуемую справку  с сопроводительным письмом,  в  котором
выразят сожаление о том, что не получили предыдущего письма.
     Второе письмо было идентично первому, отличаясь только именами и местом
отправки. Но парижский адрес был  тот же самый. Лимас взял авторучку и  лист
бумаги,  поупражнялся в  подписи "Роберт Ланг"  и  подписал  первое  письмо.
Встряхнув ручку, он попрактиковался в другой подписи, а затем вывел  "Стефен
Беннет" под вторым письмом.
     - Замечательно, - сказал Фидлер, - просто замечательно.
     - Ну, и что теперь будет?
     - Завтра их отправят из Швейцарии - из Интерлакена и Гштада.  Наши люди
известят  меня  по  телеграфу,  как  только  получат  ответ. Это  произойдет
примерно через неделю.
     - А до тех пор?
     - А до тех пор я составлю вам компанию.  Понимаю, что  вам  это  не  по
вкусу,  и  приношу   свои  извинения.  Мы  с   вами  погуляем,  поездим   по
окрестностям, словом - скоротаем  время. Мне  хотелось бы, чтобы  вы немного
расслабились  и   просто  поболтали  -  о  Лондоне,  о  Цирке,  о  работе  в
Департаменте,  пересказали  бы  тамошние  сплетни,  разговоры  о  жалованье,
отпусках,  помещениях, бумагах и людях. Скрепки и  сорта  бумаги. Я хотел бы
услышать  о мелочах, которые не имеют особого  значения.  И  кстати... -  Он
неожиданно изменил тон.
     - Что?
     - У нас тут есть кое-какие удобства для  людей, которых мы приглашаем в
гости. Отдых, развлечения и тому подобное.
     - Вы предлагаете мне женщину?
     - Да.
     -  Нет, благодарю.  В  отличие  от вас я  предпочитаю устраиваться  без
посредников.
     Фидлер, казалось, не обратил внимания на его слова.
     - Но  у  вас, кажется, была женщина в Англии? Девица  из библиотеки,  -
спросил он.
     Лимас обернулся к нему, угрожающе расставив руки.
     - Вот что, - заорал он, - вот что! Не  заикайтесь об этом даже в шутку,
не пытайтесь  угрожать или  давить  на меня, потому что  это  не  сработает,
Фидлер,  просто не сработает. Я замолчу, и вы больше не услышите от  меня ни
слова, хоть режьте.  И  передайте  это Мундту, Штамбергеру и прочей сволочи,
которой вам полагается докладывать. Передайте им то, что я вам сказал.
     - Передам,  - ответил  Фидлер,  -  передам. Но боюсь, что  уже  слишком
поздно.
     После обеда  они снова отправились  на  прогулку. Небо было  облачным и
темным, воздух теплым.
     -  Я  только один раз был  в Англии,  - замел Фидлер. - Перед войной  с
родителями, когда мы уезжали в Канаду. Я тогда был еще маленьким. Мы пробыли
там два дня.
     Лимас кивнул.
     - Знаете - сейчас я могу сказать вам это, - я чуть было не оказался там
снова  несколько  лет  назад.  Мне   предстояло  заменить  Мундта   в  нашей
Сталелитейной компании. Вам ведь известно, что он находился тогда в Лондоне.
     - Известно, - коротко ответил Лимас.
     - Мне бы очень хотелось знать, что это за работа.
     - Обычные  игры  с миссиями  других  стран блока. Какие-то  контакты  с
британским бизнесом, но весьма незначительные.
     Лимас, казалось, скучал.
     - Но Мундт со всем этим неплохо справлялся. И прекрасно проявил себя.
     - Да, я слышал. Он даже сумел убить парочку людей.
     - Вы слышали и об этом?
     - От Петера Гийома. Он участвовал  в операции вместе с Джорджем Смайли.
Мундт едва не прикончил и самого Смайли.
     - Операция по делу Феннана, -  задумчиво произнес Фидлер. - Удивительно
все-таки, что Мундту удалось улизнуть от вас, правда?
     - Да, удивительно.
     - Кто бы мог  поверить, что сотрудник иностранной  компании, чьи данные
имеются  в  досье  британского МИДа, может переиграть  всю британскую службу
безопасности.
     - Насколько мне известно, они не особенно старались поймать его.
     Фидлер застыл на месте.
     - Как вы сказали?
     - Петер Гийом говорил мне, что поимка Мундта не входила в их планы, вот
и все, что я знаю. У нас тогда была другая структура управления: Советник, а
не Оперативный Контролер. Советника звали Мастон. Как сказал Гийом, Мастон с
самого начала слишком переусердствовал с этим делом  Феннана. Петер объяснил
мне,  что,  если  бы они  схватили  Мундта, поднялся  бы страшный  шум.  Его
пришлось бы  судить  и,  наверное,  вешать.  И шум вокруг этого процесса мог
погубить всю карьеру Мастона. Петер не знал, как именно там все происходило,
но божился, что настоящей охоты на Мундта не было.
     - Вы уверены в этом? Уверены, что Гийом выразился именно так: настоящей
охоты на Мундта не было?
     - Разумеется, уверен.
     - А  Гийом никогда не высказывал своих догадок  по поводу того,  почему
они позволили Мундту уйти?
     - Что вы имеете в виду?
     Фидлер молча покачал головой, и они пошли дальше по тропе.
     - Сталелитейная миссия была прикрыта сразу после дела Феннана, - сказал
он чуть погодя. - Вот почему я не поехал в Англию.
     -  Мундт, должно  быть, сумасшедший.  Можно надеяться ускользнуть после
убийства на Балканах или у вас, но не в Лондоне.
     - И все-таки ему это удалось, правда? - быстро подхватил Фидлер. - И он
недурно потрудился.
     - Навербовал людей вроде Кифера и Эша? Ну, уж извините!
     - Баба Феннана была у них на крючке задолго до скандала.
     Лимас лишь пожал плечами.
     -  Скажите-ка  мне вот что, - продолжил  разговор Фидлер. - Карл Римек,
кажется, один раз виделся с Контролером?
     - Да, в Берлине год назад, может, чуть больше.
     - А где именно?
     - Мы сидели втроем у меня дома.
     - А зачем они встречались?
     -  Контролер любил  встречаться с удачливыми агентами.  Мы  получили от
Карла  массу  первосортного  материала,  думаю,  все  в  Лондоне  были  этим
довольны.  Контролер ненадолго  прибыл в Берлин и попросил меня организовать
встречу.
     - Вас это расстроило?
     - С какой стати?
     - Ну, Карл был вашим агентом.  Вам могла быть не по вкусу его встреча с
другим резидентом.
     - Контролер не резидент, он глава  Департамента. Карл  знал  об этом, и
это ему льстило.
     - Вы все время беседовали втроем?
     - Да. Хотя нет, погодите-ка.  Я оставил их вдвоем на четверть  часа или
чуть  больше. Так просил Контролер,  ему хотелось  побыть  несколько минут с
глазу на глаз с Карлом. Бог его знает зачем. И я под каким-то предлогом - не
помню,  под каким,  - ушел.  Ах да, вспомнил.  Я сделал  вид,  будто у  меня
кончилось виски. Я вышел и взял бутылку у Де Йонга.
     - А вам известно, о чем они говорили, пока вас не было?
     - Откуда мне знать? Да меня это и не интересовало.
     - А Карл вам потом ничего не рассказывал?
     - Я его не спрашивал. Кое  в  чем  Карл был  порядочным  индюком: любил
делать вид, будто я  не полностью в курсе  дела. Мне не понравилось, как  он
подхихикивал  потом над  Контролером. Хотя, честно говоря,  он имел  на  это
право -  уж больно смешное представление  тот устроил. Не  было ни малейшего
смысла  подстегивать  тщеславие Карла, а тот  вечер  был задуман как  что-то
вроде допинга для него.
     - Карл был тогда чем-то подавлен?
     - Какое там! Он чувствовал себя на коне. Ему слишком много платили, его
слишком любили, ему слишком доверяли. Отчасти по моей вине, отчасти  по вине
Лондона. Если бы его не  перехвалили,  он не проболтался  бы своей  чертовой
бабенке об агентурной сети.
     - Эльвире?
     - Ну да.
     Некоторое  время  они  шли   молча,  потом  Фидлер,  стряхнув   с  себя
задумчивость, заметил:
     - Вы начинаете мне  нравиться.  Но одна вещь в  вас  меня  озадачивает.
Странно, такого со мной еще не случалось.
     - И что же вас озадачивает?
     - Почему вы вообще к нам пришли. Почему стали перебежчиком.
     Лимас собрался было что-то ответить, но тут Фидлер расхохотался.
     - Боюсь, это прозвучало не слишком тактично? - заметил он.
     Всю  ту  неделю они целыми днями бродили по  холмам.  Возвращаясь,  ели
скверный  ужин,  запивая  его  бутылкой  дешевого  белого  вина  и   подолгу
просиживали с  выпивкой у огня.  Насчет огня придумал Фидлер: вначале его не
было,  но как-то вечером Лимас услышал,  как Фидлер велел охраннику принести
дров.  После этого коротать время стало веселее: после многочасовой прогулки
при свете очага  и  с выпивкой Лимас часами охотно рассказывал  о Цирке.  Он
подозревал, что их пишут на магнитофон, но ему было наплевать.
     Он  замечал,  как  с каждым днем  растет  волнение  и напряженность его
собеседника. Однажды вечером  они довольно поздно  поехали куда-то на  ДКВ и
притормозили возле телефонной будки. Оставив  Лимаса в машине и  не выключив
мотор, Фидлер о чем-то долго говорил по телефону.
     Когда он вернулся, Лимас спросил:
     - Почему вы не позвонили из дому?
     -  Надо  быть начеку, -  ответил тот,  покачав  головой. - И  вам  тоже
следует быть начеку.
     - Почему? Что происходит?
     - Деньги, которые вы  вносили в копенгагенский банк... Вы ведь написали
туда, помните?
     - Конечно, помню.
     Фидлер  больше ничего  не  сказал  и молча  поехал  дальше.  Потом  они
остановились.  Внизу,  затененная вершинами елей,  виднелась долина. По  обе
стороны от нее круто вверх поднимались склоны холмов. В сгущающихся сумерках
они постепенно меняли окраску, становясь серыми и безжизненными.
     -  Что бы ни случилось, -  сказал Фидлер, -  не волнуйтесь. В итоге все
будет хорошо, понимаете? - Голос его звучал глухо и торжественно, узкая рука
легла на плечо Лимасу. - Вам немного придется позаботиться о себе  самом, но
это ненадолго, понимаете? - снова спросил он.
     -  Нет,  не  понимаю. И пока вы  не  объясните,  мне  остается  ждать и
приглядываться. И не надо слишком дрожать за мою шкуру, Фидлер.
     Он шевельнул плечами, но рука Фидлера не  отпускала  его. Лимас терпеть
не мог, когда его трогали.
     - Вы знаете Мундта ? - спросил Фидлер. - Вы о нем знаете?
     - Мы же с вами говорили о Мундте.
     - Да, - подхватил  Фидлер, - мы о  нем говорили.  Он сперва стреляет, а
потом начинает задавать вопросы.  Устрашающий принцип. И  довольно  странный
для  профессии,  где вопросы принято считать куда  более  важным делом,  чем
выстрелы.
     Лимас прекрасно понимал, что именно хочет сказать ему Фидлер.
     - Довольно странный принцип,  если только ты не боишься услышать ответ,
- понизив голос, сказал Фидлер, Лимас выждал, и Фидлер заговорил дальше:
     - Прежде он никогда не проводил  дознание,  всегда  поручал это мне. Он
говорил:  "Допросы  - ваш  конек. Тут  с вами никто не  сравнится. Я буду их
ловить, а у вас они  запоют". Он любит говорить, что контрразведчики подобны
художникам, за спиной которых всегда должен стоять человек с молотком, чтобы
ударом возвестить окончание  работы. Иначе они забывают, ради чего принялись
за нее. "Я - ваш молоток", - говорил он мне. Сперва это было  просто шуткой,
а потом стало реальностью, когда он начал убивать людей, убивать прежде, чем
они запоют.  Как  вы сами говорили, одного  прирежет,  другого пристрелит. Я
просил его, я его умолял: "Почему не арестовать их? Почему вы  не передадите
их мне на месяц-другой?  Какой нам  от  них толк, когда они уже трупы?" А он
только  качал головой и говорил, что почки следует подрезать прежде, чем они
распустятся. У меня было такое чувство, будто он готовил ответ раньше, чем я
задавал вопрос.  Он  хороший  оперативник,  просто  отличный.  В  Отделе  он
проделал  чудеса, да  вы сами это знаете. У  него есть своя  теория на  этот
счет, мне доводилось беседовать с ним об этом ночами. За кофе - он ничего не
пьет, только  кофе.  Он считает, что  немцы  слишком сосредоточены  на себе,
чтобы готовить  хороших агентов,  и это сказывается на работе контрразведки.
Он  говорит,  что  контрразведчики вроде  волков,  грызущих пустую кость,  -
приходится отнимать ее, чтобы заставить их выйти  на поиски  новой добычи. И
это в самом деле так, я понимаю, что он имел  в виду. Но Мундт зашел слишком
далеко. Зачем он убил Фирека? Почему он отнял  его у меня? Фирек  был свежей
добычей, фигурально выражаясь, с этой кости мы даже не успели обгрызть мясо.
Так почему же он отнял его у меня? Почему, Лимас, почему?
     Рука Фидлера крепко впилась в плечо Лимасу. Несмотря на полную  темноту
в машине, Лимас отчетливо ощущал пугающую взвинченность собеседника.
     - Я гадал об этом день и ночь. Когда застрелили Фирека, я спросил себя,
кому это на руку. Ответ сперва показался мне фантастическим. Я сказал  себе,
что просто завидую его успехам,  что я переутомился, и  мне за каждым кустом
стали мерещиться предатели. В нашей работе  такое бывает. Но я уже ничего не
мог  с  собой поделать, мне  нужно было  докопаться до  истины. Ведь кое-что
подобное уже случалось  и раньше. Он  боялся, он явно боялся, что мы поймаем
кого-нибудь, кто скажет нам слишком много!
     - Что вы несете! Да  вы  с ума сошли! -  сказал Лимас,  и в  его голосе
послышался испуг.
     -  Понимаете,  все сходится  одно  к  одному.  Мундту  с  поразительной
легкостью удалось удрать из Англии,  вы же сами мне говорили. А помните, что
вам сказал  Гийом? Он  сказал,  что  им не особенно  хотелось поймать его! А
собственно,   почему?   Я   вам  скажу  почему:  он  стал  их  агентом,  они
перевербовали его,  как только  поймали, разве не  понятно? Такова была цена
его освобождения. Ну и деньги, которые ему стали платить.
     - Говорю вам, вы сошли с ума! - прошипел Лимас. - Он прикончит вас, как
только  заподозрит, что  вы стали думать  об  этом.  Это  пустышка,  Фидлер.
Заткнитесь и поехали домой.
     Мертвая хватка на плече у Лимаса чуть ослабла.
     -   Вот  тут   вы   ошибаетесь,   Лимас.   Вы  сами   предоставили  нам
доказательства. Да, вы сами. Вот почему нам следует держаться друг друга.
     -  Это чушь!  -  заорал Лимас. - Сколько раз вам повторять: так быть не
могло. Цирк не  мог  задействовать  его против Восточной Германии  без моего
ведома. У нас нет такой оперативной возможности. Вы стараетесь доказать мне,
будто  Контролер   через  голову  регионального  резидента  лично  руководил
заместителем начальника восточногерманской разведки. Вы сошли с ума, Фидлер!
Вы  просто спятили, черт побери! - Лимас  вдруг беззвучно расхохотался. - А,
ясно!  Вы решили сесть  на  его  место,  идиот  вы несчастный!  Что ж, оно и
понятно. Ну, такая штука может сработать против вас как бумеранг.
     Некоторое время оба молчали.
     -  Те деньги в Копенгагене, -  сказал наконец Фидлер. - Банк ответил на
ваш  запрос. Директор весьма озабочен  возможным недоразумением. Деньги были
сняты вторым  держателем счета через неделю  после того, как  вы  их внесли.
Указанная дата совпадает с двухдневной поездкой Мундта в Данию в феврале. Он
был  там под чужим  именем, якобы  встречался  с  нашим агентом-американцем,
который приехал туда  на международную научную  конференцию.  -  Фидлер чуть
помолчал, а потом добавил:
     - Полагаю,  вам  следует написать в банк  и  сообщить  им,  что  все  в
порядке, не так ли?


        Глава 15. Приглашение на бал

     Лиз разглядывала  письмо из партийного  комитета и  гадала, что бы  это
могло  значить. Все было как-то странно. Она готова была признать, что очень
польщена, но почему они сначала не посоветовались с ней? Кто  внес ее  имя -
члены ячейки или окружной комитет?  Но в комитете ее никто не знал, так,  по
крайней  мере, считала  Лиз.  Конечно,  ей  доводилось  слушать  выступления
партийных ораторов, а на общем собрании она обменивалась рукопожатиями с тем
или иным функционером.  Может быть,  о ней  вспомнил  тот  человек из отдела
культуры - красивый, весьма женственного типа мужчина, который почему-то был
так любезен  с  ней?  Эш, так его звали.  Он проявил к  ней тогда  некоторый
интерес, и Лиз допускала, что он записал ее  имя, а когда  пришла стипендия,
вспомнил о ней. Странный он человек: пригласил ее  на чашку кофе в "Блэк энд
Уайт" и принялся  расспрашивать  о кавалерах. Он  не флиртовал с ней, ничего
такого  -  он  вообще  показался ей чуточку  голубым, -  но  задал  ей  кучу
вопросов.  Давно ли  она  состоит в партии? Тоскует ли,  живя без родителей?
Много  ли  у нее парней или она  отдает предпочтение  кому-то одному? Он  не
произвел на Лиз особого впечатления, но разговаривать с  ним было интересно:
рабочее  государство  в  Германской  Демократической  Республике,  концепция
рабочей поэзии  и  всякое такое. О Восточной Европе  он знал,  кажется, все,
должно быть, немало поездил по свету. Лиз решила, что он учитель: было в его
речах что-то назидательное и навязчивое. Потом у них был сбор средств в фонд
борьбы; Эш пожертвовал целый фунт, чем совершенно очаровал Лиз. Да, так оно,
конечно, и было,  теперь  Лиз  уже не сомневалась:  о  ней  вспомнил  Эш. Он
рассказал о ней кому-то в лондонском комитете, а те  сообщили  в центральный
комитет  или  куда-то еще.  Конечно, это все  равно  было странно, но партия
всегда предпочитала тайные методы и средства, вероятно, потому, что она была
революционной партией. Таинственность эта не нравилась Лиз,  она находила ее
бесчестной,  но,  как видно,  необходимой,  ибо, кто  знает,  сколько тайных
врагов партии погорело на этом.
     Лиз снова перечитала письмо. Оно  было отпечатано на комитетском бланке
с  жирной красной шапкой и начиналось обращением "дорогой  товарищ". На вкус
Лиз это  звучало чересчур по-армейски, она ненавидела  обращение "товарищ" и
никак не могла привыкнуть к нему.
     "Дорогой   товарищ,  в  ходе  недавних  переговоров  с  товарищами   из
социалистической  единой партии Германии  о возможности эффективного  обмена
делегациями наших партий мы пришли к обоюдному соглашению. Оно базируется на
эквивалентном  обмене по  рангу  и уровню партийных  работников между нашими
организациями. СЕПГ понимает,  что дискриминационные ограничения британского
МИДа, существующие в настоящее время, едва  ли позволят их делегации прибыть
в Великобританию сейчас или в ближайшем будущем, но  полагает, что тем более
важно  провести   в  нынешних   условиях  обмен  опытом.   Руководство  СЕПГ
великодушно предоставило  нам  возможность  самим  выбрать  пять  секретарей
местных ячеек, обладающих  опытом  работы  на местах  и стимуляции  массовых
выступлений  уличного  типа. Каждый  из  отобранных  товарищей проведет  три
недели  в  дискуссиях по близкой  ему  тематике, ознакомится  с достижениями
промышленного прогресса и социального обеспечения, а главное, своими глазами
увидит  фашистские происки  Запада.  Это  приглашение  дает  нашим товарищам
исключительную возможность  извлечь пользу из опыта молодой социалистической
системы.
     Исходя из этого, мы опросили округа на  предмет поиска молодых кадровых
трудящихся, проживающих в вашем районе, для которых  такая поездка  была  бы
наиболее полезной, и ваше имя было названо в числе первых. Мы предлагаем вам
поехать, если вы  сможете, и просим выполнить вторую намеченную нами задачу,
которая   заключается  в   установлении   контактов  с   восточногерманскими
товарищами,   работающими  в  профессионально  родственной  вам  области  и,
следовательно,   сталкивающимися    с   проблемами,    аналогичными   вашим.
Южно-Бэйсуотерский округ породнен с Нойхагеном,  пригородом Лейпцига.  Фреда
Люман, секретарь нойхагенского комитета, наметила для вас широкую  программу
мероприятий. Мы  убеждены в том,  что  вы  наилучшим образом  подходите  для
выполнения  этой задачи и что ваша поездка пройдет на редкость  успешно. Все
расходы по ней берет на себя министерство культуры ГДР.
     Мы убеждены, что  вы понимаете, сколь велика оказанная вам честь,  и не
сомневаемся,  что  никакие  колебания  или возражения  личного  характера не
заставят вас  отказаться  от поездки.  Визиты намечены на  конец  следующего
месяца, примерно на 23-е, но все товарищи  поедут раздельно, чтобы исключить
дублирование. Пожалуйста,  сообщите нам как можно  скорее, принимаете ли  вы
приглашение, и мы ознакомим вас с дальнейшими деталями".
     Чем внимательнее Лиз вчитывалась в  текст письма тем более странным оно
ей  казалось.  Начать, например, с того,  что они словно  бы  знают, что она
может уйти из  библиотеки. Но тут она вдруг вспомнила, как Эш спрашивал, что
она делает в отпуске, брала ли его в этом году и может ли, если понадобится,
взять  за свой счет. Но почему они не сообщают  имена  остальных кандидатов?
Собственно, они  не обязаны сообщать, но все же странно, почему они этого не
сделали.  А  какое  длинное  письмо!  У  них в  комитете  вечно  не  хватало
секретарш, и они старались писать покороче или просили  товарищей звонить по
телефону. А это письмо такое  деловое и  так хорошо отпечатано,  словно было
вовсе не из комитета. Но оно было подписано заведующим отделом культуры.  То
была, конечно, его подпись, Лиз десятки раз видела ее под документами. Кроме
того, письму был присущ тот неуклюжий,  полубюрократический, полумессианский
стиль, к  которому Лиз постепенно привыкла, так и  не научившись любить его.
Глупо писать  о ее умении  стимулировать массовые выступления уличного типа.
Не  было у  нее  такого умения.  Честно  говоря,  она  ненавидела  эту часть
партийной  работы - громкоговорители у фабричных  ворот, продажа "Дейли"  на
перекрестке, обход квартир перед местными выборами. Борьба за мир была ей не
так противна, она имела для Лиз некоторый  смысл. Всегда  можно поглядеть на
ребятишек  на улице, на матерей  с колясками, на  стариков у ворот и сказать
себе: "Я делаю это ради них". Вот что такое борьба за мир.
     Но  ей  никак не  удавалось  так  же  относиться  к  борьбе  за  голоса
избирателей  и  за  тираж  газеты. Может  быть,  тут  недостаток  количества
переходил в качество. Куда проще собираться всем вместе, человек двенадцать,
на заседание ячейки, перестраивать мир, маршировать в авангарде социализма и
рассуждать о  поступательном ходе  истории. Но потом приходилось выходить на
улицу с  пачкой "Дейли  уоркер" и простаивать час, а то и два, пока  продашь
хоть  один  экземпляр. Иногда  она жульничала - как,  впрочем, жульничали  и
остальные  -  и  сама  платила  за  дюжину  экземпляров,  лишь  бы  поскорее
избавиться от них и пойти домой. На следующий день они хвастались друг перед
другом своими успехами, словно позабыв о том, что  сами  купили все  газеты:
"Товарищ Голд продала в субботу  вечером восемнадцать экземпляров, подумайте
только  - восемнадцать!" Сообщение об этом могло попасть в протокол или даже
в партийный  листок. В округе потирали от удовольствия руки, и при случае ее
имя упоминалось в  небольшой заметке о сборе пожертвований в фонд  борьбы на
первой странице листка. Они жили в очень тесном мирке, и Лиз хотелось, чтобы
мирок этот  был  почестнее. Но ведь и  она сама лгала себе. Должно быть, все
они лгали. Но может, другим более понятно, для чего им приходится врать?
     Странно,  что  ее выбрали  секретарем  ячейки. Предложил  это Маллиган:
"Нашего юного,  энергичного и привлекательного  товарища..." Он  думал,  что
после этого  она станет спать с ним. Остальные проголосовали за  Лиз, потому
что она им нравилась и умела  печатать на  машинке. Потому что считали,  что
она будет заниматься делом и собирать их - по выходным. Но только не слишком
часто. Они голосовали за  нее  потому, что  им хотелось превратить ячейку  в
маленький уютный  клуб,  славный и  революционный,  но без лишней суеты.  От
всего этого  разило  жутким  мошенничеством. Алек, кажется, понял  это -  он
просто не принял  ее дел всерьез. "Одни заводят  канареек, другие вступают в
партию", - сказал он однажды и был прав. По крайней мере в том, что касалось
Южно-Бэйсуотерского района.  В  окружном  комитете это  тоже  все  прекрасно
понимали.  Вот  почему и удивительно, что  выбрали для поездки именно ее, ей
трудно было поверить, что сделал это округ. Единственным объяснением был Эш.
Может,  он положил на нее глаз? Может, он вовсе не голубой, а только кажется
таким?
     Лиз  беспомощно дернула плечами  -  жест, свойственный одиноким  людям,
находящимся  на грани нервного срыва. Как бы то ни было, она сможет побывать
за границей, поездка была бесплатной и сулила много интересного. Лиз никогда
не бывала за границей, и за свой счет ей такую поездку было бы  не  осилить.
Она наверняка получит большое удовольствие. Правда, у нее есть  определенное
предубеждение против немцев. Лиз знала - ей не раз говорили об этом, - что в
Западной Германии милитаризм и реваншизм, а Восточная Германия - миролюбивая
и демократическая. Но Лиз не верилось в то, что все дурные немцы собрались в
одном государстве,  а все хорошие  - в другом. Ее отца убили дурные немцы. А
может быть, партия выбрала ее именно поэтому -  в  качестве щедрой репарации
за прошлое?  Может быть, об этом думал тогда Эш? Ну конечно, вот и разгадка.
Лиз   почувствовала   глубокую  благодарность  к  партии.   Они  удивительно
порядочные  люди, и Лиз горда, что  входит  в  их  ряды.  Она выдвинула ящик
стола, где хранила в стареньком школьном ранце партийные документы и взносы,
вставила  лист бумаги в допотопный ундервуд  -  ей прислали его из комитета,
когда  узнали,  что  она  умеет печатать,  ход  у него был  скачущий,  но  в
остальном  машинка исправная, - и напечатала милое благодарственное, письмо,
извещавшее,  что она  готова  поехать.  Комитет  -  прекрасная  организация,
строгая, благосклонная, безличная  и вечная.  Какие  хорошие,  добрые  люди.
Борцы за мир. Задвигая ящик, Лиз заметила визитную карточку Смайли.
     Она  вспомнила маленького  человечка  с  серьезным  морщинистым  лицом,
вспомнила, как он спросил, стоя в дверях: "Партия знает про вас  с  Алеком?"
Как глупо она себя вела. Ладно, поездка хоть немного отвлечет ее.


        Глава 16. Арест

     Остаток  пути Фидлер и  Лимас ехали  молча. В  темноте  холмы  казались
черными  и  изрытыми  пещерами,  свет фар  пробивался  сквозь мрак,  подобно
судовым прожекторам в море.
     Фидлер припарковал машину возле конюшни,  и они направились к дому. Они
были уже на пороге, когда сзади кто-то громко окликнул Фидлера. Обернувшись,
Лимас различил в  сумерках метрах в двадцати  от  них троих мужчин, которые,
по-видимому, дожидались их.
     - Чего вам нужно? - спросил Фидлер.
     - Поговорить с вами. Мы из Берлина, - крикнули в ответ.
     Фидлер заколебался.
     - Где этот чертов охранник? - пробормотал он. - На главном входе должен
стоять охранник.
     Лимас ничего не ответил.
     - Почему не горит  в доме свет? - снова спросил Фидлер, а потом с явной
неохотой направился к мужчинам.
     Лимас подождал секунду-другую,  но  ничего не  услышал  и прошел  через
темный дом  в пристройку. То была  убогая хижина, лепившаяся к стене  дома и
скрытая с  трех  сторон от посторонних  взоров зарослями молодого ельника. В
пристройке были  три проходные  спальни,  не  разделенные даже коридором.  В
средней спал Лимас, а в клетушке ближе к дому - оба охранника. Кто обитает в
третьей спальне,  Лимас не знал. Один раз он попытался  открыть ведущую туда
дверь, но она оказалась заперта. На следующее утро на прогулке он заглянул в
просвет между шторами  и  увидел., что там  тоже спальня. Охранники, повсюду
следовавшие за ним на расстояние метров пятидесяти, еще  не вышли из-за угла
дома, и  Лимас  успел  глянуть в окно. В  комнате  стояли  узкая застеленная
кровать и небольшой  письменный стол с бумагами. Лимас понял, что  кто-то со
свойственной  немцам дотошностью  следит за ним оттуда,  но  он был  слишком
опытным  разведчиком,  чтобы  волноваться  из-за  дополнительной  слежки.  В
Берлине  слежка была  обычным делом, куда хуже,  если  ты не  мог обнаружить
"хвоста", - это означало,  что  либо  противник перешел  к  более изощренным
методам работы, либо  ты просто утратил  бдительность. Обычно он замечал их,
поскольку знал в этом толк, был наблюдателен и имел хорошую память - короче,
был   профессионалом.  Он  знал,  какую  численность  нарядов   предпочитает
противник, знал его приемы, его слабости, выдававшие его секундные промашки.
Лимаса не волновало  то, что здесь за ним следят, но сейчас, войдя в спальню
охранников, он заподозрил что-то неладное.
     Свет  в  пристройке  включался  с  какого-то общего  распределительного
щитка.  И делала  это  чья-то незримая  рука. По утрам  его будила внезапная
вспышка лампочки над головой. А  по  вечерам загоняла в постель  механически
наступавшая темнота.  Сейчас было лишь девять вечера, а  свет уже не  горел.
Обычно его выключали не раньше  одиннадцати, но сейчас все было погашено,  и
шторы  на  окнах  опущены. Лимас оставил  открытой дверь из дома, и сюда  из
коридора проникал свет,  но  такой  слабый, что  он  смог разглядеть  только
пустые койки охранников. Удивленный  тем, что комната пуста, он остановился,
и  тут  дверь у него  за спиной закрылась. Может,  сама по себе, но Лимас не
стал открывать ее. Стало совсем темно. Дверь закрылась бесшумно - ни скрипа,
ни  звука  шагов.  Предельно  насторожившемуся  Лимасу  почудилось,   словно
внезапно отключили звук. Затем он  уловил  запах сигарного  дыма. Этот запах
был  тут  и раньше,  но  до  сих пор  он  не замечал его.  Внезапная темнота
обострила его обоняние и осязание.
     В кармане у него были спички, но он не  стал зажигать их. Он сделал шаг
в  сторону,  прижался  к  стене  и застыл.  Смысл  происходящего  можно было
истолковать только  так: они думали, что он пройдет через комнату охранников
к  себе в спальню. Поэтому  он решил  остаться пока  тут. Вскоре со  стороны
главного здания он явственно различил шум шагов. Кто-то проверил, закрыта ли
дверь,  и  запер ее на ключ. Лимас  не шевельнулся.  Даже теперь. Хотя с ним
явно не шутили - он превратился в узника. Опустив руку  в карман пиджака, он
медленно  и  бесшумно присел на  корточки.  Лимас был совершенно спокоен  и,
предвидя,   что  сейчас   произойдет,   испытывал  почти  облегчение.  Мысли
стремительно  проносились  в  голове:  "Почти всегда под  рукой  оказывается
какое-нибудь оружие: пепельница, несколько монет или  авторучка. Что-то, чем
можно   ударить   или   проколоть".  И   излюбленное  наставление   кроткого
сержанта-валлийца, тренировавшего его в  лагере близ  Оксфорда в годы войны:
"Никогда не пускай в ход обе руки разом, даже если у тебя нож,  пистолет или
палка.  Оставляй  левую руку  свободной и держи  ее у  живота.  Если ударить
нечем, держи ладони раскрытыми, а большие пальцы напряженными". Правой рукой
Лимас раздавил коробок  спичек  так,  чтобы  крошечные  острые щепки торчали
между пальцами, и пробрался вдоль  стены  к креслу, которое, как он  помнил,
стояло в углу. Резко выдвинул кресло на середину комнаты, не беспокоясь, что
его услышат, а  затем, считая шаги, отошел назад и встал  в углу. Как только
он остановился, дверь из его спальни распахнулась. Человека в дверном проеме
он  разглядеть не сумел - было  слишком темно,  свет  в его спальне тоже был
выключен.  Лимас  не бросился  вперед, поскольку перед  ним стояло кресло. В
этом  было  его  тактическое  преимущество:  он  знал,  где стоит  кресло, а
противник  не  знал.  Только  нужно,  чтобы   они  подошли  к  нему,  нельзя
дожидаться, пока их помощник врубит свет в доме.
     -  А ну-ка идите  сюда,  говнюки, -  по-немецки прошипел он. - Я тут, в
углу. Ну-ка, возьмите меня. Или слабо?
     В ответ ни шороха, ни звука.
     -  Я  тут. Вы что,  не видите меня?  Ну,  в чем дело?  Давайте, ребята,
поживей!
     Он  услыхал,  как шагнул вперед один, потом  другой. Послышалась  брань
налетевшего на  кресло охранника. Этого знака и  дожидался  Лимас. Бросив на
пол коробок,  он,  крадучись, шаг за шагом, двинулся вперед,  выставив левую
руку, как  человек, раздвигающий  ветви в лесу. Наконец  он почувствовал под
рукой  чью-то  руку  и теплую,  колючую  ткань солдатской формы. Он тихонько
постучал левой рукой по руке солдата, и тут же услышал испуганный шепот.
     - Это ты, Ганс? - спросил солдат по-немецки.
     - Заткнись,  идиот, - прошептал, в ответ Лимас и  в тот же  миг схватил
противника за волосы, рванул  его голову на себя и вниз, нанес ребром правой
ладони жуткий режущий удар в затылок,  рванул  его кверху и ударил кулаком в
горло. Когда он отпустил солдата тот безжизненно рухнул на пол. И тут же  во
всем доме зажегся свет.
     В  проеме  двери стоял  молодой  капитан народной полиции  с сигарой  в
зубах. Сзади были еще двое. Один довольно молодой в  гражданском платье и  с
пистолетом в руке. Лимасу показалось, что это пистолет чешского производства
с  обоймой в рукояти.  Все трое глядели на лежавшего на  полу.  Кто-то отпер
наружную дверь. Лимас обернулся на шум, но  тут  же раздался  чей-то  крик -
кажется, капитана, приказывавшего ему не шевелиться. Он  снова  повернулся к
ним.
     Лимас не успел защититься от удара. Страшного удара, будто проломившего
голову. Падая и теряя сознание, Лимас спросил себя, чем же они его ударили -
может быть, револьвером старого образца.
     Он очнулся под  пение заключенных и ругань тюремщика, приказывающего им
заткнуться. Лимас  открыл  глаза, и мозг яркой  вспышкой  пронзила боль.  Он
лежал  неподвижно,  стараясь не закрывать глаз и следя за яркими фрагментами
видений, проносящихся перед его взором. Прислушался к собственным ощущениям:
ноги были холодны, как лед, разило кислым запахом арестантской одежды. Пение
смолкло,  и  Лимасу  вдруг захотелось услышать его вновь, хотя он  прекрасно
понимал,  что этого не будет. Он попробовал  поднять руку, чтобы  стереть со
щеки запекшуюся кровь, но обнаружил, что руки скручены за спиной. Ноги тоже,
должно быть, были связаны, они затекли и поэтому были такими холодными. Он с
трудом  огляделся,  пытаясь  хоть  немного  оторвать  голову  от пола,  и  с
удивлением  увидел собственные колени. Попробовал было вытянуть ноги, но тут
же почувствовал такую  боль, что не смог  сдержать затравленного, горестного
крика, похожего на вопль казнимого на дыбе. Он полежал  немного, тяжело дыша
и  стараясь  совладать  с  болью, а потом  со свойственной  ему  извращенной
настырностью решил еще  раз,  теперь уже медленней, вытянуть ноги. Сразу  же
вернулась мучительная боль, и Лимас  понял наконец ее причину:  ноги  и руки
были  скованы  между собой  за  спиной.  Как только  он  разгибал ноги, цепь
натягивалась,  вдавливая  плечи  и израненную  голову в  каменный пол.  Они,
должно быть, сильно избили его, пока он был без сознания, все тело онемело и
жутко ныло в паху.  Интересно, убил ли он охранника? Хотелось надеяться, что
убил.
     Над головой горел свет  - яркий, больничный,  слепящий. Никакой мебели,
только белые стены, обступавшие его со всех сторон, да  серая стальная дверь
приятного известнякового цвета, какой можно увидеть в обставленных со вкусом
лондонских   домах.   Больше   ничего.  Ничего,  на  чем   можно   было   бы
сосредоточиться, только дикая боль.
     Он  лежал так, наверное,  долгие часы, прежде  чем  за  ним  пришли. От
яркого света было жарко.  Жутко хотелось пить,  но Лимас не желал ни  о  чем
просить их.  Наконец дверь открылась, и на  пороге появился Мундт. С первого
взгляда Лимас понял, что это он. Смайли много рассказывал ему о Мундте.


        Глава 17. Мундт

     Его развязали и помогли  подняться, но едва кровь прихлынула к  рукам и
ногам, а  суставы освободились от чудовищного напряжения, он снова рухнул на
пол. Больше ему не помогали, они  просто  стояли  над ним, глазея на него  с
любопытством детей, разглядывающих насекомое. Потом из-за спины Мундта вышел
охранник и  крикнул  Лимасу, чтобы тот  вставал. Лимас  подполз  к стене  и,
цепляясь дрожащими руками за белый  кирпич,  стал медленно  подниматься.  Он
почти уже был на ногах, но тут охранник ударил его, и он упал. И снова начал
подниматься.  Теперь  уже никто  не  мешал  ему.  И  вот  он наконец  встал,
прислонившись спиной к стене. Тут он заметил, что охранник переносит тяжесть
тела на  левую  ногу, и понял, что тот снова ударит его. Собрав остатки сил,
Лимас рванулся вперед и двинул охранника головой  в лицо. Теперь они рухнули
вместе,  Лимас  оказался наверху. Высвободившись,  охранник  встал, а  Лимас
продолжал лежать, ожидая неминуемой кары. Но Мундт  что-то сказал охраннику,
и Лимас почувствовал, как его  схватили за руки и за ноги. Когда его волокли
по  коридору, он услышал,  как захлопнулась  дверь камеры. Страшно  хотелось
пить.
     Его втащили в маленькую уютную комнату с  письменным столом и креслами.
На  зарешеченных окнах  полуопущенные шведские  шторы. Мундт  сел за стол  а
Лимас, чуть прикрыв глаза, сидел в кресле. Охранники встали у двери.
     - Пить, - попросил Лимас.
     - Виски?
     - Воды.
     Мундт наполнил графин из-под крана в углу комнаты и поставил его вместе
со стаканом на стол.
     - Принесите чего-нибудь поесть, - распорядился он.
     Один  из  охранников вышел  и  вернулся  с  чашкой бульона  и кусочками
колбасы. Пока Лимас ел, они молча наблюдали за ним.
     - Где Фидлер? - спросил он наконец.
     - Арестован, - коротко ответил Мундт.
     - За что?
     - Заговор с целью подрыва госбезопасности.
     Лимас спокойно кивнул.
     - Значит, ваша взяла. Когда его арестовали?
     - Прошлой ночью.
     Лимас помолчал, пытаясь сосредоточиться на Мундте.
     - А что будет со мной? - спросил он.
     - Вы свидетель по его делу. Потом вас, разумеется, тоже будут судить.
     - Выходит, я участник лондонской операции по дискредитации Мундта?
     Мундт  кивнул.  Потом  прикурил  сигарету  и передал ее через охранника
Лимасу.
     - Совершенно верно, - сказал он.
     Охранник  подошел  к  Лимасу  и  с  явным  отвращением  сунул ему в рот
сигарету.
     -  Изящная  операция, -  заметил Лимас.  - Ну  и мудрецы эти китайцы, -
добавил он.
     Мундт  промолчал. В  ходе дальнейшей беседы  Лимас постепенно привык  к
таким  паузам.  У  Мундта был довольно приятный  голос, чего Лимас никак  не
ожидал, но  говорил он редко. В этом и заключался секрет его исключительного
самообладания: он говорил лишь тогда, когда считал нужным. Это  отличало его
от   большинства   профессиональных   следователей,  которые   обычно  брали
инициативу на себя, создавая атмосферу некоторой доверительности и используя
в своих  целях  психологическую зависимость заключенного от тюремщика. Мундт
презирал подобные методы работы: он был человеком фактов и поступков. Лимасу
был по душе именно такой стиль.
     Внешность Мундта  полностью  соответствовала  его  темпераменту. У него
было телосложение атлета. Красивые волосы были  коротко острижены, причесаны
и приглажены.  Черты его молодого лица были жесткими и резкими,  выражение -
устрашающе  прямым:  тут не было места  ни юмору, ни  фантазии. Выглядел  он
молодо, но  не  слишком: старшие, должно быть,  относились  к нему  со  всей
серьезностью. Он был хорошо сложен. Стандартная  одежда прекрасно сидела  на
его стандартной фигуре.  Глядя на Мундта, Лимасу  нетрудно  было вспомнить о
том,  что  тот  убийца.   В   нем   ощущалась   холодность  и   безжалостная
самоуверенность,  делавшие его великолепным кандидатом на  роль палача.  Это
был крайне жестокий человек.
     - Обвинение, по которому вы, если потребуется, предстанете перед судом,
- убийство, - спокойно сказал Мундт.
     - Значит, охранник мертв? - спросил Лимас.
     Волна резкой боли снова захлестнула мозг.
     Мундт кивнул.
     - С  учетом данного обстоятельства обвинение  в  шпионаже  представляет
собой чисто  академический интерес.  Я рекомендовал публичное слушание  дела
Фидлера. Такова же и рекомендация Президиума.
     - И вам нужно мое признание?
     - Да.
     - Другими словами, у вас нет никаких доказательств.
     - Доказательства у нас появятся. У нас будет ваше признание. - В голосе
Мундта не было злобы. Не было в  нем и нажима или театрального наигрыша. - С
другой   стороны,   в  вашем  случае  можно  будет  говорить  о   смягчающих
обстоятельствах: вас шантажировала британская разведка;  они обвинили  вас в
краже денег  и  потребовали  участия в реваншистском  заговоре  против меня.
Такая речь в вашу защиту, несомненно, понравится суду.
     Лимас, казалось, вдруг начисто утратил самообладание.
     - Как вы узнали о том, что меня обвинили в краже?
     Мундт молчал.
     - Фидлер оказался сущим идиотом, - наконец заговорил он. - Как только я
прочитал отчет нашего друга Петерса, я  сразу понял, для чего вас заслали. И
понял,  что Фидлер  на  это купится.  Фидлер безумно ненавидит меня. - Мундт
кивнул, как бы подтверждая истинность собственных слов. - А вашим людям это,
конечно,  известно.  Весьма хитрая  операция.  Кто же ее придумал? Наверняка
Смайли. Он?
     Лимас ничего не ответил.
     - Я затребовал у Фидлера отчет о его расследовании  ваших показаний,  -
продолжал  Мундт.  -  Велел  ему прислать мне все  материалы. Он стал тянуть
время,  и я  понял,  что не ошибся. Вчера он разослал  материалы всем членам
Президиума,  забыв  прислать  мне  копии.  Кто-то  в  Лондоне  очень  хорошо
поработал.
     Лимас снова промолчал.
     - Когда  вы в последний раз виделись со Смайли? -  как бы между  прочим
спросил Мундт.
     Лимас помедлил, не зная, что говорить. Голова раскалывалась от боли.
     - Когда вы виделись с ним в последний раз? - настаивал Мундт.
     - Не помню, - ответил Лимас. - Он, собственно уже отошел от дел. Просто
заглядывает к нам время от времени.
     - Они ведь большие друзья с Петером Гийомом?
     - Кажется, да.
     -  Гийом,  как  вам  известно,  ведал  экономической ситуацией  в  ГДР.
Крошечный  отдел в вашем  Департаменте. Вы, наверное, даже  толком не знали,
чем они там занимаются.
     - Да.
     От чудовищной  боли в голове Лимас почти ничего  не видел и  не слышал.
Его тошнило.
     - Ну, и когда же вы виделись со Смайли?
     - Не помню.., не могу вспомнить...
     Мундт покачал головой.
     - У  вас  поразительно  хорошая память,  во всяком  случае, на все, что
может  опорочить  меня.  Любой человек  в  состоянии вспомнить,  когда  он в
последний раз виделся с кем-нибудь.  Ну,  скажите-ка, это  было после вашего
возвращения из Берлина?
     - Кажется, да.  Я  случайно столкнулся  с ним  в Цирке..,  в Лондоне. -
Лимас  закрыл глаза. Он  обливался потом. - Я не могу  больше разговаривать,
Мундт. Мне плохо.., мне очень плохо...
     - После того как Эш вышел на вас - угодил в подстроенную ему ловушку, -
вы, кажется, с ним обедали?
     - Да, обедал.
     - Вы расстались примерно в четыре часа. Куда вы пошли потом?
     - Вроде  бы в Сити.  Точно не  помню. Ради Бога, Мундт,  - застонал он,
сжимая голову руками, - я больше не могу... Проклятая голова...
     - Ну,  и куда же  вы отправились? Почему избавились от "хвоста"? Почему
вы так старались улизнуть от слежки?
     Лимас ничего не ответил. Сжимая голову, он судорожно глотал воздух.
     - Ответьте  на один только этот вопрос, и  я  отпущу  вас. Вас уложат в
постель.  Позволят спать  сколько захотите. А  иначе  вас  отправят  в ту же
камеру. Понятно? Свяжут,  закуют и  оставят  валяться на полу, как животное.
Ясно? Ну, куда вы отправились?
     Дикая пульсация  боли в голове еще больше  усилилась, комната заплясала
перед  глазами. Лимас услышал чьи-то голоса и шум  шагов, вокруг заскользили
призрачные  тени;  кто-то  что-то кричал, но кричал  не  ему, кто-то  открыл
дверь, да, конечно, кто-то открыл дверь. Комната заполнилась людьми, кричали
все  разом, потом стали уходить,  кто-то ушел, Лимас слышал, как они уходят,
грохот  их  шагов  отзывался  ударами  в  его  голове.  Потом все  замерло и
наступила тишина.  На лоб, словно  длань  самого  Милосердия,  легло  мокрое
полотенце, и чьи-то добрые руки понесли его куда-то.
     Он очнулся в больничной кровати, у изножья которой, покуривая сигарету,
стоял Фидлер.


        Глава 18. Фидлер

     Лимас огляделся по  сторонам. Постель с  простынями. Палата  на одного,
окно без решеток, лишь  занавески, а за ними  матовое стекло. Бледно-зеленые
стены, темно-зеленый линолеум на полу. И Фидлер, стоящий над ним с сигаретой
в зубах.
     Санитарка принесла еду: яйца, жидкий бульончик и фрукты. Чувствовал  он
себя отвратительно, но решил, что поесть все же следует. Он принялся за еду.
Фидлер продолжал глядеть на него.
     - Как вы себя чувствуете?
     - Чудовищно, - ответил Лимас.
     - Но немного получше?
     - Вроде бы да. - Лимас помолчал. - Эти мерзавцы измолотили меня.
     - Вы убили охранника. Вам это известно?
     - Я так и предполагал... А чего они ожидали,  действуя столь идиотично?
Почему не  взяли нас  обоих  сразу?  Зачем  было  вырубать  свет?  Они  явно
перестарались.
     -  Боюсь,  что  мы,  немцы,  всегда  готовы  перестараться. У  вас  там
довольствуются тем, что необходимо.
     Они замолчали.
     - А что было с вами? - спросил Лимас.
     - Тоже допросили с пристрастием.
     - Люди Мундта?
     - Они и лично Мундт. Очень странное ощущение!
     - Можно сказать и так.
     - Нет, нет, я говорю не о физической боли. В смысле боли это было сущим
кошмаром. Но у Myндта, видите ли, были личные причины поглумиться надо мной.
Независимо от моих показаний.
     - Потому что вы высосали из пальца всю эту историю?
     - Потому что я еврей.
     - О Господи,  - вздохнул Лимас. - Поэтому  меня  обрабатывали  с особым
усердием.  А  он  стоял рядом  и все  время  шептал  мне...  Все  это  очень
странно...
     - Что он шептал?
     Фидлер помолчал, а потом пробормотал:
     - Ладно, все уже позади.
     - Но что все это значит? Что случилось?
     - В  тот день, когда нас арестовали, я обратился в Президиум за ордером
на арест Мундта.
     - Вы рехнулись,  Фидлер.  Я говорил  вам,  что вы просто  рехнулись. Он
никогда...
     - Кроме предоставленных вами, у нас имелись против него и другие улики.
Я собирал их по крупицам в  течение последних трех лет. Вы дали нам решающее
доказательство,  вот и все. Как только это стало ясно, я разослал  докладную
всем членам Президиума. Кроме  Мундта.  Они получили ее в тот день, когда  я
потребовал его ареста.
     - В тот день, когда он арестовал нас.
     - Да.  Я знал,  что  Мундт  без боя не сдастся. Знал, что у него есть в
Президиуме друзья или по крайней мере сторонники. Люди, которые испугаются и
прибегут к нему, как только получат  докладную. Но я был уверен, что в конце
концов он проиграет.  Президиум  получил страшное оружие против него  -  мою
докладную. Нас тут пытали, а они тем временем читали и перечитывали ее, пока
не поняли,  что все в ней точно. И каждый из них  понял, что  все  остальные
тоже понимают это. И они  начали  действовать. Объединенные  общим  страхом,
общей  слабостью  и  общим  знанием фактов,  они  выступили  против  него  и
назначили трибунал.
     - Трибунал?
     - Закрытый, разумеется. Он состоится завтра. Мундт арестован.
     - А какие у вас еще улики? Что вам удалось собрать?
     - Завтра узнаете, - улыбаясь, ответил Фидлер. - Всему свое время.
     Он замолчал, глядя на Лимаса.
     - А этот трибунал, - спросил Лимас, - как он проводится?
     - Все зависит  от президента. Не забывайте, это ведь  не  народный суд.
Скорее похоже на  следственную  комиссию -  заседание комиссии,  назначенной
Президиумом для расследования обстоятельств  определенного дела. Трибунал не
выносит  приговор,  он  дает  рекомендацию.  Но  в  случае  вроде  нынешнего
рекомендация равнозначна  приговору. Просто она остается секретной как часть
работы Президиума.
     - А как ведется расследование? Адвокат? Судьи?
     - Там будут трое судей, - сказал Фидлер, - и адвокат. Завтра я выступлю
обвинителем по делу Мундта. А защищать его будет Карден.
     - Кто такой Карден?
     Фидлер помолчал.
     -  На  редкость  крутой  мужик, -  сказал  он.  - Внешне  смахивает  на
сельского врача - невзрачный и благодушный. Но он прошел через Бухенвальд.
     - Почему Мундт не взял защиту на себя?
     - Не захотел. Говорят, у Кардена есть свидетель защиты.
     Лимас пожал плечами.
     - Ну, это уже ваши проблемы, - сказал он.
     Они снова замолчали. Потом Фидлер сказал:
     - Я бы не удивился - во всяком случае, не настолько удивился, - если бы
он истязал  меня из ненависти  или  зависти  ко мне. Понимаете? Бесконечная,
мучительная боль  и  все время твердишь себе: или я  потеряю  сознание,  или
сумею  перетерпеть  ее,  природа  решит  сама.  А  боль  все  усиливается  и
усиливается, словно натягивается струна. Ты думаешь, что это уже предел, что
сильнее болеть не  может, а  оно болит сильней и сильней, а природа помогает
только в одном - различать  степень боли. И все это время Мундт шептал  мне;
"Жид..,  жид поганый..." Я  мог  бы понять - наверняка мог  бы, - если бы он
пытал меня во имя идеи, если угодно, во благо  партии или из ненависти лично
ко мне. Но это было не так, он ненавидит...
     - Ладно, - оборвал его Лимас. - Он ублюдок. Вам следовало бы знать это.
     - Да, - согласился Фидлер, - он ублюдок.
     Фидлер  казался  взволнованным. "Ему  нужно  выговориться",  -  подумал
Лимас.
     -  Я постоянно вспоминал вас, - продолжал Фидлер. - Часто вспоминал наш
разговор, вы помните, тот, про мотор.
     - Какой еще мотор?
     Фидлер улыбнулся.
     - Извините, это  буквальный перевод. Я имею в  виду  Motor - двигатель,
движитель, побудительную силу, как там это называют верующие христиане...
     - Я не верующий.
     Фидлер пожал плечами.
     - Вы  понимаете, что я имею в виду. - Он снова улыбнулся. - То, что вас
потрясает... Ну,  попробую сформулировать это иначе. Допустим,  Мундт  прав.
Знаете, он  заставлял  меня  признаться  в  том,  что  я вступил в  сговор с
британской разведкой, решившей разделаться  с  ним.  Понимаете  его  логику?
Будто бы вся операция была задумана британской разведслужбой с целью втянуть
нас,  точнее,  меня в дело по ликвидации самого  опасного для них человека в
Отделе. То есть заставить нас обратить собственное оружие против себя самих.
     - Он  подъезжал с этим и ко мне, - равнодушно заметил Лимас. - Будто бы
я все это и задумал.
     - Я  говорю сейчас не о том: допустим,  все так  и  было. Допустим, это
правда. Я говорю это исключительно ради примера,  как гипотезу. Так  вот, вы
могли бы убить человека, невинного человека?..
     - Мундт сам убийца.
     - Ну, а допустим, он не был бы убийцей? Допустим, что задумали бы убить
меня? Лондон пошел бы на это?
     - В зависимости от обстоятельств. В зависимости  от того, насколько это
необходимо...
     - Ах, вот как,  - с удовлетворением отметил Фидлер. - В  зависимости от
обстоятельств.  Точно так же поступал  и Сталин. Статистика жертв и дорожная
катастрофа. Что ж, для меня это большое облегчение.
     - Почему?
     -  Вам надо поспать, -  сказал Фидлер. - Закажите, что  хотите на обед.
Вам принесут все,  что скажете.  Поговорим завтра. - Уже дойдя до  двери, он
обернулся и добавил:
     - Мы все одинаковы, вот что забавно. Мы все одинаковы.
     Лимас вскоре  заснул в твердой  уверенности, что Фидлер - его союзник и
что в ближайшее время они  вместе поставят Мундта к стенке. Именно этого уже
давно хотелось Лимасу.


        Глава 19. Партийное собрание

     Лиз  нравилось в Лейпциге. Ей нравилась даже  скудная обстановка  - это
привносило в  поездку элемент самопожертвования. Дом,  где ее  поселили, был
маленький,  темный  и бедный,  еда плохая, и лучший кусок отдавали детям. За
столом  они постоянно беседовали  о  политике - Лиз и  фрау Люман, секретарь
местного  комитета  округа  Лейпциг-Нойхаген, маленькая  седая  женщина, муж
которой  был начальником карьера по добыче гравия неподалеку от города. "Это
похоже на жизнь в религиозной  общине, - думала  Лиз, - на жизнь в монастыре
или,   например,  в   кибуце.  На   пустой   желудок  мир  выглядит  гораздо
привлекательней".  Лиз  немного  знала  немецкий, которому ее учила тетка  и
теперь с  удивлением обнаружила,  что  быстро  совершенствуется.  Сперва она
заговорила по-немецки с детьми, они улыбнулись и принялись помогать ей. Дети
с самого  начала  обходились  с  ней  крайне  почтительно,  словно она  была
выдающейся личностью или важной шишкой. На третий день один мальчик набрался
храбрости  и спросил,  не привезла ли она  им  "оттуда" шоколада.  Лиз стало
стыдно, что  она даже не подумала  о гостинцах. А дети после этого перестали
замечать ее.
     Вечерами они  занимались  партийной работой. Распределяли литературу  и
посещали  членов  партии,  которые  не  платили  взносы  или  не являлись на
собрания,  устраиваемые   округом   на  тему   "Проблемы   централизованного
распределения сельскохозяйственной продукции", на которых присутствовали все
секретари местных ячеек. Побывали они и на собрании  консультативного совета
рабочих машиностроительного завода на окраине города.
     Наконец на четвертый день состоялось собрание их партийной  ячейки. Лиз
ожидала его с большим волнением, как пример того, чем станут когда-нибудь их
заседания в Бэйсуотерском округе. Для обсуждения выбрали замечательную тему:
"Мирное сосуществование  после двух войн", и  число участников  обещало быть
рекордным. О  собрании  оповестили  всех работников отрасли,  предусмотрели,
чтобы в это время  не  было других мероприятий,  и выбрали  день, когда рано
закрываются магазины.
     На собрание пришло семь человек.
     Семь человек да еще  Лиз, секретарь ячейки и представитель  округа. Лиз
старалась  бодриться, но  на самом  деле  была крайне растеряна.  Она  плохо
слушала оратора,  к  тому  же  он употреблял такие длинные сложноподчиненные
предложения,  что она ничего  не могла  разобрать, даже когда  пыталась. Это
было так похоже на их собрания в Бэйсуотере или на церковную службу в будний
день (когда-то Лиз ходила в церковь)  - та же маленькая группка потерянных и
неуверенных  в себе людей, та же напыщенность, то  же ощущение великой идеи,
запавшей  в никудышные головы. На таких сборищах она всегда чувствовала одно
и то же: ей было неприятно,  но все же не хотелось, чтобы  сюда зашел кто-то
посторонний,  ибо  само по себе  это  было  нечто абсолютное, предполагающее
гонения и унижения и вызывающее в тебе ответную реакцию.
     Но  семь  человек  -  это  ничто,  даже хуже,  чем  ничто, так как  это
свидетельствовало об инертности и равнодушии масс. И надрывало душу.
     Помещение  здесь было  лучше,  чем  у них  в  Бэйсуотере,  но и это  не
радовало.  Дома ей доставляло  удовольствие заниматься  поисками  помещения.
Поначалу они  пытались  делать  вид, будто они  вовсе  не  партийная ячейка.
Арендовали маленькие залы в барах, кафе  или тайком собирались друг  у друга
на квартирах. Затем  в ячейку вошел Билл  Хейзел и предоставил  для собраний
классную  комнату  в  школе,  где  он  работал.  Но  даже  это  было  весьма
рискованно: директор полагал, что  Билл ведет драматический кружок, так что,
по  крайней мере теоретически, их могли вышвырнуть оттуда в  любой момент. И
все же в каком-то смысле  это больше нравилось Лиз, чем здешний Зал Мира  со
стенами из бетонных блоков, с трещинами по углам и большим портретом Ленина.
И зачем они поместили портрет в такое дурацкое обрамление? Органные трубы по
углам и тусклые лампочки. Это было похоже на сцену фашистских похорон. Время
от времени ей приходило в голову, что  Алек был прав: человек верит в то, во
что хочет верить, но то, во что он верит, не обладает  само по  себе никакой
ценностью. Как  это он  говорил? "Собака ищет, где у нее  чешется. У  разных
собак чешется в разных местах". Нет, нет, Алек не прав, нельзя так говорить.
Мир, свобода, равенство  - все это ценности, бесспорные ценности. А история?
Законы,  которые  доказала  партия? Нет,  Алек  не  прав: истина  лежит  вне
конкретного человека, это  подтверждено  историей, человек должен склониться
перед этим, а если необходимо, то им можно и пожертвовать. Партия - авангард
истории, главное  оружие в  борьбе  за мир...  Она просто  растерялась.  Она
надеялась, что придет  побольше народу. Семь человек - это  маловато. И  все
такие раздраженные. Раздраженные и голодные.
     После  собрания Лиз  ждала,  пока  фрау  Люман  соберет  нераспроданную
литературу  с массивного стола у входа, заполнит ведомость и наденет пальто,
ведь  вечер  выдался  холодный.  Докладчик  ушел,  не  дожидаясь  дискуссии,
пожалуй,  слишком  поспешно,  подумала  Лиз.  Когда  фрау  Люман  подошла  к
выключателю,  из  темноты  в  проеме  двери  появился какой-то  мужчина.  На
мгновение Лиз показалось, что это Эш. Мужчина был высок и красив, на нем был
плащ с кожаными пуговицами.
     - Товарищ Люман? - спросил он.
     - Да.
     - Я ищу товарища из Англии по фамилии Голд. Она живет у вас?
     - Я Элизабет Голд, - вмешалась Лиз.
     Мужчина вошел, прикрыв за собой дверь. Свет падал на его лицо.
     - Я Халтен из округа.
     Он  показал фрау  Люман  какой-то  документ,  та  кивнула и внимательно
поглядела на Лиз.
     - Меня  уполномочили  передать товарищу Голд сообщение  Президиума. Оно
касается  изменения  в  вашей  программе.  Вы приглашаетесь  на  специальное
собрание.
     -  Да? - чуть глуповато  спросила Лиз.  Ей представлялось  невероятным,
чтобы кто-то в Президиуме мог знать о ней.
     - Это жест доброй воли, - сказал Халтен.
     - Но я.., но фрау Люман... - беспомощно начала Лиз.
     - Я убежден, что  в сложившихся  обстоятельствах  фрау Люман поймет вас
правильно.
     - Разумеется, - быстро сказала фрау Люман.
     - А где состоится собрание?
     - Нужно выехать сегодня вечером, - ответил Халтен.  - Ехать нам далеко.
Почти до Горлица.
     - До Горлица? Где это?
     - На востоке страны, - встряла фрау Люман. - На границе с Польшей.
     - Сейчас мы отвезем вас домой. Вы заберете вещи, и мы сразу же выедем.
     - Как? Сегодня? Сейчас?
     - Да.
     Халтен,  судя по  всему,  полагал,  что  у  Лиз не должно  быть никаких
поводов для колебаний.
     На улице  их  ждала  большая черная машина. Спереди  сидел водитель. На
капоте торчал флажок. Машина была похожа на армейскую.


        Глава 20. Трибунал

     Зал суда был  не  больше  школьного  класса. На  пяти или шести скамьях
сидели  охранники   и   несколько  зрителей  -  члены  Президиума  и  другие
высокопоставленные  чиновники.  В другом  конце  зала в креслах  с  высокими
спинками восседали за дубовым нелакированным столом трое членов трибунала. К
потолку  над ними  на  проводах была  подвешена  большая  деревянная красная
звезда. Стены были белые, как в камере Лимаса.
     По  обе  стороны от стола в чуть выдвинутых вперед и развернутых друг к
другу креслах сидели двое. Один пожилой, лет шестидесяти, в черном костюме и
сером галстуке - так одеваются здесь в селах, отправляясь в церковь.  Другим
был Фидлер.
     Лимас сидел сзади вместе с двумя охранниками.  Поверх голов зрителей он
видел  Мундта,  тоже под  охраной  полицейских.  Его  красивые  волосы  были
острижены  совсем  коротко, а широкие плечи обтягивала  арестантская одежда.
То,  что  Мундт  был  в  арестантской  робе,  а  сам  он  в обычном  платье,
свидетельствовало, по  мнению  Лимаса, или  о  настроении трибунала,  или  о
настойчивости Фидлера.
     Как только  Лимас уселся,  председатель  трибунала, сидевший  в центре,
позвонил в  колокольчик. Обернувшись на звук, Лимас взглянул на председателя
и  вдруг с ужасом понял, что это женщина. Впрочем, ничего удивительного, что
он не разглядел этого раньше. На  вид она была лет пятидесяти, темноволосая,
с  маленькими глазами. Короткая мужская  стрижка и строгое,  темное  платье,
какие   любят  жены  советских  функционеров.   Она  оглядела  зал,  кивнула
охраннику, чтобы тот закрыл дверь, и без всякого вступления начала:
     - Вам  всем  известно, для чего мы  собрались.  Прошу  не забывать, что
заседание носит сугубо  секретный характер. Трибунал назначен Президиумом. И
подотчетны мы только Президиуму. Мы будем заслушивать показания  до тех пор,
пока не сочтем их достаточными. - Она  небрежно  кивнула Фидлеру.  - Товарищ
Фидлер, начинайте.
     Фидлер  поднялся.  Коротко кивнув  в  сторону  трибунала,  он вынул  из
портфеля стопку бумаг, скрепленных в углу черным шнурком.
     Он заговорил  спокойно и  убедительно,  со скромностью,  которой  Лимас
прежде не замечал в нем.  "Неплохой  спектакль,  - подумал Лимас, - и Фидлер
недурно  исполняет роль  человека,  вынужденного  к  собственному  сожалению
отправить на виселицу своего начальника".
     - Прежде всего я  хотел  бы  сообщить вам,  если  вы этого не знаете, -
начал  он,  -  что  в тот  день, когда  Президиум  получил  мою  докладную о
деятельности товарища Мундта, я был арестован вместе с перебежчиком Лимасом.
Нас бросили в тюрьму и подвергли допросу с пристрастием с целью вынудить нас
признаться  в  том,  что  обвинение было якобы  ничем  иным  как  фашистским
заговором против нашего честного товарища.
     Из докладной, которую я представил в ваше  распоряжение, вам  известно,
каким образом Лимас попал  в зону  нашего внимания.  Мы сами вышли  на него,
побудили   его   перейти   на   нашу  сторону   и   доставили  в  Германскую
Демократическую   Республику.   Можно  ли  привести   лучшее  доказательство
полнейшей непредвзятости Лимаса по данному вопросу,  чем  то,  что он до сих
пор  отказывается поверить,  что Мундт -  британский  агент.  Следовательно,
нелепо  было  бы  предполагать,  будто  Лимас выполняет задание  противника.
Инициативу  проявили   мы   сами,  а   фрагментарные,  хотя   и  чрезвычайно
существенные, факты, полученные от него, были лишь последним доказательством
в  длинной  цепи  улик, которая ковалась  три  года. Перед  вами  письменное
изложение всего  дела. Нам  остается только  прокомментировать уже известные
вам факты.
     Мы   обвиняем  товарища   Мундта   в  том,  что  он  является   агентом
империалистической державы. Я мог бы предъявить и другие обвинения - то, что
он снабжал информацией британскую  секретную  службу,  то, что  он превратил
вверенное ему  учреждение  в невольного  пособника буржуазного  государства,
намеренно  прикрывал  антипартийные  реваншистские группировки и  получал  в
порядке  вознаграждения  крупные  суммы  в  иностранной валюте.  Но  все эти
обвинения  вытекают из первого и  главного -  из того, что  Ганс Дитер Мундт
является   агентом   империалистической   державы.   За   это   преступление
предусмотрен смертный приговор. В  нашем уголовном кодексе нет более тяжкого
преступления,   более  опасного  для   государства   и  требующего   большей
бдительности  партийных  органов.  -  Фидлер  отложил  бумаги в  сторону.  -
Товарищу   Мундту   сорок   два  года.   Он   заместитель   главы   комитета
государственной  безопасности.  Он  холост. Товарищ  Мундт  всегда  считался
исключительно деятельным сотрудником, без устали служащим интересам партии и
не знающим колебаний в ее защите.
     Позвольте  напомнить вам некоторые детали  его карьеры. Он поступил  на
службу  в  органы  в  возрасте  двадцати  восьми  лет и  прошел  необходимую
подготовку. По окончании испытательного  срока его  направили на оперативную
работу в скандинавские  страны -  то есть в Норвегию, Швецию и  Финляндию, -
где  он   преуспел   в  создании  агентурной  сети,  ведущей  борьбу  против
пропагандистов фашизма в  самом  вражеском  лагере. Он прекрасно справился с
заданием, и нет никаких оснований  предполагать, что уже тогда он был кем-то
иным,  чем образцовым сотрудником комитета.  Но,  товарищи,  нам не  следует
упускать из виду его возникшую в то время связь со Скандинавией.  Агентурные
сети, созданные  товарищем Мундтом вскоре после  войны, давали  ему повод  и
впоследствии ездить в  Финляндию  и Норвегию  на  якобы  деловые  встречи  и
снимать  со счетов  в иностранных банках  тысячи  долларов вознаграждения за
предательскую  деятельность.  Не  подумайте только,  что  товарищ  Мундт пал
жертвой тех,  кто стремится  обратить вспять ход  истории. Нет, его мотивами
были  сначала  трусость,  потом  слабость  и,   наконец,  жадность;  желание
разбогатеть  стало  его мечтой. По иронии судьбы  именно его корыстолюбие, а
также    тщательно   разработанная    система,   посредством   которой   оно
удовлетворялось, и способствовали его разоблачению.
     Фидлер сделал паузу и обвел  горящими глазами зал. Лимас с  восхищением
следил за ним.
     - Да будет это уроком, - повысив голос, продолжал Фидлер, - всем врагам
нашего государства, которые во мраке ночи плетут сети своих подлых заговоров
и преступлений!
     Со стороны зрителей послышат я одобрительно-негодующий шепоток.
     -  Им  не  обмануть  бдительности  народа,  кровью которого они  готовы
торговать!
     Фидлер говорил так, словно обращался не  к маленькой кучке слушателей в
жалкой комнатушке с белыми стенами, а к огромной толпе.
     Лимас  понял,  что  Фидлер  старается  действовать  наверняка:  позиция
трибунала, обвинителей  и  свидетелей должна быть  политически  безупречной.
Прекрасно  понимая опасность  последующей контратаки  со стороны  Мундта, он
стремился подстраховаться: все прения будут зафиксированы на бумаге, и нужно
обладать  большой  смелостью,   чтобы   попытаться   опровергнуть   подобные
обвинения.
     Фидлер открыл лежащее перед ним досье.
     - В конце 1956  года Мундт был направлен в Лондон в качестве сотрудника
Восточногерманской  сталелитейной миссии.  Ему было  дано  особое задание по
подрыву  деятельности  эмигрантских  групп. В  ходе выполнения последнего он
подвергался немалому риску - на этот счет у нас нет ни малейших сомнений - и
добился недюжинных результатов.
     Внимание Лимаса  вновь привлекли трое за председательским столом. Слева
от председателя сидел,  чуть опустив  веки,  сравнительно молодой мужчина. У
него были  прямые,  темные, непослушные волосы  и  серый, аскетический  цвет
лица. Тонкие руки без конца теребили стопку бумаг на столе. Лимас решил, что
это сторонник  Мундта, хотя  и  не смог бы сказать почему. С другой  стороны
сидел  человек  постарше, лысоватый, с  открытым,  дружелюбным лицом.  Лимас
подумал, что он, наверное, не семи пядей  во лбу. Когда на весы ляжет судьба
Мундта, молодой человек скорее всего  будет  защищать Мундта, а председатель
осудит.  Несовпадение во взглядах коллег,  конечно, собьет  с  толку второго
мужчину, но в конце концов он примет сторону председателя трибунала.
     Фидлер продолжил свою речь:
     - Вербовка  Мундта  противником  имела место в конце  его  пребывания в
Лондоне.  Я уже говорил,  что  он подвергался  немалому  риску, в частности,
попал  в поле зрения британской секретной службы, давшей ордер на его арест.
Не имея дипломатической  неприкосновенности (Великобритания, как  член НАТО,
не  признает  нашего государства), Мундт вынужден был скрываться. Его искали
во  всех портах, по всей  стране  были разосланы его  фотографии и  описание
примет.  И тем не менее,  пробыв  два  дня в  подполье,  товарищ Мундт затем
приехал на  такси  в лондонский  аэропорт и  улетел  в  Берлин.  Фантастика,
скажете вы, и  это  действительно фантастично.  Хотя вся британская  полиция
была  поднята  на  ноги, а  все  автомобильные и  железные  дороги,  порты и
аэропорты  находились  под постоянным  наблюдением,  товарищу Мундту удалось
улететь из  лондонского аэропорта. Фантастика! Или, быть может, рассматривая
этот случай задним числом, стоит,  товарищи, признать, что бегство Мундта из
Англии было слишком фантастическим, слишком легким и что оно вообще не могло
бы иметь места без содействия со стороны британских властей.
     Новая волна шепота из задних рядов - на этот раз более угрожающего.
     -  Разгадка  заключается  в  следующем:  товарищ  Мундт  был  арестован
англичанами. В ходе короткого,  но важного разбирательства они поставили его
перед  классическим  выбором.  Годы  в  империалистической  тюрьме  и  конец
блестящей  карьеры или  неожиданное возвращение  на  родину  и  перспективы,
которые  перед ним открывались.  Разумеется,  условием возвращения англичане
назначили сотрудничество  с  ними, подсластив  пилюлю  предложением  больших
денег. В ситуации между кнутом и пряником Мундт выбрал пряник.
     Теперь  дальнейшее продвижение Мундта по службе  было уже  в  интересах
британской  стороны. В настоящее  время мы  еще не можем  доказать  то,  что
успехи Мундта  в деле ликвидации незначительных агентов Запада были  работой
его    империалистических   хозяев,    жертвовавших    своими   собственными
приспешниками - из числа тех, кого им было  не жаль, - для того, чтобы окреп
престиж Мундта.  Мы пока не можем доказать это, но  на основании  собранного
нами материала мы вправе сделать такое предположение.
     Начиная  с  1960 года,  то  есть с того времени, как Мундт  стал главой
контрразведки,  с разных концов света стали поступать свидетельства и намеки
на то, что в наших рядах на чрезвычайно высоком посту имеется предатель. Вам
всем  известно,  что  Карл Римек  был шпионом; мы  надеялись, что после  его
ликвидации  зло  будет  выкорчевано.  Однако  слухи  о  шпионаже  продолжали
доходить до нас.
     В конце 1960 года  один из наших  бывших агентов  обратился в  Ливане к
некоему  англичанину,  известному  своими  связями  с  британской разведкой,
предложив ему, как мы вскоре выяснили, полное раскрытие двух секций  Отдела,
на которые он  раньше работал. После рассмотрения в  Лондоне его предложение
было отклонено. Это выглядело весьма странно и могло объясниться только тем,
что  британская  сторона  уже  располагала  таковой  информацией  и  что  ее
информация была более актуальной.
     Начиная с середины шестидесятого  года мы с  тревожащей скоростью стали
терять нашу заграничную агентуру.  Нередко их арестовывали через пару недель
после  засылки  или  вербовки. Иногда противник пытался  перевербовать наших
агентов, но такое случалось не  часто. Создавалось впечатление,  что  они не
нуждаются в этом.
     И затем - если мне не  изменяет память, в начале 1961 года - нам выпала
удача.  При обстоятельствах, которых  я здесь не буду касаться,  мы получили
сведения обо всей информации, которой располагает  о нашей работе британская
разведка. Эти  сведения были поразительно точными, всеобъемлющими и свежими.
Я, разумеется,  показал  полученные  материалы  Мундту - он  ведь  был  моим
начальником. Мундт заявил  мне, что это его  ничуть не удивляет, что у  него
проводится  определенная  операция  и  я  не  должен  предпринимать  никаких
действий,  чтобы не  сорвать ее. Признаюсь вам, именно в этот  момент в моем
мозгу впервые  вспыхнула  странная  и фантастическая  догадка, что Мундт сам
снабдил противника этой информацией. Были и другие улики...
     Едва ли  нужно говорить вам, что в  шпионаже в пользу противника лишь в
самую  последнюю  очередь  можно  заподозрить главу контрразведки. Мысль эта
представляется  столь  вызывающей,  столь  мелодраматической,  что  мало кто
способен додумать  ее  до  конца, не говоря  уже  о том, чтобы высказать  ее
вслух! Сознаюсь, что я тоже виновен в том,  что  долго колебался, прежде чем
сделать столь фантастический вывод. В этом была моя ошибка.
     Но,  товарищи,  наконец  нам в руки  попало решающее  доказательство, и
сейчас я  вам его  предъявлю. -  Он бросил взгляд  в конец зала.  - Вызовите
свидетеля Лимаса.
     Охранники по обе стороны Лимаса поднялись с мест, и он прошел по узкому
полуметровому проходу между рядами на середину зала. Охранник  предложил ему
встать лицом к столу. Фидлер стоял метрах  в двух от него. Первой обратилась
к Лимасу председатель трибунала.
     - Свидетель, как ваше имя?
     - Алек Лимас.
     - Сколько вам лет?
     - Пятьдесят.
     - Вы женаты?
     - Нет.
     - Но были женаты?
     - Сейчас не женат.
     - Кто вы по профессии?
     - Помощник библиотекаря.
     - Вы ведь служили раньше в британской  разведке? Разве нет?  -  прервал
его Фидлер.
     - Служил. Год назад.
     -  Трибунал ознакомился  с  материалами вашего  дознания,  -  продолжил
Фидлер.  -  Но я хотел бы, чтобы  вы еще  раз  рассказали о  вашей  беседе с
Петером Гийомом, имевшей место приблизительно в мае прошлого года.
     - Когда мы говорили с ним про Мундта?
     - Да.
     -  Я  вам  уже  рассказывал.  Это  было  в Цирке,  в  нашей  лондонской
штаб-квартире на  Кембриджской  площади.  Я  тогда  столкнулся с  Петером  в
коридоре. Я знал, что он был задействован в деле Феннана, и спросил его, что
стало  с Джорджем Смайли. Потом мы поговорили о Дитере Фрее, которого уже не
было  в живых,  и о  Мундте,  замешанном в этой  истории. Петер сказал,  что
Мастон - а этим делом ведал тогда Мастон - не слишком-то хотел, чтобы Мундта
поймали. Так, мол, ему показалось.
     - И что вы подумали, услышав это? - спросил Фидлер.
     - Я знал, что Мастон чудовищно напортачил с делом Феннана. Я решил, что
он не хочет снова баламутить воду, а с арестом Мундта это было бы неизбежно.
     -  Если  бы   Мундта  поймали,  ему  было  бы  предъявлено  официальное
обвинение? - спросила председательница.
     - Все  зависит  от  того,  кто бы  его  поймал.  Если  полиция, то  они
обязательно доложили бы в МВД. И тогда уже  ничто не могло  бы приостановить
официальное расследование.
     - А если бы поймала секретная служба? - спросил Фидлер.
     - Ну, тогда другое дело. Думаю, они выкачали бы из него все, что можно,
а потом  попытались  обменять на кого-нибудь из наших людей в ваших тюрьмах.
Или выписали бы ему путевку.
     - Что это значит?
     - Избавились бы от него.
     - То есть ликвидировали?
     Теперь  допрос вел Фидлер, а все члены трибунала  что-то писали в своих
бумагах.
     - Точно не знаю. Я никогда не вмешивался в такие игры.
     - А может быть, они попробовали бы перевербовать его?
     - Конечно, но у них ничего бы не вышло.
     - На каком основании вы утверждаете это?
     -  О Господи! Я вам  уже  тысячу раз  говорил. Я вам не попугай! Я  был
четыре года резидентом берлинской разведки. Если бы Мундт  работал на нас, я
бы это знал. Я не мог не знать этого.
     - Понятно.
     Фидлера,  казалось,  удовлетворил  ответ  Лимаса.  Может  быть,  именно
потому, что членов трибунала он  явно не удовлетворил.  Затем  он перешел  в
операции "Роллинг Стоун",  еще раз заставив  Лимаса подробно  рассказать  об
особых  мерах  предосторожности,  связанных с передачей досье,  о  письмах в
Стокгольм  и   в   Хельсинки  и  о   полученном  оттуда   ответе.   Обратясь
непосредственно к трибуналу, он пояснил:
     - У нас нет  ответа из  Хельсинки, и я не  знаю  почему. Но вот вам мои
предположения. Лимас  положил деньги в стогкольмский банк пятнадцатого июня.
Среди  представленных   вам   материалов   есть   письмо   из   Королевского
скандинавского банка,  адресованное  Роберту  Лангу. Роберт Ланг - фиктивное
имя, на которое Лимас открыл счет в копенгагенском банке. Из этого письма (в
ваших бумагах оно значится под номером двенадцать) вы можете узнать, что вся
сумма  в десять  тысяч долларов  была снята вторым  держателем счета  неделю
спустя. Я полагаю, - продолжал  Фидлер,  кивая в сторону неподвижно сидящего
Мундта,  -  что  обвиняемый  не  станет отрицать того факта, что  он отбыл в
Копенгаген  двадцать  первого  июня,  якобы  выполняя  секретную  работу   в
интересах  Отдела. - Он сделал небольшую паузу. - Визит Лимаса в Хельсинки -
вторая  поездка  с  целью  помещения  денег  - имел  место примерно двадцать
четвертого сентября. - Глядя прямо на Мундта, Фидлер громко сказал:
     -  А третьего  октября товарищ  Мундт  совершил нелегальную  поездку  в
Финляндию, тоже якобы в интересах Отдела.
     Наступила  тишина.  Фидлер  медленно  отвернулся  от  Мундта   и  вновь
обратился к трибуналу. Приглушенным, но грозным голосом он спросил:
     - Находите ли вы подобное сов