е! - перебил Сэма немец. - Дайте мне ручку, идиот! Испустив воздух, Кениг подписал договор. Глава 14 Ватиканские колокола звучали во всем своем великолепии. Отразившись эхом на площади Святого Петра, они поплыли над изваянными Бернини мраморными ангелами и были слышны далеко за пределами собора, включая и укромные уголки ватиканских садов. В одном из них, на скамейке из белого камня, сидел, наблюдая за оранжевыми лучами заходящего солнца, дородный мужчина, о чьем лице, если бы кто-нибудь попытался, как можно точнее описать его, можно было бы сказать, что оно запечатлело на себе все семь десятилетий размеренной, хотя и не всегда мирной, естественной жизни, которой он жил. Лицо этого человека было сытым, однако в его крестьянских чертах, несколько сглаженных складками кожи, не было и намека на избалованность. Огромные карие глаза мягко смотрели на окружающий его мир. Но в них можно было обнаружить почти в тех же пропорциях и силу, и проницательность, и решимость, и веселость. Человек этот был одет в великолепные белые одежды, соответствовавшие занимаемому им посту. Являлся же он не кем иным, как главой святой апостольской католической церкви, потомком самого Петра, епископом Рима и духовным наставником четырехсот миллионов душ, рассеянных по всему свету. Папой Франциском I, наместником Христа на земле. Настоящее имя этого человека было Джиованни Бомбалини. Он родился в самом начале века в небольшой деревушке к северу от Падуи. И надо заметить, что рождение его прошло практически незамеченным, поскольку его семья не пользовалась никаким влиянием в своей деревне. Принимавшая Джиованни акушерка даже позабыла сообщить деревенскому чиновнику о результате своих трудов, как, впрочем, и трудов своей клиентки: по простоте душевной она была уверена в том, что церковь сама позаботится обо всем, поскольку крещение приносило доход. И вполне возможно, что появление Джиованни на свет никогда не было бы официально зарегистрировано, если бы его отец не заключил со своим кузеном Фрескобальди, который жил еще севернее Падуи, на расстоянии трех деревень от него, пари относительно того, что его второй ребенок обязательно будет мужского пола, и, опасаясь, как бы кузен не оспорил пари, сразу же поспешил к деревенским властям. Однако в этом же самом пари было и другое условие. И оно выражалось в том, что жена этого самого Фрескобальди, которая должна была родить приблизительно в то же время, произведет на свет девочку. Но поскольку случилось обратное, и она родила мальчика, пари было аннулировано. Родившийся же мальчик, которого назвали Гвидо, согласно официальным записям был всего на два дня моложе своего кузена Джиованни. С самого раннего детства Джиованни резко отличался от других деревенских ребятишек. Взять хотя бы то, что он не захотел учить катехизис на слух, поскольку решил сначала прочитать его и только потом уже заучить наизусть. Данное обстоятельство весьма расстраивало деревенского священника, поскольку такое решение нарушало общепринятый порядок и к тому же являлось своеобразным вызовом его авторитету. Тем не менее, желание мальчика было удовлетворено. Надо заметить, что поведение Джиованни Бомбалини вообще отличалось экстраординарностью. И хотя он никогда не увиливал от полевых работ, он редко уставал настолько, чтобы не провести полночи с книгами. Причем читал он практически все, что только мог достать. В возрасте двенадцати лет он впервые посетил библиотеку в Падуе. Она была меньше библиотеки в Милане и не шла ни в какое сравнение с библиотеками Венеции и, конечно, Рима. Но те, кто знал Джиованни, утверждали, что он прочитал все книги сначала в Падуе, а потом в Милане и в Венеции. Именно в то время его священник и рекомендовал святым отцам в Риме обратить внимание на способного парня. В церкви Джиованни нашел то, что искал. И поскольку он усердно молился, что было несравненно легче, чем работать в поле, хотя занимало ничуть не меньше времени, ему было разрешено читать намного больше, нежели он даже мог представить себе. Когда Джиованни исполнилось двадцать два года, он был посвящен в сан. Поговаривали, что к тому времени он обладал фантастической эрудицией и был самым начитанным священником в Риме. Но Джиованни не обладал внешностью классического эрудита и к тому же высказывал далеко не ортодоксальные взгляды в отношении повседневной жизни. В литургической истории он чаще всего искал исключения и компромиссы, особенно отмечая то, что церковные писания черпали свою силу в существующих противоречиях. Причем некоторые считали, что делал он так злонамеренно. А в двадцать шесть лет Джиованни Бомбалини был уже для Ватикана настоящей болью в голове. Со становившейся все более и более мужицкой внешностью, он являл собой полнейший антипод классического образа изможденного ученого, столь милого римской церкви, и походил скорее всего на карикатурное .изображение крестьянина из северных районов. Низкорослый, приземистый, широкий в талии, он выглядел бы куда более на своем месте в хлеву, нежели в мраморных холлах ватиканских дворцов. И ни обширнейшие теологические познания, ни добрый нрав, ни даже глубокая вера не могли компенсировать нежелательной эволюции его образа мыслей и огрубления внешности. В результате его посылали служить в непрестижные приходы Золотого Берега. Сьерра-Леоне, Мальты и даже в Монте-Карло. Правда, в последний пункт его направили по ошибке. Усталый ватиканский чиновник вместо бразильского города Монтис-Кларус, о котором он, по всей видимости, даже и не слышал, вписал в соответствующее направление Монте-Карло. Эта оплошность изменила судьбу Джиованни Бомбалини. Надо сказать, что в столице рулетки и бивших через край эмоций новый священник с его простоватой внешностью, выразительными глазами, мягким юмором и головой, набитой знаниями, перед которыми отступили бы даже двенадцать финансистов, собранных вместе, вызвал большой интерес. И на Золотом Берегу, и в Сьерра-Леоне, и на Мальте ему практически нечего было делать, ч он в свободное от молитв и занятий с прихожанами время очень много читал, пополняя свою и без того феноменальную копилку знаний. Давно и хорошо известно, что люди, живущие в постоянном нервном напряжении, рискующие изо дня в день, расслабляются с помощью алкоголя и как никто другой нуждаются в душевном успокоении. И такое успокоение этим заблудшим овцам нес не кто иной, как отец Бомбалини. К великому удивлению всех этих блудных сынов, они увидели перед собой не простого священника, налагающего епитимью, а в высшей степени интересного парня, который мог беседовать с ними на какую угодно тему. Этому удивительному клирику ничего не стоило часами рассуждать о мировых рынках, исторических прецедентах и давать политические прогнозы. Но больше всего его прихожанам импонировало то, что он любил поговорить о самых разных кулинарных изделиях. Сам он при этом отдавал предпочтение простым блюдам и соусам, избегая совершенно неуместных ухищрений, свойственных так называемой высокой кухне. И уже очень скоро отец Бомбалини стал частым посетителем самых крупных отелей и лучших домов Лазурного берега. Этот эксцентричного вида, полноватый прелат оказался превосходным рассказчиком, и, находясь рядом с ним, каждый начинал вдруг чувствовать себя намного лучше перед тем, как совершить удачное путешествие к чужой жене. В результате всей этой деятельности на имя Бомбалини стали поступать значительные суммы денег, пожертвованных церкви. Со все увеличивающейся интенсивностью. Понятно, что Рим не мог больше делать вид, что не замечает Бомбалини. Да и ватиканские казначеи по вполне понятным причинам все чаще и чаще упоминали его имя. Во время войны Бомбалини находился в столицах стран антигитлеровской коалиции и в их действующих армиях. Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, он весьма твердо заявил своему руководству, что не может оставаться нейтральным по отношению к замыслам гитлеровского командования. Он обосновал свое заявление на шестнадцати страницах, на которых приводил исторические, теологические и литургические прецеденты. И никто, кроме иезуитов, которые были на его стороне, так и не смог до конца понять его сочинение. Риму. осталось только закрыть глаза на происходящее и надеяться на лучшее. И, во-вторых, богачи всего мира, знавшие его в конце тридцатых годов по Монте-Карло, стали теперь полковниками, генералами и дипломатами. И все они нуждались в нем. Его услуги пользовались таким повышенным спросом во всех странах коалиции, что сам Эдгар Гувер в Вашингтоне написал на его деле: "В высшей степени подозрителен. Вполне возможно, что педераст". Послевоенные годы ознаменовались быстрым восхождением кардинала Бомбалини по ватиканской лестнице. Правда, большинству своих успехов он был обязан близкой дружбе с Анджело Рончалли, который являлся как ярым сторонником его неортодоксальных взглядов, так и большим любителем хорошего вина и игры в карты после вечерних молитв. Теперь, сидя на белой скамейке в одном из ватиканских садов, Джиованни Бомбалини - папа Франциск I - думал о том, что ему не хватает Рончалли, с которым они как нельзя лучше дополняли друг друга, что было само по себе хорошо. То, что их пути к трону Святого Петра были во многом похожи, не переставало забавлять его и сейчас, как, несомненно, забавляло и Рончалли. Их продвижение по церковной иерархической лестнице чаще всего являлось следствием компромиссов, на которые вынуждены были идти ортодоксы из курии для того, чтобы погасить огонь недовольства среди их паствы. Хотя, конечно, все понимали, что рано или поздно с компромиссами будет покончено. Рончалли относился к консерваторам довольно спокойно. Он пользовался только теологическими аргументами, и не очень-то искушенные социальные реформаторы находили, что этого вполне достаточно. Он не осуждал молодых священников,, которые хотели жениться и иметь детей, и подвергал нападкам только гомосексуалистов. Нельзя сказать, чтобы все эти проблемы не волновали Джиованни. И он в своих рассуждениях исходил из того, что не было ни одного теологического закона или догмы, которые бы запрещали брак или продолжение рода. Ну а если уж любовь к себе подобному не преодолела библейской двусмысленности, то тогда чему они все учились? Значит, все это одна суета. У него было много еще не оконченных дел, но доктора весьма недвусмысленно заявили, что дни папы сочтены. И это все, что они могли сказать. Так и не определив саму болезнь, они ограничились констатацией того факта, что жизненные силы Франциска I уменьшались, приближаясь к тревожному рубежу. Джиованни сам требовал от врачей только правды, поскольку никогда не боялся смерти. Он с любовью принимал и все остальное. Вместе с Рончалли он мог бы еще попахать сухую землю виноградников, а затем затеять игру в баккара. После их последней встречи за картами долг Рончалли ему превысил шестьсот миллионов лир. Джиованни заявил докторам, что они слишком много смотрят в свои микроскопы и слишком мало видят в реальной жизни. Машина износилась, и это не так уж трудно понять. Они же в ответ лишь значительно кивали головами и угрюмо изрекали: - Три месяца, от силы - четыре, святой отец. И это врачи?.. Все, хватит! Они же самые обыкновенные ветеринары, подвизающиеся в курии. А их счета? Да это просто безумие какое-то! Ведь любой пастух в Падуе разбирается в медицине больше, чем они. Услышав за спиной шаги, Франциск обернулся. По садовой дорожке к нему приближался молодой папский помощник, чьего имени он не помнил. Прелат держал в руке небольшой переносной пюпитр, на нижней стороне которого красовалось распятие, что выглядело довольно глупо. - Ваше высокопреосвященство, вы просили нас решить некоторые мелкие вопросы до того, как начнется вечерня. - Да, друг мой. Напомните мне, какие именно. Молодой священник с некоторой торжественностью перечислил несколько маловажных дел, и Джиованни польстил ему тем, что поинтересовался его мнением о большинстве из них. - И еще, ваше высокопреосвященство, я бы обратил ваше внимание на запрос из американского журнала "Да здравствует гурман!". Я бы не стал докладывать о нем, если бы он не был снабжен довольно настойчивой рекомендацией из информационной службы вооруженных сил Соединенных Штатов. - Это удивительно, - проговорил Франциск I. - Не так ли, друг мой? - Да, ваше высокопреосвященство, весьма непонятно! - И что же содержит в себе этот запрос? - Они имеют наглость просить ваше высокопреосвященство дать интервью какой-то журналистке относительно ваших любимых блюд. - А почему вы решили, что это наглость? Несколько секунд озадаченный этим вопросом прелат молчал. Потом доверительно произнес: - Потому что так сказал кардинал Кварце, ваше высокопреосвященство. - Но наш ученый кардинал хоть как-то пояснил свое заявление? Или, как обычно, свел все к Божьей воле и вынес свой вердикт? Говоря это, Франциск постарался как можно сильнее смягчить свою реакцию на сообщение помощника об Игнацио Кварце. Кардинал был в высшей степени отвратительной личностью, которая встречается почти в каждом коллективе. Этот ученый-аристократ родом из влиятельной итало-швейцарской семьи обладал чувством сострадания в той же мере, что и разъяренная кобра. - Да, он пояснил свое заявление, ваше высокопреосвященство, - ответил помощник с явным смущением. - Он... он... - Как я предполагаю, - сказал папа, демонстрируя великолепную проницательность, - наш нарядный кардинал заявил, что любимые блюда папы весьма просты. Ведь верно? ? Я... я... - Я вижу, что это так. Но все дело, друг мой, в том, что я действительно предпочитаю более простую кухню, нежели наш кардинал с его вечным насморком, и отнюдь не от недостатка знаний. Скорее от отсутствия зазнайства. Понятно, этим я вовсе не хочу сказать, что нашему кардиналу с его больным глазом, который косит вправо, когда он говорит, не хватает скромности. Я просто не верю в то, что ему в голову могла когда-либо прийти мысль о том, что мне и в самом деле нравится незамысловатая пища. - Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство. - И я думаю еще вот о чем. В наше время высоких цен и растущей безработицы такое интервью, в котором сам папа расскажет о том, что отдает предпочтение простым и недорогим блюдам, будет весьма уместным и полезным... Кто желает встретиться со мной? Вы, кажется, сказали, что какая-то журналистка? А известно ли вам, что женщины совсем не умеют готовить? Но это, само собой, между нами. - Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство. Хотя римские монахини весьма усердны... - Преувеличение, друг мой, преувеличение! Кто эта журналистка из этого кулинарного издания? - Лилиан фон Шнабе. Она американка, из Калифорнии, замужем за пожилым немецким эмигрантом, бежавшим из Германии еще во времена Гитлера. По стечению обстоятельств она сейчас находится в Берлине. - Я только спросил, кто она, но не про ее биографию. Каким образом вам удалось узнать все это? - Эти данные были приложены к рекомендации военных, которые, кстати, отзываются о ней весьма высоко. - Понятно... Вы сказали, что ее муж бежал от Гитлера? Что ж, я полагаю, нельзя уклоняться от встречи с такой сострадательной женщиной. Договоритесь с ней о времени, друг мой! Можете сообщить также нашему блистательному кардиналу, страдающему одышкой, что мы приняли такое решение без какой бы то ни было задней мысли по отношению к нему. "Да здравствует гурман!"... Что ж, видно. Господь Бог был добр ко мне, и это - знак признания. Но почему, интересно знать, корреспондентка этого издания находится в Берлине, если в Бонне - кардиналом непревзойденный мастер по приготовлению блюд из щавеля? - Я готова поклясться, - сказала Лилиан, как только Сэм вошел в комнату, - что у тебя между зубами застряли перья! - Это гораздо лучше, чем куриный помет! - Что? - Те, с кем я встречался, пользуются довольно своеобразным видом транспорта! - О чем ты это, Сэм? - Я хочу принять душ! - Но только без меня, мой милый! - Я еще никогда в жизни не был таким голодным! Ни минуты передышки! Все в стиле: "Айн, цвай, драй! Мах шнелль!" - "Раз, два, три! Быстрее!" Боже мой, до чего я хочу есть! Они полагают самым серьезным образом, что выиграли войну! - Ты самый грязный и дурно пахнущий из всех виденных мною мужчин! - воскликнула Лилиан, отходя от Дивероу. - И я удивляюсь, как тебя впустили в отель! - У меня сложилось впечатление, что мы с моими провожатыми шли гусиным шагом. Но что это? - указал Сэм на большой белый конверт, который лежал на бюро. - Прислали снизу, - ответила Лилиан, - и сообщили, что очень срочно. Они не были уверены, что ты зайдешь за ним сам. Дивероу взял конверт. В нем оказались авиационные билеты и записка. Даже не читая ее, он мог бы догадаться, о чем там идет речь, поскольку авиабилеты сказали ему все. Алжир. Затем он прочитал записку. - Да нет же, черт побери! Нет! Ведь это же меньше чем через час! - Что "это"? - спросила Лилиан. - Самолет? - Какой самолет? Откуда ты, к черту, можешь знать про самолет? - Потому что звонил Хаукинз из Вашингтона, - пояснила она. - Ты даже представить себе не можешь, как он был шокирован, когда я ответила... - Избавь меня от всех этих надуманных подробностей! - перебил Лилиан Дивероу, бросаясь к телефону. - Мне надо кое-что сказать этому сукину сыну! Ведь он даже не удосужился согласовать со мною день отлета! Не оставил времени на еду и душ! - Ты не сможешь связаться с ним, - поспешила предупредить Сэма Лилиан. - Поэтому он, собственно, и звонил. В течение дня его не будет. С угрожающим видом Дивероу направился к Лилиан. Затем остановился. Эта девочка спокойно может расколоть его пополам. - Но он хотя бы объяснил, почему я должен лететь именно этим рейсом? Понятно, после того, как оправился от шока, вызванного твоим ангельским голоском? Лилиан выглядела смущенной. Сэм подумал о том, что ее смущение не совсем искренне. - Мак что-то говорил о немце по имени Кениг. И еще он сказал, что этот Кениг ждет не дождется, когда ты покинешь Берлин на каком бы то ни было виде транспорта. - И поэтому-то Мак и решил, что самое лучшее при данных обстоятельствах - это отправить меня в Алжир самолетом "Эр-Франс", летящим через Париж? - Да, он и в самом деле упоминал об этом. Хотя и в несколько иных выражениях. А вообще я должна сказать тебе, Сэм, что Мак очень расположен к тебе, и каждый раз, когда речь заходит о тебе, у меня складывается впечатление, будто он говорит о своем сыне. Которого у него никогда не было. - И если есть Иаков, то я - Исав. Или, иными словами, меня поимели, как Авессалома. - Не надо вульгарностей... - Надо! Это единственное, что надо! Какой черт ждет меня в Алжире? - Шейх Азаз-Варак, - ответила Лилиан Хаукинз фон Шнабе. Хаукинз ушел из "Уотергейта" в спешке. У него не было ни малейшего желания говорить с Сэмом. Тем более что он был абсолютно уверен в Лилиан, как, впрочем, и во всех остальных своих женах: они прекрасно делали свое дело! И, кроме всего прочего, он должен был встретиться с одним израильским майором, который при известном везении мог бы помочь ему справиться со стоявшим перед ним затруднением. Этим затруднением был шейх Азаз-Варак. К тому часу, когда Дивероу выйдет в алжирском аэропорту, он должен уже поговорить с шейхом по телефону. И тогда на счет "Шеперд компани" будет переведен последний пай. Этот Азаз-Варак являл собой жулика международного масштаба, в чем, собственно, ничего нового не было. Во время второй мировой войны он по сумасшедшим ценам продавал нефть одновременно и союзникам и странам Оси, оказывая предпочтение тем, кто платил наличными. И, несмотря ни на что, врагами он не обзавелся. Более того, своими деяниями он заслужил всеобщее уважение от Детройта до Эссена. Впрочем, война осталась в далеком прошлом. Та война. Сейчас Хаукинза интересовало участие Азаз-Варака в совсем недавно вспыхнувшем пожаре: в ближневосточном кризисе. И Азаз-Варака надо было найти. В то время как над Ближним Востоком звучали клятвы, а мир наблюдал за тем, как сталкивались между собой армии, и пока в попытках выйти из кризиса одна конференция сменяла другую и прибыли достигали неимоверных размеров, самый жадный из всех живущих на земле шейхов вдруг изъявил желание побродить по морской гальке и отбыл на Виргинские острова. Черт побери, в этом не было никакого смысла! И поэтому Маккензи пришлось снова просмотреть профессиональным глазом собранные на Азаз-Барака материалы. Модель, насколько он мог понять, начала складываться между 1946 и 1948 годами. Именно тогда шейх Азаз-Варак проводил очень много времени в Тель-Авиве. Согласно документам, свои самые первые поездки шейх практически не скрывал: предполагалось, что он просто подыскивал для своего гарема подходящих еврейских женщин. Но затем уже он летал в Тель-Авив тайно, садясь ночью на отдаленных аэродромах, которые могли принимать принадлежавшие ему суперсовременные и очень дорогие самолеты. Может быть, он снова искал женщин? Хаукинз дотошно изучил все документы, но так и не смог откопать ни одной женщины, которая когда-либо прилетела в Азаз-Кувейт. Что же тогда делал Азаз-Варак в Израиле? И почему он так часто летал туда? Как это ни покажется странным, ответ на свои вопросы Маккензи получил из донесений морской разведки о событиях на острове Святого Томаса, которые Азаз-Варак посетил во время арабо-израильской войны. Там он пытался скупить недвижимости намного больше, нежели ее в тот момент продавалось. А когда ему это не удалось, он довольно резко выразил свое неудовольствие. Надо заметить, что у островитян хватало проблем. И они меньше всего нуждались в каких бы то ни было арабах с их гаремами и рабами. Боже мой, рабы! Сама мысль об этом чуть не довела бюро туризма до апоплексического удара. То, что творилось в эмирате, вызывало одновременно возмущение и отвращение. И Азаз-Варака неоднократно предупреждали, чтобы он воздержался даже от покупки двух корзин песка. Понимая, что за ним постоянно следят, он пытался совершать торговые сделки через вторые и даже третьи руки, причем некоторые из его операций могли сделать Палм-Бич зеленым от зависти, а кое-какие другие места - пурпурными от ярости. Но в конце концов вопрос был решен просто: ни один чертов араб не мог ничего иметь или арендовать на острове, посещать его или пересекать границы. И тогда разъяренный и расстроенный шейх быстро купил американскую холдинговую компанию "Буффало корпорейшн" и начал действовать через нее. В результате Святой Томас на вполне законных основаниях стал американской собственностью. И Хаукинзу, когда он заинтересовался этим, не понадобилось много времени, чтобы выяснить то, что "Буффало корпорейшн", зарегистрированная по адресу: штат Нью-Йорк, Буффало, Олбани-стрит, - является филиалом мало кому известной компании "Пэн френдшип" со штаб-квартирой в Бейруте. Последовавшие вслед за этим звонки в несколько израильских расчетных палат позволили со всей определенностью выяснить и то, чем занимался Азаз-Варак во время своих поездок в Израиль. Оказалось, что он скупил почти половину недвижимости в Тель-Авиве, причем большую ее часть - в его бедных кварталах, и таким образом стал собственником тель авивских трущоб. Понятно, что "Буффало корпорейшн" собирала ренту со всех своих владений. Но это не главное. Если бы израильский майор, который ведал артиллерийским и техническим снабжением, подтвердил данные, полученные Хаукинзом от его старых приятелей из ЦРУ по Камбодже, то это бы означало, что у "Буффало корпорейшн" имелись и кое-какие иные направления деятельности, официально не заявленные. В частности, она довела до конца то, что не удалось ее владельцу, который, будучи самым настоящим арабом, до смерти боялся агентов по продаже недвижимости на Святом Томасе. Но этого мало. Сведения, имевшиеся у Хаукинза, были предельно ясны, и единственное, в чем он нуждался теперь, так это в свидетельстве какого-нибудь военного чина. Суть заключалась в следующем: как выяснили ребята из ЦРУ, главным поставщиком нефти и топлива израильской армии во время ближневосточной войны была какая-то практически никому не известная американская компания "Буффало корпорейшн". Шейх Азаз-Варак не только владел половиной недвижимости в Тель-Авиве, но еще и снабжал в самый разгар конфликта израильскую военную машину нефтью. Причем делал он это таким образом, что маньяки из Каира не могли нанести никакого ущерба его инвестициям. Зная все это, считал Хаукинз, он просто обязан пойти на трансатлантический разговор с шейхом Азаз-Вараком. Если Сэм Дивероу в полной мере мог оценить заботу и обходительность стюардессы из "Эр-Франс", то составить своего мнения о качестве пищи он не смог бы при всем желании. По той причине, что в "Боинге-727" ее просто-напросто не предложили. И это упущение должно было быть исправлено в Париже. Явно, и в этом не приходилось сомневаться, немецкие грузовики, доставлявшие продукты питания для "Эр-Франс", попали в возникшие по вине русских дорожные пробки, и вся провизия, предназначавшаяся для их самолета, была украдена в Праге аэродромной командой. Но, что бы там ни было, в Париже с едой проблем не возникнет. И Сэму ничего не оставалось, как только курить сигареты и, ловя себя на том, что он жует табачные крошки, попытаться поразмыслить над деяниями Маккензи Хаукинза. Время от времени он бросал взгляд на своего соседа, который, судя по его внешности, был сикхом: об этом! недвусмысленно свидетельствовали коричневая кожа с серым оттенком, небольшая черная борода, пурпурный тюрбан на голове и пронзительные глаза, которые были до невозможности близко расположены друг к другу и напоминали крысиные. Лицезрение индийца делало не такими тягостными размышления о Маккензи. Причем не исключалась и возможность того, что чуть позже он перекинется парой слов относительно путешествия в Париж. Хаукинз в третий раз получил свои очередные десять миллионов. И теперь оставался только арабский шейх - четвертый, и последний, пайщик. Шантаж, основанный на необработанных документах, действовал с эффективностью термоядерного оружия. Боже, сорок миллионов! Но что генерал собирается делать с ними? И разве могут стоить столь дорого "экипировка и обслуживающий персонал", какими бы прекрасными они ни были? Конечно, никто не смог бы выкрасть папу с долларом и двадцатью пятью центами в кармане, но неужели для того, чтобы все-таки совершить это, требуется сумма, способная покрыть национальный долг Италии? Одно несомненно: разработанный Хаукинзом план предусматривает перемещение огромных денежных сумм. И каждый, кто имеет хоть какое-то отношение к этим деньгам, является фактически соучастником самого дерзкого в истории похищения. Пожалуй, самое лучшее, что мог бы сделать Сэм в сложившихся обстоятельствах, - это проследить путь следования денег. Если бы ему удалось заполучить имена хотя бы нескольких поставщиков Мака, он бы смог, запугав их, заставить выйти из игры. Понятно, что Хаукинз не намеревался говорить каждому из них: "Я покупаю поезд потому, что собираюсь украсть папу, и данное приобретение окажет мне в этом большую пользу". Такое вряд ли возможно для опытного боевого генерала, который расправился с половиной занимавшихся наркотиками курьеров в Юго-Восточной Азии. Но если он, Сэм, доберется до кого-нибудь из них и скажет: "Знаете ли вы о том, что поезд, который вы продаете этому бородатому идиоту, будет использован для того, чтобы похитить папу? Так что спокойной вам ночи!" - то это будет выглядеть совершенно иначе. Поезд не будет продан. А если ему удастся предотвратить продажу поезда, то он сможет помешать Хаукинзу приобрести и другие вещи. Маккензи был военным и прекрасно знал, что обеспеченность материальными ресурсами - главное условие успешного проведения любой операции. И если их нет, то меняется вся стратегия и пересматриваются планы. Это закон военного священного писания. Глядя в иллюминатор лишенного продуктов питания самолета "Эр-Франс" на сгущающиеся немецкие сумерки, Дивероу размышлял над тем, что это самый что ни на есть перспективный путь претворения в жизнь его замысла по срыву операции. Он собирался выяснить, каким образом Хаукинз намеревался осуществить похищение, выявить те факты, с помощью которых генерал шантажировал своих инвесторов, и, наконец, найти поставщиков. Не зная ничего этого, он, Дивероу, не смог бы составить рецепт профилактического лекарства. Сэм, закрыв глаза, перенесся мысленно в далекое прошлое. Он видел себя в подвальном помещении своего дома в Квинси, штат Массачусетс. На огромном столе в центре комнаты располагалась игрушечная железная дорога, по которой под крошечными мостами и через туннели между миниатюрными порослями кустарника бегали поезда. И было во всей этой картине нечто странное: за исключением паровоза и товарного вагона весь остальной подвижной состав имел одну и ту же надпись - "Вагон-холодильник". В аэропорту Орли пассажирам, летящим в Алжир, было предложено оставаться в самолете. От нечего делать Дивероу принялся наблюдать через иллюминатор, как вдоль самолета двигался белый грузовик и обслуживающий персонал в белых комбинезонах перегружал с него стальные контейнеры. Он даже усмехнулся над сидевшим рядом Крысиными Глазами, заметив, что тюрбан у того съехал на коричневый лоб. Конечно, Сэм мог бы сказать ему об этом, поскольку хорошо знал, что даже такие странные люди ценят, когда им говорят о том, что "молния" на их брюках расстегнута. Но он так ничего и не сказал, понимая, что сикху сейчас не до него, поскольку несколько его братьев по крови в таких же головных уборах, поднявшись в самолет, поспешили засвидетельствовать ему свое почтение. Тюрбаны у всех у них были слегка сдвинуты набок. Возможно, в соответствии с обычаем какой-то особой религиозной секты. И, кроме всего прочего, главное, что занимало в данный момент воображение Сэма, - это блестящие стальные подносы, уже находившиеся в термостатах самолета, из которых исходили сумасшедшие запахи эскалопов, цыплят, соуса по-беарнски и, если он не ошибался, мяса с перцем. Воистину, Бог обитал теперь и на небесах, и на самолете "Эр-Франс"! Дивероу подсчитал, что он не ел уже в течение тридцати шести часов. В установленных в салоне громкоговорителях послышались какие-то неразборчивые звуки, и самолет вырулил на взлетную полосу. Две минуты спустя они были уже в воздухе, и стюардесса принялась раздавать пассажирам самую желанную для Сэма литературу: меню. И когда очередь заказывать блюда дошла до него, он делал это дольше всех. Отчасти потому, что ему то и дело приходилось сглатывать выделявшуюся в изобилии слюну. Затем последовал мучительный час ожидания. Впрочем, в обычных условиях он не был бы для Сэма столь уж мучительным, поскольку он взял бы себе коктейль. Но сегодня пить он не мог, так как желудок его был пуст. Однако, как бы там ни было, обед приближался. Стюардессы, расхаживая по проходу, раскладывали миниатюрные скатерти, столовое серебро и просили пассажиров подтвердить выбор вина. Не в силах более сдерживаться, Сэм откинул голову на спинку сиденья. Запахи пищи сводили его с ума. Каждый из них был сладостным угощением для его обоняния. Но тут произошло то, что должно было произойти. Сидевший рядом с Сэмом странного вида сикх вскочил внезапно со своего места и начал распутывать тюрбан, пока из него не вывалился огромный револьвер, гулко упавший на пол самолета. Крысиные Глаза, быстро наклонившись и схватив оружие, заорал во все горло: - Айяее! Айяее! Айяее! Аль-фатах! Айяее! Эти вопли послужили сигналом для находившихся в самолете других "сикхов", и в следующее мгновение весь салон огласился дикими выкриками "Айяее!" и "Аль-фатах!". Крысиные Глаза выхватил откуда-то из брюк устрашающего вида длинный нож. Сэм, пребывая в полнейшей прострации, уставился на него. Странный "сикх", сидевший рядом с ним, на самом деле оказался арабом. Проклятым палестинским арабом. И никем иным. В следующую секунду палестинец кинулся к стюардессе, чье лицо тотчас покрылось смертельной бледностью, поскольку ствол огромного револьвера уткнулся ей в грудь. - Сейчас же сообщи командиру корабля, - прорычал палестинец, - что самолет должен лететь в Алжир! Иначе вы все сдохнете! - Понятно, мсье, - пролепетала стюардесса. - Но самолет и так летит в Алжир... Это место нашего назначения, мсье! Араб явно был сбит с толку. Его насквозь пронизывавшие девушку глаза превратились в два вытаращенных грязных комочка, а затем снова налились буйной, безжалостной силой. Угрожающе помахав перед лицом стюардессы револьвером, он дико завопил: - Айяее! Айяее! Арафат! Ты слышишь меня, о Арафат?! Для вас же, жидовские свиньи и христианские собаки, не будет на этой земле ни пищи, ни воды! Это приказ Арафата! Откуда-то из самой глубины тайников подсознания Сэма голосок прошептал: "Тебя вроде, парень, подставили!" Глава 15 Режиссер поморщился: два скрипача и три трубача сфальшивили во время исполнения крещендо "Вальса Мюзетты". Последний акт опять испорчен. Он сделал пометку насчет дирижера, который, как ему показалось, блаженно улыбался, даже не подозревая о досадном диссонансе. Очевидно, со слухом у него уже не все в порядке. Присмотревшись, режиссер отметил также, что осветитель сцены снова то ли где-то уснул, то ли ушел в туалет. Прожекторный луч был направлен вниз, в оркестровую яму, на смущенную физиономию флейтиста, но не на Мими. Он и это принял к сведению. А на самой сцене возникла еще одна проблема. Впрочем, сразу две. Во-первых, дверь в кафе подвесили в перевернутом виде, что позволяло зрителям видеть все, что творится за декорациями, где переступали ногами, очевидно от скуки, несколько статистов. И, во-вторых, крышка люка слева на сцене оказалась откинутой, и в результате нога Рудольфе провалилась в открытое пространство, а на его трико появилась дыра до самой промежности. Режиссер вздохнул и сделал для себя еще две пометки. Шло обычное представление "Богемы" Пуччини. Маннаггиа! Когда он поставил три восклицательных знака после двадцать шестой пометки за этот вечер, к его пульту подошел младший кассир и передал ему записку. Она была адресована Гвидо Фрескобальди, но, поскольку до окончания акта он находился вне пределов Досягаемости, режиссер развернул ее и прочитал. А прочитав, затаил дыхание. Старину Фрескобальди может хватить удар. Такое вполне вероятно. И все потому, что среди публики находится газетный репортер, желающий встретиться с ним после спектакля. Режиссер покачал головой, живо вспомнив слезы и причитания Гвидо, когда его в последний раз, - впрочем, и в единственный, - интервьюировали газетчики. Их было двое, этих репортеров: журналист из Рима и его молчаливый коллега китаец. Оба коммунисты. Фрескобальди расстроило не само интервью, а статья, появившаяся позже. Она гласила: "Оперный певец, доведенный до крайней нищеты, сражается за народную культуру, а между тем он - кузен папы римского, живущего в праздной роскоши за счет труда угнетенных рабочих". Статья, опубликованная на первой полосе коммунистической газеты "Пополо", была рассчитана на простачков. В ней рассказывалось о тщательном расследовании, якобы проведенном журналистами газеты - непримиримыми противниками произвола, творимого альянсом капиталистов с организованной верхушкой католической церкви. И сообщалось, будто в ходе его была выявлена вопиющая несправедливость в отношении родственника самого могущественного и деспотичного главы клерикалов. Читателю вдалбливалась мысль о том, что этот Гвидо Фрескобальди жертвует собой во имя искусства, в то время как его кузен папа Франциск тайком оболванивает народ. В отличие от своего кузена папы римского, от которого нечего ждать, кроме новых методов выкачивания денег из карманов одураченной бедноты, Гвидо отдает свой талант на благо масс, никогда не требуя взамен материального вознаграждения и довольствуясь лишь тем, что его дар поднимает дух простого народа. Именно Гвидо Фрескобальди - подлинно святой в общечеловеческом понимании этого слова, его же кузен - скрытый негодяй, несомненно, совершающий оргии в катакомбах и купающийся в сокровищах. Режиссер мало что знал о кузене Гвидо, тем более о том, что тот делает в катакомбах, но он хорошо знал Фрескобальди. А корреспондент "Пополо" изобразил его совсем не таким, каким он был известен всем. Но именно о таком Гвидо прочитали и составили мнение во всем мире, а не только в Милане. В редакционной врезке "Пополо" указывалось, что шокирующий рассказ будет перепечатан во всех социалистических странах, включая Китай. Ох, как же бесновался Фрескобальди! Его вопли звучали протестом человека, впавшего в неистовство. Режиссер рассчитывал перехватить Гвидо и передать ему записку в антракте, однако отыскать его в перерыве между актами не так-то просто. Оставлять же записку в гримерной было бы бесполезно, ибо Гвидо просто ее не заметит. В роли Альциндоро Гвидо Фрескобальди был ослепителен. Это единственный триумф в его жизни, отданной любимой музыке, и свидетельство того, что упорство поистине может компенсировать отсутствие таланта. Гвидо всегда находился на сцене до собственного выхода. Он прохаживался позади декораций, пока не заканчивалась обычная между актами суматоха. Глаза его были постоянно влажными, голова высоко поднята от сознания, что он отдает всего себя публике "Ла Скала Минускола" - одной из трупп известнейшего в мире театра оперы, имеющего в своем распоряжении пять составов. Он, этот театр, был не только учебным полем, но и музыкальным кладбищем - позволял неопытным певцам помахать вокальными крылышками, а достигшим высот оставаться там до тех пор, пока великий дирижер не призовет их на свой величественный фестиваль на небесах. Режиссер перечитал записку, адресованную Гвидо. В зале находится журналистка по фамилии Гринберг. Она надеется встретиться с Фрескобальди по рекомендации такой известной организации, как Информационная служба американской армии. И режиссер догадывался, почему синьора Гринберг сослалась в своей записке на эту рекомендацию. После публикации коммунистами той ужасной статьи Гвидо наотрез отказывается говорить с кем-либо из газетчиков. Он даже отрастил густые усы и бороду, чтобы уменьшить свое сходство с папой римским. Коммунисты, конечно, кретины. "Пополо" по обыкновению ведет свою войну с Ватиканом, но очень скоро ее газетчики узнают то, что давно известно всем: папа Франциск не из тех, кого можно так просто очернить. Он простой и милый человек. "Гвидо Фрескобальди тоже отличный малый", - подумал режиссер. Сколько раз сидели они допоздна за бутылкой доброго вина, художественный руководитель средних лет и старый актер, отдавший жизнь музыке. Какая же драма в действительности была в личной жизни Гвидо Фрескобальди? О, она достойна самого Пуччини! Начать хотя бы с того, что Гвидо жил только ради своей любимой музыки, ради оперы, все остальное существовало для него как необходимость поддерживать свой организм и музыкальный дух. Женился он много лет тому назад, но спустя шесть лет жена ушла от него и, забрав шестерых детей, вернулась в свою деревню близ Падуи, на скромную ферму, принадлежавшую ее отцу. И отнюдь не из-за материальных трудностей. Что касается достатка Фрескобальди, а значит, как водится, и достатка его семьи, то он ни в чем не нуждался. И если его личные доходы были несколько меньшими, чем ему хотелось, то пенять, кроме как на самого себя, было не на кого. Фрескобальди всегда преуспевали, и их родичи Бомбалини были семьей тоже достаточно состоятельной, если смогли позволить своему третьему сыну Джиованни поступить на церковную службу: и лишь Господу Богу ведомо, каких денег им это стоило. Сам же Гвидо отвернулся от всех дел, связанных с церковью, коммерцией и сельским хозяйством. Он с детства мечтал только о своей музыке, о своей опере. Он изводил отца и мать просьбами послать его на учебу в академию Рима, однако там вскоре открылось, что его страсть далеко отстоит от музыкального таланта. Несомненно, Фрескобальди обладал горячим темпераментом и духом истинного романца, но он также обладал и никудышным музыкальным слухом. И папаша Фрескобальди нервничал, тем более что ему было не по душе окружение сына, нелепая одежда, какую носила вся эта публика. Поэтому, когда Гвидо исполнилось двадцать два года, отец потребовал, чтобы тот вернулся домой в деревню к северу от Падуи. Гвидо проучился в Риме уже восемь лет, однако не добился каких-либо ощутимых успехов. Не было у него и работы - по крайней мере связанной с музыкой, и можно было предположить, что радужных перспектив на будущее тоже не предвидится. Конечно, Гвидо возражал. Он был без остатка погружен в свои музыкальные дела - единственное, что имело для него какое-то значение. Отец не мог этого не понимать, однако прекратил оплату всех расходов Гвидо, и тому пришлось возвратиться домой. Однажды старый Фрескобальди сказал сыну, что тот должен жениться на кузине из их деревни, Розе Бомбалини, у которой имелись некоторые сложности с подысканием мужа, и посулил к тому же подарить ему на свадьбу фонограф. Тогда он сможет слушать музыку, какую его душа пожелает. Но если он ослушается и не женится на Розе, отец набьет своему чаду задницу. И вот шесть лет, пока святой отец Джиованни Бомбалини, его кузен и шурин, учился в Ватикане и работал за границей, Гвидо был вынужден терпеть брак с его стопятидесятифунтовой вздорной и истеричной сестрицей по имени Роза. В утро седьмой годовщины их свадьбы он махнул на все рукой. Издав дикий вопль, перебил оконные стекла, расколотил мебель, разбил о стены горшки с цветами и заявил, что Роза и шестеро ее детей - самые отвратительные ублюдки, каких он когда-либо встречал. Баста! С него хватит! Роза собрала детишек и вернулась на родительскую ферму, Гвидо же отправился в город, в мучную лавку отца. Там он схватил чашку томатного сока, выплеснул ее в физиономию папаши и покинул Падую. Навсегда. Уехал в Милан. Если мир не примет его как великого оперного тенора, он хотя бы будет рядом с великими певцами, с великой музыкой. Будет чистить нужники, подметать сцену, шить костюмы, носить копья в массовках. Он готов на все. Он отдаст свою жизнь театру "Ла Скала"! И вот более сорока лет режиссер провел рядом с Фрескобальди. Тот поднимался медленно, но счастливо - от туалетов до работы с метлой, от обметывания петельных швов до копий в массовках, пока в конце концов не был награжден несколькими словами со сцены: "Ради Бога, не пойте, Гвидо! Лучше говорите, понятно?" И все же полная обнаженность чувств сделала его любимцем не очень-то разборчивых меломанов. В оперном театре "Ла Скала Минускола", где цена билета пониже. Фрескобальди со временем прижился там, стал для театра просто незаменим. Он всегда был готов помочь на репетиции, что-то подсказать, принять в чем-либо участие, рассказать что-нибудь: познания у него были огромные. Только однажды за все годы Гвидо нанес вред другому человеку. Да и то не по своей вине. Разумеется, речь идет о попытке газеты "Пополо" опорочить его кузена, папу. К счастью, коммунистический писака не коснулся женитьбы Фрескобальди на его сестре. Воспоминания о ней причинило бы Гвидо боль, поскольку Роза Бомбалини умерла от невоздержанности в еде еще тридцать лет тому назад. Режиссер заторопился в гримерную Фрескобальди. Но опоздал. Леди, беседовавшая с Гвидо, несомненно, была синьорой Гринберг. На вид - типичная американка, к тому же, хорошо обеспеченная. Ее итальянский звучал немного странно: она тянула слова, будто зевала, хотя сонной не выглядела. - Видите ли, синьор Фрескобальди, моя задача нейтрализовать те мерзости, которые сочинили коммунисты. - О да! Конечно, пожалуйста! - растерянно бормотал Гвидо. - Они поступили бесчестно! Во всем мире не сыскать человека более непорочного, чем мой кузен папа! Я плакал от возмущения! - Уверена, он в этом не сомневался. Ведь он так хорошо отзывается о вас. - Да-да, он все понимает, - ответил Гвидо, и влага заволокла его моргающие глаза. - Еще детьми мы частенько играли вместе, когда наши семьи бывали друг у друга. Я больше всего любил из всех братьев и кузенов Джиованни - о, простите меня! - папу Франциска. Даже мальчиком он был уже хорошим человеком. Впрочем, какое это имеет значение? А как он умен! - Он будет рад снова увидеться с вами, - сказала синьора. - Мы еще успеем определить точную дату, но он надеется, что вы встретитесь и вместе сфотографируетесь. Гвидо Фрескобальди не смог совладать с собой и растроганно заплакал, правда, беззвучно и без жестикуляции. - Он такой замечательный человек! Знаете, когда вышла та ужасная газета, он прислал мне записку. Он написал мне: "Гвидо, мой кузен и дорогой друг! Почему ты скрываешься все эти годы? Когда приедешь в Рим, пожалуйста, позвони мне. Мы сыграем в бачче. Я все подготовил в саду. Да будет всегда с тобой мое благословение! Твой Джиованни". - Фрескобальди промокнул глаза уголком вымазанного гримом полотенца. - И ни намека на гнев или даже недовольство. Разумеется, я никогда не побеспокою такую высокую персону: кто я по сравнению с ним? - Он знает, что вы неповинны в той мерзости. Но, поймите, ваш кузен не должен ничего знать о том, что мы с вами готовим антикоммунистическую статью. С такими политиканами, как они, надо... - Ни слова больше! - перебил ее Гвидо. - Я ничего не скажу. Послушаюсь вас и съезжу в Рим. Если понадобится, кто-нибудь из коллег подменит меня. Пусть публика забросает меня помидорами, но для папы Франциска я готов на все! - Он будет тронут. - Знаете ли вы, - Фрескобальди наклонился вперед в кресле и понизил голос, - что без усов и бороды я очень похож на моего высокопоставленного кузена? - Вы действительно так думаете? - Да. Нас часто путали в детстве. - Это никогда не приходило мне в голову. Но теперь, когда вы сказали об этом, я, кажется, улавливаю сходство. Режиссер тихонько затворил дверь. Она была приоткрыта, но его не заметили, и, следовательно, не стоило тревожить их. Ведь Гвидо мог смутиться: его гримерная была такой маленькой. Выходит, он собирается поехать на встречу с папой. Возможно, он сможет уговорить папу Франциска учредить какой-нибудь фонд для "Ла Скала Минускола". Уж они-то сумеют найти применение этим денежкам! Пение в тот вечер было поистине ужасным. - Айяее! Аль-фатах! Арафат! Палестинские революционеры с воплями вырвались из самолета и по трапу спустились на бетонку аэропорта Дар-эль-Бейда. Они обнимали и целовали друг друга и рубили ночной воздух своими кинжалами. Один неудачник отхватил напрочь себе мизинец, однако никто не обратил на это особого внимания. Потом вся банда под предводительством Крысиных Глаз бросилась к легкому ограждению, окружавшему летное поле. Никто не попытался их остановить. Мало того, прожекторы были направлены в их сторону, помогая им найти дорогу. Администрация аэропорта понимала, что свет на руку идиотам, стремившимся покинуть посадочную площадку. Но если они побегут через здание вокзала. то может пострадать репутация самой администрации. И. наконец, чем быстрей они уберутся, тем лучше: пользы-то от них для туристического бизнеса никакой. В тот самый момент, когда последний палестинец выскочил из самолета, Сэм, пошатываясь, зашел в буфетную авиалайнера "Эр-Франс". Просто так, без всякой цели. И в самый разгар хаоса "Эр-Франс" была на высоте. сохраняя деловую активность. Сверкавшие металлические подносы высились стопками в ожидании очередной партии пассажиров. - Плачу за любое из этих чертовых блюд! - взмолился Сэм. Стюард в ответ обворожительно улыбнулся. - Сожалею, мсье, но правила запрещают обслуживание питанием после посадки самолета. - Но, ради Бога, мы же были угнаны! - У вас билет до Алжира. Вы в Алжире. На земле. После посадки. Значит, кормить вас не положено. - Это бесчеловечно! - Это "Эр-Франс", мсье. Дивероу мыкался среди алжирских таможенников. В правой руке он держал четыре пятидолларовые купюры, раскинутые веером, словно игральные карты. Каждый из трех алжирских инспекторов пропускал его, улыбался и направлял к следующему коллеге, и лишь на четвертом закончилась вся эта карусель. Багаж даже не открывали. Сэм выхватил свой чемодане ленты конвейера и в бешенстве глянул в сторону аэродромного ресторана. Он был закрыт. По случаю религиозного праздника. Такси, которое везло его из аэропорта в отель "Алетти" к улице Энур-эль-Кеттаби не принесло успокоения ни его нервам, ни его пустому агонизирующему желудку. Машина оказалась древней, шофер не моложе, а дорога в город изобиловала крутыми поворотами, петлями и изгибами. - Мы очень извиняемся, мсье Дивероу, - произнес темнокожий портье на безупречном английском, - но все алжирцы соблюдают пост с восхода и до заката солнца. Такова воля Мохаммеда. Сэм перегнулся через мраморную стойку и понизил голос до шепота: - Послушайте, я уважаю все существующие каноны религий, но я ничего не ел и готов выложить немного денег. - Мсье, - глаза портье расширились в религиозном экстазе, и, вмиг отрешившись от всего земного, он вытянулся во весь свой пятифутовый рост, - такова воля Мохаммеда! Воля Аллаха! - О Всевышний, не верю своим глазам! - донеслось откуда-то из холла отеля "Алетти". Освещение было слабым, потолки высокими, а фигура кричавшего скрывалась в тени. Единственное, что Сэм узнал, - это голос, глубокий, женственный. Кажется, он когда-то слышал его, но до конца не был в этом уверен. Да и как в эту минуту, находясь на последней стадии голодания, мог быть он хоть в чем-то уверен, вглядываясь в призрачный силуэт в холле во время алжирского религиозного праздника? Все вокруг было пронизано неопределенностью. Но тут фигура прошла через смутное пятно света, неся две огромные груди, величественно рассекавшие воздух. "Полные и круглые". Но почему же он так испугался, узрев этот сюрприз? Десять миллионов, тридцать миллионов и даже сорок миллионов не взволновали бы его сильнее. Каким образом оказалась тут вторая жена Маккензи Хаукинза? Она прижала прохладное полотенце ко лбу Сэма, распростертого на кровати. Шесть часов тому назад она стянула с него башмаки, носки, рубашку и сказала, чтобы он лег на спину и прекратил дрожать. И не просто сказала, а приказала. И пусть перестанет бессвязно лепетать о нацистах, курином помете и арабах с дикими глазами, которые вознамерились сбивать самолеты только потому, что те летают там, где и положено. Такой вот разговор! Но это было шесть часов назад. И заданный отрезок времени она отвлекла его от мыслей о еде, о Маккензи Хаукинзе и некоем шейхе по имени Азаз-Варак, а также - о Боже! - о похищении папы! И, кроме того, ей удалось свести общее умопомешательство до уровня обычного кошмара средней величины. Он вспомнил, ее звали Мэдж. И еще вспомнил, как она сидела рядом с ним в гостиной Регины Гринберг и то и дело касалась рукой его колена, чтобы подчеркнуть то, о чем говорит. Он отчетливо помнил это, потому что она всякий раз наклонялась в его сторону, и ему казалось, что ее полные и круглые груди вот-вот разорвут тонкую ткань крестьянской кофточки, как, похоже, они и сделают сейчас с надетой на нее шелковой блузкой. - Чуть позже, - сказала она ему своим глубоким грудным голосом. - Портье заверил, что ты первым получишь поднос из кухни. А теперь, мой милый, расслабься. - Повтори-ка еще раз, - попросил он. - Насчет еды? - Нет, насчет того, как ты очутилась здесь, в Алжире. Мысли о еде я уже выбросил из головы. - Ты снова начал лепетать, как в бреду. Ты мне не веришь? - Может, я что-то упустил... - Ты просто дразнишь меня, - проговорила Мэдж, опасно наклоняясь к изголовью кровати, чтобы поправить полотенце. - Ладно. Расскажу коротко и ясно. Так вот, мой последний муж занимался импортом произведений африканского искусства и был известен на всем западном побережье Штатов. Когда он умер, оказалось, что более ста тысяч долларов вложено в статуи муссо-гроссаи семнадцатого столетия. Однако, черт побери, что было делать мне с более чем пятью сотнями скульптурных изображений голых пигмеев? Я мыслю реально и поступаю так, как должны поступать практичные люди. Я пытаюсь аннулировать заказ и вернуть обратно свои деньги. Алжир - лучшая расчетная палата для этих муссо-гроссаи, черт возьми! Но что с тобою опять? Дивероу не смог совладать с собой. Он хохотал так, что по его щекам заструились слезы. - Прости меня! Это куда изобретательней, чем бегство в Лондон от флиртующего мужа. Или гастрономическая школа в Берлине. Бог мой, это же прекрасно! Пять сотен голых пигмеев! Ты сама это сочинила или это выдумка Мака? - Ты излишне подозрителен, - улыбнулась Мэдж - вежливо, понимающе - и убрала полотенце со лба. - Тут невозможно жить. Я намочу полотенце в холодной воде. Завтрак принесут минут через пятнадцать - двадцать. Женщина поднялась с кровати и задумчиво поглядела в окно. В комнату ворвались оранжевые лучи нового дня. - Солнце встает, - заметила она. Дивероу разглядывал Мэдж. Лившийся из окна свет размывал очертания ее стройной фигуры, усиливал блеск каштановых волос и прибавлял мягкость и глубокую свежесть лицу. Не юному, но выглядевшему прекраснее юного. С выражением открытости, признающим возраст и вместе с тем изящно подсмеивающимся над ним. Ее непосредственность тронула Сэма. - Ты недурно смотришься! - восхитился он. - Так же, как и ты, Сэм, - ответила она. - Ты поступаешь как истинный друг: говоришь то, что думаешь. У тебя добрые глаза. Наш старый приятель Мак любил повторять: "Наблюдай за глазами, особенно в толпе, и ты убедишься, что они слышат". Он прав. Мак говорил это много лет назад. Я знаю, это звучит глупо, но глаза и в самом деле слышат. - Не думаю, что это звучит глупо. Глаза действительно способны слышать. У меня есть приятель в Вашингтоне, который вечно шляется по вечеринкам и бесконечно повторяет одно и то же слово - "гамбургер". И ничего больше. Одно лишь это слово. Он свято верит, что девяносто процентов окружающих его людей без конца говорят об одном и том же, вроде: "Сказали ли вы об этом своему заму?" Обычно этот малый сразу распознает тех, кто мелет подобную ерунду. А знаешь, каким образом? Он утверждает, что у этих людей глаза бегают. Мэдж рассмеялась. Их глаза встретились. - Я верю Маку, - призналась она. - Ты хороший человечек, - улыбнулся Сэм. - Стараюсь быть такой. - Она снова взглянула в окно. - Знаешь, Мак еще говорит, что люди слишком часто подавляют заложенные в них самой природой прекрасные наклонности ради насущных дел. Однако это вовсе не свидетельствует об их слабости. Как-то он сказал: "Черт возьми, Мэдж, мне тоже приходится от многого отказываться, но ни один сукин сын не называл меня за это слабаком". И я уверена на все сто, что никто никогда и не назовет его так. - Быть верным чувству долга все равно, что быть красивым, - промолвил Дивероу, задумавшись над последним афоризмом Мака. - Возможно, ты и прав, - произнесла Мэдж и понесла полотенце в ванную. - Я отлучусь на минутку, Сэм. Она закрыла за собой дверь. Сэм мысленно повторил ее слова о природных наклонностях и насущных делах. Поразмыслив, решил, что Маккензи, несомненно, человек с еще большими странностями, чем он предполагал. Во всяком случае, до сегодняшнего утра. Дверь ванной открылась. На пороге стояла Мэдж и задумчиво улыбалась. В ее глазах искрилось веселье человека, отдающего себе отчет в том, какое зрелище он сейчас представляет. С юбкой она рассталась. Груди же были аккуратно упакованы в кружевной бюстгальтер цвета слоновой кости, а темные трусики словно подчеркивали изящный изгиб бедер и белизну нежной кожи. Она обошла кровать и взяла его неподвижно лежавшую руку. Затем грациозно села и склонилась над ним. Прикосновение ее огромной груди будто ударило его электрическим током, заставило вдруг судорожно вздохнуть. Она поцеловала Сэма в губы, потом, оттолкнув, расстегнула его пояс и быстрым изящным движением руки стянула с него брюки. - О, майор, у вас в голове неплохие идеи... Но тут раздался телефонный звонок алжирского террориста. Звезды погасли, как от мощного взрыва. Сознание померкло в неожиданном приступе истерии. Ласковые слова, ажурный бюстгальтер, податливое тело - все это внезапно исчезло. Остались только вопли на арабском языке, выкрики команд и угрозы в случае неподчинения подвергнуть Сэма немыслимому насилию и всевозможным карам. - Если вы хоть на секунду прекратите визжать насчет свиней и собак, возможно, я пойму, что вы пытаетесь мне сказать, - проговорил Сэм и, отведя телефонную трубку от уха, твердо добавил: - Все, что вы уже услышали от меня, означает, что я не смогу спуститься к вам прямо сейчас. - Я эмиссар шейха Азаз-Варака! - Ну и что из того, черт вас подери! - Собака! - Собака? Вы хотите сказать: щенок? - Молчать! Шейх Азаз-Варак - бог всех ханов! Укротитель ветров пустыни, глаза сокола! Он храбр, как львы Иудеи! Он повелитель грома и молний! - И чего же вы хотите от меня? - промолвил нерешительно Сэм, невольно угадывая, что за всем этим скрывается четвертый объект Хаукинза. "О Боже, это стоит десяти миллионов!" Впрочем, сейчас он подумал об этом не с большим воодушевлением, чем о десятке пачек сигарет. - Замолчи, собака! Не то вам обоим отрежем уши и выжжем раскаленным железом твой вонючий язык! - Черт возьми, но это же грубо! Говорите вежливее, или я повешу телефонную трубку: здесь ведь женщина. - Пожалуйста, мистер Дивероу, - произнес араб неожиданно почтительным тоном, даже с оттенком радости. - Во имя Аллаха и ради любви Аллаха, не упрямьтесь! Это мои уши окажутся Бог знает где, если вы будете упорствовать. Мы должны немедленно отправиться в Тизи-Узо. - В Тизи... а дальше что? - Узо, мистер Дивероу. - Вы сказали, Узо, не так ли? Итак, Сэм попал в самую невероятную переделку, какую только мог предположить. Мэдж протянула вдруг руку к телефонной трубке. - Дай ее мне! - приказала она. - Я знаю, где находится Тизи-Узо. Мы с мужем однажды там останавливались. Ужасное место! Поверь мне, никогда в жизни не посоветовала бы я своему другу отправиться в этот Богом проклятый Тизи-Узо. Это же край света! Без единого приличного отеля и ресторана, не говоря уже о прочих необходимых заведениях. Мэдж приложила к уху трубку и вслушивалась в течение трех-четырех секунд. Завывание на линии стало еще громче. - Право, Мэдж, я постараюсь все уладить сам... - Успокойся. Этот сукин сын даже не алжирец... Дала... - произнесла она в трубку. - Ладно, тогда мы оба спускаемся!.. Послушай, ты, вонючий комар пустыни, нравится тебе это или нет, но мы сделаем именно так... Нет, это будут твои уши, дорогуша! И еще: в ту самую минуту, когда мы прибудем туда, моего друга должен ожидать огромный кусок мяса... И никакого печенья из верблюжьего навоза, ты меня понял?.. Хорошо, через пять минут мы будем внизу. Она положила трубку и улыбнулась Дивероу, лежавшему почти нагишом. Он был бледен. - Это очень благородно с твоей стороны, но совсем не обязательно, чтобы ты... - Не будь идиотом. Ты совсем не знаешь этих людей, а я знаю. Ты должен быть твердым. Они вполне безобидны, несмотря на свои проклятые ножи. Кроме того, разве могу я оставить тебя без присмотра хотя бы на минуту? Тем более после того, как я узнала, какие прекрасные мысли ты вынашиваешь? К тому же - в таком состоянии! - Она повернулась к нему и снова поцеловала его в губы. - А знаешь, это и впрямь очень трогательно. Дивероу совсем не был готов к встрече с двумя переодетыми в арабов людьми в холле отеля "Алетти" и поэтому в первый момент подумал, что в его состоянии вполне возможны галлюцинации. Это были Питер Лорре и Борис Карлов. Они выглядели несколько моложе, чем на старых фотографиях, но Сэм сразу же узнал их обоих. Последующие двадцать минут прошли словно в тумане. Хотя ему необходимо было мыслить ясно. Азаз-Варак, кем бы и где бы он ни был, представлял собой последнего пайщика, так что самое время конкретизировать план противодействия замыслу Хаукинза. Питер Лорре уселся на переднее сиденье рядом с Борисом, управлявшим машиной. Автомобиль резво понесся по улицам, опасно кренясь, когда приходилось объезжать не проспавшихся еще алжирцев. Они преодолели уже более половины пути, поднимаясь на холм, когда Дивероу вдруг понял, что они едут в аэропорт Дар-эль-Бейда. - Мы полетим на самолете? - спросил он с тревогой. Ответила Мэдж: - Конечно, милый! Тизи-Узо находится примерно в двухстах милях к востоку отсюда. И не вздумай чего-либо выкинуть. Помни, я была уже там. Дивероу удивленно посмотрел на нее. - Я буду помнить, - прошептал он. - Единственное, чего я не понимаю, так это почему ты здесь. Знаешь ли ты, во что вляпалась? И сознаешь ли, что делаешь? - Я пытаюсь помочь тебе. - Как Роз-Мари Вудз. Внутри вертолета было чуть ли не так же просторно, как в зале ожидания на Пенсильванском вокзале. Повсюду лежали подушки, рядом с каждым сиденьем имелась отдельная, похожая на водопроводную трубка, прикрепленная к корпусу и соединенная с устройством вроде бунзеновской горелки, употребляемой для подъема воздушных шаров. В хвостовом отсеке размещалась маленькая кухонька. Спустя три минуты, уже в воздухе, Сэм получил первую пишу - маленькую чашечку острой на вкус и черной по цвету жидкости, пахнувшей не кофе, а скорее горькой лакрицей, смешанной с протухшими сардинами. Он осушил чашку за один глоток, сморщился и поглядел на низенького человечка, укутанного в простыню. Это он принес отвратное пойло. Недомерок покрутил какие-то маховички вокруг водопроводной трубки и сунул зажженную спичку в зев форсунки. Затем со стены была снята длинная резиновая трубка с наконечником для губ и подана Сэму. Он взял ее и подивился. Вероятно, она не даст ему ничего хорошего, но, с другой стороны, сунув ее в рот, он сможет позабыть о муках голода. Сэм сунул мундштук в рот, прикусил зубами и сделал вдох. Это был не дым, а скорее пар. Сладковатый и пряный. По сути, весьма приятный. Даже восхитительный. И вдыхать его - одно удовольствие. Сэм потянул из мундштука посильнее и почаще. Затем взглянул на Мэдж, сидевшую на подушках напротив пего. - Чтобы это значило, дорогая? - услышал он собственный голос и сам же ответил: - Пожалуйста, разденься. - С удовольствием, - ответила Мэдж своим зазывным, грудным шепотом. Шептала ли она? Казалось, ее голос звучит в его ушах на разные лады. - Сначала блузку. - Сэм не был вполне уверен, что он действительно говорит то, что слышалось ему. - А теперь, когда скинешь юбку, поиграй немножко животиком, как в восточном танце. Это будет так мило!.. Снимай же это к чертям!.. - Все? Он вдруг почуял запах ее духов. И резь в желудке. И одновременно ощутил неимоверную силу, которой наливалось его тело. Любые гигантские свершения нипочем! Он ведь был... Как это?.. Да-да, он был укротителем ветров пустыни. Повелителем грома и молний. И обладал храбростью львов Иудеи... - Послушай, ты затягиваешься не дымком "Лаки страйк". Это же чистый гашиш. Эта информация достигла лишь крошечной частицы его еще работавшего мозга. Но он все же сказал себе: "Что ты делаешь, Сэм, черт тебя побери?" - и, выдернув мундштук изо рта, попытался выровнять самолет. Впрочем, наверное, это вертолет, потому что какая-то чертовщина все крутится и крутится над головой. Лев Иудеи вдруг усох, а на его месте оказался запаршивевший ягненок. И тут он услышал гнусавый голос Питера Лорре, который вышел из кабины пилота: - Мы на подлете к Тизи-Узо с юго-юго-востока. - Как, уже подлетаем? - Мэдж была встревожена и не скрывала этого. - Ты говоришь, Тизи, а под нами пусто, нет ничего! Знай, у меня друзья на проспекте Юсифа! Мой муж сделал много добрых дел для алжирского правительства! - Тысяча нижайших извинений, леди Дивероу, но мое правительство - это Азаз-Кувейт. Мой шейх - шейх шейхов, бог всех ханов, с острым, как у сокола, зрением, и храбрый, словно...; - Когда ты мне позвонишь... мне позвонишь... мне позвонишь!.. Сэм вдруг поймал себя на том, что напевает эти слова. Из какой-то песни. - Заткнись, майор! - прикрикнула на него Мэдж. - Я один... Один в ночи, а это значит... - Да замолчи же ты! - завопила женщина. - Ну что же, раз тебе так хочется, - пробубнил Сэм. - Куда мы летим? - спросила Мэдж гнусавого араба, поглядывавшего на Дивероу с таким видом, словно американец нуждался в особой охране. - В семидесяти милях к юго-востоку от Тизи-Узо расположен участок пустыни, населенный только бедуинами. Это очень глухое место, и мы используем его для тайных встреч. На шатре хана изображен орел, ибо в нем живет шейх шейхов, бог всех ханов. Азаз-Варак Великолепный прилетит со своей священной родины, чтобы встретиться с гнусным псом по имени Дивероу. - Когда я произношу: "Ооооо... Дивероооу..." Только "ооу......." - Умолкни наконец! Глава 16 Карты лежали повсюду. Покрывали кровать в номере "Уотергейта". И были навалены на кофейный столик, разбросаны по всему полу и раскиданы на трюмо и гостиничном диване. Карты с обозначением заправочных станций на автодорогах, карты железных дорог, схемы с указанием высоты над уровнем моря, геологические карты, карты растительного мира и даже карты и схемы аэрофотосъемки, сделанные последовательно с высоты 500, 1500, 5000 и, наконец, 20 000 футов. Карты, схемы и 363 различного формата фотоснимка каждого дюйма изучаемой местности. Ничто не было упущено. Пять минут назад он принял окончательное решение. И теперь с минуты на минуту ожидал приезда маклера по недвижимости из весьма авторитетной международной фирмы "Шато Сьуис де Гранд Сьекль". Естественно, встреча носила сугубо конфиденциальный характер, что гарантировалось руководством этой уважаемой компании, ставившим абсолютную секретность проведения всех операций во главу угла. Маккензи Хаукинз отыскал уединенный замок в кантоне Вале южнее Церматта, в сельской местности неподалеку от Шамполюка. Его окрестности - две тысячи акров у подножия горы Маттерхорн - были практически неприступны. При выборе этого места решающую роль сыграли два обстоятельства. Первое из них заключалось в том, что данный район отвечал предъявленным Хаукинзом требованиям к рельефу, который должен был как можно точнее воспроизводить особенности некой территории, названной им "Нулевым объектом", где генерал намеревался провести задуманную им операцию: любые учения на местности бесполезны, если учебная площадка не похожа на реальную зону боевых действий. Особенности же эти он знал хорошо. Ведь каждый поворот, изгиб, подъем, спуск дороги, равно как и высотка или холм, которые могли играть хоть какую-то роль при подходе к "Нулевому объекту" или отходе от него, были заранее тщательнейшим образом зафиксированы на картах и схемах. Второе обстоятельство - это неприступность будущего лагеря. Его база, как смел надеяться Мак, обозревая арендованное им поместье, совсем не просматривалась как с проселочных дорог, так и с воздуха. Именно таким и должен быть район учебных занятий, что позволяет в считанные секунды надежно укрыть огромное количество снаряжения, а личному составу общей численностью не менее дюжины человек жить и тренироваться как минимум в течение восьми недель, не опасаясь быть обнаруженным излишне любопытными наблюдателями. Итак, замок отвечал всем требованиям. К тому же располагался неподалеку от Цюриха, куда и следовало теперь перевести капиталы "Шеперд компани". Контроль за перемещением денежных средств возлагался на Сэма Дивероу. Ему же поручался юридический надзор над процедурой заключения арендного договора. В дверь номера тихо постучали. Осторожно переступая через карты и фотографии, разбросанные на полу, Маккензи подошел к ней и, не открывая, произнес: - Мсье д`Артаньян? - Компания "Шато Сьуис" всегда использовала для своих служащих псевдонимы. - Да, мой генерал, - послышался из коридора негромкий ответ. Хаукинз отворил дверь, и в комнату вошел дородный, средних лет мужчина с неброской внешностью. Какими-то уж очень ординарными показались Маккензи даже его слегка нафабренные усы. Гость выглядел довольно крепким физически, однако способным без труда раствориться в толпе: в наружности мсье не было вроде бы ничего, что могло бы выделить его в людской толчее. - Я надеюсь, вас заинтересовала посланная нами информация, - произнес д(Артаньян с акцентом, выдававшим в нем жителя западной части Эльзас-Лотарингии. Он явно не был расположен тратить свое, да и чужое время на излишние любезности, и Хаукинз порадовался этому. - Да, и я принял решение, - лаконично ответил он. - И что это за усадьба? - Замок Махенфельд. - А-а, Махенфельд! Прекрасно! Даже изумительно! Знаете ли вы, что за удивительные события разыгрывались на его каменистых полях? Какие битвы выигрывались и проигрывались перед его увенчанными башнями гранитными стенами?! Однако, доложу вам, внутренние покои замка отделаны вполне в современном стиле. Притом весьма изысканно. Я от души поздравляю вас с удачным выбором. Вы и ваши единоверцы наверняка останетесь довольны. Д(Артаньян вытащил из внутреннего кармана пиджака толстый пакет и подал Хаукинзу. Мак вспомнил, что столь засекреченная фирма не пользовалась ни кейсами, ни портфелями: держать вместе всю конфиденциальную документацию слишком опасно, и поэтому маклеры при встрече с клиентами брали с собой только те бумаги, которые требовались в данный момент. - Здесь арендные соглашения? - поинтересовался Маккензи. - Да, мой генерал. Они подготовлены нами в соответствии с вашими пожеланиями и замечаниями. Все, что требуется от вас, - это поставить подпись. И, конечно, внести плату за шесть месяцев вперед. - Перед тем, как мы займемся этим, повторите еще раз ваши условия. - Это что-то новое, мсье? - Нет. Просто я хочу удостовериться, что вы поняли, каковы наши требования. - Но, мой генерал, все ведь и так уже было обговорено, - с обворожительной улыбкой произнес д`Артаньян. - Вы продиктовали мне свои условия в деталях, я собственноручно записал их, поскольку таково наше правило, а вы прочитали и одобрили записанное мной. Вот она, моя запись. Просмотрите ее еще раз. - Он протянул бумагу Хаукинзу. - Я думаю, вам известно, что мы всегда внимательны к требованиям наших клиентов. Подыскав подходящий замок, мы неукоснительно следим за тем, чтобы все требования клиента выполнялись тщательнейшим образом и при этом не возникало никаких конфликтных ситуаций, связанных с условиями аренды, выдвинутыми собственником недвижимости. Так я поступаю всегда, и, поверьте, до сих пор у нас не было никаких недоразумений с клиентами. Маккензи взял документ и, стараясь не наступать на лежавшие на полу карты и фотоснимки, направился к дивану. Сбросив с него пару каких-то схем, он сел. - Я хочу быть уверенным в том, что прочитанное мной равнозначно тому, что я услышал от вас. - Задавайте мне какие угодно вопросы. Согласно правилу - правилу, свято соблюдаемому фирмой "Шато Сьуис де Гранд Сьекль", - каждый ее маклер обязан знать требования своего клиента во всех деталях. Когда мы с вами завершим дело, все документы будут микрофильмированы и отправлены в Женеву, где их положат в один из сейфов компании. Полагаю, что и вы точно так же поступаете со своими бумагами. Храните их в надежном месте. Хаукинз прочитал вслух: - "Поскольку одна из договаривающихся сторон, впредь именуемая "арендатор", высказала пожелание оставаться инкогнито..." - Мак скользнул глазами вниз, потом продолжил чтение: - "При отсутствии согласия между сторонами..." О, черт возьми! У ваших парней богатый опыт тайных операций! Д`Артаньян улыбнулся, его нафабренные усы чуть встопорщились. - Задавайте ваши вопросы, мсье. И они приступили к обсуждению условий договора. Фирма "Шато Сьуис де Гранд Сьекль" была бы пустышкой, если бы не думала и не заботилась о языке, которым составляются документы на аренду, с тем чтобы больше к ним не возвращаться. Состав участников контракта засекречивался - он не подлежал разглашению как частным лицам, организациям и учреждениям, так и судам и правительствам. Ни один государственный или международный закон не мог отменить исполнение этого контракта, ибо он сам является своего рода законом. Оплата фирме должна была производиться наличными или казначейскими чеками, которые в случае с "Шеперд компани" вносились из депозитария Каймановых островов. Согласно контракту, в случае, если потребуется предоставить сведения об источниках финансирования предусмотренных контрактом расходов, то это должно быть сделано лишь в той мере, в какой данная акция диктуется, и при соблюдении условий, исключающих утечку информации. Что касается "Шеперд компани", то она как источник финансирования именовалась в документах Международной федерацией филантропов, заинтересованных в изучении и распространении религиозного культа. Производство закупок, транспортировка и прочие хозяйственные заботы находятся в исключительном ведении фирмы "Шато Сьуис", причем все грузы направляются в ее филиалы в Церматте, Интерлакене, Шамони и Гренобле. Поставки непосредственно в замок Махенфельд производятся между полуночью и четырьмя часами утра. Водители автомобилей, техники и рабочие должны быть, по возможности, набраны из членов братства "Шеперд компани" и уже из Махенфельда отправлены в филиалы. Если же по каким-либо причинам выполнение данного требования будет затруднено, осуществление перевозок может быть доверено сотрудникам фирмы, имеющим не менее десяти лет стажа работы в ней. Вся оплата должна производиться предварительно, заноситься в книгу расходов с учетом надбавки в сорок процентов за конфиденциальность обслуживания замка. - Это весьма высокий процент, - заметил Маккензи. - Да, - согласился д`Артаньян. - Мы предпочитаем широкие бульвары и не собираемся носиться с теми, кто ходит по узким улочкам. Мы полагаем, что высокий гонорар за нашу консультацию является убедительным тому доказательством. "Да уж!" - подумал Хаук. Гонорар за консультацию составил громадную по сравнению с обычной арендной платой сумму. При подписании арендного договора она исчислялась 500 тысячами долларов США. - Вы превосходно выполнили свою работу, мистер д`Артаньян, - сказал Хаукинз, доставая из кармана авторучку. - Да, вы попали в надежные руки, - улыбнулся маклер. - Через несколько дней в соответствии со своим желанием вы исчезнете с лица земли. - Не волнуйтесь. Все, кого я знаю, - все без исключения, - были бы рады никогда и ничего не слышать обо мне. Можно подумать, будто бы я источник разных недоразумений и осложнений. Хаукинз удовлетворенно усмехнулся. Затем вывел на бумаге свое новое имя: Джордж Вашингтон Рапопорт. Д`Артаньян покинул его, положив в карман чек, выписанный на "Эдмерелти бэнк" Каймановых островов. Указанная в нем сумма составляла 1 миллион 495 тысяч долларов. Хаукинз подобрал с пола пачку фотоснимков и вернулся на диван. Он, конечно, понимал, что жить по-королевски в Махенфельде ему не придется. Были и кое-какие другие соображения. Махенфельд, к примеру, окажется ненужным, если в нем не будет вестись подготовка участников предстоящей операции. Однако бывший генерал-лейтенант Маккензи Хаукинз, дважды удостоенный медали конгресса за доблесть, знал, к чему он стремился и как достичь своей цели. От "Нулевого объекта" его отделяли еще несколько месяцев. Но первые шаги по пути к нему уже сделаны. Интересно, а чем там занимаются Сэм и Мэдж? Черт побери, этот малый везде поспевает. Вертолет пошел на посадку. Срывая пласты веками слежавшейся поверхности пустыни, он поднял густые тучи песка. Воздух был так плотно насыщен пылью, что разглядеть даже находившиеся вблизи предметы было довольно сложно. Сэм понял, что определить момент приземления можно будет лишь по удару шасси. Машина пробыла в воздухе куда дольше, чем предполагалось. Возникли кое-какие трудности с определением направления полета, или, попросту говоря, пилот заблудился. Он никак не мог представить себе, чтобы шатер Азаз-Варака оказался в таком месте. Но, к счастью, они увидели все же внизу целую россыпь палаток. Песчаная завеса постепенно рассеялась, и Питер Лорре открыл дверь. Яркий свет ударил в глаза. Сэм подал руку Мэдж, и они выбрались из вертолета. Солнце заставляло жмуриться, раскаленный песок обжигал лица. "Господи, куда нас занесло!" - Айяее!.. Айяее!.. Айяее! - раздавались со всех сторон оглушительные вопли. Отовсюду надвигались орущие лица с разверстыми ртами. Из палаток выскакивали и неслись к ним арабы в чалмах и белых накидках, развевавшихся на ветру подобно парусам. Питер Лорре и Борис Карлов, подскочив к Сэму с двух сторон, схватили его за руки и замерли, словно демонстрируя дикого зверя. Мэдж, как бы прикрывая их, встала перед ними, чем привела Сэма в смятение. Все выглядело так, будто она собирается дать указания мяснику на бойне. Визжавший и оравший батальон из белых накидок и тюрбанов построился вдруг в две прямые шеренги, образовавшие коридор, который вел прямиком к самому большому шатру, стоявшему футах в полутораста от остальных. Пронзительный голос Питера Лорре буквально ввинтился в воздух: - Айяее! О ты, глаз сокола! Повелитель грома и молний! Бог всех ханов и шейх всех шейхов! - Он оглянулся на Сэма и заголосил еще громче: - На колени, нечестивец! На колени, недостойная белая гиена! - Что? - спросил Дивероу, ничего не понимая. Ему казалось, что песок вот-вот расплавит его брюки. - Лучше стань на колени, - прошептал ему Борис Карлов, - иначе тебе придется стоять на культях. Песок, конечно, был мало привлекателен. Сэм подумал сочувственно о том, как поведет себя в данной ситуации Мэдж в ее короткой юбчонке и походных ботинках. И покосился в ее сторону. Но, как он понял тут же, она не нуждалась в сочувствии и становиться на колени не собиралась. Вместо этого она спокойно отошла в сторону и встала с высоко поднятой головой. Выглядела она весьма эффектно. - Вот сучка! - прошептал Сэм восхищенно. - Не вешай носа! - помахала она ему рукой. - Понятно, в переносном смысле. - Айяее!.. Глядите все на повелителя грома и молний! - возвестил Лорре. В конце коридора из белых накидок и тюрбанов стало заметно какое-то движение. Вперед выступили два фаворита шейха и, упав ниц, уткнули лица в песок. Затем из затененной глубины шатра появился человек, облик которого совершенно не соответствовал накалу драматических приготовлений к его выходу. Повелитель грома и молний оказался маленьким, щуплым арабом. Вглядываясь через стену белых балахонов в его некрасивое, даже отталкивающее лицо, Дивероу лихорадочно вспоминал, где уже видел его. Ниже длинного, узкого и крючковатого носа змеились - именно змеились - тонкие губы, отчего столь же гонкие усы Азаз-Варака казались приклеенными прямо к ноздрям. Бледность его кожи, невольно обращавшая на себя внимание, свидетельствовала о нездоровье хозяина. Об этом же говорили и темные круги под глубоко запавшими глазами с тяжелыми синими веками. Азаз-Варак приблизился. Губы его были плотно сжаты, ноздри раздувались, голова тряслась. Глядел он только на Мэдж. А когда заговорил, в его голосе зазвучали властные нотки: - Женам льва из моего королевского гарема неведома большая честь, чем преклонение перед моей благородной персоной. Вас устроит верблюд, мадам? Мэдж вскинула голову с царственной величественностью. Азаз-Варак не сводил с нее взора. - Может быть, вы хотите иметь двух верблюдов, мадам? Или самолет? - Я ношу траур, - проговорила Мэдж почтительно, но твердо. - Мой муж, богатый шейх, ушел в мир иной как раз после последней четверти луны. Вам же известны наши обычаи. Полуприкрытые тяжелыми веками глаза Азаз-Варака выражали разочарование. Его змееподобные губы дважды причмокнули, прежде чем он произнес: - Ах, как ужасны эти причуды вашей религии! У вас в запасе еще два полумесяца воздержания, мадам. Надеюсь, ваш шейх встретился с Аллахом. Не будет ли вам угодно посетить мои дворцы, когда пройдет это время? - Будущее покажет. Но сейчас мой телохранитель ужасно голоден. Аллах желает, чтобы он защищал меня, но ему не удастся сделать это, если он упадет в обморок. Азаз-Варак взглянул на Сэма, как на скотину, пригнанную на убой. - Итак, у этого нечестивца два названия: одно достойное, другое - заслуживающее презрения... Ладно, иди, собака! Марш в мой шатер под изображением орла! - А там найдется хоть какая-нибудь еда? - спросил Дивероу и улыбнулся одной из своих самых ослепительных улыбок. - Ты разделишь стол со мной, несчастный, но только после того, как мы покончим с делами. Моли Аллаха, чтобы мы завершили их до того, как на пустыню падет северный снег. Ты привез ваш презренный контракт? Дивероу кивнул. - А вы не принесли бы мне кусочек жареной солонины? - Молчать! - прикрикнул на него Питер Лорре. - Мадам, мои слуги готовы исполнить любое ваше желание, - обратился Азаз-Варак к Мэдж. Его губы сжались в тонкую линию. - Мои дворцы прекрасны и в вашем полном распоряжении, мадам. Я уверен, они придутся вам по вкусу. - Вы искушаете меня, шейх. Я непременно побываю в них, но через месяц, - ответила Мэдж и кокетливо подмигнула Азаз-Вараку. Губы шейха вытянулись трубочкой. Он громко причмокнул, затем взял Мэдж за руку и торжественно повел к своему шатру. Минуты сложились в четверть часа. Потом в час. И в два часа. Сэм Дивероу еще верил, что всему этому придет конец, но надежды его постепенно улетучивались, и дело вполне могло завершиться его голодной смертью посреди унылой пустыни в семидесяти милях южнее затерянного где-то в Северной Африке городка со смешным названием Тизи-Узо. Особенно ненавистен ему был вид Азаз-Варака, сосредоточенно вчитывавшегося в каждую фразу контракта, предоставленного ему "Шеперд компани". В этом занятии шейху помогала дюжина его министров, заглядывавших ему через плечо и страстно обсуждавших содержание документа. Каждая его страница, каждый пункт подвергались тщательному разбору и тут же с ходу отвергались. В происходящем Сэм видел дьявольскую иронию судьбы. Любой грамотный законник без труда разобрался бы во всей вздорности аргументов этой банды мозгляков: ведь толкование подобных документов являлось азами знаний для любого, считающего себя юристом. В больном мозгу Сэма внезапно родилась безумная мысль: если документы написаны в целях установления взаимопонимания во время приема пищи, а прием пищи откладывается до установления взаимопонимания, то юстиция здесь ни при чем. И многие юристы вроде него останутся без работы. Время от времени один из министров совал Сэму под нос ту или иную страницу контракта, указывал пальцем на какой-либо параграф и на прекрасном английском языке спрашивал, что он означает. Дивероу хладнокровно объяснял и неизменно добавлял, что параграф этот не является столь уж важным, чтобы акцентировать на нем внимание. - Но если он не столь важен, - настаивали министры Азаз-Варака, - то почему написан таким путаным языком? Ведь путано пишутся только очень и очень важные вещи. И все в том же духе. На одном из пунктов терпение Сэма лопнуло, и он закричал: - Все! Ни слова больше! Азаз-Варак и его банда министров уставились на него. Они кивали, словно желая сказать: "Ваша точка зрения понятна". И затем опять вернулись к своему разговору. И тут сознание Сэма начало туманиться. Он огляделся, и последнее, что услышал, были слова шейха шейхов: - Это столь же невероятно, как северный снег в нашей пустыне. Все его бумаги напоминают мне следы верблюда на песке. Бессмысленно понять, куда они ведут. В них нет ни единой мудрой мысли, но нет и того, что могло бы вызвать гнев Аллаха или международных боссов. И к тому же выгоды показаны здесь четко, а недостатки скрыты. Что значит "стандарт"? Хорошо это или плохо? Мое величество подпишет эти жалкие бумажки. Но подпишу я их не потому, что меня прельстило предложение гяуров, а во имя достижения любви и дружбы между людьми во всем мире... Вот так-то, презренный пес! Азаз-Варак поднялся с горы подушек и, сопровождаемый вопившими от восторга министрами и фаворитами, направился к занавесу, перегораживавшему шатер. Полог приподнялся, и шейх исчез. А галдевшие министры и приближенные остались по эту сторону шатра. К Сэму подошел Питер Лорре. В руке он сжимал контракт о партнерстве в компании с ограниченной ответственностью. Передав его Дивероу, Лорре прошептал: - Берите и прячьте побыстрее в карман. Будет лучше, если хан всех ханов больше его не увидит, а не то наш соколиный глаз... - А сокол съедобен? - неожиданно спросил Сэм Дивероу. Маленький араб не понял его и вскричал в гневе: - Это у тебя глазные яблоки плавают в глазницах, Абдул Дивероу! Загляни в Коран, в первый параграф четвертой книги. - А о чем там говорится? - с трудом произнес Сэм. - Да о том, что для неверных безбожников устраивают пиры, и они перестают быть неверующими. - Означает ли это, что мы наконец поедим? - Радуйся, презренный! Бог всех ханов отдал приказ сварить верблюжьи яйца, а затем потушить их с желудками здешних крыс. - Айяее! Дивероу побледнел и вскочил с пола. Он чувствовал: конец близок. Силы истребления, обуянные жаждой насилия, призывают покончить с ним. Пусть будет так. Но он встретит свой конец достойно. Без сожаления, со слепой яростью. Он встрепенулся и побежал, перепрыгивая через подушки и коврики. Выскочив из шатра на песок, увидел солнце. Оно садилось. Наверное, его конец наступит до того, как оранжевый диск скроется за горизонтом. Вареные яйца верблюда! Желудки крыс! - Мэдж!.. Мэдж!.. Ему бы только повидать ее! Она расскажет о его кончине матери и Арону Пинкусу. Она передаст, что он умер как настоящий мужчина. - Мэдж!.. Где же ты, Мэдж?! - Едва он произнес это, как ощутил замешательство. Разве в таких словах выражает свои мысли человек, стоящий на пороге смерти? - Милая, приди ко мне! Погляди, каково мне тут!.. Впрочем, все это вздор! Сэм повернулся, и его лодыжки утонули в песке. Спекшиеся от жары губы мелко дрожали. В пятидесяти ярдах от него перед вертолетом торчала большая группа арабов. Они пытались забраться в кабину пилота. Мало чего соображая, Сэм поплелся в сторону толпы. Арабы бесновались, визжали, толкались, однако пропустили его к машине. Он подпрыгнул, ухватился за край лиерцы, подтянулся на руках и втиснулся внутрь кабины. Это оказалось не таким уж трудным делом, поскольку во время посадки вертолет довольно глубоко ушел в песок. То, что представилось его взору, потрясло Сэма. Со стороны панели управления неслись какие-то непонятные звуки. Но главное - в кабине оказалась Мэдж. Она сидела на месте второго пилота. В шелковой блузке с расстегнутым воротом. Сквозь треск, стоявший внутри машины, и вопли арабов снаружи довольно громко звучал чей-то голос: - Мэджи, Мэджи! Девочка моя, ты еще там? - Да, Мак, я еще здесь, - подтвердила Мэдж и радостно добавила: - А вот и Сэм появился. Он закончил дела с этим... Как его?.. - Проклятье! Как он? - Голоден. Он чертовски голоден, этот парень! - ответила Мэдж, ловко манипулируя тумблерами радиостанции. - Вы сами виноваты. У вас было достаточно времени, чтобы позаботиться о питании. Первая армейская заповедь - убирайся из зоны огня до того, как тебя успеют прикончить, и не забудь прихватить с собой свою пайку, - засмеялся Маккензи. - Кстати, бумаги у него? - Да, торчат из его кармана... - Он превосходный адвокат, этот малый! Увидишь, он далеко пойдет! А теперь выбирайтесь оттуда, Мэджи. Отвези его в Дар-эль-Бейда, а оттуда отправь самолетом в Церматт. Подтверди прием. Конец связи! - Прием подтверждаю, Мак. Все. Конец связи. Мэдж щелкнула дюжиной переключателей, как заправский радиооператор, и повернулась к Сэму. На ее лице расцвела широкая улыбка. - Ты нуждаешься в хорошем отдыхе, Сэм. Мак сказал, что ты его получишь. - Где же?.. - В Церматте, милый. Это в Швейцарии. Часть третья Ровная работа корпорации в значительной степени зависит от ее служащих. Их подготовка и преданность не менее важны, чем конечные цели и устремления компании, а индивидуальные особенности сотрудников могут придать ей своеобразный имидж. "Экономические законы Шеперда", кн. CXIV, гл. 92. Глава 17 Кардинал Игнацио Кварце, высокий, сухопарый, с внешностью патриция, живущего и поныне под девизом "происхождение обязывает", пронесся по коврам своего служебного кабинета в Ватикане к огромному окну, выходившему на площадь Святого Петра. Он говорил с яростью, губы его гневно кривились, а гнусавый голос переходил на визг кувыркающейся в воздухе пули. - Этот мужлан Бомбалини зашел слишком далеко! Я не раз говорил, что он - о Боже! - позорит академию, которая выпустила его в свет! Слушателем кардинала был пухлотелый священник с румяным лицом юнца. Он сидел в обитом пурпурным бархатом кресле посреди комнаты, и вид у него был настолько симпатичным, насколько позволяли правила приличия. Розовые щечки и тонкие губы священника не шевелились. Внешность у него была не столь аристократической, как у его патрона, однако в ней можно было заметить не меньшую тягу к роскоши, а в голове звучало сплошное кошачье мурлыканье. - Этот Бомбалини всегда был и остается соглашателем и позером, мой кардинал. Но ему ведь осталось немного. Здоровье не позволит ему долго властвовать. - Но каждый день его жизни укорачивает мою! - Я вас понимаю, - промяукал священник. - Он, естественно, старается всячески нам навредить. Но, согласитесь, и на него давит сильный пресс оппозиции. К сожалению, народ благоволит к нему, да и поступающие со всего света пожертвования на благо церкви почти столь же велики, как и при папе Рончалли. - О, не говорите мне об этом Франциске! Что толку от сокровищ, которые расширяются и сжимаются подобно гармошке, поскольку папа раздает деньги своими жирными лапищами всякому, кто ни попросит. Кстати, нам не нужна поддержка прессы. Разногласия в стане противника помогут сплотить наши ряды. Никто не понимает этого. - Но я-то вас отлично понимаю, мой кардинал! Поверьте мне... - Вы видели, как он сегодня открыто унизил меня во время приема? - сердито спросил Кварце. - Он посмел усомниться в моих африканских назначениях! - Думаю, он сделал это, чтобы успокоить черномазого. Тот ведь буквально извел всех своими жалобами. - А чуть позже он позволил себе шутить с ватиканскими гвардейцами. Затем поплелся за музейной толпой и даже ел мороженое, которое, заметьте, ему предложила мамаша этого кошмарного сицилийского выродка! После этого он истратил лиру в мужской уборной, и, конечно, тут же все стульчаки оказались занятыми. Боже, какое унижение сана и достоинства! И что он делает с мощами Святого Петра! Они же обратятся в прах! - Так долго продолжаться не может, мой дорогой кардинал! - Еще как может! Он хочет истощить нашу казну и заполнить курию необузданными радикалами! - Следующим папой станете вы, кардинал. Отрицательная реакция среднего духовенства будет для вас подмогой. Пока оно хранит молчание, но недовольство быстро растет и углубляется. Кардинал промолчал. Потом снова взглянул в окно на площадь. Рот его скривился, массивная челюсть выдвинулась далеко вперед под маленькими, глубоко посаженными черными глазками. - Надеюсь, что у вас есть надежные люди, Рональде. Достаньте через них планы моей виллы в Сан-Винценто. Изучение их успокоит мои нервы. - Будет исполнено, - почтительно проговорил священник, поднимаясь с пурпурного кресла. - Вам не следует так волноваться, дорогой кардинал. К лету вы освободитесь от этого мужлана Бомбалини. По крайней мере в течение шести недель он будет жить в замке Гандольфо. - Планы, Рональде!.. Я весьма огорчен: в обстановке всеобщего хаоса я единственный в Ватикане, кто еще хоть как-то сохранил самообладание. Планы - вот ваша главная забота! - завопил вдруг кардинал. Помощник папы и все прочие из его окружения направились к выходу из зала. Франциск I поднялся с расположенного на возвышении обитого белым бархатом кресла с высокой спинкой - предмета древней старины, пугавшего еще Святого Себастьяна, - и сел на узкий диванчик рядом с журналисткой из "Да здравствует гурман!". Его сразу же очаровала красота ее голоса - теплого и очень живого. Именно такой голос подходил женщине, выглядевшей здоровой и жизнерадостной. Помощник папы считал, что интервью займет минут двадцать, сам же папа решил закончить его, когда для этого придет время. Журналистка краснела от смущения, и Джиованни, чтобы облегчить ее положение, заговорил с ней по-английски. Он шутливо спросил, не кажется ли ей, что эта комната смахивает на лавку, где продают распятия, - они в изобилии красовались на всех четырех стенках. Она рассмеялась. Помощник, не знавший английского, на секунду замер, бросил на нее осуждающий взгляд и вышел, бесшумно притворив за собой дверь. "А он бы не прочь меня заменить!" - подумал папа. Его помощник стал еще одним молодым прелатом, совращенным Игнацио Кварце. Кардинал был слишком откровенен в своем стремлении продвинуть своих людей в апартаменты папы до того, как состоятся его похороны. Но Франциск был уверен, что церковь никогда не пойдет на то, чтобы оказаться в грязных руках Игнацио Кварце. Подумать только, как они держат ритуальную чашу во время мессы - будто свертывают шею цыпленку! Интервью с журналисткой Лилиан фон Шнабе оказалось продуктивным и приятным. Джиованни особо заострил ее внимание на двух своих излюбленных темах: на том, что доброкачественная и питательная пища должна приправляться пряными соусами или подливами и что в наше трудное время высоких цен особенно ценится, - не говоря уже о самой идее христианского братства, - способность разделить стол с соседом. Госпожа фон Шнабе тут же с ним согласилась: - Является ли это своего рода "раздели хлеб и рыбу с ближним", ваше высокопреосвященство? - Скажем, что так оно и есть: ведь наш Господь проповедовал не богачам Назарета. Некоторые из его чудес основывались целиком на психологии людей, моя дорогая. К примеру: я открываю корзину с фруктами, а вы - свою, с хлебом. Следовательно, у нас теперь есть и фрукты и хлеб. Выходит, даже простое сложение уже само по себе привносит в нашу диету разнообразие. А разнообразие мы, естественно, связываем с достатком, а не нищетой. - Вывод один: улучшается питание людей, - согласно кивнула Лилиан. - Несомненно. Понимаете, важно соблюдать два принципа: сокращение издержек производства и распределение продовольствия. - Но эти принципы звучат почти по-социалистически, не правда ли? - Когда желудок пуст, а цены слишком высоки, любые словесные ярлыки звучат кощунственно. Обратитесь к кому-либо в борса валори, или на бирже, с просьбой открыть корзину просто так, бесплатно. Никто и не подумает сделать этого. Дельцы ее распродадут. И понятно, что они поступают именно так, а не иначе, ибо это сообразуется с характером их труда. Однако я не стану обращаться к подобным людям. Они ведь и в "Гранд-отеле" едят каждый за свой счет. Мне думается, что это и есть производная от принципа "раздели хлеб и рыбу". Затем они обсудили некоторые кулинарные рецепты деревенских блюд из далекого прошлого папы. Джиованни видел, что красивая леди с таким приятным голосом поражена. Он рассказал ей и о своей ежедневной диете: углеводах, белках, крахмале, калориях и витаминах. Лилиан заполнила половину своего блокнота. Она записывала быстро, поспевая за речью папы, но иногда вежливо останавливала его, чтобы уточнить то или иное слово или фразу. После почти часа работы журналистка сделала паузу и задала папе вопрос, который он не понял: - А как у вас обстоит дело с личными пристрастиями, ваше святейшество? Есть ли у вас особые потребности? - Потребности? - недоумевающе поглядел на нее папа и переспросил: - Что вы подразумеваете под "особыми потребностями"? - Знаете, мы часто зависим от того, что едим. - Глубоко убежден, что это не так. Я уже на седьмом десятке, моя дорогая. Ну, немного лишнего в виде лука, маслин или стручкового перца... Однако, по-моему, нет никакой необходимости давать подобные сведения в вашей статье. Человек моих лет, естественно, старается ограничить свои вожделения и потребности в этой области. Лилиан отложила карандаш. - Я спрашиваю не из личного любопытства. Вы такой обворожительный человек, а я считаюсь одним из лучших в Америке специалистов по вопросам питания. Мне очень хотелось бы побывать с вами на вашей кухне. Не откажите мне в этой любезности. "Боже, как же давно никто из представительниц прекрасного пола не проявлял интереса к моей особе!" - подумал Джиованни Бомбалини. Он уже и не помнил, сколько воды утекло с той поры, когда о нем заботилась хоть какая-то женщина. Вокруг были только монашки с постными физиономиями да больничные сиделки. Она же так очаровательна, эта женщина со столь приятным голосом!.. - Хорошо, моя дорогая, - согласился он. Поразмыслив немного, добавил: - Вы должны понять, все эти доктора упорно настаивают на соблюдении предписанной ими диеты... Лилиан снова взялась за карандаш. Так они проговорили еще четверть часа. Затем раздался настойчивый стук в дверь. Папа Франциск поднялся с дивана и пересел в свое стоявшее на возвышенности кресло с высокой спинкой, являвшееся одним из эффектных предметов библейского антуража. В дверном проеме стоял взволнованный кардинал Игнацио Кварце. Промокнув платком свой большой, орлиный нос, он шумно высморкался. - Прошу извинить меня за вторжение, святой отец, - сказал он по-итальянски, при этом обращение "святой отец", хотя и произнесенное с долей почтительности, прозвучало весьма иронично, даже богохульственно. - Должен информировать вас, что вы, ваше святейшество, изволили выразить несогласие с моим указанием относительно созыва высше