я вы не можете. Хотел бы я пойти с вами! Приятно было встретить в нашем захолустье джентльмена из Лондона, новости послушать. Пожелаю вам всего наилучшего, сэр, еще раз благодарю. Мы расстались. Когда я вышел из церкви и оглянулся, - по дороге за мной шли те два человека и еще третий: человек в черном, который ездил вчера в Блекуотер-Парк. Все трое остановились, поговорили между собой и разошлись. Человек в черном пошел в Уэлмингам. Двое остались, очевидно намереваясь следовать за мной. Я пошел дальше, делая вид, что не обратил на них особого внимания. Я вовсе не чувствовал к ним раздражения в ту минуту, - напротив, их присутствие вселяло в меня надежду на успех. За разочарованием при виде брачной записи я забыл вывод, к которому прежде пришел, заметив их по соседству с ризницей. Их появление означало, что сэр Персиваль правильно предугадал последствия моего визита к миссис Катерик. Он понял, что я отправлюсь в приходскую церковь Старого Уэлмингама, иначе он никогда не послал бы туда своих шпионов. Какая бы тишь да гладь ни была в старой ризнице, что-то за этим скрывалось. Было что-то в метрической книге, чего я еще не заметил. X Когда церковь скрылась из моих глаз, я быстро зашагал по дороге в Нолсбери. Почти на всем протяжении дорога была прямой и ровной. Оглядываясь, я все время видел за собой двух своих преследователей. По большей части они держались на солидном расстоянии от меня. Но несколько раз они прибавляли шаг, как бы желая перегнать меня, потом останавливались, переговаривались и по-прежнему шли за мной. Очевидно, они имели в виду определенную цель, но не знали, каким путем достичь ее. Угадать, чего они хотят, я не мог, но у меня возникли опасения, что на пути к Нолсбери я встречусь с серьезными препятствиями. Эти опасения оправдались. Как раз в то время я вышел на самую безлюдную часть дороги, впереди был крутой поворот; мне казалось, что город уже недалеко. Вдруг я услышал шаги за своей спиной. Прежде чем я успел оглянуться, один из них (тот, который следил за мной в Лондоне) быстро шагнул ко мне и резко толкнул меня плечом. К сожалению, я крепко ударил его за это, раздраженный тем, что он и его товарищ упорно преследовали меня с самого Старого Уэлмингама. Он сейчас же заорал: "На помощь!" Его спутник, высокий человек в костюме лесника, тут же подскочил ко мне, и в следующую минуту два негодяя крепко держали меня за руки посреди дороги. Уверенность, что мне была расставлена ловушка, и досада на себя за то, что я попал в нее, к счастью, удержали меня от бесполезного сопротивления, которое только усугубило бы мое положение. Неразумно было драться с двумя людьми, один из которых был бесспорно сильнее меня. Я подавил свое естественное желание вырваться от них и осмотрелся - нет ли поблизости кого-нибудь, к кому я мог бы обратиться за помощью. Какой-то человек работал в поле и был свидетелем всего происшедшего. Я позвал его и попросил пойти с нами в город. Но он упрямо помотал головой и ушел по направлению к домику, стоявшему далеко от большой дороги. В то же время люди, державшие меня за руки, заявили о своем намерении предъявить мне обвинение в оскорблении действием, так как я будто бы напал на них. Но теперь у меня хватило ума и самообладания, чтобы не вступать в препирательство с ними. - Не держите меня, я пойду с вами в город, - сказал я. Человек в костюме лесника грубо отказался. Но невысокий человек сообразил, что ненужное насилие может иметь неприятные для них последствия. Он сделал знак второму, и они отпустили мои руки. Мы дошли до поворота, и перед нами показались окраины Нолсбери. Один из местных полисменов шел по тропинке вдоль большой дороги. Мои двое сразу обратились к нему. Он отвечал, что мировой судья находится сейчас в городской ратуше, и посоветовал нам идти туда. Мы пошли в ратушу. Клерк выписал судебную повестку, и мне было предъявлено официальное обвинение с обычными в таких случаях преувеличениями и искажениями подлинных фактов. Мировой судья (раздражительный человек, желчно упивавшийся исполнением своих обязанностей) спросил, не был ли кто свидетелем этого "оскорбления действием", и, к моему удивлению, истец рассказал о рабочем в поле. Из последующих слов мирового судьи мне стало ясно, зачем это было сделано. Судья приказал, чтобы я был заключен под стражу до появления свидетеля, однако выразил согласие выпустить меня на поруки, если я смогу представить ему ответственного поручителя. Он отпустил бы меня на слово, если бы меня в городе знали, но так как здесь я был никому не известен, необходимо было, чтобы кто-то взял меня на поруки. Теперь мне стало понятно, для чего все это было подстроено. Необходимо было избавиться от меня на день, два. В городе, где я был совершенно посторонним человеком, я, естественно, не мог найти за себя поручителя. В целом мне предстояло просидеть в тюрьме три дня - до следующего заседания мирового суда. А за эти три дня сэр Персиваль мог сделать все что угодно, чтобы затруднить мои дальнейшие шаги, - он мог замести все свои следы, не боясь с моей стороны никаких препятствий. Сначала я пришел в такое негодование, вернее отчаяние, из-за этой коварной задержки, такой низкой и пустяковой, но такой серьезной в связи с последствиями, которые она могла бы иметь, что не мог спокойно поразмыслить, как выпутаться из этого положения. В запальчивости я попросил письменные принадлежности, чтобы частным образом описать мировому судье настоящее положение вещей. Сначала я не понял всей бесполезности и неосторожности такого поступка и написал уже несколько вступительных строк. Мне стыдно в этом признаться, - я почти позволил своей досаде взять верх над моим самообладанием. Вдруг я отодвинул от себя письмо. Мне пришло в голову то, чего сэр Персиваль никак не мог предусмотреть и что могло бы освободить меня через несколько часов: обратиться к помощи доктора Доусона из Ок-Лоджа. Как вы, может быть, помните, я был у этого джентльмена во время моей первой поездки в Блекуотер-Парк и привез ему рекомендательное письмо от мисс Голкомб, в котором она писала ему обо мне в самых похвальных выражениях. Я написал доктору Доусону, ссылаясь на ее письмо, и напомнил ему, что говорил с ним об опасной и деликатной природе моих расследований. В разговоре с ним я не открыл ему всей правды о Лоре, а сказал только, что мое поручение имеет отношение к важному семейному делу, касающемуся мисс Голкомб. С той же осторожностью я написал ему о неприятном положении, в котором очутился в Нолсбери, и предоставил доктору самому судить, оправдывает ли мою просьбу выручить меня в городе, где я никого не знал, его прежнее гостеприимство и доверие ко мне леди, которую он прекрасно знал и весьма уважал. Мне разрешили нанять посыльного, который мог поехать к доктору в экипаже. Таким образом, доктор, если б пожелал, мог сразу же вернуться с ним в Нолсбери. Ок-Лодж находился неподалеку от Нолсбери, не доезжая Блекуотера. Посыльный заявил, что обернется часа за полтора. Я велел ему разыскать доктора, куда бы тот ни уехал, и стал терпеливо ждать результатов, надеясь на лучший исход. Когда посыльный уехал, было около двух часов дня. Около четырех он вернулся вместе с доктором. Доброта мистера Доусона, деликатность, с которой он счел необходимым немедленно прийти мне на помощь, просто растрогали меня! Он тут же поручился за меня, и меня отпустили. Было четыре часа дня, когда я горячо пожимал руки доброго старого доктора на улице Нолсбери. Я был снова свободным человеком. Мистер Доусон гостеприимно пригласил меня в Ок-Лодж с тем, чтобы я переночевал у него. В ответ я мог только сказать ему, что мое время не принадлежит мне, и просил отложить приглашение на несколько дней, когда я смогу подробно объяснить и рассказать ему все, что он был вправе знать. Мы расстались настоящими друзьями, и я сразу же направился в контору мистера Уансборо на Хай-стрит. Необходимо было спешить. Весть о моем освобождении на поруки безусловно еще до ночи долетит до сэра Персиваля. Если в ближайшие часы его страхи не оправдаются и я не буду в состоянии прижать его к стенке, я могу безнадежно, навсегда потерять все, чего я уже достиг. Беспринципность и бессовестность этого человека, его связи и влияние, безвыходное, отчаянное положение, в которое я мог поставить его своими расследованиями, - все заставляло меня спешить. Я не мог терять ни минуты драгоценного времени на пути к разгадке его тайны. У меня был достаточный срок для размышлений, когда я ждал мистера Доусона, и я хорошо продумал свои дальнейшие шаги. Кое-что из того, что рассказал мне разговорчивый старый причетник, хотя он и надоел мне этим, теперь припомнилось мне в новом свете. Мрачное подозрение, не приходившее мне в голову в ризнице, закралось мне в душу. По дороге в Нолсбери я был намерен обратиться к мистеру Уансборо только за справкой относительно матери сэра Персиваля. Теперь же я решил просмотреть находившуюся у него копию метрической книги приходской церкви Старого Уэлмингама. Мистер Уансборо был у себя в конторе и немедленно принял меня. Он был живым, общительным человеком, с румяным, обветренным лицом, похожий больше на деревенского сквайра, чем на юриста. Казалось, его и позабавила и удивила просьба, с которой я к нему обратился. Он слышал, что у отца его была копия метрической книги, но сам никогда ее не видел. До сих пор она никогда никому не была нужна. Она безусловно хранится в сейфе вместе с другими бумагами его отца. После его смерти к ним никто не прикасался. - Очень жаль, - сказал мистер Уансборо, - что старый джентльмен не может услышать, что его драгоценная копия кому-то наконец понадобилась. Он бы с еще большим рвением предался своему любимому занятию. Каким образом вы узнали об этой копии? От кого-нибудь из местных жителей? Я уклонялся от ответов как мог. Теперь, как никогда, необходимо было соблюдать осторожность. Лучше было не говорить мистеру Уансборо о том, что я уже просматривал подлинную книгу. Поэтому я сказал мистеру Уансборо, что занят одним семейным делом, требующим спешки. Мне необходимо сегодня же отослать некоторые справки в Лондон, и просмотр дубликата (за известную плату, конечно) даст мне возможность не ходить в Старый Уэлмингам. Я прибавил, что, если мне впоследствии снова будет нужна метрическая книга, я обращусь за этим в контору мистера Уансборо. После этого объяснения никаких возражений против предоставления мне книги не последовало. Послали клерка принести книгу из сейфа. Через некоторое время он вернулся. Копия была совершенно такого же размера, как и подлинник, разница была только в том, что дубликат был в более нарядном переплете. Я сел за свободный письменный стол. Руки мои дрожали, голова горела - я чувствовал необходимость не выдавать своего волнения перед окружающими. Я открыл метрическую книгу. На заглавной странице были строки, написанные выцветшими чернилами. Они гласили: "Копия метрической книги приходской церкви в Уэлмингаме, выполненная по моему распоряжению и сверенная - запись за записью - с подлинником лично мною. Подпись: Роберт Уансборо, секретарь прихода". Под его подписью уже другим почерком было написано: "Продолжительностью с 1 января 1800 года до 13 июня 1815 года". Я начал просматривать сентябрь 1803 года. Я нашел брачную запись человека, которого звали Уолтером, как меня. Я нашел запись о браках двух братьев. Между этими двумя записями, в самом низу страницы... Ничего! Ни малейшего следа, ни намека на запись брака сэра Феликса Глайда и Сесилии Джейн Элстер в дубликате метрической книги не было! Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди, я чуть не задохнулся от волнения. Я опять взглянул - я боялся поверить собственным глазам. Нет! Сомнений не было. Регистрации брака в книге не было. Копии записей были расположены в том же самом порядке, на тех же самых местах, что и в подлинной метрической книге. Последняя запись на одной из страниц относилась к человеку, которого, как и меня, звали Уолтером. Под нею внизу было пустое, незаполненное пространство, очевидно слишком тесное и узкое, чтобы втиснуть в него запись о браке двух братьев, которая и в копии, как и в подлиннике занимала верх следующей страницы. Этот незаполненный промежуток объяснял мне все! И в подлиннике место это пустовало с 1803 года до 1827 года, пока сэр Персиваль не появился в Старом Уэлмингаме. Именно здесь, в Нолсбери, можно было обнаружить подлог, проверив копию метрической книги, - сам подлог был совершен в Старом Уэлмингаме, в подлиннике. Голова моя пошла кругом, мне пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Из всех подозрений, которые вызывал у меня этот отчаянный человек, ни одно не было правильным. Мысль, что он не был, вовсе не был сэром Персивалем Глайдом, что он имел столь же мало прав на свое имя, титул и поместье, как и беднейший из его рабочих, ни разу не пришла мне в голову. Сначала я предполагал, что, возможно, он отец Анны Катерик, затем думал, что, может быть, он был ее мужем, но истинное преступление этого человека лежало за пределами моей фантазии. Низость этого подлога, размеры и дерзость этого преступления, ужасные последствия для самого преступника в случае, если бы подлог был обнаружен, - все вместе ошеломило меня. Понятны были теперь неустанная, беспрерывная тревога и беспокойство этого презренного негодяя, отчаянные вспышки безрассудного буйства, чередовавшегося с жалким малодушием, безумная подозрительность, из-за которой он упрятал Анну Катерик в сумасшедший дом и совершил страшное злодеяние против своей жены всего только на основании пустого, померещившегося ему предположения, что она, как Анна Катерик, тоже знает его тайну! Раскрытие этой тайны грозило ему в прежние времена смертной казнью через повешение, а теперь - пожизненной каторгой. Разоблачение этой тайны даже в том случае, если бы те, кто пострадали из-за его подлога, пощадили бы его и не отдали под суд, одним ударом лишало его имени, титула, поместья, общественного положения, - словом, всего того, чем он завладел обманным путем. Вот в чем заключалась его тайна, и она теперь была в моих руках! Стоило мне сказать одно слово - и он навсегда лишился бы своих земель, состояния, звания баронета. Одно мое слово - и он был бы выброшен из жизни, без поддержки, отверженный, никому не нужный. Все будущее этого человека висело на волоске, зависело от меня - и он знал это сейчас так же хорошо, как я. Эта мысль отрезвила меня. Интересы, более дорогие мне, чем мои собственные, зависели от осторожности, которая должна была теперь руководить малейшими моими поступками. От сэра Персиваля можно было всего ожидать. Не было вероломства, на которое не отважился бы теперь этот доведенный до крайности отъявленный негодяй. В той крайней, безвыходной опасности, в которой он очутился, он пойдет на все, решится на любое преступление - буквально ни перед чем не остановится, чтобы спасти себя. На минуту я задумался. Необходимо было закрепить свидетельство, только что мною открытое, записать его на случай, если б со мной случилось какое-то несчастье. Надо было обеспечить сохранность этого свидетельства от сэра Персиваля и поставить вне пределов его досягаемости. Можно было не беспокоиться за копию метрической книги, надежно спрятанную в сейфе мистера Уансборо. Но подлинник в ризнице, как я убедился в этом своими глазами, был далеко не в таком положении. Ввиду всего этого я решил немедленно вернуться в старую церковь, снова обратиться к помощи причетника и сделать нужную мне выписку из метрической книги прежде, чем я вернусь в отель. Я тогда еще не знал, что нужна нотариально заверенная копия и что моя собственная выписка не может представлять документального доказательства. Я не знал этого и ни к кому не мог обратиться за нужными по этому вопросу разъяснениями, так как хотел сохранить свои намерения в тайне. Моим единственным желанием было как можно скорее вернуться в Старый Уэлмингам. Мистеру Уансборо я объяснил как сумел свое несколько странное поведение, которое, по-видимому, бросилось ему в глаза; положил гонорар на его стол; условился, что через день-два напишу ему, и покинул его контору с пылающей головой, с бьющимся сердцем, весь в лихорадочном жару. Смеркалось. Меня осенила мысль, что мои преследователи, возможно, снова пойдут за мной и, по всей вероятности, на этот раз нападут на меня по дороге. Палка, которая была со мной, была легкой и не годилась для самозащиты. Прежде чем выйти за пределы Нолсбери, я зашел в лавку и купил крепкую деревенскую дубинку, короткую и тяжелую. С этим незатейливым оружием я мог дать отпор любому противнику. Если бы на меня напали двое, я мог удрать. В школьные дни я был хорошим бегуном, а в Центральной Америке во время экспедиции у меня была неплохая практика. Я вышел из городка быстрым шагом, держась посередине дороги. Моросил мелкий дождь, и сначала трудно было сказать, шел ли кто за мной или нет. Но, пройдя полдороги, милях в двух от церкви, я увидел сквозь сетку дождя бегущего ко мне человека и услышал, как где-то неподалеку захлопнулась калитка. Я спешил вперед с дубинкой наготове, напряженно вслушиваясь и вглядываясь в темноту. Не сделал я и сотни шагов, как за придорожной изгородью послышался шорох, и три человека выскочили на дорогу. Я сейчас же свернул на тропу. Два человека пробежали мимо меня прежде, чем успели спохватиться. Но третий был быстрый, как молния. Он остановился, полуобернулся и изо всех сил ударил меня палкой. Он целился наугад, и потому удар не был сильным. Палка обрушилась на мое плечо. Я ударил его дубинкой по голове. Он попятился и столкнулся со своими товарищами как раз в ту минуту, когда они бросились ко мне. Благодаря этому, я мог опередить их и пуститься наутек. Я проскользнул мимо них и помчался посередине дороги. Двое непострадавших бежали за мной. Бежали быстро; дорога была ровной и гладкой, и первые пять минут я чувствовал, что не опережаю их. Я слышал за спиной их частое дыхание. Опасно было бежать в темноте. Я еле различал смутные очертания изгороди по обеим сторонам дороги, и любое препятствие опрокинуло бы меня навзничь. Вскоре я почувствовал, что дорога идет вниз, потом снова начался подъем. Двое начали догонять меня, но я снова ушел от них на довольно далекое расстояние. Быстрый топот ног за моей спиной стал тише, и я понял, что они достаточно далеко. Теперь с дороги я мог свернуть в поле - они пробегут дальше, не заметив моего исчезновения. Я бросился к первому же отверстию в изгороди, которое я скорее угадал, чем увидел. Оказалось, что это запертая калитка; я перелез через нее и зашагал прямо по полю, удаляясь от дороги. Я слышал, как те двое пробежали мимо калитки, потом один из них остановился и позвал другого. Мне было безразлично, что бы они ни делали теперь, - они больше не могли ни видеть, ни слышать меня. Я шел через поле и, дойдя до края, остановился на минуту, чтобы отдышаться. Нечего было и думать о возвращении на дорогу, но я был твердо намерен сегодня же вечером быть в Старом Уэлмингаме. Ни луны, ни звезд на небе, по которым я мог бы ориентироваться. Я знал только, что, когда уходил из Нолсбери, ветер дул мне в спину, - если он будет снова дуть мне в спину, я буду, по крайней мере, идти в прежнем направлении. Поэтому я пошел вперед, встречая на своем пути препятствия в виде изгородей, рвов, канав и кустарников, из-за которых иногда замедлял свои шаги и немного сворачивал в сторону, пока не дошел до холма, круто спускавшегося вниз. Я спустился, перелез через изгородь и вышел на лужайку. Перед этим я свернул с большой дороги и пошел направо, теперь я свернул налево, желая выправить тот путь, от которого отдалился. Шлепая по лужам минут десять или больше, я вдруг увидел коттедж с освещенным окном. Садовая калитка была отперта, и я вышел на лужайку к дому, чтобы постучаться и спросить, где я нахожусь. Не успел я постучать, как дверь коттеджа внезапно открылась, и навстречу мне выбежал человек с фонарем в руках. При виде меня он остановился и поднял фонарь. Мы оба отпрянули друг от друга. Мои блуждания привели меня на окраину Старого Уэлмингама. Человек с фонарем был не кто иной, как мой утренний знакомый - церковный причетник... С тех пор как я видел его в последний раз, манеры его странным образом изменились. Он выглядел взволнованным и обескураженным, его румяные щеки пылали, и, когда он заговорил, первые его слова показались мне совершенно невразумительными. - Где ключи? - спрашивал он. - Вы брали их? - Какие ключи? - переспросил я. - Я только что пришел из Нолсбери. О каких ключах вы говорите? - Ключи от ризницы! Боже, спаси и помилуй нас! Что же мне делать? Ключи исчезли! Вы слышите? - закричал старик, в волнении махая фонарем в мою сторону. - Ключи исчезли! - Как? Когда? Кто мог взять их? - Не знаю, - сказал старик, бесцельно вглядываясь в темноту обезумевшими глазами. - Я только что вернулся. Я говорил вам утром, что сегодня у меня много работы; я запер двери и закрыл окно, - теперь оно открыто, окно открыто! Смотрите! Кто-то влез в окно и взял ключи! Он повернулся к окну, чтобы показать мне, как широко оно распахнуто. Дверца фонаря открылась, и ветер мгновенно задул свечу. - Зажигайте фонарь, - сказал я, - идемте в ризницу вместе. Скорей! Скорей! Я торопил его. Предательство, ожидать которое я имел все основания и которое могло лишить меня всего, чего я достиг, совершалось, возможно, в эту самую минуту! Мое нетерпеливое желание поскорее быть в церкви было столь велико, что я не мог оставаться в бездействии, пока причетник зажигал свой фонарь. Я пошел по садовой дорожке через лужайку. Не прошел я и десяти шагов, как из темноты возник какой-то человек и приблизился ко мне. Он почтительно заговорил со мной. Я не мог разглядеть его лица, но, судя по голосу, не знал его. - Простите, сэр Персиваль... - начал он. Я прервал его: - Вы ошиблись в темноте, - сказал я, - я не сэр Персиваль. Человек отшатнулся. - Я думал, это мой хозяин, - пробормотал он смущенно и неуверенно. - Вы ждали здесь вашего хозяина? - Мне было приказано ждать на лужайке. С этими словами он отошел. Я оглянулся на коттедж и увидел, что причетник идет ко мне с зажженным фонарем. Я взял старика под руку, чтобы помочь ему. Мы пошли через лужайку мимо того человека, который заговорил со мной. Насколько я мог судить при неясном свете фонаря, он был лакеем, хотя ливреи на нем не было. - Кто это? - шепнул мне причетник. - Не знает ли он чего про ключи? - Нам некогда расспрашивать его, - отвечал я, - идем сначала в ризницу! Даже днем увидеть отсюда церковь можно было, только пройдя через всю лужайку. Когда мы стали подниматься в гору, какой-то деревенский мальчик, привлеченный светом нашего фонаря, подбежал к нам и узнал причетника. - Эй, мистер, - сказал он, дергая причетника за сюртук, - в церкви кто-то есть. Я слышал, как он запер за собой двери, я видел, как он зажег там спичку! Причетник задрожал и тяжело оперся на меня. - Идемте, идемте! - сказал я ободряюще. - Мы не опоздали. Мы его поймаем, кто бы он ни был. Держите фонарь и следуйте за мной. Только поскорей! Я быстро взобрался на холм. Темная масса церкви смутно вырисовывалась на фоне ночного неба. Повернув, чтобы подойти к двери ризницы, я услышал за собой тяжелые шаги. Лакеи шел следом за нами. - У меня нет дурных намерений, - сказал он, когда я обернулся к нему. - Я только ищу своего хозяина. В голосе его звучал неподдельный страх. Не обращая на него внимания, я поспешил дальше. В ту же минуту, как я завернул за угол и вышел к ризнице, я увидел, что слуховое окно, выходившее на крышу, ярко осветилось изнутри. Оно сияло ослепительно ярким светом под сумрачным, беззвездным небом. Я бросился через церковный дворик к дверям ризницы. Странный запах распространялся в сыром ночном воздухе. Я услышал глухой треск, я увидел, как свет наверху разгорается ярче и ярче, звякнуло стекло. Я подбежал к двери, чтобы открыть ее. Ризница была в огне! Не успел я сделать движение, не успел перевести дыхание при виде этого зрелища, как замер от ужаса, услышав тяжелый стук в дверь изнутри. Кто-то яростно силился повернуть ключ в замке, за дверью кто-то дико, пронзительно закричал, призывая на помощь. Лакей, следовавший за мной, отшатнулся и упал на колени. - О господи, - воскликнул он, - это сэр Персиваль! Причетник подбежал к нам, и в то же мгновение снова, в последний раз, раздалось отчаянное лязганье ключа в замке. - Боже, спаси его душу! - закричал старик. - Он погиб! Он сломал ключ. Я кинулся к двери. Мгновенно из моей памяти исчезла единственная цель, в последнее время владевшая всеми моими помыслами, управлявшая всеми моими действиями. Всякое воспоминание о бессердечном злодеянии, совершенном этим человеком, - о любви, невинности, счастье, которые он так безжалостно попрал ногами, о клятве, которую я дал себе в глубине сердца, что приведу его к ответу, ибо он заслужил этого, - как сон, улетучилось из моих мыслей. Я сознавал только ужас его положения. Я чувствовал только, что должен во что бы то ни стало спасти его от страшной гибели. - Откройте другую дверь! - крикнул я. - Дверь в церковь! Замок сломан. Спешите, не то вы погибли! Крик о помощи не повторился после того, как ключ лязгнул в замке в последний раз. Ни один звук, свидетельствующий о том, что сэр Персиваль еще жив, не доносился до нас. Слышался треск бушующего пламени да резкое щелканье лопающихся от жара стекол вверху. Я оглянулся на двух моих спутников. Лакей поднялся на ноги, он держал фонарь и тупо смотрел на дверь. Ужас, казалось, превратил его в полного идиота; он ходил за мной по пятам, как собака. Причетник стонал, скорчившись на одной из могильных плит, он весь дрожал и что-то приговаривал... Достаточно было взглянуть на них обоих, чтобы понять их беспомощность! Почти не отдавая себе отчета в своих действиях, под влиянием первого порыва я схватил лакея за плечи и толкнул его к стенке ризницы. - Стойте! - сказал я. - Держитесь за стену. Я встану на вас и попробую влезть на крышу, чтобы сломать слуховое окно, иначе он задохнется! Слуга дрожал с головы до ног, но держался крепко. Зажав дубинку в зубах, я влез ему на спину, достал до парапета, схватился за него обеими руками и в один миг был на крыше. В неистовой поспешности и волнении этой минуты мне не пришло в голову, что я даю выход пламени, вместо того чтобы дать доступ воздуху. Я ударил по окну, и остатки стекол разбились вдребезги. Огонь, как дикий зверь из своего логова, с яростью выпрыгнул наружу. Если бы ветер дул в мою сторону, от меня, наверно, не осталось бы ничего. Я припал к крыше. Дым и пламя проносились над моей головой. Вспышки и взрывы огня освещали внизу лицо слуги, тупо уставившегося в стену, причетника, вставшего с могильной плиты и в отчаянии ломавшего руки, горсточку жителей деревни, растерянных мужчин и перепуганных женщин, столпившихся за церковной оградой. Они возникали во тьме, когда вспыхивали огромные огненные языки, и исчезали за клубами дыма. А тот, в ризнице, задыхался, умирал так близко от нас, и мы не могли, не в нашей власти было до него добраться! Я обезумел от этой мысли. Уцепившись руками за крышу, я спрыгнул вниз. - Ключ от церкви! - крикнул я причетнику. - Мы должны попробовать с той стороны - мы еще можем спасти его, если разломаем ту дверь! - Нет, нет! - с отчаянием отозвался старик. - Надежды нет! Ключи от церкви и от ризницы в одной связке - они здесь, внутри! О, сэр, его уже ничто не спасет, он погиб, он уже сгорел. - Пожар увидят из города, - сказал чей-то голос среди мужчин, стоявших позади нас. - У них есть пожарная машина. Они спасут церковь. Я окликнул этого человека - он сохранил присутствие духа - и заговорил с ним. В лучшем случае пожарная машина могла прибыть только через четверть часа. Невыносимо было оставаться в бездействии все это время. Вопреки разуму, я убедил себя, что обреченный, погибший человек в ризнице, возможно, лежит без чувств, возможно, еще жив. Если мы сломаем дверь, мы, может быть, спасем его! Я знал, как упорны массивные замки, как непроницаемы дубовые, обитые гвоздями двери, я знал, как безнадежно пытаться взломать их обычными средствами. Но в полуразрушенных коттеджах близ церкви должны были сохраниться балки. Что, если вооружиться балкой и использовать ее как таран? Эта мысль мелькнула в моем мозгу, как вспышка огня, извергавшегося через слуховое окно. Я бросился к человеку, говорившему про пожарную машину: - Есть у вас кирки, мотыги? - Да, есть. - Топоры, пилы, кусок веревки? - Да, да, да! Я заметался среди толпы с фонарем в руке: - Пять шиллингов каждому, кто мне поможет! При этих словах они будто проснулись. Ненасытный голод, вечный спутник нищеты, и жажда заработка в один миг побудили их к беспорядочной деятельности. - Двое - за фонарями, если они у вас есть! Двое - за топорами и инструментами! Остальные за мной - за балкой! Они оживились, послышались резкие, отрывистые восклицания. Женщины и дети бросились в сторону. Мы ринулись гурьбой к первому нежилому дому. Только причетник, бедный старый причетник, остался позади. Стоя на могильной плите, он рыдал, оплакивая церковь. Лакей следовал за мной по пятам - порой я видел его бледное, искаженное от ужаса, растерянное лицо. Когда мы ворвались в дом, на полу лежали разбросанные стропила, но они не годились, они были слишком легкими. Над нашими головами пролегала балка, мы могли достать до нее топорами. Балка была накрепко вделана в стены с обоих концов. Потолок и пол были содраны, огромный пролом в крыше зиял прямо в небо. Мы набросились на балку. Как она упорствовала, как сопротивлялись нам стенные кирпичи и цемент! Мы ломали, рубили, рвали. Балка поддалась с одного конца и рухнула, за ней полетели кирпичи. Вскрикнули женщины, сгрудившиеся в дверях и смотревшие на нас, закричали мужчины, двое из них упали, но не расшиблись. Еще одно совместное усилие - и мы высвободили другой конец балки. Взвалив ее на плечи, мы приказали посторониться. А теперь за дело! К двери! Пламя несется к небу, все ярче освещая нам путь! Осторожней по дороге к церкви - бей с разбегу в дверь! Раз, два, три - стоп! Неудержимо несутся крики. Мы расшатали дверь. Если запор не поддастся - она соскочит с петель. Еще раз, с разбегу! Раз, два, три - стоп! Закачалась! Через пробоины пламя устремляется к нам. Еще раз навались, в последний! Дверь с треском рухнула. Мгновенно наступила гробовая тишина. Мы ищем глазами тело. Нестерпимый жар опаляет наши лица и заставляет нас отступить. Мы не видим ничего - вверху, внизу, повсюду не видно ничего, кроме сплошного огненного вихря. - Где он? - шепнул лакей, тупо глядя на пламя. - Он сгорел дотла! - простонал причетник. - И книги сгорели дотла. О сэр! Скоро и от церкви останется только пепел. Они были единственными, кто заговорил. Когда они замолчали, в ночном безмолвии слышалось только, как бушевал пожар. Чу! Неровный, грохочущий звук издали - глухое цоканье копыт, мчащихся галопом, потом все усиливающийся рев человеческих голосов, крики. Наконец-то пожарная команда! Люди вокруг меня бросились к краю холма, навстречу пожарным. Старый причетник попытался бежать вместе с ними, но силы оставили его. Я увидел, как, держась за один из надгробных памятников, он слабо закричал: "Спасите церковь!", как будто пожарные могли услышать его. Спасите церковь! Только лакей не шевелился. Он стоял, глядя на пламя пустым, безучастным взором. Я заговорил с ним, я потряс его за руку. Но ничто не могло вывести его из столбняка. Он шепнул еще раз: - Где он? Через десять минут пожарная машина была готова, насос опустили в колодец за церковью, шланг подвели к дверям ризницы. Если б моя помощь понадобилась, я не мог бы оказать ее сейчас. Моя энергия иссякла, силы мои истощились, вихрь моих мыслей мгновенно замер, затих, когда я понял, что он уже мертв. Я стоял беспомощно, я был бесполезен, - я смотрел, смотрел не отрываясь в горящую комнату. Пожар медленно затихал. Яркий огонь потускнел, дым подымался к небу белыми клубами; сквозь него виднелись красно-черные груды тлеющих углей на полу ризницы. Еще минута - и пожарные вместе с полицейскими бросились вперед к двери, раздались негромкие восклицания, потом два человека отделились от остальных и прошли через толпу за церковную ограду. В мертвом молчании люди расступались, чтобы дать им пройти. Через несколько минут толпа дрогнула, и живая стена медленно раздвинулась снова. Двое шли обратно и несли сорванную с петель дверь одного из нежилых домов. Они внесли ее в ризницу. Полицейские столпились у обгоревшего входа, мужчины по двое, по трое старались заглянуть им через плечо. Другие стояли подле, чтобы первыми услышать. Среди них были женщины и дети. Вести из ризницы быстро облетели толпу - их передавали из уст в уста, пока они не долетели до того места, где я стоял. Я услышал, как спрашивали и отвечали вокруг меня приглушенно, взволнованно. - Его нашли? - Да. - Где? - У двери, он лежал ничком. - У какой двери? - У двери в церковь - он лежал головой к двери, ничком. - А лицо сгорело? - Нет. - Да, сгорело. - Нет, только обгорело. Он лежал ничком, лицом вниз, я же сказал. - А кто он был? - Лорд, говорят. - Нет, не лорд. Сэр, что ли. Сэр - значит дворянин. - Баронет он был. - Нет. - Да. - А что ему здесь понадобилось? - Верно, замышлял что-нибудь недоброе, уж я вам говорю! - Это он нарочно? - Нарочно сгорел! - Да я не о нем - я о ризнице. Он ее нарочно поджег? - Очень страшно смотреть на него? - Страшно! - А лицо? - Нет, лицо ничего. - Кто-нибудь его знает? - Вон тот человек говорит, что знает. - Кто? - Говорят, лакей. Но он будто умом тронулся, и полиция ему не верит. - А никто другой не знает, кто он такой? - Ш-ш! Тише. Громкий, уверенный голос кого-то из полисменов заставил утихнуть глухой ропот вокруг меня. - Где джентльмен, который пытался спасти его? - сказал голос. - Здесь, сэр, вон он! - Десятки взволнованных лиц повернулись ко мне, десятки рук раздвинули толпу, кто-то подошел ко мне с фонарем в руках. - Пожалуйте сюда, сэр, - негромко сказал он. Я был не в силах говорить с ним, я был не в силах сопротивляться, когда он взял меня за руку. Я попытался сказать, что никогда не видел умершего при жизни, что я не могу опознать его, что я совершенно посторонний человек. Но говорить я не мог. Я был близок к обмороку, я беспомощно молчал. - Вы знаете его, сэр? Вокруг меня кольцом стояли люди. Трое из них опустили фонари вниз. Их взгляды и взгляды всех остальных были устремлены на меня в немом ожидании. Я знал, что лежит у моих ног, я понимал, почему они опустили фонари так низко. - Можете вы опознать его, сэр? Мои глаза медленно опустились. Сначала я ничего не увидел, кроме грубого брезента. Капли дождя падали на него, глухо отдаваясь в гробовой тишине. Я перевел взгляд - там, в конце, в желтом свете фонаря застывшее, зловещее, обугленное, глядело в небо его мертвое лицо. Так в первый и последний раз я увидел его. Так волею судеб мы встретились наконец. XI По некоторым местным причинам, имевшим значение для следователя и городских властей, с судебным дознанием спешили - оно происходило на следующий же день. Мне пришлось присутствовать в качестве одного из свидетелей, вызванных в суд для расследования пожара. Утром я первым долгом пошел на почту справиться, нет ли там для меня письма от Мэриан. Никакая перемена обстоятельств, какой бы необычной она ни была, не могла повлиять на мою главную заботу, пока я был вдали от Лондона. Утреннее письмо от Мэриан было для меня единственной возможностью узнать, не случилось ли в мое отсутствие какого несчастья с Лорой или с ней самой. День мой всегда начинался с этой главной заботы. К моей радости, на почте меня ждало письмо от Мэриан. Ничего не случилось - они обе были в целости и сохранности, как и в день моего отъезда. Лора посылала мне сердечный привет и просила, чтобы я обязательно за день сообщил ей о своем приезде. Ее сестра добавляла в пояснение, что Лора сэкономила "почти соверен" из собственного заработка и требовала, чтобы ей разрешили самой приготовить обед, долженствующий отпраздновать мое возвращение. Солнечным утром я читал эти маленькие домашние новости, а передо мной так живо, так ярко вставали ужасные воспоминания прошлой ночи. Необходимо было уберечь Лору от возможности случайно узнать правду - это было моей первой мыслью, когда я прочитал письмо. Я сейчас же написал Мэриан и рассказал ей все, что уже рассказал на этих страницах, описывая ей происшедшее так постепенно и осторожно, как только мог, и предупреждая ее о том, чтобы никакие газеты ни в коем случае не попадались Лоре на глаза до моего возвращения. Если б на месте Мэриан была другая женщина, менее мужественная и менее надежная, я, может быть, не решился бы открыть ей всю правду. Но Мэриан полностью заслуживала моего доверия, как я знал по опыту прошлого, - я мог всецело положиться на нее. Письмо мое было длинным. Я был занят им до самого судебного дознания. Следствие было очень затруднено в силу всяческих осложнений. Надо было выяснить не только вопрос о гибели человека, но и причину возникновения пожара, а также, каким образом были похищены ключи и почему в ризнице во время пожара находился посторонний. Пока что не установили даже личности покойного. Полиция не доверяла словам лакея, что он опознал своего хозяина, ибо несчастный слуга был в состоянии полной невменяемости. Послали в Нолсбери за теми, кто был хорошо знаком с внешностью сэра Персиваля Глайда, и с утра связались с Блекуотер-Парком. Благодаря принятым мерам следователь и понятые смогли наконец совершенно точно установить личность погибшего и подтвердить истину слов лакея. Свидетельства разных лиц подтвердились осмотром часов покойного, на внутренней крышке которых были выгравированы герб и имя сэра Персиваля Глайда. Затем стали разбирать вопрос о возникновении пожара. В качестве свидетеля первыми вызвали меня, лакея и мальчика, увидевшего, как в ризнице зажгли спичку. Мальчик отвечал на вопросы вполне вразумительно, но несчастный лакей не мог прийти в себя после вчерашнего ужасного происшествия - всем было ясно, что он ничем не может помочь следствию, и его отпустили. К моему облегчению, мой допрос был очень кратким. Я не был знаком с покойным, никогда раньше его не видел, не знал, что он находился в Старом Уэлмингаме, и, когда тело было обнаружено, меня в ризнице не было. Я мог только сказать, что зашел в коттедж причетника, чтобы попросить его указать мне дорогу в Уэлмингам; от него узнал об исчезновении ключей и пошел вместе с ним в церковь, чтобы в случае надобности помочь ему, увидел пожар, услышал, как какой-то неизвестный в ризнице напрасно пытался отпереть дверь, и сделал все что мог из чисто гуманных побуждений, чтобы спасти несчастного. Других свидетелей, знавших покойного, спрашивали, чем могут они объяснить похищение ключей и присутствие сэра Глайда в охваченной пожаром комнате. Но следователь, по-видимому, считал, что я как посторонний человек в городе, незнакомый с сэром Персивалем Глайдом, не могу, само собой разумеется, представить никаких объяснений по этим двум вопросам. Когда официальный допрос окончился, мне уже было ясно, как я должен вести себя в дальнейшем. Я не чувствовал себя обязанным давать добровольные показания, ибо сейчас они не имели бы никакого практического значения. Все доказательства моей правоты сгорели вместе с метрической книгой. Кроме того, если б я заговорил и высказал свое мнение обо всем этом, мне пришлось бы рассказать и про историю Лоры, а это безусловно произвело бы на следователя и на присяжных такое же неубедительное впечатление, как и на мистера Кирла. Но теперь, на этих страницах, по прошествии стольких лет, я могу высказаться совершенно беспрепятственно. Прежде чем мое перо начнет описывать последующие события, я напишу вкратце, как представляю себе то, что произошло в ризнице, начиная с похищения ключей, возникновения пожара и, наконец, смерти этого человека. Узнав, что я отпущен на поруки, сэр Персиваль, по-видимому, решил прибегнуть к крайним мерам. Одной из них было нападение на меня, когда я шел в Старый Уэлмингам. Второй мерой, несравненно более верной, как он правильно считал, было уничтожение всех доказательств его преступления путем похищения страницы, на которой был произведен подлог. Если б я не мог представить выписки из подлинной книги для сравнения с дубликатом книги в Нолсбери, у меня не было бы никаких улик и я бы не мог больше угрожать ему роковым разоблачением. Для достижения этой цели ему достаточно было войти в ризницу незамеченным, вырвать нужную ему страницу из метрической книги и таким же путем выйти оттуда. Легко понять, почему он ждал наступления вечера, чтобы выполнить задуманное, и почему воспользовался отсутствием причетника, чтобы взять ключи. Необходимость заставила его зажечь свет в ризнице, чтобы найти нужную ему книгу, а простая предосторожность подсказала, что надо закрыть дверь изнутри, на случай вторжения какого-нибудь любознательного прохожего. Я не думаю, чтобы в его намерение входило поджечь церковь и таким образом уничтожить метрическую книгу. Ведь пожар могли затушить и книгу спасти, - этого было достаточно, чтобы мысль о поджоге исчезла из его головы так же быстро, как и зародилась в ней. Учитывая количество горючего материала в ризнице - солому, бумаги, ящики, сухое дерево, изъеденные червями шкафы и разный хлам, - по всей вероятности, пожар произошел совершенно случайно от зажженной спички. Первым его побуждением при этих обстоятельствах было, несомненно, затушить огонь; не преуспев в этом, он (не зная состояния замка) пытался отпереть дверь, через которую вошел. Когда я позвал его, пламя уже охватило шкафы и другие легко воспламеняющиеся предметы, которые стояли недалеко от дверей, ведущих в церковь. По всей вероятности, огонь и дым были уже настолько сильны, что он был не в силах бороться с ними, когда пытался открыть внутреннюю дверь. Когда я влез на крышу и разбил слуховое окно, он уже лежал без сознания на том самом месте, где его нашли. Даже если б мы могли проникнуть в церковь и взломать дверь с другой стороны, опоздание было бы роковым: к этому времени его уже нельзя было спасти - мы только дали бы возможность огню перекинуться в церковь, и тогда ее постигла бы та же участь, что и сгоревшую ризницу. Теперь же сама церковь уцелела. У меня, как и у других, не возникает сомнений, что, когда мы побежали в пустой коттедж и изо всех сил старались добыть балку, он был уже мертв. Вот, с моей точки зрения, приблизительное истолкование тех фактов, очевидцами которых мы были. Так произошло описанное мною событие. Так было найдено его тело. Судебное дознание отложили на день. Пока что законные власти не могли найти никакого объяснения таинственным обстоятельствам этого дела. Намеревались пригласить еще свидетелей, в том числе и поверенного покойного сэра Персиваля Глайда из Лондона. Местному доктору было поручено освидетельствовать умственные способности лакея, ибо в том состоянии, в котором он теперь находился, он был не способен давать какие-либо показания. Он мог только с совершенно растерянным видом заявить, что в ночь, когда произошел пожар, ему было приказано ждать на лужайке; он ничего больше не знает, кроме того, что покойный был его хозяином. У меня создалось впечатление, что с его помощью (в чем он был не виноват, ибо, конечно, не был посвящен в подробности) установили отсутствие причетника в доме, а затем ему приказали ждать неподалеку от церкви (не приближаясь, однако, к ризнице); он должен был помочь хозяину справиться со мной в случае, если б я, избежав нападения на дороге, встретился с сэром Персивалем. Необходимо прибавить, что от лакея так никогда ничего и не добились. Медицинской экспертизой было установлено, что в результате пожара и гибели хозяина его умственные способности серьезно расстроены. Во время следующего судебного заседания он по-прежнему не мог дать никаких удовлетворительных показаний, и очень возможно - не оправился от этого потрясения и по сей день. Я вернулся в отель в Уэлмингаме в подавленном настроении, усталый и измученный всем, что произошло. Я был не в силах слушать местные сплетни о судебном дознании и отвечать на вопросы, которые мне задавали посетители ресторана при гостинице. Покончив с моим скромным обедом, я удалился в мою каморку под чердаком, чтобы немного отдохнуть и подумать на свободе о Лоре и Мэриан. Если б я был богаче, я бы в тот же вечер съездил в Лондон, чтобы поглядеть на моих дорогих и любимых. Но завтра я должен был присутствовать на судебном заседании (на случай, если мои показания еще понадобятся), а главное, мне надо было обязательно предстать перед мировым судьей в Нолсбери. Наши скромные средства уже истощились, а сомнительное будущее - теперь еще более сомнительное, чем когда-либо, - заставляло меня опасаться лишних расходов и не разрешало мне съездить в Лондон и обратно даже по недорогому билету второго класса. На следующий день после судебного следствия я был предоставлен самому себе. Я начал утро с того, что пошел, как обычно, на почту за письмом Мэриан. Оно ждало меня и было бодрым и жизнерадостным. Я с благодарностью прочитал письмо и с облегченным сердцем направился в Старый Уэлмингам, чтобы взглянуть на пожарище при дневном свете. Какие перемены ждали меня, когда я туда пришел! На всех путях нашего непонятного мира обычное и необычайное идут рука об руку. Любые катастрофы всегда сопровождаются самыми обыденными, подчас смешными подробностями. Когда я подошел к церкви, лишь вытоптанные дорожки маленького кладбища свидетельствовали о недавнем пожарище и гибели человека. Двери ризницы были наскоро заколочены досками. На досках были уже намалеваны грубые карикатуры. Деревенские мальчишки с криками ссорились за лучшую дырочку, чтобы поглядеть внутрь. На том самом месте, где я стоял вчера, когда из пылающей ризницы до меня донесся исступленный крик о помощи, на том самом месте, где лакей в ужасе упал на колени, сегодня стая кур хлопотливо рылась в земле в поисках дождевых червей. А на земле, у моих ног, там, где накануне опустили страшную ношу, стояла сейчас миска с обедом какого-то рабочего, и его верный сторож - пес - тявкал на меня за то, что я стою слишком близко к собственности его хозяина. Старый причетник, праздно наблюдавший за неспешными работами по ремонту церкви, мог говорить только на одну тему, интересовавшую его: как избежать ответственности за случившееся. Одна из деревенских жительниц, чье бледное от ужаса лицо запомнилось мне, когда мы отдирали балку, пересмеивалась сейчас с другой женщиной над старым корытом с грязным бельем. Нет в смертных настоящей серьезности! Сам Соломон* во всей своей славе был всего только Соломоном, не лишенным тех обычных слабостей, которые присущи каждому из нас. ______________ * Соломон - царь израильский, живший приблизительно за тысячу лет до нашей эры. Славился своей мудростью, а также великолепием своих храмов и дворцов. Когда я уходил, мысли мои снова вернулись к тому, о чем я уже думал: надежда установить личность Лоры путем признания сэра Персиваля не могла теперь осуществиться. Он умер - с ним погибло то, что составляло цель всех моих стремлений и надежд. Но, может быть, теперешнее положение вещей следовало рассматривать с другой, более правильной точки зрения? Предположим, он остался бы в живых - что изменилось бы от этого? Мог ли я - даже во имя Лоры - пригрозить ему публичным разоблачением его тайны, когда я выяснил, что преступление сэра Персиваля состояло в том, что он присвоил себе права другого человека? Мог ли я ценой моего молчания предложить ему сознаться в заговоре против Лоры, когда я знал, что в результате моего молчания настоящий наследник лишен законно перешедшего ему по наследству поместья, а также принадлежащего ему по праву титула и звания? Нет! Если б сэр Персиваль был жив, его тайна, от которой, не зная ее подлинной сути, я так много ждал, не была бы моей. Я не имел права ни умолчать о ней, ни обнародовать ее, - даже во имя восстановления попранных прав Лоры. Из простой честности я был обязан немедленно отправиться к тому незнакомому мне человеку, чьи наследство и титул были похищены сэром Персивалем. Я был обязан отказаться от моей победы, полностью передав ее в руки тому незнакомцу. И снова очутился бы лицом к лицу с прежними трудностями, так же как стоял перед ними сейчас! Мне предстояло бороться дальше. Я был готов к этому. В Уэлмингам я вернулся несколько успокоенный, чувствуя еще большую уверенность в своих силах, чем раньше, и с непоколебимым решением довести дело до конца. На пути в гостиницу я прошел через сквер, где жила миссис Катерик. Не зайти ли к ней и не повидать ли ее? Нет. Неожиданная весть о смерти сэра Персиваля уже донеслась до нее несколько часов назад. Местные утренние газеты напечатали подробный отчет о судебном дознании - ничего нового к тому, что она уже знала, я прибавить не мог. У меня пропало желание, чтобы она проговорилась. Мне припомнилось, какая ненависть промелькнула на ее лице, когда она сказала: "Я не жду никаких вестей о сэре Персивале, кроме вести о его смерти". Я припомнил, с каким скрытым интересом она разглядывала меня, когда я собрался уходить. И какое-то чувство глубоко в моем сердце - я знал, что чувство это правильное, - делало для меня новую встречу с ней немыслимой. Я свернул на другую улицу, в сторону от сквера и пошел прямо к себе в отель. Когда несколько часов спустя я сидел в ресторации, ко мне подошел слуга и подал письмо, адресованное на мое имя. Мне сказали, что в сумерки, как раз перед тем, как зажглись газовые фонари, его принесла какая-то женщина. Прежде чем могли заговорить с ней или разглядеть ее, она ушла, не сказав ни слова. Я распечатал письмо. Ни числа, ни подписи на нем не было. Почерк был явно измененный. Но, не прочитав и первой строчки, я понял, что писала миссис Катерик. Я переписал письмо дословно. Вот оно. РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ МИССИС КАТЕРИК Сэр, Вы не вернулись, как обещали. Но я уже знаю вчерашнюю новость и пишу, чтобы уведомить Вас об этом. Заметили ли Вы что-нибудь особенное в моем лице, когда уходили? Я тогда думала про себя: не настал ли наконец день его погибели - и не Вы ли тот избранный, через которого он погибнет? Так оно и случилось. Как я слышала, Вы были настолько малодушны, что пытались спасти его. Если б Вам это удалось, я считала бы Вас своим врагом. Вам это не удалось, и я считаю Вас своим другом. Ваши расспросы спугнули его, и он забрался ночью в ризницу. Ваши расспросы, без Вашего ведома и против Вашего желания, послужили делу моей ненависти и утолили мою многолетнюю жажду мести. Благодарю Вас, сэр, хотя Вы и не нуждаетесь в моей благодарности. Я чувствую себя обязанной человеку, свершившему это. Чем я могу отплатить Вам? Если бы я была еще молода, я сказала бы Вам: "Приходите, обнимите и поцелуйте меня, если хотите". Я пошла бы даже на это - и Вы бы не отказались от меня, сэр, нет, не отказались бы лет двадцать назад. Но теперь я уже старая женщина. Что ж! Я удовлетворю Ваше любопытство и отблагодарю Вас таким путем. Когда Вы приходили ко мне, Вам чрезвычайно хотелось узнать кое-что из моих личных дел - личных моих дел, о которых при всей Вашей проницательности Вы никогда не могли бы узнать без моей помощи, личных моих дел, о которых Вам ничего не известно даже сейчас. Вы их узнаете, Ваша любознательность будет удовлетворена. Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы угодить Вам и доставить удовольствие, мой достойный уважения молодой друг! Вы, наверно, были еще маленьким мальчиком в 1827 году. А я была в то время красивой молодой женщиной и жила в Старом Уэлмингаме. Я была замужем за жалким глупцом. А также имела честь быть знакомой (неважно, каким образом) с неким джентльменом (неважно, с кем). Я не назову его. Зачем? Имя, которое он носил, не принадлежало ему. У него никогда не было имени: теперь Вы знаете это так же хорошо, как и я. Лучше я расскажу Вам, как он добился моего расположения. У меня всегда были вкусы настоящей леди, и он потворствовал им - иными словами, он восхищался мной и делал мне подарки. Ни одна женщина не может устоять перед восхищением и подарками, особенно перед подарками. Конечно, в том случае, если эти подарки именно такие, как ей хочется. Он был достаточно сообразителен, чтобы понимать это. Большинство мужчин это понимают. Естественно, он хотел чего-то взамен, как и все мужчины. И как Вы думаете - чего бы? Сущей безделицы: всего только ключа от ризницы нашей старой приходской церкви да ключа от шкафа, который там стоял, но так, чтобы мой муж ничего об этом не знал. Когда я спросила, почему он хочет, чтобы я достала ему ключи таким скрытым путем, он, конечно, солгал мне. Он мог бы и не лгать - я все равно ему не поверила. Но мне нравились его подарки, и мне хотелось получать их и в дальнейшем. Вот я и достала ему ключи по секрету от мужа и стала наблюдать за ним по секрету от него самого. Один раз, другой, третий, а на четвертый я его накрыла с поличным. Я никогда не была сверхщепетильной в делах, которые меня не касались, и мне было решительно все равно, что в своих интересах он прибавил еще одну свадьбу к другим свадьбам, записанным в метрическую книгу. Конечно, я знала, что это нехорошо, но мне-то ведь от этого никакого вреда не было, поэтому не стоило поднимать из-за этого шумиху. А у меня уже были золотые часы с цепочкой, не первые, - и он обещал мне часы из Лондона только за день до того. Это были уже третьи часы, и самые лучшие. Если б я знала, как закон смотрит на подобное преступление и как закон его карает, я бы, конечно, позаботилась о себе как должно и сразу выдала бы его. Но я ничего не знала и мечтала о золотых часах. Я поставила только одно условие: он должен мне все рассказать. Его дела интересовали меня тогда не меньше, чем мои дела интересуют Вас теперь. Он согласился на мое условие, почему - Вы сейчас узнаете. Вот что я от него услышала, хотя он не очень-то охотно рассказывал об этом. Кое-что я вытянула из него уговорами, кое-что настойчивыми вопросами. Мне хотелось знать всю правду, и, по-моему, я ее знаю. Он знал не больше, чем другие, о том, как обстоят дела между его отцом и матерью, пока мать его не умерла. Тогда отец во всем ему признался и обещал сделать для сына все что мог. Он умер, ничего не сделав - не оставив даже завещания. Сын (кто его осудит за это?) позаботился о себе сам. Он сразу же приехал в Англию и вступил во владение имениями. Никто не заподозрил, что он не имеет на это никакого права, никто не сказал ему "нет". Его отец с матерью всегда жили, как муж с женой, - никто из тех немногих, кто был знаком с ними, не подозревал, что они не женаты. Настоящим наследником (если б правда была обнаружена) являлся дальний родственник его отца, которому и в голову не приходило, что он может быть наследником. Когда отец "того" умер, он плавал в каких-то океанах. Пока что мой знакомый не встретился ни с какими затруднениями - он вступил во владение наследством, будто так и полагалось. Но заложить свое имение он не мог. Это было не так-то просто. От него требовались две вещи: одна - метрическое свидетельство о его рождении, а вторая - свидетельство о браке его родителей. Метрическое свидетельство о рождении было легко достать - он родился за границей, и метрика у него была в полном порядке. Второе было труднее, это и привело его в Старый Уэлмингам. Он поехал бы вместо Старого Уэлмингама в Нолсбери, если б не одно соображение. Его мать жила там до того, как познакомилась с его отцом. Она проживала под своей девичьей фамилией, а на самом деле была уже замужем, в Ирландии, где ее муж всячески ее обижал, а потом и вовсе бросил - ушел к другой женщине. Это все правда - сэр Феликс сам сказал своему сыну, что только по этой причине он и не мог жениться на его матери. Вы, наверно, удивляетесь, почему сын, зная, что его родители познакомились в Нолсбери, не сыграл штуку с метрической книгой в той церкви, где его родителям полагалось бы обвенчаться. Но дело в том, что священник, который служил в церкви в Нолсбери еще в 1803 году (когда его родители должны были бы пожениться, чтобы их брак совпадал с его метрикой о рождении), был еще жив в 1827 году, когда он приехал получать свое незаконное наследство. Это неприятное обстоятельство и заставило его искать возможности совершить подлог в другом месте, по соседству с нами. Прежний священник нашей церкви умер за несколько лет до этого, и здесь опасности не было. Старый Уэлмингам устраивал его больше, чем Нолсбери. Его отец увез его мать из Нолсбери и жил с ней неподалеку от нас, в большом доме у самой реки. Люди, знавшие, что он любил уединение, когда был холостым, не удивлялись, что он и женатый продолжает сохранять прежние привычки. Если б он не был уродом, его уединенная жизнь с молодой женой могла бы показаться подозрительной. Но никого не удивляло, что он продолжал прятать от всех свое уродство. Он жил в наших местах, пока не унаследовал Блекуотер-Парк. По прошествии двадцати четырех лет кто мог заподозрить (священник-то наш умер!), что свадьбу он не отпраздновал столь же уединенно, как прожил всю свою прежнюю жизнь, и что не обвенчался в церкви Старого Уэлмингама? Вот почему его сын решил, что Старый Уэлмингам - наилучшее место, чтобы ради собственной выгоды втайне исправить положение вещей. Вы, может быть, удивитесь, когда я скажу вам, что он подделал запись в метрической книге неожиданно для самого себя и что мысль об этом пришла ему в голову под влиянием минуты. Сначала он хотел просто вырвать страницу на подходящем месте и уничтожить ее, а потом поехать в Лондон и сказать тамошним юристам, чтобы они сами добыли ему свидетельство о браке его родителей, конечно указав соответствующее число и год. Никто после этого не заподозрил бы, что его отец и мать были не обвенчаны. Но он не был уверен, одолжат ему денег при этих обстоятельствах или нет. Во всяком случае, если б встал вопрос о его законных правах на титул и поместье, ответ у него был наготове. Когда в руках у него оказалась метрическая книга - он стал ее просматривать и увидел незаполненное место на одной из страниц за 1803 год, очевидно оттого, что следующая длинная брачная запись не помещалась там и поэтому ее записали вверху на следующей странице. При виде этого пустого места его планы изменились. Перед ним была возможность, которой он никогда не ожидал, о которой и не мечтал, и он ею воспользовался - вы знаете, каким образом. Для того чтобы его собственная метрика совпадала с записью о браке его родителей, ему нужен был июль месяц. А пустое место было на сентябрьской странице. Но в случае каких-либо вопросов он всегда мог сказать, что родился семимесячным. Я была так глупа, что, когда он рассказал мне свою историю, мне стало жаль его. Как раз на это он и рассчитывал, как Вы дальше увидите. Я сочла, что судьба поступила с ним жестоко. Он был не виноват в том, что его отец и мать не поженились, а они не были женаты тоже не по своей вине. Даже более разборчивая женщина, чем я, - женщина, которой не так страстно хотелось бы золотых часов с цепочкой, и она нашла бы для него оправдание. Во всяком случае, я держала язык за зубами и помогла ему скрыть то, что он сделал. Какое-то время он употребил на то, чтобы подделать чернила (он все смешивал их в разных моих пузырьках) и почерк. Наконец это ему удалось, и он сделал из своей матери порядочную женщину, а она была уже в могиле! Пока что я не отрицаю, что он вел себя по отношению ко мне довольно честно, не жалея расходов. Он подарил мне часы с цепочкой - они были великолепной работы и очень дорого стоили. Они до сих пор у меня и ходят прекрасно. Прошлый раз Вы сказали, что миссис Клеменс поделилась с Вами всем, что знала. В таком случае, мне незачем описывать Вам ложный скандал, из-за которого я пострадала - пострадала невинно, я это утверждаю! Вы знаете так же хорошо, как и я, что за чепуху вбил себе в голову мой муж, когда проведал о моих свиданиях и секретах с этим прекрасным джентльменом. Но Вы не знаете, чем все это кончилось между этим прекрасным джентльменом и мною. Читайте дальше и судите сами о его поведении. Первые слова, которые я ему сказала, когда увидела, как повернулось дело, были: "Оправдайте меня! Снимите с моей репутации пятно, которого, как вы знаете, я не заслужила. Я не требую, чтобы вы во всем открылись моему мужу, - только скажите ему под честным словом джентльмена, что он неправ и что я не виновата в том, в чем он меня подозревает. Сделайте для меня хотя бы это после всего того, что я для вас сделала". Он наотрез отказался. Он мне прямо заявил, что ему выгодно, чтобы мой муж и все соседи верили в эту ложь, потому что тогда они не заподозрят правду. Но я не сдавалась и сказала ему, что в таком случае муж мой и все остальные узнают правду из моих собственных уст. Ответ его был немногословен: если я проговорюсь и погублю его, я сама погибну вместе с ним. Да! Вот к чему это все привело. Он обманул меня. Он не сказал мне, чем я рискую, помогая ему. Он воспользовался моим неведением, он обольстил меня своими подарками, он растрогал меня своей историей, а в результате сделал меня своей сообщницей. Он весьма хладнокровно заявил мне об этом и кончил тем, что впервые сказал мне о страшной каре за это преступление. В те дни закон не был столь благодушным, как теперь. Вешали не только убийц и с женщинами-преступницами не обращались, как с дамами, попавшими в несчастье. Признаюсь, он напугал меня, подлый самозванец! Презренный негодяй! Вы понимаете теперь, как я его ненавидела? Понимаете, почему я взяла на себя труд - взяла с благодарностью! - удовлетворить любопытство молодого джентльмена, который выведал его тайну! Но продолжаю. Он не был настолько глуп, чтобы доводить меня до полного отчаяния. Такую женщину, как я, небезопасно было загонять в угол, доводить до крайности, - он понимал это и благоразумно постарался пойти на мировую, успокаивая меня предложениями относительно моего будущего. Я заслужила некоторое вознаграждение (так он любезно выразился) за услугу, ему оказанную, и некоторого возмещения (так он милостиво прибавил) за все, что я выстрадала. Он был готов (великодушный проходимец!) выплачивать мне ежегодное содержание (раз в три месяца) на двух условиях. Во-первых, я должна была молчать - ради самой себя так же, как и ради него. Во-вторых, я никогда не должна была уезжать из Уэлмингама, не дав ему предварительно знать об этом и не получив его разрешения. В Уэлмингаме мне не пришлось бы откровенно посплетничать за чашкой чая с моими приятельницами-соседками. В Уэлмингаме он всегда знал, где меня найти. Второе условие было нелегким, но я согласилась. Что мне оставалось делать? Я была совершенно беспомощна, а в будущем на моих руках должна была оказаться новая обуза - ребенок. Что мне оставалось делать? Положиться на милость моего мужа-глупца, который затеял весь этот скандал против меня? Да ни за что на свете! К тому же обещанное ежегодное содержание было вполне приличным. Я согласилась. И стала жить лучше. Мой дом стал лучше, мои ковры стали лучше, чем дома и ковры других женщин, которые закатывали глаза под потолок при виде меня. Добродетель в наших местах ходила в ситцевых платьях, я носила шелковые! Вот я и приняла его условия, стараясь использовать их как можно разумнее, и начала битву с моими достопочтенными соседями, не сдаваясь и не уступая. По прошествии известного времени я одержала победу, как вы изволили видеть сами. Как я все эти годы хранила его тайну (и свою), и вкралась ли мне в доверие дочь моя, покойная Анна, и поделилась ли я с ней его тайной, - эти вопросы, как я предполагаю, тоже Вас интересуют. Ну так вот - я так Вам благодарна, что ни в чем не могу отказать. Я начну новую страницу и сразу же отвечу на эти вопросы. Но извините меня, мистер Хартрайт, - сначала мне придется выразить вам свое удивление по поводу Вашего интереса к моей покойной дочери. Мне это непонятно! Если вас интересуют подробности ее детства, обратитесь к миссис Клеменс, она знает об этом больше, чем я. Поймите, прошу вас, что я не питала чрезмерной привязанности к моей покойной дочери. С первых до последних дней она была обузой для меня, да к тому же в голове у нее с детства было не все в порядке. Вы любите прямоту - надеюсь, Вы сейчас довольны. Не стоит затруднять Вас подробностями относительно моего прошлого. Скажу только, что со своей стороны я выполняла условия и довольствовалась моим приличным содержанием, получая его аккуратно четыре раза в год. Время от времени я уезжала из города на короткое время, всегда предварительно испрашивая разрешения у моего владыки и хозяина и обычно получая это разрешение. Как я вам уже говорила, он был достаточно умен, чтобы не выводить меня из терпения. Он мог всецело рассчитывать, что я буду держать язык за зубами, хотя бы ради самой себя. Одной из моих самых длительных поездок была поездка в Лиммеридж. Я отправилась туда ухаживать за больной двоюродной сестрой, которая в то время умирала. По слухам, у нее водились деньги, и я решила (на случай, если б что-нибудь в будущем помешало мне получать свое содержание), что неплохо было бы обеспечить себя и с этой стороны. Но вышло, что я старалась напрасно, мне ничего не досталось, так как у нее ничего и не было. Я взяла Анну с собой. У меня бывали иногда свои причуды в отношении этого ребенка, и подчас я начинала ревновать к влиянию на нее этой миссис Клеменс. Миссис Клеменс никогда не нравилась мне. Она всегда была ничтожной, пустоголовой, робкой женщиной, что называется, прирожденной горемыкой, - и время от времени я не отказывала себе в удовольствии досадить ей, отбирая у нее Анну. Не зная, что делать с моей дочерью, пока я ухаживаю за своей родственницей в Кумберленде, я отдала ее в школу в Лиммеридже. Владелица поместья, миссис Фэрли (на редкость некрасивая женщина, которой удалось подцепить самого красивого мужчину в Англии), чрезвычайно позабавила меня тем, что очень привязалась к моему ребенку. Вследствие этого девочка ничему в школе не научилась. В Лиммеридже с ней всячески носились и баловали. Они вбивали ей в голову разную чушь и, между прочим, внушили ей, что она должна носить только белое. Я терпеть не могла белый цвет и всегда любила яркие краски. Я решила выбить эту дурь у нее из головы, как только мы вернемся домой. Как это ни странно, дочь моя решительно воспротивилась мне. Если уж ей, бывало, взбредет что на ум, - она упряма, как осел, и от своего не отступится, как это бывает и с другими полоумными. Мы с ней наконец совсем поссорились, и миссис Клеменс, которой это, видимо, было не по душе, предложила взять Анну с собой в Лондон с тем, чтобы та осталась жить у нее. Если б миссис Клеменс не была на стороне Анны, когда та изъявила желание одеваться только в белое, я бы, пожалуй, согласилась. Но миссис Клеменс стала мне еще противнее из-за того, что шла наперекор мне, а я твердо решила, что Анна не будет ходить в белом, поэтому я сказала "нет" наотрез, окончательно. Дочь моя осталась при мне - в результате этого произошла первая серьезная стычка с моим приятелем по поводу его тайны. Это случилось долгое время спустя после того, о чем я Вам сейчас рассказала. Я обосновалась в новом городе и прожила там уже много лет, неуклонно восстанавливая свою репутацию и постепенно завоевывая положение среди уважаемых лиц города. То, что дочь моя жила при мне, надо сказать - очень этому способствовало. Ее безответность и прихоть одеваться в белое вызывали некоторую симпатию. Я перестала противиться ее капризу. Кое-что из этой симпатии должно было перепасть и на мою долю. Так оно и было. Я считаю, что именно с этого времени мне предложили арендовать два лучших места в церкви, а после этого священник впервые мне поклонился. Так вот, однажды утром я получила письмо от этого высокородного джентльмена (ныне покойного) в ответ на мое, в котором я его предупреждала, согласно условию, о своем намерении немного проехаться для перемены обстановки. Очевидно, когда он получил мое письмо, его наглость взяла верх над его благоразумием, - он ответил мне отказом в таких оскорбительных выражениях, что я потеряла всякое самообладание и отозвалась о нем в присутствии моей дочери как о "низком самозванце, которого я могла бы погубить на всю жизнь, если б разжала рот и выдала его тайну". Только это я и сказала. Я тут же спохватилась при виде выражения лица моей дочери, которая с жадным любопытством смотрела на меня. Я немедленно приказала ей выйти из комнаты, пока я не успокоюсь. Признаюсь, не очень-то весело было у меня на душе, когда я поразмыслила над своей опрометчивостью. В тот год Анна была еще более странной и полоумной, чем обычно. Я пришла в ужас, когда подумала, что она может случайно повторить мои слова в городе и упомянуть при этом его имя, если кто из любопытства станет ее расспрашивать. Я сильно испугалась возможных последствий. Дальше этого мои страхи не шли. Я была совершенно не подготовлена к тому, что произошло в действительности, - на следующий же день. На следующий день он без всякого предупреждения явился ко мне. С первых же его слов мне стало ясно, что, несмотря на свою самоуверенность, он весьма раскаивается в своем дерзком ответе на мою просьбу и что он приехал - в очень дурном настроении - наладить наши отношения, пока еще не поздно. Заметив в комнате мою дочь (я боялась отпускать ее от себя после того, что случилось накануне), он приказал ей выйти. Они оба не очень-то любили друг друга, а тут, боясь накидываться на меня, он сорвал свое настроение на ней. - Оставьте нас! - сказал он ей через плечо. Она посмотрела на него тоже через плечо и не пошевельнулась. - Вы слышите? - заорал он. - Уходите из комнаты! - Говорите со мной вежливым тоном, - говорит она, вся вспыхнув. - Прогоните эту идиотку! - говорит он, глядя в мою сторону. У нее всегда была дурацкая привычка носиться со своим чувством собственного достоинства, и слово "идиотка" вывело ее из себя. Прежде чем я могла вмешаться, она яростно кинулась к нему. - Сейчас же просите у меня прощения, - говорит она, - а не то я вам покажу! Я выдам вашу тайну! Я могу погубить вас на всю жизнь, если только пожелаю! Мои слова! Она повторила их именно так, как я их произнесла накануне. Он онемел от гнева и стал белый, как бумага, на которой я сейчас пишу, а я поскорее вытолкала ее из комнаты. Когда он пришел в себя... Нет. Я слишком почтенная женщина, чтобы повторить то, что он сказал, когда пришел в себя. Мое перо - это перо члена церковной общины, подписчицы на проповеди "В вере мое спасение". Можно ли ждать от меня, чтобы я повторяла подобные выражения? Представьте себе неистовые, бешеные ругательства самого отъявленного разбойника в Англии. Вернемся скорей к тому, чем все это кончилось. Как вы, наверное, уже угадали, это кончилось тем, что из самосохранения он настоял на водворении ее в сумасшедший дом. Я пробовала успокоить его. Я ему сказала, что она просто повторила, как попугай, слова, случайно сорвавшиеся с моего языка. Я уверяла его, что она ничего не знает про его тайну, ибо я ей ничего не рассказала. Я объясняла, что она, как дура, притворилась назло ему, что знает то, чего на самом деле не знала, - она только хотела пригрозить ему и отомстить за его невежливое с ней обращение. Я говорила ему, что мои безрассудные слова дали ей возможность причинить ему неприятность, которую ей давно хотелось ему причинить. Я напомнила ему о других ее странностях, о том, что слабоумные иногда заговариваются, как он и сам это знал. Все было бесполезно. Он не верил моим клятвам, он был убежден, что я целиком выдала его тайну. Короче, он и слушать ничего не хотел и твердил, что ее необходимо упрятать в сумасшедший дом. При этих обстоятельствах я исполнила свой долг матери. - Никаких бесплатных больниц, - сказала я. - Я не допущу, чтобы ее помещали в бесплатную больницу. В частную лечебницу, если уж вам так угодно. У меня есть свои материнские чувства и установившаяся репутация в этом городе, - я согласна только на частную лечебницу, на такую, какую мои уважаемые соседи выбрали бы для своих умалишенных родственников. Хотя я и не питала чрезмерной любви к своей дочери, у меня было надлежащее чувство собственного достоинства и приличествующая мне гордость матери. Благодаря моей твердости и решительности позор благотворительности никогда не запятнал моего ребенка. Настояв на своем (это удалось мне довольно легко благодаря разным льготам при помещении пациентов в частные лечебницы), я не могу не признать, что интернирование Анны имело свои преимущества. Во-первых, за ней был прекрасный уход и с ней обращались, как с леди (я позаботилась, чтобы в городе узнали об этом). Во-вторых, ее удалили из Уэлмингама, где она могла вызвать разные ненужные толки и расспросы, если бы повторила мои неосторожные слова. То, что ее отдали под надзор, имело только одно отрицательное последствие. Ее пустое хвастовство по поводу того, что она будто бы знает его тайну, превратилось в настоящую манию. Она была достаточно хитра, чтобы сразу понять, что своими словами, сказанными ею назло человеку, оскорбившему ее, она и в самом деле серьезно его испугала. Она была достаточно сообразительна, чтобы понять, какую он играл роль в ее интернировании. Когда ее увозили в лечебницу, она впала в страшную ярость, а когда ее туда привезли, первым, что она сказала сиделкам, когда ее немного успокоили, было: "Я знаю его тайну, и я его погублю, когда настанет время". Возможно, то же самое она сказала и Вам, когда вы легкомысленно помогли ее побегу. Она, конечно, сказала об этом (как я слышала) той несчастной женщине, которая вышла замуж за нашего приятного, любезного безыменного джентльмена (недавно умершего). Если б Вы или сия незадачливая леди внимательно порасспросили мою дочь и настояли, чтобы она объяснила свои слова, Вы убедились бы, что она ничего конкретного не могла бы Вам сказать, и с нее сразу слетела бы спесь. Вы убедились бы, что я пишу Вам чистую правду. Она знала, что существует какая-то тайна, она знала, чья это тайна, она знала, кто пострадает, если тайна откроется, но, кроме этого, ничего не знала. Ей нравилось строить из себя важную персону и хвастать, но она ничего не знала до самой своей смерти. Удовлетворила ли я Вашу любознательность? Во всяком случае, я приложила к этому все старания. Право, мне ничего не остается добавить ни о себе самой, ни о своей дочери. Мои тяжелые обязанности по отношению к ней полностью закончились, когда ее благополучно поместили в лечебницу. Указания, касающиеся этого вопроса, были однажды вручены мне. Я переписала их и отослала в ответ на письмо какой-то мисс Голкомб. Она интересовалась моей дочерью, очевидно наслушавшись разного вранья от некоего джентльмена, привыкшего к вранью. И после того как моя дочь убежала из сумасшедшего дома, я сделала все, что было в моих силах, чтобы отыскать ее и воспрепятствовать разным неприятностям, которые она могла наделать. Я также наводила справки в той местности, где ее будто бы видели. Но все эти пустяки не могут представлять для Вас интереса после всего того, что Вы уже услышали. До сих пор я писала Вам в духе полного дружелюбия. Но, заканчивая письмо, не могу не присовокупить серьезного упрека по Вашему адресу. Во время нашего свидания Вы дерзко намекнули на происхождение моей дочери, как если б этот вопрос вызывал у Вас какие-то сомнения. С вашей стороны это было чрезвычайно невежливо и неприлично! Если мы с Вами снова встретимся, будьте любезны не забывать, что я не потерплю никаких намеков. Добропорядочность моей репутации выше подозрений, и моральные устои Уэлмингама (как любит выражаться мой друг священник) не должны оскверняться никакими беспринципными и развязными разговорами подобного рода. Если Вы разрешили себе усомниться в том, что мой муж был отцом Анны, Вы нанесли мне грубое оскорбление. Если Вы чувствовали и продолжаете чувствовать безнравственное любопытство по этому поводу, советую Вам в Ваших собственных интересах его унять - раз и навсегда. По эту сторону могилы, мистер Хартрайт, что бы ни случилось с нами в загробной жизни, Ваше любопытство никогда не будет удовлетворено. Возможно, после того, что я сейчас сказала, Вы сочтете необходимым прислать мне письмо с извинениями. Сделайте это. Я отнесусь к нему благосклонно. Я пойду еще дальше - если Вы захотите повидать меня вторично, я приму Вас. Хотя мои материальные обстоятельства и не пострадали от недавнего происшествия, они позволяют мне пригласить Вас всего только на чашку чая. Как я Вам уже говорила, я всегда жила по средствам и за последние двадцать лет сэкономила достаточно, чтобы прожить остаток моей жизни вполне безбедно. Я не собираюсь уезжать из Уэлмингама. В этом городе мне осталось еще кое-чего добиться. Как Вы видели, священник со мной здоровается. Он женат, и жена его менее вежлива, чем он. Я намереваюсь вступить в благотворительную общину "Доркас" и заставить жену священника также здороваться со мной. Если Вы почтите меня своим визитом, имейте в виду - мы будем вести разговор только на общие темы. Всякое умышленное напоминание об этом письме будет бесполезным. Я решительно откажусь от него. Улики погибли при пожаре, я знаю. Но считаю, что предосторожности никогда не бывают излишними. В силу этого здесь не называют никаких имен и подписи не будет. Почерк всюду измененный, и я сама отнесу письмо при обстоятельствах, исключающих всякую возможность доискаться, что оно исходит от меня. У Вас нет причин жаловаться на все эти меры предосторожности. Они не помешали мне изложить здесь сведения, которые Вам так хотелось иметь, ввиду особой моей снисходительности к Вам, которую бесспорно Вы заслужили. Чай у меня подают ровно в половине шестого, и мои гренки с маслом никого не ждут. РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ УОЛТЕР ХАРТРАЙТ I Когда я прочитал бесцеремонное послание миссис Катерик, моим первым побуждением было уничтожить его. Грубое, наглое с первого до последнего слова, оно с возмутительной настойчивостью связывало меня с катастрофой, к которой я не имел никакого отношения, и со смертью, которую, рискуя собственной жизнью, я хотел предотвратить. Оно вызвало во мне глубокое отвращение. Я хотел было уже изорвать его, когда одно соображение удержало меня, и я решил сохранить письмо еще на некоторое время. Это соображение не было никоим образом связано с сэром Персивалем. Сведения, сообщенные мне миссис Катерик, только подтверждали мои ранние догадки. Он совершил свой подлог именно так, как я это предполагал. Молчание миссис Катерик относительно дубликата метрической книги в Нолсбери подтвердило мою мысль о том, что ни она, ни сэр Персиваль не подозревали о его существовании. Им никогда не приходило в голову, что их преступление можно разоблачить путем сравнения подлинника метрической книги с ее копией. Но само преступление больше не интересовало меня. Я решил сохранить письмо, ибо оно могло понадобиться в будущем для выяснения последней тайны, все еще неразгаданной мною, - о происхождении Анны Катерик. Кто же был ее отцом? В письме ее матери были две или три фразы, над которыми стоило поразмыслить на досуге. А сейчас я был слишком занят своей главной задачей и не мог ничем отвлекаться. Но вопрос этот продолжал меня интересовать. Я был уверен, что со временем узнаю, кто был отцом несчастной, которая покоилась теперь рядом с миссис Фэрли. Я запечатал письмо и тщательно спрятал его, чтобы снова перечитать, когда настанет время. Завтра был мой последний день в Хемпшире. Побывав у мирового судьи в Нолсбери и на судебном дознании в Уэлмингаме, я мог вернуться в Лондон дневным или вечерним поездом. На следующее утро я снова пошел на почту, где письмо от Мэриан ожидало меня, как обычно. Когда мне его вручили, оно показалось мне очень легким по весу. Встревоженный этим, я распечатал его. В конверте была только узкая полоска бумаги, сложенная вдвое. Торопливым почерком было написано: "Возвращайтесь как можно скорее. Нам пришлось переехать. Приезжайте прямо на Гоуверз-Уолк, Фулем Э 5. Я буду ждать вас. Не беспокойтесь о нас - мы живы и здоровы. Но возвращайтесь! Мэриан". Известие, заключавшееся в этих строках, известие, которое я мгновенно связал с какой-то новой попыткой графа Фоско причинить нам вред, потрясло меня. Я застыл на месте, комкая письмо в руках. Что случилось? Какое коварное злодеяние задумал и совершил граф в мое отсутствие? Прошла целая ночь с той минуты, как Мэриан отослала свою записку, - пройдет еще много часов, пока я смогу вернуться к ним. Новое несчастье, о котором я еще не знаю, возможно, уже постигло их. А я должен оставаться здесь, за столько миль от них, прикованный к месту по распоряжению судебных властей! Не знаю, к чему привели бы мои тревоги и волнения, возможно, я забыл бы о долге и чести, если б не моя вера в Мэриан. Только сознание, что я могу всецело положиться на нее, помогло мне немного успокоиться и придало мне мужество терпеливо ждать. Судебное дознание было моим первым препятствием к немедленному возвращению в Лондон. В назначенный час я пришел в суд. Присутствие мое было формально необходимо, но на этот раз меня даже не вызывали. Эта никому не нужная досадная отсрочка была тяжелым испытанием, хотя я старался отвлечься, прислушиваясь как можно внимательнее к происходящему на суде. В числе присутствовавших был и лондонский поверенный покойного - мистер Мерримен, но он ничем не мог помочь следствию. Он заявил, что чрезвычайно удивлен и потрясен случившимся, но не может пролить никакого света на таинственные обстоятельства этого дела. В промежутках между вызовами свидетелей он подсказывал следователю вопросы, который тот, в свою очередь, задавал потом свидетелям, но и это не дало никаких результатов. После тщательного, настойчивого опроса многих лиц, знавших сэра Персиваля, опроса, продолжавшегося около трех часов, присяжные вынесли обычный вердикт: смерть в результате несчастного случая. К этому присовокупили официальное заявление, в котором говорилось, что следствием не установлено, как и кем были похищены ключи, отчего произошел пожар и с какой целью покойный проник в ризницу. На этом судебное дознание закончилось. Поверенному покойного поручили позаботиться о погребении сэра Персиваля. Свидетели могли считать себя свободными. Не теряя ни минуты драгоценного времени, я расплатился по счету в отеле и нанял экипаж для поездки в Нолсбери. Какой-то джентльмен, стоявший около меня и видевший, что я собираюсь ехать в Нолсбери, вежливо обратился ко мне с просьбой разрешить ему ехать со мной, так как он живет в тех местах. Конечно, я ответил согласием. По дороге мы, естественно, говорили на тему, интересовавшую в те дни всех местных жителей. Мой новый знакомый хорошо знал поверенного по делам покойного сэра Персиваля. Он обсуждал с мистером Меррименом положение дел умершего баронета и вопрос о наследстве. Материальные затруднения сэра Персиваля были широко известны во всем графстве, - поверенному не оставалось ничего другого, как признать этот факт. Сэр Персиваль погиб, не оставив завещания, но даже если б он его и оставил, все состояние, унаследованное им от жены, уже пошло на погашение его долгов. Наследником поместья был его дальний родственник, который командовал кораблем, принадлежащим Англо-Индийской компании. Наследство, которое он теперь получал, было сильно отягощено долгами, но само поместье со временем, если капитан будет бережлив, может приносить большие доходы, и в будущем он мог стать весьма состоятельным человеком. Хотя я был поглощен мыслью о возвращении в Лондон, это сообщение, подтвердившееся в дальнейшем, было для меня очень ценным. Я мог считать, что мое молчание относительно подлога, совершенного сэром Персивалем, вполне оправдано. Тот, чьи права он узурпировал, должен был теперь унаследовать поместье. Доход от Блекуотер-Парка, по праву принадлежащий одному ему за последние двадцать три года, был растрачен до последней копейки покойным сэром Персивалем. Вернуть этот доход было невозможно. Если б я огласил свое открытие, это никому не принесло бы никакой пользы. Продолжая хранить молчание, я скрывал подлинное лицо человека, который обманным путем женился на Лоре. Ради нее я счел за лучшее молчать. Ради нее я, рассказывая всю эту историю, называю всех ее участников вымышленными именами. Я расстался со своим случайным спутником близ Нолсбери и сразу же отправился к мировому судье. Как я и предполагал, никто не явился предъявить мне обвинение. Нужные формальности были соблюдены, и меня отпустили. Когда я выходил из городской ратуши, мне подали письмо от мистера Доусона. Он писал, что дела задержали его, поэтому он не смог приехать и лично подтвердить мне свою готовность оказать мне всяческую помощь, если б она мне понадобилась. Я тут же написал ему в ответ о своей искренней благодарности и о том, что сожалею о невозможности повидать его, ибо по неотложным делам должен сегодня же вернуться домой. Через полчаса экспресс мчал меня в Лондон. II Было около десяти часов вечера, когда я доехал до Фулема и разыскал дорогу в Гоуверз-Уолк. Лора и Мэриан встретили меня у дверей. Мне кажется, что до этой минуты мы сами не сознавали, как крепки те узы, которые связывали нас троих. Наша встреча была такой радостной, будто разлука длилась много месяцев, а не несколько дней. У Мэриан было измученное, озабоченное лицо. Как только я увидел ее, я понял, кто принял на себя все удары судьбы и нес на своих плечах все заботы в мое отсутствие. Лора выглядела несравненно лучше и оживленнее, чем раньше. Мне стало ясно, что Мэриан тщательно скрыла от нее страшную смерть в Старом Уэлмингаме и настоящие причины нашего теперешнего переезда со старой квартиры. Перемена обстановки, по-видимому, очень обрадовала и заинтересовала Лору. Она сочла, что у Мэриан явилась счастливая мысль устроить мне сюрприз - переехать из тесного, шумного, многолюдного городского квартала в тихое, тенистое загородное местечко близ реки. У нее было много планов на будущее - она говорила о рисунках, которые ей предстояло закончить, о новых покупателях и заказчиках, которых я разыскал, о шиллингах и пенсах, которые она скопила, и, показав мне свой туго набитый кошелек, гордо предложила мне взвесить его на руке. Для меня было радостным сюрпризом увидеть, как она похорошела и поправилась, - я этого не ждал. Я был обязан столь неожиданным счастьем мужеству Мэриан, преданности Мэриан. Когда мы с Мэриан остались одни и могли откровенно поговорить обо всем, я попытался выразить ей благодарность и восхищение, которые переполняли мое сердце. Но благородная, великодушная Мэриан не пожелала и слушать меня. Святое женское самоотречение, отдающее все, ничего не требуя взамен, было присуще ей всегда и во всем. - Я бы написала вам более обстоятельно, - сказала она, - но у меня не было ни одной свободной минуты... Вы выглядите усталым и измученным, Уолтер. Боюсь, что письмо мое очень встревожило вас? - Да, вначале, - ответил я, - но я успокоился, Мэриан, зная, что могу всецело положиться на вас. Прав ли я: этот неожиданный переезд вызван каким-нибудь новым коварством графа Фоско? - Вы совершенно правы, - сказала она. - Вчера я видела его и, что еще хуже, Уолтер, я говорила с ним. - Говорили с ним? Он узнал, где мы живем? Он приходил к нам? - Да. Он приходил в дом, но не поднялся к нам. Лора его не видела, она ни о чем не подозревает. Я расскажу вам, как это произошло. Верю и надеюсь, что опасность уже миновала. Вчера я была в гостиной, там, на нашей старой квартире. Лора сидела за столом и рисовала, я ходила по комнате и наводила порядок. Подойдя к окну, я выглянула на улицу. На противоположной стороне, как раз напротив нашего дома, я увидела графа! Он разговаривал с каким-то человеком. - Он заметил вас в окне? - Нет. По крайней мере, я думала, что не заметил. Я была так потрясена его появлением, что не могу с уверенностью сказать, заметил он меня или нет. - Кто был с ним? Незнакомый человек? - Нет, Уолтер, знакомый! Как только я опомнилась, я сразу его узнала. Это был директор лечебницы для умалишенных. - Граф показал ему наш дом? - Нет. Они разговаривали так непринужденно, как будто совершенно случайно встретились на улице. Я осталась у окна, наблюдая за ними из-за занавески. Если б в эту минуту Лора видела мое лицо! К счастью, она углубилась в свое рисование. Они скоро расстались. Директор лечебницы пошел в одну сторону, а граф - в другую. Я начала надеяться, что встреча их была действительно случайной, и вдруг увидела: граф вернулся, постоял с минуту напротив нашего дома, вынул карандаш, что-то записал, а затем перешел через улицу и вошел в лавку под нами. Я выбежала из комнаты, сказав Лоре, что мне надо пойти в спальню, а сама быстро спустилась вниз по лестнице и стала ждать с твердым намерением ни за что не пускать его наверх, если б он попробовал подняться. Но он не сделал этой попытки. На лестницу из лавки вышла продавщица и, увидев меня, подала мне визитную карточку - большую, с золотым обрезом, с его именем и гербом. На оборотной стороне визитной карточки было написано: "Дражайшая леди (да, этот негодяй все еще обращается ко мне в таких выражениях!), дражайшая леди, умоляю вас - на одно слово! По серьезному делу - оно касается нас обоих". В крайней необходимости человек соображает мгновенно. Я сразу поняла, что оставаться в неведении относительно намерений такого человека, как граф Фоско, было бы непростительной, роковой ошибкой. Я поняла, что обязана согласиться на его просьбу и повидать его. "Попросите джентльмена подождать меня внизу у выхода", - сказала я. Я побежала к себе за капором и шалью. Я не хотела разговаривать с ним на лестнице. У него такой звучный, густой голос - я боялась, что Лора услышит его, даже если мы будем разговаривать в лавке. Не прошло и минуты, как я была уже внизу и открывала входную дверь. Он подошел ко мне с учтивым поклоном и зловещей улыбкой. Он был в глубоком трауре. Вокруг нас стояли праздные зеваки, женщины и мальчишки и глазели на его огромную, внушительную фигуру, на его великолепный черный костюм и палку с золотым набалдашником. Как только я его увидела, меня охватили ужасные воспоминания о Блекуотере. Мое отвращение к нему воскресло, когда, сняв шляпу и отвесив мне величественный поклон, он заговорил со мной так, будто мы с ним расстались только вчера в самых приятельских отношениях. - Вы помните, о чем он говорил? - Я не в силах повторить этого, Уолтер! Сейчас вы узнаете, что он сказал о вас, но я не стану повторять того, что он сказал мне. Наглая приторность его письма бледнеет по сравнению с тем, что он говорил! У меня руки дрожали от желания дать ему пощечину! Но я только изорвала в клочки под моей шалью его визитную карточку. Я молчала и уходила все дальше от дома (боясь, что Лора может увидеть нас из окна), а он, ласково протестуя, следовал за мной. Завернув за угол, я остановилась и спросила, зачем ему понадобилось видеть меня. Он отвечал, что ему необходимо, во-первых, если я не возражаю, выразить мне свои чувства. Но я не пожелала слушать про его чувства. Во-вторых, повторить предостережение, почтительно изложенное в его письме. Я спросила, чем вызвана необходимость повторять это предостережение. Он отвесил поклон, улыбнулся и сказал, что готов объяснить. Мои страхи и опасения полностью оправдались, Уолтер. Я сказала вам, помните, что сэр Персиваль слишком упрям, чтобы прислушиваться к советам своего друга относительно вас; я сказала, что граф не опасен, пока не почувствует угрозы собственным интересам и не перейдет к действиям. - Я помню, Мэриан. - Так вот, слушайте дальше. По словам графа, сэр Персиваль отклонил его совет. Сэром Персивалем руководило только его собственное упрямство и ненависть к вам. Граф предоставил ему поступать по своему усмотрению, но на всякий случай решил установить, где мы проживаем. Когда вы вернулись в первый раз из Хемпшира, Уолтер, вас выследили те же самые люди, что сторожили вас у конторы мистера Кирла. Сам граф шел с ними до дверей нашей квартиры. Он не рассказал мне, как им удалось остаться незамеченными. Он выяснил, где мы живем, но не воспользовался этим, пока не получил сообщение о смерти сэра Персиваля, а тогда взялся за дело сам, предполагая, что теперь вы займетесь им как сообщником покойного. Он немедленно снесся с директором лечебницы и решил привести его сюда, к дому, где скрывалась убежавшая пациентка, уверенный, что, чем бы это ни кончилось, вы будете немедленно вовлечены в нескончаемые судебные препирательства, а это затруднит ваш переход к наступлению против него. Таково было его намерение, как он мне сам в этом признался. Единственное соображение, которое остановило его в последнюю минуту... - Да? - Мне трудно говорить об этом, Уолтер, но я скажу. Единственным соображением, остановившим графа, была я! Не могу выразить, какой униженной я себя чувствую при этой мысли! Единственное слабое место в характере этого стального человека - это его преклонение передо мной, как он говорит. Из чувства собственного достоинства я пыталась долго не верить ему, но его взгляды, его поступки убеждают меня в этой постыдной истине. В глазах этого чудовища, этого злодея блеснули слезы, когда он говорил со мной. Да, Уолтер, он заявил, что в ту минуту, когда он собирался указать директору нашу квартиру, он подумал о том, как я буду страдать, если меня снова разлучат с Лорой, он подумал о моей ответственности, если б меня обвинили в устройстве ее побега. Он вторично пошел на риск (хотя и ждет от вас всяческих неприятностей, Уолтер) и не указал нашей квартиры - ради меня. Он просил только об одном: чтобы я помнила о его самопожертвовании и умерила ваш пыл - ради самой себя! В моих собственных интересах! Интересах, о которых ему, возможно, никогда уже не удастся говорить со мной. Я не пошла на эту сделку - я бы скорей умерла, чем согласилась! Можно верить ему или нет, лгал он или говорил правду, что отослал директора лечебницы под каким-то предлогом, но я сама видела, как тот ушел, даже не посмотрев в нашу сторону, не поглядев на наше окно... - Я верю, что граф говорил правду, Мэриан. Самые лучшие из людей бывают непоследовательны, делая добро, почему же худшим из них не быть непоследовательными, причиняя зло? Но я думаю, что в то же время он пытался запугать вас, угрожая сделать то, чего на самом деле сделать не мог. Мне кажется, не в его власти заставить доктора вернуть Лору в лечебницу теперь, когда сэр Персиваль умер и миссис Катерик находится вне его власти. Но мне хочется знать, что было дальше. Что сказал граф обо мне? - Под конец он заговорил о вас. Глаза его сверкнули холодным блеском. Взгляд его стал неумолимо жестоким и манеры такими, какими они иногда бывали в прошлом, в Блекуотер-Парке, когда в них сквозили непреклонная воля и неприкрытое издевательство. Непостижимый человек! "Предостерегите мистера Хартрайта, - сказал он с самым высокомерным видом: - когда он будет мериться силами со мной, пусть помнит, что вступает в борьбу с человеком мыслящим, с человеком, которому нет дела до законов и общественных условностей! Если б мой горячо оплакиваемый друг слушался моих советов, судебное дознание велось бы по поводу мертвого тела мистера Хартрайта. Но мой горячо оплакиваемый друг был весьма упрям. Взгляните! Я скорблю о нем и, отмечая потерю, ношу траур в душе и траур на шляпе. Сей пошлый черный креп выражает чувства, уважать которые я призываю мистера Хартрайта. Эти чувства могут привести к безграничной вражде, если он осмелится пренебречь ими. Пусть довольствуется тем, что имеет, - тем, что я оставляю неприкосновенным ради вас! Передайте ему привет от меня и скажите: если он пальцем шевельнет, он будет иметь дело с самим Фоско! Говоря простым английским языком, я довожу до его сведения, что Фоско ни перед чем не остановится! До свиданья, дорогая леди!" Его стальные серые глаза задержались на моем лице, он величественно снял шляпу, низко поклонился - и ушел. - Не возвратился? Не сказал последнего слова? - Когда он дошел до угла, он обернулся, помахал рукой и театральным жестом ударил себя в грудь. Он исчез в противоположной стороне от нашего дома, а я поспешила к Лоре. По дороге к дому я решила немедленно переехать. Оставаться на прежней квартире (тем более в ваше отсутствие) после того, как граф выследил нас, было крайне опасно. Я бы рискнула подождать вашего возвращения, если б была уверена, что вы скоро приедете. Но я ведь не знала точно, когда это будет. Переехать было необходимо, сделать это надо было немедленно. Еще до отъезда вы как-то говорили, что для укрепления здоровья Лоры хорошо было бы переехать в более спокойное место, где воздух чище. Я напомнил