есте.
  • Ну и мороз сегодня, такого еще не было на моем веку. Мы быстро управимся. Жуткий ветер. Пошли.
    • В прихожей я спросил его о процедуре утреннего кормления. Мы вышли на двор, и из-за порыва ветра я не расслышал его последних слов. У меня перехватило дыхание, и я понял, что сегодняшнее утро ничуть не лучше вчерашнего вечера -- примерно десять ниже нуля плюс сильный порывистый ветер. Насколько я мог вспомнить, последний раз такие морозы были в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году -- самом холодном даже после тысяча семьсот сорокового. Конюшенный двор был рядом, и дорога не заняла много времени. Вчера, в темноте, двор казался вымершим, сегодня же везде горел свет и повсюду кипела работа. -- Боб Уотсон, -- сообщил Тремьен, -- не просто главный конюх. У него богатый опыт, и он с честью справляется со многими обязанностями. Боб самостоятельно берется за любую работу, необходимую для поддержания конюшенного двора в должном состоянии и для его совершенствования: пиломатериалы, цемент, водопроводные трубы -- все на нем. Не успел Тремьен закончить свою хвалебную речь, как навстречу нам вышел объект сего панегирика. Заметив, что он смотрит на мой лыжный костюм, я не преминул поблагодарить его за своевременную доставку. -- Все готово, хозяин, -- обратился он к Тремьену. -- Хорошо. Распорядись, чтобы выводили. Потом, если собираешься ехать в Ридинг, можешь отчаливать. Боб кивнул и подал какой-то знак -- из открытых дверей конюшен появились фигуры, ведущие в поводу лошадей, -- то были наездники в прочных касках. На лошадях красовались теплые попоны. На фоне причудливой игры света и тени эти величественные создания природы с вырывающимся из ноздрей паром, в перестуке копыт по мерзлому, покрытому льдом паддоку, настолько взволновали меня и доставили такое наслаждение, что я впервые за все это время почувствовал прилив сил и не пожалел о своем решении. Почему я не умею рисовать, подумал я, однако тут же отогнал эту мысль, поскольку пбнЯл, что ни на холсте, ни даже на кинопленке невозможно запечатлеть это ощущение первобытной жизни и передать все движения и запахи окутанного морозным туманом двора. Боб помог каждому из конюхов вскочить в седло; всадники, а их было примерно двадцать, выстроились в линию и направились в сторону дальнего выезда: головы наездников плавно покачивались в такт движению длинных и стройных конских ног. -- Изумительно! -- я не пытался скрыть свой восторг. Тремьен взглянул на меня: -- А вы запали на лошадок, не так ли? -- А вы? Вам же это не в новинку? Он кивнул. -- Я люблю их, -- как нечто само собой разумеющееся констатировал Тремьен и в том же тоне добавил: -- Поскольку джип все еще в канаве, нам придется добираться до тренировочной дорожки на тракторе. Как вы на это смотрите? -- Положительно, -- ответил я, готовясь получить представление о том, как тренируют лошадей для стипль-чеза*. Пока я забирался в кабину трактора по обвязанным цепями колесам, Тремьен объяснил мне, что он и его работник, ответственный за тренировочное поле в Даунсе, уже позаботились о подъездном пути и беговых дорожках, которые было необходимо разровнять для утренней проездки. Тремьен управлял трактором очень уверенно -- явно чувствовалась длительная привычка. Почти весь путь он крутил головой и смотрел на что угодно, только не на дорогу. Его особняк и конюшенный двор, как теперь я понял, располагались на краю травянистого нагорья, поэтому было достаточно пересечь лишь одну проезжую дорогу, чтобы оказаться на холмистом пастбище, служащем тренировочным полем, с беговыми дорожками. Дорога к полю была покрыта тонким слоем какого-то специального неизвестного мне вещества, позволяющего избежать скольжения. Чтобы шумом трактора не испугать лошадей, Тремьен дождался, пока они благополучно минуют переезд; только затем на приличном расстоянии последовал за своими питомцами. Потом наши пути разошлись -- всадники на лошадях повернули вправо, мы же начали вскарабкиваться на холм, двигаясь в сторону горизонта, медленно выползающего из темноты в слабых лучах восходящего светила. Сквозь порывы ветра Тремьен успел поведать мне, что тихое и спокойное утро в низинах к востоку и западу от Беркшира и Уилтшира это такая же редкость, как честный грабитель. День, тем не менее, прояснялся -- бледно-серое небо, очищаясь от облаков, начинало прозрачно синеть над грядой заснеженных холмов. Когда Тремьен заглушил двигатель, кругом воцарилась заповедная, проникающая в самую душу тишина; возникло такое чувство, что этот покой, это уединение царят здесь уже тысячи лет и что открывшийся нашему взору пейзаж существовал в этом своем первозданном виде еще задолго до появления на Земле человека. Мои возвышенные размышления прервал голос Тре-мьена, прозаически сообщившего, что если бы мы не остановились, а подъехали к следующей бровке, то оказались бы рядом с системой препятствий и барьеров тренировочного поля. Сегодня, добавил он, предусмотрен только галоп вполсилы на всепогодной дорожке. Мы направились к небольшой, покрытой снегом насыпи, с которой хорошо была видна длинная темная лента свободной от снега земли, лента, сбегающая куда-то вниз и исчезающая из поля зрения на каком-то витке у подножия холма. -- Они будут двигаться по направлению к нам, -- пояснил он. -- Всепогодная дорожка покрывается деревянной стружкой. Впрочем, может быть, я говорю об известных вам вещах? -- Нет, -- заверил я. -- Рассказывайте обо всем, пожалуйста. Он уклончиво и неопределенно хмыкнул в ответ, затем поднял мощный бинокль -- мне подумалось, что в бинокль с таким увеличением вполне можно разглядеть душу наездника. Я обратил свой взор туда же, куда и он, однако мне с большим трудом удалось наконец рассмотреть три тени, движущиеся по темной дорожке. Казалось, прошла уйма времени, прежде чем они приблизились к нам, однако на самом деле медленный бег был лишь иллюзией. Как только лошади подскакали ближе, их скорость стала очевидной -- напряженная работа мускулов и бешеный стук копыт. В два или три проезда всадники проскакали мимо нас. -- Две лошади из этой группы принадлежат Фионе, -- комментировал Тремьен, не отрывая бинокля от глаз и наблюдая за очередной парой гнедых, мчавшихся мимо нас. -- Тот, слева, из этого заезда -- Заводной Волчок: мой призер в Гранд нэшнл: С интересом я смотрел на эту живую гордость конюшен, я даже немного подался вперед, чтобы лучше видеть, как неожиданно услышал какое-то беспокойное сопение, а затем голос Тремьена: -- Какого черта?.. Я взглянул вниз, туда, куда был направлен бинокль, однако кроме трех лошадей очередного заезда -- двух впереди и одной сзади -- ничего не заметил; только когда они приблизились почти вплотную, мне стала ясна озабоченность Тремьена: лошадь, идущая последней, была без всадника. Лошади проскакали и начали переходить на шаг. -- Дерьмо, -- в сердцах ругнулся Тремьен. -- Сбросила наездника? -- будничным голосом спросил я. -- Без сомнения, -- пробасил Тремьен, не расставаясь со своей оптикой и вглядываясь в даль. -- Но это не моя лошадь. -- Что вы имеете в виду? -- Я имею в виду то, -- громыхал Тремьен, -- что это не моя лошадь. Вы только взгляните. У меня нет таких попон. К тому же лошадь без седла и уздечки. Разве вы не видите? Я взглянул, причем взглянул с учетом его слов, и только тогда все разглядел. У лошадей Тремьена были попоны желтовато-коричневого цвета с красными и голубыми горизонтальными полосами, и сшиты они были так, чтобы, укрывая бока и круп, оставлять ноги свободными. Попона же на этой лошади была темно-серой, не такой плотной и застегивалась у шеи и под брюхом. -- -- Вам может показаться, что я не в своем уме, -- заметил я, -- но не исключена возможность, что именно эту потерявшуюся лошадь мы встретили на дороге, когда произошла авария. Конечно, видел я ее лишь мельком, но выглядит она очень похоже. Темной масти, да и попона примерно такая же. -- Почти всех скаковых лошадей ночью в зимнее врет мя укрывают примерно одинаковыми попонами. Впрочем, я не отрицаю, что вы правы. Скоро все выяснится. Минуточку. Он вновь уткнулся в бинокль, поскольку появилась пара лошадей из нового заезда, спокойно прокомментировал бег и только затем вновь обратил свое внимание на коня без всадника. -- Это последний заезд, -- сказал он, когда лошади миновали нашу "смотровую площадку". -- А сейчас давайте разбираться, что к чему. Он пошел вдоль тренировочной дорожки в направлении площадки для выгула. Я следовал за ним. Вскоре мы подошли к лошадям, медленно кружащимся по травянистому заснеженному полю. Благородные животные с валящим из ноздрей после быстрой скачки паром, со сверкающими шкурами великолепно смотрелись на фоне восходящего солнца. Ослепительное зрелище -- мороз! солнце! движение! неукротимый порыв! -- незабываемое утро. Слева, также в украшении солнечных бликов, но как-то одиноко, перебирал стройными ногами наш незнакомец. Он был явно встревожен -- врожденный инстинкт тянул его к своим собратьям, природа неудержимо звала в бешеный галоп. Тремьен подошел к конюхам. -- Кто-нибудь знает, чья это лошадь? Все дружно покачали головами. -- Возвращайтесь тогда домой. Ведите лошадей по всепогодной дорожке. Кроме нас ею сегодня никто не пользуется. Будьте осторожны, переходя шоссе. Конюхи выстроили лошадей в линию -- по порядку конюшен -- ив утренней дымке вместе со своими подопечными исчезли из виду в конце дорожки. -- А вы возвращайтесь к трактору, хорошо? И не делайте резких движений. Не вспугните этого "парня", -- попросил меня Тремьен, его глаза сфокусировались на потерявшейся лошади. -- В кабине трактора вы найдете толстую гибкую веревку. Возьмите ее. Когда будете возвращаться, двигайтесь медленно и осторожно. -- Понял. Тремьен быстро кивнул. Повернувшись, чтобы идти выполнять его просьбу, я заметил, как он достал из кармана несколько кубиков брикетированного корма и протянул их нашему новому-знакомому. -- Давай, приятель. Не смущайся. Очень вкусно. Пойдем, ты, должно быть, голоден?.. -- Он говорил ровным спокойным голосом, без тени принуждения, в интонациях слышались даже какие-то умасливающие нотки. Я медленно отошел, взял из кабины веревку, а когда осторожно приблизился к насыпи -- так, чтобы Тремьен мог меня увидеть, -- заметил, как тот правой рукой скармливает лошади брикетированный корм, а левой -- поглаживает гриву. Я остановился, затем медленно двинулся вперед. Лошадь вздрогнула, повернув морду в мою сторону; испуг, подобно электрическому току, явно вызвал у животного какое-то внутреннее напряжение. Незаметным движением я сложил веревку так, чтобы получилась большая петля, завязал ее бегущим узлом и вновь медленно пошел вперед. Чтобы опять не испугать животное, я не стал затягивать петлю, а так и шел, держа веревку за узел. Тремьен наблюдал за моими манипуляциями, не переставая что-то нашептывать и скармливать лошади корм -- кубик за кубиком. Я осторожно, подавляя в себе малейший намек на волнение или сомнение, приблизился и замер в двух шагах от лошади. -- Хороший, хороший, не бойся, -- шептал на ухо лошади Тремьен. Так же шепотом он обратился ко мне: -- Бели можете накинуть ему петлю на шею, то не стесняйтесь. Я сделал последние два шага, приблизившись "плотную, и, не останавливаясь, прошел мимо лошади с обратной от Тремьена стороны. Одновременно мне удалось пронести веревку так, что петля, как бы сама собой, оказа- лась на шее животного. Тремьен, держа очередной кубик корма, поманил лошадь на себя, я же в этот момент не очень сильно, но прочно захлестнул петлю. -- Отлично, -- оценил нашу работу Тремьен, -- давайте мне свободный конец. Я отведу этого "парня" на свой двор. Вы умеете управлять трактором? -- Да- -- Дождитесь, пока мы скроемся из виду. Не хочу, чтобы он дернулся от испуга, когда вы будете заводить двигатель. Если он рванется, то я его не удержу. -- Понятно. Тремьен выудил из кармана очередную порцию кубиков и, как прежде, поднес их к губам животного, однако на этот раз он одновременно крепко ухватил конец бечевки. Как будто поняв нас, как будто осознав, что его ждет приют и фураж, это величественное создание природы мирно двинулось за человеком; они начали спускаться к чернеющей внизу, усыпанной опилками и стружкой беговой дорожке, а затем повернули в сторону дома. Еда и тепло, думал я. Возможно, у меня есть много общего с этой лошадью. Разве все мое существование -- это не форма плена? Я пожал плечами. Что сделано, то сделано, сказал бы Тремьен. Я подошел к трактору и по известному мне теперь пути отогнал машину к тому месту, откуда мы начали свой вояж. На сей раз кухня была залита солнечным светом; Тремьен, облокотившись на стол, что-то энергично выговаривал в телефонную трубку. -- Вы считаете, что к этому времени уже кто-нибудь спохватится о пропаже своей лошади? -- Он немного помолчал, слушая ответ, затем загрохотал вновь. -- Хорошо, скажите, что лошадь у меня, и если она будет соответствовать описанию, то известите. Он резко бросил трубку на рычаг. -- Невозможно поверить -- до сих пор еще никто не заявил в полицию. Тремьен снял пальто, шарф и кепку, повесив все это на единственную вешалку. Под пальто обнаружился толстый свитер для игры в гольф, причем какой-то ослепительно-алмазной расцветки, из-под которого выглядывал широко распахнутый ворот рубахи. Пристрастие Тремьена к ярким тонам, замеченное мною в убранстве столовой, не изменило ему и в одежде -- тот же вкус. -- Кофе? -- спросил он, подходя к плите. -- Вас не затруднит самому побеспокоиться о своем завтраке? Выбирайте все, что вам будет по душе. Он поставил массивный чайник на конфорку, затем подошел к холодильнику и извлек нарезанные хлебцы, масло, какую-то желтую пасту и банку с мармеладом. -- Тосты? -- Он начал укладывать ломтики хлеба в специальный проволочный держатель, затем установил это сооружение в духовку. -- Есть кукурузные хлопья, если предпочитаете. Можете приготовить также яйца. -- Тосты -- лучше не придумаешь, -- согласился я. Тремьен тут же не преминул попросить меня позаботиться о том, чтобы хлебцы не подгорели, пока он будет говорить по телефону. Он позвонил в два места, причем тема разговоров оказалась совершенно неподвластной мо-ему пониманию. -- Тарелки, -- указал он на буфет. Из буфета я также достал кружки, а из ящика -- ножи, вилки и ложки. -- Вашу куртку можете повесить в раздевалке, следу-ющая дверь, -- продолжал он отдавать распоряжения, не прекращая своих телефонных переговоров. Говорил он уверенно, решительно. Я повесил куртку, приготовил кофе, поджарил еще несколько тостов и только тогда вновь услышал оглушающий треск падающей на рычаг трубки. Тремьен вышел в прихожую. -- Ди-Ди, -- крикнул он. -- Кофе. Он вернулся на кухню, уселся за стол и начал трапезу, жестом приглашая меня составить ему компанию, что я и сделал. В этот момент в дверях появилась светлая шатенка, в джинсах и огромном сером, доходящем ей до колен свитере. -- Ди-Ди, -- с набитым ртом промычал Тремьен, -- это Джон Кендал, мой писатель. Ди-Ди -- моя секретар-ша; -- Это уже было обращено ко мне. Я вежливо поднялся, на что мне было сухо, без тени улыбки, предложено сесть. Я смотрел, как она подходит к плите приготовить себе кофе, и по первым моим впечатлениям она напоминала кошку -- мягкой походкой, грациозностью движений, поглощенностью собой. Тремьен смотрел, - как я наблюдаю за ней, и на его губах играла улыбка -- он явно развлекался. -- Вы поладите с Ди-Ди, -- уверил он меня, -- я же без нее просто не могу обходиться. Ди-Ди никак не отреагировала на комплимент, а только присела на краешек стула с таким видом, будто вот-вот должна уйти. -- Обзвони владельцев конюшен и спроси, не пропадала ли у них лошадь, -- распоряжался Тремьен. -- Если кто-нибудь паникует, то передай, что лошадь у меня. Жива и здорова. Мы дали ей воды и корма. Кажется, она всю ночь гуляла по Даунсу. Ди-Ди кивнула. -- Мой джип в канаве на южном подъезде к магистрали А34. Мэкки не справилась с управлением, и машина перевернулась. Пострадавших нет. Позвони в гараж, пусть его выудят. Ди-Ди кивнула. -- Джон, -- повернул он ко мне голову, -- будет работать в столовой. Какой бы материал он ни попросил, дай ему; о чем бы ни спросил -- ответь. Ди-Ди кивнула. -- Договорись с кузнецом, чтобы явился и подковал двух лошадей, потерявших сегодня во время утренней проездки подковы. Подковы конюхи нашли, новых нам не надо. Ди-Ди кивнула. -- Если меня не будет, когда придет ветеринар, попроси его, чтобы после того жеребенка он осмотрел Поплавка. У этой лошадки что-то неладно с голенью. Ди-Ди кивнула. -- Проследи, чтобы возчики вовремя доставили сено. Наш запас на исходе. Никаких оправданий насчет снежной погоды не принимай. Ди-Ди улыбнулась, и ее треугольное личико вновь напомнило мне о семействе кошачьих, но не о домашних кисках, а о более крупных представителях. Мелькнула даже мысль о выпущенных когтях. Тремьен, доев тост, продолжал отдавать отдельные мелкие распоряжения, которые Ди-Ди, как мне показалось, с легкостью запоминала. Когда словесный поток Тремьена иссяк, она подхватила свою кружку и, сказав, что допьет кофе в конторе, поскольку дела не терпят отлагательств, удалилась. -- Абсолютно надежная, -- сказал Тремьен, глядя ей вслед. -- Добрый десяток тренеров, будь они неладны, пытались переманить ее у меня. -- Он понизил голос. -- А какой-то дерьмовый жокей-любитель обошелся с ней просто по-свински, втоптал ее в грязь. Она до сих пор не может этого пережить. Мне приходится это учитывать. Если заметите, что она плачет, то дело как раз в этом. Такое неподдельное сочувствие поразило меня, и я был вынужден признать, что следовало бы раньше понять, сколько нераспознанных пластов лежат в основе этого человека, скрываясь за резкими манерами, громовым голосом и непреклонностью в решениях. И речь даже идет не только о его любви к лошадям, не только о его стремлении к самовыражению, не только о его неприкрытом восхищении Гаретом, а в большей степени о каких-то подспудных личностных ценностях, к которым, возможно, мне удастся прикоснуться, а возможно, и нет. Следующие тридцать минут опять ушли на телефонные переговоры: звонил он, звонили ему; позже я понял, что это самое напряженное время дня у тренеров -- единственный промежуток, когда можно застать их дома. Тосты были съедены, кофе выпит. Тремьен вытащил иа пачки, лежащей на столе, сигарету и извлек из карма* на одноразовую зажигалку. -- Вы курите? -- спросил он, пододвигая пачку в мою сторону. -- Никогда не пробовал. -- Успокаивает нервы, -- заявил он, делая глубокую затяжку. -- Надеюсь, вы не фанатичный противник курения. -- Запах мне вполне приятен. -- Это хорошо, -- Тремьен был вполне удовлетворен, -- что дым не будет мешать нашей совместной работе. Он соошцил мне, что в десять часов первой смене лошадей будет задан корм, и конюхи отправятся завтракать. Сам же он намеревается вновь оседлать трактор и поехать на тренировочное поле, посмотреть на работу второй смены. Он посоветовал мне не беспокоиться, а заняться оборудованием столовой -- расположить вещи так, чтобы мне было удобно и привычно работать. Затем, после окончания утренних проездок, он готов, если я не возражаю, посвятить послеполуденные часы рассказам о своем детстве. С началом вечерних проездок у него не будет времени. -- Прекрасная идея, -- согласился я. Он кивнул. -- Тогда пойдемте, я покажу вам, что где Лежит. Мы вышли из кухни, пересекли покрытую коврами прихожую, и он указал мне на противоположный вход. -- Там наша семейная комната, как вам уже известно. Рядом с кухней, -- он прошел вперед и открыл дверь, -- моя столовая. Мы ею почти не пользуемся. Поэтому советую включить отопление. Я осмотрел комнату, в которой мне предстояло творить: просторное помещение с мебелью из красного дерева, роскошными малиновыми портьерами, стенами в золотистых и кремовых полосах и темно-зеленым ворсистым ковром. Явно не в стиле Тремьена, подумал я. Слишком все в тон и гармонично подобрано. -- Нет слов, чтобы выразить восхищение, -- заключил я. -- Хорошо, -- он закрыл дверь и посмотрел вверх на лестницу, по которой мы вчера отправлялись на ночлег. -- Эту лестницу мы соорудили, когда делили дом. Этот проход ведет на половину Перкина и Мэкки. Идемте, я покажу вам. Мы прошли по широкому коридору, устланному ковром светло-зеленого цвета; вдоль коридора на стенах висели картины, изображающие лошадей, в конце коридора Тремьен распахнул двустворчатую белую дверь. -- Сюда, -- показал он. -- Через эту дверь мы попадем в главную прихожую. Это старинная часть дома. Мы вошли в огромную залу, выложенную паркетом, натертым до зеркального блеска. По обеим сторонам на верхнюю галерею вели лестницы с изящными ступеньками. Под галереей, между лестницами, виднелась еще вара дверей, к которым и направился Тремьен. Он аккуратно распахнул створки, и моему взору открылось пространство со стенами, сверкавшими золотом, и мебелью в бледно-голубых тонах. Стиль соответствовал убранству столовой. -- Это наша общая центральная гостиная, -- пояснил Тремьен. -- Мы редко собираемся здесь. Последний раз мы устраивали в ней эту проклятую вечеринку... -- . Он сделал паузу. -- И как сказала Мэкки, неизвестно, когда устроим новую. Жаль, подумал я. Вся эта усадьба была как бы создана для подобных мероприятий. Тремьен прикрыл дверь в гостиную, приглашая меня следовать за ним. Мы пересекли прихожую. -- Там главный вход, а эти двойные двери справа ведут на половину Мэкки и Перкина. Мы построили для них новую кухню и соорудили еще одну лестницу. Мы планировали сделать два отдельных дома с этой большой общей секцией, как вы могли заметить. -- Просто великолепно, -- польстил я ему. Однако лесть моя была вполне искренней. Он кцвнул. -- Разделить дом не составило труда. Кому в наши дни нужны такие хоромы? Да и отопления требуется много. Действительно, в прихожей было холодно. -- Особняк и большинство служебных построек относятся примерно к началу прошлого века. Стиль времен Эдуардов. Бывшая загородная резиденция семейства Уиндберри. Впрочем, не думаю, что вы слышали о таком. -- Не слышал, -- согласился я. -- т Мой отец за бесценок купил этот особняк во время Великой депрессии. Я прожил в нем всю жизнь. -- Ваш отец тоже был тренером? Тремьен усмехнулся: -- О нет. Папаша получил наследство. В жизни не проработал ни дня. Ему нравилось ходить на бега, поэтому он купил пару скакунов, благо были конюшни, которые не использовались с тех пор, как автомобили заменили экипажи, и нанял тренера. Когда я подрос, то сам начал ухаживать за лошадьми. Построил по случаю новый двор. Сейчас у меня пятьдесят денников, и ни один не пустует. Затворив двери, он направился на свою половину. По пути он заметил: -- Вот вроде бы и все владения, если не считать конторы! Очутившись в своей прихожей, он направился к последнему проходу этой анфилады комнат. Я следовал за ним. Контору также нельзя было назвать маленькой. Ди-Ди же просто терялась за огромным письменным столом. -- Когда-то, при Уиндберри, тут располагалась бильярдная, -- пояснил Тремьен. -- Будучи детьми, мы любили здесь играть. -- У вас есть братья и сестры? -- Одна сестра, -- бросил он, взглянув на часы. -- Оставляю вас на попечение Ди-Ди. До встречи. С деловым видом он вышел из конторы и неизвестно с какой скоростью успел облачиться в пальто, шарф и кепку. Дверь за ним с треском захлопнулась. Это был прирожденный громыхала и хлопатель, хотя в этом я не усматривал ни крупицы злости. -- < -- Чем могу быть вам полезна? -- без особого энтузиазма спросила Ди-Ди. -- Вам не нравится эта идея с автобиографией? -- поинтересовался я. -- Я этого не говорила, -- опустила она глаза. -- Но об этом говорит выражение вашего лица. Не поднимая глаз, она нарочито медленно начала перебирать какие-то бумаги. -- Он одержим этой идеей уж который месяц, -- наконец соизволила она подать голос. -- Это для него важно. Я думаю... если вы хотите знать... что ему следовало бы подыскать кого-нибудь получше. Она замялась: -- Более известного, в любом случае. Одно случайное знакомство, и вот вы уже здесь. Полагаю, что все это слишком быстро. Я советовала ему, по крайней мере, справиться о ваших писательских способностях, но он отрезал, что слова Ронни Керзона для него вполне достаточно. И вот вы уже здесь. Неожиданно ее глаза сверкнули злобой: -- Он заслуживает большего. -- Ах. -- Что вы подразумеваете под своим "ах"? Я выдержал паузу, рассматривая своеобразную обстановку этой конторы: сочетание былого величия классического декоративного стиля с нагромождением каких-то ультрасовременных стеллажей для книг, регистраторов для бумаг, шкафов, ксерокса, факса, компьютера, телефонов, огромного сейфа, телевизора, принтера, картонных коробок, толстой, примерно мне по колено, подшивки газет и уже знакомой мне доски из пробкового дерева с красными чертежными кнопками. Мое внимание. привлек старинный двухтумбовый стол с приставленным к нему поистине безразмерным кожаным креслом. Это уже владения Тремьена, подумал я. Пол был устлан красочными персидскими коврами в каких-то фантастических узорах, которые почти полностью покрывали старый серый палас. Стены были'увешаны картинами с изображением берущих препятствия и финиширующих лошадей, а одна из панелей была превращена в вешалку, на которой красовались сверкающие жокейские костюмы. Свое визуальное турне я закончил там же, где в начал: на мордочке Ди-Ди. -- Чем больше вы будете мне помогать, -- наконец изрек я, -- тем больше шансов на успех книги. -- Не вижу никакой логики. -- Тогда сформулируем иначе: чем больше вы будете мне мешать, тем меньше шансов на успех" книги. Она уставилась на меня, в глазах читалась явная неприязнь, мои логические пассажи никак не отразились на ее лице. Ей где-то около сорока, предположил я. Худощавая, но не сухая, насколько можно было судить по формам, вырисовывавшимся через свитер. Чистая кожа, коротко подстриженные волосы, простые черты лица, розовая губная помада, никаких дорогих побрякушек, маленькие сильные руки. Общее впечатление замкнутости, готовности к отпору. Возможно, это уже выработанная привычка, возможно -- результат работы того дерьмового жокея-любителя, который обошелся с ней по-свински. -- Как долго вы здесь работаете? -- бесстрастным голосом спросил я. -- Около восьми лет, -- последовал четкий ответ. -- Мне понадобятся альбомы с вырезками, -- приступил я к делу. Она слегка улыбнулась. -- Их нет. Ни одного. -- Должны быть. Тремьен говорил мне об этом, -- обескураженно запротестовал я. -- Вырезки хранятся не в альбомах, а в коробках, -- объяснила она, повернув голову в сторону одного из шкафов. -- Там вы все найдете. Дерзайте. Я подошел к шкафу и открыл окрашенные в белый цвет дверцы. Все полки сверху донизу были уставлены стандартными коробками, наподобие коробок для рубашек, однако дюймов на восемь глубже. На каждой из них чернилами была проставлена дата. -- Последний раз я перекладывала вырезки в новые коробки три или четыре года назад, -- подала голос Ди-Ди. -- Старые уже начинали рассыпаться. Газетная бумага пожелтела и стала ломкой. Увидите сами. -- Могу я забрать все это хозяйство в столовую? -- Все, что пожелаете. Я подхватил четыре коробки и уже направился к выходу, как вдруг обнаружил, что Ди-Ди следует за мной. -- Подождите, -- сказала она, когда мы очутились у дверей в столовую. -- Красное дерево легко поцарапать. Она подошла к большому встроенному шкафу и из его недр извлекла полотнище зеленого сукна, которое тут же расстелила на огромном пространстве овального стола. -- Теперь можете здесь работать. -- Благодарю. Я положил коробки и отправился за следующей порцией. Ди-Ди тем временем вернулась за свой рабочий стол и развила бурную деятельность, которая в основном состояла из бесконечных телефонных переговоров. Я перетаскал все коробки и под аккомпанемент телефонных звонков, доносящихся из конторы, начал располагать материалы в хронологическом порядке. Затем взялся за первую коробку, по дате на которой понял, что документы, находящиеся в ней, восходят к временам, когда Тре-мьен еще не мог быть тренером, поскольку был ребенком. Ветхие, пожелтевшие клочки бумаги поведали мне, что мистер Локсли Викерс из Шеллертона, графство Беркшир, приобрел шестилетнего жеребца по кличке Триумфатор за баснословную сумму для лошадей, участвующих в состязаниях по стипль-чезу, -- двенадцать сотен гиней. Ошеломленный репортер писал, что за такую и даже за меньшую сумму можно купить дом. Улыбнувшись, я поднял глаза и увидел Ди-Ди, которая в нерешительности топталась в дверях. -- Я разговаривала с Фионой Гудхэвен, -- отрывисто сказала она. -- Что с ней? -- Все в порядке. И кажется, благодаря вам. Почему вы ничего не сказали мне о том, что спасли людей? -- Не считал, что в этом есть необходимость. -- Вы в своем уме? -- Ну хорошо. В какой мере это важно в контексте того, смогу я или не смогу хорошо написать биографию Тремьена? -- Боже милостивый! Она вышла, но тут же вернулась. -- Если вы повернете тот термостат, -- показала она, -- то будет теплее. Прежде чем я успел ее поблагодарить, она вновь выскользнула из комнаты. Я же пришел к выводу, что мне предложен мир или, по крайней мере, временное прекращение боевых действий. Тремьен вернулся вовремя. Я услышал его раскатистый голос, доносящийся из конторы, -- он говорил с кем-то по телефону. Затем появился сам и сообщил мне, что пропажа лошади обнаружилась. -- Этот конек спустился с холма, он из соседней деревушки. Хозяева высылают за ним фургон. А как ваши дела? -- Читаю о вашем отце. -- Был явно не в своем уме. У него была навязчивая идея -- знать, как то, что он съест, будет выглядеть у него в желудке. Он заставлял прислугу готовить все вдвойне, класть предназначенную ему еду в ведерко и все это смешивать. Если папаше не нравился вид этого месива, он не ел. Доводил поваров до исступления. Я рассмеялся. -- А ваша мать? -- К тому времени она отправилась на погост. Пока она была жива, он не был таким сумасбродом. Рехнулся он позже. -- А сколько вам было лет, когда... э... она отправилась на погост? -- Десять. Столько же, сколько и Гарету, когда смоталась его мать. Можете не сомневаться, я знаю, что значит быть в шкуре Гарета. Только его мамочка жива и невредима, иногда они даже видятся. Свою же мать, справедливости ради стоит заметить, я почти не помню. -- Насколько глубоко я могу влезать в вашу жизнь? -- спросил я после некоторой паузы. -- Спрашивайте обо всем. Если я не захочу отвечать, то так и скажу. -- Хорошо. Тогда... вы сказали, что ваш отец получил наследство. Он... что... оставил его вам? Тремьен зашелся каким-то горловым смехом. -- Наследство семьдесят или восемьдесят лет назад -- сейчас уже не наследство. Но в некотором роде оставил, да. Этот дом. Научил меня некоторым принципам ведения хозяйства, которые перенял у своего отца, но вряд ли когда-либо сам использовал. Отец транжирил, дед копил. Я больше пошел в деда, хотя никогда его не знал. Иногда я говорю Гарету, что мы не можем позволить себе мотовства. Я не хочу, чтобы он вырос транжирой. -- А Перкин? -- Перкин? -- Тремьен недоумевающе посмотрел на меня. -- Перкин вообще ничего не смыслит в хозяйстве. Живет в своем собственном мире. Говорить с ним о деньгах совершенно бессмысленно. -- Чем же он занимается? -- переспросил я. -- В этом своем собственном мире? По выражению лица Тремьена мне стало понятно, что он не очень хочет распространяться насчет увлечений сына, однако где-то в "глубине глаз я прочитал нескрываемую гордость. -- Он мастерит мебель. Сам делает эскизы и потихоньку мастерит. Сундучки, столики, ширмочки -- все, что угодно. Через две сотни лет его поделки станут антиквариатом. Вот вам его чувство собственности. -- Тремьен вздохнул. -- Впрочем, лучшее, что он сделал, так это то, что женился на такой чудесной девушке, как Мэкки. Она иногда продает, причем не без выгоды, его творения. Пер-кина же всегда обдуривают. В денежных вопросах он абсолютно безнадежен. -- Главное, что он обрел счастье в своей работе. Тремьен никак не отреагировал на мое замечание относительно счастья в работе. Вместо этого он спросил: -- Где ваш диктофон? Он не промок прошлой ночью? Не испортился? -- Нет. Я храню все свои вещи в водонепроницаемых пакетах. Привычка. -- Ах, джунгли и пустыни? "-- вспомнил он. -- M-м... -- промычал я в ответ. -- Тогда, может быть, вы принесете его, а я тем временем перетащу из конторы телевизор и видеоплейер, чтобы вы могли просмотреть видеозаписи скачек, на которых побеждали мои лошади, и начнем работать. Если захотите перекусить, -- добавил он, как будто о чем-то вспомнив, -- то у меня всегда в запасе бутерброды с говядиной. Я покупаю их в упаковках по пятьдесят штук, уже готовыми, прямо в супермаркете, и кладу в морозилку. Потом мы работали, ели оттаявшие безвкусные бутерброды с мясом, а у меня в голове крутилась неотвязная мысль о том, что, какими бы странноватыми мне ни казались методы ведения хозяйства, принятые в этом доме, Тремьен, по крайней мере, не смешивал еду в ведерке. ГЛАВА 5 Примерно в половине седьмого я отправился в Шеллертон забрать у Фионы и Гарри свою одежду. Сумерки уже сгустились, температура же воздуха, как мне показалось, не упала, да и сила ветра стала слабее, чем утром. К тому времени я уже успел записать трехчасовую пленку с рассказами Тремьена о его удивительном детстве и совершить вместе с ним вечерний обход конюшен. В ходе этой вечерней инспекции Тремьен остановился у каждого из пятидесяти денников, проверил состояние их обитателей, порасспрашивал конюхов. По ходу дела он совал морковки в тянущиеся к нему лошадиные губы, нежно хлопал своих питомцев по холкам и что-то довольно мурлыкал себе под нос. В перерывах, пока мы переходили от одного денника к другому, он объяснил мне, что в такую холодную погоду лошадей следует укрывать шерстяными накидками и пуховыми одеялами, поверх которых надеваются попоны, подбитые джутом, и все это одеяние тщательно застегивается. После кормления, во время которого лошади получают свой дневной рацион фуража, их нельзя тревожить до утра, поэтому на ночь денники запираются. -- Кто-нибудь из нас -- Боб, Мэкки или я -- каждую ночь обязательно обходим конюшни, чтобы проверить, все ли в порядке. Делать это надо очень аккуратно. Если все тихо, значит, нет причин для беспокойства. "Как пятьдесят деток, -- подумал я, -- в кроватках с подоткнутыми одеялами". Я спросил, сколько конюхов у него служит. Двадцать один, ответил он, плюс Боб Уотсон, который стоит шестерых, также главный сопровождающий конюх, водитель фургона и ответственный за тренировочное поле. Вместе с Мэкки и Ди-Ди получалось в итоге двадцать семь постоянных служащих. Тренировка скаковых лошадей, съязвил Тремьен, -- это не торговля книгами. Когда я наконец напомнил ему о том, что мне необходимо зайти к Фионе и Гарри забрать свои пожитки, Тремьен предложил воспользоваться его автомобилем. -- Предпочитаю пешие прогулки, -- отказался я. -- Бог мой, в такую погоду. -- Когда вернусь, что-нибудь приготовлю. -- Этого не надо делать, -- запротестовал он, -- не поддавайтесь на угсворы Гарета. -- Однако я обещал, что займусь этим. -- Я не привередлив в еде. -- Может быть, это как раз и хорошо, -- усмехнулся я. -- Думаю, что вернусь не позднее Гарета. К тому времени я уже успел заметить, что младший сын Тремьена каждое утро ездит на велосипеде к дому своего друга Кокоса, откуда обоих возят за десять миль в город, а затем привозят обратно -- обычная практика дневных пансионов. В подобных школах много занятий, поэтому Гарет, возвращается только к семи, а то и позже. Его записка: "Вернусь к ужину" являлась как бы неотъемлемой принадлежностью этого дома и снималась очень редко. Исчезала она, как объяснил Тремьен, только в те дни, когда Гарет уже утром знал, что вернется только ко сну. Тогда он прикреплял новую записку с сообщением, куда направляется. -- Организованный парень, -- заметил я. -- Всегда был таким. Я дошел до главной улицы Шеллертона и, свернув к дому Гудхэвенов, заметил три или четыре автомобиля у их подъезда, затем направился к знакомой мне двери, ведущей на кухню, и позвонил. Через некоторое время дверь отворилась, на пороге стоял Гарри, причем выражение его лица менялось у меня на глазах; от явной недоброжелательности к радушному гостеприимству, -- Привет, я совсем забыл. Заходите. Дело в том, что сегодня в Ридинге мы провели очередной паршивый день. Правда, неприятности бывают у всех -- конечно, весьма слабое, но единственное утешение. Не так ли? Я вошел в дом, он закрыл за нами дверь, одновременно придерживая меня за руку. -- Прежде всего должен сказать вам, -- предупредил он, -- Нолан и Льюис у нас. Нолан обвиняется в покушении на убийство. Шесть лет тюряги отложили на два года. Отсрочка исполнения. Он уже не на скамье подсудимых, но от этого не легче. -- Я не собираюсь здесь долго оставаться. -- Останьтесь, сделайте мне одолжение. Ваше присутствие разрядит атмосферу. -- Если дела уж так плохи, то... Он кивнул, убрал с моего плеча руку и проводил через кухню и жарко Натопленную прихожую в гостиную, обитую ситцем в розовых и зеленых тонах. Фиона, повернув свою серебристую головку, спросила: -- Кто там? - Увидев, чтчтаа Гарри иду я, она воскликнула: -- О боже! У меня совсем вылетело из головы. Фиона подошла ко мне в протЯнула руку, которую я пожал, -- пустая формальность после нашей предыдущей встречи. -- Представляю вам моих кузенов, -- сказала она. -- Нолан и Льюис Эверард. Сказав это, она бросила на меня ничего-сейчас-неговорите взгляд широко открытых глаз и быстро добавила:. -- А это друг Тремьена. Джон Кендал. Я молчал. Мэкки сидела, в изнеможении откинувшись на спинку кресла и сцепив пальцы. Все остальные стояли, держа в руках стаканы. Гарри сунул и мне какой-то золотистый напиток, предоставляя самому возможность определить, что же там переливается под кусочками льда. Я пригубил и понял -- виски. До сего дня я не имел ни малейшего представления, как выглядят Нолан и Льюис. Тем не менее их внешность поразила меня. Оба были невысокого роста, Нолан красив и крепок, Льюис одутловат и рыхл. Обоим далеко за тридцать. Черные волосы, черные глаза, черная щетина на лицах. Я предполагал, даже был уверен, что если уж не по внешности, то хотя бы по характеру они будут похожи на Гарри, однако, увидев их, сразу убедился в своих заблуждениях. Вместо изысканной ироничности Гарри у Нолана преобладала напористость, наполовину состоящая из непристойностей. Основной смысл его первого высказывания сводился к тому, что он не в настроении принимать гостей. Ни Фиона, ни Гарри не выказали смущения, в их глазах читалась слепая покорность. Если Нолан в таком тоне разговаривал в суде, подумал я, то немудрено, что его признали виновным. Легко можно вообразить, что он мог задушить и нимфу. -- Джон пишет биографию Тремьена. Он знает о судебном процессе и о той злосчастной вечеринке. Джон наш друг, и он останется, -- спокойно сказал Гарри. Нолан бросил на Гарри вызывающий взгляд, последний ответил кроткой улыбкой. -- Любой может знать об этом процессе, -- заметила Мэкки. -- В конце концов о нем писали все утренние газеты. Гарри кивнул: -- Ив новостях наверняка показывали. -- Это нешуточное дело, -- вставил Льюис, -- эти долбаные корреспонденты снимали нас, когда мы покидали зал суда. Брюзжащий голос был таким же, как и у его брата, однако несколько выше, и, как я впоследствии заметил, вместо откровенно непристойных слов он имел привычку пользоваться звукоподражаниями и эвфемизмами. В устах Гарри это звучало бы забавно; Льюис же явно прикрывал ими свою трусоватость. -- Препояшь чресла и соберись с силами, -- миролюбиво посоветовал Гарри. -- Через неделю все об этом забудут. Нолан, разразившись очередной порцией матерщины, заявил, что кому надо, тот не забудет, особенно в жокей-клубе. -- Сомневаюсь, что они поставят вопрос о твоем пребывании, -- сказал Гарри. -- Вот если бы ты не совал на лапу своему букмекеру, было бы совсем иное дело. -- Гарри! -- строгим голосом оборвала его Фиона. -- Извини, дорогая, -- промычал тот, скрывая под полуопущенными веками свои истинные чувства. Тремьен и я, каждый в отдельности, уже читали о вчерашнем процессе, правда, Тремьен черпал сведения из какого-то спортивного листка, а я -- из некоей скандальной газетенки. Во время нашей бутербродной трапезы Тремьен кипел от негодования; мне же стали известны кое-какие дополнительные факты из жизни семейства Викерсов, о которых я вчера еще и не подозревал. Оказалось, что двоюродный брат Фионы Нолан является жокеем-любителем ("хорошо известным" -- это отмечали обе газеты), который участвует в скачках на лошадях, принадлежащих Фионе, а тренирует этих скакунов Тремьен Викерс. Кроме того, я узнал, что Нолан Эверард когда-то, правда в течение весьма непродолжительного времени, был помолвлен с Магдаленой Маккензи (Мэкки), которая впоследствии вышла замуж за Перкина Викерса, то бишь сына Тремьена. "Осведомленные источники" утверждали, что семейства Викерсов, Гудхэвенов и Эверар-дов находятся на дружеской ноге. Обвинение, не отрицая этого, вынесло предположение, что, действительно, не исключена возможность совместной, с их стороны, защиты Нолана от справедливого возмездия. На фотографии (предоставленной отцом потерпевшей) Олимпия выглядела незрелой светловолосой школьницей -- явно смахивая на невинную жертву. Никто, как я понял, и не пытался объяснить фразу Нолана о том, что он задушит эту суку. Сейчас же, когда я познакомился с его стилем речи, то перестал сомневаться: это явно были далеко не единственные его слова. -- Дело не в том, -- подала голос Фиона, -- поставят ли вопрос в жокей-клубе о его пребывании там. Уверена, что нет. Настоящие злодеи всегда были хорошими наездниками, -- шутливо добавила она. -- Другое дело, что его могут лишить возможности участвовать в соревнованиях в качестве любителя. -- Полагаю, твои амбиции больше удовлетворит пребывание членом жокей-клуба, впрочем, я могу и ошибаться. Как считаешь, дружище? Нолан вновь посмотрел на Гарри с нескрываемой ненавистью и начал в бога и в душу мать обвинять его в том, что тот не поддержал родственника в суде, что не подтвердил полнейшую в тот момент пьяную невменяемость Льюиса. Гарри никак не отреагировал на эту тираду, он просто пожал плечами и вновь наполнил. стакан Льюиса, который, как я заметил, постоянно оказывался пустым. Начни кто-нибудь уверять меня в том, что Нолан достоин снисхождения, что все его поведение является результатом неопределенности в ожидании тюремного заключения, что все это можно объяснить стрессовым сот стоянием после непредумышленного, чисто случайного убийства молодой женщины, пусть даже попросят меня принять во внимание все то унижение, которое будет вечно преследовать его после обвинительного заключения, -- даже если кто-то поручится за все это своей честью, -- я отвечу: тип этот мне отвратителен своей черной неблагодарностью. Его семья и друзья сделали для него все возможное. У меня сложилось впечатление, что, скорее всего, Льюис сблефовал относительно своей отключки. Гарри, видимо, знал об этом, но в последний момент начал колебаться -- подтвердить этот факт или откровенно солгать. Я был готов биться об заклад, что второе предположение больше соответствует действительности. Они же все вместе вновь отправились в суд, чтобы поддержать Нолана, в то время как могли бы остаться в стороне. -- Я по-прежнему считаю, что тебе необходимо подать апелляцию, -- заявил Льюис. В своей обычной порнографической манере Нолан ответил, что его адвокат советовал не предвосхищать события и что Льюису это прекрасно известно. -- Долбать твоего адвоката, -- буркнул Льюис. -- Апелляционные суды обычно увеличивают срок, я в этом уверена, -- предупреждающе заявила Фиона. -- Они вправе аннулировать отсрочку. Не забывайте об этом. -- Вспомните, каким раскаленным добела был отец Олимпии в конце заседания, -- мрачно кивнула Мэкки. -- Он требовал жизни Нолана. Жизнь за жизнь -- вот что он сказал. -- Разве можно подавать апелляцию на решение суда, если оно тебе просто не нравится, -- заметил Гарри. -- Для этого требуется какая-то юридическая зацепка, обосновывающая необходимость судебного разбирательства. -- Если Нолан не подаст апелляцию -- это будет равносильно признанию его гребаной вины, -- упрямо продолжал настаивать Льюис, играя своими эвфемизмами. Установилась какая-то напряженная тишина. Видимо, все считали его виновным, правда, каждый в различной степени. "Не предвосхищать события" -- этот практический совет явно устраивал всех. Я задумчиво смотрел на Мэкки, размышляя о ее былой помолвке с Ноланом. Сейчас по отношению к нему она не выказывала ничего, кроме разве обеспокоенности и дружбы. Никакой томительной любви, никаких глубоких чувств я не заметил. На лице же Нолана, кроме заботы о собственной пер* соне, ничего нельзя было прочесть. -- Оставайтесь ужинать, -- предложила Фиона, а Гарри добавил: -- Не отказывайтесь. Я покачал головой: -- Обещал приготовить ужин для Гарета и Тремьена. -- Боже милостивый! -- воскликнул Гарри. -- Наконец-то наступит перерыв в бесконечной пицце! Они едят ее девять вечеров из десяти. Гарет готовит ее в микроволновой печи, причем так же регулярно, как заводит будильник, -- прокомментировала Фиона. Мзкки поставила стакан и устало поднялась: -- Думаю, что мне пора. Перкин наверняка ждет от меня новостей. Нолан вскипел и между бесконечными ругательствами заметил, что, появись Перкин в Ридинге, ему уже давно* все было бы известно. -- Ему нечего там было делать, -- примирительно изрек Гарри. -- Олимпия умерла на его половине дома, -- возразил Льюис. -- Он тоже является заинтересованным лицом. Нолан, опять же сдабривая, причем весьма щедро, свою мысль какими-то анально-генитальными изысками, напомнил, что Тремьен тоже не оказал ему поддержки. -- Они были заняты, -- улыбнувшись, ответила Мэкки. -- Как вам известно, оба работают. -- Хочешь сказать, что мы нет? -- ерническим тоном переспросил Льюис. -- Хочу сказать, что ты можешь считать все, что угодно, -- вздохнула Мэкки и, обращаясь ко мне, добавила: -- Вы приехали на машине Тремьена? -- Нет, добрался пешком.. -- О, тогда... подвезти вас до дома? Я поблагодарил, выразив согласие. Гарри вышел проводить нас. -- Вот ваша одежда, -- он протянул мне пакет. -- Не знаю, как вас и благодарить. -- Всегда к вашим услугам. -- Грешно злоупотреблять. Мы обменялись быстрыми взглядами, в которых читалось взаимное уважение, предваряющее начало дружбы, и я подумал, почему из них всех Гарри наименее озабочен тем, очутится ли Нолан за решеткой или нет. -- Он не всегда такой, -- начала разговор Мэкки, когда мы отъехали. -- Я имею в виду Нолана. Он может быть обаятельным и веселым. Или, вернее сказать, был таким до всей этой истории. -- В сегодняшней газете я прочитал, что вы были с ним помолвлены. -- Да, была. В течение трех месяцев. Пять лет тому назад. -- Что же произошло? -- Мы встретились на Охотничьем балу. К тому времени я уже знала, кто он. Врат Фионы, жокей-любитель. Это было какое-то наваждение. Я с детства любила лошадей -- еще не научилась ходить, а уже каталась на пони. А тут жокей-любитель! Познакомились, я рассказала ему, что иногда остаюсь у Фионы. Мы провели вместе весь вечер и... и... всю ночь. Это случилось как-то неожиданно, молниеносно. Не говорите Перкину. Интересно, почему иногда совершенно незнакомым людям выбалтываешь то, что скрываешь даже от близких и вообще от кого бы то ни было. Извините, забудем этот разговор. -- Гм, -- пробормотал я, -- а что произошло, когда вы проснулись? -- Все это потом закрутилось, как в американских горках. Каждую свободную минуту мы проводили вдвоем. Через две недели он попросил моей руки, и я согласилась. Какое это было блаженство. Я не чувствовала под собой ног. Бегала смотреть скачки, в которых он участвовал... Нолан околдовал меня, говорил, что я приношу ему Удачу. Мэкки замолчала, на губах ее играла улыбка. -- А что потом? -- Сезон скачек закончился, и мы начали планировать наше бракосочетание... Даже не знаю, как стсазать... Может быть, мы надоели друг другу. Не помню, когда я осознала, что все это ошибка. Нолан сделался раздражительным. Вспышки гнева, какая-то злость. И вот в один прекрасный день я сказала: "Ничего у нас не получится", он согласился: "Именно так". Мы обнялись напоследок, выдавили по слезе, и я вернула ему кольцо. -- Вам повезло, -- заключил я. -- Да, а что вы под этим подразумеваете? -- Выбрались из этой помолвки без драчливого супружества и омерзительной процедуры развода. -- Здесь вы правы. Мы подъехали к усадьбе Тремьена, и Мэкки притормозила у стоянки. -- С тех пор мы не перестали быть друзьями. Перкину это создает определенный дискомфорт. Видите ли, Нолан блестящий и бесстрашный наездник. Перкину до него далеко. Поэтому, когда мы одни, то стараемся избегать разговоров о лошадях. В этом есть смысл, поверьте. Я говорю Перкину, что ему следует быть благодарным Нолану -- ведь он отпустил меня и теперь я принадлежу только тебе. Однако эти мои увещевания вряд ли облегчают его душу. Она вздохнула, отстегнула ремень безопасности и открыла дверцу. -- Послушайте, вы мне нравитесь, но Перкин очень подвержен чувству ревности. -- Постараюсь поменьше обращать на вас внимания, -- пообещал я. На губах ее заиграла откровенная улыбка. -- Оттенок старомодных формальностей никогда не подводил. -- Она повернулась, чтобы уйти, но затем вновь обратилась ко мне. -- Я пройду через наш вход, вход в нашу половину дома, мою и Перкина. Посмотрю, как он там. Пора ему уже прекратить работать. Не исключено, что мы нагрянем к вам немного выпить. Такое часто случается в это время дня. -- Прекрасно. Она кивнула и шмыгнула в дверь. Я же повернулся и пошел на половину Тремьена, причем очутился у входа так быстро, будто в этой усадьбе и родился, а не мерз еще вчера утром на чердаке тетушки моего друга. В семейной комнате я застал Тремьена, который уже разжег камин и наполнил свой стакан джином с тоником. Блики света от полыхающего огня отражались на его лице -- Тремьен бесстрастно выслушивал отчеты о результатах процесса над Ноланом. -- Виновен, но не наказан, -- наконец сделал он свое заключение. -- Удалось выскользнуть. Не он первый, не он последний. -- Подлежит ли вина безусловному наказанию? -- спросил я. -- Этот вопрос касается моих оценок личности вообще? -- Думаю, что да. -- В любом случае на этот вопрос невозможно ответить. Что же до моей оценки этого конкретного дела, то мой ответ таков: "Я не знаю". Он повернулся и подтолкнул ногой полено глубже в камин: -- Наливайте себе, не стесняйтесь. -- Благодарю. Мэкки сказала мне, что они зайдут. Тремьен кивнул -- он явно в этом не сомневался, и действительно, вскоре, когда я раздумывал, что предпочтительнее -- джин или виски (и То и другое я недолюбливал), в дверях центрального входа появились Мэкки и Перкин. Перкин сразу решил для себя проблему выпивки -- он прошествовал на кухню и вернулся со стаканом кока-колы. -- А что вы предпочитаете? -- обратилась ко мне Мэкки, доливая тоник в свой стакан с джином. Моя нерешительность в выборе напитков явно бросалась в глаза. -- Думаю, вино. Желательно красное. -- В конторе должно быть. Тремьен держит его для владельцев лошадей -- на тот случай, когда они приходят полюбоваться на свою собственность. Сейчас я принесу. Не дожидаясь ответа, Мэкки исчезла в дверях и вскоре вернулась с емкостью, по форме напоминающей бутылку из-прд бордо, и со внушительных размеров штопором. -- Это пойло вам нравится? -- спросил Тремьен, когда я наконец справился с бутылкой шато кирван. -- Очень, -- ответил я, наслаждаясь ароматом, источаемым массивной пробкой. -- Фруктовый сок, насколько я понимаю. Если вам нравится эта водичка, то включите ее в наш закупочный список. -- Закупочный список, -- пояснила Мэкки, -- это лист бумаги, приколотый к пробковой доске в кухне. Кто делает покупки, тот берет его с собой. Перкин, ссутулившись в кресле, посоветовал мне привыкать к идее самому делать покупки, особенно если я люблю поесть. -- Тремьен иногда берет с собой в супермаркет Гаре-та, -- пояснил он. -- Это один вариант. Второй вариант -- это Ди-Ди, когда подряд три дня нет молока для кофе. -- Он перевел взгляд на Мэкки. -- Все это казалось мне вполне нормальным, пока я не женился на такой прекрасной хозяйке. Перкин, удовлетворенный ответной улыбкой жены, показался мне сегодня более спокойным и приятным, нежели вчера вечером, хотя его недружелюбное отношение ко мне явно не исчезло. Тремьен спросил сына, как тот относится к решению суда по делу Нолана. В ответ Перкин долго рассматривал свой стакан, будто видел в нем иллюминацию. -- Считаю, -- наконец изрек он, -- мне приятно, что он не в тюрьме. После столь длительных размышлений это изречение прозвучало весьма двусмысленно, однако Мэкки отреагировала на него с явным облегчением. Мне даже показалось, что из всех троих только она одна была всерьез обеспокоена судьбой Нолана. Тюремное заключение Нолана явно было нежелательно для отца и сына -- всякого замешательства и неуверенности здесь старались избегать. Я смотрел на них и удивлялся, насколько они одинаковые и в то же время разные. Если отбросить в сторону цвет волос -- у Тремьена они поседели, а у Перкина были темно-каштановые -- плюс некоторую грузность отца: более мощную шею и массивную фигуру, то во всем остальном оба оставались одного поля ягодой, но за одним существенным исключением: Тремьен источал силу, Перкин -- безволие и какую-то аморфность. Там, где Тремьен наступал, Перкин отступал. Тремьен имел дело с живой природой, Перкин -- с мертвым деревом. Неожиданно меня как током ударило: может быть, Тремьен торопится издать свое жизнеописание сейчас из-за Перкина, поскольку боится, что труды его сына станут антикварной ценностью через две сотни лет, а он так и останется забытым. Странная мысль -- сильный отец не хочет уступать своему слабому сыну. Я прекратил свои размышления,. поскольку все мои доводы были бездоказательными и явно шли вразрез с моим статусом нанятого биографа. В комнату ворвался Гарет -- он не изменял своей манере жить на ходу -- и посмотрел на меня неодобрительно: моя расслабленная поза в кресле ему явно не понравилась, особенно со стаканом вина в руке. -- Вы же обещали... -- начал он, но тут же осекся, пожав плечами. Привычка вести себя достойно в обществе взяла свое. -- Я так н сделаю, -- ответил я. -- Неужели прямо сейчас? Я кивнул. -- Прекрасно. Пойдемте, я покажу вам холодильники. -- Оставь его в покое, -- вступилась за меня Мэкки. -- Дай человеку допить вино, -- Если оп сказал, что умеет готовить, не мешай ему, -- с негодованием в голосе бросил Перкин. -- Конечно, -- благодушно отозвался я, вставая с кресла, и, взглянув на Тремьена, спросил: -- Нет возражений? -- С моей стороны возражений нет, но с его -- могут последовать, -- ответил Тремьен. Перкину явно не понравилось это скупое одобрение. -- Считайте, что вы у себя дома. Отец не даст вас в обиду, -- щебетал Гарет, пока мы шли на кухню. -- Что вы сделали для него? -- Ничего. -- А что для меня? -- шутливо переспросил он и сам же ответил. -- Полагаю, тоже ничего. Вам и не требуется что-то делать. У вас все сразу получается. Такой уж вы человек. Холодильники там дальше, в подсобке. Если через нее пройти, то вы очутитесь прямо в гараже. Он указал на массивную дверь с солидными засовами. -- Я храню там свой велосипед. В подсобке оказалось два холодильника, содержимое обоих изумило меня. -- Этот, -- Гарет открыл дверку одного из них, -- папа называет пиццехранилищем. -- Или пиццедержателем? -- предложил я свой вариант. -- Тоже очень хорошо, -- согласился он. Действительно, холодильник был наполовину набит пиццей. Только пицца и ничего другого. -- Когда мы опустошаем холодильник наполовину, -- серьезно начал объяснять Гарет, -- то делаем новую закупку. Примерно каждые два или три месяца. -- Резонно, -- согласился я. -- Все считают нас ненормальными. Закрыв этот холодильник, мы принялись за другой, в котором я сразу же заприметил четыре упаковки бутербродов с мясом по пятьдесят штук в каждой. Также там было около десяти пакетов с нарезанным хлебом ("для тостов", объяснил Гарет), огромная индейка (подаренная Тремьену еще на Рождество)" неимоверное количество брикетов шоколадного мороженого (пристрастие Гарета) и кубиков льда для джина с тоником. "И за это я продаю свою душу", -- пришла в голову дикая мысль, но вербальной реализации она не получила. Напротив, я очень спокойно спросил: -- А что в кладовой? -- Какой кладовой? -- Ну тогда в буфете. -- Посмотрите сами, -- посоветовал Гарет, закрывая дверь второго холодильника. -- А что вы собираетесь приготовить? Я не имел ни малейшего представления, но вспомнил, что мы ели в последний раз: какую-то дикую смесь из подогретого пирога, приготовленного из теста и мяса, вынутого из двадцати размороженных бутербродов, сухого грибного супа (находка! ) и панировочных сухарей, тонким слоем покрывающих этот кулинарный изыск. Гарет с восхищением наблюдал за моими простейшими манипуляциями, в то время как я рассказывал ему (совершенно для себя неожиданно) о том, чему меня в свое время научили: о системе выживания в загородной местности при отсутствии продуктов и магазинов. -- Жареные черви вполне съедобны, -- заметил я. -- Вы шутите. -- Они набиты белком. Иначе их бы не ели птицы. Какая разница между ними и устрицами? -- Вы действительно можете прожить на необитаемом острове? Вы лично? -- Да, вполне смогу. Ты же умрешь от недоедания, питаясь одними кроликами. -- Откуда вы это знаете? -- Это моя работа. Да, мой бизнес. -- Я принялся рассказывать ему о своих шести путеводителях. -- Туристическое агентство направляло меня в отдаленные районы предполагаемых экспедиций. Я исследовал эти места и излагал на бумаге свои соображения относительно выживания в них. Я должен был на месте изучать все возможности спасения путешественников, оказавшихся в той или иной непредвиденной ситуации, например в случае, если все их снаряжение утонуло в стремительном речном потоке. Книги с моими рекомендациями каждый покупатель путевки должен брать с собой. Конечно, я допускаю и такую ситуацию, когда мои книги окажутся в бушующем потоке реки вместе с остальным снаряжением, но, кто знает, может быть, кто-то из покупателей заранее прочитает и запомнит мои советы. Я взглянул на Гарета -- тот готовил панировочные сухари. -- Почему вы выбрали такую профессию? С чего все началось? -- в некоторой задумчивости спросил он. -- Мой отец был помешан на туризме. Натуралист. Он был банковским служащим, он и сейчас работает в банке, кстати сказать, однако раньше каждую свободную минуту предпочитал проводить среди дикой природы, таская за собой мать и, естественно, меня. Я воспринимал это как нечто само собой разумеющееся. Затем, окончив колледж, я осознал, что уроки отца не прошли даром. Вот так я и пришел к этой профессии. Оказался в выигрыше. -- Он по-прежнему продолжает путешествовать? Ваш отец, я имею в виду. -- Нет, мать начала страдать артритом и отказалась 91 от этих поездок, а без нее отцу скучно. Они уже три года, почти четыре, живут на Каймановых островах. Отец работает в банке, а мать наслаждается погодой -- при ее болезни тот климат ей очень полезен. -- А где находятся эти Каймановы острова? -- наивно спросил Гарет. -- В Карибском море, к югу от Кубы и к западу от Ямайки. -- Что мне делать с этими панировочными сухарями? -- Положи на противень. -- А вы сами были когда-нибудь на Каймановых островах? -- Да, ездил на Рождество. Родители оплатили мой проезд в качестве новогоднего подарка. -- Везет же вам! Я прекратил резать мясо и, задумавшись, ответил: -- Да, я им благодарен. Но ведь и у тебя прекрасный отец. Мои слова явно доставили Гарету огромное удовольствие, я же подумал о том, что, как ни оценивай принятую в этом доме систему ведения хозяйства, Тремьен хорошо воспитал своего младшего сына. Несмотря на полнейшую индифферентность Тремьена к еде, ему явно понравился мой пирог, и мы втроем с изрядным аппетитом умяли его до последней крошки. Я был произведен в почетные шеф-повара, что меня вполне устраивало. Тремьен заявил, что завтра я могу поехать за покупками, затем молча вынул бумажник и отвалил мне сумму, достаточную для закупки месячного запаса провизии для нас троих, однако Тремьен заметил, что эти деньги предназначены на недельное существование. Я начал возражать, говоря, что этого слишком много; Тремьен добродушно ответил, что я не имею ни малейшего представления о ценах. Это заявление вызвало во мне внутреннюю улыбку -- уж я-то знаю все цены до последнего пенни, -- однако необходимости в препирательстве не усмотрел. Отложив деньги, я спросил, какая еда вызывает у них наибольшее отвращение. -- Спаржа, -- встрепенулся Гарет. -- У-ух. -- Салат-латук, -- отрезал Тремьен. Гарет рассказал отцу о жареных червях и спросил, не захватил ли я с собой мои путеводители. -- Нет, как-то не думал, что они здесь понадобятся. -- А есть ли какая-нибудь возможность раздобыть их? Я бы купил их на свои карманные деньги. Я хочу их иметь. Они бывают в продаже? -- Иногда. Впрочем, я могу попросить приятеля, который работает в агентстве, чтобы он мне их выслал, -- предложил я. -- Будьте любезны, -- сказал Тремьен. -- Я заплачу. Всем хотелось бы взглянуть. -- Но, папа!.. -- протестующе воскликнул Гарет. -- Хорошо. Попросите прислать в двух экземплярах. Мне начинала нравиться манера Тремьена быстро и легко решать все проблемы. Утром, после того как я отвез его на тракторе в Дауне контролировать очередную тренировку, а затем привез, после апельсинового сока, после кофе с тостами, я позвонил своему другу в агентство и попросил его организовать пересылку книг. -- Сегодня? -- спросил он. -- Да, будь любезен. Он заверил меня, что если это необходимо и я того желаю, то он перешлет их почтовым поездом. Я посоветовался с Тремьеном -- тому понравилась эта идея, и он порекомендовал отправить книги на станцию Дидкот, куда я смог бы заехать и забрать их во время моего продуктово-закупочного вояжа. -- Вполне подходит, -- согласился мой приятель. -- Сегодня днем они будут у вас. -- Передай своей тетушке, что я восхищен ею. И сердечно благодарю. -- Она упадет в обморок, -- рассмеялся он. -- До встречи. Тремьен занялся сегодняшней прессой. Обе его газеты содержали информацию о результатах судебного процесса, но ни одна из них не заняла конкретной позиции по поводу того, виновен Нолан или нет, зато в своих весьма пространных оценках газеты не расходились во мнении относительно отца Олимпии. Они характеризовали его как угрюмого, одержимого навязчивой идеей человека, которого несчастье ввергло в пучину саморазрушающего гнева. Судьба этого человека не могла не вызывать сочувствия. Тремьен читал, что-то мычал про себя, но своего мнения так и не высказал. День катился по наезженной колее и ничем не отличался от вчерашнего. В кухню зашла Ди-Ди, чтобы выпить кофе и получить очередные инструкции, а когда Тремьен вновь ушел наблюдать за проездкой второй смены, я вернулся в столовую к своим коробкам с вырезками. Мне пришла в голову мысль поменять мою вчерашнюю систему: начать с вырезок последнего года, а затем идти назад. Я обнаружил, что Ди-Ди, делая вырезки из газет и журналов, проявляла большую ретивость в работе, нежели ее предшественницы, поскольку вырезок за последние восемь лет оказалось больше всего. Отложив коробку с текущими материалами -- их там почти и не было, я принялся за вырезки, датированные январем -- декабрем прошлого года. В этот период удача явно сопутствовала Тремьену -- помимо того что его Заводной Волчок выиграл скачки Гранд нэшнл, он одержал еще целую серию блистательных побед. С фотографий на меня смотрело застывшее в улыбке лицо Тремьена, -- даже с тех из них, сообщения под которыми извещали о смерти той девушки, Олимпии. Погруженный в работу, я прочитал целую пачку заметок, касающихся этой смерти, причем из самых различных источников, и у меня сложилось впечатление, что кто-то намеренно покупал такую кучу газет. В целом эти заметки не добавили ничего нового к тому, что я знал; правда, в двух сообщениях Олимпию называли жокетес-сой -- я сразу же почувствовал какое-то отвращение к этому слову. Оказалось, что Олимпия принимала участие в престижных женских скачках, которые одна газета, чтобы просветить невежественных читателей, охарактеризовала как "прекращение сезона охоты на лис и начало гонок друг за другом". Жокетессе Олимпии было двадцать три года, она происходила из обеспеченной семьи, живущей в пригороде, и работала инструктором в школе верховой езды в графстве Суррей. Ее родители, говорилось в сообщении, "обезумели от горя". В столовую вошла Ди-Ди и предложила мне кофе. Увидев, что я читаю, она сухо заметила: -- Эта Олимпия была похотливой сучонкой. Я присутствовала на той вечеринке, и ее испорченность сразу же бросалась в глаза. "Инструктор верховой езды из обеспеченной семьи" -- какая чушь. -- А на самом деле? -- Это отец выставил Олимпию таким ангелочком. Возможно, он даже искренне сам верил в ее непорочность. Нолан не возражал, потому что ему это все равно бы не помогло. Вот и получилось -- никто не сказал правду! -- А в чем же правда? -- На ней не было нижнего белья, -- спокойно сказала Ди-Ди. -- Только какой-то розовый балахон без бретелек и едва прикрывающий бедра. Спросите у Мэкки. Она знает. Она пыталась привести ее в чувство. -- Э-э... многие женщины не носят нижнего белья, -- возразил я. -- Этот факт вам достоверно известен? -- иронически посмотрела на меня Ди-Ди. -- Кончились те времена, когда я краснел от смущения. -- Так вы будете пить кофе или нет? -- Да, будьте любезны. Она удалилась на кухню, а я вновь принялся за свое чтение вырезок, начав с той, где говорилось: "... не проводится никаких следственных действий по делу о смерти в Шеллертоне... *, и закончил сообщением: "Отец Олимпии выдвинул частное обвинение". "Городские власти передали дело по обвинению Нолана Эверарда на рассмотрение Королевского суда". На этом тема исчерпывалась. Я перешел к чтению бесконечных статистических отчетов об итогах завершившегося сезона скачек и неожиданно натолкнулся на интересное сообщение, вырезанное из местной газеты и опубликованное в одну из пятниц июня. "Анжела Брикел, 17-ти лет, работавшая конюхом у известного тренера скаковых лошадей Тремьена Викерса, не явилась на работу во вторник, и с тех пор ее никто не видел. Викерс сообщил, что конюхи часто исчезают без предупреждения, однако выразил недоумение в связи с фактом ее исчезновения без востребования причитающейся ей суммы денег. Всех, кому известно о местонахождении Анжелы Брикел, просят известить полицию". О родителях Анжелы Брикел, как и в случае с Олимпией, говорилось, что они "обезумели от горя". ГЛАВА 6 Ежедневные газеты за следующую неделю продолжали сообщать об исчезновении Анжелы Брикел, упоминалось также о смерти Олимпии в Шеллертоне двумя месяцами раньше, однако никаких конкретных выводов не делалось. Я узнал, что Анжела проживала в общежитии при конюшенном дворе вместе с пятью другими девушками, которые охарактеризовали ее как "человека настроения". С нечеткой газетной фотографии на меня смотрело личико ребенка, а не женщины, и я подумал, что призыв "Найдите эту девушку" вряд ли осуществится, если пытаться опознать ее по этому снимку. Сообщений о том, что девушка нашлась, не было, и примерно через неделю упоминания об ее исчезновении прекратились. Июльских вырезок я не обнаружил: видимо, сезон скачек закончился и конноспортивное братство ушло на каникулы. Августовские же вырезки были напичканы отчетами об открытии очередного сезона в Девоне. "Викерс продолжает побеждать" -- это было основной темой. Кроме того, я узнал, что Нолан выиграл скачки на одной из лошадей Фионы: "... известный жокей-любитель выпущен с отсрочкой исполнения приговора по обвинению в нападении, приведшем к смерти... " В начале сентября имя Нолана вновь привлекло внимание прессы: на этот раз он давал показания в жокей-клубе, защищая Тремьена, которого подозревали в том, что он дал одной из лошадей допинг. Я не поверил своим глазам. Даже при таком коротком знакомстве у меня сложилось мнение, что Тремьен менее всего похож на человека, способного поставить под угрозу весь свой жизненный уклад ради такой тривиальности. Однако в газетах было четко сказано, что анализ, взятый у одной из его лошадей, дал положительный результат на запрещенные стимуляторы -- теобромин и кофеин. Лошадь эта выиграла в скачках любителей еще в мае. Она принадлежала Фионе, скакал на ней Нолан, который и заявил, что не представляет, каким образом был введен стимулятор. В тот день он лично наблюдал за лошадьми, поскольку Тремьен был занят и отсутствовал. Тремьен отправил животное на ипподром в фургоне вместе с главным сопровождающим конюхом и шофером. Ни Тремьен, ни главный сопровождающий конюх ничего не знали о введенном наркотике. Миссис Фиона Гудхэвен тоже не смогла дать каких-либо объяснений, хотя и присутствовала на скачках вместе со своим мужем. Вечером жокей-клуб вынес вердикт о том, что на данный момент не представляется возможным установить, кто и каким образом дал лошади допинг, и что вопрос о заслушивании ухаживающего за этой лошадью конюха Анжелы Брикел откладывается в связи с ее исчезновением. Анжела Брикел. Боже ты мой, подумал я, вот так печальное совпадение. С Тремьена, тем не менее, обвинение снято не было, и он был оштрафован на 1500 фунтов. Выкрутили ему все же руки! Перед тем как покинуть зал, где проходило слушание по этому делу, он пожал плечами и пробурчал: "Такое иногда случается". Стимулятор теобромин вместе с кофеином, писал репортер, очень часто содержится в шоколаде. Заметки, относящиеся к зиме прошлого года, не содержали каких-либо сенсационных сообщений, хотя и изобиловали информацией о целом ряде выдающихся побед Тремьена. "Лошади в прекрасной форме", "Викерс, поднажми", "Победное шествие" -- такими и подобными заголовками пестрели газеты. Я покончил с этим годом и задумался, просто сидел и думал; неожиданно в комнате возник Тремьен, в пальто, источающем холод горного пастбища. -- Я прочитал сообщения за прошлый год. О всех ваших успехах, -- показал я на коробку с вырезками.. Тремьен просиял. -- Приходится постоянно быть начеку. Ошибок допускать нельзя. Просто удивительно. Иногда все идет нормально. В иной же год лошадей поражает какой-нибудь вирус, они теряют спортивную форму, умирают владельцы -- жутко паршивые времена. Все, как в игре: везет -- не везет. -- Анжела Брикел в конечном счете объявилась? -- спросил я. -- Кто? А, она. Нет. Глупенькая сучонка. Одному богу известно, куда она смоталась. Самый последний профан в конноспортивном мире знает, что лошадям, заявленным к участию в скачках, нельзя давать шоколад. Жаль, конечно. Лошади его любят. Каждому также известно: плитка "Марса"* никогда не стимулирует лошадь так, что она выиграет скачки. Однако, что бы мы ни говорили, по правилам шоколад считается допингом. Не повезло мне с тем делом. -- Не убеги она, были бы у нее неприятности? Тремьен усмехнулся. -- От меня, несомненно. Я бы уволил ее, но она исчезла до того, как я узнал, что анализ дал положительный результат. Обычная практика -- большинство лошадей, выигравших скачки, обследуют на допинг. Он замолчал, уселся в кресло с противоположной от меня стороны стола и начал в задумчивости рассматривать кипу вырезок. -- Знаете, любой на моем конюшенном дворе мог бы это сделать. Или сам Нолан, хотя за каким лешим ему это надо было делать? В любом случае, -- он пожал плечами, -- это часто случается. Методика проведения анализов в настоящее время очень хорошо разработана. Слава богу, сейчас после получения положительного результата уже автоматически не ставится вопрос о дисквалификации тренера, ведь наличие стимулятора можно объяснить чистой случайностью. Но риск всегда присутствует. Это дамоклов меч для каждого тренера. Риск халатности. Риск прямой диверсии. Приходится принимать всевозможные меры предосторожности и уповать на Бога. -- Если хотите, я включу эти ваши рассуждения в книгу. Он оценивающе взглянул на меня. -- Все-таки я заполучил хорошего писателя, не так ли? Я покачал головой. -- Вы заполучили писателя, который постарается сделать все, что в его силах. Тремьен улыбнулся с оттенком удовлетворения. После завтрака (бутерброды с мясом) мы вновь приступили к работе. На сей раз я записывал историю его отрочества, историю тех лет, что он провел вместе со своим эксцентричным папочкой. Казалось, Тремьен не испытывает никакого чувства обиды за былые унижения; он с легкостью парил над всеми этими психологическими нюансами. Он откровенно рассказывал о том, как работал чистильщиком сбруй и упряжей в одном семействе охотников на лис в графстве Лестершир, а годом позже -- конюшенным мальчиком у какого-то ватерполиста в Аргентине. -- Но это же злоупотребление детским трудом, -- протестующе заметил я. Тремьен беззаботно улыбнулся. -- Меня не сделали педерастом, если вы это имеете в виду. В конечном счете отец разыскал меня, привез домой, отобрал заработанные деньги, а когда я возразил, что это, дескать, несправедливо, взял палку и врезал мне пару раз. Да, явно несправедливо, но отец сказал, что это послужит мне хорошим уроком и я навсегда запомню, что не все в этой жизни справедливо. "Никогда не рассчитывай на справедливость" -- его слова. Но вам повезло: я не буду вколачивать эту сентенцию в вас палкой. -- А платить будете? Он от души рассмеялся. -- У вас есть Ронни Керзон, он приглядит за этим. А вас отец когда-нибудь лупил? -- с любопытством спросил он. Улыбка не сходила с его лица. Тремьен явно забавлялся. -- Нет, он не признавал это воспитательное средство. -- Я тоже, слава богу. В жизни не поднял руку ни на Гарета, ни на Перкина. Не мог. Я всегда помню, что это такое и как я себя чувствовал после побоев. Впрочем, папаша все-таки взял меня потом с собой в Аргентину, и мы объездили весь свет. Я повидал то, чего не видели большинство английских мальчиков. Конечно, я пропустил много школьных занятий. Отец был ненормальным, в этом я не сомневаюсь, но именно он дал мне бесценное образование. Я ни о чем не жалею. -- У вас очень цепкий ум. -- Конечно, -- кивнул он. -- В жизни он необходим. Да, в жизни он необходим, размышлял я, но где его взять, если ты с ним не родился, цепкий ум -- это не правило для всех. Многие дети явно растерялись бы там, где Тремьен только приобретал и процветал. Я все больше начинал ощущать себя в этой семье как дома, возросло также чувство симпатии к Тремьену. Около полудня, когда мы закончили работать, он вручил мне ключи от своего "вольво", чтобы я поехал на станцию Дидкот, забрал коробку с книгами и сделал необходимые покупки, причем посоветовал, если это, конечно, возможно, не перевернуться в канаву. Дороги стали, несомненно, безопасней, и уже не было такого жесточайшего мороза, хотя прогноз обещал еще несколько холодных дней. В каком-то самозабвенном упоении я накупил еды, захватил книги и прибыл в Шеллертон задолго до возвращения Тремьена с вечернего обхода конюшен. Вернулся он вместе с Мэкки. Пританцовывая и дуя на замерзшие пальцы, они обсуждали состояние лошадей. -- Лучше тебе самой проехаться на Селкирке завтра утром, -- говорил ей Тремьен. -- Последние дни он что-то не слушается своего конюха. -- Правильно. -- Еще я забыл сказать Бобу, чтобы он велел конюхам класть под седло по две попоны, если предусматриваются пробежки только рысью. -- Я ему напомню. -- Хорошо. Увидев меня на кухне -- я как раз закончил разбирать и складывал покупки, -- он спросил, привез ли я книги. Я ответил, что привез. -- Прекрасно. Принесите их в нашу семейную комнату. А ты, Мэкки, действуй -- джин с тоником. Если большие поленья в камине гостиной не полыхали, то угли от них тлели постоянно. Тремьен, чтобы разжечь пламя, подоткнул их в одну кучу, добавил щепок и свежую порцию буковых дров. Вечер проходил подобно двум предыдущим -- пришел Перкин с неизменным стаканом кока-колы и уселся в кресло. Тремьен с явным нетерпением распаковал коробку и, вынув несколько книг, протянул их Мэкки и Перкину. Привыкнув к своим опусам, я не мог понять, что удивительного находят в них другие. Книги были большего размера, чем те, которые продаются в мягких обложках; по своему формату они приближались к размерам видеокассеты и переплетены были в белые твердые глянцевые обложки, на которых красовались заголовки, причем заголовок каждой книги был исполнен буквами разного цвета, но с одинаковым черным контуром: "Как вернуться живым из джунглей" -- буквами зеленого цвета, "Как вернуться живым из пустыни" -- буквами оранжевого цвета, "Как вернуться живым из открытого моря" -- буквами синего цвета, "Как вернуться живым из Арктики" -- буквами фиолетового цвета, "Как вернуться живым с сафари" -- буквами красного цвета, "Как вернуться живым из дикой местности" -- буквами коричнево-ржавого цвета. -- Будь я проклят! -- воскликнул Тремьен. -- Настоящие книги. -- А что вы ожидали? -- поинтересовался я. -- Ну... буклеты, полагаю. Возможно, тоненькие книжонки в мягких обложках. -- Туристическое агентство хотело, чтобы они были глянцевыми, -- пояснил я, -- ну и, естественно, полезными. -- Но это же, вероятно, огромная работа, -- заметила Мэкки, листая "Арктику" и разглядывая иллюстрации. -- Должен признаться, что во всех книгах много повторов. Я имею в виду, что техника выживания во многих случаях одна и та же. -- Какая, например? -- в своей обычной вызывающей манере спросил Перкин. -- Разжигание костра, поиски воды, сооружение укрытия. В таком вот роде. -- Книги великолепные, -- сказала Мэкки, разглядывая "Открытое море". -- Но как часто в наши дни люди оказываются на необитаемых островах? Я улыбнулся. -- Нечасто. Но людям нравится сама идея выживания. Существуют специальные школы, где будущие путешественники проходят курс выживания. В действительности же самые опасные места -- это горные районы Великобритании, если оказаться в них в стужу без подходящей одежды. Каждый год немалое количество людей замерзают там. -- А вы бы выжили? -- спросил Перкин. -- Да, но прежде всего я бы не оказался там без соответствующей одежды. -- Необходимость выживания следует предвидеть, -- сказал Тремьен, читая первую страницу "Джунглей". Затем поднял глаза и процитировал: -- "Выживание -- это прежде всего психологический настрой". -- Именно. -- У меня он есть, -- сказал Тремьен. -- Определенно есть. Все трое с явным интересом углубились в изучение моих рекомендаций, наугад раскрывая книги, перелистывая их и вчитываясь в заинтересовавшие их страницы; я подумал, что, агентство не ошиблось в своем намерении напичкать путеводители всеми тонкостями приемов выживания, с тем чтобы они производили на читателей неотразимое впечатление и обладали могучей притягательной силой, ибо на практике большинству людей никогда не придется столкнуться с этой проблемой всерьез. Неожиданно наш покой был нарушен: в комнате, подобно явлению полтергейста, материализовался Гарет. -- Чем это* вы все так заняты? -- требовательно спросил он и, заметив книги, воскликнул: -- О! Вот так дела! Они уже здесь! Он схватил "Как вернуться живым из дикой местности" и уткнулся в нее. Я сидел, пил вино и размышлял, увижу ли я когда - нибудь, чтобы четыре человека с таким же упоением читали мою "Долгую дорогу домой". -- Весьма прозаические вещи, -- через некоторое время высказала свое мнение Мэкки, отложив книгу. -- Ос-вежевание и удаление внутренностей. Бр-р-р. -- Если будешь голодать, сделаешь и это, -- сказал ей Тремьен. -- Я сделаю это для тебя, -- пообещал Гарет. -- То же сделаю и я. -- Ну, в таком случае я постараюсь не оказаться где бы то ни было без вас обоих, -- нежно подшутила Мэкки. -- А я буду сторожить очаг и молоть зерно. Мэкки в притворном испуге прикрыла рот рукой. -- Боже праведный. Да простит меня женский пол. -- Какая волынка с этими уколами, -- пожаловался Гарет, его явно не интересовали половые различия. -- Здесь написано, что "лучше сделать уколы, чем заразиться и умереть", -- вставил Тремьен. -- Тогда конечно, -- согласился Гарет. -- Тебе же делали укол против столбняка. -- Думаю, да, -- признал Гарет и, посмотрев на меня, спросил: -- А вам делали все эти уколы? -- Боюсь, что да, -- ответил я. -- И от столбняка? -- В первую очередь. -- Здесь масса советов по оказанию первой помощи, -- продолжал Гарет, переворачивая очередную страницу. -- "Как остановить кровотечение из ран... Точки, которые следует прижимать". Целая схема с изображением кровеносной системы. "Как действовать при отравлении ядами"... Пить древесный уголь. Он поднял глаза. -- Вы действительно так считаете? -- Конечно. Разводить в воде и пить. Углерод нейтрализует некоторые виды ядов, и, если повезет, можно избежать отравления. -- Бог мой, -- вырвалось у Тремьена. Его младший сын продолжал читать: -- Здесь говорится, что можно пить мочу, если дистиллировать ее. -- Гарет! -- негодующе воскликнула Мэкки. -- Но здесь же так написано. "Моча стерильна и не может вызвать отравления. В результате кипячения и конденсации получается чистая дистиллированная вода, совершенно безопасная для питья". -- Джон, это невыносимо! -- протестующе сказала Мэкки. -- Но это правда, -- улыбнулся я. -- Отсутствие воды -- это мучительная смерть. Если у вас будет огонь, но не будет воды, то теперь вы знаете, что делать. -- Я не смогу. -- Выживание -- это психологический настрой, -- повторил мою мысль Тремьен. -- Человек не знает, на что он способен, до той поры, пока не окажется в экстремальных условиях. -- А вы сами когда-нибудь пили это? -- спросил Перкин. -- Дистиллированную воду? -- Вы поняли, что я имел в виду. Я кивнул. -- Да, приходилось экспериментировать на себе, чтобы рекомендовать другим в своей книге. Я очищал и другие жидкости. Грязную воду в джунглях. Мокрую грязь. Особенно морскую воду. Если исходный продукт содержит воду и не бродит, то пар -- это чистая Н?0. Когда морская вода выкипит, то остается соль, которая тоже необходима. -- А что, если исходный продукт находится в процессе брожения'} -- спросил Гарет. -- Тогда пар -- это алкоголь. -- О да. Когда-то нам говорили об этом в школе. -- Джин с тоником в дикой местности? -- шутливо предложил Тремьен. -- Я абсолютно уверен, что смогу напоить вас допьяна в дикой местности, но получение настоящего джина будет зависеть от наличия можжевельника, а тоника -- от того, растут ли в этой местности деревья, из которых можно добыть хинин. И я боюсь, что можжевельник и хинное дерево вряд ли будут расти в одной и той же местности, впрочем, все возможно. -- Я сделал паузу. -- Кубики льда -- тоже проблема в лесу под дождем. Тремьен рассмеялся глубоким грудным смехом. -- Вы когда-нибудь сами спасали себе жизнь с помощью всех этих хитростей? -- Не совсем так. Иногда я неделями занимался выживанием с помощью моей техники, но кто-нибудь обязательно приблизительно знал, где я нахожусь, и у меня были пути выхода. Я в основном занимался испытанием тех приемов, которые осуществимы, реальны и разумны в тех районах, куда агентство намеревалось посылать туристические группы. Лично же мне не приходилось выживать, например, после авиакатастрофы в горах. В 1972 году произошла авиакатастрофа в Андах, и люди пожирали друг друга, чтобы остаться в живых. Но рассказывать об этом при Мэкки мне не хотелось. -- Но все же, -- спросила она, -- когда-нибудь случалось что-нибудь непредвиденное? т- Иногда. -- Что именно? Расскажите же. -- Ну... Укусы насекомых, пищевые отравления. Они посмотрели на меня так, будто в этом нет ничего необычного, однако на самом деле пару раз эти причины вызывали у меня серьезнейшие заболевания, и я о них никогда не забуду. С той же степенью правдивости, но более трагическим голосом я сказал: -- г- Однажды в Канаде на мою стоянку забрался медведь, разрушил мое жилище и несколько дней ходил кругами. Я не мог добраться до нужных мне вещей. Некоторое время мне было явно не по себе. -- Вы действительно такое испытали? -- открыл рот Гарет. -- Все обошлось. Медведь в конце концов ушел. -- А вы не боялись, что он вернется? -- Я упаковал свои вещи и перебазировался. -- Ну и ну! -- вырвалось у Гарета. -- Медведи едят людей, -- наставительным тоном заговорил его старший брат. -- И выбрось из головы идею когда-либо последовать примеру Джона. Тремьен с нежностью посмотрел на своих сыновей: -- Кто-нибудь из вас когда-либо слышал о самом любимом занятии молодых священников? -- Нет, -- ответил Гарет. -- А что это? -- Они любят мечтать. _ о тебе все пекутся и беспокоятся, -- не унимался Перкин. -- Пусть Гарет помечтает, -- сказал Тремьен, кивая. -- Это вполне естественно. Я даже и на миг не могу себе представить, что он отправится травить медведей. -- Мальчишки часто делают глупости. Гарет -- не исключение. -- Эй, -- протестующе воскликнул Гарет. -- Кто это там выступает? А не ты ли в свое время забрался на крышу и не мог с нее слезть? -- Заткни свою глотку. -- Остыньте, вы, оба, -- устало вмешалась Мэкки. -- Почему вы постоянно ссоритесь? -- Мы ничто по сравнению с Льюисом и Ноланом, -- сказал Перкин. -- Из тех злоба так и прет. -- До смерти Олимпии они не ругались, -- задумчиво проговорила Мэкки. -- При нас нет, -- согласился ее муж, -- однако мы не знаем, как они вели себя, оставаясь с глазу на глаз. Робким голосом, поскольку это не мое дело, я спросил: -- Почему они ссорятся? -- Почему все ссорятся? -- ответил вопросом на вопрос Тремьен. -- Но эти двое завидуют друг другу. Вы встречались с ними прошлым вечером, не так ли? Нолан лихой парень с независимыми суждениями. Льюис пьяница, но пьяница с мозгами. Нолан мужественный и непреклонный, а Льюис развалина, но когда он трезвый, то очень хорошо соображает насчет денег. Нолан прекрасный стрелок, а Льюис и в слона с трех шагов не попадет. Льюис хотел бы стать первоклассным жокеем-любителем, а Нолан -- сказочно разбогатеть. Обоим это уже никогда не удастся сделать, но они не понимают или не хотят понять и продолжают исходить взаимной завистью. -- Ты слишком суров по отношению к ним, -- пробормотала Мэкки. -- Но ты же знаешь, что я прав. Не отрицая этого, Мэкки предположила: -- А может быть, этот случай с Олимпией в конце концов сблизит их? -- Ты милая молодая женщина, -- сказал Тремьен. -- Видишь в людях только хорошее. -- Руки прочь от моей жены, -- встрепенулся Перкин, и по его тону было трудно уловить, шутит он или нет. Тремьен предпочел спустить этот выпад на тормозах, и я подумал, что он, должно быть, хорошо привык к ярым собственническим инстинктам своего сына. Он отвернулся от Перкина и, меняя тему разговора, обратился ко мне: -- Вы хорошо ездите верхом? -- Э-э... я не ездил на скаковых лошадях. -- А на каких? -- На ездовых, пони, арабских лошадках по пустыне. -- Гм, -- Тремьен что-то обдумывал. -- Не хотите проехаться завтра утром вместе с первой сменой на моей ездовой лошади? Посмотрим, на что вы способны. -- Хорошо. -- Вероятно, в моем голосе не было достаточной твердости, потому что Тремьен требовательным тоном переспросил: -- Не хотите? -- Хочу, пожалуйста. -- В таком случае договорились, -- кивнул он. -- Мэкки, если придешь на конюшенный двор раньше меня, скажи Бобу, чтобы для Джона подседлали Обидчивого. -- Добро. -- Обидчивый выиграл Золотой кубок в Челтенхэ-ме, -- сообщил Гарет. -- Неужели? Вот так ездовая лошадка. -- Не беспокойтесь, -- улыбнулась Мэкки. -- Обидчивому сейчас уже пятнадцать, и он почти джентльмен. -- Сбрасывает с седла только по пятницам, -- добавил Гарет. На следующее утро, в пятницу, облачившись в бриджи, верховые сапоги, лыжную куртку и перчатки, я в некоторой неуверенности отправился к конюшням. В седле я не сидел почти два года, и, что бы ни говорила Мэкки, усесться в него вновь я думал иначе -- тихо и спокойно; седло же бывшего скакуна, да вдобавок еще и призера, будь он там пенсионер или нет, внушало мне опасения. Обидчивый оказался крупным конем с выпуклыми мускулами; я сразу же предположил, что вес Тремьена не доставил бы ему особых неудобств. Боб Уотсон наградил меня усмешкой, вручил каску и подсадил. Я оказался на приличной высоте. Ну хорошо, думал я. Наслаждайся. Сказал, что умеешь скакать, -- так попробуй и докажи это. Тремьен, склонив голову набок и оценивающе наблюдая за мной, велел мне занять место позади Мэкки, которая должна была возглавить нашу группу. Сам он намеревался ехать на тракторе. Тремьен также разрешил мне пустить Обидчивого быстрым кантером на всепогодной дорожке после того, как закончится проездка других лошадей. -- Так и сделаем, -- согласился я. Он слегка улыбнулся и ушел. Я подобрал поводья, собрался с духом, стараясь не опростоволоситься. У моего локтя вновь возник Боб Уотсон. -- Осаживайте его, когда пустите галопом, -- предупредил он, -- иначе он оторвет вам руки. -- Благодарю, -- сказал я, но Боб уже куда-то исчез. -- Выводите! -- услышал я его голос. Двери конюшен начали открываться, и двор ожил; лошади стали кружиться в лучах света, из ноздрей клубился пар, стучали копыта, Боб подсаживал конюхов -- словом, все, как и раньше, только сегодня частью этого ритуала был я сам. Удивительно и необычно, но казалось, что я вижу сошедшую с холста и ожившую картину Ман-нинга. Я следовал за Мэкки, мы выехали со двора, пересекли шоссе и поскакали по дороге, ведущей к холмистому пастбищу. Я обнаружил, что Обидчивому не занимать опыта и что он лучше реагирует на давление моих ног, нежели на поводья, удила которых явно раздражали его сухие старческие губы. Мэкки несколько раз оглядывалась, будто желая убедиться, не испарился ли я; под постоянным ее наблюдением находился я и тогда, когда мы прибыли на место и кружились по полю в ожидании рассвета и появления Тремьена на вершине холма. -- г Где вы научились ездить верхом? -- подъехав и труся рядом, спросила Мэкки. -- В Мексике. -- Вас обучал испанец! -- Точно. -- И он учил в'ас скакать с согнутыми руками. -- Да, откуда вы узнали? -- Нетрудно догадаться. Ну хорошо, подберите локти ближе к старине Обидчивому. -- Спасибо. Она улыбнулась и отъехала устанавливать очередность проездки. Все кругом было покрыто тонким слоем снега, но утро выдалось ясным, с бодрящим, приятным морозцем. Кто хоть раз видел январский рассвет в Даунсе, тот запомнит его на всю жизнь. Забег за забегом стартовали всадники, и только стружки, которыми посыпали тренировочную дорожку, летели из-под копыт -- наконец мы с Мэкки остались вдвоем. -- Я поскачу справа, -- сказала Мэкки. -- Тогда Тре-мьену будет лучше видно, как вы держитесь в седле. -- Премного благодарен, -- с иронией в голосе согласился я. -- Вы прекрасно проедете., Неожиданно Мэкки покачнулась в седле, и мне пришлось протянуть руку, чтобы помочь ей удержать равновесие. -- С вами все в порядке? -- обеспокоенно спросил я. -- Вам следовало бы отдохнуть побольше после того ушиба головы. Лицо ее побледнело, в широко распахнутых глазах застыло смятение. -- Нет... я... -- она судорожно глотнула воздух, -- я только почувствовала... о... о... Мэкки вновь пошатнулась, и по ее виду я понял, что она близка к обмороку. Я наклонился к пей и правой рукой крепко обхватил за талию, тем самым предотвратив падение. Она привалилась ко мне, и это позволило мне теперь ее прочно удерживать, а поскольку ее рука была продета через поводья, то лошадь также держалась рядом с моей и не могла отойти -- морды наших скакунов почти соприкасались. Я перехватил ее поводья левой рукой, а правой -- просто крепко прижал к себе; по мере того как ее лошадь отходила в сторону, Мэкки соскальзывала с седла, пока наконец не очутилась лежащей на холке Обидчивого поперек моих коленей. Я удерживал ее и не давал ей упасть, но с ней я не мог и спешиться, поэтому обеими руками я начал подтягивать ее и взваливать на Обидчивого до тех пор, пока она не оказалась в полулежачем-полусидячем положении поперек передней части моего седла. Обидчивому это явно не понравилось. К тому же и лошадь Мэкки уже отошла на всю длину поводьев и вот-вот готова была вырваться; я начал мучительно соображать, что лучше: отпустить ее лошадь или постараться удержать, везде лед, а он представляет опасность; если отпустить, то, возможно, мне удастся убедить Обидчивого вернуться домой с двойным грузом и избавить нас от больших несчастий, чем обморок. Настоятельная необходимость оказать ей срочную помощь требовала действий, и я готов был сделать все возможное. Обидчивый безошибочно понял команду, поданную моими ногами, и послушно повернул в сторону дома. Я решил, что лошадь Мзкки, пока она идет с нами, тоже не буду отпускать, и та, будто получив сообщение о необходимости возвращаться домой, словно в сказке, вела себя послушно и больше не пыталась убежать. Не прошли мы и трех шагов, как Мэкки очнулась и пришла в полное сознание, подобно внезапно зажегшемуся огоньку. -- Что произошло?.. -- У вас был обморок. В*ы начали падать. -- Я не могла так устать, -- ответила она, явно не сомневаясь, что, тем не менее, все так и было. -- Позвольте мне спешиться. Я ужасно себя чувствую. -- Вы можете стоять? -- волнуясь, спросил я. -- Давайте я лучше довезу вас так. -- Нет. -- Она перевернулась на живот и начала медленно сползать вниз, пока ноги не коснулись земли. -- Какая глупость. Сейчас со мной все в порядке, действительно, все нормально. Передайте'мне поводья. -- Мэкки... Неожиданно она отвернулась, и ее судорожно вырвало на снег. Я спрыгнул с Обидчивого и, не выпуская поводьев наших лошадей, поспешил на помощь моей спутнице. -- О боже, -- слабым голосом, доставая платок, сказала она. -- Должно быть, съела чего-нибудь... -- Не мою готовку? -- Нет, -- комкая платок, выдавила улыбку Мэкки. Они с Перкином вчера вечером ушли до того, как я подал приготовленных в гриле цыплят. -- Я чувствую недомогание уже несколько дней. -- Сотрясение мозга. -- Нет, это началось еще до катастрофы. Видимо, это результат напряжения после судебного процесса. -- Она сделала несколько глубоких вдохов и вытерла нос. -- Сейчас я чувствую себя вполне нормально. Не знаю, в чем тут дело. Она с недоумением смотрела на меня, я же отчетливо увидел, какая мысль промелькнула у нее в голове и изменила выражение лица, на котором отразилась смесь удивления и надежды... и радости. -- Ах! -- возбужденно воскликнула она. -- Вы думаете... я имею в виду, что меня подташнивает по утрам уже всю эту неделю... а после двух лет бесплодных попыток я уже перестала на что-либо надеяться, но все равно я не знала, что это приводит к таким болезненным ощущениям в самом начале... я имею в виду, я даже не подозревала... все эти женские недомогания проходят у меня очень нерегулярно. Она замолчала и рассмеялась. -- Не говорите Тремьену. Не говорите Перкину. Я немного подожду, чтобы убедиться наверняка. Но я уверена. Этим объясняются многие странные ощущения, которые я испытывала на прошлой неделе, например зуд в сосках. Мои гормоны, должно быть, бунтуют. Не могу этому поверить. Мне кажется, я взорвусь. Я подумал, что никогда раньше не видел такой неподдельной радости, и был чрезвычайно рад за Мэкки. -- Вот это открытие! -- продолжала она. -- Будто глас ангельский... если это не богохульство. -- Повремените с окончательным выводом, -- осторожно сказал я. -- Не будьте глупеньким. Я знаю. Неожиданно она опустилась на землю: -- Тремьен, должно быть, сходит с ума, что нас нет. -- Я поскачу к нему и скажу, что вы нездоровы и должны возвращаться домой. -- Нет, ни в коем случае. Я в порядке. Никогда в жизни