е Клонмиэра. - Так, значит, Кити и Лизет решили пожить у Молли? - спросил он. - Очевидно, они предпочли ее общество моему. - Мне кажется, они бы вернулись, если бы думали, что нужны вам, - сказал Хэл. Генри ничего не ответил. Он вертел в руках ножку своей рюмки. - Ты, вероятно, не согласишься на то, чтобы нарушить майорат? Хэл смотрел на отца, широко раскрыв глаза. - О чем вы говорите? - спросил он. - Твой прадед оставил длинное и очень подробное завещание, - сказал Генри. - Если я захочу продать имение, я должен получить согласие моего наследника. Я не имею права сделать это самостоятельно. Если ты дашь свое согласие, я, разумеется, тебе это компенсирую, когда ты достигнешь совершеннолетия, оно ведь не за горами, всего через несколько месяцев, и у тебя будет весьма приличный доход, на который ты сможешь жить. Судя по тому стилю жизни, который ты усвоил в Оксфорде, деньги тебе не помешают. Генри багрово покраснел. - Простите, отец, - сказал он, - но я не могу этого сделать. Вы, наверное, не понимаете, что означает для меня Клонмиэр - для меня, для Молли и для Кити. Это наш дом, мы его неотъемлемая часть, хотя у вас, возможно, с ним связаны другие чувства. - Но вы ведь давно уже там не живете, с самого детства, - сказал Генри. - Эта поездка на Рождество не в счет, просто пикник и ничего больше. Аделина всегда говорит, что нелепо держаться за имение, которое требует постоянных расходов - жалование слугам, ремонт и все прочее, - и она абсолютно права. Это имение - самая настоящая течь, через которую уплывают мои доходы, а взамен оно не приносит ничего. - Евангелие от святой Аделины, - с горечью проговорил Хэл. - Совершенно ни к чему дерзить, - остановил его Генри. - Твоя мачеха весьма дальновидная женщина, и то, что она говорит, исполнено здравого смысла. Что мне пользы от Клонмиэра? Ответь, если можешь. Я не был там уже десять лет. - Кто же в этом виноват, кроме тебя? - сказал Хэл. - Дом стоит на месте и только ждет, чтобы ты туда приехал. Он все такой же, разве что немного обветшал. Раньше ты его любил, ты и теперь его любишь, только не хочешь туда ехать, потому что боишься. - Что ты хочешь этим сказать? Чего я боюсь? - О, не беспокойся, я говорю не о маме. Ее дух не станет тебя тревожить. Она тебя давно простила. Мама сказала мне об этом, когда я был на ее могиле, которую ты, по-моему, никогда не видел. Ты боишься себя, того человека, которым ты когда-то был. Боишься, что если вернешься домой, он явится из мрака и начнет тебя преследовать. Вот почему ты хочешь продать дом: чтобы похоронить этого человека раз и навсегда. Хэл поднялся на ноги, бледный и дрожащий. Слова, толпясь, слетали у него с языка, он даже не вполне отчетливо сознавал, что говорит. - Ты слишком много выпил, - медленно проговорил Генри. - Мне сразу так показалось, как только мы сели обедать. И это не в первый раз. Аделина меня предупреждала. Она говорит, что у тебя это вошло в привычку, а она всегда знает, сколько ты пьешь, у нее есть свои способы определить. Она видела, как ты пробираешься к буфету и угощаешься, когда думаешь, что поблизости никого нет. - А почему я это делаю, как ты думаешь? Да потому, что мне невыносимо сидеть здесь между вами и видеть, как ты с каждым днем становишься все более жалким человеком, безнадежным человеком, все больше и больше зависишь от нее решительно во всем, черт бы все это побрал. Никто из нас - ни Молли, ни Кити, ни я, ни Лизет - ничего для тебя не значим, абсолютно ничего. А теперь она заставляет тебя продать Клонмиэр. Слава Богу, что я могу этому воспрепятствовать. Я не позволю нарушить майорат, даже если вы предложите мне десять тысяч фунтов... Он внезапно замолчал, так как в комнату вошла Аделина. - Что здесь происходит? - спросила она. - Мне даже в гостиной было слышно, как кричит Хэл. Ты что, хочешь, чтобы сюда сбежались слуги? - Пусть приходит, кто угодно, мне это безразлично, - сказал Хэл. - Однако должен вам сказать, что на этот раз вы просчитались. Я не доставлю вам этого удовольствия, не позволю себя подкупить, чтобы вы могли продать Клонмиэр. - Уходи отсюда и ложись спать, - коротко велел ему отец. - Утром с тобой можно будет разговаривать более осмысленно. - Вполне возможно, - заметила Аделина, - если он предварительно не приложится к графинчику. - Она с презрением указала на его трясущиеся руки. - Посмотри на него, вполне можешь гордиться своим сыном. Месяц, проведенный в ваших прекрасных краях, пошел ему на пользу, не так ли? Он едва стоит на ногах. Там его ничто не стесняло, вот он и принял свой истинный облик. Теперь ты, наконец, видишь, Генри, каков он есть. А раз уж зашла об этом речь, можешь полюбоваться на счета, которые пришли за время его отсутствия. Оксфордские торговцы не любят ждать до бесконечности, так же, как и все другие. Весьма красноречивые счета, доложу я вам, во всяком случае, большинство из них. Вот, например, этот: пятьдесят фунтов за вино, доставленное молодому джентльмену в прошлом семестре. - Она бросила счет на стол. - А вот еще один, даже целая пачка. Тебе хватит работы на целое утро, если ты пожелаешь ими заняться. И, наконец, весьма приятное извещение из банка, мастер Хэл, в котором управляющий уведомляет, что у вас дефицит в двести фунтов. Хэл видел перед собой два лица: холодная непроницаемая маска отца и красная торжествующая физиономия мачехи. - Как вы смеете вскрывать мои письма? - закричал он. - Какое вы имеете право? - Мой дорогой Хэл, к чему такая театральность? У вас с отцом одинаковые инициалы, я считала, что это его письма, и, естественно, вскрыла их. А вот еще и billet-doux* с той стороны, полученная сегодня с вечерней почтой. Тысяча извинений за то, что я на нее взглянула. Судя по почерку, эта особа, которая подписывается "Джинни", не иначе, как судомойка. [* Любовная записка (фр.).] Она смеялась, держа письмо перед его лицом. Он ударил ее в слепой дикой ярости, угодив в самый уголок рта. Она пошатнулась и подалась назад, схватившись за лицо; из рассеченной губы потекла тонкая струйка крови. В тот же момент Генри набросился на Хэла, схватил его за шиворот и отшвырнул к столу. - Сопляк! Паршивый пьяный идиот! - кричал он. - Ты что, совсем с ума спятил? Хэл стряхнул с себя руки отца и стоял перед ним, бледный и потрясенный. - Боже мой, Хэл, как тебе только не стыдно? Ударить женщину! Это недостойно мужчины. Вот мой платок, Аделина. Ступай к себе и позови Марсель. Но прежде этот щенок перед тобой извинится. - И не подумаю, - сказал Хэл. Генри посмотрел на сына. Он был бледен, волосы у него растрепались. Счета были разбросаны по всему полу, письмо Джинни валялось под столом, смятое и позабытое. - Либо ты извинишься перед Аделиной, либо можешь убираться из моего дома, - сказал Генри. Выражение его лица было холодно, твердо и беспощадно. - Ты всегда причинял мне одни заботы и неприятности, - продолжал он, - с того самого момента, как родился. Твоя мать безобразно тебя баловала, и поэтому ты возомнил о себе Бог весть что. Через три месяца тебе будет двадцать один год, а чего ты добился? Отличился только тем, что пьянствуешь, мотаешь мои деньги да малюешь скверные картины. Как ты думаешь, могу я гордиться таким сыном? Хэл медленно вышел из столовой в холл. Аделина ничего не говорила. Она смотрела на обоих, прижав к губам носовой платок. - Запомни, - сказал Генри. - Я говорю совершенно серьезно: либо ты извинишься перед Аделиной, либо оставляешь этот дом навсегда. Хэл ничего не ответил. Он даже не обернулся. Открыл парадную дверь, постоял немного, глядя на улицу, и вышел под дождь, даже не надев шляпы. 4 В двадцать пятый день своего рождения Джинни Калаген решила устроить генеральную уборку. Слишком много вещей скопилось в ее комнатке в Ректори. Во-первых, старые школьные учебники, которые ей больше не нужны, и гораздо больше пользы принесут патеру в Дунхейвене, если только он захочет их взять. Она попробует отнести их ему на следующее же утро, рискуя нарваться на отказ. Дар от иноверцев, повязанный красной ленточкой. Папа с мамой, по крайней мере, посмеются. Сентиментальные рассказы для девочек она приберет для своей крестницы, дочурки Молли, пусть полежат до того времени, когда она сможет их читать. И рабочую корзинку, первую ее рабочую корзинку, подаренную мамой, когда ей исполнилось десять лет. Как весело сидеть на полу, подобрав ноги под юбки, и перебирать свои сокровища. Вот фотографии, их она никак не может выбросить. Папа в университетские времена со своими друзьями-студентами. Какой он милый. Сразу видно, что готов на всякие проделки. Таким он, наверное, и был. Рядом стоят мистер Бродрик и его брат Герберт, который тоже стал священником и иногда пишет отцу. Все они такие веселые. А вот она сама ребенком, сидит на коленях у мамы в белом накрахмаленном платьице. Ну и уродка! Глаза словно пуговки на башмаках. А вот целая компания на пикнике в Глен-Бей - их семья и все дети Бродриков. Молли совсем не изменилась, такая же веселая и жизнерадостная, как и десять лет тому назад. Но кто бы мог подумать, что Кити, гадкий утенок, станет такой красавицей? Джинни поискала свадебную фотографию Кити, снятую два года тому назад - она вышла за своего кузена Саймона Флауэра. Они стоят на ступеньках перед парадной дверью замка Эндриф. Кити просто прелестна, а она сама в роли подружки - настоящая дурнушка по сравнению с ней. Бедняжечка Лизет, у нее, наверное, так на всю жизнь и останется худенькое настороженное личико, однако по росту она почти догнала Кити, а ноги ее никто не видит под длинным платьем подружки. Какая умница Кити, как это великодушно с ее стороны - настояла на том, чтобы Лизет жила у нее в замке Эндриф, а С аймон, этот легкомысленный повеса, конечно, не возражает. Наведя порядок в своем шкафу, Джинни потянулась за шкатулкой, что стояла у нее на полке. Она была закрыта и перевязана ленточкой. Джинни развязала ленту и подняла крышку. Шкатулка была доверху заполнена письмами, а поверх писем лежало несколько рисунков. На одном из них была изображена она сама с распущенными волосами, он рисовал ее в то Рождество, которое они вместе провели в Клонмиэре. Было там два эскиза с изображением Клонмиэра и еще один с пейзажем острова Дун. На остальных рисунках были горы, сплошь покрытые снегом, и безграничные просторы земли, голой и неприветливой. Джинни перебрала рисунки один за другим, отложила их в сторону и взялась за письма Хэла. Первые, отчаянные, полные горечи, были из Лондона, потом следовало мужественное, исполненное надежды письмо, которое он написал в Ливерпуле в ночь накануне отъезда в Канаду. "Я знаю, что ты веришь в меня, Джинни, - писал он, - даже если больше никто не верит. И мой отец тоже когда-нибудь сможет мною гордиться". На остальных письмах стоял почтовый штемпель Виннипега, и они в основном были написаны в первые годы его пребывания в Канаде. Она смотрела на даты на конвертах - почти каждый месяц восемьдесят первого и восемьдесят второго годов. Письма были по-школьному беззаботные; все было ново и интересно, он был так рад, что принял это важное решение. Оксфорд и все то, что за ним стоит, казалось, принадлежало другому миру. "Я вижу, что мы, как обычно, проиграли лодочные гонки, - писал он, - так что мое отсутствие не принесло им удачи. В день гонок я вспоминал ребят из нашей команды и молился за них, но, поскольку весь день от восхода до заката я провел в седле, перегоняя скот, у меня было не так уж много времени на то, чтобы думать о друзьях. Это великолепная жизнь, каждая минута приносит мне радость". Они были полны надежд, эти первые письма: он добьется успеха, он в этом уверен. "Конечно, первые годы будут самыми тяжелыми, - писал он, - очень трудно будет жить на ту малость, которая оставлена мне по завещанию прадеда. Но самое главное то, что мне не пришлось обращаться к отцу, я не взял от него ни пенни. Передай Молли, что я отрастил бороду и стал потрясающим красавцем". В одно из писем была вложена не очень четкая фотография, относящаяся к тому времени. Хэл с бородой, в одном жилете без сюртука был похож на настоящего разбойника. Он стоял, взявшись за руки с двумя товарищами-ковбоями. "Раз в месяц мы ездим в Виннипег, - писал он в восемьдесят третьем году, - чтобы истратить там все наши деньги на разные зрелища и на угощение девушкам. В прошлом месяце у нас была грандиозная драка в салуне. Франк, мой партнер, - а он буен во хмелю, - напился и съездил по уху одному парню. Мне, разумеется, пришлось принять участие, и оба мы в результате провели ночь в тюрьме. Первый мой опыт за тюремной решеткой. Аделина, если узнает об этом, скажет: "Я же говорила!". Спасибо дяде Тому за чек, он пришелся весьма кстати, но, пожалуйста, больше не нужно". А потом, в восемьдесят четвертом и восемьдесят пятом тон писем стал меняться, очень постепенно, почти незаметно. "Франк становится невозможным, - писал он, - и мне кажется, что нам следует расстаться. Я попробую вести дело самостоятельно, посмотрю, как это получится. У меня скопилось достаточно денег, чтобы купить небольшое ранчо, где я стану полным хозяином". Из этих планов, должно быть, ничего не вышло, потому что после полугодового молчания он написал, что ему посчастливилось найти место в банке в Виннипеге, и это весьма приятно после стольких лет суровой жизни на ранчо. "Я пришел к выводу, что добиться успеха в разведении скота может только человек, имеющий к этому врожденные склонности, - писал он Джинни, - к тому же тамошний климат очень суров, слишком даже суров для непривычного человека вроде меня. За прошлую зиму я похудел на целый стоун*! Труднее всего вставать ранним утром и выходить на снег, да и с едой там было плоховато. Как я мечтал о печеньях тети Гариет! Теперь я живу в городе, у меня хорошее жилье, и вообще все стало гораздо легче". [* 1 стоун = 6,34 кг.] В банке он, однако, продержался месяца два, не больше; следующее письмо пришло из Торонто и содержало всего несколько строк. "Я снова начал рисовать, - писал Хэл, - в конце концов, живопись - это то, что мне больше всего нравится, и я всегда хотел делать именно это. Никто не распоряжается ни тобой, ни твоим временем. Некоторые люди говорят, что с моей стороны просто глупо заниматься чем-нибудь другим. Я не думаю, что живопись поможет мне разбогатеть, зато теперь я снова свободен - ощущение, которого я так долго был лишен". Потом наступило молчание, которое длилось в течение года. Следующее письмо, написанное осенью восемьдесят шестого года, было исполнено скрытого отчаяния. Даже почерк изменился, сделался неровным и дрожащим, так что некоторые слова невозможно было разобрать. "Я очень болел, - писал он, - здоровье мое никуда не годится. В конечном счете Аделина была права в отношении меня, а ты ошибалась. Я безнадежный неудачник, ни на что не годен, и я давно положил бы всему конец, если бы у меня хватило мужества. Мне удалось продать две-три картины, но вот уже несколько месяцев я ничего не делаю. Думай обо мне, Джинни, вспоминай меня таким, каким я был в Клонмиэре на Рождество, когда мне было двадцать лет, а тебе - шестнадцать. Сейчас ты была бы не слишком высокого мнения обо мне". Это было последнее письмо, которое он ей написал, три года тому назад. Она ответила, но через несколько месяцев ее письмо вернулось назад с пометкой на конверте: "По этому адресу не проживает". Она вспомнила, как сразу же пошла в кабинет к отцу и все ему рассказала, заливаясь слезами и не вытирая мокрых щек. Он был так добр, он все понял и прочел письмо Хэла, сидя рядом с ней и обнимая ее за плечи. - Если бы только я была мужчиной, - сказала она, - я бы поехала в Канаду и привезла бы его домой. Я уверена, что сумела бы его найти. Том Калаген смотрел в ее взволнованные, полные надежды глаза, на ее решительный подбородок. - Думаю, что нашла бы, - согласился он. - Но Бог создал тебя женщиной, и, возможно, придет день, когда ты найдешь Хэла и будешь ему великим утешением. Три года назад Джинни аккуратно убрала письма в шкатулку, сверху положила рисунки и закрыла крышку. Она никогда их не выбросит, будет перечитывать снова и снова, пока не превратится в восьмидесятилетнюю старушку. Может быть, Хэл уже умер и больше не страдает, но это не имеет значения. Она никогда не забудет мальчика, одинокого, мучимого воспоминаниями, который держал ее за руку в темноте мрачного нового крыла Клонмиэра в тот рождественский вечер. Сейчас ему, наверное, уже под тридцать, если он жив - далеко уже не мальчик. Хэл, который сидел на краешке стола у них в молочном чулане, пил сыворотку и макал палец в сливки, чуть только мама отвернется; Хэл, который дразнил ее и смеялся, засунув руки в карманы. Его яхта на заливе... Джинни хранила в душе множество подобных картин, и все они были ей милы и дороги. Ими ей придется довольствоваться до конца жизни, ибо ничего другого у нее уже никогда не будет. Она убрала шкатулку в шкаф и пошла вниз к праздничному завтраку. Пэтси, их садовник, зарезал курицу в честь такого события, а мама испекла особый пудинг. Как и полагается, она разыграла удивление, хотя эта церемония повторялась из года в год, и ее родители смотрели, как она разворачивает подарки, вскрикивая от удивления и удовольствия. Это была ежегодная привычная церемония, одинаково приятная для всех троих. - Папочка, дорогой, часики! Какой ты добрый и какой хитрец! Это ведь те самые часики, которые мы видели в витрине в Слейне и которые нам так понравились, а ты вот взял и потихоньку купил их мне. - При чем тут потихоньку? - удивился Том. - Кити Флауэр ездила в Слейн из Эндриффа и купила их по моей просьбе. - И почтовый набор от мамы! Как вы меня балуете! - Джинни вскочила из-за стола и расцеловала родителей. - Я, конечно, понимаю, в чем тут дело, - сказала она. - Папе нужны часы, чтобы не опаздывать в церковь, а мама будет брать у меня бумагу, чтобы записывать свои рецепты. Это просто заговор с вашей стороны. - Много ты понимаешь, - сказал Том. - Да, кстати, что ты собираешься делать в свой день рождения? Поедешь в гости к Кити? - Нет, просто пойду погуляю, если я не нужна тебе или маме. - Я собираюсь варить джем, - сказала Гариет, - но так и быть, сегодня обойдусь без тебя. Трудно себе представить, думала Джинни, бродя в тот день по Клонмиэру, спускаясь к самой воде и глядя мимо гавани на Голодную Гору, что там, в глубине, под этой гранитной поверхностью, такой светлой и спокойной под летним солнцем, в поте лица трудятся люди, надрываются и умирают, и все это ради человека, который живет далеко-далеко, в другой стране, и ему нет никакого дела ни до них, ни до своей семьи. Дом его - вот он, здесь, возле самой воды - похож на склеп, окна заперты и закрыты ставнями. Иногда он оживает, это когда сюда приезжает Молли с мужем и детьми, чтобы провести под родным кровом неделю-другую, но чаще всего он стоит закрытым, вот как сейчас. Генри Бродрик с женой живут в Брайтоне, дом на Ланкастер-Гейт они продали, а Клонмиэр стоит и ждет, когда же, наконец, приедет хозяин, который все не появляется. Джинни подняла глаза и посмотрела на каменный балкончик в новом крыле. Как странно думать, что ни один человек, наверное, не стоял там и не смотрел на поросший травой склон и подъездную аллею. Кто-то когда-то делал это в мечтах, а мечты рассыпались прахом. Джинни пошла прочь от замка по тропинке вдоль залива к воротам при въезде в парк. Она видела, как со стороны Мэнди, пыхтя, спешит через гавань колесный пароходик, направляясь к Дунхейвену. Вот он миновал остров Дун и встал на якорь на некотором расстоянии от причальной стенки. Теперь здесь много приезжих, с тех пор, как в Эндриффе построили отель. И шахтерские жены возвращаются из Мэнди, там сегодня базарный день. И солдаты, следующие в гарнизон на острове. Этот гарнизон время от времени укрепляют в зависимости от капризов или страхов властей. Но вообще-то в Дунхейвене мало интересуются политикой. По дороге Джинни зашла к некоторым знакомым в коттеджах Оукмаунта, так что домой она вернулась уже в шестом часу. Она шла через сад. Возле молочного чулана Пэтси колол дрова. - А у вас гость, мисс Джинни, - сказал он, кивнув в сторону дома. - Сошел на берег с парохода, право слово, и я враз его узнал, хоть и отощал он так, что ничего на нем не осталось. - Кто же это, Пэтси? - спросила Джинни. - Нет уж, идите домой к папаше, мисс Джинни, а я вам не скажу. И Пэтси продолжал колоть дрова, покачивая головой и бормоча что-то себе под нос. Когда Джинни вошла в дом, ее мать стояла в передней. У нее был взволнованный и немного грустный вид. - Я думала, ты никогда не придешь, - сказала она. - Ступай к отцу, он у себя в кабинете. Имей в виду, дорогая, тебя ожидает сюрприз. Впрочем, не поймешь, сюрприз это или шок. Как странно, что это случилось в день твоего рождения. Она нерешительно улыбалась, но в уголке глаза у нее притаилась слезинка. Джинни прошла в кабинет. Ее отец стоял у камина, разговаривая с человеком, который сидел в кресле у окна, спиной к ней. В его широких плечах и наклоне головы было что-то знакомое. Она сделала шаг вперед, не веря своим глазам, и, в то же самое время, зная наверняка. - Это Хэл, правда? Он поднялся с кресла, высокий, худой, похожий на собственную тень, почему-то совсем не такой, каким она представляла его себе в мечтах все эти годы. Лицо его носило на себе следы страданий и разочарований. Под глазами залегли глубокие тени. Он выглядел старше своих тридцати лет, старше и, в то же время, казался удивительно не взрослым. Это был Хэл, с которого сорвали его юность, словно сняли рубашку, оставив ему, однако, надежду. Он подошел к ней, взял ее за руки и улыбнулся - это была улыбка Хэла, то, что она всегда любила и лучше всего помнила. - Видишь, - сказал он, - я вернулся. Я неудачник, мне ничего не удалось добиться. Но дядя Том говорит, что я могу остаться. Ты не выгонишь меня, Джинни, а? Ты еще веришь в меня? 5 После того, как Хэл и Джинни поженились, они стали жить в Дунхейвене, в доме, ранее принадлежавшем старому доктору Армстронгу, который умер за несколько лет до этого. Дом находился всего в пяти минутах ходьбы от Ректори. Пастор и его жена снабдили их необходимой мебелью и бельем, а сама Джинни оказалась превосходной хозяйкой, так что не прошло и двух недель, как старый докторский дом сделался вполне пригодным для жилья, удобным и комфортабельным. Свой короткий медовый месяц они провели у озера, привезя с собой фотографию, снятую перед самым возвращением домой. Они стоят рядом, несколько напряженные, немного смущенные, у Хэла в руках шляпа, а выражение лица гордое и настороженное, словно он стоит не перед фотографом, а перед обвинителем. Джинни, счастливая и полная надежды, в матросской шапочке на темной кудрявой головке, крепко сжимает в руках маленькую муфточку. Фотографию с гордостью водрузили на каминную полку в их новом доме. Как странно, думал Хэл, что он живет в Дунхейвене, а не в Клонмиэре. От этого у него появилось ощущение собственной неполноценности, которое он никак не мог преодолеть. Он надеялся, что Джинни этого не замечает. Она была такая душечка, такая добрая, любящая и милая, так гордилась своим гнездышком, которое, в общем-то, ничего собой не представляло - достаточно безобразный полупустой дом, стоящий посреди деревни. Хэл ни за что на свете не хотел, чтобы она догадалась, как ему неприятно видеть из окна своей гостиной почту и иметь в качестве соседа сапожника Дулана. Эти мысли были вызваны не снобизмом, просто он втайне тосковал по просторам и уединенности Клонмиэра. Именно там был его дом, его законное место, а отнюдь не в Дунхейвене. Когда подобные мысли приходили ему в голову, он клял себя, обвиняя в неблагодарности, и особенно старался похвалить Джинни за новые занавески, искусно составленный букет на каминной полке, за пирог, испеченный по поводу воскресенья. - Я иногда веду себя, как скотина, радость моя, - говорил он, привлекая ее к себе, - и я прошу тебя: будь со мной терпеливой в такие минуты, не обращай внимания. Помимо скверного здоровья я привез с собой из Канады еще и приступы меланхолии. - Зато у тебя есть жена, - отвечала она, ероша ему волосы. - Я для того и существую, чтобы прогонять твое дурное настроение и ободрять тебя. - Ты моя прелесть, - говорил он, - и я счастливейший человек на свете... А теперь дай-ка мне молоток и гвозди, я попробую повесить тебе полку в кладовой. Канада, во всяком случае, принесла мне кое-какую пользу: я теперь мастер на все руки, умею делать по дому все, что нужно. Прежде чем они решили поселиться в Дунхейвене, пастор спросил Хэла, не думает ли он жить в Клонмиэре. Хэл отрицательно покачал головой, и на лице у него установилось упрямое выражение. - Имение принадлежит отцу, а не мне. А он ни разу мне не написал с тех пор, как я уехал из Лондона десять лет тому назад. Как же я могу после этого жить в Клонмиэре? - А сам ты написал ему, мой мальчик, попросил прощения? - Да, сразу же после того, как приехал в Виннипег. Ответа я не получил. Для меня этого было достаточно, больше я уже никогда не буду ему писать, никогда в жизни. Том Калаген больше ничего не сказал. Только Бог может помочь, положить конец этой ссоре между отцом и сыном; если же он сам попробует вмешаться, то только испортит дело. Том написал письмо своему старому другу, сообщив ему о возвращении Хэла в Дунхейвен, о его нездоровье, о том, что в Канаде он не смог устроить свою жизнь, и что Хэл женился на его дочери. Ответное письмо Генри было достаточно кратким. "Ничего другого я и не ожидал, - писал он, - был уверен, что он ничего не сумеет добиться в жизни. Боюсь, что твоя дочь только зря принесет себя в жертву". Итак, Клонмиэр по-прежнему был закрыт на замок, и Хэл Бродрик жил не там, а в Дунхейвене. Джинни снова стряпала и делала другую работу по дому, только полы мыла служанка, приходившая по утрам, а Хэл чистил обувь и приносил в дом уголь. - Все это я делал в Канаде, могу делать и здесь, - говорил он, а потом бросал взгляд через дорогу на Майкла Дулана, который поглядывал на него с усмешкой, словно презирая его, если же Хэл заговаривал с ним, отвечал свысока и равнодушно. - Как забавно, что им это не нравится, - говорил он Джинни. - Когда мы жили в Клонмиэре, мы были "господа", проезжали мимо них в экипаже, и они нас, разумеется, ненавидели, но, в то же время, испытывали почтение - отца они, во всяком случае, уважали. А теперь, когда я живу среди них, им это не нравится, они рассматривают это как вторжение на их территорию. Нет-нет, тебя это не касается, к тебе они привыкли, ты пасторская дочка. А вот я - это другое дело. Я Бродрик, они вправе ожидать, что я дам им пинка под зад, как бы они меня за это ни ненавидели. - Ты слишком болезненно на все реагируешь, - говорила ему Джинни, - все время от чего-то защищаешься, придумываешь, что они могут тебе сказать. Держись проще, будь самим собой. Со временем вы станете друзьями. Они ведь настоящие дети. - А кто же в таком случае я сам? - спрашивал Хэл. - Будь я проклят, если я знаю. Думал, что скотовод, оказалось, что это не так. Считал себя художником и не сумел продать ни одной картины. Я даже не могу называть себя Хэлом Бродриком из Клонмиэра. Я - ни на что не годный неудачник, женатый на женщине, которой недостоин, живущий на иждивении своего тестя. А люди это знают, вот в чем дело. Они имеют право меня презирать. - Никто тебя не презирает, и оставь свои ужасные мысли. Ты - мой Хэл, мой единственный, - успокаивала его Джинни. И все-таки она немного тревожилась. Первые его восторги, связанные с возвращением домой и встречей с Джинни, поугасли. Он часто бывал мрачен и молчалив, а потом приходил в отчаяние от того, что обидел ее, причинил ей горе. - Я у тебя, словно камень на шее, - говорил он, - не пройдет и года, как тебе надоест со мной нянчиться. Я не имел права являться домой и просить тебя стать моей женой. Джинни рассказала о его настроениях отцу, и он понимающе кивнул головой. - Вся беда в том, - сказал он, - что Хэл понимает, насколько он зависит от нас, но в то же время у него не хватает силы духа попытаться самому встать на ноги. Я поговорю с ним, посмотрим, что удастся сделать. А иногда, когда они сидели у камина в кабинете пастора, Хэл снова становился обаятельным, беззаботным и веселым, так что трудно было его себе представить мрачным и апатичным. Он подшучивал над тетей Гариет за то, что она снимает сливки раковиной, дразнил дядю Тома, уверяя, что его воскресные проповеди слишком длинны, и когда он стоял на коврике перед камином, обняв Джинни за талию, пастору казалось, что его вполне можно принять за Генри, каким тот был тридцать лет тому назад - те же уморительные рассказы о людях и странах, в которых он побывал, о фантастически рискованных проектах, о каверзах, которые он устраивал своему незадачливому партнеру Франку. - Почему ты не хочешь попробовать зарабатывать себе на жизнь, Хэл? - спросил он его, когда Джинни с матерью вышли на кухню, и мужчины остались одни. - Что тебе мешает, гордость? - Не гордость, а лень, - улыбаясь, ответил Хэл. - Я слишком ленив, потому-то мне и не удалось ничего добиться в Канаде. - Неправда, - возразил Том. - У тебя ничего не вышло, потому что у тебя не было друзей, ты был одинок и тратил все свои деньги в виннипегских салунах. Здесь все будет иначе. - Что же вы предлагаете, дядя Том? Картины мои никто не покупает. На прошлой неделе я пытался продать в Слейне три своих полотна - сам предлагал их покупателям, - но ничего не получилось. Мне было стыдно перед Джинни, которая до сих пор верит в меня, считает, что я хороший художник... Но потом я выпил пару стаканчиков и успокоился. - Да, парень, если ты будешь продолжать в том же духе, то снова расклеишься, как это случилось в Канаде. Нет, оставь-ка ты свои картины в качестве хобби - это отличное занятие, когда есть свободное время. Я хочу знать, достанет ли у тебя мужества заняться настоящим делом. - Каким, например? Пастор посмотрел на него, прищурив один глаз. - Ты знаешь Гриффитса, управляющего на шахтах? - спросил он. - Да, знаю. - Его старший клерк уехал в Америку, и ему нужен человек, который будет вести счета и книги и делать еще тысячу разных дел, на которые у него самого не хватает времени. Это, разумеется, означает полный рабочий день с девяти и до шести. Жалование небольшое, однако пренебрегать им не следует. Что ты на это скажешь? Хэл засунул руки в карманы и состроил гримасу, глядя на своего тестя. - Чтобы Бродрик стал работать за несколько фунтов в неделю на шахте, которая со временем будет приносить ему тысячи! - воскликнул он. - Довольно смешное предложение. - Оставим это соображение в стороне, - возразил пастор. - Ты должен думать о настоящем. И это не будет означать, что ты берешь деньги у отца. Эти деньги - жалованье, которое платят старшему клерку, независимо от того, кто занимает это место. Вопрос в том, сумеешь ли ты взять себя в руки и начать работать. Я знаю, кто будет тобой гордиться, если ты это сделаешь. Хэл ответил не сразу. Он стоял, пристально глядя на огонь. - Я готов сделать все, что угодно, чтобы доставить радость Джинни, но в глубине души я знаю, что буду доставлять ей только одно разочарование. Я ни на что не гожусь, дядя Том, у меня ничего не выйдет с этой работой, я только все испорчу, как это случилось со всеми другими моими начинаниями. - Нет, мой мальчик, я уверен, что этого не случится. - Ну что же, значит, надо попробовать. Итак, двадцать пятого февраля тысяча восемьсот девяностого года Хэл Бродрик отправился на шахту своего отца на Голодной Горе плечом к плечу с шахтерами из Дунхейвена и, повесив шляпу на крючок в конторе, уселся на высокий табурет перед конторкой, по другую сторону которой сидел молодой Мерфи, сын бакалейщика. Старый Гриффитс, во всем своем величии, восседал во внутренних комнатах. Хэл вспомнил, как в прежние времена этот Гриффитс стоял перед его отцом, держа шляпу в руках, и вот теперь Хэл служит у него клерком и каждую неделю говорит "Благодарю вас, сэр", получая свое жалованье наравне с молодым Мэрфи и всеми остальными. Как странно быть здесь обыкновенным служащим, в то время как двадцать лет тому назад он, бывало, приезжал сюда с отцом, и шахтеры, завидев их, торопливо сдергивали шляпы; он помнил, как его спускали вниз под землю, и он смотрел, как шахтеры добывают руду, а потом водили к машинам и показывали, как работают мощные насосы. И вот теперь, впервые с тех пор, как родился, он познакомился со сложной внутренней жизнью рудника, которая, казалось, ничем не связана с внешним миром. В шесть часов в своем доме в Дунхейвене Хэл просыпался, услышав звон большого колокола, доносившийся с Голодной Горы, который призывал шахтеров на работу и сообщал тем, кто трудился ночью, что их смена закончилась - усталые и изможденные, они поднимались на поверхность. День за днем на протяжении семидесяти лет этот колокол призывал рабочих - мужчин, женщин и детей - на шахту, тогда как Бродрики, нежась в своих постелях в Клонмиэре, не слышали его зова. От Дунхейвена на Голодную Гору были проложены рельсы, и шахтеры, живущие в деревне, ездили на работу в вагонетках. Хэл слышал свист пара и лязг колес, а иногда топот ног под окном, это рабочие спешили на работу, боясь опоздать. Снаружи было еще совсем темно, в небе сияли звезды. - Бедняги, - шептал Хэл жене, чувствуя почему-то свою вину за то, что им приходится вставать в этот ранний предрассветный час, а потом совесть снова мучила его, когда он сам около девяти часов подъезжал к конторе чаще всего в двуколке пастора. Женщины и дети, работавшие в обогатительном отделении, и те, кто был занят промывкой руды, отрывались от работы, чтобы взглянуть на него, когда он проезжал мимо, и ему казалось, что они смеются над ним и не одобряют его, считая, что он получил место по протекции и что деньги ему вовсе не нужны. В конце каждого месяца, когда нужно было подводить итоги и подсчитывать прибыль, ему приходилось работать сверхурочно, чтобы справиться со всеми материалами, поступающими к нему на стол, и он тоже спешил попасть на шестичасовой поезд из вагонеток вместе с деревенскими шахтерами. Джинни, свежая и бодрая, вставала вместе с ним, чтобы ему было не скучно и чтобы проследить, как он позавтракает перед уходом. В первый раз, когда он решился поехать на этом поезде, шахтеры расступились перед ним, продолжая разговаривать и шутить между собой. Был среди них один парень по имени Джим Донован, сын Пэта Донована, державшего ферму под горой; судя по его словам, он был первым из всей семьи, кто пошел работать на шахты. - Верно вам говорю, в старые времена нам принадлежала вся земля на многие мили вокруг, - говорил он, оглядываясь на Хэла через плечо. - Что правда, то правда, Джим, - соглашались его приятели, - а получили вы ее от самого дьявола. - Ничего подобного, дьявол тут не при чем, - отвечал Джим. - Дед деда моего деда был самый настоящий вождь нашего клана, не больше и не меньше, и жил он вон там внизу, в замке, а о скотине никакого понятия не имел, не знал, как отличить свинью от хряка, доложу я вам. Зачем ему было марать руки, когда на него работали тысячи людей. Он с самим французским королем дружбу водил. - Вот это верно, - подхватил один из шахтеров, - французы нам всегда помогали, да и испанцы тоже. Мне отец говорил. - А кто же это подстрелил помещика, - спросил другой, - за то, что он мешал контрабандистам? Это ведь тоже истинная история, которая случилась в Дунхейвене. - Один из нас, из Донованов, - сказал Джим, - и правильно сделал, его нельзя за это обвинять. Какое право имел этот помещик лишать честных людей средства к существованию? Я бы и сам подстрелил всякого, кто вздумал бы мне мешать. - А красные мундиры из гарнизона тебя тут же и вздернули бы, - засмеялся его приятель. - Плевать я на них хотел, - сказал Джим, махнув рукой. - Дай срок, мы от всех от них избавимся. И тогда я приглашу вас всех на остров пострелять зайцев. Будь это в Канаде, Хэл принял бы участие в этой веселой беседе, стал бы подтрунивать над Джимом Донованом, как он это делал в кругу своих товарищей по ранчо. Здесь же, в родных краях, все было иначе. Рабочие не могли забыть, что он Бродрик, что его отец - хозяин Клонмиэра, и ему принадлежат шахты. Помимо всего прочего его, Хэла, считали гордецом. Если бы он решился пошутить с ними, они бы смутились, застеснялись, решили бы, что он заискивает перед ними, чтобы заручиться их расположением в каких-то своих тайных целях. Пожтому вместо того, чтобы улыбнуться, постараться быть естественным и выказать дружеское расположение, Хэл ограничивался тем, что коротко бросал им "Добрый день" и бормотал что-то о погоде. В силу своих обязанностей клерка он по пятницам принимал участие в раздаче получки рабочим. Для него это был самый ненавистный день за всю неделю. Он должен был сидеть в конторе рядом с Гриффитсом, положив перед собой стопки монет, и выкликать по списку одну фамилию за другой и передавать соответствующую сумму Гриффитсу, который и вручал деньги очередному шахтеру, по мере того как они подходили к столу. Получка казалась такой жалкой, монет было ничтожно мало. Каждую пятницу утром у него сжималось сердце, когда раздавался топот ног, и рабочие выстраивались в очередь перед конторой, в то время как мистер Гриффитс занимал свое место рядом с ним, и начиналась раздача денег. Сначала шли квалифицированные шахтеры, механики, затем по нисходящей линии очередь доходила до наземных рабочих, обогатителей, и уже в самом конце следовали женщины и дети. - Пэт Торренс, - выкоикнул он, и вперед выступил изможденный седой рабочий - кожа его напоминала собранный морщинами пергамент, на шее резко выступало адамово яблоко, под глазами набрякли мешки. Два фунта. Два фунта за восемь часов непрерывной работы, иногда лежа на спине в низких сырых забоях в недрах Голодной Горы; потом он выйдет наверх и будет переодеваться в щелястом сарае, где гуляют сквозняки, и пойдет домой в свою лачугу; там его ждет еда, состоящая из картофеля с соленой рыбой; после еды завалится спать перед очагом, в котором дымит торф, а утром снова вниз, под землю, долбить мокрые стены забоя. Хэл протягивал маленькую кучку монет, избегая смотреть человеку в глаза. Пэт Торренс, конечно, думает про себя: "Вот один из тех, на кого я работаю. Каждая унция руды, которую я добываю в поте лица своего и поднимаю на поверхность, превращается в золото, отправляясь через воду на ту сторону к отцу Хэла Бродрика. Он живет в большом доме, у него слуги и кареты, а сам он сидит себе целый день на заду и палец о палец не ударит. Ему даже не приходится распоряжаться работами, как это делает управляющий, у него одна забота - набивать карманы золотом". Пэт Торренс, шаркая ногами, выходил из конторы, а Хэл выкликал по списку следующего. И так дальше, и так дальше, час или даже дольше, кончая женщинами и детьми. К столу подходили мальчики, не старше девяти лет, чтобы получить монету в два шиллинга, вознаграждение за то, что он целый день стоял босиком на олове, когда его промывали, или за то, что разбивал молотком крупные куски руды для обогатительного отделения. Однажды в пятницу, когда последний по списку получил свои деньги, Хэл обернулся к управляющему со злостью и негодованием. - Это же несправедливо, - сказал он, - они должны получать больше. Послушайте, ведь то, что мы выдаем рабочим, включая женщин и детей, составляет едва десятую часть прибыли, которую получает мой отец. Мистер Гриффитс удивленно посмотрел на Хэла. - Наши шахтеры получают хорошие деньги, - сказал он. - Я знаю шахты, где платят еще меньше. Они и не рассчитывают на большее. Ваш отец должен получать прибыль, это совершенно естественно. Он ведь хозяин, разве не так? Не говорите мне, что вы радикал - а может быть, вы вообще станете проповедовать революцию? - Я не радикал и не революционер, - сказал Хэл, - и мне нет никакого дела до политики. Просто мне стыдно, вот и все. - Ах, полно, - сказал управляющий, вставая со стула и протягивая руку к своему пальто. - Все это пустые сантименты. Держите в порядке книги и не думайте о моральной стороне дела. Помимо всего прочего, настанет день, когда вы сами будете хозяином. Тогда и сможете раздать все рабочим, если вам захочется. - Вот-вот, - сказал Хэл, - в этом-то все и дело. Не захочется. Я тоже буду сидеть, сложа руки, и наслаждаться жизнью, так же, как мой отец. Вечером он возвращался домой, оставив за спиной все то, что видел и слышал на руднике. Там высокие трубы, резко очерченные на фоне горы, устремляли в небо свои черные пальцы; из приоткрытых дверей котельных вырывался ослепительный свет бушующего пламени; в стволе шахты слышался грохот лебедки и нескончаемый ритмичный пульс насоса. В воздухе носился резкий запах, исходящий из обогатительной фабрики, где обрабатывалась руда. А когда рудник остался позади, трубы скрылись из глаз, дым из печей отнесло в сторону, на восток, а топот шахтерских сапог затих, поскольку ночная смена уже спустилась в шахту, и остался один-единственный звук: мерное цоканье копыт пасторской лошади, которая везла Хэла домой в Дунхейвен, оставляя слева от себя спокойные воды бухты Мэнди-Бей. Над ним возвышалась Голодная Гора, белая и безмолвная в свете луны, а вдали плясали, поблескивая, огоньки Дунхейвена. Да, думал Хэл, ведь несмотря на все эти прекраснодушные разговоры с Гриффитсом о тяжелом труде рабочих и мизерной плате, которую они за него получают, единственное, чего мне действительно хочется, это жить в Клонмиэре, пользуясь плодами их труда, и чтобы Джинни переодевалась к обеду, как это, бывало, делала моя мать, и чтобы ей прислуживал дворецкий, а не эта слабоумная девчонка. Я хочу пользоваться шахтами, как это делали мои предшественники, не задумываясь над тем, чего это стоит. Я не хочу возвращаться по вечерам в этот убогий домишко на деревенской улице к ужину, который мне приготовила сама Джинни, усталая и измученная. Оставив Пэтси с дрожками в Ректори, Хэл направился через деревню к своему дому. Когда он отворил дверь, в нос ему бросился запах кухни, который он ненавидел и от которого невозможно было избавиться в таком тесном домишке, несмотря на все старания Джинни. Она выбежала ему навстречу, такая милая, глаза сияют любовью, волосы слегка растрепались, а лицо разрумянилось от плиты. - Твой любимый суп, - объявила она, глядя на него с улыбкой. - А потом рыба с цветной капустой и сыр. Мама дала мне рецепт из своей драгоценной книги. Ах, ты знаешь, камин в гостиной немножко дымит, придется звать трубочиста. Приезжали Кити и Саймон из Эндриффа, привезли в подарок прекрасную дыню и виноград. Так мило с их стороны. А Саймон хочет купить твою картину, знаешь, тот небольшой пейзаж, где остров Дун. - Не может быть, чтобы ему действительно хотелось ее купить, - сказал Хэл. - Он делает это просто из благотворительности. - Ничего подобного, дорогой. Не нужно быть таким гордецом. Он считает, что у тебя большой талант. Мне говорила Кити. - Значит, он единственный, кто так думает. - Нет, Хэл, нехорошо так говорить. Твоя жена гордится твоими работами. - Больше, чем я сам. Никуда не годный художник и никуда не годный муж. - Не будь таким брюзгой, любовь моя. Садись в свое кресло - что делать, если камин дымит - и я принесу тебе ужин на подносе. Хэл опустился в кресло и протянул к ней руки. - С какой стати ты будешь мне прислуживать? - сказал он, привлекая ее к себе на колени. - Это я должен ухаживать за тобой. Я хотел бы видеть тебя красиво причесанной, в открытом вечернем платье, а не в этом старом переднике, и чтобы руки у тебя не были шершавыми от стряпни. - Я буду аккуратно причесываться, надену свое свадебное платье и буду мыть руки в молоке, если ты обещаешь быть хорошим мальчиком. - Я и так хороший. - Ты же знаешь, что я имею в виду. - Хочешь сказать, чтобы я не трогал бутылку виски, что стоит у нас в буфете? Не беспокойся, душа моя, она уже и так пустая. - О, Хэл, а ведь я просила тебя оставить капельку на случай, если кто-нибудь простудится и захворает. - Зима кончилась, и никаких простуд больше не будет. Я свинья и скотина, и я тебя не достоин, милая моя девочка. За что только ты меня любишь? - Не знаю, Хэл. Люблю да и все тут. Она улыбнулась, а он продолжал сидеть и только вытянул ноги к дымящему огню, думая о громадном зале в Клонмиэре и о камине, в котором никогда не зажигается огонь. Вскоре она принесла ему ужин. Рыба у бедняжки слегка пережарилась, но он клялся, что замечательно вкусно, а потом она села у его ног со своей штопкой и починкой, а он смотрел в огонь, поглаживая ее по голове. - Ты бы должна была заниматься вышиванием, а не штопать мои старые носки, - сказал он ей. - А кто же тогда будет это делать, если я оставлю их нештопанными? - спросила она. - У тебя должна быть горничная, - сказал он, - и еще с полдюжины слуг. А я входил бы в гостиную в смокинге и с цветком в петлице, пообедав седлом барашка и выпив старого бренди. - Значит, рыба тебе не понравилась, - огорченно сказала она. - Ничего это не значит, - возразил он, целуя ее в макушку. - Просто я размечтался, глядя на твою смешную прическу - устроила себе какой-то пучок, чтобы волосы не мешали, когда ты возишься у плиты. У тебя такая тонкая шейка, что я могу ее обхватить пальцами одной руки. Удивляюсь, как Пэт ни разу не перепутал, когда резал у вас в доме цыплят. - Ах, перестань, пожалуйста. Убери-ка свою ручищу, мне не видно дырки на носке. - Брось ты этот носок, радость моя. - И что, ты будешь ходить босиком? - Сядь рядом со мной, будем смотреть в огонь и воображать себе разные картины, которые там возникают. Она отложила работу и свернулась калачиком рядом с ним в широком кожаном кресле, привезенном из Ректори. Так они и сидели вдвоем, почти не разговаривая, прислушиваясь к тиканью часов, оставшихся от доктора Армстронга, к еле слышному шороху дождевых капель, стекавших по оконным стеклам, и наблюдая, как постепенно гасло дымное торфяное пламя в камине. А у себя дома Том Калаген писал Герберту в Летарог. "Дорогой Герби, ты не можешь себе представить, какую радость доставило мне письмо от одного из Бродриков. Мы не виделись вот уже несколько лет, но у меня хранятся твоя фотография, а также фотографии всех твоих братьев, они напоминают мне о прошлом. Приятно было читать, с какой добротой ты пишешь о нашей Джинни, о том, что сам Бог послал ее Хэлу. В своих письмах к Генри я ни слова не говорю ни о нем, ни о ней - стоит мне только упомянуть Хэла, как Генри тут же сводит все к тому, насколько он безнадежен... С радостью могу сказать, что Хэл - один из приятнейших людей, с которыми только мне приходилось встречаться, - точная копия отца с одним только недостатком, от которого он постепенно избавляется. Детей у них пока еще нет, однако я утешаю Джинни, уверяя ее, что со временем все будет в порядке. Я уверен, что они счастливы друг с другом, как никто на свете..." 6 Хэл не лишком любил читать газеты. Ему не было интересно знать, что происходит на белом свете. Зимними вечерами, когда он возвращался домой с работы, он больше всего любил сидеть с женой у камина, смешить ее рассказами о том, что происходило в тот день в конторе или слушать, что рассказывает ему она. Поэтому, когда весной девяносто четвертого года он отправился однажды в Слейн, чтобы купить кое-что для Джинни и для дома, и, стоя в баре одного из пабов, проглядывал "Адвертайзер", он испытал немалое удивление и даже шок, наткнувшись на длинную статью на серединной странице о крупных залежах олова на Малайе и о том, что организованы компании по их разработке; по мнению автора статьи, открытие этого месторождения приведет к разорению местных рынков. Жизнь к этому времени до такой степени затянула его своей рутиной - весь день в конторе, потом возвращение домой к Джинни и ребенку, - что рост и падение цен ничего ему не говорили, и когда старый Гриффитс, качая головой, строил мрачные прогнозы на будущее, уверяя, что местные разработки - будь то медь или олово, безразлично, - не имеют перспективы, Хэл относил это обстоятельство за счет его прирожденного пессимизма. Прочитав статью, Хэл обратился к финансовой странице, чтобы узнать, какова в настоящее время цена на олово. Она составляла восемьдесят четыре фунта за тонну. Полгода назад это было сто фунтов. Да, у старого Гриффитса были основания для мрачности. Хэл, довольный жизнью и целиком занятый своим собственным домом, не обращал должного внимания на эту область хозяйственной жизни, хотя она давала ему хлеб насущный. Интересно, что думает об этом отец. В тот вечер, вернувшись домой, он увидел у себя своего тестя-пастора, который сидел в гостиной, держа на коленях серьезного Джона-Генри. Хэл спросил его, читал ли он эту статью в "Адвертайзере". - Да, Хэл, я ее читал, - ответил Том Калаген, - и мне кажется, что ее автор не лишен здравого смысла. Боюсь, что в самом недалеком будущем нам предстоят перемены. - Как вы думаете, что будет делать мой отец? - Генри всегда был дальновидным деловым человеком. Можешь быть уверен, все эти полгода он внимательно следил за малайскими делами и падением цен. Он один из первых шахтовладельцев, которые пятнадцать лет назад переключились с меди на олово. Тогда его примеру последовали корнуольские дельцы, по крайней мере, те, которым повезло и которые располагали достаточными капиталами, чтобы это сделать. Пастор нерешительно замолчал, поскольку в комнату в этот момент вошла Джинни, чтобы забрать Джона-Генри и уложить его спать. Дождавшись, пока она выйдет, он посмотрел на своего зятя. - Ты, значит, ничего не слышал, никаких слухов? - Нет, дядя Том, я никогда не слушаю сплетен. А что это за слухи? - Говорят, что твой отец собирается в скором времени продать шахты. Хэл покачал головой. - Первый раз об этом слышу, - сказал он, - но, может быть, Гриффитс нарочно мне ничего не сказал из деликатности? Что до рабочих, то они каждый день изобретают новые слухи. На прошлой неделе я слышал, как Джим Донован рассказывал своему приятелю, будто в подножье Голодной Горы нашли золото, и что все оно принадлежит ему. - У Джима Донована "folie de grandeur"*, так же, как и у всего их семейства. Нет, Хэл, то, что я говорю, это не пустая болтовня. В воскресенье после службы я разговаривал с Гриффитсом, и он говорит, что идет оживленная переписка - ты, надо полагать, не видел этих писем, - пишет директор одной лондонской компании, пишут твой отец и его поверенные, словом, переговоры идут полным ходом. [* Мания величия (фр.).] Хэл раскурил трубку и пошевелил ногой огонь в камине. - После того, что я сегодня прочитал, я не могу его обвинять, - сказал он. - Я имею в виду отца. Если цены на олово и дальше будут падать, шахта перестанет себя окупать. Но что это за дураки, которые соглашаются ее купить? - Спекулянты, - сказал дядя Том, - люди, которые думать не думают о земле и о наших краях. Они станут эксплуатировать шахту в хвост и в гриву, чтобы выбрать из земли все до последней унции, а там - будь что будет, хоть полное разорение. Я не пророк, но именно так это и произойдет, можешь мне поверить. - Как странно думать, что шахты больше не будут принадлежать нашей семье, - задумчиво проговорил Хэл. - Мой прадед перевернулся бы в своем гробу. - Судя по тому, что я о нем знаю, ничего подобного не случилось бы, - заметил пастор. - Медный Джон не отличался сентиментальностью. Он стал бы довольно потирать руки, узнав, что его внук Генри вовремя отделался от шахт, сохранив в неприкосновенности свое состояние. В отличие от некоторых других семей, которые обанкротились. Нет, Хэл, не все Бродрики - сентиментальные мечтатели. Среди них есть достаточно крепкие головы. - Жаль, что я к ним не принадлежу, - сказал Хэл, - было бы гораздо полезнее и для меня, и для Джинни. Несколько дней спустя по всему Дунхейвену прокатилась весть о том, что Генри Бродрик продал шахты Лондонской компании. Мистер Гриффитс отвел Хэла в сторону и показал ему копию документа о продаже. - Семьдесят четыре года, - проговорил Хэл, - а теперь все кончено. Пот и слезы, счастливое провидение и тяжелый труд. Странно, что я никогда особенно не любил шахты, мистер Гриффитс. Я рассматривал их как пятно, которое уродует скалистое великолепие Голодной Горы, а вот теперь, когда они должны перейти в другие руки, мне обидно. Я всей душой желал бы, чтобы этого не случилось. - На вас это не отразится, мистер Бродрик. Новая компания берет к себе весь штат служащих. - Да-а... Но это совсем не то, что я имел в виду. - Ну что же, ваш батюшка очень умный человек, ничего не скажешь, - проговорил управляющий. - Подумать только, заключил такую выгодную сделку! А вы напрасно беспокоитесь. В один прекрасный день вы этой выгодой воспользуетесь. Он ничего не понимает, думал Хэл, не понимает, что шахта - это неотъемлемая принадлежность семьи, такая же, как Клонмиэр. А теперь одна продана, а другой закрыт и заколочен. Как странно. Все полетело к чертям. Две недели спустя появился новый директор, чтобы познакомиться со своим приобретением. Это был человек с суровым лицом, который говорил громким повелительным голосом с акцентом северных краев. Он повсюду таскал за собой мистера Гриффитса, засыпая его вопросами, которые сбивали старика с толку. В конторе он промелькнул так быстро, что Хэл не успел его рассмотреть. За этим визитом последовали другие; приезжали люди, которых он посылал, чтобы они составили квалифицированное мнение о том, как ведутся работы; это были новые инженеры, техники и прорабы. Чужие люди, не знакомые никому из местных. Тут впервые в жизни Хэл почувствовал себя заодно с шахтерами, и, как это ни странно, люди это поняли. Они стали держаться с ним более открыто, по-дружески, ругали пришельцев, обзывали их "надутыми рожами", "ублюдками" и смеялись, когда Хэл добавлял еще более крепкие выражения. Он хорошо понимал, что означает работать на чужака, слушаться приказаний чужака, зная при этом, что из всего богатства шахты на его долю достанется всего-навсего жалкое недельное жалованье. - Теперь ты видишь, - говорил он Джинни, - каким я был лицемером. Все эти годы, отправляясь каждый день на шахту, я в глубине души все время думал, что она принадлежит мне и со временем станет совсем моей. И хотя из-за этого я немного стеснялся рабочих, эта мысль приносила мне удовлетворение. А теперь шахта не имеет ко мне никакого отношения. Все равно, как если бы я работал на лесопильном заводе в Слейне или на кирпичном в Мэнди. И мне все осточертело, стало так же противно, как Джиму Доновану и всем остальным. - Я тебя понимаю, - отозвалась Джинни. - Это грустно. Сколько я себя помню, я всегда видела, как от гавани в гору поднимаются вагонетки, на которых написано: "Бродрик". Как ты думаешь, теперь они напишут другую фамилию? - Я не знаю, мне это безразлично, - сказал Хэл. - Но я все равно не могу простить этого отцу. Пастор был прав, назвав новых владельцев спекулянтами. Метод эксплуатации шахт, установленный в свое время Медным Джоном и продолженный Генри, пока тот находился в Клонмиэре, заключался в том, чтобы разрабатывать месторождение неторопливо и равномерно, не соблазняясь попадающимися на пути основной проходки богатыми залежами, находящимися на слишком большой глубине, когда это было сопряжено с риском потревожить глубинные воды, представляющие определенную опасность для шахты. Планы разрабатывались на годы вперед, а не на сиюминутное настоящее. Руда, до которой можно было добраться, проявляя осторожность и рациональные методы разработки только через несколько лет, оставалась на своем месте именно до этого времени, а в первую очередь разрабатывались залежи, находящиеся близко к поверхности. Новая компания начисто отвергла эту методику. Они желали получить немедленные прибыли на вложенные в шахту деньги, таким образом, в течение полугода были выработаны все богатейшие участки, руда была доставлена на поверхность и вывезена. Цены на олово падали непрерывно, и если новые хозяева не смогут получить прибыль немедленно, они понесут огромные потери. От дунхейвенских шахтеров, привыкших к неторопливому, спокойному темпу работы- старый Гриффитс не был особо жестоким надсмотрщиком и не заставлял их надрываться - теперь требовалось, чтобы они работали дольше и выдавали за это время на гора вдвое большее количество руды. Единственным способом добиться этого результата было увеличение заработков рабочих. Новые владельцы пошли на это и, объявив значительное повышение расценок всем поголовно, добились от рабочих необходимой отдачи на те немногие месяцы, которые они себе наметили в качестве предела. Новость о прибавках радостно приветствовали все рабочие как наверху, так и под землей. Новых владельцев уже больше на незывали "надутыми рожами" и "ублюдками", теперь это были "башковитые ребята, которые знают свое дело". Все шахтерское население охватила лихорадочная активность. Печи полыхали всю ночь, между Голодной Горой и Дунхейвеном непрерывно сновали вагонетки. Хэл, сидя над своими книгами, с удивлением почесывал в затылке, а, возвратившись домой, признавался, что ничего не может понять в этом резком изменении темпов. Его тесть только озабоченно покачивал головой. - Это ложный бум, - говорил он. - Рабочие ничего не понимают. Посмотри в сегодняшней газете, какие цены на олово - семьдесят пять фунтов за тонну. За два месяца цена упала на десять фунтов. Пройдет три-четыре месяца, и эти спекулянты выгребут все, что только можно, а потом закроют шахту. - Но ведь там, в недрах, остается еще сколько угодно олова, - возразил Хэл, - да и меди тоже, только берись и разрабатывай. Я слышал, как об этом недавно говорил один из шахтеров. - Добыча будет вестись только до тех пор, пока компании это будет выгодно, - сказал пастор, - а все, что останется, все остальные богатства будут лежать на месте, там, где Богу угодно было изначально их поместить. Апрель... май... июнь... июль... Прошло почти пять месяцев, с тех пор как у шахт сменились владельцы. На третьей неделе июля новый старший механик, который работал по кнтракту в Лондонской компании, сообщил мистеру Гриффитсу, что он получил распоряжение явиться к директору с докладом. - Если они хотят, чтобы я работал летом, - сказал он управляющему, - я смогу это сделать только при том условии, что будут заменены все основные узлы головного насоса, но, между нами говоря, я не думаю, что они пойдут на такие расходы. Сильно подозреваю, что мне больше не придется возвращаться в Дунхейвен. Он отбыл три дня спустя, забрав с собой свой штат, состоявший из трех человек. По руднику пошли новые слухи, говорили, что старое оборудование будет демонтировано, и на его место привезут с той стороны, из Бронси, новые машины. Потом стали говорить о том, что плата шахтерам снова будет повышена. Кое-кто из них обратился к Хэлу, надеясь, что у него можно что-нибудь узнать. - Мне очень жаль, - сказал он, - но я знаю не больше вашего, однако я сомневаюсь, чтобы компания повысила вам плату при нынешних ценах на олово. Вы видели сегодня газету? Олово снова упало в цене, теперь тонна стоит всего шестьдесят четыре фунта. Он собирался сесть в двуколку, чтобы ехать домой. Один из шахтеров, Джим Донован, стоял рядом с лошадью, держась рукой за вожжи. - Поэтому, значит, Генри Бродрик и продал шахты? - спросил он. - Я не получаю писем от отца, - сказал Хэл. - Но мне кажется вполне вероятным, что он продал их по этой причине. - Могу ручаться, что он получил за них немалые деньги, - сказал Донован, подтолкнув стоявшего рядом приятеля, - уж он-то не пострадает от снижения цен, это пусть другие расплачиваются. - В финансовых кругах, Джим, это называется здравым смыслом и чутьем, - заметил Хэл, отъезжая. Шахтеры смотрели ему вслед, мрачно переговариваясь между собой. Конечно же, они не поверили ни единому моему слову, думал Хэл. Они считают, что поскольку я сын прежнего владельца, я знаю гораздо больше того, что счел нужным им сказать. Старик Гриффитс начинает тревожиться, у него неспокойный вид. Двадцать четвертого того же месяца управляющий поехал в Слейн и прислал назад мальчика, отвозившего его, с сообщением, что ему придется задержаться в городе по делам на два-три дня. В Дунхейвенской гавани стоял один из пароходов компании, который должен был везти груз в Бронси. У Хэла было дело к капитану, ему нужно было передать ему кое-какие инструкции, и он отправился к нему на судно. Капитан был хорошим знакомым Хэла, он плавал на этом пароходе еще во времена его деда. - Скажите, сэр, правда ли то, что мне говорили в Бронси, перед тем, как судно пришло сюда? - спросил капитан. - Что именно, капитан Дейвис? - в свою очередь спросил Хэл. - Да то, что "Люси Энн" - это последнее судно, которое повезет олово в Бронси. Хэл отставил стакан с ромом, который предложил ему капитан. - Мне кажется, что над вами просто подшутили, - спокойно сказал он. - Не знаю, сэр. Это не похоже на очередную праздную болтовню. Я слышал это от одного из служащих плавильного завода. "Ваш следующий рейс будет последним, Дейвис, - сказал он мне. - Дунхейвенские шахты закрываются". Здесь, на этой стороне, я, однако, ничего не слышал. Говорят только о том, что шахты снова переходят в другие руки, и что это, дескать, сулит благополучие всем и каждому. - Я думаю, что истина лежит где-то посередине, - сказал Хэл. - Я уже пятьдесят лет работаю в этом деле, - сказал капитан, - мне было всего двадцать, совсем был сосунком, когда ступил на борт отцовского судна. Это была "Генриэтта". Помню еще, как ваш прадед, Медный Джон, как его называли, в своей шляпе совком, как у пастора, и с тростью-дубиной приходил сюда в гавань, чтобы проверить груз. Официальная проверка ничего для него не значила. Сам, бывало, все обнюхает до последней горсти руды, как что лежит - и в люках, и на открытой палубе, а как подоспеет прилив - в Бронси, будь там шторм или штиль - все едино. Да, давненько это было. Очень будет странно, если не придется больше ходить в Дунхейвен, входить в Мэнди-Бей вечерней порой, видеть, как мигают через воду огоньки гарнизона на острове Дун. - Налейте-ка мне еще капельку вашего превосходного рома, - с улыбкой сказал Хэл, - и давайте выпьем за прошлое. Не стоит думать о будущем. На следующее утро, подъезжая к шахте, Хэл увидел, что вся дорога запружена шахтерами; все они стояли, возбужденно переговариваясь, причем среди них были и женщины, и дети. Некоторые ухмылялись, перебрасываясь шутками, у других же был недоуменный растерянный вид; они переходили от группы к группе, жестикулировали, задавали вопросы. Двери обогатительной фабрики были широко распахнуты, и там никто не работал. Из котельной высунулся один из кочегаров, держа в зубах свою трубку. Самая большая толпа собралась вокруг самой шахты, где как раз поднималась на поверхность смена шахтеров, которых тут же окружили собравшиеся наверху. - Ну, как насчет прибавки в три шиллинга? - закричал кто-то, и в ответ раздался оглушительный рев толпы. - В чем дело? Что случилось? - спросил Хэл, обратившись к группе людей, столпившихся возле двери в контору. - Работы остановлены, - ответили ему. - Вон, смотрите, на дверях объявление. Нас всех собираются рассчитать... Мы ничего не можем понять. В чем дело, мистер Бродрик? Ведь там, внизу, еще сколько угодно этого добра. Хэл ничего не ответил и прошел в контору. Мистер Гриффитс стоял посреди комнаты. Он не раздевался, был в пальто и в шляпе. Его окружала небольшая группа квалифицированных рабочих, которые засыпали его вопросами. Старик осунулся и побледнел. - Бесполезно спрашивать меня, - говорил он. - Я ничего не могу поделать. Я получил распоряжение, так же как и все остальные. Сегодня я получаю свое жалованье в последний раз. Я ни в чем не виноват, и вообще никто не виноват. Распоряжение пришло через контору в Слейне, это они мне его передали. Те машины, что у нас работают, купила одна фирма в Слейне, я думаю, что их продадут на слом. Повторяю вам, я ничего не знаю. - А что будет с рудой, которая осталась в забоях? - спросил один из шахтеров. - Там, где мы работали. Ее там навалом, что, она так и будет лежать без толку? - Так и будет, - ответил управляющий. - Компания больше не платит ни за какую работу. Так мне сказали в Слейне. Все рабочие до одного получат расчет по сегодняшний день. Если фирма, купившая машины, захочет использовать кого-нибудь из вас для того, чтобы их демонтировать, она, разумеется, это сделает. Согласно приказу, который я получил, у меня больше нет никакой власти. Повторяю вам, тут никто не виноват. Он удалился во внутренние помещения. Хэл пошел за ним следом и нашел его у стола. Старик разбирал разные бумаги и документы с видом безнадежной покорности. - Что я могу сделать? - сказал он Хэлу. - Для меня это явилось почти таким же шоком, как и для всех остальных. Правда, я кое-что отложил, моя жена - бережливая хозяйка, и у нас есть небольшое именьице на Севере, где мы можем поселиться на покое. Но я никак не ожидал, что это будет так внезапно. Вы только посмотрите, сколько здесь работы - книги и документы за семьдесят пять лет, и все это нужно проверить и разобрать, ведь кое-что сгорело, что-то передали в Слейн. Но вот шахтеры, конечно, пострадают, мистер Бродрик, вместе с женами и детишками. Они-то ведь ничего не отложили на черный день. А в последнее время, с тех пор как получили прибавку, тем более стали свободнее тратить деньги. Если бы их хоть кто-нибудь предупредил заранее, они бы знали, что их ожидает, а так им придется очень туго. Следующие несколько часов были особенно тяжелы: Хэл сидел в конторе с Гриффитсом и выдавал рабочим получку. Никогда еще их шаги не звучали так гулко, так зловеще, и буквально каждый из них, подходя к столу за деньгами, задавал одни и те же вопросы: "Почему это случилось? Почему они закрывают шахты, ведь руды в забоях ничуть не меньше, чем раньше?". Некоторые из них были растеряны, другие агрессивны и угрюмы, кое-кто держался угрожающе. - Нас обманули, - заявил один, - заманили уговорами остаться, и мы потеряли возможность попытать счастья в других местах. У меня сын в Южной Африке, два месяца тому назад он звал меня к себе, там у них такие же шахты, да я отказался. А теперь слишком поздно. Что я буду делать? Сидеть здесь и голодать? - Мне очень жаль, - устало повторял управляющий в сотый уже раз. - Я ничего не могу поделать. Виноваты цены на олово. Тяжелые шаги, сердитые усталые лица мужчин и женщин - они все шли и шли, один за другим, через дверь конторы. - Хозяева, небось, не останутся в накладе, - заметил один шахтер. - Получили свое, а теперь уходят себе на покой. А расплачиваться за все приходится нам. - Верно говоришь, - поддержал товарища Джим Донован, стоявший сзади, и посмотрел на Хэла, который выдавал ему деньги. - Вот вам мистер Бродрик, сын прежнего владельца, ему-то не придется снимать с себя последнюю рубашку, правда ведь, мистер Бродрик? Вы, конечно, просто уедете отсюда и будете жить по ту сторону воды, если придет охота. Он протопал мимо, мрачный и недовольный. Его лицо, обычно дерзкое и всеселое, прорезали глубокие морщины гнева и разочарования. Они никак не могли понять, получив свои деньги, что это конец, что больше ничего не будет. Они продолжали стоять вокруг шахты, возле обогатительной, возле котельной, бессмысленно глядя на наполовину нагруженные вагонетки и повозки. - Это же все пропадет, - слышалось в разных местах. - Как неразумно! Здесь есть что-то неправильное. Кто-то совершает ошибку. Но никакой ошибки не было. Шахты на Голодной Горе прекратили работу. Огни в котельной погасли, и холодные трубы, из которых больше не шел дым, мрачно поднимали к небу свои черные лица. Смолк лязг и грохот механизмов. На руднике воцарилось странное молчание, нарушаемое только беспокойными шагами растерянных людей, которые не хотели расходиться. В конторе все бумаги были уложены в мешки или ящики и увезены. Хэл вот уже пятый день работал до десяти часов вечера, и у него рябило в глазах так, что он почти ничего не видел. Куда бы он ни пошел, куда бы ни поехал, ему непременно встречался кто-нибудь из шахтеров, стоящих без дела на дороге с тем же растерянным и озлобленным выражением, что было у Джима Донована. Женщины, стоя у дверей своих коттеджей, переговаривались между собой резкими голосами. Дети, свободные и возбужденные, бегали, гоняясь друг за другом, в опустевшем сарае, где помещалась обогатительная фабрика, или строили дворцы на кучах шлака, который еще не успели убрать. Никто их не останавливал. Они могли делать, что хотят. Не стало никакого порядка, никто за ними не смотрел. Четыре дня, пять дней, шесть дней, и работа по приведению в порядок книг и документов была почти закончена. Люди начали расходиться, отправлялись, собравшись группами, в деревню, возвращались оттуда пьяными, вваливались в пабы и распевали там песни. Шахта мало-помалу приобретала покинутый вид. Дверь в механический цех была распахнута и раскачивалась на сломанных петлях. - Всюду царит полное запустение, - говорил Хэл своей жене. - Не хочу больше видеть эту шахту, глаза бы мои на нее не глядели. Почему я, идиот, не уехал пять месяцев тому назад, когда отец ее продал? Пастор, его жена и Джинни делали все, что было в их силах, чтобы помочь шахтерам и их семьям, тем, кто ничего не отложил на такой вот непредвиденный случай. Тому Калагену приходилось нелегко, потому что самые бедные семьи не ходили в его церковь, они находились в ведении католического священника. - Сейчас не время для религиозных разногласий, - сказал Том, когда патер пришел к нему посоветоваться. Это был молодой неопытный человек, совсем еще мальчик, назначенный в Дунхейвен всего полгода назад. - Мы должны действовать вместе, попытаться хоть чем-нибудь помочь людям. Слава Богу, что это несчастье обрушилось на нас летом, а не среди зимы. Молодой священник был только счастлив работать вместе, пользуясь советами более опытного человека. Было решено, что в одной из комнат пасторского дома будет устроен склад продуктов и одежды, с тем чтобы каждый нуждающийся мог обратиться туда и попросить то, что ему нужно. Заведовали этим складом Джинни и ее мать. Пастор же вместе с мистером Гриффитсом непрерывно ездили в Слейн к властям, ведающим эмиграционными делами, поскольку больше половины всех шахтеров требовали, чтобы им предоставили возможность выехать еще до наступления осени, с тем чтобы попытать счастья в Африке, Австралии или в Америке. Легче было тем, кому удалось скопить немного денег, а также квалифицированным шахтерам. Они скоро снова встанут на ноги, и отправить их будет нетрудно. Те же, у кого не было определенной специальности - наземные подсобные рабочие, кочегары и другие - обычно тратили свою получку сразу же, ничего не откладывая, и поэтому они представляли серьезную проблему для Дунхейвена. Многие из них были местные, здесь родились или приехали из соседнего графства и работали на шахтах чуть ли не с самого детства. У них не было никакой другой профессии. Пожилые шахтеры, философски-спокойные и покладистые, возвращались на свой клочок земли. В конце концов, почему бы не посидеть для разнообразия на солнышке, ничего не делая? К зиме что-нибудь да подвернется. А молодые, возбужденные и недовольные, слонялись, собравшись группами, по всей округе, готовые на любое буйство, считая, что имеют право на всякие безобразия, поскольку их к этому вынудили. Они ломали заборы, воровали кур и свиней, грабили сады - дух терроризма стал распространяться все шире и шире, так что теперь сами пострадавшие шахтеры уже не вызывали сочувствия, а местные власти грозили, что вызовут солдат из гарнизона на острове Дун. - Все это рассосется, - говорил Саймон Флауэр, муж Кити, который обладал таким же легким и терпимым характером, как его дед и тезка. - Через пару месяцев эти ребята начнут копать картофель, заведут свиней и превратятся в таких же мирных обывателей, как мы с тобой. А пока пусть себе порезвятся. - Верно, - поддержал его пастор. - Я согласен с вами. Все это пройдет. Они перебесятся и вернутся на землю. Но до тех пор, пока это не произойдет, эти бедолаги могут доставить вполне достаточно неприятностей и себе и другим людям. - Все это очень серьезно, - сказала Джинни. - Некоторые наши соседи просто боятся Джима Донована и его шайки. Его люди забросали камнями миссис Гриффитс, когда она ехала в Мэнди, повредили ногу пони так, что он захромал. И вы знаете, я уверена, что именно они разбили окна на почте. Никто из них по-настоящему не понимает, думал Хэл, кроме, возможно, его тестя, каким ударом было для молодых людей Дунхейвена закрытие шахт, да еще такое скоропалительное. Шахты на Голодной Горе, закомые им с самого детства, а до них - их отцам; шахты, на которые они смотрели, даже не отдавая себе в этом отчета, как на источник существования, теперь опустели, из них ушла жизнь. Больше всего людей раздражало то, что в недрах горы было еще сколько угодно руды, которую можно было добывать и добывать. Они не могли понять, как это получилось, что такой ценный минерал вдруг лишился всякой цены. - Разве миру больше не нужна медь? - спрашивал Джим Донован. Как было ему объяснить, что виной всему дешевая рабочая сила в Малайе. Нет, думал Хэл, гораздо проще поставить Джиму Доновану хорошую порцию виски и посоветовать ему не думать о неприятностях. Что же до него самого, то он был счастлив снова оказаться свободным. Он радовался тому, что шестичасовой гудок больше не нарушает его сна, что он, если хочет, может нежиться в постели до десяти часов, а потом, высунувшись из окна своей спальни и глотнув летнего воздуха, принять решение: взять этюдник и, запасшись бутербродами, отправиться в Клонмиэр. И там, в полном одиночестве, рисовать тихие воды бухты перед домом, невысокий горб острова Дун и зеленую громаду Голодной Горы. - Это лучшее, что ты когда-либо написал, - сказала Джинни, когда через три дня он принес домой картину, на которой еще не высохла краска. - Ты знаешь, я уверена, что если ты отвезешь ее в Лондон и пошлешь в Академию, они ее примут, и ты сможешь ее продать. Получишь, наверное, сотню гиней. - Скорее, сотню отказов, - улыбнулся Хэл. - Нет, дорогая, лучше уж не буду рисковать, не хочется подвергаться унижениям. Это подарок Джону-Генри к рождению, ведь ему как раз исполняется два года. Он сможет смотреть на нее, когда вырастет, будет видеть солнце над Голодной Горой, как я его написал, и думать о том, сколько счастья и богатства эта гора принесла нашей семье. К тому времени, когда ему исполнится двадцать один год, из труб уже будет расти трава. Они стояли рядом, глядя на картину, и в это время дверь в гостиную отворилась, и в комнату вошел пастор. В руках у него было письмо, и он улыбался. - У меня для тебя новость, Хэл, - сказал он. - Но ты ни за что не догадаешься, какая. - Если вы нашли мне работу, - сказал Хэл, - предупреждаю вас, мне она не нужна. - Ничего подобного, - сказал Том. - Это письмо от твоего отца. Он едет в Слейн и послезавтра будет в Дунхейвене. 7 Солнце садилось над заливом Мэнди-Бей. Легкие барашки облаков наподвижно стояли в бледном небе - ветер, принесший их, затих с приближением вечера. Хэл стоял у озера на Голодной Горе, глядя вниз на Дунхейвен и Клонмиэр. Деревня - неровная линия, повторяющая очертания берега, все еще освещалась солнцем, тогда как Клонмиэр был уже в тени. Ветви деревьев, растущих вокруг замка, переплелись между собой, образуя причудливый гобеленный узор, а за ними простирались вересковые пустоши, которые прорезала белая дорога, ведущая к реке Дунмар и Килингу. Мир, лежащий внизу, казался нереальным и далеким, словно призрачный мир утренних сновидений. Одна лишь Гололная Гора вырисовывалась отчетливо и ярко, выступая во всем своем блеске. Воздух был напоен ароматом, а зеленая трава у него под ногами приятно пружинила. Даже гранитные скалы хранили до сих пор тепло в тех местах, где их днем нагревало солнце. "Вот что мне следовало написать, - думал Хэл, - не скалы со стороны Дунхейвена и Клонмиэра, а то, как мы сами выглядим там, внизу, если смотреть с Голодной Горы... Мелкие ничтожные муравьишки, снующие взад-вперед по своим делам. Бродрики приходят и уходят, мужчины и женщины в Дунхейвене женятся, рождают детей и умирают; семьдесят пять лет подряд поет свои песни шахта, гремит и грохочет, а потом все снова стихает. Когда-нибудь я напишу об этом картину, если же мне помешает моя обычная лень, то это, возможно, сделает Джон-Генри. Но что бы ни случилось, что бы ни происходило здесь, в наших краях, Гора остается непобежденной. Она стоит и смеется над всеми нами". Он зашагал прочь от озера, на восток по склону горы, в направлении шахт. Он рано поел, и всю вторую половину дня бродил один; им владело непонятное беспокойство и какое-то нервное напряжение, причину которого он не мог объяснить даже Джинни. Завтра в Дунхейвен приедет его отец. Он его увидит, прикоснется к его руке, будет с ним говорить. Отец, которого он не видел вот уже пятнадцать лет, с того самого дня, когда ушел из его дома двадцатилетним юношей. Столько писем осталось ненаписанными, когда он был в Канаде, он сочинял их в самые свои одинокие моменты, они так никогда и не дошли до адресата. А также письма из Дунхейвена, которые толпились у него в мозгу, но так и не вышли из-под пера. Описание шахт, рассказы о Джинни и мальчике. Но все по-прежнему сводилось к молчанию, абсолютному молчанию и невозможности открыться. И вот, наконец, оно должно нарушиться, и он боялся, что их встреча ничего хорошего не принесет. Они будут стоять друг перед другом, смущенно и неловко, такие похожие и такие разные, а потом отец заговорит в своей обычной неестественной шутливой манере, которую он усвоил много лет назад в разговорах со своим школьником-сыном: "Ну, Хэл... как поживаешь, как твое рисование?" И ответ он получит тот же самый, робкий, неловкий и неохотный: "Хорошо, спасибо", а потом отец, подождав более подробного и вразумительного ответа и не дождавшись, с облегчением обернется к Тому Калагену, потому что его присутствие всегда разряжало напряженную обстановку. Его отец... На Джинни он, наверное, будет смотреть с сожалением, а она от робости станет суетиться, стараясь ему угодить. Отцу покажут Джона-Генри, но это будет не тот обычно спокойный прелестный ребенок - ведь его непременно переоденут в новый нарядный костюмчик, ему это не понравится, он будет дуться и дичиться. Отвернется от дедушки и спрячет голову в подушки. Встреча принесет разочарование во всех отношениях. Продолжая шагать, Хэл внезапно рассердился. Зачем отцу понадобилось приезжать после стольких лет, с тем чтобы нарушить спокойное течение его жизни? В своем письме к дяде Тому он писал, что у него есть дела в Слейне - нужно что-то продать в городе и уладить кое-какие вопросы с горнодобывающей и транспортной компаниями. Шахты... Пусть-ка приедет и посмотрит на эти шахты, пусть увидит трубы, из которых больше не идет дым, сломанные машины, кучи мусора - одним словом, полное разорение. Пусть поговорит с миссис Коннор, у которой родился пятый ребенок как раз после того, как закрылись шахты, и у которой не было ни копейки денег, и с беднягой Коннором, который напился и валяется на улице в Дунхейвене, потому что ему и его семье не дали возможности уехать в Америку. Папенька много чего может увидеть. Но о чем ему, собственно, беспокоиться? Чего ради он будет тратить свои деньги? Он ведь ни в чем не виноват. Он просто вовремя отделался от предприятия, прежде чем оно окончательно пошло ко дну, как и подобает умному и ловкому бизнесмену. Он может спокойно смотреть на семьи шахтеров, на разрушенные шахты, на хулиганов вроде Джима Донована, которые рыскают по округе, готовые на убийство, а потом вернется к Аделине в свой дом в Брайтоне и будет жить в довольстве и покое. Арендаторы будут по-прежнему платить ренту хозяину, которого они никогда не видели, а стены Клонмиэра будут покрываться плесенью и разрушаться от сырости. Генри Бродрику все это безразлично. Хэл перевалил через вершину холма и теперь стоял на дороге над покинутой шахтой. Внизу находились сараи обогатительного отделения и высокая труба котельной. Перед ней горел костер - кто-то поджег сваленный там мусор. В воздух поднимались клубы дыма, черного и вонючего, а спустившись пониже, Хэл разглядел кучку парней, которые смеялись и разговаривали между собой, бросая в костер щепки и обломки дерева, чтобы ярче горело пламя. Один из них притащил не плече здоровенную доску, оторванную от скамьи в конторе, и бросил ее в костер. Это был Джим Донован. Хэл спустился вниз по куче мелкого угля, сваленного возле печи, и подошел к парням. - Эти дрова пригодятся вам зимой, если вы их сбережете, - сказал он. - Мне кажется, лучше было бы их сложить и оставить до зимы, вместо того чтобы жеть сейчас. А когда наступят холода, вы сможете их наколоть и принести домой семье. Два-три человека отступили, глядя на Джима Донована и ожидая, что тот скажет. Джим злобно посмотрел на Хэла; шапка, надетая набекрень, придавала его лицу хитрое самоуверенное выражение. - Доброго вам вечера, мистер Бродрик, - сказал он. - Вышли, верно, прогуляться, а заодно проведать владения своего батюшки, посмотреть, не причинил ли кто ущерба его брошенному руднику. А если что обнаружится, так тут же побежите жаловаться по начальству, чтобы нас, бедных, посадили в тюрьму. - Ничего подобного я делать не собираюсь, - улыбнулся Хэл. - Ты же меня знаешь, Джим. Вы можете уничтожить все, что осталось от этого рудника, мне это совершенно безразлично. Только мне кажется, что зимой вы сами были бы рады использовать эти доски в качестве топлива. Джим ничего ему не ответил. Лицо его приняло злобное вызывающее выражение, и он пинком отправил в огонь принесенную деревягу. - Я слышал, что мистер Гриффитс уезжает отсюда на север и собирается там обосноваться. Говорят, он уже и домик себе приготовил по ту сторону границы. А после этого имеет наглость уверять, что ничего не знал о том, что шахты закрываются. Он просто лжец. - Как только не совестно, - добавил кто-то другой, - все эти четыре месяца он спокойненько там устраивался, покупал мебель и все такое, а мы ничего не подозревали, словно малые дети. Право слово, нет в мире справедливости. - Верно, что нет, - с яростью отозвался Джим Донован. - И не будет, если мы сами о себе не позаботимся. Что до Гриффитса, пусть себе сидит в своем новом доме, мне наплевать. А вот ему самому я бы с удовольствием свернул шею, так же как и всем остальным, кто нас обманывал. Он перешел на крик и стал наступать на Хэла, сжав кулаки. Его дружки одобрительно загалдели и стали их окружать. Бедняга, подумал Хэл, он, наверное, хлебнул лишнего в дунхейвенском пабе, вот и хорохорится, вместо того чтобы пойти домой и проспаться. - Ладно, Джим, - сказал он, - можешь ругать старика Гриффитса, сколько тебе угодно, только уверяю тебя, он не имеет никакого отношения к этому делу. Старик знал об этом не больше моего, это факт. Кто-то презрительно свистнул, другие рассмеялись. - Смейтесь, смейтесь, - сказал Джим Донован. - Мистер Бродрик такой же, как и все прочие джентльмены - что хочешь, соврет, никогда правды не скажет. Он просто над нами издевается. Так, значит, вы не знали, что шахты закрываются? И когда ваш папаша продал их Лондонской компании, вы тоже ничего не знали? А вот нам, между прочим, кое-что известно. Все это время вы были посредником между мистером Гриффитсом и вашим папашей, а потом Лондонской компанией. Разве не через вас шли письма из Слейна, Лондона и Бронси, не считая тех, которые вы получали дома? Я, может быть, родился в бедной семье, у нас всего-навсего пара свиней и коров, и пасутся они на клочке земли размером с ладонь, в то время как в былые времена мы владели всеми землями, принадлежащими ныне вашему отцу, однако, клянусь всеми святыми, я не такой дурак, как вам кажется. Он повернулся кругом на одной ноге, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели его слова на приятелей. - Правильно, Джим, - сказал один из них, - у тебя в груди сердце льва, я всегда это говорил. Хэл пожал плечами. Ему вдруг стало скучно, надоело, что они умышленно не желают понять, как на самом деле обстоят дела. Бесполезно пытаться доказать что-нибудь такому человеку как Джим Донован. Хэл вдруг почувствовал усталость после долгой прогулки по Голодной Горе, и его потянуло домой, где его ждали Джинни, ужин и постель, столь необходимые ему для того, чтобы встретиться на следующее утро с отцом. - Спокойной ночи, - коротко бросил он и повернулся, направляясь к мощеной шлаком тропинке, ведущей к главной дороге. Однако Джим Донован и его приятели двинулись за ним следом. - Куда это вы так торопитесь, мистер Бродрик? - сказал Джим Донован. - Может, мы с ребятами еще не закончили с вами разговор. Между нашими семьями есть кое-какие старые счеты, которые неплохо бы свести. Вы не забыли о моем близком родственнике, которого ваши папаша с мамашей убили, когда возвращались домой из гостей после веселого обеда? Кучер нарочно хлестнул лошадей, чтобы его задавить. У бедняги мозги так и брызнули во все стороны из разбитой головы, а они поехали дальше, не обращая на него внимания. Всем известно, они были рады его смерти из-за того старого скандала - ведь это ваш дядюшка совратил и опозорил его сестру. Хэл посмотрел через плечо на разозленного мужика. - Ради всего святого, Джим, - сказал он, - пойди домой и проспись, может, тогда перестанешь злиться. Пусть кто-нибудь его отведет, если он сам не может идти. У меня нет ни малейшего желания ссориться из-за моего дяди, из-за отца да и вообще из-за кого бы то ни было. Джим и его друзья смотрели на него, ничего не говоря, и он пошел прочь от них вниз по дорожке. Не успел он отойти и на несколько ярдов, как в его голову полетел камень. Острый край рассек ему кожу. Хэл обернулся, чтобы посмотреть, кто это сделал, и тут же второй камень угодил ему в лоб над самым глазом. - Что ты делаешь, дурак ты эдакий? - закричал он. - Если хочешь драться, выходи, будем драться честно. Он побежал по дорожке по направлению к Джиму в совершенной ярости, обливаясь кровью, которая текла из раны на лбу. Его встретил град камней, заставивший его упасть на колени, и в тот же момент они с криками набросились на него - один заломил ему руки за спину, чтобы он не мог защищаться, другие же навалились на него, придавив к земле. - Тащи его на дорогу и брось там, пусть валяется, как твой родич, - предложил кто-то. - Давайте кинем его в огонь, - кричал Джим, - а то костер гаснет. Кто-то крепко завязал ему платком глаза, и через повязку стала сочиться кровь, теплая и липкая, так что он ничего больше не видел. Парни орали и смеялись, его схватили за руки и за ноги, и с криками и смехом потащили вверх по дорожке к костру возле обогатительного сарая. - Несчастные идиоты! - бормотал Хэл, который едва мог говорить, ослабев от побоев. - Вы что, хотите, чтобы вас притянули к суду? Ведь вся округа будет против вас, каждый из вас получит лет по двадцать. Кто-то ударил его по зубам, несомненно, это был Джим Донован, а потом ему связали руки за спиной и бросили на кучу жердей лицом вниз, так что ему было нечем дышать. - Ладно, оставь его здесь, пусть подыхает, - сказал один из парней, - и пойдемте-ка отсюда, Джимми. Мы и так хорошо повеселились, на сегодня хватит, верно? При виде Хэла, лежащего на жердях, почти потерявшего сознание, они испытывали некоторое беспокойство. Джим втянул их в эту историю, и теперь неплохо было бы убраться отсюда подальше, так, чтобы между ними и Дунхейвеном оказалось не меньше двадцати миль. Их голоса постепенно затихали, Хэл слышал, как хрустел у них под ногами шлак, когда они уходили. Кровь продолжала сочиться из раны, поадая в глаза и даже затекая в рот. Он испытывал невероятную слабость и тошноту. Костер возле него погас, и по наступившей в природе тишине он понял, что начинает быстро темнеть. "Джинни будет беспокоиться, - подумал он. - Она пойдет к родителям, позовет на помощь дядю Тома". Как глупо было с его стороны заговорить с Джимом Донованом и его приятелями. Надо было повернуться и уйти, как только он их увидел. Много вышло толку от того, что он посочувствовал этим идиотам. Он перекатился на бок и ослабил веревки, которыми были связаны его руки. Затем сорвал платок, закрывавший ему глаза. К ужасу своему он обнаружил, что ничего не видит. Один глаз совсем закрылся из-за ушиба на лбу, другой был залеплен запекшейся кровью. Надо будет поискать воды и промыть глаз, иначе он не сможет добраться до дома - это по крайней мере пять миль в наступающей темноте. Он с трудом поднялся на ноги и повертел головой, пытаясь сориентироваться. Где-то рядом должна быть вода, конечно же, у самой обогатительной, где промывали олово, но с закрытыми глазами, да еще при тусклом вечернем свете он не мог определить, где находится эта обогатительная: справа или слева от кучи жердей, на которую его бросили. Хэл медленно двинулся вперед, вытянув перед собой руки, шаг за шагом, неуверенно и беспомощно, как слепой, и в этот момент вспомнил об отце, о том, что завтра утром он прибудет пароходом из Слейна. Он приедет в Дунхейвен и увидит, что его сын лежит в постели с забинтованной головой и синяками по всему телу. И, разумеется, не поверит рассказу о драке на Голодной Горе, ведь за те двадцать пять лет, что он прожил по другую сторону воды, он, конечно же, забыл дикие нравы своего родного края, невероятные истории, которые там приключаются, когда два человека мирно беседуют за кружкой пива в баре, а через минуту затевают смертельную драку по поводу того, что произошло в стародавние времена, когда их еще не было на свете. Джинни, робкая и взволнованная, проводит отца в спальню, он увидит лицо Хэла, покрытое синяками, и скажет про себя: "Пьяная драка, это ясно. А жена старается покрыть, защитить мужа". При этой мысли, такой знакомой и типичной, которая непременно должна возникнуть у отца, Хэл невольно рассмеялся про себя и подумал о том, как невозможно будет объяснить отцу, что произошло на самом деле. Гораздо проще оставить все, как есть - пусть отец думает, какой он никчемный, как он пьянствует, как возвращается по субботам домой, еле передвигая ноги, так же как добрая половина всех мужчин в Дунхейвене. Его рука натолкнулась на твердую шершавую поверхность, похожую на кирпичную стену, и он споткнулся о какую-то доску. Черт побери, устало подумал он, где же, наконец, эта проклятая обогатительная фабрика? Эта стена, похоже, принадлежит котельной. И он двинулся вперед, шаг за шагом, нащупывая дорогу в темноте. В голове появилось ощущение какой-то легкости, и ему внезапно стало грустно оттого, что испорчен день, и его прогулка по Голодной Горе, которая должна была внести в его душу мир и спокойствие, оканчивается самым глупым образом, так же, как и многое другое в его жизни. Джинни будет беспокоиться, дядя Том тоже, им будет плохо из-за него. Все вокруг темно, он ничего не видит из-за этой проклятой опухоли и крови, попавшей в глаза, и конечно же, он сейчас находится совсем не возле шахт, не на Голодной Горе, а в Клонмиэре. Он, маленький мальчик, крадется вдоль стены нового крыла, пробираясь в мамину спальню. Дверь в будуар здесь, в двух шагах, и если он откроет ее и войдет, то сразу же направится к ставням и откроет их - они так давно не открывались, что заржавели от сырости - а мама будет ждать его на балконе, где ей так и не пришлось посидеть. Над гребнем Голодной Горы поднялась луна, сквозь слепоту он почувствовал ее свет и подумал, что это лампа, которую мама зажгла для него. Он повернулся, направляясь к ней, и черная пропасть шахты разверзлась у него под ногами. 8 Джинни очень старательно одевала сына, и он не противился; несмотря на то, что ему было всего два года, он понимал, что в дом пришла беда, и что если он будет капризничать, не позволять себя одевать, мама очень огорчится. Он сидел у нне на коленях, а она нятягивала ему белые носочки и черные башмачки с пряжками. Потом достала его новый костюмчик, завернутый в бумагу. Он был из зеленого бархата с кружевным воротником и манжетами. Она причесала его на косой пробор, в первый раз убрав со лба густую челку. В уголке глаза у нее дрожала слезинка, и мальчик расстроился. Он ничего не мог поделать. Посмотрев через ее плечо, он заметил касторовую шляпу, которую ему купили в лавке. Он знал, что ему будет в ней неудобно и не хотел ее надевать. Она была черная, такая же, как его башмаки и мамино платье. А красивое голубое платье висело в шкафу. Закончив одевать сына, Джинни поставила его на стул и окинула взглядом. Мальчику показалось, что ей хотелось бы, чтобы он был побольше. Потом она ему улыбнулась, несмотря на эту слезинку в уголке глаза. - Я горжусь тобой, родной мой мальчик, - сказала она, - и хочу, чтобы ты вел себя очень хорошо, потому что мы с тобой поедем сейчас к дедушке. Он немного подумал. Слово было слишком длинное, но все-таки что-то ему напоминало. - К диде? - медленно переспросил он, обрадовавшись. - Нет, не к диде, а к другому дедушке, которого ты еще не видел. Мы поедем к нему в Клонмиэр. Это было понятно. Клонмиэр это там, где балконы и большие окна, они часто ходили туда гулять, и, спустившись со стула, он позволил надеть на себя эту шляпу и даже пропустить под подбородком резинку, чтобы она крепче держалась на голове. Они спустились вниз - мама держала его за руку - в переднюю, а потом вышли на улицу, где их поджидал Пэтси с коляской и пони. Джон-Генри заглянул в коляску, чтобы посмотреть, положили ли туда корзинку с едой для пикника, однако никаких признаков еды не обнаружил. - Разве мы не на пикник? - спросил он, посмотрев на маму, но она покачала головой. - Нет, сынок, сегодня пикника не будет. Он примирился с тем, что ему сказали, но все-таки было странно, зачем тогда коляска и Пэтси, если не берут с собой еду и не выходит дидя с одеялами, тростями и зонтиками. Возможно, коляска как-то связана с бархатным костюмчиком и черной касторовой шляпой. Проходя мимо кабинета, Джинни заглянула в дверь и увидела, что пастор сидит за письменным столом. - Мы поехали, - сказала она спокойным твердым голосом. Том Калаген обернулся. Лицо его было мрачно, однако его глубоко посаженные глаза смотрели на дочь и внука ласково и нежно. - Помни, что я тебе говорил, - сказал он. - Не жди от него ничего. Это суровый холодный человек, Джинни, совсем не похожий на дядю Генри, которого ты помнишь по своему детству, который улыбался, смеялся и веселился, совсем как наш дорогой Хэл. Годы не пощадили его. - Мне ничего от него не надо, - сказала Джинни. - Я только считаю, что он должен увидеть Джона-Генри. - Да, - согласился пастор. - Да, я понимаю. Потом она вышла из комнаты вместе с сыном, они сели в коляску и поехали по деревенской улице, которая вела в гору, мимо оукмаунтских коттеджей, и, наконец, оказались перед длинной стеной и домом привратника. У въезда стояла молодая миссис Сюлливан, и когда коляска проезжала в ворота, она сделала Джинни книксен, в ответ на который та церемонно поклонилась. Джон-Генри сидел рядом с мамой, напряженно выпрямившись. Обычно люди не делали ей реверансов. Тоже, наверное, в честь бархатного костюмчика. Он посмотрел на мамины руки. На ней были перчатки, а ведь она надевала перчатки только зимой и в воскресенье, когда шля с дидей в церковь. Коляска катилась по аллее среди деревьев парка, и вот слева показалась бухта, а над ней, на высоком поросшем травой берегу высился замок. Из одной трубы поднимался дым, и окна в старой части замка были широко распахнуты. Перед подъездом стоял экипаж. На сиденьче возле кучера был сложен багаж. Парадная дверь, ведущая в громадный холл, была открыта, чего Джинни раньше никогда не видела. Она секунду поколебалась, однако долголетняя привычка взяла свое, и она, понизив голос, велела Пэтси подъехать к боковому входу в старой части дома. Теперь она стала волноваться: одернула кружевной воротничок на сыне, поправила ему шляпу. Ее волнение каким-то образом передалось мальчику, он оробел и почувствовал неловкость - ему захотелось остаться в коляске вместе с Пэтси. - Нет, - твердо сказала мама. - Ты должен пойти со мной. И, пожалуйста, когда увидишь дедушку, поздоровайся с ним вежливо, подай ему руку. Боковая дверь была открыта, однако Джинни позвонила. Резкий звонок прокатился по коридору, отозвавшись эхом в глубине дома. К двери вышел слуга. Джинни решила, что это камердинер, который приехал из Лондона вместе со своим господином. - Миссис Бродрик? - спросил он, и Джон-Генри снова увидел, как мать поклонилась. Этот поклон ему очень понравился, в нем было столько важности. Мальчик тоже решил поклониться и несколько раз нагнул голову, но Джинни нахмурилась, и он понял, что это позволяется только взрослым. Слуга открыл одну из дверей, выходящих в коридор, и проводил их в большую комнату, которая оказалась столовой. Однако скатерти на столе не было, только на его середине лежала длинная дорожка из зеленого сукна. Вот здесь мы обедали в то Рождество, подумала Джинни, когда мне было шестнадцать лет, а Хэлу двадцать... Слуга разжег в камине огонь, потому что погода была прохладная, несмотря на август месяц. Перед камином стояли два кресла. Джинни не знала, следует ли ей сесть или лучше остаться стоять. Она ожидала, что отец Хэла будет находиться в столовой, ожидая их прихода. Дверь в конце комнаты была открыта. Джинни помнила, что она выходит в коридор, ведущий в новое крыло, и подумала, не пошел ли он туда, в другую часть дома. Она продолжала стоять, держа Джона-Генри за руку, а мальчик с интересом озирался по сторонам. Он показал пальчиком на портрет, висящий на стене. На нем была изображена молодая девушка с ласковыми карими глазами и темными локонами. На шее у нее было жемчужное ожерелье. - Да, - прошептала Джинни, - она очень красива. Она перевела взгляд на стену по другую сторону камина, где висел портрет матери Хэла. Как она, должно быть, походила на него! Та же сдержанность, та же внезапная задумчивость без всякой причины. В этот момент мальчик потянул ее за рукав, и, обернувшись, Джинни увидела, что в комнату вошел отец Хэла. Человек, шед