авящий класс. Люди, с которыми я вынуждена встречаться в Сонби, поистине ужасны. В старые времена к ним никто не поехал бы с визитом. - Вам бы следовало пожить в Ницце, - сказала Фанни-Роза, - там не встретишь никого ниже графа. Их там, как собак нерезаных. Мне понравилась твоя речь, Генри. Только я не пойму, отчего ты хочешь, чтобы пабы по воскресеньям были закрыты? Это приведет только к тому, что в субботу они напьются еще сильнее. Что же до твоего замечания по поводу католиков по ту сторону воды, то можно было бы добавить старинную пословицу: "Святой Патрик был джентльменом и родился от приличных родителей". Дадут нам, наконец, поесть в этой гостинице? - Вы должны извинить мою мать, - смеясь, сказал Генри Тому Калагену, - пожив во Франции, она приобрела вкус к изысканной пище, и теперь ей каждые полчаса подавай салаты да омлеты. Кельнер, нельзя ли поторопиться с обедом? - Никогда в жизни мне не приходилось иметь дело с таким количеством священников, - сказала Фанни-Роза. - Разве только однажды, когда в замок Эндриф приехал епископ Сонбийский и остался там ночевать. Он привез с собой капеллана и парочку викариев. Мы с сестрой Тилли были в то время весьма своевольными девицами, так вот, мы прокрались в их комнаты, пока все сидели за обедом, и выбросили в окно их ночные рубашки, так что их преподобиям пришлось спать, в чем мать родила... Не смотрите на меня так испуганно, Билл. Я вас шокировала? Зря, вы ведь женатый человек, и вам, верно, приходилось спать без ночной рубашки. - Вы знаете, миссис Бродрик, - обратился к ней Том Калаген, - Генри похож на вас гораздо больше, чем принято думать. Мне часто говорили, что он - копия своего дядюшки Генри, а характером весь в деда, однако теперь я вижу, от кого он унаследовал свой острый язык. - О да, мы, Флауэры, всегда владели даром речи, - сказала Фанни-Роза, - это частенько помогало нам выкручиваться из затруднительных положений. Нет, больше всего на меня похож Герберт, и он так боялся того, что из него может получиться, что со страха надел на себя собачий ошейник*. Что касается Генри, то люди правы, сравнивая его с дедом и дядюшкой. В нем сочетаются трезвый практицизм первого и шарм второго. Посмотрим, какое из этих качеств возьмет в нем верх... Что это нам принесли? Жареную свинину? Мне постоянно хотелось жареной свинины, когда я носила Эдварда, поэтому у него, наверное, такие курчавые волосы, но с той поры я видеть ее не могу. Скажите кельнеру, чтобы принес мне вместо этого рыбу. Братья подмигнули один другому. Их матушка была весьма весело настроена. Кэтрин ошиблась, единственный раз в жизни, подумал Генри, когда Фанни-Роза подняла рюмку и выпила за здоровье будущего премьер-министра. Она, должно быть, счастлива, как никогда, и совсем забыла про Джонни. Как она поразительно хороша - пышные седые волосы, зеленые глаза, изумруды в ушах, если, конечно, не заглядывать под стол на оборванный подол. Сколько ей сейчас лет? Пятьдесят три или пятьдесят четыре, он не уверен. Праздник удался на славу, даже тетя Элиза раскраснелась, оживилась и перестала выражать неудовольствие по каждому поводу. У Фанни не было уже такого озабоченного вида, а священники вели себя, точно кутящие школьники, и раскатистый смех Тома Калагена был слышен во всем зале. Если бы Кэтрин тоже была здесь, думал Генри, чаша его счастья была бы полной. Голосование состоялось на следующий день, и результаты должны были стать известны к шести часам; объявляли их обычно со ступеней ратуши. Весь этот день Генри провел в состоянии лихорадочного ожидания. Теперь, когда больше не нужно было произносить речи и собирать голоса, то есть разъезжать по улицам Бронси в коляске, украшенной голубыми лентами, наступила некая реакция. Трудно было дожидаться результатов в течение целого дня. Он почему-то не мог есть вместе со всеми и позавтракал в одиночестве в маленьком пабе на окраине города, где, как он надеялся, никто его не узнает. Затем прошелся по улицам Бронси, заметив, что почти у всех встречных красные розетки в петлицах - цвета либералов, - тогда как голубых он насчитал за весь день всего десяток. Возможно, его сторонники, убеждал он себя, проголосовали раньше, и вообще это не такие люди, чтобы разгуливать по улицам. Как все это смешно, и какой он дурак, что так волнуется. Неожиданно для себя он оказался возле пароходной конторы Оуэна Вильямса, компании, которая занималась перевозкой меди для Бродриков еще со времен его деда. Он зашел, чтобы поговорить с молодым Вильямсом, человеком, немного старше его самого, относительно перспектив на будущее лето. Здесь, по крайней мере, были люди с голубыми розетками, и он испытал громадное облегчение, в Вильямс, к тому же, уверил его, что, когда он ходил голосовать, примерно часов в десять, вся улица была запружена каретами, у владельцев которых были на лацканах розетки того цвета, что нужно. - Будет замечательно, - сказал он, - если наш округ будет представлять такой человек, как вы. Я непременно доставлю себе удовольствие: приду на заседание парламента, чтобы послушать вашу вступительную речь. - Но ведь я еще не избран, - протестовал Генри. - Ну, самое трудное уже позади. Они еще поговорили, обсуждая дела в Дунхейвене, перевозки, торговлю медью вообще, и Генри как раз собирался уходить, когда мистер Вильямс сказал, как бы между прочим, что Генри уже не первый член семьи, который сегодня к ним приходит. - Да что вы? - удивился Генри. - Кто же это был? - Сегодня утром заходила ваша матушка, - сказал мистер Вильямс. - Я нахожу, что она отлично выглядит. Она, видите ли, заходила насчет продления долгового обязательства, и я, конечно, сказал, что все будет в порядке. - Долговое обязательство? - удивленно повторил Генри. - Да, в прошлом квартале мы ссудили ей пятьсот фунтов, как вы помните; чек мы послали ей во Францию, и теперь она хочет получить еще столько же. Мы, разумеется, вычли эту сумму из того, что вам причиталось от нас получить в конце года. Она сказала нам, что таково ваше распоряжение. Генри ничего не мог понять. Он не давал никаких распоряжений и ничего не знал о займе, полученном матерью. Она, как видно, действовала через его голову, не имея на это никакого права... Молодой Вильямс смотрел на него с любопытством. Генри с трудом удалось взять себя в руки. - О да, - сказал он, - теперь я припоминаю, мы с матушкой говорили об этом. Ну, мне пора идти, рад был встретиться с вами. - До свидания, мистер Бродрик, и желаю вам удачи. Генри вернулся в отель в полной растерянности. Боже мой, как могла маменька так поступить, лгать этому Вильямсу, вместо того, чтобы просто прийти к нему и попросить денег. Он не мог этого понять. Зачем ей понадобились деньги, и как, черт побери, она их тратит? Придется с ней поговорить, задать ей кое-какие вопросы, нельзя же держать все это в себе. Если бы Кэтрин была здесь, она бы знала, как со всем этим обойтись. Фанни и Билл сидели в холле отеля вместе с мисс Гудвин, подругой Фанни, а рядом, как водится, находился Том Калаген, готовый ей услужить. Герберт куда-то вышел. Если бы там не было мисс Гудвин, Генри, вероятно, посоветовался бы с Биллом и Томом, но не мог же он обсуждать такую щекотливую тему в присутствии постороннего лица. - Где матушка? - неуверенно спросил он. - Должно быть, у себя в комнате, - ответила Фанни. - А ты где был? Мы уже беспокоились. У тебя усталый вид. - Нервы, - сказал Том. - У нашего бедняги Генри до сих пор все шло гладко, а сейчас он не уверен - что-то принесет ему сегодняшний день? Генри ничего не ответил. У него не было настроения для шутливой беседы. Он поднялся на второй этаж гостиницы, прошел по коридору до номера матери и постучал в дверь. Фанни-Роза провела в этой комнате всего три дня, но уже успела превратить ее бог знает во что: по всему полу были разбросаны туфли и ботинки, на стульях валялись платья, а на туалетном столике были свалены в кучу шпильки, перчатки, бархотки и носовые платки. Фанни-Роза сидела на кровати, рядом с ней стоял чемодан, и она прятала в него что-то под сложенные платья. - Герой-победитель, - с улыбкой приветствовала она вошедшего сына. - У тебя не болит живот, бедный иой мальчик? У твоего отца всегда болел живот перед бегами. Нервы, бывало, натянуты до предела, и притворяется, что ему безразлично, выиграют его собаки или нет. - Я пришел сюда не для того, чтобы разговаривать о выборах, - сказал Генри, садясь рядом с ней на кровать. - Мне безразлично, так это будет или иначе. И пришел поговорить о вас. Фанни-Роза удивленно приподняла брови; встав с кровати, она подошла к туалетному столику и стала расчесывать волосы. - Я только что заходил к Оуэну Вильямсу, перед тем, как прийти сюда, - сказал Генри, - и он мне сообщил, что вы были у него утром и взяли в долг пятьсот фунтов, сказав, что действуете по моим указаниям. Кроме того, он мне сказал, что вы взяли такую же сумму и в прошлом квартале. Дорогая матушка, что все это означает? - Милый мальчик, ты выглядишь совсем как школьный учитель, - засмеялась Фанни-Роза. - Тебе бы следовало выступить в поддержку мистера Гладстона, вместо того, чтобы быть его противником. Да, этот молодой мистер Вильямс был весьма любезен. Я ему очень благодарна. - Но я не понимаю, - настаивал Генри. - Скажите на милость, почему вы не пришли за деньгами ко мне, вместо того, чтобы действовать за моей спиной, ссылаясь на распоряжения, которых я не давал? - Я думала, так будет проще, - зевнув, ответила Фанни-Роза. - Не хотелось причинять тебе беспокойства. - Мне гораздо беспокойнее, когда я узнаю, что вы таким странным способом одалживаете деньги в пароходной компании, - сказал сын. - Разве вы не понимаете, дорогая, что это против всяких правил? Строго говоря, если называть вещи своими именами, это попросту нечестно. - Никогда не разбиралась в таких вещах, - беспечно отозвалась Фанни-Роза. - Мне все операции с деньгами кажутся бесчестными. Я ничего не понимаю в цифрах, моя голова для этого не приспособлена.Генри смотрел, как она расчесывает свои пышные седые волосы. Похоже, она не испытывает ни малейшего стыда, она безответственна, как ребенок. - Разве вы не можете прожить на те деньги, которые дедушка оставил вам по завещанию? - с удивлением спросил Генри. - Мне всегда казалось, что жить во Франции гораздо дешевле. - Ах, мой милый, жизнь везде дорога, - сказала мать. - Всякие там обеды, путешествия, то одно, то другое - мне всегда не хватает денег. Она все время уклоняется от прямого ответа, подумал Генри; она и не думает отвечать откровенно. - По завещанию деда вам было назначено около тысячи двухсот фунтов, - решительно продолжал Генри. - За виллу вы платите, если перевести на английские деньги, всего пятьдесят. Ну, скажем, еще прислуга - у вас ведь кухарка и горничная? - расходы на еду - на это идет никак не больше сотни в год; туалеты, кое-какие развлечения, это еще пятьдесят; все это составляет двести фунтов, матушка, и на руках у вас остается тысяча. Что вы делаете с этими деньгами и почему вам пришлось взять в долг тысячу фунтов у Оуэна Вильямса? - Я же тебе говорю, они куда-то уходят, - сказала Фанни-Роза. - Не спрашивай, как и куда. Я не имею ни малейшего понятия. Генри, милый мой мальчик, оставь ты свою учительскую мину, она так тебе не идет, и когда ты будешь приветствовать своих избирателей, будь самим собой, обаятельным и всегда с улыбкой. Ты сидишь на моих серьгах, дорогой. Брось их, пожалуйста, мне. Она говорила тихим голосом, поглядывая на него краешком глаза, и он встал с кровати, подошел к ней и осторожно вдел серьги ей в уши. - У тебя такие же руки, как у твоего отца, - сказала она. - Теперь я понимаю, почему Кэтрин так тебя любит... Дай Бог, чтобы вы оба были счастливы. Он видел в зеркале ее лицо. Не слезинка ли там притаилась, в самом уголке глаза? Но ведь она все время улыбается. - Маменька, - сказал он, повинуясь порыву, - почему бы вам не оставить Францию и не поселиться с нами в Клонмиэре? Кэтрин будет счастлива, если вы будете с нами, и, кроме того, это ведь ваши родные места, ваша родина. Фанни-Роза покачала головой. - Не говори глупостей, - весело сказала она. - Моя жизнь вполне меня устраивает. Люди такие забавные, и живут они весело. Кроме того, не годится матери жить вместе с сыном, я однажды пыталась это сделать, и ничего не получилось. Как ты думаешь, какую шляпку мне сегодня надеть? - При чем тут шляпки? Маменька, измените свое решение, переезжайте жить к нам. У вас будут отдельные комнаты, вы будете делать все, что вам угодно, никто не будет вмешиваться в ваши дела. - Нет, мой родной. - Вы мне не скажете, что у вас происходит с деньгами? - Ах, Генри, к чему все время говорить об одном и том же? Посмотри, уже половина шестого, мы должны быть в ратуше. Беги и скажи всем остальным, пусть они будут готовы. Мне нравится Том Калаген, он такой чуткий, не то, что другие священники. Тебе везет с друзьями. А вот у Джонни их никогда не было... Поцелуй меня, мой смешной серьезный сын и не беспокойся больше обо мне. Я никогда впредь не побеспокою мистера Вильямса, это я тебе обещаю. Следующий сезон принесет мне удачу, я это чувствую. - Что вы хотите этим сказать? - улыбнулся Генри. - Вы говорите, словно лавочник, как будто надеетесь заработать какие-то деньги. Она бросила ему мимолетный взгляд и поправила волосы на висках. - Пойдем, найдем остальных, - сказала она, - и не забудь вдеть цветок в петлицу. Слава Богу, у меня очень красивые дети. Это бесполезно, думал Генри, спускаясь следом за ней по лестнице, от нее все равно ничего не добьешься. Она все время ставит между нами преграду. Улыбается, ласково на тебя смотрит, говорит ничего не значащие слова, а что делается у нее внутри - неизвестно... И он подумал об отце, который так ее любил, неужели и с ним было то же самое, и она ускользала от него даже в минуты самой тесной близости... Вся семья ожидала их внизу в холле, и сразу же были заказаны экипажи, чтобы везти их в ратушу. Однако улицы были забиты народом, все двигались в том же направлении, что и они, и лошади были вынуждены тащиться шагом, иначе передавили бы людей. Генри дал указание кучеру подвезти их к заднему входу в здание, потому что если бы он стал подниматься по ступенькам на глазах у всей толпы, собравшейся на площади, его бы сразу узнали. Даже отсюда слышались возбужденный гул и говор - совершенно так же шумит народ, сбежавшийся посмотреть на казнь, заметила Фанни-Роза, и когда коляски свернули в узенькую боковую улочку позади ратуши, они увидели бесконечные ряды людей, устремивших взоры наверх, на балкон - они смеялись, махали носовыми платками и шляпами. - Мы, наверное, явились еще позже, чем я предполагал, - быстро сказал Генри, - мне кажется, результаты уже объявлены. Он помог матери и сестре выйти из экипажа, и, оставив их на попечение братьев, зятя и Тома Калагена, взбежал по узкой лестничке, которая вела в зал заседаний на втором этаже. Сердце у него колотилось, и в первый раз в жизни дрожали руки. Он вошел в зал, полный людей, где стоял оживленный говор. Снаружи бесновалась толпа, приветствуя победителя. А там, на балконе, держа шляпу в руке и кланяясь направо и налево, стоял мистер Сартор, кандидат от либералов. Что-то обрвалось в сердце Генри, к горлу подступила волна разочарования. О, черт, подумал он, да будь оно все трижды проклято... А потом улыбнулся, пошел к балкону, протянул руку, а мистер Сартор, новый член парламента от Бронси, обернулся и, увидев его, поманил рукой, указав на место рядом с собой на балконе. Кандидат от либералов был избран большинством в восемь тысяч голосов. - Ну, вот и все, - сказал Генри, когда аплодисменты стихли и толпа рассеялась, чтобы отпраздновать победу в пабах. - И я должен теперь признаться перед всей семьей, что я ни одной минуты не надеялся, что одержу победу. Это был просто интересный опыт, и я получил большое удовольствие. А теперь вернемся назад в отель, пообедаем на славу и забудем всю эту историю. - Речь спортсмена, - сказал Том Калаген, беря приятеля под руку. - Не могу не признаться, что я разочарован. Ине так хотелось явиться в Вестминстер и посмотреть, как ты заговоришь этих типов до смерти. Ну да ладно, не пришлось, так не пришлось, зато ты останешься с нами в Дунхейвене. - В другой раз больше повезет, старина, - сказал Эдвард. - Ну нет, второго раза не будет, - ответил Генри. - Это была моя первая и последняя попытка заняться политикой. Один раз можно выставить себя дураком, это еще ничего, но во второй раз было бы уже слишком. Он говорил весело и непринужденно, стараясь скрыть свое разочарование. Семья не должна думать, что он огорчен, да он вовсе и не огорчен, пытался он себя убедить. Самое скверное, это когда человек не умеет достойно проигрывать. Нет, это просто небольшой укол для моего самолюбия. Ведь до сих пор Генри Бродрику удавалось все. - Я просто не понимаю, как они могли голосовать за мистера Сартора, - сказала Фанни-Роза, - это такой удивительно непривлекательный человек. У него скверные зубы, что абсолютно непростительно, и никаких манер, сразу видно, что человек невоспитанный. - Для жителей Бронси это не имеет значения, миссис Бродрик, - сказал Том Калаген. - Они считают, что мистер Сартор дучше осведомлен об их жизни, чем Генри, потому они его и выбрали. - Ну конечно, человека, который питается одним хлебом и овсянкой, очень легко убедить в том, что он страдалец, - ответила Фанни-Роза. - Вопрос только в том, лучше ли ему станет оттого, что он будет об этом знать. - Политика - это азартная игра, и ничего больше, - сказал Генри, - и если ты проиграл, то платишь проигрыш и забываешь о нем, что я и собираюсь сделать. - Это указывает на то, что ты благоразумный и уравновешенный человек, - сказал Том Калаген, - заядлый игрок никогда не может понять, что он побит, он продолжает ставить снова и снова, пока это не сделается болезнью, и он вообще уже не может остановиться. Это одна из форм ухода от действительности, такая же, как пьянство, это у человека в крови. Однако я не понимаю, что это мы вдруг стали так серьезны. Генри, дружище, пусть ты потерпел поражение на выборах, но тя себя вел, как настоящий джентльмен, и я тобой горжусь. - Мы все тобой гордимся, - сказала его мать, потрепав сына по щеке. - А как он великолепно выглядел, как был красив, когда стоял на балконе рядом с этим противным человеком. Я уверена, все они жалели, что голосовали за него, а не за Генри. Итак, все Бродрики вернулись в отель, испытывая ощущение какой-то пустоты и стараясь этого не показать, а когда они входили в холл, к Генри подошел мальчик-слуга и протянул ему на подносе телеграмму. - Какой-нибудь шутник посылает поздравление, - сказала Фанни-Роза. - Не открывай ее, ты только расстроишься. Но Генри уже разорвал обертку и читал то, что было написано. Он поднял голову, глаза его сияли, и он помахал бумажкой перед собравшимися. - К дьяволу политику! - воскликнул он. - Кому она нужна? У меня родился сын, а все остальное не имеет значения. Его окружили, заглядывая ему через плечо. Телеграмма была короткая, однако там было все, что нужно. "Не огорчайся, если выборы будут неудачными. У тебя родился сын, и мы оба ждем тебя дома. Он похож на тебя, я назвала его Хэл. Моя любовь и все мысли с тобой. Кэтрин." - Разве я не говорил? - сказал Генри со счастливой улыбкой, - что она единственная и неповторимая? Позови кельнера, Том. Хотя я и потерпел сегодня поражение, но шампанского мы все равно выпьем. 3 Дни текли размеренно и безмятежно; в них были некий внутренний ритм, неспешная поступь; события чередовались, сменяя одно другое, так же, как времена года, и ничто не разрушало их медленного течения. Жизнь представляла собой нечто определенное и надежное, и Генри, сидя за завтраком ранним утром, знал, что следующая зима будет точно такой же, все будет следовать привычному распорядку, и так до весны, а потом наступят лето и осень, и каждый месяц даст ему то, чего он желает, планы его созреют и будут осуществляться. Зиму и весну семья проведет в Клонмиэре, а потом, в конце апреля, Генри, Кэтрин и дети отправятся на ту сторону воды, чтобы провести сезон в Лондоне. Как приятно, думал он, после долгой неспешной зимы в Клонмиэре вдург снова услышать звуки уличного движения, городской шум, ощутить присутствие миллионов людей, прогуляться майским утром по парку, болтая по дороге с друзьями, которых он может там встретить, потом пойти в клуб на Сент-Джеймс-стрит и почитать там газеты, снова поболтать, чтобы провести время до того момента, когда нужно будет ехать вместе с Кэтрин на Беркли-сквер, Гровенор-стрит или еще в какой-нибудь другой дом, коду они приглашены на ленч. В этих домах всегда бывает весело, обычно за столом собирается пятнадцать-двадцать человек, в основном все знакомые, а если и незнакомые, тоже неплохо, ведь всегда приятно встретить новых людей. Днем - обычные развлечения сезона: выставка картин, концерт или скачки, однако к пяти они по возможности возвращались домой, потому что Кэтрин любила проводить это время с детьми и огорчалась, если это не удавалось. Кроме всего прочего, ей полезно было отдохнуть перед тем, как снова ехать в гости на званый обед. Генри любил этот час между шестью и семью, любил посидеть у открытого окна в гостиной перед ящиком с красивыми яркими цветами, неторопливо обсуждая события дня. Беседа, которая ведется исключительно ради самой беседы, бесконечное перемалывание одного и того же, пока тема не будет исчерпана до конца. Он купался в этой атмосфере благополучия и, улыбаясь, отправлялся наверх переодеваться к обеду, ожидая, что через короткое время Кэтрин позовет его из своей спальни через открытую дверь. Друзья, к которым они идут в гости, накормят их хорошим обедом, после которого будет музыка, будет выступать какая-нибудь заезжая знаменитость, а потом, около полуночи - домой, спать с ощущением приятной сытости и довольства жизнью, а на следующий день все повторится сначала. На этих приемах Кэтрин была необыкновенно хороша, и он всякий раз испытывал гордость, когда дворецкий докладывал об их приходе, и все головы поворачивались, чтобы на нее посмотреть, когда она шла впереди него к хозяйке дома, шелестя шелком своего платья. То, как она выглядела, думал он, как держала веер одетой в перчатку рукой, ее улыбка, постанов головы выделяли ее из всех женщин, причисляя к совсем другому калссу; никто из присутствующих не мог бы с ней сравниться. Иногда к нему кто-нибудь подходил, приветственно протягивая руку: "Бог мой, Генри, я не видел вас с самых студенческих лет в Оксфорде!", затем следовали воспоминания, приветствия, и потом: "Вы, кажется, знакомы с моей женой? Кэтрин, это мой старинный друг". - Вы знаете, - говорила хозяйка дома за обедом в своей принятой тогда веселой, слегка насмешливой манере, - все уверяют, что вы с женой - самая красивая пара в Лондоне. Люди становятся в очередь, только чтобы посмотреть, как мистер и миссис Бродрик едут воскресным утром в церковь. И еще масса других глупостей в том же роде каждый день, которые, как уверял Генри, он принимает юмористически, а все-таки приятно, что тобой восхищаются, приятно сознавать, что его и Кэтрин соединяют вместе таким образом. Генри оставался верным своей клятве и не играл больше в политику, однако оставался ревностным консерватором, и когда ему случалось бывать в окрестностях Бронси, его обычно удавалось залучить на какой-нибудь банкет, и в этих случаях его острый ум и занимательные истории немало способствовали развлечению общества. В шестьдесят седьмом году его сделали главным шерифом графства, и семье пришлось довольно надолго поселиться в Сонби; целых полгода они жили в Бродрик-Хаусе вместе с тетушкой Элизой. Маленький Хэл, по словам тетушки, очень походил на своего деда, ее брата Джона. У него были те же самые мечтательные глаза, те же губы и та же манера гладить собаку или кошку, когда он не хотел, чтобы на него обращали внимание, и он мог часами играть самостоятельно, совершенно так же, как Джон, когда был маленьким. - К тому же, - добавила тетя Элиза, - он унаследовал ваши сдержанность и осторожность, поэтому он мало чего добьется в жизни, если не выработает в себе энергии и напора Генри. Должна признаться, я люблю энергичных молодых людей. - У Хэла будет достаточно энергии, если ее направить по верному пути, - улыбнулась Кэтрин. - Он нуждается в ободрении, требует терпения, ему нужен кто-то, кто вселит в него уверенность в себе. Когда нужно разговаривать и двигаться, он должен себя заставлять, тогда как для Молли это не составляет никакого труда. Она будет скользить по жизни весело и без малейших затруднений. А Хэл совсем другой, ему обязательно нужен будет кто-то, кто будет держать его за руку. Тетушка Элиза фыркнула и щелкнула своим лорнетом, водворяя его на место у себя на груди. - Мой отец не обратил бы никакого внимания на подобные разговоры, - сказала она. - Нас никто не держал за руку, когда мы были детьми, и я всегда гордилась тем, что у меня достаточно здравого смысла и я практична. Именно поэтому я прожила дольше, чем все мои братья и сестры. Моя младшая сестра, тетушка вашего Генри, была страшно сентиментальна и слабовольна, да и у Джона - я всегда это говорила - не было, так сказать, становой жилы. В нашей семье встречаются слабовольные люди, есть у нас такая линия, Кэтрин, и это необходимо принимать во внимание. Как приятно было сесть, наконец, снова на пароход до Слейна, пересечь пролив, прикатить домой в Дунхейвен через Мэнди и Эндриф и оказаться в Клонмиэре. Генри, проснувшись на следующее утро, первым делом подумал, зачем он вообще куда-то уезжал. Высунувшись из окна спальни, он смотрел на бухту, и перспектива грядущего дня наполнила его радостью. Завтрак в столовой, а потом - в библиотеку, туда явятся с докладом приказчик и прочие дворовые служащие. Старик Тим, которому было трудно ходить из-за боли в суставах, краснел от негодования всякий раз, когда ему предлагали с почетом отправиться на покой; и Сюливан, старший садовник, племянник старика Бэрда, ныне покойного; егерь Филипс, скотник Магони - лица, которые он видел в имении с самого детства. Если оставалось время до ленча - прогулка по всему имению через лес и на ферму, а потом парком домой, по тропинке вдоль залива. Днем - на шахты, посмотреть, все ли там в порядке. Заехать по дороге к милому Тому в Хитмаунт, пригласить его и Хариет к обеду, выслушать и передать все накопившиеся сплетни. Как хорошо, что он выставил свою кандидатуру в Бронси, пусть даже его не выбрали, зато благодаря этому Том познакомился с Хариет, ясноглазой подругой Фанни, и теперь у них маленькая дочка Джинни, которую привозят в Клонмиэр, где она носится по дому вместе с его собственными ребятишками. Потом чай у ярко пылающего камина в гостиной, после которого из детской спускаются в гостиную дети и рассаживаются вокруг Кэтрин. Молли, с пушистыми темными волосами, обычно самая бойкая, она первая предлагает, что они будут делать, какую книжку будут читать, в то время как Хэл просит поиграть ему на фортепиано, глядя вокруг серьезными, круглыми, как у филина, глазами; дело кончалось тем, что ради Кити, второй дочери и самой младшей из детей, Кэтрин начинала играть джиги и другие старинные танцы, живые и веселые, и все трое детишек танцевали до упаду, и даже Хэл, забыв свою робость, прыгал и скакал веслее всех. Потом Кэтрин закрывала фортепиано, возвращалась в свое кресло и читала детям книгу, очень медленно, с многочисленными объяснениями. - Вся беда в том, - сказал ей однажды Генри, - что очень устаешь с нашими детьми. Они не дают тебе ни минуты покоя. - Дети никогда меня не утомляют, - отвечала она. - Уверяю тебя, нисколько. Если бы мне было трудно, я бы отправила их в детскую. - Я тебе не верю, - сердито говорил Генри. - Ведь если Хэл воображает, что ему нездоровится, а у тебя в это время голова раскалывается от боли, ты все равно будешь сидеть возле него целый день и не подумаешь о себе. А потом, если мне вечером хочется с тобой поговорить, ты не можешь, потому что слишком устала. - Душа моя, мне кажется, что ты несправедлив первый раз в жизни. Неужели когда-нибудь случалось, что я была слишком усталой для моего Генри? Он посмотрел на нее в точности так, как смотрит капризный обиженный ребенок, но потом лицо его прояснилось, приняв свое обычное выражение, он наклонился с улыбкой и поцеловал ей руку. - Прости меня, родная, - сказал он. - Я так тебя люблю. И он вышел из комнаты, стыдясь своей вспышки, чтобы обсудить с егерем охоту, намеченную на следующую субботу, однако в голове у него, словно надоедливая муха, жужжали слова, сказанные на прошлой неделе Вилли Армстронгом: "Я надеюсь, что шалунья Кити завершит состав вашего семейства. Если у Кэтрин будет еще один ребенок, я не могу ручаться за последствия". Однако не стоит об этом думать. Следует забыть все неприятности, эти досадные мелочи. Кажется, именно такого принципа придерживается его матушка? Иногда он получал от нее письма - бессвязные каракули, написанные ни о чем, - а в тех редких случаях, когда она приезжала их навестить, у нее была она-единственная цель - взять в долг денег... Он больше не спрашивал, зачем они ей нужны, а просто выписывал чек и вручал ей, не говоря ни слова. Это было отвратительно - одна из тех неприятностей, которые следовало загнать в самый дальний угол сознания. Это был единственный секрет, который он хранил от Кэтрин. Он безумно боялся, как бы легкомысленная расточительность матери не стала известна остальным членам семьи, всем друзьям и знакомым, и не вызвала бы скандала, как это произошло в случае с Джонни. Между тем им предстояли грандиозные празднества. Третьего марта тысяча восемьсот семидесятого года шахтам исполнится пятьдесят лет, и Генри намеревался пышно отпраздновать это событие. На руднике будет настоящий обед для всех шахтеров, служащих и их семей, а также для моряков, которые обслуживают суда, перевозящие медь в Бронси. Будут говорить речи, произносить тосты - словом, все будет так, как любит Генри. А потом, на следующий день, в Клонмиэре состоится обед для почтенных гостей, жителей графства и для всех тех, кто так или иначе был причастен к первоначальному подписанию контракта, касающегося шахт. Семейство Лэмли из Дункрума, Флауэры из Эндриффа, все родственники и, разумеется, соседи, которые на протяжении пятидесяти лет так или иначе пользовались благами от рудника на Голодной Горе. Билл Эйр и Фанни привезут своих детей - сына и дочь; Герберт с женой и сыновьями прибудут с той стороны из Летарога; приедут и Эдвард, только что вернувшийся из-за границы, и тетушка Элиза, если она отважится перебраться через воду в это ненастное время года. Конечно же, почетное место будет отведено Тому и его жене и старому дядюшке Вилли, который помог Герберту появиться на свет. Молли, Хэлу и Кити будет позволено попозже лечь спать и сидеть за столом вместе со взрослыми. В голове у Генри роились планы, сменявшие друг друга с быстротой молнии, так что Кэтрин, смеясь, объявила, что у нее кружится голова, и она не знает, как ей удастся разместить всех гостей. Сыновьям Герберта придется спать в лодочном сарае, а Эдварда с молодой женой придется поместить в мансарде. Генри только отмахнулся. - Кого-нибудь возбмет к себе Том, еще кого-то можно поселить к дяде Вилли; как-нибудь устроимся. - Он улыбнулся и лукаво посмотрел на жену. - А через год у нас будет вдвое больше места. - Почему? Что ты хочешь сказать? - спросила она. Но он только покачал головой, не желая говорить, и она гадала, что это за новые проекты родились в его беспокойной голове. Наступило первое марта, тихое и спокойное; с залива Мэнди Бей дул мягкий западный ветерок, покрывая рябью воды бухты, а на склоне возле замка распустились золотистые и алые крокусы. На небе не было ни облачка, и яркие лучи солнца освещали Голодную Гору. В течение всего дня к Клонмиэру один за другим подъезжали Бродрики. Герберт из Летарога со своей женой Кэйси и двумя старшими детьми Робертом и Берти; Эдвард со своей молодой женой Уинифрид, а попозже днем прибыли Фанни с Биллом и детьми - Уильямом и Марией. Тетушка Элиза приехала вместе с семьей Герберта, и, несмотря на свои семьдесят два года, перенесла путешествие лучше, чем остальные. Как это приятно, думал Генри, что вся семья собралась здесь, под его крышей, что брат пожимает руку брату, невестка здоровается с золовкой, а детишки-кузены настороженно стоят, поджав одну ногу, и рассматривают друг друга краешком глаза. Все направились в столовую, где была сервирована грандиозная трапеза - чай, причем тетушку Элизу посадили на почетное место во главе стола, что доставило ей громадное удовольствие. - Как часто я сидела за этим столом, - говорила она им, - дедушка сидел там, где теперь сидишь ты, Генри, а Барбара - на моем месте. Джон, ваш папа, вечно опаздывал к столу. Дедушка очень на него сердился, и я должна сказать, что сама я не люблю неаккуратность почти так же, как и он, это такое неуважение к другим, такая небрежность. Барбара никогда не делала Джону замечаний на этот счет, что свидетельствует только о ее слабости, а ваша тетушка Джейн не могла переносить, когда его бранили. Бедняжечка Джейн, ей было бы теперь шестьдесят лет, если бы она осталась жива. А Хэл, который чувствовал себя не совсем ловко во всем великолепии новой итонской курточки, надетой на него по случаю приближающегося десятого дня рождения, который вот-вот должен был наступить, смотрел на портрет своей двоюродной бабушки и думал, как хорошо, что она осталась молодой и красивой и не состарилась как другая его бабушка Элиза. Когда они жили в Сонби, она имела обыкновение выходить из своей комнаты и бранить его, если он шумел на лестнице. Но даже бабушка Джейн не могла сравниться с мамой, чей портрет тоже висел в столовой, и Хэл, переводя взгляд с портрета на оригинал, переглянулся с матерью и улыбнулся. Он был счастлив, что она заметила, как он на нее смотрит, это было вроде их общего секрета. Кто-то толкнул его ногой под столом. Это была Молли, она хмурилась, глядя на него. "Не спи", - сказала она ему одними губами, и он вздрогнул, сообразив, что не обращает никакого внимания на своего соседа справа, Роберта из Летарога, который спрашивал его со всем превосходством своих тринадцати лет, какая рыба водится в заливе. - Килига и сайда, - ответил он очень вежливо. - Может быть, тебе захочется покататься со мной на лодке, если папа разрешит? - Подумаешь, морская рыба, - насмешливо протянул Роберт. - Какой интерес ее ловить? У нас дома, например, ловится форель. - У нас в озере на Голодной Горе тоже водится форель, бурая, - быстро ответил Хэл. - Говорят, рыбок туда посадили феи, а по ночам они превращаются в человечков и работают в шахтах. Тринадцатилетний Роберт посмотрел на своего младшего кузена и отвернулся. Хэл какой-то странный, решил он. Как это досадно. И мальчик повернулся к флегматичному Вильяму Эйру, чтобы поговорить с ним о крикете. Погода держалась во все время праздника, и жители Дунхейвена стояли у дверей своих коттеджей и смотрели на экипажи, которые ехали через деревню на рудник. Самые молодые и любопытные высыпали на дорогу; всем было страшно интересно, как это "господа" будут сидеть за одним столом рядом с шахтерами. Полная луна освещала Голодную Гору, было светло, как днем, когда экипажи развернулись и остановились возле сушильных сараев, которые были выметены, вычищены и превращены в банкетный зал с помощью трех огромных столов. По стенам, с правильными интервалами, были развешаны свечи в специальных подсвечниках, а в качестве сидений служили длинные скамьи, позимствованные для этого случая в школе. В дальнем конце сарая стояли группой официанты, важные и напыщенные, прсиланные из Слейна рестораном, который должен был обслуживать банкет. Шахтеры, их жены и дети уже сидели за столом, когда прибыли Бродрики. Генри и Кэтрин, когда они вошли, приветствовали троекратным "ура" и громом аплодисментов - это было организовано управляющим, мистером Гриффитсом, и явилось полной неожиданностью для Генри, который стоял рядом с женой и растерянно улыбался. - Я поблагодарю вас за приветствие после ужина, - сказал он им, когда аплодисменты стихли. - А теперь приступим к самой важной части нашего вечера, и я надеюсь, что вы так же голодны, как и я. Суп, жареная баранина и говядина, после это яблочный торт; изобилие эля, которым все это запивалось, привели всех в хорошее настроение. Если вначале говорили вполголоса и степенно, то вскоре над столом уже стоял громкий гул голосов, и Генри, подмигнув управляющему, заметил, что самый верный путь к сердцу человека лежит через желудок. Его речь, когда он, наконец, поднялся с места, чтобы ее произнести, была коротка, ибо, как он сказал, после девяти часов вечера человеку не хочется слушать никого, кроме себя, и, поскольку следующий день - полный выходной, то чем раньше они начнут им пользоваться, тем лучше. После этого он объявил, что отныне каждому шахтеру повышается плата за его труд, что было встречено громкими одобрительными криками, и единственным диссонансом был выкрик, раздавшийся из глубины сарая: "И давно пора!". Генри, вспомнив Бронси и то, что ему приходилось там выслушивать, сохранил полное спокойствие. - Могу вам сказать, - добавил он, - что я человек, который заботится в первую очередь о своих собственных интересах, и идея это не моя, а миссис Бродрик. Ее вам и следует благодарить. Кэтрин тоже наградили аплодисментами, она улыбнулась, слегка покраснела и не сказала ни слова. - В этот день, пятьдесят лет тому назад, - продолжал Генри, - мой дед Джон Бродрик подписал контракт с мистером Робертом Лэмли из Данкрума, и на Голодной Горе была заложена первая шахта. Поначалу шахтерами работали приезжие из Корнуолла, среди нас остались еще эти люди, теперь они уже на отдыхе, а их сыновья остались жить у нас и продолжают работать. Все же остальные, даже если они живут и не в Дунхейвене или поблизости от него, все равно принадлежат этому краю и знают, что наши гранитные горы не поддаются лому и лопате подобно другим, более податливым холмам, сложенным из мела. С самого начала моему деду приходилось привозить порох, чтобы он делал свое дело - вырывал медь из Голодной Горы, и хотя в настоящее время в нашем распоряжении имеются более совершенные машины и взрывчатые вещества, мы по-прежнему имеем дело с упрямым гранитом. Все так же дуют западные ураганные ветра, препятствуя доставке нашей меди в Бронси во время зимних месяцев, и, что, возможно, важнее всего, мы по-прежнему имеем дело с такой неверной изменчивой штукой как торговля медью. Взлеты и падения в этом деле не зависят ни от вас, ни от меня, а зависят от изменения в потребности и от того, что в других странах открывают новые месторождения. У медных шахт на Голодной Горе были свои трудности, так же как и у других шахт. Моему деду приходилось иметь дело и с рабочими волнениями, и с наводнением, а также с другими осложнениями. Я, слава Богу, был от этого избавлен. Нынешние трудности носят несколько другой характер, это законы спроса и предложения, нехватка рабочей силы, более благоприятные условия жизни - если не в действительности, то на бумаге, - которые предлагают вам в Америке, а также тот факт, что чем глубже мы проникаем в недра в поисках меди, тем неохотнее нам ее отдают гранитные кости старушки Голодной Горы. Наступит день, возможно, в недалеком будущем, когда мы в последний раз ударим кайлом и обнаружим, что вся лучшая медь уже извлечена, а та, что осталась, не стоит денег, затрачиваемых на ее добычу. Но пока этот день не наступил, я желаю вам всяческой удачи и успеха и благодарю вас от всего сердца за вашу верность, вашу энергию и ваше мужество. С этими словами Генри сел на свое место и, слушая аплодисменты, думал о том, какую речь произнес бы его дед - такую же, как он, или, согласно традициям своего времени, продержал бы своих слушателей целый час, и горе тому, кто проявил бы признаки нетерпения. Гриффитс, управляющий, сказал ответную речь от имени шахтеров, а потом пошли песни, беседы и снова песни; и наконец, около одиннадцати часов, когда воздух в сушильном сарае сделался плотным и синим от дыма, а люди расшумелись, подогретые элем, Генри и Кэтрин, а также все остальные члены семьи подозвали свои экипажи, испытывая удовлетворение от содеянного ими доброго дела. - Ну что же, - заявила тетушка Элиза, - я только надеюсь, что эти люди чувствуют благодарность за все то, что для них делает Генри. Но все они одинаковы: всякое добро принимают как нечто само собой разумеющееся, то же самое было и во времена моего отца. По моему мнению, все эти усовершенствавания приводят к тому, что люди начинают лениться. Какие теперь хитрые машины придумали для того, чтобы поднимать медь на поверхность, а я помню, как каждый фунт вытаскивали в бадьях. - Вам следовало быть директором, - смеялся Генри. - Твердость и еще раз твердость, и ни одного лишнего пенни шахтерам. Правду говорят, что дедушка их порол в старые времена? - Это бы им не помешало, - ответила тетушка. - Но я помню, что в двадцать пятом году он усмирил бунт, который они подняли, тем, что устроил взрыв, при котором несколько человек взлетели на воздух. И правильно сделал. После этого уже не было никаких беспорядков. - Зато остались горечь и озлобление, я в этом уверена, - заметила Кэтрин. - Глупости! Они получили хороший урок. Отец всегда говорил, что стоит только один раз проявить слабость, и эти люди четырежды отплатят тебе предательством. - Но есть же и средний путь между крайней жестокостью и неразумным попустительством, - возразила Кэтрин. - За неимением лучшего слова я бы назвала это пониманием. - Напрасно ты так думаешь, - сказал Генри. - Люди совсем не хотят, чтобы их понимали, это мешает им чувствовать себя несправедливо обиженными. Они упиваются своими обидами. Ты думаешь, что мои дунхейвенские рабочие будут работать лучше, после того как я повысил из заработки? Ничего подобного. "А-а, мистер Бродрик дал слабинку, - скажут они, - ну так мы будем на полчасика дольше обедать да выкурим лишнюю трубочку". - Так ты повысил из заработки для того, чтобы они больше тебе наработали? - спросила Кэтрин. - А я думала, ты сделал это потому, что понял, как мало они получают и как страдают от этого их семьи. Генри состроил покаянную мину и протянул ей руку. - Конечно, поэтому, - сказал он. - Но ты же знаешь пословицу об одном выстреле и двух зайцах? Но что, черт возьми, делает этот Тим?! Экипаж внезапно тряхнуло так, что Генри упал прямо на жену. Он почувствовал толчок, услышал, как заскользили копыта лошади, и карета остановилась. Тим кричал на лошадей, а карета раскачивалась на своих рессорах. Генри открыл дверцу и вышел на дорогу. - Я не виноват, сэр, - оправдывался Тим, бледный, как смерть, спускаясь с козел. - Он вышел прямо на середину дороги и оказался под копытами, прежде чем я успел крикнуть, чтобы он остерегся... Он, наверное, пьян. Тим пошел к лошадям, чтобы их успокоить, а Генри склонился над простертым телом человека, лежащего под каретой. Второй экипаж остановился вслед за ними; Том и Герберт, поняв, что произошел несчастный случай, подбежали, чтобы помочь. - Что случилось? Кто-нибудь пострадал? - спросил Том. - Какой-то идиот выскочил из кустов и попал прямо под колеса, - ответил Генри. - Тим ни в чем не виноват. Счастье, что он не опрокинул нас в канаву. Сними фонарь с кареты, Герберт, посмотрим, что с ним. - Вдвоем с Томом Калагеном они вытащили несчастного из-под кареты и положили на спину у дороги. - Боюсь, что у него сломана спина, - тихо сказал Том. - Давай расстегнем ему воротник и повернем лицом к свету. Генри, по-моему, нужно усадить Кэтрин и твою тетушку в другую карету и отправить их домой в Клонмиэр. Это зрелище не для нее. Герберт, позаботься о дамах. - В чем дело? Кто это? - спрашивала Кэтрин, выходя из кареты. - Бедняга! Позволь мне ему помочь, Генри, ну пожалуйста. - Нет, дорогая, я хочу, чтобы ты ехала домой. Делай то, что я тебе говорю, - сказал Генри. Поколебавшись секунду, Кэтрин взяла под руку тетушку Элизу и пошла ко второму экипажу. - Поезжайте, - крикнул Генри, махнув рукой кучеру, - мы тоже скоро приедем. Теперь к ним подошли Эдвард, а за ним - Билл Эйр. - Как это неприятно, - сказал Эдвард. - Он не умер? - Боюсь, что умер, - сказал Том. - Колесо проехало как раз по голове... Надо положить его в карету и отвезти в амбулаторию, а потом разбудить доктора. Молодого, не старика Армстронга. Впрочем, он все равно ничего не сможет сделать. Я не узнаю, кто это может быть. Никогда не видел этого человека в Дунхейвене. Ему, пожалуй, лет сорок пять, волосы рыжие, с сединой. Посвети нам еще, пожалуйста. Они еще раз посмотрели на лицо мертвого человека. Оно было сильно обезображено, однако, несмотря на это, было в нем что-то - может быть, волосы или широко открытые голубые глаза, - что показалось Генри знакомым, подняв в душе целый рой воспоминаний. - Боже правый! - медленно проговорил он. - Это же Джек Донован. Братья посмотрели друг на друга; старый Тим подошел поближе и в свою очередь осмотрел мертвого. - Вы правы, сэр, - сказал он. - Это он, точно. Я слышал, он вернулся из Америки, но сам его еще не видел. И надо же, явился домой, напился и прямо под колеса моей лошади... - Это тот самый человек, о котором ты мне рассказывал? - спокойно спросил Том. - Да, - ответил Генри. - Какая ужасная неприятность! И зачем ему понадобилось возвращаться домой? - Что толку гадать? - сказал Том. - Нужно отвезти его в деревню. Кто его ближайшие родственники? У него, кажется, есть тетка, миссис Келли? А старый негодяй Денни Донован, у которого была лавка, кажется, его дядя? - Да, сэр, - ответил Тим. - Денни его дядюшка, только он постоянно пьян, так что нет смысла его будить. Но у него есть сын, Пэт Донован, тот, у которого ферма. Джек, наверное, там и живет. - Все это можно выяснить завтра, - сказал Том Калаген, - а сейчас нужно доставить беднягу в амбулаторию. - Надо же, как не повезло, думал Генри. Такой прекрасный вечер и так скверно закончился. И почему должно было так случиться, что именно Джек Донован, возвратившись из Америки, решил окончить свою жизнь таким образом? Пусть бы он попал под колеса какого-нибудь другого экипажа. Генри не испытывал ни малейшей жалости к этому субъекту, это был негодяй, каких мало, туда ему и дорога, но то, что он умер под колесами его собственного экипажа, и, тем более, после празднования, которое только что состоялось, казалось Генри особенно неприятным и тревожным. Он в этом не виноват, и никто не виноват, кроме самого Джека Донована, но дело не в этом. Произошло несчастье. И оно разбередило прошлое, вызвав в памяти многое такое, что лучше было бы забыть... Было уже далеко за полночь, когда Генри вместе с братьями вернулись в Клонмиэр. Тело Джека Донована было доставлено в амбулаторию, туда же, разбудив, привезли доктора. Он сказал, что Джек, вероятно, умер на месте, и Тим, конечно, не виноват, поскольку было очевидно, что Джек был сильно пьян. Доктор вызвался съездить утром к Пэту, двоюродному брату Джека Донована, и сообщить ему о случившемся. То же самое обещал сделать Том Калаген. - Тебе незачем заниматься этими делами, старина, - сказал он Генри. - Я здешний пастор, и мне не впервой делать такие вещи, даже если Донованы и не принадлежат к нашей церкви. У тебя в доме множество гостей, и ты должен думать о них. В замке было тихо и темно. По тонким лучикам света, пробивавшимся между шторами в спальне Кэтрин, Генри понял, что она не спит и дожидается его. Он боялся, что ее слишком расстроит это происшествие. Черт бы побрал этого Джека Донована, хоть он уже умер. Братья пошли спать, а Генри остался внизу, раздумывая о том, не следует ли сочинить для Кэтрин какую-нибудь историю. Впрочем, это бесполезно. Он никогда ей не лгал. Он постоял у парадной двери, глядя через залив на Голодную Гору. Она лежала в тени, а луна, освещавшая остров Дун, казалась бледной и холодной. Пятьдесят лет тому назад его дед, должно быть, стоял на этом же самом месте, вся будущая жизнь лежала перед ним, а в кармане у него - контракт на постройку шахты. А что будет еще через пятьдесят лет? Его собственный внук, возможно, сын Хэла, тоже будет стоять здесь под луной и смотреть на залив и на покрытое шрамами обезображенное лицо Голодной Горы? Он повернулся и пошел в дом, тихонько поднялся по лестнице и осторожно открыл дверь в комнату Кэтрин. Она сидела на кровати, ожидая его; ее длинные волосы были заплетены в две косы, как у девочки. Она была бледна и встревожена. - Я знаю, что этот человек умер, - сразу же сказала она. - Я поняла это в тот момент, когда ты велел мне ехать домой. - Да, - сказал Генри. - Он умер. Он рассказал ей о том, как все это было, как они отвезли пострадавшего в амбулаторию, как разбудили доктора, а потом, когда она спросила, кто это был, он нерешительно помолчал, чувствуя интуитивно, что это причинит ей боль, так же как это причинило боль ему самому. - Это был Джек Донован, - сказал он, наконец. - Он, по-видимому, вернулся из Америки. Она ничего не сказала; он пошел к себе, чтобы раздеться, и когда вернулся в спальню, она уже погасила свечу и лежала в темноте. Он лег рядом с ней, поцеловал ее и почувствовал, что ее лицо мокро от слез. - Не думай об этом, - сказал он. - Ужасно неприятно, что это случилось, но доктор говорит, что он умер мгновенно. Ты же знаешь, это отпетый негодяй, и если бы он снова поселился здесь, от него были бы только одни неприятности. Прошу тебя, родная, перестань о нем думать. - Дело не в нем, - отозвалась она. - Я плачу не о Джеке Доноване. - О чем же тогда? - допытывался он. - Скажи мне, пожалуйста. С минуту она молчала, обнимая его за шею, а потом проговорила: - Я плакала потому, что вспомнила Джонни, какой он был потерянный и несчастный. Я могла сделать для него гораздо больше, чем сделала. - Какие глупости, - сказал Генри. - Что ты могла для него сделать? Ну конечно, это Джек Донован воскресил старую трагедию. Со смерти Джонни прошло уже двенадцать лет, и Кэтрин никогда о нем не вспоминала. И вот теперь она лежит рядом с ним, в его объятиях, и плачет горькими слезами. Он почувствовал, впервые в своей жизни, непонятный укол ревности. Как это странно, как тревожно, что Кэтрин, его любимая жена, всегда такая спокойная, терпеливая и сдержанная, плачет, как ребенок, по его умершем брате, хотя прошло уже столько лет. - Черт бы побрал всю эту историю! - выругался он. - Это она так на тебя подействовала. Чего бы я ни дал, чтобы этого не случилось... Кэтрин, родная моя, ты ведь любишь меня? Больше всего на свете, больше детей, больше Хэла? Грандиозный ужин на руднике, приветствия и аплодисменты, веселое празднование, а потом этот ужас, этот несчастный случай на дороге - все было забыто, ему хотелось только одного: получить ответ на свой вопрос. Если он усомнится в Кэтрин, он не может быть уверен ни в чем. Не останется ни надежды, ни смысла жизни. - Ты ведь любишь меня? - повторял он. - Любишь?.. Любишь?.. 4 В этом сезоне Генри решил не нанимать дома в Лондоне. Во-первых, оба доктора, и новый молодой, и старый, дядя Вилли, сказали, что это будет слишком утомительно для Кэтрин. А вторая причина заключалась в том, что Генри хотел сам надзирать за работами в замке. Дело в том, что секрет, о котором он объявил на праздновании пятидесятилетия в марте, заключался ни больше ни меньше в том, что он консультировался со знаменитым архитектором, и тот, по его просьбе, подготовил проект нового фасада замка. - Не могу себе представить, как отец и тетушки теснились в этих комнатушках, - говорил он. - Тетя Элиза рассказывала мне, что во времена дедушки они не могли приглашать гостей больше, чем на один день. Он улыбнулся жене, разворачивая план, который дал ему архитектор, радуясь, словно мальчик при виде новой игрушки. - Признайся, душа моя, - сказал он, - что это новое крыло, где будем жить мы с тобой и наши гости, производит грандиозное впечатление. Кэтрин улыбнулась и взяла в руки план. - Похоже на дворец, - сказала она. - Что мы будем делать со всеми этими комнатами? - Как ты думаешь, правда, это отличная идея иметь такой просторный холл? - с нетерпеливым волнением спрашивал он. - Когда я бываю в Эндрифе и других домах, мне всегда становится неловко, что у нас холл совсем маленький, похожий на коридор. А как тебе лестница? Величественно, правда? Для галереи, разумеется, я куплю несколько по-настоящему хороших картин. Следующей зимой мы поедем во Флоренцию и Рим, и там дадим себе волю. А вот это должно тебе понравиться больше всего. Посмотри, это твой будущий будуар, он расположен между нашей спальней и угловой комнатой для гостей. А из него - маленький балкончик, прямо над парадной дверью. А вот моя гардеробная, она выходит окнами на лес. Но скажи мне, как тебе нравится будуар? Это целиком моя идея. Кэтрин протянула руку и коснулась его щеки. - Конечно, он мне нравится, - сказала она. - Ты угадал, я всегда хотела, чтобы у меня была маленькая комнатка, совсем моя, где бы я могла писать письма, никому не мешая. - А какой из нее будет вид! - возбужденно говорил он. - Лучший вид во всем доме, прямо через бухту на Голодную Гору. Понимаешь, душечка, если ты будешь чувствовать себя не совсем здоровой, завтрак тебе будут приносить в будуар, и тебе придется только пройти туда из своей спальни. В этих новых комнатах солнце бует весь день. А то теперь, в особенности зимой, оно скрывается почти сразу после ленча. Поэтому, наверное, ты такая бледная. Он свернул пергамент и достал другой, более подробный план, на котором были изображены крыша и камины. - Это тебе не особенно интересно, - сказал он, - но мне нравится, что архитектор добавил разные башенки и башни. Совсем как на картинках, изображающих замки на Луаре. Кэтрин смотрела на него, лежа на кушетке. Он был так оживлен, так волновался. Эта перестройка займет его мысли на многие месяцы, так что он не будет думать ни о чем другом. Вся затея с переделкой дома радовала ее исключительно по этой причине. Это означало, что он не будет тревожиться о ней... - Сколько времени это займет? - спросила она. - Немного меньше года, и все будет кончено, - ответил он. - К сожалению, это означает, что в доме довольно долго будут находиться рабочие. Мне-то все равно, а вот как ты? Может быть, нам стоит перебраться на ту сторону воды и провести лето с тетей Элизой в Летароге? Доктора не будут против этого возражать. - Нет-нет, - ответила Кэтрин, - я не хочу снова уезжать из Клонмиэра. Потом пришли дети, и снова пришлось доставать планы. - Наш дом будет похож на сказочный замок, - сказала Молли, заразившись энтузиазмом от отца. - Смотри, Кити, нам с тобой больше не придется спать в одной комнате. У нас будут мамина прежняя и детская. А мисс Фрост будет жить в папиной гардеробной. Это показалось им смешным, и они стали хохотать. - А какая комната будет у меня? - спросил Хэл. - Можно мне взять комнату в башне? - Я думал поместить туда кого-нибудь из слуг, - сказал Генри, - но, пожалуйста, мой мальчик, ты можешь ее получить, если хочешь. Это была комната моего отца, когда он был мальчиком. - Мне она нравится, это самая лучшая комната во всем доме. Я буду там рисовать. А зачем мне нужны две детских, ночная и дневная? Теперь Кити делает уроки с мисс Фрост, они могут заниматься в классной, верно? Генри посмотрел на Кэтрин. Она сидела, склонив голову над вышиванием. - У вас, возможно, скоро появятся новый братец или сестричка, - сказала она. - О, правда? - откликнулся Хэл. Новость его не особенно заинтересовала. Во всяком случае, когда тебе десять лет, няня над тобой уже не властна, и это очень здорово. Он уже вырос из таких вещей, как детская. Подперев подбородок рукой, Хэл занялся изучением новых планов. Да, старая комната в башне очень ему подойдет. Он раздобудет ключ и будет запираться, чтобы мисс Фрост не могла его найти. Будет рисовать настоящие большие картины и повесит их на стену, как это делают настоящие художники... Рабочие начали сооружать фундамент сразу же после Пасхи, и в течение всего этого прекрасного лета тысяча восемьсот семидесятого года в Клонмиэре постоянно раздавался стук молотков. Строительные леса закрыли фронтон старого дома с его колоннами, окна и все остальное. Всюду стояли лестницы, лежали груды камня, песка и извести. Когда стало вырисовываться новое крыло, оно как бы принизило старое здание, до того казавшееся таким основательным и солидным. В комнатах стало еще меньше света, чем раньше, потому что новое здание выдвинулось вперед, забрав все солнце себе. - Вот увидишь, насколько нам будет лучше в новом доме. Комнаты там вдвое больше и такие высокие. В старом здании я уже чувствую себя неуютно, мне там тесно. Скорее бы они заканчивали работы. Дети были в восторге от того, что в доме идет строительство. Они гонялись друг за другом по комнатам, в которых еще не было потолка, где стены были возведены только наполовину, и мисс Фрост, тщетно пытаясь их отыскать, вдруг обнаруживала Молли на верхней ступеньке высоченной лестницы, откуда она вполне могла свалиться и сломать себе шею, а Кити с вымазанными в земле руками и лицом вдруг выползала из нового погреба. Хэл с интересом наблюдал за тем, как смешивают цемент, и мял в руках мягкую глину. А Генри приходил каждый день в середине утра вместе с архитектором, который приезжал из Лондона и оставался в Клонмиэре недели по две кряду, наблюдая, как идет работа, и они вдвоем обсуждали разные вопросы, говорили о том, что труба большого камина будет портить вид нового крыла с фасада, о том, каким должно быть расстояние между двумя окнами, или спорили о высоте будущей парадной двери; Генри при этом стоял, склонив голову на плечо и засунув руки в карманы, а архитектор записывал на клочке бумаги какие-то цифры. Хэлу вдруг начинало казаться, что вокруг слишком много людей, и он убегал в лес, в беседку, где любила сидеть его мать. Она теперь мало двигалась, и ей постоянно приходилось отдыхать. Она, должно быть, почувствовала, что он пришел, потому что обернулась к нему и улыбнулась. - Мне показалось, что на меня смотрит какой-то маленький мальчик, - сказала она. Он подошел и уселся на стул возле нее. - Я нарисовал тебе рисунок, - сказал он, шаря в кармане своей курточки. - Там про залив в очень дождливый и ветреный день. Он протянул ей грязный листок бумаги, жадно вглядываясь ей в глаза в надежде найти там одобрение. Это был обычный детский рисунок - деревья и залив неправильных пропорций, кошмарные волны и черные тучи, из которых льет чернильно-темный дождь. Однако в рисунке было нечто такое, что отличало его от обычной детской мазни. В одном из деревьев, склоненных к земле, чувствовалась жизнь, интересен был цвет неба. - Спасибо, - сказала Кэтрин, - мне очень нравится. - Хорошо вышло? - спросил Хэл. - Если он нехорош, я его порву. Она посмотрела на сына и взяла его за руку. - Для твоего возраста он очень хорош, - сказала она, - но ты выбрал трудный сюжет, с ним нелегко справиться и настоящему художнику. Хэл хмуро рассматривал рисунок, грызя ногти. - Я люблю рисовать больше всего на свете, - сказал он, - но если я не сумею рисовать лучше, чем другие люди, я тогда рисовать не буду вообще. - Не надо так думать, - сказала Кэтрин, - такой образ мыслей делает человека ограниченным, завистливым и несчастным. На свете всегда найдется кто-то, кто будет лучше тебя. Просто ты сам должен стараться делать все как можно лучше. - Я совсем не думаю о том, что скажут люди, - возразил Хэл, - просто я сам должен чувствовать внутри, что у меня получается. Если мне не нравится рисунок, я чувствую себя ужасно. Кэтрин обняла его за плечи и крепко прижала к себе. - Продолжай рисовать, - сказала она сыну, - делай это хотя бы потому, что, когда ты рисуешь, ты счастлив, независимо от того, хорошо у тебя получается или плохо. А потом приходи ко мне, моя радость, и мы с тобой будем обсуждать твои рисунки вместе. Так прошло лето, снова наступила осень, и к новому году, как обещал архитектор, можно будет поселиться в новом крыле дома. Были уже возведены стены, закончена крыша и настилались полы, заканчивалось сооружение перегородок между комнатами. Из холла поднималась наверх широкая лестница на галерею, и Генри, приходя туда вместе с Кэтрин, которая опиралась на его руку, намечала места, где они повесят картины. Дети бегали по коридорам, перекликаясь друг с другом, их голоса гулко резонировали, отражаясь от высоких потолков. - Тебе здесь будет хорошо, правда? - беспокойно спрашивал он. - Ведь все здесь делается только для тебя, ты же знаешь. Снова и снова он водил ее по комнатам, обращая ее внимание то на великолепный камин в гостиной, то на просторную новую библиотеку, где он сможет, наконец, разместить все книги, которым раньше не находилось места. Больше всего он любил показывать ей будуар и расположенный рядом с ним балкончик. - Летом ты сможешь сидеть здесь в своем кресле, - говорил он. - Поэтому я специально велел, чтобы вместо окна сделали дверь, и можно было бы выносить на балкон кресло. А зимой ты будешь сидеть здесь у камина. А когда я захочу тебя видеть, я встану внизу и буду бросать в окно камешки. Кэтрин улыбалась и смотрела через залив на Голодную Гору. - Да, - говорила она, - это именно то, чего мне всегда хотелось. Он обнял ее рукой, и они стояли так, глядя вниз на рабочих. - После Нового года, когда ты снова встанешь на ноги и окрепнешь, - сказал он, - мы поедем за границу месяца на три или четыре, во Францию и в Италию, и будем покупать все, что только нам понравится - мебель, картины. Для лестничной площадки я хочу найти мадонну Ботичелли, а еще есть такой художник Филиппо Липпи, он написал мадонну, как две капли воды похожую на тебя. Она висит над алтарем в одной старой церкви во Флоренции - помнишь, мы видели ее с тобой в том году, когда родился Хэл? Мне кажется, на галерее лучше поместить только старых мастеров, а современных, если тебе захочется, можно повесить у тебя в будуаре. - Я боюсь, что мой Генри собирается истратить массу денег. - Генри хочет, чтобы его дом был так же красив, как и его жена. Я хочу иметь для моей жены, для моего дома и моих детей только самое лучшее. Либо лучшее, либо совсем ничего. Никакой середины. - Очень опасный путь, - улыбнулась Кэтрин, - он ведет к разочарованию. Боюсь, что Хэл придерживается такой же точки зрения, это доставит ему немало огорчений. В середине декабря Генри пришлось дня на четыре уехать в Слейн на выездную сессию суда, и на третий день, вернувшись в гостиницу, он увидел Тома Калагена, который дожидался его в вестибюле. - Что делает в Слейне пастор Дунхейвена? - со смехом спросил он. - Ты, верно, приехал, чтобы выступить свидетелем по делу об оскорблении действием, да? Пойдем пообедаем вместе. - Нет, старина, спасибо, я приехал за тобой, тебе нужно ехать домой. - Что случилось? - Он схватил Тома за руку. - Кэтрин? - Вчера утром она немного простудилась, - сказал Том, - и весьма неразумно поступила, встав с постели и отправившись в сад с детьми. К вечеру ей стало хуже, и мисс Фрост позвала доктора. Он считает, что начались роды, и просил меня съездить за тобой. Если ты готов, я предлагаю отправиться немедленно. Том говорил спокойно и ободряюще. Добрый старый Том, думал Генри, на него во всем можно положиться. Лучшего друга у него не было на свете. Генри сразу же велел гостиничному лакею собрать его вещи, и увязанный чемодан уже стоял в вестибюле. Он наспех нацарапал записку, извиняясь перед колегами, и они выехали из города. - Дети сейчас у нас в Хитмаунте, - сказал Том, - толкутся всей гурьбой на кухне, помогают варить варенье. Вымазались отчаянно, но очень счастливы. Мы договорились, что они у нас переночуют, а, может быть, и поживут дня два-три, если будет нужно. - Я не думаю, что все это займет слишком много времени, если, как ты говоришь, роды уже начались, - сказал Генри. - Кити, насколько я помню, появилась на свет довольно быстро. - Это не всегда одинаково, дружище, - сказал Том. - Кити родилась шесть или семь лет тому назад, а Кэтрин с тех пор не стала здоровее, разве не так? Но этот молодой доктор, по-видимому, способный врач. Старик Армстронг, между прочим, тоже все время при ней. Скорее просто из любви к Кэтрин и ко всем вам, чем из каких-либо других соображений. - Да, он всем нам помог появиться на свет, - заметил Генри, - надо полагать, он кое-что в этом деле понимает. Было уже около семи часов, когда они приехали в Клонмиэр. Дядя Вилли услышал стук колес их экипажа и дожидался их, стоя на ступеньках перед парадной дверью. - Рад тебя видеть, Генри, - сказал он в своей обычной грубовато-ворчливой манере. - У Кэтрин сейчас молодой Маккей. С тех пор, как вы уехали, пастор, все осталось, как было, ничего не изменилось. Вам обоим надо бы выпить по рюмочке. Мы ничего не можем сделать, чтобы заставить младенца поторопиться. Он направился в столовую, Том и Генри последовали за ним. - Я пойду к Кэтрин, - сказал Генри, но старик Армстронг положил руку ему на плечо. - Я не советую, - сказал он. - Будет гораздо лучше, если вы повидаетесь после того, как все будет кончено. Здесь вам приготовили холодный ужин. Вам обоим необходимо подкрепиться. Генри, к своему удивлению, обнаружил, что очень голоден. Холодная говядина с пикулями. Абрикосовый торт. - Ну же, Том, не будь таким серьезным, ведь это моя жена рожает, а не твоя. Он начал рассказывать забавные эпизоды, которые случились во время сессии. Они слушали и улыбались, однако говорили мало. Старый доктор Армстронг попыхивал своей трубкой. Вскоре в комнату вошел Маккей. - Ну как, - спросил Генри, - как она себя чувствует? - Очень утомлена, - ответил доктор. - Ей приходится очень нелегко, но она так терпелива. Мне кажется... - Он взглянул на Армстронга. - Вы не могли бы пойти сейчас туда вместе со мной? Старый доктор, не говоря ни слова, встал со своего кресла и вышел вслед за ним из столовой. - Удивительно, - заметил Генри, - до сих пор еще ничего не придумали, чтобы облегчить это дело. Почему этот тип ничего не предпринимает? Не может же она терпеть эту муку до бесконечности! - Он начал шагать взад-вперед по комнате. - Моя мать родила нас всех пятерых и глазом не моргнула, - сказал он. - Через пять минут она уже бралась за вышивание и начинала распекать служанок. Он остановился и прислушался, потом снова начал шагать. - Дядя Вилли все время смотрит на меня с безнадежным видом, словно хочет сказать: "Я же говорил!", - раздраженно сказал Генри. - Помню, еще в прошлом году он заявил, что Кэтрин вообще не следовало иметь детей... Он почему-то считает, что у нее там внутри какое-то искривление. Кэтрин никогда мне ничего не говорила по этому поводу, она все принимала достаточно спокойно. Странные какие-то эти женщины... - Он нерешительно переминался с ноги на ногу, поглядывая на дверь. - Может быть, мне все-таки пойти наверх? - Я бы на твоем месте не ходил, - мягко сказал Том. - Не могу больше здесь находиться, - сказал Генри, - пойду посмотрю, что делается в новом доме. Он взял маленькую лампу и вышел через дверь из столовой в коридор, соединяющий старую и новую части дома. На этой неделе рабочие обшивали панелями стены новой столовой. Он поднял лампу над головой и прошел в большой холл, который казался огромным из-за отсутствия мебели. Через застекленную крышу струился тусклый свет. Здесь все было призрачно и серо, а широкая лестница, ведущая на галерею, зияла, как пропасть. Все будет отлично, думал он, когда мы поставим мебель. Яркий огонь в открытом камине, кресла, диваны, столы, а вот здесь, в уголке, фортепиано Кэтрин. Он бесцельно бродил по пустым необставленным комнатам, его шаги гулко отдавались в пустоте. Один раз споткнулся о лестницу и какие-то банки из-под краски. В уголке гостиной осталась кучка цемента. Комната показалась ему удивительно холодной, там гулял неприятный влажный ветер. Он поднялся по широкой лестнице на галерею. Здесь, должно быть, днем играли дети, кто-то из них забыл скакалку, она так и висела на перилах. Генри прошел через новую гардеробную в спальню, где еще держался запах краски. Генри пожалел, что спальню не закончили вовремя, и Кэтрин не могла рожать там. Тогда ее можно было бы переносить в будуар, и она могла бы проводить день, лежа на кушетке, а в спальню бы возвращалась только на ночь. Он остановился на пороге будуара. Даже сейчас, в голой и пустой комнате угадывалось ощущение уюта, будущее назначение этого уголка. Возможно, это потому, что они задумали ее вместе, строили планы, обсуждали, как лучше ее обставить и обустроить. Повернув ручку, он открыл французское окно и вышел на балкон. С моря дул легкий ветерок. Было слышно, как в бухте плещутся легкие волны. Лампа у него в руках вспыхнула и погасла. Назад ему пришлось пробираться ощупью через темные безмолвные комнаты, по галерее и вниз по широкой лестнице в холл. Все было окутано густой тенью, а кепки и комбинезоны строителей, висевшие в дверных проемах, были похожи на тела повешенных. Генри пытался представить себе новое крыло в готовом виде, законченным и отделанным - на лестницах ковры, на стенах висят картины, в каминах пылает огонь - и в первый раз в жизни воображение ему изменило, он не мог этого сделать. Он пытался себе представить Кэтрин, вот она сидит в уголке холла и разливает чай, возле нее - дети, рядом на полу собаки, а сам он только что возвратился с охоты вместе со старым своим другом Томом, и Гербертом, и Эдвардом, а Кэтрин, глядя на них, улыбается. Но он не видел ее, не видел никого из них. Перед его глазами был только огромный незаконченный пустой холл. - Генри, - раздался голос. - Генри... Из старого дома за ним пришел Том, вглядываясь в темноту. - Там в гостиной тебя ожидает Армстронг. Он только что спустился вниз и хочет с тобой поговорить. Генри пошел за ним, щурясь на принесенный свет. Дверь между старым и новым зданиями захлопнулась за ним со стуком. Он слушал, как эхо повторяет этот звук в новом крыле, отделенном этой закрытой дверью. - Как там дела? - спросил он. - Закончилось, наконец? Старик Армстронг молча смотрел на него из-под густых кустистых бровей. Он казался усталым и еще больше постаревшим. - Дочь, - сказал он. - Боюсь, что не очень-то крепкая. За ней потребуется серьезный уход. Кэтрин очень слаба. Ступай теперь к ней. Генри смотрел то на одного, то на другого - на своего друга и на друга своего отца. - Хорошо, - сказал он. - Я пойду к ней. Он быстро взбежал по лестнице. Навстречу ему по коридору шел молодой доктор. - Долго у нее не оставайтесь, - сказал он. - Она очень устала. Я хочу, чтобы она поспала... Думаю, - добавил он, - мне лучше остаться здесь на ночь, я не поеду домой. Генри посмотрел ему в глаза. - Что вы хотите этим сказать? - спросил он. - Разве не все в порядке? Доктор Маккей спокойно выдержал его взгляд. - У вашей жены очень слабое здоровье, мистер Бродрик, - сказал он. - Роды были крайне тяжелыми. Если она уснет, все, может быть, обойдется. Однако я ни за что не ручаюсь. Думаю, вы должны это знать. Генри ничего не ответил. Он продолжал смотреть доктору в глаза. - Армстронг сказал вам насчет девочки? - спросил тот. - Боюсь, что у нее не все нормально - одна ножка не совсем прямая и несколько недоразвита, но в остальном все хорошо. Есть все основания полагать, что она вырастет такой же здоровой, как и остальные дети. А теперь вы, наверное, пойдете к миссис Бродрик? До его ушей донесся знакомый звук, плач новорожденного младенца, и это сразу перенесло его в другое время и в другое место - в Ист-Гроув, в ту ночь, когда родилась Молли. Как он был горд, как волновался. А потом Кити в Лондоне. В углу комнаты стояла няня, что-то приговаривая над новорожденной малюткой. Она вынула ребенка из колыбели, чтобы показать отцу. - Какая жалость, что у нее такая ножка, - прошептала она. - Мы не будем ничего говорить об этом миссис Бродрик. Генри слушал ее, как в тумане. Он не понимал ни слова из того, что она говорила. Он подошел к кровати, встал на колени и, взяв руку Кэтрин, стал целовать пальцы один за другим. Она открыла глаза и, подняв руку, дотронулась до его головы. Он ничего ей не сказал. Продолжал целовать ее пальцы. Няня вынесла младенца из комнаты, и звуки плача, все удаляясь, стихли в глубине коридора. Генри пытался молиться, однако слова не шли. Он ничего не мог сказать, ни о чем не мог просить. У нее были такие холодные руки, ему хотелось их согреть. Казалось, сейчас это самое важное: согреть ее руки. Он снова и снова их целовал, потом приложил к щекам, потом засунул себе под жилет, прижав к сердцу. Тогда она улыбнулась. - Я чувствую твое сердце, - прошептала она. - Оно бьется, работает, как машина на пароходе. - Ты согрелась? - спросил он. - Да, - ответила она. - Мне хотелось бы, чтобы моя рука всегда была у твоего сердца. Он продолжал стоять на коленях, и через какое-то время, часов в шесть утра, пришли рабочие; внизу, на подъездной аллее, слышались их голоса, кто-то свистнул, скрипнул гравий под тяжелыми сапогами. Кто-то пошел и сказал им, чтобы они уходили. 5 Все необходимое сделал Том Калаген. Он взвалил на свои плечи все обязанности. Дети оставались в Хитмаунте, чтобы Генри было спокойнее. Потом приехал Герберт и увез их в Летарог - всех старших детей с их гувернанткой и малютку с няней. Именно Том вспомнил об Ардморе, помнил он и гимны, которые особенно любила Кэтрин, и ее любимые цветы. Генри ничего не видел и не слышал. Единственное распоряжение, которое он отдал, это прекратить все работы, проводившиеся в доме. Он сам разговаривал с рабочими. Был очень спокоен, говорил вполне сознательно. Он со всеми расплатился, каждому пожал руку и поблагодарил. И они унесли с собой кирпичи, цемент, лестницы - словом, все, связанное со строительством, и больше не возвращались. Архитектор уехал обратно в Лондон, оставив Генри свернутые в трубку планы. Генри спрятал их в ящик и запер его. И ни разу больше на них не посмотрел. Он уехал в Хитмаунт и жил там у Тома, но потом, через несколько недель, его охватило беспокойство. Это бесполезно, говорил он, каждый уголок в Дунхейвене таит в себе воспоминания, они не дают ему покоя. Придется уехать. Клонмиэр он сдаст в аренду, возможно, на несколько лет. - Мне кажется, не стоит этого делать, - мягко возразил Том. - Ты должен помнить о детях. Это их дом, и они его любят. Молли уже двенадцать лет, Хэлу десять, а Кити семь. В этом возрасте дети уже многое понимают. Пусть Клонмиэр останется для них домом. Дети должны хранить приятные, а не горькие воспоминания. Ты должен всегда это помнить. - Тогда пусть живут одни, - сказал Генри. - Я не могу там находиться. Все потеряло смысл. Жизнь кончилась, и тут ничего не поделаешь. - Понимаю, старина, - отозвался Том. - Но если бы ты попытался примириться, ты бы почувствовал, что боль постепенно утихает, тогда как ожесточение только усугубляет страдание. А ты сейчас именно ожесточен, мой милый друг, согласись сам. - Я ничего против кого-либо не имею, - сказал Генри, - я виню только самого себя. Я убил ее, Том, понимаешь ты это или нет? Этого я не могу ни забыть, ни простить. Я убил ее. - Нет, Генри, ты не должен так думать. Кэтрин всегдя была не вполне здорова. Я говорил об этом и с Армстронгом, и с молодым доктором Маккеем. У нее было что-то неладно, какая-то внутренняя болезнь, которую невозможно было излечить. - Ты жалеешь меня, Том, но это бесполезно. Этот последний ребенок не должен был родиться. Я это знал. И не позволял себе об этом думать, потому что так ее любил... Хорошо, не будем больше об этом говорить. Да и возможности не будет. Я уезжаю. - Да, я согласен, тебе следует уехать, но только не надолго. И не забывай, что это место - твой дом и дом твоих детей. Мы всегда будем здесь, когда ты захочешь нас видеть. - Ты мой самый близкий друг, Том. Иногда я думаю, что ты вообще мой единственный друг. Больше у меня друзей не было. - Куда ты собираешься ехать, старина? Что будешь делать? - Не знаю. Я меня нет никаких планов. Поеду куда-нибудь, где каждый пустяк не будет напоминать мне о ней. Том пытался его уговорить, но Генри ничего не хотел слушать. Ни убеждения, ни ласка, ни терпение - ничто на него не действовало. На лице у него уже залегли горькие морщины печали. Беззаботная ласковая улыбка, от которой, бывало, теплели его глаза и светлело все лицо, канула в прошлое. Теперь, когда он улыбался, губы его дрожали от того, что он пытался скрыть горечь. - Как ты не понимаешь, - говорил Том, пытаясь пробиться через эту стену отчаяния, - что таким образом ты все больше отдаляешься от Кэтрин, вместо того, чтобы становиться ближе к ней? Она все время будет с тобой, если только ты простишь себя и откроешь свое сердце. - Конечно, я понимаю, - отвечал Генри, беспомощно разводя руками. - Прошло уже два месяца с тех пор, как она умерла; она принадлежит прошлому, которое никогда больше не вернется. Я больше ничего не могу сказать. Я не могу открыть свое сердце. У меня его нет. Она взяла его с собой, когда умерла. - Нет, Генри. - Да, Том... Да... Генри покинул Дунхейвен в середине февраля и направился в Лондон. Он провел там несколько недель, а потом уехал за границу. Поехал в Италию и Грецию. Франция в это время воевала с Пруссией, и он не мог повидаться с матерью. Она предпочитает оставаться на юге, писала Фанни-Роза - пусть будет, что будет - и возвращаться пока не собирается. Впрочем, жить становится трудно. Ей требуется больше денег. Генри прислал ей щедрый чек. Правда, теперь это не имело значения. Ее расточительность его больше не беспокоила. Может получить эти деньги и выбросить их в ближайшую канаву, если это доставит ей удовольствие. Если ей удается ухватить какой-то кусок нехитрого счастья, то и Бог с ней. Жаль, что ему самому это недоступно. Италия и Греция несколько рассеяли его. Он встречался с людьми, с которыми не был знаком раньше, и это помогало, потому что они ничего не знали о его прошлой жизни. Он обнаружил, что если провести время за завтраком или обедом с незнакомыми людьми и побольше разговаривать, то можно не думать о Кэтрин. В мае он вернулся в Лондон и купил дом на Ланкастер-Гейт. Устроившись на новом месте и наладив более или менее размеренный образ жизни - он часто обедал вне дома, встречался со множеством друзей, старых и новых, - Генри послал за детьми. Ему казалось, что теперь он сможет выносить их присутствие, а в доме с ними будет не так тоскливо. Суматоха, сопровождавшая их приезд, вызвала в нем неожиданное волнение. К подъезду подкатили две кареты, и вот на тротуар выходит Герберт с обычной широкой улыбкой на лице и смешинками в глазах. А вот и Молли, за эти несколько месяцев она так выросла, что ее нельзя узнать; и Кити, голенастая, без двух передних зубов; а Хэл, немного бледный и очень серьезный, внимательно смотрит на отца своими большими глазами. Мисс Фрост с кучей багажа, няня и малютка Лизет. Молли горячо обняла отца. - Папенька, милый, как я рада вас видеть! Кити и Хэл тоже бросились к нему, нетерпеливо и радостно. На душе от этого потеплело, он, к своему удивлению, оживился, и вот уже все заговорили одновременно и отправились смотреть комнаты. Дом, до этого тихий и несколько мрачный, оживился. Дети завладели им, наполнив радостью и весельем. Они помчались наверх смотреть классную комнату, бегали там, топая ногами, а Генри и Герберт расположились в гостиной пить чай. - У тебя такие милые дети, - сказал Герберт, - все трое, да и малютка тоже. Мы будем очень без них скучать. Ну, а как ты? Выглядишь много лучше, чем я ожидал. - Я в порядке, - отвечал Генри. - Мне нравится Лондон. Всегда нравилось здесь жить. Он стал рассказывать о своем путешествии, о людях, которых встречал, и в первый раз в жизни Герберт заметил в нем сходство с матерью. Так же, как и она, Генри болтал о всяких пустяках, смеялся над чем-то исключительно ради того, чтобы посмеяться, часто что-то преувеличивал, скользил по поверхности, потому что это было легче, чем доискиваться до сути вещей. Герберту хотелось понять, что у брата на душе, меньше ли он теперь страдает. Они с Томом Калагеном часто писали друг другу письма, обсуждая этот вопрос, - но всякий раз, когда он пытался коснуться этой темы, Генри ускользал, начиная говорить о чем-нибудь другом. Он отгородился от всех глухой стеной, через которую невозможно было пробиться. Может быть, детям удастся вывести его из этого состояния, вернуть назад прежнего Генри с его шармом, бескорыстием и непосредственной веселостью. Герберт уехал сразу после чая, чтобы Генри мог побыть с детьми, и около шести часов они явились в гостиную, умытые и переодетые, неся под мышкой книги, как это обычно бывало в Клонмиэре. Его сразу пронзила боль от того, что они так помнили заведенный порядок, и он стал расспрашивать их о Летароге, обо всем, что они там делали - все, что угодно, только бы Молли не села рядом с ним, как обычно, а Кити и Хэл на скамеечках около кресла, и не открыла бы книгу. Они поговорили с ним, вежливо и любезно, как настоящие взрослые гости, а потом Молли, прислонившись к его боку, сказала: - Вы нам не почитаете, папа? Как это делала мама, и тогда все снова будет так же, как дома. И она поудобнее устроилась на ручке его кресла, доверчиво глядя на него, в то время как на бледном взволнованном личике Хэла играла улыбка радостного предвкушения. Генри взял книгу и прочистил горло; он почти не видел шрифта, чувствовал себя неспособным, беспомощным, настоящим обманщиком перед своими детьми. Рассказ был тот же самый, который, как он помнил, Кэтрин часто читала в Клонмиэре, и по мере того, как он читал, не понимая ни слов, ни смысла, он все время думал, почему сама обычность этого действия, знакомые слова рассказа не разрывают им сердце, как они разрывают его собственное. Прежний образ жизни, старый распорядок, которые были для него невыносимой пыткой, - именно за это они цеплялись в поисках спасения. Ему хотелось выбросить из памяти то, что было; они же хотели все сохранить. Он прочитал три или четыре страницы и больше выдержать не мог. Это казалось ему насмешкой над тем, что когда-то было, но больше не существовало. Дети могут эить в мире привычного прошлого, что же, им придется жить в нем одним. - Боюсь, что я не очень-то умею читать вслух, - сказал он. - У меня разболелось горло. Придется тебе читать вместо меня, Молли. - Это будет уже совсем не то, - быстро возразил Хэл. - Молли ведь только сестра. Она может нам читать и в классной. - Может быть, папа лучше с нами поиграет? - предложила Кити. - У нас ведь есть "Счастливое семейство". Я знаю, где лежит игра, на чемодане с игрушками. Она побежала наверх, чтобы принести карточки. Хэл занялся тем, что притащил стол и поставил его посередине комнаты. - Жаль, что у нас нет фортепиано, - сказала Молли. - Пока мы жили у дяди Герберта, я училась играть. Как же мне теперь заниматься без инструмента? - Я тебе куплю, - сказал Генри. - Когда мы вернемся домой, Молли сможет играть на мамином, - сказал Хэл. - У него такой нежный звук. А там, у дяди Герберта, фортепиано звучит очень резко. А сколько мы еще пробудем в этом доме? До летних каникул? Генри встал со своего кресла и в волнении подошел к камину. - Это неопределенно, - сказал он. - Привыкните думать, что теперь ваш дом здесь. Вы уже не маленькие. Ты, Хэл, со следующего семестра будешь находиться в школе. Насчет каникул я еще не знаю. Может быть, мы все поедем на лето в Сонби к тете Элизе. Дети, широко раскрыв глаза, смотрели на отца. Они были просто ошеломлены. Кити, которая уже вернулась с карточками, стояла на одной ноге, покусывая кончик своей косички. - Разве мы больше не поедем домой, в Клонмиэр? - спросила она. Генри не мог посмотреть ей в глаза. Он не знал, как ответить. - Конечно, поедем... когда-нибудь, - сказал он. - Но сейчас его сдали внаем; я думал, вам сказали об этом, когда вы были в Летароге. Там теперь живет одна семья, их фамилия Боул, это друзья тети Фанни и дяди Билла. Дети продолжали на него смотреть, ничего не понимая. - Другие люди? - спросил Хэл. - Живут в нашем доме? Пользуются нашими вещами? Неужели они будут трогать мамино фортепиано? - Конечно, нет, - заверил его Генри. - Я уверен, что не будут. - А сколько времени они будут там жить? - спросила Молли. У них у всех был растерянный и огорченный вид. Генри и не подозревал, что дети так привязаны к дому. Ему казалось, что все дети любят перемены, стремятся к разнообразию. Он начал раздражаться. Они смотрят на него так, словно он в чем-то виноват. - Я не знаю, - ответил он. - Это зависит от их планов. У него не хватило духу сказать им, что Клонмиэр сдан Боулам на семь лет. - В Лондоне там много интересного. - Генри улыбался, но говорил слишком быстро. - Вы, девочки, сможете посещать танцевальные классы и брать уроки музыки. И познакомитесь с другими детьми. Тебе, Хэл, надо привыкать к обществу мальчиков, ведь ты скоро поедешь в Итон. Ваши дядюшки согласны со мной, что Лондон - наилучшее место для того, чтобы дать детям образование. У всех у вас будет много разных занятий, и я вам обещаю, что вы будете иметь все необходимое, все, что только пожелаете. У него было такое чувство, что он в чем-то оправдывается, а они - его судьи. Почему, собственно, он должен так думать? Ведь они еще дети, Молли нет еще и тринадцати лет. - Я хочу для вас только самого лучшего. Мне кажется - да я просто уверен, - что мама хотела бы того же самого. Дети ничего не говорили. Кити медленно тасовала карточки "Счастливого семейства". Хэл чертил на столе воображаемые линии. Молли протянула руку, взяла карточки у Кити и подала их отцу. - Будете сдавать, папа? - спросила она. Они пододвинули стулья к столу, и Генри стал раздавать карточки, однако он чувствовал, что они смущены и внутернне напряжены. Радости не было, она ушла, и все они были словно чужие незнакомые люди, которые вежливо разговаривают друг с другом во имя простой учтивости. Я причинил им боль, думал Генри, и каким-то образом разрушил их веру. Никто не может мне подсказать, как нужно с ними разговаривать и что нужно сделать. Он тасовал карточки и чувствовал, что дети не сводят с него глаз. Они забудут об этом, говорил он себе. Дети привыкают ко всему. Это благо, которое дарует нам детство. Шли месяцы, и Генри начинало казаться, что это действительно так, потому что никто из них больше не заговаривал о возвращении домой. Они успокоились, решил он, и, поскольку ему хотелось так думать, он их ни о чем не спрашивал, боясь, что они начнут говорить, как им плохо. Месяцы превратились в год, потом прошел еще один, и, если не считать редких визитов в Сонби и Летарог, они не покидали лондонского дома. Девочки посещали классы, Хэла отвезли в школу, малютка Лизет училась говорить и ходить, припадая на свою изуродованную ногу, которая у нее не распрямлялась. Генри, беспокойный, неуверенный в себе, чувствовал, что детям нужна большая близость, большая заинтересованность в их жизни, чем то, что он мог им дать, и поэтому, чтобы избавиться от чувства вины, он дарил им подарки, понимая, что от этих подарков он не становится им ближе. Когда в семьдесят четвертом году пришло письмо от матери - это было соболезнование по поводу смерти тети Элизы, - в котором мать снова просила денег, еще больше, чем обычно, Генри внезапно решил поехать в Ниццу и навестить ее. Генри не виделся с матерью почти семь лет. Может быть, ему удастся, наконец, уговорить ее вернуться домой и поселиться с ними. Ведь ему так тоскливо, он одинок и душой, и телом, ведь Молли, хотя ей уже пятнадцать лет, еще слишком молода, чтобы стать ему настоящим другом и товарищем. Мысль о матери, такой веселой, остроумной и очаровательной, казалась ему особенно приятной после семилетней разлуки. Она и только она поймет, как бесконечно он одинок, поймет, что это невыносимое чувство не проходит, несмотря на годы, а только усиливается. Он уехал во Францию на следующий день, после того, как благополучно доставил Хэла в Итон. В Ницце сияло солнце, воздух сверкал, согретый его лучами. Генри подозвал носильщика и, получив багаж, отправился на поиски фиакра, который мог бы доставить его на виллу. Матушка даже и не подумала встретить его на вокзале. Она, должно быть, забыла, что он приезжает. Было приятно ехать по широкой улице, смотреть на гуляющих людей. Кучер свернул с аллеи, идущей вдоль берега, и фиакр, выехав из города, пробирался теперь по узким извилистым улочкам. Раз или два ему пришлось спросить дорогу. Наконец они попали на Rue de Lilas*, на которой, кстати сказать, не было ни одного кустика сирени, и остановились возле маленькой виллы, давно не крашенной и не ремонтированной. Калитка висела на одной петле. Когда Генри ее открыл, раздался резкий звонок, и в доме дружно залаяли две собаки. К дверям, однако, никто не подошел. Кучер сложил вещи у дверей и ждал. [* Сиреневая улица (фр.).] Генри обошел виллу вокруг к черному ходу. Задняя дверь тоже была заперта, а внутри продолжали лаять собаки. Генри вернулся к парадной. - Никого нет, - сказал он кучеру. Он почувствовал, что из окна соседней виллы за ним наблюдает какая-то женщина. Он обернулся и снова подергал ручку двери, пытаясь ее открыть. Адресом он не ошибся, это был тот самый дом, потому что через стеклянную дверь можно было видеть гостиную и фотографию Джонни на камине. Потом он услышал голос: - Посмотрите под плиткой около двери, ключ может быть там. На веранде соседней виллы стояла женщина. Ей было лет сорок шесть, и она была довольно красива - у нее были седеющие волосы и удивительно синие глаза. Ее, по-видимому, забавляла вся эта ситуация. - Благодарю вас, - сказал Генри, приподнимая шляпу. - Меня, по-видимому, не ожидали. Он наклонился, пошарил под отвалившейся плиткой и нашел ключ. Поднял его и показал женщине. Она рассмеялась и пожала плечами. - Я так и думала, что ключ или там или в цветнике, - сказала она. - Миссис Бродрик не очень-то аккуратна, она прячет его в разных местах. Генри снова ее поблагодарил, и, расплатившись с кучером, внес вещи в дом. Собаки выскочили из гостиной и стали обнюхивать его ноги. В доме было душно, все окна были закрыты. В комнате все пропахло собачьим запахом. В углу стояла миска с едой для них, на полу валялось раскрошенное печенье. В щербатых вазах засыхали цветы. На покрытых пятнами стульях и диванах были вмятины в тех местах, где обычно лежали собаки. На столе стояла чашка, из которой, судя по осадку, пили кофе. Рядом с ней лежала матушкина туфля, другая валялась под стулом. В невычищенном камине оставались зола и холодные угли. Из гостиной Генри прошел в столовую. Этой комнатой, по-видимому, никогда не пользовались. Матери приносили еду в гостиную на подносе. Кухня была завалена немытой посудой, в ведерке для угля лежали овощи, принесенные с рынка. Генри пошел наверх в спальню. На незастеленной кровати и по всей комнате были разбросаны платья, нижние юбки и всякая другая одежда, а на краю кровати все еще стоял поднос с остатками завтрака. В том же коридоре располагалась комната для гостей, предназначенная, по всей видимости, для него. На кровати лежали аккуратно сложенные простыни, однако постель не была постлана. Он снова спустился вниз и стоял, глядя на запущенный садик; сердце его наполняли тоска и уныние. Он все-таки не представлял себе, что это будет так печально. Собираясь сюда, он рисовал себе совсем другие картины. Англичанка все еще стояла на своей веранде, она поливала цветы в горшке. Ее домик выглядел чистеньким и аккуратным, ничего похожего на жалкую обшарпанную виллу его матери. Женщина услышала его шаги и обернулась, посмотрев на него через плечо. - Вы нашли все, что нужно? - весело окликнула его она. Генри вдруг решил поделиться с ней своими затруднениями. - Послушайте, - сказал он, подходя к ее веранде. - Вы знакомы с моей матерью? Женщина нерешительно помолчала, стягивая с рук садовые перчатки. - Мы улыбаемся, здороваемся друг с другом, иногда болтаем через изгородь, - сказала она. - Но в доме я никогда не бывала. Дело в том, что миссис Бродрик почти не бывает дома. Вы, должно быть, ее сын? Вы очень на нее похожи. Она посмотрела на него с нескрываемым любопытством и снова улыбнулась. - Моя фамилия Прайс, - сказала она, протягивая ему руку через кусты. - Аделина Прайс. Вы, может быть, слышали о моем муже - генерале Прайсе из индийской армии. Он умер три года тому назад, и с тех пор я живу здесь. Могу я вам чем-нибудь помочь? Приготовить чай или что-нибудь еще? Это так грустно - приехать в пустой дом. - Мне бы хотелось, чтобы вы зашли и посмотрели, что тут делается. Да, я Генри Бродрик. Матушка должна знать о моем приезде, я нашел у нее на письменном столе свое письмо, оно было распечатано. Миссис Прайс спустилась с веранды и прошла через калитку. - У вашей матушки есть горничная, она приходит два или три раза в неделю, - сказала она. - Я видела, как она входит через черный ход. Настоящая неряха. Я бы ни за что не взяла такую в служанки, даже если бы мне заплатили. Сегодня, наверное, не ее день. Они вместе вошли в дом. Генри смотрел на ее лицо. Она оглядела всю комнату критическим взглядом своих синих глаз, начиная от увядших цветов и кончая грязной чашкой. - Хм-м, - сказала она. - Настоящий свинарник, верно? Напоминает некоторые квартиры наших женатых офицеров в Индии. Эти жены боялись меня больше, чем моего мужа. Им не нужно было два раза повторять одно и то же. Давайте-ка посмотрим другие комнаты. Вы знаете, мистер Бродрик, в этом доме не убирали по крайней мере неделю. Никогда не видела такого безобразия, даже в Индии, а это кое о чем говорит. Простите меня, пожалуйста, за откровенность, но скажите мне, ваша матушка сильно нуждается? Неужели у нее не хватает средств на то, чтобы нанять приличную служанку? Стальные синие глаза смотрели прямо на него, не отрываясь. Генри пожал плечами. - Нет, - коротко ответил он. - У нее есть все, что необходимо. Я ничего не могу понять. Все это просто отвратительно. Миссис Прайс прошла обратно в гостиную. Она посмотрела на фотографию Джонни на камине. Провела пальцем по рамке и показала его Генри. Палец был черным от пыли. - Мне кажется, - сказала она, - что миссис Бродрик принадлежит к тем женщинам, которым все безразлично. Я-то никак не разделяю такую точку зрения. Послушайте, вы сейчас пойдете ко мне и выпьете со мной чаю, а я пошлю сюда свою девушку, и она тут все как следует уберет. Нет-нет, не возражайте, она сделает это с удовольствием, а мне будет приятно иметь гостя к чаю. Пойдемте со мной и не думайте больше об этом. Я извинюсь перед миссис Бродрик, когда она придет. Генри пошел за ней в соседний дом, пытаясь вежливо протестовать, повторяя, что он и думать не может о том, чтобы причинить ей такое беспокойство. Миссис Прайс только отмахнулась. Он не должен спорить. Он должен сесть и пить чай. Генри рассмеялся. - Мне кажется, это вам следовало быть генералом, - заметил он. - У нас многие так говорили, - отозвалась она. - А теперь сядьте спокойно в это кресло, поставьте ноги на скамеечку и попробуйте моего варенья из гуавы. Чай могу рекомендовать особо: его мне специально присылают из Дарджилинга. Воду я всегда кипячу сама. Ни одной служанке нельзя доверить заваривание чая. Как приятно сидеть, и чтобы вокруг тебя хлопотали, думал Генри. Она оказалась права, чай был великолепен, так же, как и варенье из гуавы. В комнате все было аккуратно и чисто прибрано. На столике лежали газеты и журналы из Англии. Какой контраст по сравнению с соседним домом! Он начал говорить, рассказав миссис Прайс о себе и о своих детях. В ее быстрых движениях, веселой приветливой манере себя вести было что-то очень разумное и ободряющее. Она была остроумна, ее меткие замечания показывали, что она неглупа. - С вами, конечно, не очень-то считаются, - сказала она. - И не возражайте. Люди всегда готовы злоупотребить добротой одинокого человека. А вы не поддаетесь. Все, что угодно, лишь бы мне было спокойно. Все вы, мужчины, похожи один на другого. - Признаю, я не очень часто указываю своим детям, как им следует поступать, - засмеялся он, - а когда я это делаю, Молли начинает спорить и настаивать на своем. Мы, Бродрики, обожаем спорить, это у нас фамильная черта. - Я бы никогда не допустила, чтобы мне возражала пятнадцатилетняя девица, - заявила миссис Прайс. - Вы, конечно, ее избаловали, да и всех остальных тоже. Хорошо еще, что мальчика отправили в Итон. Там из него быстро выбьют всякие глупости. А девочкам давно пора расстаться с гувернанткой. Я всегда считала ошибочным держать подолгу старых слуг. Они забирают много воли, а дети их совсем не слушаются. - Мисс Фрост живет у нас уже много лет, - сказал Генри. - Мне кажется, Молли и Кити очень огорчились бы, если бы пришлось с ней расстаться. - Просто при ней они делают, что хотят, вот и все. Беда в том, что вы сентиментальный человек, и чтобы это скрыть, смеетесь и притворяетесь циником. Она посмотрела на него через стол и улыбнулась. Эти синие глаза действительно очень проницательны. - Я слишком много говорю о себе, - сказал он, глядя на нее. - Уже почти семь часов, а матушки до сих пор нет. Что, если нам с вами поехать в Ниццу и пообедать? Теперь ваша очередь рассказывать о себе. Миссис Прайс покраснела и от этого помолодела сразу на несколько лет. Генри стало забавно. Ей, должно быть, не приходилось обедать в ресторане или в гостях с тех пор, как умер ее муж. - Пожалуйста, поедемте, - уговаривал он, - вы доставите мне большое удовольствие. Она поднялась наверх переодеться и вернулась через двадцать минут в черном платье и меховой мантилье, великолепно оттенявшей ее седеющие волосы. Выглядела она, действительно, великолепно. Генри тоже переоделся, вернувшись для этого на виллу матери. Дом блистал чистотой - его вымыла и вычистила служанка миссис Прайс. В его комнате тоже было убрано, и постель постелена. Генри был исполне