, что происходит в этой кухне, вызывало у него смех, так что приходилось прятать лицо в волосах Кэт, чтобы она не заметила, как его все это забавляет. Дома, в Клонмиэре, у него наступала реакция, причинявшая ему страдания. Как это прискорбно, думал он, что он чуть ли не каждый день таскается в дом своего собственного привратника, чтобы заниматься любовью с его сестрой. Разговоров у них не было никаких - с Кейт говорить было не о чем; он ходил к ней с одной-единственной целью. Так проходили дни ранней осени тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года. Еще больше он страдал после нечастых визитов в Ист-Гроув, дом его брата в Слейне. Его вдруг охватывало необъяснимое желание увидеть жену брата, Кэтрин. Едва только он входил в их дом, как его охватывало ощущение покоя, которого он не находил больше нигде. Она подходила к нему, пройдя через всю гостиную, и, протянув ему руки, говорила: "Я очень рада вас видеть, Джонни, вы, конечно, останетесь ночевать", и не принимала никаких отговорок. Томас относил его саквояж наверх, в комнату для гостей, и вот уже подают чай, он сидит рядом с Кэтрин, она наливает ему и себе, он смотрит на ее руки, лежащие на чайнике, видит мягкую линию ее плеча, тонкую шею, изящный спокойный профиль. - Чем вы все это время занимались, Джонни? - спрашивала она, положив руку ему на колено и глядя ему в глаза, и его охватывало отвращение к тому, что он с собой делает, к той жизни, которую он ведет. Отвращение к тому, как бессмысленно проходят дни - все утро он валяется в постели, потом делает вид, будто собирается заняться делами с приказчиком, потом сидит один в столовой перед бутылкой виски, потом этот дом при воротах и отвратительное нелепое свидание с Кейт. Возвращение в замок и снова бутылка виски. Он оглядел гостиную в Ист-Гроув. Там все дышало добротой и уютом - огонь в камине за начищенной до блеска решеткой. Ковер мягкого зеленого тона, обивка вощеного ситца на мебели, с узором из яблок. На столе стоит ваза с цветами, другая ваза - на каминной полке. На коленях у Кэтрин какое-то шитье, ведь она в скором времени ожидает ребенка, однако она откладывает работу, заметив, что гостю не интересно любоваться на такие чисто женские предметы. - Мне хотелось бы, Джонни, - говорила она, - чтобы вы оставили на время Клонмиэр и поселились у нас. Я была бы вам очень рада, и когда Генри нет дома, что, увы, случается слишком часто, вы составляли бы мне компанию. Я что-то слишком редко вижу моего крестника. - Я бы очень этого желал, - отвечал он. - Больше всего на свете. - Так за чем же дело стало? - Нет, - отвечал он, упрямо покачав головой, - людям, которые счастливы вдвоем, совсем не нужен третий, он непременно нарушит гармонию. - Не говорите пустяков, Джонни, - сказала она. - Мы были бы еще счастливее, если бы знали, что вам у нас хорошо. Вам, должно быть, одиноко в этом огромном доме, и хотя я сейчас никуда не выхожу и вообще мало двигаюсь, мы могли бы вместе читать, я играла бы вам, а Генри, вернувшись вечером домой, был бы очень рад вашему обществу. Джон подумал, как бы это было, если бы он мог находиться здесь каждый день рядом с Кэтрин, в тишине и покое ее дома. Емы было бы достаточно просто сидеть и смотреть на ее руки, сложенные вот так, как сейчас... Слушать ее спокойный голос и иногда ловить ласковый взгляд, обращенный к нему поверх книги, которую она читает. Когда после чая Томас убрал со стола, Кэтрин подошла к фортепиано и стала наигрывать тихую мелодию. Она казалась такой далекой, такой отрешенной от мира, когда сидела вот так перед фортепиано, задумчиво глядя в окно. Интересно, о чем она думает, гадал Джонни. Где витают ее мысли? Дает ли она Генри тот покой, который испытывает в ее присутствии он, Джонни? Он закрыл глаза и, слушая, как она играет, пытался себе представить, что это его дом, его гостиная, что это его жена сидит и играет на фортепиано, а, кончив играть, подойдет к нему, наклонится, прикоснется рукой к его волосам и спросит, понравилось ли ему то, что она играла. В это время дверь отворилась, и в комнату вошел Генри, сияя довольной улыбкой. - Здравствуй, старина, какой приятный сюрприз! - сказал он, и Джонни поднялся с места, гость в доме брата - глупые мечты разлетелись в прах. Кэтрин закрыла крышку инструмента и сразу же подошла к мужу. Он поцеловал ее, и продолжал разговаривать с Джонни, обнимая жену за талию. - Как она выглядит, на твой взгляд? - спросил он с гордостью и, не дожидаясь ответа, стал говорить о том, как у него прошел день, рассказав смешную историю, случившуюся во время делового завтрака, на котором он вынужден был присутствовать, и где один из членов муниципалитета произнес бестактную речь. - Ты, конечно, уладил все это дело и пригласил всех обиженных к обеду? - Ничего подобного я не сделал, - возразил Генри, - мне хотелось только одного: чтобы все это поскорее кончилось, и я получил бы возможность вернуться домой к жене. Он снова наклонился и поцеловал ее, а она посмотрела на мужа. Этот ее взгляд, выражение ее лица отозвались острой болью в сердце Джонни. "Она его любит, - подумал он, - он сделал ее счастливой", и, одеваясь к обеду, слушая, как они разговаривают в соседней комнате, он вдруг вспомнил всех женщин - он никогда их не любил, - которые доставляли ему минутное наслаждение и ничего больше. Какая печальная вереница жалких никчемных созданий и наконец - Кейт Донован в этой грязной кухне в доме привратника. Боже мой, устало думал он, если бы только все сложилось иначе, если бы я не поступил в этот полк, не прошел бы через эту проклятую бессмысленную войну, а оставался бы дома, встретил бы Кэтрин и попросил бы ее помочь. Возможно, она вышла бы замуж за меня и рожала бы детей мне, а не Генри и смотрела бы на меня так же, как десять минут назад смотрела на Генри. На его туалетном столике стоял цветок в горшке - Кэтрин, должно быть, поставила его туда, прежде чем он пошел наверх переодеваться, около кровати лежала книга, в камине горел огонь - все это были знаки ее внимания, ее заботы, и вообще все в этой комнате было аккуратно и уютно, так не похоже на его мрачную спальню в Клонмиэре. Он представил себе, как в соседней комнате Кэтрин сидит перед зеркалом, расчесывает волосы, а потом туда входит Генри, застегивая запонку на воротничке, - интимность между ними - естественная вещь, всякий раз делающая их ближе друг к другу. Ему этого никогда не доведется испытать, этой общности мужа и жены, их совместной жизни. А он? В его воспоминаниях все так тускло, безрадостно и тоскливо. Обедали в Ист-Гроув в семь часов. На полированном столе стояли зажженные свечи. Подавать на стол Томасу помогала молоденькая горничная. Сидя рядом с Кэтрин за обеденным столом, Джонни сравнивал их образ жизни со своим собственным: вот он сидит, развалясь, на стуле; перед ним скатерть, зачастую покрытая пятнами, и на ней - полуостывшая еда; разбранив прислугу до того, что все они бледнеют от страха, Джонни решает вообще ничего не есть и протягивает руку к графину. Когда Кэтрин встала из-за стола, оставив братьев наедине, Генри посмотрел на Джонни через стол со странным, чуть ли не робким выражением и сказал: - Я думаю, ты не захочешь, Джонни, чтобы я стал твоим приказчиком? - А чем плох Адамс? - спросил Джонни. - Я и не предлагаю, чтобы ты совсем расстался с Адамсом, - сказал на это Генри, - но позволь мне быть, ну, скажем, управляющим, за отсутствием более удачного термина. Ты сам видишь, старина, что имение гибнет, и это обидно, если подумать о том, сколько сил и внимания уделял ему наш дед. Не сердись на меня за то, что я тебе это говорю. Я давно уже собирался завести этот разговор. Джонни покраснел и выставил вперед подбородок. - Не понимаю. о чем ты, - сказал он. - Дела в имении идут так, как я этого хочу, и не о чем тут толковать. Честно говоря, я не особенно высокого мнения об Адамсе, и в будущем собираюсь взять управление имением в свои руки, стать своим собственным приказчиком. А тебе это принесло бы одни заботы, и больше ничего. - Прекрасно, - быстро согласился Генри. - Не будем больше об этом говорить. Я предложил это только для того, чтобы тебе помочь, снять часть груза с твоих плеч. Ты давно не был на руднике? - Давно, - ответил Джонни, закуривая сигару. - Туда незачем ездить. Единственное, что меня интересует, это чтобы на мой банковский счет регулярно поступали деньги. А почему ты спрашиваешь? - Да, собственно, у меня нет особых причин. Просто мне кажется, что служащие лучше работают, если видят, что хозяин проявляет к ним интерес и иногда справляется, как идет работа. - Какие еще будут советы? - спросил Джонни. Генри пододвинул ему графин. - Только один: не слишком увлекаться вот этим и пореже встречаться с Донованами. Джонни отложил сигару. - Кто, черт возьми, разносит сплетни вокруг Донованов? - злобно спросил он. - Ты же знаешь, как у нас любят заниматься чужими делами, - отозвался Генри. - Если что случается в Дунхейвене, то уже через день об этом становится известно в Слейне. Джек Донован не слишком-то почтенный человек, тебе это известно. На его счету браконьерство и вообще всякое мелкое воровство. Кроме того, известно, что он хвастает в кабаках, будто его сестрица пользуется твоим благосклонным вниманием - он, разумеется, употребил не столь благопристойное выражение. - Пошли они все к дьяволу! - заорал Джонни. - Почему, черт возьми, они не могут оставить меня в покое? - Они и оставят тебя в покое, - ответил Генри, - если ты оставишь в покое вот это, - и он указал на графин. Джонни откинулся на спинку стула и в упор посмотрел на брата. - Легко тебе говорить, - сказал он. - Ты счастлив, у тебя хорошая жена, которую ты любишь. О чем тебе еще беспокоиться? У тебя есть Кэтрин. Позволь и мне иметь свою Кейт. Он засмеялся и налил себе еще стакан портвейна. - Мне до тошноты надоели разные советчики, которые указывают мне, что я должен делать. Довольно я терпел это в армии, и не намерен выносить ничего подобного дома. - Я не собираюсь тебе указывать, - спокойно возразил Генри. - Я только прошу тебя остерегаться Донована. Если тебе угодно иметь связь с его сестрой, я не могу тебе запретить, но не теряй головы. - Донованы - мои друзья, - заявил Джонни. - Они единственные люди в наших краях, которые отнеслись ко мне по-дружески, когда я вернулся. - Очень хорошо, - сказал Генри, - больше я не скажу ни слова. Пойдем в гостиную и попросим Кэтрин нам немного поиграть. Да, ему-то хорошо, думал Джонни, глядя, как его брат, стоя подле жены, переворачивает страницы нот, а она смотрит на него с улыбкой. Ночью они будут вместе, она положит голову ему на плечо, а утром он проснется, и Кэтрин будет рядом с ним. И на следующий день, и еще на следующий. Если его что-нибудь рассердит, она его успокоит. Когда он устанет, она даст ему возможность отдохнуть. Когда ему будет весело, она разделит его веселье, а если ему взгрустнется, она погрустит вместе с ним. Они принадлежат друг другу, она носит его дитя. А я никому не нужен. Я всего-навсего никчемный пьяница с дурным характером, и мое единственное удовольствие в жизни - это заниматься любовью с сестрой моего привратника. - Джонни, - вдруг сказала Кэтрин, поднимая глаза от нот и улыбаясь, - вы ведь погостите у нас немного, правда? Генри, стоя возле жены и положив руку ей на плечо, тоже посмотрел на брата. - Конечно, Джонни, мне бы очень этого хотелось. Я так часто отлучаюсь из дома, и мне было бы приятно знать, что ты находишься здесь, с Кэтрин. Я уверен, что тебе будет хорошо. Кэтрин об этом позаботится. Джонни смотрел на них обоих - Кэтрин возле фортепиано, свет лампы освещает ее гладко причесанные волосы, а Генри, его брат, стоит рядом с ней и машинально перебирает кружево ее воротничка. Этот жест, такой интимный, ворвался в мечтания Джонни, разрушив их до основания. - Нет, - ответил он. - Живите себе спокойно здесь, а я возвращаюсь в Клонмиэр. 5 Первое, что сделал Джонни, приехав домой, это выгнал своего приказчика Адамса, заявив, что в будущем он будет сам управлять делами имения. Он покажет Генри и всем остальным, что он не так плох, как они думают. В течение месяца он вставал рано утром, отвечал на письма, обходил или объезжал клонмиэрское имение и даже дважды в неделю бывал на руднике. Но потом, к несчастью, простудился и на несколько дней слег в постель. Пока он лежал в своей спальне совершенно один, если не считать камердинера, который за ним ходил, он снова впал в депрессию, и та энергия, которую он развивал в течение последних нескольких недель, показалась ему нелепой и бессмысленной. Чего он, собственно, добился тем, что ездил на Голодную Гору и сидел в конторе? Все сводилось только к тому, что он не давал работать Гриффитсу. В течение того часа, что Джонни находился в конторе, управляющий норовил оттуда улизнуть. То же самое было и с имением. Он был уверен, что арендаторы его не любят. Никто не радовался его приходу - только Донованы. Что там говорить, думал Джонни, беспокойно ворочаясь в кровати, они мои единственные друзья. Всем остальным на меня ровным счетом наплевать. Я могу валяться здесь невесть сколько и сдохнуть, и все равно никто не придет. Однажды утром к нему заглянул его крестный отец Армстронг и прочел ему лекцию о воздержании. "Никто, кроме тебя, не виноват в том, что ты оказался в таком положении, только ты сам", - сказал он без тени сочувствия и минут двадцать распространялся на тему о вреде алкоголя, а ближе к вечеру Джонни, который в это время всегда чувствовал себя хуже, велел своему человеку принести из погреба бутылку портвейна, после чего немного оправился, настолько, что надел халат и поужинал перед камином в столовой жареной грудинкой с картофелем в обществе Джека Донована, который зашел его навестить и посочувствовать ему. - Тут, это, Кейт переживает, прямо захворала от беспокойства, что это, грит, вас нет и нет, - сказал Джек. - Места себе не находила, пока я не пообещал, что сам пойду в замок, иди, грит, повидай капитана. Как теперь-то ваше здоровье? - Хуже некуда, черт возьми, - отвечал Джонни. - Все потому, что лежите здесь один-одинешенек, капитан. Что лекарства, не родился еще тот человек, кому оно помогло бы. А вот то, что у вас в бутылочке, это самое что надо, оно живо поставит вас на ноги. - Умные речи приятно и слышать, Джек. Клянусь Богом, ты единственный мой друг. - Верно говорите, сэр. Только нынче утром Кейт мне говорила: распрекрасные, грит, у него друзья и родичи, они и не вспомнят о нем, покуда он не помрет. Я вот что вам скажу, сэр, вы для них слишком самостоятельный человек, в этом вся беда. Любите поступать по-своему, а почему бы вам этого не делать? Этот грязный тип Адамс, к примеру, ходит повсюду и болтает, что вы, дескать, ни уха, ни рыла не понимаете в делах по имению. Я бы с него шкуру спустил, мерзавец он эдакий. - Так и говорит? - Конечно, и ведь только потому, что дела-то у него из рук уплыли. Вот что я вам скажу, капитан, я всегда готов вам помочь с имением, коли вам не захочется самому возиться. - Это очень любезно с твоей стороны, Джек. - Ну что вы, стоит ли об этом говорить. Мне это нисколько не трудно. Я-то выжму из имения гораздо больше, чем Адамс. Что вы скажете, если Кейт придет да уберется немного в доме? - Буду благодарен, если она это сделает, - зевнул Джонни. - Никто из моих слуг и тряпкой не махнет, пока я здесь валяюсь. Портвейн оказывал свое действие, тянуло ко сну, по телу разливалось благостное довольство, которого никогда не приносило лекарство этого старого дурака крестного, и как приятно, думал Джонни немного позже, снова лежа в постели, когда в камине ярко горел огонь, смотреть, как по комнате неслышно движется Кейт, задергивает занавеси, как бы отгораживаясь от серого ноябрьского вечера, складвает его платье и убирает его на место, а потом, когда Джонни уже почти засыпает, она скользнет в постель и ложится рядом с ним. Он думает о доме в Ист-Гроув, о своем брате и Кэтрин, которые сейчас, наверное, пьют чай в своей гостиной. Потом Кэтрин будет играть на фортепиано, а Генри сядет поодаль, повернув свое кресло таким образом, чтобы видеть волосы жены, освещенные лампой. У него своя Кэтрин, думал Джонни, а у меня - Кейт. Какое мне, в сущности, до них дело, черт возьми? И, притянув к себе сестру Джека Донована, он ищет забвения, а тем временем наступает ночь, и дождь продолжает барабанить по стеклам окон. По мере того, как зима шла к концу, Джонни все труднее становилось обходиться без общества Донованов. У Джека был острый, несколько хитроватый ум, и Джонни вскоре обнаружил, что он знает хозяйство Клонмиэра, как свои пять пальцев. Он улаживал все дела с арендаторами, платил жалованье слугам - одним словом, взвалил на свои плечи все то, чем не желал утруждать себя сам хозяин. - Не знаю, что бы я без тебя делал, Джек, - говорил ему Джонни. - Ты избавил меня от всех этих нудных дел, и я больше не должен думать о том, что кто-то там меня не любит. - Вас не любят? - удивлялся Джек Донован. - Полно, сэр. Не было еще на свете джнетльмена, носящего имя Бродрик, которого любили бы так же, как вас. В Дунхейвене, например, полно людей, которые никогда слова не сказали с вашим братом или дедушкой, а вот с вами всегда готовы поговорить. Даже сам преподобный отец Хили сказал давеча Кейт: "Мы можем гордиться тем, что в наших краях живет такой человек, как Капитан". Просто удивительно, думал Джонни, что местный патер, которого во времена его деда все семейство Бродриков, можно сказать, игнорировало - разве что кто-нибудь изредка удостоит его кивком, не говоря уже о том, что дальше ворот ему хода не было, - нынешнему владельцу Клонмиэра кланялся и улыбался, и заходил в тесную кухоньку привратницкого дома выпить чаю. Джонни решил, что это вполне приличный человек, и поймал себя на том, что нащупывает в кармане пять фунтовых банкнотов, чтобы передать их патеру для раздачи самым бедным семьям. - Не было такого случая, - сказал отец Хили, аккуратно пересчитывая деньги и складывая их в потертый бумажник, - не было еще такого случая, чтобы кто-то из Бродриков подумал о бедных обездоленных людях. А ведь есть еще и церковь, на которой крыша вот-вот обвалится, а у меня нет денег на то, чтобы ее отремонтировать. Джонни вспомнил, что его счет в банке постоянно пополняется благодаря Голодной Горе, и выписал отцу Хили чек. - Разве я не говорил вам, патер, что Капитан - настоящий джентльмен? - сказал Джек Донован, заглядывая через плечо священника, чтобы определить сумму, означенную на чеке. - Когда дело касается денег, он простодушен, как ребенок, и столь же щедр. Кейт, налей преподобному отцу еще виски, и Капитану тоже. - Нет-нет, мне не надо, дитя мое, - отказался священник, поднимая руки, - мне уже нужно идти. Как приятно, - добавил он, глядя на Джонни, что человек вашего положения так хорошо и свободно себя чувствует в этой скромной обстановке и нисколько не думает, какую честь он этим оказывает хозяевам. - Я бы пропал, если бы Кейт и Джек мне не помогали, - улыбнулся Джонни. - А они пропали бы без вас, - сказал отец Хили. - Посмотрите только на Кейт, это милое дитя, я ее знаю с самого рождения, душа и сердечко у нее такие же невинные, как в тот день, когда я ее крестил. Посмотрите, как она преданна вам, ни одна знатная дама не была бы способна на подобную преданность. Как было бы ужасно, если бы таким отношением пренебрегли как ненужным, если бы это нежное невинное сердце было обмануто. "Что он, интересно, хочет сказать, черт его побери?" - подумал Джонни, пожимая руку священника и уверяя его, что ни Джек, ни его сестра ни в чем не будут нуждаться, пока он находится в Клонмиэре. - Я вам верю, - сказал священник, открывая свой громадный зонт, долженствующий защитить его внушительную фигуру от дождя. - Лично я получил доказательства вашего благородства и щедрости, а что до этой девушки - несчастная, у нее нет ни отца, ни матери, только брат, который о ней заботится, - то она всецело доверилась вам. И, выйдя из привратницкого дома, он направился вниз по дороге к деревне. - Ах, он настоящий святой, наш преподобный отец, - сказал Джек Донован, - а уж привязан к нашей Кейт! Скорее умрет, чем допустит, чтобы ее обидели, так же, как и я сам. Говорю вам прямо, Капитан, если я узнаю, что она себя опозорила, я задушу ее собственными руками. Ты это знаешь, Кейт, не так ли? - Да, Джек, - тихо ответила его сестра, скромно опустив глаза на работу, лежащую у нее на коленях. - Есть на свете джентльмены, Капитан, хотите верьте, хотите нет, - грозно продолжал Джек Донован, - которые пользуются невинностью молодой девушки, чтобы позабавиться с ней, как только ее брат отвернется, а ведь бедняжка невинна, как новорожденный младенец. Это просто отвратительно, знаете ли. Джонни пожал плечами и допил свой стакан. Неужели Джек собирается разыгрывать неведение, притворяясь, будто не знает, что происходит у него под носом в последние несколько месяцев? Что же до невинности Кейт, то она с ней рассталась, едва только выйдя из пеленок. - Приходи завтра в замок, Джек, - коротко бросил он, вставая с кресла. - Филлипс принесет мне счет за муку и корм для скотины, в котором я ни черта не понимаю. - Вы не останетесь с нами поужинать, капитан? - Нет, не хочется. Спокойной ночи, Кейт. Придя домой, он нашел письмо от Кэтрин, в котором она упрекала его за то, что он уже несколько недель не появляется в Ист-Гроув. Она так надеялась, говорилось в письме, что он приедет к ним на Новый год, но он так и не приехал. Его крестница Молли растет и цветет, Генри очень ею гордится, и если он не собирается к ним приехать, она предлагает, чтобы они сами приехали к нему погостить в следующее воскресенье. Генри берет с собой ружье и интересуется, есть еще в лесу вальдшнепы, а на острове Дун зайцы? У них теперь гостит ее брат Билл Эйр, он приедет тоже. Письмо привело Джонни в состояние лихорадочного волнения. Дом находится в ужасном состоянии, в нем нет никаких удобств для Кэтрин, ей там будет холодно и неуютно. Но как приятно будет снова ее увидеть, смотреть на нее, когда она будет сидеть в гостиной, пусть недолго, хотя бы несколько часов. В эти немногие дни, оставшиеся до субботы, Джонни проявил бешеную активность, стараясь привести в порядок дом. Он бранил слуг, кого-то выгонял, потом снова брал в дом, и все это на протяжении какого-нибудь часа. Ходил по лесу вместе с егерем, чтобы приготовить все для охоты. Он даже послал приглашение своему крестному, доктору Армстронгу и еще некоторым соседям, чтобы Генри было веселее и интереснее. "Я им покажу, - говорил он сам себе, - что я могу все это устроить не хуже, чем дед". Утро великого дня было ясное и свежее, и Джонни, поднявшись ни свет, ни заря - ему уже много недель не случалось вставать так рано, - прошелся до залива и взглянул на покрытую снегом гряду Голодной Горы. Солнце сверкало в окнах Клонмиэра, двери были широко распахнуты, и обеденный стол в столовой, на котором был сервирован холодный завтрак, выглядел чистым и аппетитным, чего не случалось уже давным-давно. К нему вернулась гордость за свой дом, знакомая ему еще с детства, когда он смотрел на Клонмиэр с жадной завистью, мечтая о том времени, когда умрет дед, и дом перейдет к нему. Он покажет Кэтрин, что он не так уж достоин презрения, что он хозяин в своем доме и хозяин своим поступкам, и она поймет, почему ему хотелось, чтобы в этот день дом был вычищен до блеска специально для нее. Джонни вошел в комнаты, чтобы отдать последние распоряжения слугам, и ему доложили, что мистер Донован дожидается его в библиотеке. Джонни нахмурился; еще несколько дней назад он намекнул Джеку, что будет весьма обязан, ему и его сестре, если во время визита брата и невестки они будут держаться подальше от дома и не будут показываться на глаза. Генри не любит Джека Донована, и, поскольку он гость, к его симпатиям и антипатиям следует относиться с уважением. - В чем дело, Джек? - спросил он. - Что-нибудь случилось? Лицо приказчика было мрачным и исполненным важности. Его морковные волосы были смазаны маслом и гладко причесаны; на нем была воскресная пара. - Кейт что-то неможется, капитан. Она говорит, не могли бы вы заглянуть к нам в домик, навестить ее? - Разумеется, я не могу, - раздраженно ответил Джонни. - Я ожидаю, что ко мне приедет мой брат Генри со своей женой и еще кое-кто из друзей и соседей. Я не намерен заходить в ваш дом, пока они не уедут. Брат, возможно, погостит у меня несколько дней. Джек Донован помрачнел еще больше. - Она очень переживает, сэр, - сказал он. - Ума не приложу, что мне с ней делать, и это сущая правда. Всю эту ночь мы ни секундочки не спали. А она ревет, прямо убивается, я уж собирался послать за доктором Армстронгом. Рад, что этого не сделал, раз он все равно приезжает нынче охотиться. - Да что такое, в самом деле? - раздраженно сказал Джонни, нетерпеливо поглядывая на часы. - Гости ожидаются с минуты на минуту. Джек Донован кашлянул, водя своей шапкой по краю стола. - У женщин в эту пору бывают всякие фантазии, капитан, - сказал он. - Что ей ни говори, она не желает слушать. "Я себя порешу, - говорит, - брошусь в воду, если он теперь меня покинет". "Успокойся, Кейт, - говорю я ей, - капитан слишком добрый наш друг. Ты - порядочная женщина, и он не поступит с тобой, как с уличной девкой. Будь спокойна, он позаботится о том, чтобы вернуть тебе честное имя, пока по всей округе не поползли разные слухи, после которых он не сможет смотреть людям в глаза". Джонни грохнул кулаком по столу. - Послушай, Джек, - сказал он, - к чему, скажи на милость, ты клонишь, и что это нашло на Кейт, почему она вдруг так себя ведет, что понять ничего не возможно? - Да что вы, сэр, - начал приказчик, удивленно раскрывая глаза, - разве вы не знаете, что она в интересном положении вот уже два месяца, как она говорит? Джонни пристально смотрел на своего приказчика - в душе у него царили растерянность и недоумение. - Я в первый раз об этом слышу, - сказал он. Джек Донован продолжал тереть шапкой край стола. - Бедняжечка просто ума лишилась, так переживает, - говорил он. - При ней сейчас преподобный отец, он молится у ее постели. Только мне думается, она не успокоится, пока не увидится с вами. - Я не могу ее видеть, это невозможно, - в волнении проговорил Джонни, меряя шагами комнату. - Ты должен ей объяснить, как обстоят дела; она и сама прекрасно знает, что я жду брата с женой. Она уверена, что это действительно так? Откуда она знает, что... что это случилось, черт побери? - Ясное дело, уверена, ей сказала наша старая тетушка, что живет в Дунхейвене, сомнений тут нету. Говорю вам, капитан, у меня просто сердце разрывается. Ведь эта девушка, моя родная сестра, отдалась вам, не думая о последствиях, и теперь готова умереть, если мы не придумаем, как закончить дело по-благородному. В аллее послышался стук колес, и Джонни, выглянув в окно, увидел, что к дверям подъезжает экипаж его брата. - Послушай, Джек, - сказал он, отчаянно волнуясь, - я не могу сейчас заниматься этим делом... Уходи через черный ход и не показывайся, покуда я тебя не позову. Уходи отсюда, любезный, ради всего святого. Он сунул руку в карман, где всегда лежала заветная фляжка, опорожнил ее и только тогда вышел на крыльцо встречать гостей, злой и глубоко несчастный. - Милый Джонни, - сказала Кэтрин, выходя из экипажа и подавая ему руку. Он смотрел на нее, такую прекрасную и безмятежную, на ее спокойное лицо мадонны, и думал о том, какой ужасный, чудовищный контраст представляет собой та, другая: покрасневшее лицо, взлохмаченные волосы - ненавистная Кейт в своей спальне в привратницком доме. - Как ты себя чувствуешь, старина? - приветствовал его Генри. - У тебя встревоженный вид. - Пустяки, я в полном порядке, - быстро отозвался Джонни. - Как твое здоровье, Генри? А ты как поживаешь, Боб? Надеюсь, ты привез с собой ружье? Отлично. А где доктор? А-а, вот и он, и с ним кто-то еще. Пойдемте сразу в лес, хорошо? Впрочем, подождите минутку, сначала я должен показать Кэтрин ее комнату. Он был возбужден и говорил так непоследовательно, что Генри и Боб обменялись понимающими взглядами. - Не беспокойтесь обо мне, Джонни, - сказала Кэтрин. - Я сама прекрасно здесь устроюсь, если вы хотите сразу же отправиться на охоту. - К черту охоту, - заявил Джонни. - Самое главное, это чтобы вам было хорошо и удобно, - и он дернул шнурок звонка с такой силой, что тот оборвался. - Мне кажется, нужно предоставить Кэтрин делать то, что ей хочется, - примирительно сказал Генри. - Вот идут дядя Вильям и другие, а вот и Филлипс вместе с загонщиками. Пойдем-ка лучше на свежий воздух, Джонни, это тебя немного успокоит. Все идет кувырком, думал Джонни, совсем не так собирался провести этот день. Кэтрин, очевидно, собирается остаться в доме и не пойдет с ними на охоту, а этому проклятому идиоту Филлипсу я ведь велел встретить их возле фермы, откуда должна начаться охота, а не являться к самым дверям вместе с этими обрванцами в качестве загонщиков - у них такой вид, словно они лазали по амбарам, охотясь за крысами. Солидная порция спиртного в дополнение к новости, сообщенной Джеком Донованом, и сдерживаемому волнению по поводу приезда Кэтрин - все это привело к тому, что Джонни почти не владел собой. Он начал бушевать, кричать на егеря, который, неизвестно почему, вырядился, как чучело - на нем были старые бриджи с заплатой на заду вместо новых вельветовых, которые Джонни заказал специально для этого случая. - Клянусь Богом, это невыносимо, - кричал Джонни. - Этот тип нарочно не желает выполнять мои распоряжения! - И, плохо соображая, что делает, он поднял ружье и выстрелил прямо в злополучную заплату на бриджах егеря. Громко вскрикнув от боли, несчастный упал ничком на землю, а Джонни, увлеченный и растерянный, смотрел, как его крестный и Билл Эйер бросились к нему на помощь. Генри взял брата под руку и отвел его обратно в дом. - По-моему, ничего страшного не произошло, - сказал он. - Однако, принимая во внимание все обстоятельства, мне кажется, будет лучше, если ты останешься дома, а охоту я возьму на себя. В том случае, конечно, если мы вообще станем охотиться, после того, что произошло. Все это случилось так внезапно и так нелепо, что Генри не знал, смеяться ему или сердиться, однако в лице брата было что-то настолько трагическое, даже страшное, что Генри не хотелось оставлять его одного. - Я позову Кэтрин, - сказал он. - Она побудет с тобой. Он пошел в переднюю и посмотрел наверх, в сторону лестничной площадки. - О нет, - сказал Джонни, - пожалуйста, не надо... Ему было плохо, он чувствовал огромную усталость, и ему было невероятно стыдно того, что он выставил себя на посмешище. Меньше всего ему хотелось, чтобы о его поведении стало известно Кэтрин. - Вот, - сказал он, подозвав брата и нащупав в кармане пару соверенов, - отдай этому несчастному и скажи, что я очень сожалею. А затем отправляйтесь развлекаться, если сможете. Это даже хорошо, что меня с вами не будет. Даже если бы ничего не случилось, я бы только испортил вам все удовольствие. Теперь, когда его бессмысленный нелепый гнев нашел себе выход, он чувствовал себя опустошенным, ему хотелось забыть всех и вся. Он пошел в библиотеку, закрыл дверь и сидел в высоком кресле деда, закрыв лицо руками. Наверху в спальне слышались негромкие шаги Кэтрин, которая доставала из чемоданов вещи и раскладывала их по местам. Потом из леса на горе донеслись отдаленные звуки выстрелов. В доме все было тихо и спокойно. И тут он вспомнил дом при воротах, тесную душную кухню, распятие и четки на стене, Джека Донована, Кейт и отца Хили. Эта отвратительная запутанная история, в которую он оказался втянутым, постыдная и подлая, наполняла его отчаянием и бессильным гневом. Он представлял себе, как все семейство собралось в этом проклятом доме: вот они сидят в своей кухне, старая тетка из деревни расспрашивает племянницу о том, что именно она чувствует, а этот толстобрюхий отец Хили, перебирая четки, бормочет молитвы возле истерически рыдающей Кейт. Мысль о том, чтобы увидеть ее, прикоснуться к ней, вызывала у него отвращение. Было оскорбительно думать, что часы пьяного забвения привели к тому, что теперь к нему предъявляются претензии, и эта женщина, к которой он не испытвает никаких чувств, считает себя с ним связанной из-за того, что между ними было. Он снова услышал шаги Кэтрин наверху, ее тихий голос, когда она сказала что-то горничной, и вспомнил свой визит в Ист-Гроув прошлым летом, когда Генри, гордый и счастливый, сообщил ему, что Кэтрин ожидает ребенка к Рождеству. Как нежен был его брат, как заботлив, как он беспокоился, уговаривая жену, чтобы она ни в коем случае не уставала, настаивал на том, чтобы она прилегла на кушетку и отдохнула. Как больно его тогда кольнуло в сердце, когда он увидел, как они близки между собою. Джонни завидовал брату, завидовал его спокойной жизни, мирному течению месяцев, предшествовавших Рождеству и рождению ребенка; тому, как гордился и искренне радовался Генри, когда его дочь, наконец, появилась на свет. И вот теперь, в доме при воротах находится женщина точно в таком же положении, в котором около года тому назад была Кэтрин, и виной тому он, Джонни. При этой мысли его охватывала дрожь, ему становилось тошно. Он не желал больше видеть эту женщину. Подобные истории, наверное, много раз случались в его семье, среди его предков; он вспоминал рассказы о своем прадеде, о том, скольких сыновей он рассеял по округе. Возможно, он над этим не задумывался, и когда, проезжая через Дунхейвен, видел какого-нибудь чернявого мальчишку, который ковырялся в земле у дороги, он, зная, что это, может быть, его собственный сын, бросал ему монетку и тут же об этом забывал. Но Джонни не таков. Он не может так жить. Он не может жить в Клонмиэре, зная, что в деревне, в домике своего брата скрывается Кейт, такая непривлекательная, вечно растрепанная, а потом появится ребенок, в жилах которого течет его кровь и который будет называть Джека Донована "дядей". Боже мой, какую жалкую жизнь он ведет, насколько она лишена красоты! Неужели нет никакого выхода, неужели никак нельзя покончить с этим делом? Он посмотрел на ружье, которое он, войдя в комнату, приставил к стене. Да, конечно, этот выход у него всегда есть. Но что, если он не сработает? Что, если его постигнет неудача, как во всем, что бы он ни делал, и ему снесет полголовы, а он все-таки останется жить? Джонни потрогал ружье, провел пальцем по стволу. Впрочем, может быть, он все-таки не промахнется. Но у него не хватит мужества, вот в чем дело. Ему придется оглушить себя виски, прежде чем приступить к делу. Он открыл длинный ящик дедовой конторки и достал оттуда бутылку виски, где оставалось еще около четверти. Нет, этого недостаточно, подумал он, для задуманного дела не хватит. И в этот момент, едва он открыл бутылку, дверь отворилась, и в комнату вошла Кэтрин. Она стояла на пороге, глядя на него, и он устаивлся на нее, как дурак, держа бутылку в руках. - Простите меня, Джонни, - сказала она, - я пришла, чтобы взять книгу. Я думала, что вы тоже ушли на охоту вместе с Генри и другими. Она отвернулась, спокойно и учтиво, так, как если бы наткнулась на него в ванной. Он поставил бутылку обратно в ящик, слегка прикрыв его. - Пожалуйста, не уходите, - сказал он. - Я... я хочу с вами поговорить. Она сразу же обернулась снова, обратив на него серьезный ласковый взгляд. Хотел бы я знать, что она обо мне думает, спрашивал он себя. - День начался неудачно, - сказал он, - и, как всегда, по моей вине. Все ушли на охоту, кроме меня. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. - Что случилось, Джонни? - спросила она. - Не могу ли я чем-нибудь помочь? - Чем-нибудь помочь... Она стояла возле него. Ему достаточно было сделать одно движение, и она окажется в его объятиях. Кэтрин, сдержанная далекая Кэтрин, с ее лицом мадонны, с ласковыми нежными руками. Джонни резко отвернулся. - Нет, - хрипло выговорил он, - вы не можете помочь. А почему, собственно, только вы? Никто не может. Лучше пойдите туда, где все остальные, - ваш муж и брат. Она не шевельнулась. Продолжала спокойно стоять на месте, глядя на него. - Вы несчастливы, - сказала она наконец. - Когда человек несчастлив, он совершает неразумные поступки. Он заметил взгляд, который она бросила на приоткрытый ящик, из которого он доставал бутылку, а потом на ружье, прислоненное к стене. - Ну и что? - спросил он вызывающим тоном. - Что тут такого? Разве будет не проще, если я сам положу конец своей жизни? Никто об этом не пожалеет. - В этом вы ошибаетесь, - возразила она ему. - Многие пожалеют - ваша матушка, Генри, другие ваши братья, Фанни. И все ваши друзья. - У меня нет друзей, - сказал он. - А мне казалось, что я ваш друг. С минуту он молчал, не произнося ни слова. Кэтрин - его друг... - У вас есть Генри, ваш ребенок, ваш дом, - сказал он. - К чему вам беспокоиться обо мне? Да я и не достоин этого. - Людей любят независимо от того, достойны они этого или нет, - мягко проговорила она. - Человека любят ради него самого. Что она хочет этим сказать? Что имеет в виду, произнося слово "любовь"? Жалость? Может быть, они обсуждали его дела с Генри и говорили: "Надо что-то предпринять в отношении Джонни, так больше продолжаться не может"? - Если вы думаете, что меня еще можно исправить, вы ошибаетесь. Вы только зря потратите время, - сказал он. Она отошла к окну и стала смотреть в сад. - Каким счастливым и мирным мог бы стать этот дом, - задумчиво сказала она. - Вы не даете ему этой возможности. Наполняете его печальными гневными мыслями. - Он был бы счастливым и мирным, если бы здесь жили вы, - сказал он, - всегда, а не приезжая в гости на один-два дня. - Вы хотите сказать, - с улыбкой проговорила она, - что мои веселые мысли разогнали бы ваши грустные? Сомневаюсь, чтобы у них хватило на это силы. Она снова обернулась к окну, так что ему был виден ее профиль. Если бы она была моей, я бы непременно заказал ее портрет, велел бы написать ее именно так, как сейчас: стоит у окна, набросив на плечи шаль, а волосы вот так же собраны в узел на затылке. - Вы так или иначе будете здесь жить, - сказал он, - вместе с Генри, когда я умру. И ваш портрет будет висеть на стене в столовой рядом с портретом тети Джейн и картиной, где мы все изображены детьми. Может быть, здесь тогда снова восстановится мир, который разрушил я. Она серьезно посмотрела на него, и ему захотелось встать перед ней на колени и спрятать лицо в складках ее платья, как это сделал бы ребенок, которому стыдно. - Вы ведь можете жениться, Джонни, - сказала она, - у вас могут быть дети. Эти слова причинили ему невыносимую боль, вернув к реальности настоящего. Джонни снова увидел дом при воротах, священника, рыдающую Кейт. - Никогда! - с яростью воскликнул он. - Никогда, клянусь всеми святыми! Он с новой силой почувствовал весь ужас своего положения и начал ходить взад-вперед по комнате, ероша волосы. - Мне придется уехать их Клонмиэра, - сказал он, - придется отсюда убраться. Я не могу здесь находиться, после того, что произошло. - А что произошло, Джонни? - спросила она. Эти слова вырвались помимо его воли, и он внезапно замолчал, покраснев от стыда и сконфузившись. Боже мой, что бы она стала о нем дуумать, если бы только узнала о том, чем он все это время занимался, о том, что происходило в доме при воротах и завершилось этим позором. Она была бы в ужасе, почувствовала бы отвращение... - Если вы совершили какой-нибудь поступок, которого стыдитесь, - спокойно проговорила она, - почему вы не обратитесь к Богу, не попросите у него помощи? Он безнадежно посмотрел на нее. - Всевышнему некогда заниматься такими, как я, Кэтрин, - сказал он. - Если бы у него нашлось для меня время, я бы не оказался в таком положении, как теперь. И вдруг он осознал, окончательно и бесповоротно, какая пропасть их разделяет, пропасть, которую целые годы пьянства, разврата и потакания своим порокам сделали непреодолимой. Он увидел нежный изящный узор ее жизни, такой спокойной, лишенной волнений, - она верит в Бога, потому что она - само добро, ей чужды соблазны и искушения. Она сказала ему в своей простоте, что он когда-нибудь женится, не зная того, что единственная женщина, которую он хотел бы иметь своей женой, это она, а единственных детей, которых он хотел бы признать своими, могла бы дать ему только она. Хочет ли он просить помощи у Бога? О да, но только при одном условии: если бы Кэтрин научила его молиться, если бы она стояла на коленях рядом с ним. О, если бы она была хозяйкой Клонмиэра, его женой, его возлюбленной, тогда действительно в этом доме царил бы мир, мир был бы и в его душе, мир, благочестие и радость. Можно ли сказать об этом ей? Можно ли рискнуть и признаться ей во всем - сказать о своей любви, о том, как он несчастен, признаться в самом постыдном? - Кэтрин, - медленно проговорил он и пошел к ней, протянув руки, глядя на нее умоляющим взором, и вдруг увидел в ее глазах понимание, поймал ослепительную искру интуитивного прозрения - она побледнела и прислонилась к стене. - Боже мой, Джонни! - изумленно воскликнула она. - Боже мой, Джонни... В этот момент внизу по окном захрустел гравий, послышался голос Генри, веселый и уверенный; он звал свою жену. Она повернулась и вышла из библиотеки, оставив его одного. А он стоял и смотрел на то место, где только что была она. 6 Джонни сидел в каюте "Принцессы Виктории" в Слейнской гавани, ожидая, пока пароход поднимет якорь. Его камердинер поставил чемоданы под койку и удалился в свою каюту. Пароход слегка покачивало, и из открытых иллюминаторов слышались печальные гудки еще одного судна, которое пробиралось на место своей стоянки в гавани. Наверху на палубе раздавались топот ног и время от времени свистки. Вдали мерцали огоньки Слейна, пробиваясь сквозь тьму. Ил иллюминатора тянуло ветерком, и длинное пальто Джонни, висевшее на двери, раскачивалось взяд и вперед. Легкий саквояж, который камердинер положил на стул, мягко соскользнул на пол; в глаза бросился прикрепленный к мену ярлык: "Капитан Бродрик. Назначение - Лондон". А что потом? Джонни пожал плечами. В Лондон, а потом еще дальше, совсем далеко... Он едва помнил, как прошли эти последние недели, и совсем плохо себе представлял, как наконец очутился на борту "Принцессы Виктории". Он написал множество писем. Это главное, что сохранилось в его памяти. Сидел за конторкой деда в библиотеке в Клонмиэре и писал письма всем, кого знал, письма, в которых просил прощения у родных и друзей. Для чего он это делал? Он и сам не знал. Не мог вспомнить. Но то, что письма были написаны и отправлены, было таким же очевидным фактом, как и то, что теперь он находился на борту "Принцессы Виктории", потому что ответы на некоторые из них лежали возле него на койке. Пароход, направлявшийся вниз по течению, снова загудел, печально и настойчиво. Джонни встал, закрыл иллюминатор и потянулся к фляжке, лежащей в кармане пальто. До полуночи оставалось еще пять часов... А потом - прощай, Слейн, прощайте, родные края - страна туманов и слез, - вперед, к тому окончательному месту назначения, которое ведомо одному лишь Всевышнему. Джонни взял наугад одно из писем. Оно было написано его зятем Биллом Эйром из Ист-Ферри. Мой дорогой Джон, благодарю тебя от всего сердца за твое милое письмо, за твою доброту и внимание. Я глубоко сознаю свою вину, я грешен перед тобой в том, что не сочувствовал тебе, не молился за тебя, человека, который подвержен стольким соблазнам. Не проходит и дня, чтобы я не молил Всевышнего о помощи, дабы я мог наставить тебя на путь истинный. Молюсь о тебе неустанно. Упаси меня Бог от того, чтобы я перестал это делать. Теперь, дорогой мой Джонни, не сочти меня бесцеремонным, если я буду умолять тебя, во имя Господа Бога нашего, во имя спасения твоей души, во имя будущего, во имя всего, что тебе дорого, воздержаться от разрушителя тела твоего и души - спиртного. О, мой дорогой Джонни, меня охватывает дрожь при мысли о том, что с тобой может случиться страшное несчастье, которое приведет тебя к бесславному и безвременному концу. У меня нет слов, способных передать, какие страдания я испытывал во время моего последнего визита в Клонмиэр, думая о твоих родных и видя, как стремительно ты движешься к концу, о котором страшно и подумать; когда я наблюдал ужасное возбуждение, владевшее тобой в те дни. Я уверен, что ты не обидишься на то, что я здесь написал. Мой дорогой Джонни, вручаю тебя попечению нашего Небесного Отца, моля Его о милости к тебе, остаюсь твоим любящим шурином, Билл Эйр. Джонни отбросил письмо в сторону и сделал еще один глоток из фляжки. Затем взял из кучи следующее письмо. Оно было от Генри. Милый мой, дорогой Джонни, у меня был долгий разговор с дядей Вилли Армстронгом о тебе и вообще о делах в Дунхейвене. Эта особа может уехать отсюда в Америку, если только Джек Донован и отец Хили ей позволят. Однако я серьезно опасаюсь, что эти два человека затеяли серьезную игру. Они хотят, чтобы ты женился и стал католиком, а сами, тем временем, приберут к рукам имение. Ты можешь на меня сердиться за то, что я это пишу, можешь сердиться также и за то, что я умоляю тебя, как твой брат и друг: попроси Джека Донована и его сестру освободить Лодж. Я хочу, чтобы он уехал отсюда, если же нет - пусть держится от тебя как можно дальше. Прошу тебя и умоляю: перестань пить. Все будет хорошо, если ты это сделаешь. Нельзя зарывать в землю те многочисленные таланты, которыми наградил тебя Господь. Возьмись за дело, старина, и сделай счастливыми себя и всех твоих друзей - а их у тебя немало... Там было еще много в этом же духе, но Джон отложил письмо в сторону и взялся за третье. Я виделся с Кейт Донован, и она согласилась уехать через несколько месяцев. Я не заметил никаких признаков того, что она находится в положении. Донован заявил, что согласен на любое предложение, которое тебе угодно было бы сделать в отношении его сестры, и я предлагаю, что в первую очередь их необходимо удалить из Дунхейвена, и нужно, чтобы ты уполномочил меня или своего брата оплатить их расходы на проезд в любое место, которое им угодно будет выбрать в качестве своего местопребывания, и когда я услышу, что они туда прибыли, Генри или я сообщим им от твоего имени, какое содержание ты готов им назначить. Нет нужды объяснять тебе те соображения, которые вынудили меня поступить таким образом - наилучший способ избежать скандала - это отослать заинтересованное лицо прочь из того места, где оно может этот скандал учинить. Твое собственное отсутствие будет, однако, более всего способствовать предлагаемому разрешению вопроса. Я все больше убеждаюсь в том, что тебе следует побыть некоторое время вдали от дома. Поверь мне, дорогой Джонни, что я всегда твой Вилльям Армстронг. Как они, должно быть, счастливы в глубине души, думал Джонни, что избавились от него, и как прекрасно и благородно поступил он сам, убежав от ответственности, словно крыса, и предоставив другим расхлебывать то, что он натворил. Он попросту герой, этот капитан Бродрик, еще недавно из Клонмиэрского замка, что в Дунхейвене. И вот, наконец, жемчужина всей этой корреспонденции - письмецо от тетушки Элизы. Дорогой Джонни, не огорчай меня разговорами о том, что между нами что-либо нуждается в прощении, уверяю тебя, я с радостью сделаю все, что угодно, только бы ты был счастлив. Подозреваю, что ты сейчас встревожен в связи с какими-то романтическими делами, что и заставляет тебя писать в таком стиле, и я только желаю, чтобы дама, которую ты почтил своей привязанностью, разделила твои чувства ради всех нас. Я просто не знаю, как тебя благодарить за подарок, за сто фунтов, которые ты прислал мне, и за то, что ты простил мне долг в триста фунтов, которые ссудил мне раньше. Я всегда считала, что ты самый добрый и благородный из всех моих племянников, и чем дальше, тем больше укрепляюсь в этом мнении. Да пребудет с тобой моя любовь, и еще раз благодарю тебя за твою доброту. Твоя любящая тетя Элиза. Джонни засмеялся. Самый добрый и благородный из всех ее племянников... Он собрал все письма в кучу и швырнул их в угол каюты. Кто-то постучал в дверь. - Если вы хотите размяться и съехать на берег, последняя шлюпка сейчас отходит, - сказал из-за двери стюард. - Она привезет лоцмана около одиннадцати, так что с ней вы сможете вернуться. Джонни оглядел унылую мрачную каюту, в которой ему предстояло провести сорок восемь часов. - Благодарю вас, - сказал он, - я воспользуюсь этой возможностью. Огоньки Слейна приветливо мелькали вдали, и Джонни, глубоко засунув руки в карманы, думал об одном письме, которое он не написал, и на которое, соответственно, не получил ответа. Что он мог ей сказать? Разве молчание это не лучший способ выразить свои чувства? С того утра, когда он посмотрел на нее в библиотеке, и она поняла его, и вышла из комнаты, они больше ни разу не виделись наедине. Прошел весь день, потом ночь, а наутро она уехала, и ничего не было сказано. Все они разъехались - Кэтрин с Генри, Билл Эйр, крестный - и слова, которые он хотел сказать, так и не были произнесены, помощь, которую он так жаждал получить, так и не была ему оказана. Капитан Джон Бродрик. Назначение - Лондон. Стоя на набережной, он пытался себе представить, как она сейчас сидит в гостиной в Ист-Гроув. Может быть, играет на фортепиано, а Генри сидит в кресле у камина и слушает. Джонни пошел вперед, не думая о том, куда направляется. Глядя прямо перед собой, расталкивая людей по своей привычке, он, сам не зная, как, оказался напротив ее дома. Занавеси были задернуты, сквозь ставни пробивался тонкий луч света. Он стоял, засунув руки в карманы, глядя на дверь. По улице проехала карета, вдали слышались обычные речные звуки: где-то били склянки, раздался свисток парохода. Он подошел к двери и взялся за дверной молоток. Через несколько минут дверь открыл Томас, он смотрел на Джонни, не узнавая его. - Миссис Бродрик дома? - спросил он. Томас испуганно вздрогнул и открыл дверь пошире. - Я вас не узнал, сэр, - проговорил он извиняющимся тоном. - Нет, мистера и миссис Генри дома нет, они обедают в гостях. - Ладно, - сказал Джонни, - это не имеет значения. - Не хотите ли зайти и подождать, сэр? Они придут, наверное, часов в десять. В гостиной так тепло и славно, там растоплен камин. Джонни колебался. Даже здесь, стоя на пороге, он чувствовал, как его охватывают мир и покой этого дома, его доброта, его тепло. - Может быть, я и зайду, Том, - медленно проговорил он. Дворецкий проводил его в гостиную и удалился, помешав сначала огонь в камине и прибавив света в лампе. Джонни подошел к креслу брата и сел. Напротив стояло кресло Кэтрин, там она сидела, прежде чем выйти из дома, потому что на обивке все еще сохранился отпечаток ее тела. На скамеечке возле камина лежали ее работа и книга, которую она читала. В уголок кресла забилась крохотная игрушечная овечка. У нее на коленях, должно быть, сидела дочь, и она показывала ребенку эту игрушку, а Генри сидел, спокойно откинувшись, в том самом кресле, где теперь сидел Джонни, и любовался обеими. Потом, наверное, пришла няня и взяла девочку, чтобы уложить ее спать, а Кэтрин, пододвинувшись поближе к огню, взяла работу и стала разговаривать с Генри, расспрашивать его о том, как у него прошел день. Потом они отправились наверх, чтобы переодеться к обеду; Генри, наверное, ворчал, оттого, что ему не хотелось переодеваться, однако в душе был доволен - он всегда охотно ходил в гости, если представлялась возможность. На Кэтрин, наверное, было белое платье, такое же, как то, в котором она была в тот вечер в Клонмиэре, и, прежде, чем выйти из дома, она, наверное, заглянула в гостиную, чтобы проверить, убавлен ли в лампах огонь, и на месте ли каминная решетка. Он как будто бы видел ее: вот она стоит у двери, свет лампы мягко освещает ее волосы, на плечах у нее мантилья, и, уходя, она оставит в комнате частичку себя, неуловимый аромат, благословенный покой своего присутствия, которое он ощущает и сейчас, сидя в кресле, ему не принадлежащем... Но что толку сидеть здесь, ведь он должен ехать, туда, на ту сторону воды, с тем чтобы долго не возвращаться - месяцы, а может быть и годы. Что толку сидеть в этом доме, ведь это не его дом. Он встал и оглядел комнату в последний раз. Тронул рукой фортепиано - оно принадлежит ей, вот клавиши, к которым прикасались ее пальцы. Джонни подошел к ее письменному столику, увидел, как там все аккуратно - стопки гладкой белой бумаги, красное перо. Ему захотелось взять с собой какую-нибудь ее вещь, и он схватил маленькую книжечку в кожаном переплете, лежавшую на столике. Это было Евангелие. Он положил книгу в карман, и, выходя из холла, взял со стула, куда их положил Томас, свои пальто и шляпу. В холле никого не было. Томас вернулся к себе на кухню. В углу медленно тикали большие напольные часы. Было без пяти девять. Оставалось езе два часа до того времени, когда лоцман должен прибыть на пароход. Джонни снова открыл дверь и стоял, глядя на пустынную улицу. В Слейне были и другие места, где он может забыть эту ужасную каюту на "Принцессе Виктории", ярлыки на чемоданах "Капитан Джон Бродрик. Место назначения - Лондон", в которых было что-то неумолимо окончательное. Из-за угла потянуло ветерком, и дверь со стуком захлопнулась. Прощай, Слейн, прощайте, родные края. Джонни засмеялся, снова вспомнив письмо тети Элизы и, подняв воротник пальто и покрепче надвинув шляпу, зашагал по улице в сторону города. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Именно туда, в Ист-Гроув, явилась полиция два дня спустя. Они пришли в то время, когда Генри и Кэтрин завтракали, и инспектор попросил разрешения поговорить с мистером Бродриком наедине. Генри сразу же вышел в холл, оставив Кэтрин в гостиной. - Вы, как я полагаю, сэр, являетесь родственником капитана Бродрика? - спросил инспектор. - Я его брат, - ответил Генри. - Что-нибудь случилось? Инспектор объяснил ему в двух словах, в чем дело. Генри тут же вышел из дома вместе с ним. Какие они были узкие, темные и неприглядные, эти улочки Слейна, по которым вел его инспектор, какие дешевые, кричащие занавески на окнах. В холле их встретила испуганная женщина. - Я тут не при чем, - начала она, увидев Генри, - в моем доме никогда не случалось ничего подобного, вам это известно, мистер Суинни. Вы не имеете права впутывать меня в это дело. У нее был пронзительный визгливый голос. Инспектор велел ей замолчать. Он провел Генри наверх, в одну из спален второго этажа, и, вынув из кармана ключ, отпер дверь. В комнате царил беспорядок. В одном углу валялись сапоги Джонни, в другом - его одежда. Посередине комнаты стояло несколько полупустых бутылок виски, аккуратно поставленных одна на другую, а на горлышке самой верхней красовалась женская подвязка красного цвета, сделанная из шелка. Джонни лежал на кровати, полуодетый. На его мервтом лице застыло выражение покоя, которого на нем никогда не было при жизни. Мрачное угрюмое выражение исчезло без следа. Глаза были закрыты, словно во сне, а густые темные волосы взъерошены, словно у маленьного мальчика. В одной руке он сжимал пустую бутылку, в другой - Евангелие. КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ ГЕНРИ 1858-1874 1 В Клонмиэре снова была зима, и верхушка Голодной Горы была покрыта белой снежной шапкой. Ярко сияло солнце, и в воздухе чувствовалась бодрящая свежесть, было ощущение легкости, словно печальная дождливая осень забыта навсегда, а ясные морозные дни знаменуют приближение весны. Опавшие листья в парке высохли и сморщились от мороза. Голые деревья поднимали свои черные ветви к голубому небу; коротко подстриженная трава перед замком была покрыта инеем. Отлив быстро гнал из залива воду, покрытую легкой рябью, а дым из печных труб поднимался вертикально вверх наподобие колонн. Кучер Тим подал карету к парадной двери и, спустившись с козел на землю, ходил возле лошадей, притопывая ногами и дуя на замерзшие пальцы. Было воскресенье, и он должен был, как обычно, везти мистера и миссис Бродрик в церковь в Ардморе. Как приятно, думал Тим, ожидая своих господ, что в имении снова наступила нормальная жизнь, можно даже подумать, что по-прежнему жив старый джентльмен и что первый мистер Генри и мистер Джон и бедные мисс Барбара и Джейн никогда не умирали и все еще живут здесь, а не покоятся в своих могилах - некоторые, поди, уже лет тридцать. Прошедших с той поры лет вроде как и не было, и Тим, которому было уже под шестьдесят, частенько вспоминал о том, как служил младшим конюхом при старике Бэрде. Иногда он ловил себя на том, что путает настоящее поколение с предшествующим - он покачивал головой и уговаривал мистера Генри, чтобы тот берегся от холода, а то, неровен час, снова станет кашлять, путая его с дядюшкой, который умер тридцать лет назад. Вот он вышел, наконец, мистер Генри, его хозяин, одетый по-воскресному, для церкви - в руке цилиндр, в другой трость и перчатки, - точь-в-точь, как выглядел его дядюшка много лет тому назад. Да и ведет он себя точно так же, у него та же обаятельная улыбка, тот же смех, иной раз он даже дружески потреплет тебя по плечу. А в воскресенье непременно обойдет все имение да поговорит с приказчиком, точь-в-точь как это делал старый джентльмен, когда был жив. И на шахты ездит каждое утро, и раз в неделю в Слейн. Поистине вернулись старые порядки, привычная размеренная жизнь, которая радовала старого кучера после стольких лет безобразия и неразберихи. А как отличается миссис Генри от той, другой миссис Бродрик, матушки мистера Генри. Никакой важности и заносчивости, никаких скандалов; эта не доводит до отчаяния слуг, заставляя их делать то одно, то другое, совсем противоположное, не изводит их своими придирками, она всегда спокойна, ласкова и разумна в своих требованиях и, в то же время, во всем проявляет твердость, так что эти глупенькие болтушки на кухне знают свое место. В людской Клонмиэра царит мир, тогда как многие годы там были постоянные свары и недовольное ворчание. Новая миссис Бродрик не оставила без внимания ни одну из комнат, и в доме повсюду стало светлее. - У нее в руках ровно волшебная сила, - говаривала кухарка, - как к кому прикоснется, он, глядишь, и исцелился от всего дурного. В доме не было больше беспорядка, в комнатах исчезли пыль и мусор, на которые Фанни-Роза не обращала ни малейшего внимания. Всюду было убрано, в каминах горел огонь, окна постоянно открывались, давая доступ свежему воздуху. Снова появились фрукты, приносимые из сада, трава на лужайках подстригалась, а с дорожек тщательно выпалывалась; кусты и живая изгородь были аккуратно подстрижены, совсем как тогда, когда дом своего отца вела Барбара, старшая дочь в семье. Этот дом снова обрел хозяина. Сейчас его госпожа стояла на ступеньках рядом с мужем, и старый кучер подумал, что во всем графстве не сыщешь пары красивее, чем они. Почти такая же высокая, как муж, закутанная в теплую мантилью, в шляпке, из-под которой виднелись гладко причесанные волосы, она была похожа на королеву. - Как у нас со временем, Тим? - спросил мистер Генри, открывая дверцу кареты. Хозяин всегда очень строго следит за временем, совсем как старый джентльмен. Не приведи Господь опоздать в церковь. Но, в отличие от деда, он всегда добр и вежлив. И вот, хозяйка сидит в уголке кареты, а хозяин поправляет, подтыкает со всех сторон плед, ставит ее ноги на жаровню с углями, и все это с такой любовью, с такой нежностью, что Тим невольно вспоминает разговоры в людской: не пройдет и нескольких месяцев, как появится новый младенец. У открытой двери стоит горничная с маленькой мисс Молли на руках, и девочка машет папеньке и маменьке своей пухлой ручонкой. И вот Тим взбирается на козлы, берет в руки вожжи, и карета выезжает на аллею, под арку, мимо рододендронов, заворачивает к заливу, а потом через лес и к парку. Генри держал руку Кэтрин под пледом, и пытался себе представить, должно быть, в пятисотый раз, что она сейчас думает; она такая отрешенная, сдержанная, спокойная, в ней нет ничего похожего на его пылкую непосредственность. - Тебе не холодно? - заботливо спросил он, вглядываясь в ее лицо. - Ты уверена, что поездка тебе не повредит? - Вполне уверена, дорогой, - ответила она, согревая его сердце улыбкой. - Я действительно прекрасно себя чувствую. Ты же знаешь, я ни за что не согласилась бы пропустить нашу воскресную поездку в Армдор. Он откинулся на подушки кареты, успокоенный. Дядя Вилли Армстронг настоятельно советовал ему соблюдать осторожность. - Твоя матушка, сказал ему дядя Вилли, - родила вас всех и не поморщилась. Она унаследовала выносливость от старого Симона Флауэра. Но если ты собираешься следовать примеру своего отца и обзавестись большой семьей, я советую тебе не слишком торопиться. Твоя Кэтрин более деликатный цветок, чем Фанни-Роза. Между тем, маленькой Молли евда исполнился год, а вслед за ней уже спешит следующий. Впрочем, может быть, дядя Вилли напрасно беспокоится... Генри выглянул из окна кареты. У деревьев в этой части парка возле дороги был какой-то куцый вид, после того, как их осенью подстригли. Ничего, это им полезно, через два-три года они совсем выправятся. Когда они проезжали мимо Лоджа, Кэтрин с улыбкой поклонилась миссис Магони, а Генри нарочно отвернулся. Этот дом всегда вызывал в нем неприятные мысли, напоминая о том, что следовало забыть. Джек Донован и его сестрица уехали отсюда, убрались в Америку, в доме от них не осталось и следа, и все-таки всякий раз, когда Генри проезжал через ворота, при всем желании забыть, он невольно вспоминал нахальный фамильярный вид, с которым этот тип взял деньги на пароходный билет, и хитрый взгляд исподлобья, брошенный на Генри его сестрицей, а за всем этим - беспомощные трагические глаза несчастного Джонни, когда Генри в последний раз видел его в Клонмиэре. Нет, эти воспоминания - не лучшая пища для ума, и, еще раз погладив руку Кэтрин под пледом, он стал весело болтать ни о чем - об охоте, намеченной на следующую неделю, о малом судебном заседании в следующий вторник в Мэнди, о письме, полученном накануне от его матери Фанни-Розы из Ниццы. - Ты заметила, - смеясь, сказал он Кэтрин, - что она все время пишет о каких-то сумасбродствах? Уверен, она получает массу удовольствия от жизни. - Ты напрасно так думаешь, - отозвалась Кэтрин. - Ах, дорогая моя, ты недостаточно хорошо знаешь мою мать, и тебе трудно судить. Я считал, что смерть бедного Джонни сломит ее окончательно, однако теперь я склонен думать, что после того, как миновал первый приступ отчаяния, и она оправилась от шока, вызванного его смертью, она перестала думать об этой трагедии и о Джонни тоже. - Твоя мать совсем не так легкомысленна, как кажется. Она просто притворяется и перед людьми, и перед самой собой. - Моя мать ни перед кем не притворяется, - сказал Генри, - можешь быть в этом уверена. У нее есть своя вилла, ее окружают разные иностранные графы, рядом - казино, и она вполне довольна жизнью. Посмотри-ка, эта неприятная особа миссис Келли действительно делает тебе книксен. Что ты делаешь с этими дунхейвенцами? Раньше я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из этой семьи улыбнулся Бродрикам, разве что замышляя какую-нибудь пакость. - Может быть, это оттого, - отозвалась Кэтрин, глядя в сторону, - что Бродрики никогда не улыбались жителям Дунхейвена? - Конечно, я в этом нисколько не сомневаюсь, - сказал Генри. - Потому-то первого из них и убили выстрелом в спину. Что ты скажешь о новой дороге на шахту? Это современное покрытие - великолепная штука, его не сравнить с гравием, при котором зимой по дороге невозможно проехать. Дедушка был бы доволен. - Я с тобой согласна, стало гораздо лучше, однако я бы хотела, чтобы одновременно с этим кто-нибудь занялся домами шахтеров. Некоторые из них просто в ужасном состоянии. Я не могу спокойно думать о маленьких детях, которые вынуждены жить в таких условиях. - Неужели дома действительно так плохи? - спросил Генри. - Боюсь, что я никогда в них не бывал, думал исключительно о том, чтобы шахты приносили доход. Я легко могу дать распоряжение, чтобы их подправили, там, где они уж очень плохи, и кое-где подкрасили. Будет теплее, и перестанет течь. - А почему бы не снести их совсем и не выстроить на их месте новые, кирпичные? - предложила Кэтрин. - Любовь моя, это будет стоить уйму денег. - Мне казалось, что в прошлом году шахты принесли нам такие огромные доходы. - Это верно, но если мы начнем сносить старые дома и строить для шахтеров новые, доходов не останется никаких. - Интересно, кто из нас преувеличивает? - улыбнулась Кэтрин. - Шахтеры не требуют дворцов. Нужно только, чтобы было немного теплее и удобнее, и, если принять во внимание, как тяжело они на тебя работают, они этого вполне заслужили. Генри состроил гримасу. - Ты заставляешь меня чувствовать себя негодяем, - сказал он. - Ну хорошо, я это обдумаю и посмотрю, что тут можно сделать. Однако предупреждаю тебя, благодарности от них не ожидай. Вполне возможно, они заявят, что предпочитают свои деревянные лачуги. - Не нужно думать о благодарности, - сказала Кэтрин. - Самое главное - маленькие детишки перестанут мерзнуть... Голодная Гора сегодня улыбается. Видишь, солнце на самом гребне. Совсем, как золотая корона. - А на мой вкус, у Голодной Горы слишком много разных настроений, - сказал Генри. - К примеру говоря, перед Рождеством погода была такая скверная, что невозможно было работать, и добыча сильно снизилась. - Природа работает по-своему, и не торопится, - заметила Кэтрин, и если ты проявляешь нетерпение и слишком спешишь, она может рассердиться. Посмотри, вон Том Каллаген идет в церковь. У него, наверное, захромала лошадь. Почему же он не подождал нас в Дунхейвене, мы бы захватили его с собой. Вели Тиму остановить лошадь, дорогой. Генри со смехом вышел из кареты и крикнул викария, который крупными шагами шел впереди по дороге. - Том, сумасшедший ты человек, - кричал он, - почему ты нас не подождал? Иди сюда и садись рядом с Кэтрин. Мы серьезно на тебя обижены. Молодой викарий обернулся, приветливо улыбаясь. Это был высокий крепкий человек приятной наружности, с каштановой бородкой. - Утро такое чудесное, - объяснил он, - а у Принца слетела подкова, вот я и решил подарить себе приятную прогулку. Первые несколько миль были поистине чудесны, но вот сейчас я начинаю чувствовать себя мучеником. - В результате твоя проповедь будет немного короче, - сказал Генри. - Ну, полезай и спрячь в карман свою гордость. Кэтрин просто возмущена твоим поведением. - Я еще ни разу не слышал, чтобы Кэтрин кем-нибудь возмущалась, - сказал викарий. Том Каллаген был другом Генри по Оксфорду, и после недолгих уговоров принял место викария в дунхейвенском приходе; в его обязанности входило отправлять воскресную службу в Ардморе, самой удаленной церкви прихода, расположенной на берегу моря. Он мог бы устроиться гораздо лучше по ту сторону воды, однако его привязанность к Генри была столь сильна, что он предпочел похоронить себя в глуши; ему было приятнее находиться ближе к другу, чем добиваться уважения и благополучия в большом городе. - Что ты скажешь о ее последней причуде? - спросил Генри. - Она решила ни больше, ни меньше, как снести прочь старые лачуги и построить шахтерам кирпичные коттеджи. Я разорюсь вконец. - Отличный план, - решительно сказал Том. - Во-первых, эти лачуги - настоящее позорище, а во-вторых, у тебя столько денег, что ты сам не знаешь, куда их девать. - Именно это я всегда ему и говорю, - подтвердила Кэтрин. - Вся беда в том, - сказал Генри, - что в вас обоих говорит нонконформистская совесть. И вы стараетесь заразить ею меня. Мой дед не стал бы вас и слушать. - Судя по тому, что мне известно об этом старом джентльмене, - заметил Том, - это был человек, не признававший Бога. При тебе, по крайней мере, шахты не работают в воскресенье, как это было в его времена. - Это тоже дело рук Кэтрин, - улыбнулся Генри. - Говорю тебе, Том, я породнился с семьей, где такое множество принципов, что от них просто некуда деваться. Послушай моего совета, держись от них подальше. - Я предпочитаю быть добрым, как Эйры, чем умным, как Бродрики, - сказал Том Каллаген. - Единственное, почему ты не стал таким же жестким и скупым человеком, как твой дед, это потому, что у тебя хватило ума жениться на Кэтрин. Ну вот, мы уже подъехали к церкви, и я нисколько не сомневаюсь, что там, кроме нас, собралось уже по крайней мере три человека. Маленькая церквушка стояла на отшибе; одинокая, обдуваемая всеми ветрами, она гляделась в воды залива Мэнди-Бей. Если не считать ее местоположения - она была открыта всем ветрам и дождям зимнего времени, - в ее серой основательности было что-то прочное и надежное. От мха и лишайников, покрывавших ее стены, веяло чем-то, не подвластным времени. Внутри все было мирно и безмятежно, словно никакие дурные мысли или тяжелые воспоминания не могли проникнуть сквозь эту тихую ясность. Пусть бушуют ураганы, пусть все заливает потоп, церковь в Ардморе выдержит все, ибо она - бастион вечности. Генри, стоя на коленях рядом с Кэтрин, видел ее спокойный профиль, ее темные глаза, обращенные к алтарю, и думал о том, что ни один человек, кроме него, не знает, как она прекрасна, как нежна и преданна ему. А что, если прав Том Каллаген, и, если бы не Кэтрин, он стал бы таким же жестоким человеком, каким был его дед? Эта мысль причинила ему беспокойство, и он ее отбросил, как привык отбрасывать все неприятное, причислив к абсурдным. Он вовсе не жестокий человек, Том, верно, шутит. Он ведь всегда, насколько себя помнит, думал прежде о других, а потом уже о себе. Долг ставил прежде удовольствия, добро - выше зла. Он с чистой совестью может сказать, что никогда не совершал дурного, низкого или бесчестного поступка. Правда, ему повезло, он счастлив своей работой, у него много добрых друзей; но счастье - это, в конце концов, дар Божий, и он благодарен за него. Нет, жестким, тяжелым человеком в семье был Джонни. Джонни был эгоистичен, жесток, всюду, где бы он ни находился, он сеял вокруг себя несчастье, бедняга. Знал бы Том Каллаген, что это был за человек. И Генри, произнося, как всегда, громко и отчетливо слова Общего Покаяния "Мы согрешили, Господи, уклонились с Твоего пути, словно заблудшие овцы", думал, как обычно, что к нему эти слова не относятся, так же, как и ко всякому законопослушному человеку, который ведет честную жизнь и исполняет свой долг по отношению к Богу и королеве. Они относятся к ворам, распутникам и пьяницам, которые никогда не заходят в церковь. Служба окончилась, Том Каллаген снимал облачение в ризнице, а Генри и Кэтрин вышли на церковный дворик и стояли там, глядя на море. Длинные волны с Атлантики катились мимо них в глубину залива. Под ними, в кустах терновника, заливалась малиновка, сладкие и в то же время тоскливые звуки ее песни отчетливо раздавались в чистом морозном воздухе. - Я рада, что мы крестили Молли в этой церкви, - сказала Кэтрин. - Следующего ребенка мы тоже будем крестить здесь, и всех остальных детей тоже. А когда нам придет время уходить, дорогой, я бы хотела, чтобы нас положили здесь вместе. - Какие мрачные мысли, - сказал Генри, привлекая ее к себе. - Ненавижу разговоры о смерти. Лучше поцелуй меня. Вон, видишь? Это "Эмма-Мария", она направляется в Бронси. Пользуются, верно, хорошей погодой, иначе они не стали бы отправлять груз в воскресенье. Хорошо она нагружена, правда? Там, по крайней мере, сотня тонн меди. Вот так-то, дорогая моя. - Бог с ней, с этой медью, - сказала Кэтрин. - Ты не забудешь о моем пожелании относительно этого кладбища? - Я отказываюсь связывать себя такими неприятными обещаниями, - сказал Генри. - И не стой, пожалуйста, на ветру, а то простудишься. Смотри, Том уже ждет нас у кареты. Какой милиый человек, и как я рад, что он переехал сюда. Ты знаешь, - весело продолжал он, беря жену под руку, - вот было бы прекрасно, если бы все наши добрые друзья жили здесь поблизости. Том, дружище, ты прочел отличную проповедь, я бы и сам мог прочесть такую же, если бы был священником, и, дабы продемонстрировать тебе свое одобрение, я обещаю построить тебе дом. Не можешь же ты постоянно жить в этом жалком коттедже в деревне. - Почему же не могу? Прекрасно живу. - Ничего подобного. И не спорь, я ненавижу споры, в особенности на голодный желудок. И чтобы доказать тебе мою серьезность, я покажу тебе местечко, которое для этого подобрал. Я вспомнил о нем, когда мы пели "Твердыню веков". Как раз на выезде из Дунхейвена, еще до подъема и коттеджей Оукмаунта, есть небольшая площадка, почти что ровная, ее прекрасно можно использовать для фундамента. Мы назовем ее "Хисмаунт", и, как только старый пастор умрет, приход перейдет к тебе и Хисмаунт станет называться "Ректори" - пасторский дом. - Тогда Том сможет жениться, у него будут дети, и они будут играть с нашими, - сказала Кэтрин. - Как легко жить, когда добрые друзья берут на себя все заботы о будущем, - сказал Том Калаген. - Отчего бы вам, кстати, не писать для меня проповеди? - Я непременно этим займусь, - сказал Генри, - только с одним условием: я сам буду их произносить. Я с большим удовольствием использую текст: "Кесарево - кесарю" с намеком, естественно, на то, что мои арендаторы постоянно задерживают причитающуюся мне ренту. Участок для будущего дома был должным образом осмотрен и одобрен, а затем карета свернула к воротам и на аллею, ведущую к Клонмиэру, где в столовой их ожидали накрытый стол и горячая еда; на крыльце их приветствовал радостный собачий лай, в холле попахивало горьковатым дымком от торфа, горящего в камине, - одним словом, им раскрывала свои объятия атмосфера милого, горячо любимого родного дома. Во время десерта принесли малютку Молли, одетую в белое платьице с многочисленными лентами, чтобы она посидела у мамы на коленях, а Генри, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги, щелкал орехи, заставляя девочку смеяться. И сам он, чувствуя приятную сытость от жареной баранины и яблочного пирога, испытывал удовлетворение человека, которому предстоит целый день праздности, и он может делать все, что пожелает. - Я думаю, - сказал Том, глядя с улыбкой на своего друга, - что ты можешь считать себя счастливейшим человеком на свете. У тебя отличная земля, большое состояние, процветающее дело, ты ведешь достойную жизнь, у тебя ангел-жена, прелестная дочурка - одним словом, все, что только можно пожелать. Если бы я не был священником, я бы тебе позавидовал. - Но, поскольку ты священник, ты не упускаешь случая читать мне мораль, наставляя меня и предупреждая, чтобы я "не складывал сокровища на землю, где их могут попортить моль и ржавчина". Бесполезно, мой друг. Я живу в реальном мире, и, хотя не считаю себя материалистом, тем не менее полагаю, что имею право пользоваться тем, что мне в этом мире дано, и получать от этого радость. Не вижу в этом никакого греха. - Мне кажется, я понимаю, что Том имеет в виду, - сказала Кэтрин. - Когда человек счастлив и доволен, когда у него все идет хорошо, его подстерегает один из самых тяжких грехов - самодовольство и успокоенность. Нет, мое солнышко, больше сахару нельзя, ты уже скушала достаточно, иначе у тебя заболит животик. Вот тебе мамин медальон, можешь им поиграть. Девочка, уже надувшая губки и готовая заплакать, тут же отвлеклась, глядя на цепочку и медальончик, который открывался, а потом снова со щелчком закрывался. - Видишь, Том? Воспитание начинается, - подмигнул другу Генри. - Молли хочется сахару, но ее надувают, предлагая взамен что-то другое! Здесь не допускается, чтобы человек был доволен и успокоился на этом. А я так разрешил бы ей наесться до отвала, а потом подождал бы, пока у нее не заболит животишко. Таким образом она получила бы урок и не стала бы объедаться сахаром. - Ты не прав, - сказала Кэтрин. - Молли слишком мала, и не может связать причину со следствием. Она не поймет, что боль вызвана сахаром. Пока ребенок мал, его надо отвлекать, а потом, когда подрастет, его можно учить послушанию и необходимости подчиняться. - Все-то у нее рассчитано, - сказал Генри, - от букваря до финальных экзаменов. Я не встречал человека, который с такой серьезностью относился бы к воспитанию детей. Не могу припомнить, чтобы наша матушка чему-нибудь нас учила. Во всяком случае, она никогда нам не говорила, что мы делаем что-то не так, как нужно. - Можно только удивляться, что вас еще терпят в обществе, - заметил Том. - Послушай моего совета, предоставь воспитание детей Кэтрин. - Отлично, - согласился Генри, - а если они не будут слушаться, я просто буду их пороть. Могу сказать только одно: они ни в чем не будут нуждаться. - Еще один тяжкий грех, - сказал Том. - Слишком много денег. Бедняжка Кэтрин, я вижу, у вас будет много дела. Генри бросил в приятеля скорлупкой от ореха. - А что, если ты перестанешь говорить о моих грехах, - сказал он, - и вместо этого дашь мне практический совет? Как тебе известно, в Бронси намечаются дополнительные выборы. Старый сэр Николас Веннинг умер. Я подумываю о том, чтобы выдвинуть свою кандидатуру, принять участие в выборах на стороне консерваторов. - Правда? - Во всяком случае, мне будет очень интересно, а связи у Бродриков существуют с тысяча восемьсот двадцатого года. - А что думает об этом Кэтрин? - спросил Том. - Кэтрин считает, - улыбнулась его жена, - что у ее мужа слишком много энергии, и что если он не займется политикой, то может обратить ее на что-нибудь похуже. А так все-таки подальше от греха. - Так может сказать только жена, - заметил Генри. - Обрати внимание, ни слова о честолюбивых устремлениях, не выражается надежда или хотя бы предположение, что я стану премьер-министром. Просто ласковая улыбка и "подальше от греха". - Я согласен с Кэтрин, - сказал его друг. - Конечно же, действуй, произноси речи, устраивай обеды, целуй ребятишек из Бронси и кланяйся, если в тебя будут бросать тухлыми яйцами. Желаю тебе всяческой удачи. Если ты добьешься успеха и проложишь себе путь в Вестминстер, я даже поеду на ту сторону воды, чтобы послушать твою первую речь, и буду рассказывать всем, кто будет сидеть рядом со мной, что Генри Бродрик - мой старинный товарищ. Лет этак через двадцать ты добудешь мне место епископа. - Нет, серьезно, - сказал Генри, - я легко могу добиться избрания, получив большинство, хотя это место искони принадлежало либералам. Вся семья сплотится вокруг меня. Герберт - в Летароге, - я говорил, что он получил там приход и живет теперь в нашем старом доме? А тетушка Элиза - в Сонби. Я бы мог рассказать обо всех своих знакомых и родственниках в Бронси, хотя, пожалуй, не стоит упоминать о моей так называемой бабушке, которая живет в деревне и делает книксен всякий раз, когда видит Герберта. - Мне кажется, что ты все-таки сноб, - рассмеялся Том. - Вовсе нет, но зачем же приоткрывать шкаф и демонстрировать наши скелеты во время политической кампании? Вот что я тебе скажу: мы снимем дом в Лондоне на весь сезон, независимо от того, пройду я или нет, а ты приедешь и станешь жить у нас. Будет полезно, если все увидят меня рядом с тобой, это покажет, что я отношусь с уважением к церкви. - Не можете ли вы охладить немного его пыл? - сказала Кэтрин. - Мы говорили о самодовольстве, а посмотрите-ка на него - видели вы когда-нибудь человека, более довольного собой? Пойдем, Молли, оставим твоих папу и дядюшку, пусть они решают судьбы мира, а мы с тобой сядем у огонька в гостиной и станем играть бусинками. Позже, когда Том Калаген вернулся домой, чтобы служить вечерню в Дунхейвене, Молли уложили спать, и занавеси были задернуты, Кэтрин лежала на кушетке - той, что прежде принадлежала Барбаре, - придвинутой поближе к огню, а Генри сидел возле нее на полу, прижав ее руку к губам. - Неужели я действительно так самодоволен? - обеспокоенно спросил он. - Я тебе не надоел? Она улыбнулась и провела рукой по его волосам. - На первый вопрос - да, - ответила она, - на второй - нет. О, дело не в том, что ты самодоволен, я совсем не то имела в виду, душа моя. Но, когда человек слишком счастлив, он делается менее чутким, меньше думает о других. И мне не хотелось бы, чтобы ты слишком уж много занимался мирскими делами - своим рудником, деньгами, преуспеянием Генри Бродрика. - Я не могу не быть счастливым, - проговорил он, - ведь у меня есть ты, моя жена. Каждый день я люблю тебя еще чуточку больше, чем в предыдущий. И, что бы я ни делал, чего бы ни добился, это все только благодаря тебе. Разве ты этого не знаешь? - Да, мой любимый, я это знаю и очень горжусь, но в то же время и беспокоюсь. Ты ставишь меня так высоко - выше жизни, выше самого Бога, а это дурно. - Я не чувствую Бога так, как его чувствуешь ты, - сказал Генри. - К тебе я могу прикоснуться, обнять тебя, поцеловать; тебя я могу любить. А Бог - это нечто таинственное, неосязаемое. Ты проще и ближе, и ты занимаешь место Бога. - Да, мой родной, но люди уходят из жизни, а Бог вечен. - К дьяволу вечность! Она мне не нужна. Мне нужна ты и настоящее, причем навсегда. - Он потянулся к кушетке и спрятал голову в складках ее платья. - Я ничего не могу с собой поделать, - повторил он, - я не могу не любить тебя. Это у меня в крови. Мой отец точно так же относился к матери, хотя я его почти не помню, мне едва исполнилось четыре года, когда он умер; я вспоминаю, как он стоял на берегу залива и смотрел, как мама играет с Джонни, Фанни и со мной, и я никогда не забуду выражения его лица. И тетя Джейн была такая же. Если бы не этот несчастный случай, и она не погибла бы, она умерла бы от разбитого сердца, тоскуя об офицере с острова Дун. Это бесполезно, Кэтрин, мы, Бродрики, все такие. Тау уж мы созданы, и с этим надо примириться. Она крепко прижала его голову к себе и поцеловала в макушку. - Я с этим примирилась, - сказала она, - но мне все равно страшно. Он откинул голову назад, положив ее к ней на колени, и смотрел в огонь. - Я часто думаю о том, - задумчиво проговорил он, - что послужило причиной отчаяния Джонни. Не было ли там несчастной любви? Нет-нет, не к этой особе, не к сестре Донована, это был просто жалкий неприятный эпизод, я имею в виду нечто более глубокое. Но кого, черт возьми, он мог полюбить? Я никогда не слышал, чтобы он о ком-нибудь говорил. Кэтрин не отвечала. Она продолжала гладить его волосы. - Если бы он только мог жениться и успокоиться, это было бы его спасением, - продолжал Генри. - Такого ужасного конца могло и не быть. Возможно, если бы встретилась сначала с ним, ты могла бы выйти замуж за него, а не за меня. Он обернулся и посмотрел на жену с улыбкой, но в то же время и с грустью. У нее в глазах стояли слезы, она, не отрываясь, смотрела на огонь. - Любовь моя, что случилось? - встревожился он. - Я причинил тебе боль? Тебе стало грустно? Какой я эгоист, бесчувственное животное. Мне следовало помнить, что ты нездорова. А я надоедаю тебе своими семейными историями. Бедняжечка моя, у тебя такое бледное несчастное лицо. Что я такого сказал? - Ничего, - отвечала она, - ничего, уверяю тебя, это просто глупость. - У тебя был утомительный день, - говорил он, - тебе нужно было бы отдохнуть, вместо того, чтобы бродить с нами по лесам. Я и тогда еще подумал, что прогулка была слишком длинной. А потом, после чая, ты носила на руках Молли. Она уже слишком тяжела для тебя. А как маленький? Ты чувствуешь его тяжесть? - Наш второй малыш ведет себя спокойно. - Тогда я отнесу тебя в кроватку, - сказал он. - Ну-ка, обними меня за шею и прижмись покрепче. Где твоя книжка? Там, на окне? Протяни руку и возьми. Я почитаю тебе вслух, прочту одну главу, а потом ты должна уснуть. Тебе необходим отдых. Не беспокойся о лампах. Как только я тебя уложу, я вернусь сюда и погашу их. Он понес ее по коридору в комнату, которая прежде принадлежала Барбаре. Потом вернулся в гостиную, чтобы потушить лампы, оставив ее одну. Слезы... Как это непохоже на Кэтрин, она никогда не плачет, всегда такая сдержанная, спокойная. Она, должно быть, очень устала. Другого объяснения быть не может. Трудно себе представить, что у нее есть что-нибудь на душе. И все-таки, прочитав обещанную главу и отложив в сторону книгу, он склонился над ней и, обняв ее, заглянул в глаза и спросил, с трудом подыскивая слова: - Скажи мне правду, родная, ты со мной счастлива? 2 В огромный зал ратуши Бронси набилось столько народа, что невозможно было дышать. Там были докеры, явившиеся сюда прямо с работы, в рабочей одежде, в кепках, сдвинутых на затылок и с трубками в зубах; рабочие-плавильщики, которые захватили с собой и своих женщин - они покрывают голову шалью и говорят нараспев, как и все другие жители Бронси. Большинство рабочих собирались голосовать за кандидата противноц партии, либерала мистера Сартора, и пришли они сюда с единственной целью - позабавиться на даровщикну, поиздеваться над оратором, однако было немало и таких, на груди которых красовались розетки из голубых лент. Это были клерки из пароходной компании, знавшие Генри Бродрика лично, моряки, возившие для него грузы из Дунхейвена в Бронси, служащие плавильных заводов, которым довелось познакомиться с ним лично и поговорить, кое-кто из лавочников и мелких торговцев, врачи, банковские служащие - словом, все те, кто считал, что голосовать за консервативную партию благородно, поскольку это ставило их на более высокую ступень по сравнению с рабочими и хозяйками из Бронси. Шум стоял оглушительный - разговоры, свистки, громкий смех, - но потом кто-то в задних рядах затянул гимн, и его мгновенно подхватило большинство рабочего люда, пустая болтовня сменилась мощным хором, который звучал торжественно и внушительно. Генри, нетерпеливый и взволнованный, с синей розеткой в петлице безукоризненно сшитого фрака, плотно облегающего его высокую широкоплечую фигуру, смотрел на зал, горя желанием начать. Он не надеялся многого добиться при такой аудитории. Эти люди пришли сюда не для того, чтобы внимательно слушать его и аплодировать, а просто чтобы над ним посмеяться. Были там, правда, и родственники, члены семьи, готовые его поддержать, Герберт, который был теперь викарием в Летароге, и его веселая толстушка-жена. Можно ли было предположить, когда они были детьми, что Герберт, самый младший в семье, живой малыш с блестящими карими глазенками, станет священником? Был там и Эдвард, получивший по этому случаю специальный отпуск - его вьющиеся волосы, как всегда, стоят торчком, он разговаривает с Фанни и ее мужем Биллом Эйром, которые приехали сюда на пароходе. На лице у Фанни, как обычно, загнанное испуганное выражение - насколько он себя помнит, у нее всегда был такой вид, виной тому были, вероятно, четыре брата, при которых она была единственной девочкой, ведь честняга Билл, по совести говоря, такой добрый и покладистый человек. Господи, какое обилие священников - рядом с Гербертом и Биллом стоит верный Том Калаген, он весьма внимателен к своей хорошенькой соседке, это, кажется, подруга Фанни. Том, похоже, влюбился, наконец, и готов связать себя узами брака. Из Сонби прибыла тетушка Элиза, прямая, как всегда; у нее на груди на цепочке лорнет, она то и дело подносит его к глазам, наблюдая за собравшейся публикой с выражением крайнего неодобрения. Видно, что близкое соседство с рабочим населением Бронси весьма ее раздражает, поскольку мисс Бродрик из Бродрик Хауса, что в Сонби, не привыкла к подобному окружению. И, наконец, Фанни-Роза, его мать, которая проделала такой длинный путь, приехав сюда из Ниццы - не для того, по ее словам, чтобы посмотреть, как ее сын предстанет перед публикой и начнет произносить свои лицемерные речи, но потому, что она совсем обносилась, ей совершенно нечего надеть, и она должна купить кое-что из платья. В Париже все слишком дорого, и вообще во Франции народ жадный, они желают получить за все наличными, тогда как в Англии о таких вещах беспокоиться не принято, можно покупать и не платить годами, а если пришлют счет, просто сделать вид, что он затерялся. Генри встретил мать в Лондоне, и всю дорогу до Летарога, где она должна была жить у Герберта, она щебетала, высказываясь в подобном роде. Генри был немало озадачен и встревожен тем, как она так свободно и привычно говорит о долгах, ведь он знал, что у нее вполне приличный доход, столь щедро назначенный ей по завещанию его деда. Что же касается нарядов, то ему казалось, что мать не особенно интересуется тем, что на ней надето. Ее туалеты всегда представляли собой смесь роскоши и неряшества - стоило посмотреть на то, как она выглядела сегодня. Пелерина из великолепного дорогого бархата с высоким собольим воротником надета поверх старого, сильно поношенного черного платья, трен которого, неподшитый и выпачканный в грязи, волочился по земле. Зато голова была великолепна: волосы, прежде ярко-рыжие, теперь совсем поседели - она перестала их красить с тех пор, как умер Джонни; ее зеленые, чуть раскосые глаза были совершенно такого же цвета, как и ее изумрудные серьги; она была похожа на королеву. А вот нижняя часть ее фигуры, с этим волочащимся подолом, могла бы принадлежать любой грязнухе с дунхейвенского рынка. Вот она, вся его семья. Но самой любимой среди них здесь не было, она не могла приехать, это было слишком рискованно, ребенок должен был появиться на свет со дня на день. Генри знал, что мысленно она с ним, он представлял себе, что ее рука находится в его руке, ее милые, любимые глаза устремлены на него, он слышал ее голос: "Мой Генри должен говорить людям то, что он считает правильным, не нужно стремиться к тому, чтобы все время забавлять публику". Вся беда в том, что ему гораздо легче острить, чем высказывать правильные мысли - да что там говорить, если вообще принимать политику всерьез, это конец всему. Вот стоит председатель, звонит в колокольчик, призывая к молчанию, а вот и он сам, рядом с председателем, и на него устремлено бог знает сколько враждебных глаз. Но какое это будет иметь значение, в конечном итоге? Это просто один из способов провести вечер. Его появление было встречено мяуканьем, шиканьем и свистками, которые он слушал, улыбаясь и засунув руки в карманы, а потом достал большие часы, включил со щелчком секундомер и стал внимательно смотреть на циферблат, что вызвало в аудитории взрыв хохота, после которого наступила тишина. - Должен вас поздравить, у вас это заняло не так уж много времени, гораздо меньше, чем в других местах, где мне приходилось выступать. В зале снова засмеялись, и Генри, поймав красную розетку, которую ему кинул кто-то из энтузиастов-либералов, приложил ее к другому борту своего фрака. - Я не сомневаюсь в том, что доблестному избирателю отлично известно, что собой представляют политические взгляды мистера Сартора, кандидата от либералов, - сказал он. - Если это так, он знает гораздо больше, чем я. Насколько я понимаю, мистер Сартор голосовал один раз за одно, два раза за противоположное, а потом три раза снова за первое. Недавно он вам сообщил, что в свои молодые годы принадлежал к тори. Он сказал, что всосал взгляды тори с молоком матери, из чего можно сделать заключение, что он вскормлен на родине... Кроме того, он заявил, что тори - наследники книжников и фарисеев, из чего я могу заключить, что партия тори существовала еще тогда, когда древние бритты разгуливали в боевой раскраске и швыряли каменья в Юлия Цезаря с Дуврских утесов. Если бы наш поклонник истории заглянул еще немного подальше, он, несомненно, связал бы тори с жрецами Ваала. Я не уверен, что архитектор, воздвигший Вавилонскую башню, был тори - нет-нет, однако не исключено, что искуситель, который в недобрый час прокрался к уху многажды обманутой и многогрешной Евы, был тори. Итак, если все это верно, с тори мы покончили, этот шар окончательно выбит из игры. Герберт, скрестив руки на груди, улыбался, слушая своего брата. Как это напомнило ему юношеские годы и дискуссионное общество в Итоне - Генри, который стоял, засунув руки в карманы и слегка наклонив голову, совершенно так же, как он стоит сейчас и наслаждается тем, что то и дело покусывает своих слушателей. Теперь он, однако, заговорил о более острых вопросах, его то и дело прерывали голоса из зала. - Вы просите меня определить, что такое либерал? - спросил Генри. - Хорошо, я это сделаю. Либерал - это тот, кто либерально, то есть свободно, обращается с чужими, вверенными ему деньгами. Сейчас, по сути дела, уже нет такого понятия как "либерал". Существуют только конституционалисты и революционеры. Это, естественно, вызвало целую бурю, и Фанни, опасливо оглянувшись через плечо, подумала, как они будут выбираться из зала, если начнется свалка. - А ну-ка, свистните еще пару раз, я с удовольствием вас послушаю, - подзадоривал аудиторию Генри. - Ничто так не добавляет интереса к жизни, как хорошая словесная перепалка. Ведь если бы мы все придерживались одного мнения, мы бы все влюбились в одну и ту же женщину. Эта острота была встречена новым взрывом хохота, но Том Калаген, пощипывая бородку, покачал головой и обменялся понимающим взглядом с Биллом Эйром. Все это, конечно, очень забавно, однако это не способ выиграть предвыборную кампанию. Генри, по-видимому, заметил этот взгляд, потому что не прошло и трех минут, как он уже занялся обсуждением одного из самых жгучих вопросов. - Я убежден, - говорил он, - что не следует пренебрегать институтами, которые освящены веками и прочно укрепились в душе и сознании людей. Непонимание того, к чему это может привести - вот корень зла. Британская конституция покоится на двух столпах, это Церковь и Государство. Те, кто отделяет церковь от государства, заставляя искать убежища в сектах, посягают на самую суть Конституции. Перемены ради самих перемен всегда нежелательны, поскольку они неизменно связаны с упадком. Как это верно, думала тетушка Элиза, перемены и упадок. Это заставило ее вспомнить отца и долгие тоскливые годы, которые он провел в Летароге, удалившись от дел, вдвоем с этой ужасной экономкой, сумевшей его заполучить. Элиза была уверена, что он оставил ей в своем завещании гораздо больше денег, чем она заслуживала, к тому же, неизвестно, куда девался серебряный чайный сервиз, и это просто неслыханно. Он ведь по праву должен принадлежать ей, единственной оставшейся в живых дочери; перемены и упадок, какой он умный человек, наш Генри! - Просвещение рабочего класса должно быть основано на религии, - продолжал Генри. Том Калаген выпрямился в своем кресле. А-а, вот это уже идеи Кэтрин. Генри сам никогда бы до этого не додумался. - Образование, в основе которого лежит что-либо другое, не принесет никакой пользы; а вот образование, основанное на религии, возвысит низшие классы, и они смогут занять подобающее положение в обществе. Я верю и надеюсь, - говорил он, - что в скором времени мы увидим великое возрождение Церкви, если только наше духовенство не подменит истинную сущность религии формальными обрядами христианства. Герберт заморгал. Не намек ли это на него? В Оксфорде он прошел через фазу англиканства, но с этим давно уже покончено. Как странно слышать этот торжественный тон. Неужели он действительно так думает или просто пытается разозлить слушателей? - Мы, партия консерваторов, предоставили массам избирательные права, - говорил Генри, - и теперь наш долг, долг каждого человека, распространить благо образования среди масс, получивших это право. Я твердый сторонник обязательного образования. Ни один человек, по моему мнению, не имеет права растить своих детей так, как он растит свинью или другую скотину. Как забавно, думала его мать Фанни-Роза, видеть, с какой серьезностью Генри изрекает эти глупости. Ведь, кажется, только вчера он бежал вверх по лестнице в Клонмиэре, прижимая ручонки к голой попке, а она неслась вслед за ним с туфлей в руке, которую и не думала употребить в дело. Какое было прелестное утро! Дети сняли с себя все и играли голышом на траве перед замком. Барбара, выглянув из окна своей комнаты, была страшно шокирована, она умоляла отвести детей в комнаты, прежде чем вернется дед. Нет сомнения, Генри, да и все остальные, росли как поросята; насколько было легче предоставить им полную свободу - пусть себе растут, как трава... И вдруг в памяти ее встал Джонни - изображая индейца, с перьями в волосах он выглядывает из-за кустов рододендронов и целится из лука, а Джон говорит ей своим тихим спокойным голосом: "Я не могу его отшлепать, что бы он ни делал. Мы его создали, ты и я; и теперь он - все равно, что мы сами". Но все это в прошлом, все кончено, и нельзя об этом думать; прошлое умерло и кануло в вечность, а вместе с ним и они тоже. А настоящее - вот оно: сидеть в битком набитом зале и слушать Генри. - Вы знаете, что я родился на той стороне воды, - говорил Генри. - Ничего постыдного нет в том, чтобы быть из тех же мест, что и Берк, и Пальмерстон, и Веллингтон, однако я могу сказать, что Бродрики живут на этой стороне на протяжении уже трех поколений, я принадлежу к третьему. Здесь жили мой дед, потом отец, здесь я жил ребенком и здесь живет мой брат. В этой стране покоятся останки моего деда. Может быть, со временем и я буду лежать здесь. А потом все кончилось, были аплодисменты и свистки, пенье и крики, председатель поднял руку, призывая к молчанию, и предложил выразить благодарность оратору; все смешалось, люди двинулись к выходу, и дело обошлось без тухлых яиц, однако и без бурных оваций. Семья отправилась в "Королевский Герб" обедать. Генри поздравляли, его хлопали по плечу по крайней мере с десяток совершенно не знакомых ему людей и еще десяток знакомых, и все говорили, что место в парламенте ему обеспечено. - Как ты похож на моего брата Генри, твоего дядюшку, - говорила ему тетя Элиза. - Помню, он всегда приводил те же самые доказательства. А твой папа сидел, откинувшись на кресле со щенком на коленях и не обращал ни на что внимания. Мне так приятно было слышать твои слова о том, чтобы обязательно был пр