что этого не случится, - сказал Джон, - мне кажется, тебе следует ограничиться одним Бродриком, двое за раз было бы слишком. Если возвращение семьи и возобновление старого привычного распорядка жизни огорчило Джона, лишив его радости, то на Фанни-Розу это, по-видимому, не произвело никакого впечатления. Она болтала с его отцом, помогала Барбаре расставлять в вазах цветы, читала с Джейн стихи и обсуждала с Элизой ее рисунки, словно все это доставляло ей такое же удовольствие, как и та мирная жизнь, которую они вели с Джоном, и хотя он был благодарен ей за мир и покой, царившие в доме, ему было непонятно, почему она не скажет ни слова сожаления о тех днях, которые они провели вдвоем. Она принадлежала к тем людям, которые расцветают, начинают жить полной жизнью в присутствии других людей, тогда как Джон при посторонних уходил в себя, и он начинал думать, что в их будущей совместной жизни он будет, так сказать, находиться на заднем плане, несколько вдали от нее, будет наблюдать за тем, как она болтает, смеется, движется, купаясь в отраженных лучах ее присутствия. Он этим удовлетворится при условии, что она не ускользнет от него совсем, пока она позволит ему любить себя и будет в свою очередь любить его. - А ты знаешь, - сказала ему однажды Джейн, когда Фанни-Роза отошла от них, направляясь к дому, - что ты смотришь на Фанни-Розу так, словно поклоняешься какой-то богине. - Это и на самом деле так, - ответил Джон. - Она, должно быть, очень счастлива, сознавая, что ее так любят. - Я думаю, что она никогда этого не узнает, - заметил Джон, - а если узнает, то станет смеяться. Она не может этого понять. - Как будет приятно, когда в доме появится маленький. Боюсь только, что он будет страшно избалован, у него столько тетушек... Ах, какая счастливая женщина твоя жена! - Что с тобой? Ты эти дни сама не своя, сестричка. Я сразу же это заметил, как только вы вернулись. - Просто я глупая сентииментальная девчонка, Джон. Тебе известно, что Дик Фокс уезжает? Его отправляют на Восток. - Нет, я этого не знал. - Он очень волнуется. Ведь это связано с продвижением - он получит следующий чин. Он там пробудет несколько лет, целых шесть или семь, наверное. - А он не думает на тебе жениться до своего отъезда? - Какой в этом смысл, Джон? Он все равно не может взять меня с собой. Ему всего двадцать один год, а мне восемнадцать. А когда он сможет вернуться, ему будет уже двадцать семь или двадцать восемь, и вполне возможно, что он найдет себе другую девушку, которая понравится ему больше, чем я. - И ты его отпускаешь просто так, скажешь "до свидания", с тем чтобы никогда больше не увидеть? - У меня нет выбора. Он, возможно, погрустит, вспоминая девушку с портрета, но потом далекое путешествие, новые места, которые он увидит, вытеснят эту девушку из его сердца. - А ты? - Ах, да что обо мне говорить! Я буду крестной матерью твоему ребенку, Джон, волшебницей-крестной, которая взмахнет своей волшебной палочкой и принесет ему прекрасные дары, а злую ведьму прогонит прочь. Она послала ему воздушный поцелуй и пошла вслед за Фанни-Розой, а он смотрел на нее и поносил в душе этого мальчишку, легкомысленного идиота, которому ничего не нужно, кроме следующего чина, и который предпочитает кровь и грязь воображаемых сражений на Востоке жизни с Джейн, обещающей человеку столько любви и нежности. Впрочем, ему приходилось думать и о других вещах, а не только о Джейн и ее незадавшемся романе. Дело в том, что теперь, когда вернулся отец, ему нужно было дать отчет о том, как он распоряжался делами имения в течение зимы и объяснить, почему так возросли суммы всех счетов. Был призван к ответу Нед Бродрик, однако Нед твердил только одно: "Мастер Джон говорил, что это не имеет значения". Через месяц после возвращения отца в библиотеке произошла бурная сцена, во время которой обсуждались эти вопросы. - Для всех, кто на меня работал, было бы гораздо лучше, если бы ты провел это время по ту сторону воды, - говорил Медный Джон. - Как правило, если я не бываю дома, все идет обычным порядком, никто не позволяет себе распускаться, даже если я уезжаю на пять-шесть месяцев, а сейчас они воспользовались твоим присутствием для того, чтобы делать вещи, которых я никогда бы не допустил. Даже Бэрд, которому, как мне казалось, можно было доверять, представляет мне счет в целый фут длиной, уверяя, что все делалось с твоего разрешения. - Я никогда не думал, что нам нужно соблюдать во всем такую экономию, даже скупость, - заметил Джон в свое оправдание. - Скупость? Никто не может обвинить меня в скупости, я всегда был щедр по отношению к своим слугам. Но я решительно не желаю, чтобы меня обкрадывали. Некоторые предметы, внесенные Бэрдом в счет, не только абсолютно не нужны, но я вообще сомневаюсь в том, что они были приобретены. Теперь, конечно, уже слишком поздно проверять. А тогда ты вполне мог бы потребовать, чтобы тебе показали купленное, однако я подозреваю, что ты ничего подобного не сделал. Вот тут, например, значится какой-то инвентарь для фермы, который, по словам Бэрда, потребовался скотнику, и о котором Нед Бродрик не имеет ни малейшего понятия. - Возможно, эти предметы будут служить долгое время, сэр, и вам не понадобится покупать их впоследствии. - Похоже, ты надо мною смеешься, однако я нахожу, что эти твои шуточки весьма дурного вкуса. Не понимаю, что делается с человеком, когда он живет в этой стране, почему он позволяет себе распускаться, становится ни на что не годным, так что с ним уже никто не считается. Медный Джон смотрел на сына, словно ожидая от него ответа. - Я думал, что тебя исправит женитьба, Джон, - продолжал отец, - однако у меня такое впечатление, что ты еще больше обленился, сделался сибаритом. Твоя жена стоит двух таких, как ты. Я рад, что она самостоятельная женщина и знает, чего хочет. Больше всего меня поразило то, что, как я слышал от капитана Николсона, ты за всю зиму ни разу не был на руднике. Джон этого ожидал. Он ничего не мог сказать в свое оправдание. Если бы он сказал, что не ездил на шахты потому, что предпочитал нежиться в постели с Фанни-Розой, это было бы расценено как дерзость, хотя это была сущая правда. - Я много раз собирался поехать, сэр, - сказал он. - Это дурно с моей стороны, я проявил слабость. Но дело в том, что Фанни-Роза сейчас ездить не может, а мне не хотелось оставлять ее одну. - Однако это не помешало тебе возить ее в Мэнди, чтобы участвовать в бегах? Джон молчал. Он решительно ничего не мог придумать в свое оправдание. - Мне очень жаль, сэр, - сказал он. - Я действительно вел праздную жизнь, я это признаю. - И ты, конечно, ничего не знаешь об осложнениях, которые возникли на новой шахте, на той, что над дорогой? Насоса, который я там установил, оказалось недостаточно, к тому же зимой было много дождей, а весной - паводок, так что шахту основательно заливает. А новый насос, который я заказал на той стороне, прибудет только через месяц. А пока мы теряем время и несем убытки, так как добыча приостановлена. Все это очень тревожит нас с Николсоном. Наступает лето, а руда без всякого толка лежит под землей. Обычная история, думал Джон. Снова он обманул ожидания отца. Он, конечно, должен принести свои извинения, предложить отцу сопровождать его каждое утро на рудник, сидеть там, как болван, слушая их с Николсоном, когда они обсуждают свои технические детали - что нужно и чего не нужно делать с этим злополучным насосом, - должен-то должен, но он не может себя заставить. Джон почувствовал, как его охватывает раздражение при мысли обо всех этих делах. Бэрд с его счетами, скотник, грабли и, наконец, Николсон с его дурацким насосом. Непонятно, почему отец относится ко всему так серьезно. Джон вышел из библиотеки в дурном настроении, сердясь на отца и вообще на все на свете, и настроение его отнюдь не улучшилось, когда он узнал, что Фанни-Роза вместе с Джейн уехали в Эндрифф в легкой коляске, запряженной пони, намереваясь провести там целый день, и вернутся только к вечеру. Фанни-Роза ничего ему не сказала о предполагаемой поездке по вполне понятной причине: он, несомненно, запретил бы ей ехать. Она чудовищно легкомысленна по отношению к себе, чувствует себя великолепно, и поэтому готова носиться по всей округе, нисколько не думая о своем положении. Никто, кроме Фанни-Розы и его самого не знал, насколько близок срок ее родов, да они и сами имели весьма смутное представление о том, когда именно она должна родить. Его сестры предполагали - или делали вид, - что событие должно свершиться в начале июля; сам он считал, что в середине мая, а сейчас уже кончался апрель. Если до родов оставалось всего три недели, то со стороны Фанни-Розы было чистейшим безумием ехать по тряской дороге пятнадцать миль до Эндриффа, и в тот же день возвращаться домой, проделав таким образом тридцать миль за один день и не имея рядом никого, кроме Джейн. - Как ты могла ей это разрешить! - упрекал он Барбару. - Не понимаю, о чем ты только думала. - Но, дорогой мой, я ничего не знала. Фанни-Роза сказала Элизе, что ты собираешься ехать с отцом на рудник, а она, по ее словам, испытывает какое-то беспокойство, и ей необходима прогулка, но я понятия не имела, что они собираются ехать так далеко, я думала, что всего на несколько миль. Это Тим случайно услышал, что они направляются в Эндрифф. - Джейн следовало бы получше соображать. Она позволяет Фанни-Розе делать с собой все, что угодно, так же, впрочем, как и я сам и все остальные идиоты тоже. - Джон! - уокризненно сказала Барбара. - У меня очень большое желание тут же отправиться к Вилли Армстронгу и поговорить с ним. Он обещал, что будет принимать роды, когда придет время, и, наверное, скажет, есть ли основания тревожиться. Знаю одно: я никогда не позволил бы везти по тряской дороге щенную суку, и вот, пожалуйста, - разрешил своей жене то, от чего уберег бы собаку. - Ты забываешь, Джон, - сказала Барбара, надеясь успокоить брата, - что здоровье Фанни-Розы превосходно и что она совершенно неутомима. Кроме того, ведь до известного события остается еще достаточно времени. - Глупости, - сердито ответил Джон. - Ты прекрасно знаешь, что оно произойдет через две-три недели. Я не понимаю, почему мы должны притворяться друг перед другом. Во всяком случае я сейчас же отправлюсь и узнаю, дома ли Вилли Армстронг, а если нужно, поеду в Эндрифф и потребую, чтобы она осталась там ночевать. Он пошел в конюшню и велел Тиму взнуздать его лошадь. - Ты уверен, Тим, что миссис Бродрик и мисс Джейн собирались ехать в Касл Эндрифф? - спросил он. - Уверен, сэр, - отвечал слуга. - Миссис Бродрик сама сказала, что они приедут туда около часа, так что у них будет достаточно времени, чтобы предложить лейтенанту закусить, перед тем как он отправится в Мэнди, чтобы сесть там на корабль. - О чем ты говоришь, Тим? - Ну как же, разве лейтенант Фокс не уезжает сегодня на Восток, мастер Джон? И молодые люди решили с ним попрощаться, ведь там его непременно убьют дикари, а мисс Джейн-то все глаза по нему выплакала, разве вы не знаете? - Понятно... - сказал Джон. - Нет, Тим, я не знал. Так вот почему Фанни-Роза и Джейн поехали туда на целый день. Бедняжка Джейн хотела попрощаться с Диком Фоксом не на глазах у всей семьи, и Фанни-Роза вызвалась ей помочь. Джон отправился в Дунхейвен и нашел доктора дома, тот как раз собирался сесть за стол и позавтракать холодным мясом с картофелем, предложив Джону разделить с ним трапезу. - А после этого я хочу, чтобы вы поехали со мной, - сказал Джон, - с аппетитом принимаясь за еду, - с тем, чтобы привезти из Эндриффа этих двух сумасшедших. Или вы привезете одну Джейн, а я останусь с женой в замке. - Я не думаю, что Джейн будет в состоянии ехать со мной, - спокойно сказал доктор Армстронг. - Отъезд Дика был, по-видимому, для нее настоящим ударом. - Чего бы я только не дал, чтобы всего этого не было! - воскликнул Джон. - Разбитое сердце в восемнадцать лет, в самом начале жизни! Какое легкомыслие со стороны этого типа, черт бы его побрал! - Ему самому всего только двадцать один год, оба они еще дети, - заметил доктор. - Я часто думаю, каким стариком я должен казаться Джейн в мои тридцать пять лет. - Говоря по правде, - сказал Джон, - меня больше беспокоит моя жена, а не Джейн. Ребенок Фанни-Розы должен появиться на свет через несколько недель, как вы, вероятно, догадываетесь, и прогулка в тридцать миль в ее положении - это чистое безумие. - Здоровье миссис Бродрик не должно от этого пострадать, - коротко заметил доктор Армстронг, поднимаясь из-за стола, чтобы открыть дверь, поскольку в это время громко позвонили у дверей. У него всегда делался немного сердитый голос, когда речь заходила о Фанни-Розе. Но, как бы то ни было, он согласился принимать роды и, к тому же, быть крестным отцом новорожденному. Он вернулся к столу, неся в руке записку, адресованную Джону. - Посыльный ждет у дверей, - сказал он. - Мне кажется, что-то случилось на руднике, и ваш отец посылает за вами. Джон нахмурился и вскрыл письмо. "Приезжай, пожалуйста, на новую шахту, не медля ни минуты", - гласило послание, - "положение серьезное, шахту затопляет, и нам нужен каждый человек, если мы хотим ее спасти. Иначе - полная катастрофа". Джон бросил записку доктору через стол. - Прости-прощай моя поездка в Эндрифф, - сказал он. - Мне кажется, вам следует поехать вместе со мной, Вилли. Боюсь, что положение серьезное. Отец только сегодня говорил мне об угрожающем положении на шахте. Насколько я понимаю, они прошли на слишком большую глубину, а тамошний насос вышел из строя. Этим неприятностям не будет конца. Через двадцать минут Джон и доктор в сопровождении слуги прибыли на шахту. Когда они доехали до рельсового пути, им пришлось спешиться, оставив лошадей на попечении слуги, потому что там собралась толпа человек в двести, если не больше, и верхом было не проехать, так как нужно было бы прокладывать себе путь, расталкивая людей. - Вода все время прибывает, - сказал один из рабочих, приложив руку к полям шляпы при виде Джона и доктора. - Один бедняга там уже утонул. Тело только что подняли на-гора, а еще двоих не могут найти. Мистер Бродрик сам спускался на первый горизонт, однако капитан Николсон уговорил его вернуться наверх. Вот он там, сэр, у самого входа на шахту. Джон увидел отца. С непокрытой головой, сняв сюртук и засучив по локоть рукава, он помогал рабочим вычерпывать воду, а потом отбросил в сторону бадью, полную воды, и покачал головой. - Этим мы ничего не добьемся, - сказал он. - Вода прибывает непрерывно, уже поднялась на фут или даже больше. Это ты, Джон? Добрый день, Армстронг. Боюсь, что и вам найдется работа, прежде чем все это кончится. Вот этому бедняге вы, к сожалению, уже ничем не поможете. Каждые несколько минут на скрипящих стонущих цепях из шахты поднимались бадьи с водой, которую выплескивали на землю, и она текла широким ручьем вдоль рельс, убыстряя свой бег на склоне горы. В огромных бадьях, которые в обычное время использовались для того, чтобы поднимать на-гора руду, теперь поднималась вода, а на лестнице, на каждой ее ступеньке, длинной цепочкой стояли шахтеры, которые поднимали наверх воду ведрами, передавая их снизу вверх из рук в руки. Когда кто-нибудь из них выбивался из сил, на его место тут же становился свежий человек, и Джон через минуту уже сбросил свой сюртук, так же как это сделал его отец, и занял место в цепочке шахтеров. Он спустился почти до самого первого горизонта, до которого к этому времени уже почти поднялась вода, и рабочие, которые работали там, стоя по пояс в воде, обливаясь потом и изнемогая от усталости, с удивлением на него посмотрели. - Доложите капитану и мистеру Бродрику, что это все без толку, - сказал один из них, здоровенный детина из Корнуола, который снял с себя всю одежду и работал голым, - вода все время прибывает, быстрее, чем мы ее откачиваем. Там, кажется, еще один бедолага застрял в штольне и утонул, еще до того, как мы сюда спустились. Я видел его руку, вон там она плавала, а теперь ее куда-то унесло... Конец пришел этой шахте, мы больше ничего не можем сделать. Джон всматривался в темную зияющую пропасть. Было тихо, слышались только скрип цепей, тяжелое дыхание усталых людей да еще мерные всплески воды, которая билась о стенки шахты. Пол штольни залило водой, и теперь она представляла собой темный узкий тоннель, теряющийся во мраке. Где-то внизу в этом тоннеле плавало тело человека. У воды был противный кисловатый запах. Джон повернулся и полез наверх по длинной лестнице, протискиваясь мимо шахтеров, которые передавали наверх бесполезные ведра с водой. У входа в шахту его поджидал Медный Джон; на лице его застыло твердое решительное выражение, так хорошо знакомое его сыну. - Вода прибывает с каждой минутой, - сказал Джон. - Люди не могут там оставаться, еще четверть часа, и будет поздно. Вы должны приказать им немедленно подняться наверх. - Этого я и боялся, - поддержал его Николсон. - Мистер Джон прав, сэр, нужно поднять людей наверх, иначе у нас опять будут потери. - Я отказываюсь пасовать перед водой, - заявил Медный Джон. - Если мы с ней справимся, уберем ее из шахты, на этом горизонте снова можно будет работать. Есть один способ, с помощью которого можно спасти шахту, и я предлагаю его использовать. Это можно сделать, взорвав скалу, тогда вода пойдет наружу по склону горы. Я намерен использовать любой, самый малый шанс. - Очень хорошо, сэр, - сказал маркшейдер, - но если нам это удастся, взрывом разрушит скалу прямо над дорогой, и потоком воды размоет насыпь. - К дьяволу дорогу! - заревел Медный Джон. - Дорогу можно выстроить снова, тем более что платить за это будет правительство, а на новую шахту правительство мне денег не даст. Джон отвернулся, пожав плечами. Если отцу угодно подвергать риску жизнь людей, устраивая эксперименты с порохом, ради того, чтобы спасти обреченную шахту, это его дело. Где-то плакала женщина, вероятно, вдова того несчастного, тело которого подняли на поверхность. Вокруг него собралась небольшая толпа. Среди них был Вилли Армстронг. У шахтеров были бледные напряженные лица, и все время слышался лязг цепей лебедки, с помощью которой на поверхность поднимались все новые бадьи с водой, образующей все расширяющийся поток на выходе из шахты. Ну почему отец просто не закроет шахту, не прикажет людям разойтись по домам, положив конец всему делу? Было что-то чудовищное в этой отчаянной борьбе за спасение нескольких сотен тонн меди, которая уже стоила жизни трем или четырем шахтерам. Капитан Николсон отдавал приказания, и вот уже показалась вагонетка, в которой везли бочонок с порохом. Вокруг теснились возбужденные шахтеры, Медный Джон крикнул, вызывая добровольцев. "Если бы жив был Генри, - подумал Джон, - он непременно спустился бы в шахту вместе с отцом и его помощниками", и ему живо вспомнилась сцена трехлетней давности. Он снова увидел, как Генри, мокрый, дрожащий под дождем и возбужденный, наблюдает за тем, как отец поджигает фитиль, соединенный с бочонком пороха. В ту роковую ночь пять человек поплатились жизнью во имя этой меди. Шесть, если считать Генри, который простудился и умер от этого всего полгода спустя. Сколько жизней потребуется на этот раз? Джон вышел из толпы шахтеров, испытывая ненависть и отвращение ко всему, что происходило вокруг. Он снова ощутил свою бесполезность. Он не мог помочь даже несчастной вдове утонувшего шахтера, вокруг которой хлопотал Вилли Армстронг. Мог только стоять в стороне от людей и ждать... На сей раз не было ни драки, ни возбужденных криков, и когда под землей раздались негромкие глухие взрывы, они скорее напоминали отдаленные раскаты грома. Люди, собравшиеся у входа в шахту, переговаривались негромкими голосами, и в толпе тут и там заговорили о том, что взрывы достигли цели, в ода получила выход, и впервые за четыре часа уровень ее не поднялся. Джона снова потянуло к лестнице, ведущей в шахту. Шахтеры потеснились, давая ему дорогу. Он начал спускаться, и в нос ему ударил едкий резкий запах пороха и дыма, перебивая зловоние воды. По мере того, как он приближался к нижнему горизонту, все слышней становился беспорядочный говор, голоса шахтеров звучали резки и отчетливо, резонируя в пустоте, образованной взрывом, а потом возник еще один звук - гул тугого потока воды, устремившегося во вновь образованный проход, пробитый в скалах. В тот самый момент, когда Джон спускался по лестнице - теперь за ним по пятам следовал доктор Армстронг, - раздались оглушительные раскаты очередного взрыва, сопровождаемые грохотом, с которым с потолка и стен штольни сыпались обломки породы. Из темноты возникли лица: глаза и зубы, а потом руки, и вот показался сам Медный Джон, черный от пороха, с огромной ссадиной на виске, из которой сочилась кровь. - Удалось! - кричал он. - Вода уже упала на два фута. Вон, посмотри, видишь отметку на стене возле себя? А вон там пролом в скале, он служит выходом для воды... Вода булькала и шипела, словно живое существо, устремляясь широким темным потоком в проход, пробитый для нее, а люди работали ломами и кирками, расширяя этот проход, чтобы еще облегчить доступ воде. Медный Джон выхватил лом из рук стоявшего возле него шахтера. - Работай энергичнее, парень! - крикнул он и, подняв лом, с силой вонзил его в стену, из которой брызнули камни и обломки. Со стороны шахтеров раздался взрыв хохота, и они, один за другим, в свою очередь с жаром принялись за работу, двигаясь вдоль штрека и не испытывая страха теперь, когда угроза затопления миновала. Их энтузиазм оказался заразительным, и Джон вместе с доктором Армстронгом тоже схватили ломы и включились в общее смешение звуков, расчищая и расширяя проход, в то время как черная вязкая вода опускалась, сначала до уровня колена, потом до щиколотки - дурно пахнущая, пузыристая, она неслась темным потоком по проходу, проделанному в скале. - Вашего отца победить невозможно, - сказал Капитан Николсон. - Я никогда не решился бы на такое, если бы его не было рядом. А Медный Джон, услышав эти слова, обернулся и коротко рассмеялся. - Неужели просто стояли бы и смотрели, как безвозвратно гибнут тысячи фунтов? Полно, любезный, здесь ведь есть и ваша доля труда. Было уже около восьми часов вечера, когда все они поднялись на поверхность - грязные, усталые, но торжествующие, - для того, чтобы сообщить, что в шахте воды больше нет и что благодаря взрыву и образовавшемуся в результате проходу затопление ей больше не грозит. - А как только мы установим новую машину, - говорил Медный Джон, обратившийся с короткой речью к рабочим, собравшимся у входа в шахту, - мы сможем регулировать уровень воды постоянно, и ни о каком затоплении больше не будет речи. Я хочу поблагодарить вас всех за вашу преданность и за ту работу, которую вы сегодня проделали. Обещаю, что я этого не забуду. Он оглядел собравшуюся толпу людей, и что-то поразительное и неустрашимое в его облике - острый взгляд на черном от грязи лице, седеющие волосы, твердый решительный подбородок и кровоточащая царапина у самого глаза - заставило этих усталых людей разразиться приветственными криками. "Трижды ура Медному Джону!", - крикнул кто-то, и вся толпа восторженно подхватила: "Ура!". В этом крике был оттенок истерии, вызванной внезапным освобождением от страха, и люди стали тесниться вокруг него, стремясь пожать ему руку, забыв свой страх перед ним как перед хозяином, ибо он сделался лидером, и Медный Джон, смеясь и отбиваясь, вдруг оказался в воздухе, шахтеры несли его на руках, так что он мог собственными глазами видеть разрушения, возникшие на горе по его воле. - Ваш отец - везучий человек, - сказал доктор Армстронг, - он спас свою медь и, к тому же, завоевал популярность. Пойдем посмотрим, какой разгром он там учинил. Заходящее солнце, склоняясь к горизонту, задержалось над заливом Мэнди-Бэй, и Джон, щурясь после темноты шахты, увидел, что на небе собираются первые вечерние облачка. Было позднее, чем он предполагал. Слуга, который весь день дожидался хозяев, держа в поводу лошадей, подошел к нему, добродушно усмехаясь. - Посмотрели бы вы на дорогу, сэр, - сказал он. - Там на нее льется целый водопад, говорят, она уже никуда не годится, весь склон еле держится после взрыва, а насыпь вот-вот сползет в море. Какое счастье, что это не со стороны Дунхейвена. Вдруг Джон увидел, что лицо доктора Армстронга окаменело, и в тот же миг его охватил безумный страх, он почувствовал, как вся кровь отхлынула от его лица. - Боже правый! Фанни-Роза... - вскричал он. Он помчался вниз к дороге, но тут же сообразил, что это бесполезно - вода хлестала из пролома, бурным каскадом обрушиваясь на дорогу, неся с собой землю, камни, обломки скалы. Неподалеку от него в земле уже появились трещины, и толпа шахтеров со смехом указывала на них, бросая в поток камни и палки, забавляясь тем, что происходит. Они даже бились об заклад, споря о том, сколько еще выдержит эта дорога. - Позовите отца! - крикнул Джон доктору Армстронгу. - Скажите, что из Эндриффа едет двуколка, она находится на дороге... - Не дожидаясь ответа, он бросился в поток и, по пояс в воде, стал перебираться на другую сторону, чтобы оказаться на дороге, в той ее части, которая еще не пострадала от потопа. У него перед глазами стояла страшная картина того, что могло произойти: пони, запряженный в двуколку, резво бежит по дороге, молодые женщины беспечно болтают, не подозревая о том, что ждет их впереди, и вдруг за поворотом на них обрушивается град каменьев и земли и мощный поток воды, вырвавшийся на свободу. Он бросился вниз по склону горы - каждый вздох его был похож на рыдание, в глазах темнело от страха. Один раз он оглянулся через плечо и увидел, что отец вместе с доктором Армстронгом бегут следом, а с ними несколько шахтеров, среди которых был и Николсон - все они поняли, что может произойти. Джон молился Богу, он, который не молился с самого детства, и все время повторял ее имя: "Фанни-Роза... Фанни-Роза...". Наконец он добрался до места, откуда видна была дорога, - и вот она перед ним, заваленная валунами, обломками скалы и землей; всюду сочится вода, проникая из потока; дорога разрушена еще больше, чем он предполагал и - о, Боже Всемогущий! Что это там? Среди груды камней и крупных обломков лежит перевернутая двуколка, рядом - пони, у него дергаются ноги, а на дороге кто-то стоит, взывая о помощи... - Фанни-Роза... Фанни-Роза... - И он спрыгивает вниз на дорогу, и вот она уже рыдает, дрожа, в его объятиях, указывает пальцем на лошадь, которая дергается, пытаясь из последних сил освободиться от сбруи, на колеса перевернутой двуколки, и все это время у него в ушах стоит шум воды, грохот потока, обрушившегося на дорогу, а его отец и Вилли Армстронг с ужасом смотрят на груду обломков, на эти камни, и в их глазах он читает отчаяние... - Фанни-Роза... Фанни-Роза... Он прижимает ее к сердцу, поднимает на руки и несет прочь от воды и обломков, на край дороги, на склон, еще не тронутый разрушением, на мягкую влажную траву, целует ее руки, губы, волосы, а она прижимается к нему с рыданием... - Я жива, - рыдает она, - жива, со мной ничего не случилось, а где Джейн? Что с ней? Пусть они найдут Джейн... Рушится дорога на склоне горы, катятся камни, сыплется земля, льются гневные воды из шахты на Голодной Горе. В ту ночь в Клонмиэре родился Джон Саймон Бродрик, тот самый, что будет впоследствии известен в семье как "Бешеный Джонни", но не было волшебницы-крестной, которая осенила бы благословением его темную головку и взмахнула бы волшебной палочкой; она покинула его, ускользнула, вслед за своим братом Генри. 5 Когда младенцу сравнялось три месяца, Фанни-Роза заявила, что ему необходимо сменить обстановку, и, хотя доктор Армстронг уверял, что никогда еще не встречал такого здорового младенца - во всяком случае, с такими здоровыми легкими, - Фанни-Роза возразила, что доктора ничего не понимают в маленьких детях и что самое главное - это материнский инстинкт. Итак, Джон вместе с женой, сыном и со всеми собаками переправились на ту сторону воды и водворились на несколько месяцев в Летароге. Жизнь в этом доме на ферме текла мирно и счастливо; по вечерам, когда младенец спокойно спал наверху на попечении старухи Марты, в гостиной царила атмосфера тишины и покоя - занавеси задернуты, горят свечи, в камине теплится огонек, Фанни-Роза сидит возле него в кресле и шьет какой-нибудь новый наряд для Джонни, который моментально из всего вырастал, и время от времени поглядывает на мужа со своей быстрой оживленной улыбкой, чаще всего для того, чтобы что-нибудь ему рассказать о необыкновенном уме их сына. Джон считал, что Фанни-Роза очень хорошо придумала, когда решила переехать на ту сторону и поселиться в Летароге. Здесь, в этой уютной долине, на ферме, полной разных животных, гдя рядом расположена маленькая деревушка, а возле дома течет спокойный ручей, несчастье, случившееся в начале лета, казалось далеким, и о нем можно было не вспоминать по несколько часов кряду. Боль от трагедии, унесшей жизнь Джейн, немного притупилась, и со временем стали даже думать, что смерть избавила ее от долгих безрадостных лет стародевичества. Забыть, не успев проститься, это не для нее. Нельзя было себе представить, что она через год или через два вышла бы замуж за кого-нибудь другого. Она бы вздыхала, стала бы вянуть и зачахла бы, словно цветок, у которого поникла головка. Лучше уж уйти сразу, мгновенно и бесстрашно, у подножья Голодной Горы, не оставив после себя горьких воспоминаний, у только портрет восемнадцатилетней девушки, у которой такие теплые карие глаза, полные надежды, и маленькая изящная ручка, перебирающая жемчужины ожерелья на шейке. Джон тосковал по ней, в его сердце, там, где была она, образовалась пустота, но здесь, в Летароге, он стал думать: это к лучшему, что она умерла. Первые недели после ее смерти были очень тяжелыми. Отец был потрясен; он сразу сильно состарился - заперся у себя в библиотеке и не желал ни с кем разговаривать, даже с Барбарой. Какие муки, какие страдания он испытывал, сидя один в темной безрадостной комнате, этого никто из них не знал. Но когда он, наконец, оттуда вышел - они ведь боялись, что он превратится в сломанного человека, тень прежнего Медного Джона, - они увидели, что изменился он мало, разве что морщины на лице стали глубже да глаза смотрели еще более твердо. Джон, чья ненависть к шахте усилилась после наводнения чуть не в десять раз, обнаружил, что он окончательно не может обсуждать с отцом деловые вопросы, и каждое утро смотрел, как отец после завтрака отправляется на шахту, с чувством недоумения, почти что отвращения. Когда, меньше чем через три месяца после того, как Джейн покинула их, отец объявил, что прибыла новая паровая машина, что она уже установлена и будет выкачивать воду из новой шахты без малейших затруднений, так что через месяц они уже смогут отгружать медь в Бронси, Джон встал и вышел из комнаты. Вскоре после этого Фанни-Роза предложила переехать в Летарог, и Джон, в первый раз в своей жизни, с радостью покинул Клонмиэр. Он рассуждал сам с собой, что теперь, когда у него есть жена и ребенок и большая вероятность дальнейшего прибавления семейства, он больше не может жить в доме отца с прежним удовольствием. Шесть коротких месяцев после женитьбы он испытывал гордость обладания, однако после возвращения семьи в Клонимэр последний перестал ему принадлежать. Когда-нибудь, возможно, через много лет, он к нему вернется, но до этого времени лучше, если он будет туда приезжать только в качестве гостя, а пока подыщет что-нибудь для себя, Фанни-Розы и маленького Джонни. - Вся беда в том, - говорила ему Фанни-Роза, - что ты не можешь противостять отцу. И ты, и сестры - все вы его боитесь. А между тем, хорошая ссора иногда помогает: когда как следует покричишь, воздух становится чище... - Ссоры и крики я ненавижу еще больше, - отвечал Джон, - Клонмиэр принадлежит отцу, и пока он жив, лучше не пытаться жить вместе с ним. А теперь, радость моя, у нас есть наш собственный дом по эту сторону воды, и я могу здесь заниматься своими борзыми, а ты - производить на свет наших детишек. - По-моему, в тебе сидит какая-то сатанинская гордость, Джон, ты так любишь свой Клонмиэр, так хочешь им владеть, что не желаешь делить его ни с кем. - Возможно, ты права, у меня сатанинская гордость, но правда и то, что я не хочу делить свою Фанни-Розу с этим чернявым дьяволенком, моим горластым сыночком, который обладает всеми недостатками своего отца и избалованной маменьки, но при этом начисто лишен их достоинств. Так что чем скорее ты заведешь следующего, тем лучше, хотя бы для того, чтобы этому чертенку пришлось немного потесниться. Фанни-Роза обвила руками шею своего мужа и улыбнулась ему так, как она умела, говоря ему, что он ревнивец и медведь, что она его нисколечко не любит, и потом исчезла с веселым смехом - та самая неуловимая Фанни-Роза, что некогда пленила его на Голодной Горе. Проблема отчасти разрешилась зимой, когда отец неожиданно купил дом милях в тридцати от Летарога в новом модном курортном местечке Сонби, до которого от Бронси можно было добраться пароходом в течение одного часа. Туда было легче добираться и зимой по сравнению с Летарогом - ведь позедка в Летарог и обратно - это долгое и утомительное путешествие. Поэтому было решено, что Джон и Фанни-Роза останутся жить на ферме, которая и будет их постоянным местопребыванием, в то время как Медный Джон с дочерьми будут проводить зиму в новом доме в Сонби, - он сразу же получил наименование Бродрик-Хаус и сделался их постоянным адресом, когда они жили по ту сторону воды. Это устраивало всех, и Джону не нужно было беспокоиться о том, чтобы искать себе жилище. Он вполне удовлетворился фермерским домом в Летароге, так же, как и Фанни-Роза, и, по-видимому, Джонни, который и не подумал потесниться, чтобы уступить немного места своей сестренке Фанни, которая родилась в апреле следующего года. Столь же прочно он занимал свое законное место и еще через год, когда на свет появился маленький Генри. Джонни превратился в тирана, и никому, кроме матери, не разрешалось ни в чем ему перечить. Это был красивый ребенок, темноволосый и черноглазый, как отец, но, как говорила Марта, все повадки он унаследовал от своей маменьки и, к тому же, ее характер - Джонни, как и она, выходил из себя при малейшем противоречии. Если ему чего-нибудь хотелось, он принимался орать, требуя, чтобы ему немедленно это дали, но как только просимый предмет оказывался у него в руках, он тут же ему надоедал, и Джонни пускался в рев, требуя чего-то другого. - Мальчик постоянно чем-то недоволен, - заметил Джон, глядя в недоумении на своего маленького сына, который швырнул в огонь новую игрушку, потому что ему не понравился цвет. - Почему он никогда не сидит тихо, как Фанни? - Он такой живой, у него масса энергии, - отвечала его мать, - верно ведь, моя прелесть? "Прелесть" нахмурился и начал колотить ногами по полу. - Я ни разу не ударил ни одного из щенков, которые у меня росли, - заметил Джон, - и не собираюсь пороть собственного сына, но видит Бог, я бы хотел, чтобы кто-нибудь меня научил, как следует обращаться с этим ребенком, чтобы он хотя бы был поспокойнее. Посмотри, теперь он дергает за волосы Фанни. Не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь дернул за волосы Барбару. - Ну, конечно, дергал, просто ты об этом забыл, - сказала Фанни-Роза, беря сына на руки и давая ему конфету. - Позови Марту и скажи, чтобы она унесла Фанни наверх. Эта глупышка плачет и расстраивает Джонни. - Мне кажется, что все совсем наоборот, - заметил Джон. - Глупости! Фанни вечно хнычет, когда ее таскают за волосы, а Джонни от этого сердится. Слезы его страшно раздражают. Пойдем с тобой в деревню и посмотрим, не найдется ли в лавке миссис Эванс чего-нибудь интересного. А если ты будешь хорошим мальчиком, то получишь награду: будешь обедать с папой и мамой и пить эль из кружки, которую тебе подарили на Новый Год. Отец никак не мог понять, чем, собственно, Джонни заслужил эту особую награду, после того, как бросил в огонь игрушку и оттаскал за волосы сестру, но обещание, по крайней мере, оказало желаемое действие: хмурое выражение лица исчезло, его место заняла сияющая улыбка, и безобразный чертенок превратился в очаровательного маленького мальчика, который послушно поешл с мамой за ручку - образец воспитанного ребенка. Джон покачал головой, пожал плечами и, свистнув, отправился на псарню к своим собакам. Воспитание детей было выше его понимания. Женщины, конечно, знают, как надо с ними обращаться, хотя его не оставляло тревожное чувство, что Медный Джон выдрал бы его хорошенько, если бы он вел себя по отношению к сестрам так, как это делает Джонни, но он не мог спустить мальчишке штаны и высечь его, у него просто не поднималась рука. Когда Джонни начинал кричать и скандалить, его отец уходил в сад или на реку и возвращался только тогда, когда все стихало. Ему казалось, что это легче всего. И мало-помалу эта политика - его стремление избегать всего неприятного - стала распространяться и на все другое. Фанни-Роза правила Летарогом, значит, она должна была разбираться со слугами. Если кто-нибудь из них ленится или говорит грубости, ну что же, пусть она их рассчитает. Если старая Марта не понимает Джонни и ссорится из-за этого с Фанни-Розой, значит, ее нужно отправить на покой, но, ради Бога, только чтобы не было сцен в его присутствии. - Ты ничем не лучше, чем мой отец, - говорила Фанни-Роза. - Он тоже всегда старался увильнуть от ответственности. Тебе очень повезло, что я не принадлежу к робким, пугливым созданиям и не завишу во всем от тебя. - Ты зависишь от меня только в одном отношении, зато в самом важном, - сказал Джон, обнимая ее за талию. - Эх ты, бездельник несчастный, - рассмеялась его жена. - Разве ты забыл, что у меня уже трое детей, и не успеешь оглянуться, как будет четвертый. А ты только и знаешь, что сидишь да смотришь на меня, зеваешь да улыбаешься. А то пойдешь на псарню возиться со своими собаками, они у тебя такие же лентяи и бездельники, как ты сам. И верно, Джон потерял интерес к собачьим бегам. Сезон наступал раньше, чем он успевал сообразить, что прошло уже много месяцев, а его собакам, избаловавшимся и обленившимся - их постоянно перекармливали и редко выезжали с ними в поле - потребуется много недель интенсивной тренировки, прежде чем они будут в состоянии соревноваться с другими. Для этого их хозяину было бы необходимо собраться с силами и проявить максимум энергии, однако Джон понял, что он на это не способен. - Все это бесполезно, Фанни-Роза, - сказал он однажды жене, возвратившись с предварительных испытаний, где его собаки получили от строгих судей какие-то жалкие несколько очков. - Время бегов для меня миновало. Меня это больше не интересует, сам не знаю, почему. Когда я сегодня смотрел, как спустили собак, и они несутся вперед, сломя голову, я подумал о том, как это бессмысленно. Ведь единственная их цель - поймать и растерзать несчастного зайца, у которого, быть может, где-то есть детеныши. Нет, мне кажется, что в будущем я ограничусь тем, что буду сидеть с удочкой на берегу, а если мне и попадется какая-нибудь рыбешка, я отпущу ее снова в воду, так что она даже ничего и не почувствует. И Джон снова садился в кресло в гостиной в Летароге, где постоянно царил беспорядок - она ничем не напоминала чистенькую, аккуратно прибранную комнату времен Барбары, - и, посадив на колени крошечного Генри, тогда как по одну сторону от него сидела Фанни, а по другую - Джонни, он показывал им свою драгоценную коллекцию насекомых - ярко окрашенные крылышки неизменно привлекали внимание детей. В кресле напротив расположилась собака, на каминном коврике мурлыкала кошка, вылизывая только что родившихся котят; книги, игрушки, неоконченное рукоделие валялись по всему полу, а Фанни-Роза, охваченная внезапной страстью к шитью, стояла перед столом с огромными ножницами в руке, готовая изрезать свое бальное платье для того, чтобы сделать из него жакет, который мог бы скрыть очередную излишнюю округлость ее форм. Рождение детей не оказывало почти никакого влияния на внешность Фанни-Розы. На взгляд мужа, она была так же хороша, как в тот день, когда он на ней женился; она по-прежнему оставалась своенравной, беспечной и капризной - истинная дочь Саймона Флауэра. Слуги никогда не знали, чего от нее ожидать. Сегодня она была добра и великодушна, на их столе было жареное мясо, и она отпускала их всех чуть ли не на целый день; а назавтра она вихрем врывалась в кухню с мешочком сахара в руках, который, как она уверяла, был украден из кладовой, где никогда не было порядка; она разражалась потоком брани такого свойства, который, по словам слуг, она могла усвоить только под руководством конюхов на конюшне у ее папаши. Джон только смеялся, услшав эти гневные тирады из гостиной, и спокойно уходил в сад. Фанни-Роза, досыта накричавшись, мчалась вверх в детскую, где ей случалось надавать тумаков испуганной девчонке, которую взяли из деревни к детям взамен старой Марты, а после этого, словно солнечный луч после дождя, она спускалась, напевая песенку, к мужу с малюткой Генри на руках и Джонни, который ковылял следом, уцепившись за ее юбку. - Когда приезжаешь в Летарог, - говорила Элиза, возвратившись в чинный Бродрик-Хаус в Сонби после недели, проведенной в доме брата и его семьи, - такое впечатление, что оказываешься в зверинце. Присесть некуда, потому что на каждом кресле - щенок или котенок или же детские пеленки. Кормят отвратительно. Могу поклясться, что мою постель даже не проветрили к моему приезду, но я ничего не могла сказать, потому что Фанни-Роза вышила мне ночную рубашку, достойную королевы, она лежала, приготовленная, у меня на подушке. В первое же утро она подняла на ноги весь дом, распорядившись варить варенье. Я уверена, что из него ничего не получится, потому что сахару клали слишком много, без всякого расчета. А дети сидят за столом и поедают это варенье, едва его успеют положить в банки. - Однако мне кажется, что нашему милому Джону все это нравится, - заметила Барбара, озабоченно нахмурившись. - О, он вполне счастлив, отлично себя чувствует во всем этом беспорядке. Сидит себе и смеется. Он отрастил бакенбарды, только чтобы не бриться, как он мне объяснил. - А дети? - Дети прелестны и абсолютно неуправляемы. А что до нашего дорогого Джонни, то, может быть, он и дикий и бесится из-за каждого пустяка, но зато он самый любящий из всех, и очень привязан ко мне, называет меня "милая моя тетенька Элиза" и просит меня выйти за него замуж, когда он вырастет. Бедняжечка Элиза, которой было уже под сорок, гордилась всяким предложением, даже если оно исходило от ее шестилетнего племянника. Один раз в году Джона вместе с Фанни-Розой и детьми приглашали в Клонмиэр на три месяца. Медному Джону это вторжение маленьких детей не причиняло особого беспокойства и не нарушало течения его жизни, поскольку он проводил почти все дни на руднике, а вечерами сидел у себя в библиотеке. Фанни-Роза с обчным искусством пускала в ход все свои чары, а юный Джонни, очень быстро поняв, что непослушание может вызвать весьма неприятные последствия, вел себя в присутствии деда смирно и послушно, и давал себе волю только тогда, когда на аллее слышался стук колес отъзжающего экипажа. Тут раздавался радостный вопль, в воздух летели стрелы из лука, и - горе его сестренке Фанни, которая играла в куклы на траве, Генри, который пытался завести свой волчок, и малютке Эдварду, сосущему соску, если их старший брат оказывался поблизости, потому что куклы летели в кусты, волчок оказывался в ручье, младенец валился на землю, а Джонни исполнял воинственный танец, воткнув в волосы петушиное перо и целясь из лука в тетушку Барбару, которая загораживалась от него зонтиком. - Джонни, дорогой, ты должен быть осторожнее, ты так всех обижаешь. - Однако "Дорогой Джонни", не обращая на ее слова ни малейшего внимания, пускал в зонтик стрелу и мчался в сад, чтобы мучить там старика Бэрда - рвал персики с деревьев, топтал грядки с салатом и пускал стрелы в зад старому садовнику, стоило ему только отвернуться. - Почему он такой необузданный? - спрашивала Барбара у брата, вынимая из своей рабочей корзинки гнездо с только что родившимся мышатами. - Мы никогда не делали ничего подобного, когда были детьми. Он ведь такой умненький, такой привязчивый мальчик, просто он ни в чем не знает меры. - Он унаследовал все наши недостатки и никаких достоинств, - отвечал Джон. - Я не могу его наказывать, потому что он делает все то, что хотелось сделать мне, только я никогда не решался. - Не могу поверить, что тебе хотелось вылить ведро помоев на голову несчастной миссис Кейси, когда она чистила картофель, или привязать хлопушку к вымени коровы, - возразила Барбара. - Именно это вчера проделал Джонни, как мне пожаловался скотник Магони. Эта последняя шутка была довольно опасной. - Да, надо признать, что у него несколько извращенное чувство юмора, - сказал джоннин папаша, - но я бы с удвольствием сделал что-нибудь в этом роде. - Не могу этому поверить. Ты это просто так говоришь, чтобы защитить Джонни. - Этот малый пропадет, если кто-нибудь серьезно за него не возьмется, - говорил доктор Армстронг, который был крестным отцом Джонни. - Если бы это был мой сын, я бы порол его каждый день в течение недели, пока он не научился бы как следует себя вести. Что толку, что он умный, если он не умеет пользоваться своим умом? Да не так уж он и умен. У этого малыша Генри гораздо больше мозгов, вот вы увидите. И он не безобразничает. - Я не думаю, что порка пойдет Джонни на пользу, - сказал его отец. - Мне приходилось видеть, как битье портило хорошую собаку, она теряла бойкость и задор, делалась ни к чему не пригодной; но я никогда не видел, чтобы это помогало. Воспитание не имеет ничего общего со становлением характера, таково мое мнение. Джонни рожден диким и необузданным, таким же он и останется, что бы вы или я или Фанни-Роза с ним не делали. И Джон, у которого в тридцать шесть лет уже пробивалась седина в темных волосах, засовывал руки в карманы и отправлялся на поиски своего первенца, думая с улыбкой о боли, терзавшей его сердце в тот момент, когда ребенок был зачат на Голодной Горе при белом лунном свете, о том, что он - дитя любви, страсти, сомнения и нежности. - Все дело в том, - говорил доктор Армстронг Барбаре, - что в этом малом совсем не чувствуется кровь Бродриков, он больше походит на Флауэров. Когда я думаю о замке Эндрифф и о том, что там делается, меня начинает серьезно тревожить будущее Клонмиэра. Рассудительному и порядочному Вилли Армстронгу, который родился и вырос в Букингемшире и пятнадцать лет жизни провел на королевской службе, трудно было понять тот образ жизни, который вели здешние люди, и в особенности Саймон Флауэр из Эндриффа. Человеку пятьдесят пять лет, а он проводит большую часть своей жизни в винном погребе или играя в карты со своим конюхом, в то время как крыша его дома готова рухнуть ему на голову, а собственные арендаторы смеются над ним в лицо. За это, думал доктор Армстронг, его можно скорее пожалеть, чем осуждать. Но вот то, что он позволил своей юной дочери Матильде сбежать с местным сапожником, к тому же женатым человеком, и предложил ей жить вместе с любовником в сторожке у ворот, ведущих в парк, и рожать от него детей чуть ли не каждый год, превратило его в угрозу для общества, его взрастившего. Доктор не мог понять, как этому человеку не стыдно показываться в обществе - впрочем, и общество по эту сторону воды совсем не то, что по другую. Скандальное поведение Матильды и ее спожника никого особенно не волновало, и даже миссис Флауэр, которая должна была бы умирать со стыда, только глубоко вздыхала и говорила, что "бедняжка Тилли" так никогда и не оправилась после того, как упала с лошади в возрасте четырнадцати лет, а бедный Сюлливан в сущности совсем неплохой человек и такой услужливый - он то и дело выполняет какую-нибудь работу в замке просто так, без всякой платы. - Хуже всего приходится Бобу, - говорила Фанни-Роза, откладывая какую-нибудь крохотную одежку Эдварда для того, чтобы отдать ее сестре, - ведь действительно, должно быть, не совсем приятно, когда ты приезжаешь домой в отпуск с кем-нибудь из друзей, и тебя встречает у ворот с поклоном твой собственный шурин, а из окна привратницкой кивает головой сестрица и спрашивает, как ты поживаешь. Кроме того, очень неудобно, что мы с Тилли рожаем одновременно. Вот эта курточка пригодилась бы и нашему ребенку, но пусть уж пойдет ей, бедняжке, мне ничего не жалко для сестры. Да, странные у них нравы, думал доктор Армстронг, задавая себе вопрос, почему он продолжает жить в этой стране, ведь изначальной причины, заставившей его уволиться из армии и купить практику в Дунхейвене, больше не существовало; только портрет на стене в столовой в Клонмиэре напоминал о мечте, которой не суждено было сбыться. В память о той, которой уже не было на свете, он привязался к семье, и ему казалось, что у каждого из ее членов есть какие-то общие с ней черточки: у одного улыбка, у другого жест, какое-то выражение лица, ласковый голос - у всех, начиная с Медного Джона с его холодным юмором, так редко проявляющимся в эти дни, и кончая малюткой Эдвардом, у которого были такие же мягкие карие глаза и жизнерадостный детский смех. Клонмиэр вполне мог превратиться во второй замок Эндрифф, и действительно, когда там поселялась Фанни-Роза со своими детьми, эта вероятность казалась вполне реальной - собаки, игрушки и повсюду разбросанное шитье; а Джон, который совсем перестал гулять и от этого нчал полнеть, стал еще больше походить на Саймона Флауэра, но, тем не менее, их присутствие вносило в жизнь известное очарование, значительно превышавшее те неудобства, которые они причиняли, и в доме, когда они там находились, делалось, как будто бы, теплее и светлее. "Факт остается фактом, - думал доктор, - Джон, Фанни-Роза и этот чертенок, мой крестник, принадлежат этой стране, они - неотъемлемая часть Клонмиэра, его воздух, его почва, на которой они произрастают, так же как здешние свиньи и гуси, коровы и овцы. Бродрики - это Дунхейвен, а Дунхейвен - вся эта страна". Два дня спустя он стоял у постели старейшего представителя этого семейства; у Неда Бродрика, приказчика, сделался удар, в то время как он объезжал порученные ему владения - совсем так же, как это случилось с его отцом, и, прежде чем испустить последний вздох, он подмигнул доктору, пошарил у себя под матрасом и достал оттуда мешочек с деньгами, которые скопились у него за много лет - он их утаил, собирая арендную плату в Клонмиэре, и давно должен был бы отдать своему брату и нанимателю. На его похоронах присутствовала вся семья: Медный Джон с дочерьми стоял над могилой приказчика, склонив голову, а местным жителям, громко рыдавшим, согласно обычаю, казалось вполне естественным, что гроб Неда несли четыре его незаконных сына. 6 Это случилось в сентябре тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Томас Даудинг, клерк Дунхейвенской Горнодобывающей компании, возвращаясь среди дня с рудника с деньгами - при нем было триста фунтов, которые нужно было положить на хранение в Дунхейвенском почтовом отделении до следующего утра, - имел несчастье столкнуться с Сэмом Донованом, его сестрой Мэри Келли и ее мужем Джеймсом Келли. Мэри Келли, глупая вздорная женщина, торговала овощами в своей лавке, расположенной у самой почты. Судя по рассказам очевидцев, с прилавка упал кочан капусты и покатился под ноги лошади Даунинга, отчего животное встало на дыбы и скинуло седока на землю. Клерк, разгневанный тем, что оказался в таком глупом положении, поднявшись на ноги, обивнил Мэри Келли в том, что она все это подстроила нарочно - сама бросила на землю этот кочан. Тем временем из паба напротив лавки вышли Сэм Донован со своим зятем Джеймсом Келли и напали на клерка. Один из них - неизвестно, кто именно, Донован или Келли, - схватил мешок с деньгами и высыпал его содержимое на землю. Банкноты и монеты рассыпались по всей площади, а клерк, обеспокоенный таким оборотом дела, схватил мушкет, которым его снабдил Медный Джон на случай нападения разбойников, и выстрелил в воздух, надеясь этим остановить людей, которые ползали по земле, стараясь нахватать побольше денег, но, к несчастью, попал в глаз Джеймсу Келли, смертельно его ранив. Не прошло и минуты, как весь Дунхейвен пришел в страшное волнение. Клерк, опасаясь за свою жизнь, укрылся в здании почты; почтмейстер, проявив недюжинное присутствие духа, догадался забаррикадировать окна и двери и послал мальчика через черный ход за полицейским и директором рудника, за самим Медным Джоном. Потребовалось не так уж много времени, для того чтобы восстановить порядок. Тело незадачливого Джеймса Келли было перенесено в дом его шурина, где уже находилась вдова в состоянии полной истерики, а Томаса Даудинга, клерка компании, в закрытой карете увезли в Мэнди, в тюрьму графства. Его дело разбиралось на ближайшей сессии, и он был оправдан, после того как было заслушано множество противоречивых показаний; его отпустили, ограничившись строгим предупреждением впредь обращаться с огнестрельным оружием с большей осторожностью. Даудинг, потрясенный тем, что произошло, был счастлив оставить службу в компании и перебраться в другие края, как можно дальше от Дунхейвена, в надежде на то, что время и перемена места помогут ему избавиться от тяжелых воспоминаний, терзающих его душу. Не так-то просто обстояло дело в Дунхейвене. Старая ненависть к шахте, которая за эти десять лет немного поутихла, вспыхнула с новой силой, и Бродрики, оказываясь в Дунхейвене или просто проезжая по дорогам, то и дело ловили на себе косые взгляды. Снова у арендаторов Клонмиэра ломали ограды, снова калечили их скотину и поджигали хлеб. В Дунхейвене не могли забыть, что мушкет, из которого стрелял клерк, хранился до этого в Клонмиэрском замке, каковое обстоятельство, по мнению Донованов, делало Медного Джона ни больше ни меньше как убийцей. Джеймс Келли, бывший при жизни человеком недалеким, к тому же, большим любителем крепкого эля, после смерти превратился в мученика и воплощение всяческих добродетелей. Вдова его повсюду твердила, что он был настоящий святой и что она не слышала от него ни одного сердитого слова за все пятнадцать лет их совместной жизни. - Он был слишком хорош для этой жизни и для меня, упокой Господи его душу, - говорила она. - А что до Бродриков, которые загубили эту светлую жизнь, то Боженька непременно их накажет, дай только срок. Случилось так, что Джон вместе с Фанни-Розой и детьми находился в это время в Клонмиэре и совершенно случайно оказался причастным к этому делу, поскольку именно он дал клерку мушкет за несколько недель до того, как произошло несчастье. Джона вызвали в качестве свидетеля, и он должен был присутствовать при судебном разбирательстве вместе с отцом. Вся процедура представлялась ему фантастической глупостью, и только обнаружив, что две его любимые борзые погибли в муках от подброшенного яда, он понял. что теперь и он, а не только его отец, навлек на себя ненависть дунхейвенцев. Он считал, что это подло - подвергать мучениям и убивать ни в чем не повинное животное, ради того, чтобы кому-то отомстить. - Что, черт возьми, я должен теперь делать? - спрашивал Джон Фанни-Розу, когда они похоронили несчастную Стрелку и ее брата в саду под старым орехом. - Не могу же я явиться в лавку к Сэму Доновану и обвинить его в том, что он отравил моих собак. Этот тип просто ухмыльнется своей хитрой противной ухмылкой и скажет, что он даже не знает, есть у меня собаки или нет. - Но ведь Тим видел, как его сын перелезал через забор вчера вечером со стороны псарни, - сказала Фанни-Роза. - Ясно, что это сделал он. Возьми-ка ты палку и отдубась как следует этого ублюдка, так, чтобы он запомнил на всю жизнь. - Да, а потом Сэм Донован подаст на меня в суд за то, что я избил его отпрыска, - устало возразил Джон. - Ах, да какой в этом прок? Бедняжка Стрелка уж больше никогда не сможет бегать, и Смелый тоже. Они доставили мне самую большую радость в жизни, не считая тебя, Фанни-Роза. Может быть, это и глупо с моей стороны, но вся эта история ужасно меня растроила. Я уже много лет так не огорчался. Он ушел и долго сидел один в маленькой беседке, где десять лет назад любил лежать Генри, и думал о Стрелке и Смелом, как он их вырастил с самого рождения, сделав из маленьких щеночков чемпионов своего года, а теперь они лежат, холодные и бездыханные, погибнув в муках и без всякой помощи - хозяина рядом с ними не было. Он думал о том, что они, быть может, звали его в ту ночь, чувствовали себя брошенными, покинутыми, потому что он к ним не пришел. Как ему было весело в те годы... Он вспомнил первый сезон в Норфолке, когда Стрелка получила все очки, какие только было возможно, завоевала все кубки, а потом, позже, уже здесь, когда они ездили в Мэнди вместе с Фанни-Розой, - толпа, крики, улыбка судьи, Стрелка, такая стройная, готовая сделать все, что прикажет хозяин, нетерпеливо ожидающая его слова, его ласки. Сколько красоты было в этой собаке, он готов поклясться, что у нее была своя душа. В последнее время он забросил своих собак, они обленились и растолстели, как и он сам. Ну что же, теперь всему этому конец. Ничего не осталось от состязаний и побед, кроме кубков, стоящих на полке в столовой... Такой печальный бессмысленный конец. Они погибли, их отравили, и сделал это Сэм Донован. Никому из этой семьи Джон не причинил никакого вреда, однако он хорошо помнил, как проклял его старый Монти Донован в ту дождливую ночь на Голодной Горе. Может быть, как раз сейчас это проклятье и действует? Как жаль, что оно было нацелено на его борзых. Сидя сейчас в беседке, Джон стал думать о Донованах, пытаясь поставить себя на их место. Ведь раньше Клонмиэр принадлежал им, рассуждал он сам с собой, до того, как в их краях появился первый Бродрик. А потом, после восстания сорок первого года, земли у них отобрали, так же, как у многих их собратьев, и раздали другим людям из новой знати, в числе которых оказался и первый Генри Бродрик. Вполне естественно, что они были недовольны и не скрывали этого, естественно, что они ненавидели верного своему долгу законопослушного Джона Бродрика, который мешал им заниматься контрабандой, лишив возм ожности заработать немного денег хотя бы и незаконным путем. Стоит ли удивляться, что один из них подстрелил Джона, когда тот ехал в церковь, и можно ли обвинять их в том, что все они радовались успешному выстрелу? Говорят, что в бухте у дороги в годовщину того дня, когда он умер, до сих пор появляется кровь. Джон и Генри, когда были детьми, бегали в эти дни на берег посмотреть, но никогда не видели ни капли крови, разве что когда женщина из сторожки, расположенной неподалеку, резала и мыла в воде курицу. Как бы то ни было, Донована, который был виновником рокового выстрела, убили друзья Бродриков, а дом его был разрушен. Нечего и удивляться, что между двумя семьями не затихает вражда. "Если бы у меня было достаточно энергии, - думал Джон, - я бы пошел к Сэму, поговорил бы с ним начистоту и предложил покончить с этим делом. Иначе эта нелепая вражда будет длиться вечно. Джонни и сынок Сэма найдут новую причину для ссоры, хотя я не думаю, что моему сыну может понадобиться помощь - он прекрасно обойдется и без нее". Когда Джон вышел из беседки, настроение у него было немного лучше, чем когда он туда пришел. Бедняжка Стрелка и ее брат были мертвы, и, может быть, даже лучше, что они ушли из жизни так вдруг, во цвете лет, даже если их смерть была мучительной, чем если бы они дожили до старости и мучались ревматизмом, если бы у них болели зубы, и. увидев зайца, они уже не могли бы пуститься за ним в погоню. Он вышел из леса на откос под самым домом. Только что расцвели гортензии, и между ними ходила Барбара с ножницами в руках. Она неважно выглядела в последнее время, и Джон со страхом думал, что кашляет она совершенно так же, как Генри. Дети наперегонки бросились к нему, Джонни при этом перекувырнулся через голову, сбив с ног своего маленького братишку Эдварда. Из дома вышла Фанни-Роза с младенцем Гербертом на руках. Пятеро детей в течение восьми лет. Они неплохо поработали... Она передала ребенка золовке и пошла навстречу мужу. При виде жены Джон снова испытал прилив любви. Неужели это возможно, что ее вид - улыбка, взгляд, прикосновение руки - всегда будут оказывать на него такое действие? - Двадцать девятого день нашей свадьбы, - сказал он. - Мы уже девять лет как вместе. Тебе это известно? - Трудно было бы это забыть, - сказала она, указывая на детей. - Может быть, мне пора надеть чепчик и сидеть дома, вместо того, чтобы бегать по всей усадьбе, как я это делаю сейчас? Говорят, что первые десять лет сесмейной жизни самые трудные. - Правда? А в каком смысле? - Ну, мужу надоедает видеть каждую ночь на соседней подушке одно и то же лицо, и он начинает оглядываться вокруг в поисках чего-нибудь новенького и более интересного. - Почему ты знаешь, может быть, я и пытался найти что-нибудь получше, да не мог? - Знаю, дорогой. Не нашел, потому что слишком ленив, да на тебя теперь ни одна женщина не посмотрит, с такими-то бакенбардами. - Не так уж я ленив, как тебе кажется. Вот увидишь, я на днях собираюсь кое-что предпринять, так что вы все удивитесь, когда узнаете. - Интересно, что это такое? - Я тебе не скажу. Как ни приставай, все равно сохраню это в тайне. Дело в том, что Джон, наконец, принял решение отправиться в деревню, повидаться с Сэмом Донованом и попытаться положить конец почти двухвековой вражде. Для него самого это не имело особого значения, но он считал своим долгом предпринять этот шаг ради своих детей. Зачем ставить Джонни, Генри, Эдварда, Герберта и Фанни в такое положение, при котором в любой момент может возникнуть какая-нибудь глупая ссора? Итак, через неделю после того, как погибли собаки, Джон отправился пешком в деревню Дунхейвен, с сожалением отказавшись от приглашения сопровождать Фанни-Розу на пикник. - Пикников в жизни будет еще много, - сказал он им. - А я хочу, хоть раз в жизни, сделать какое-то дело. - Смотри, как бы тебе не умереть от усталости, - смеясь, сказала Фанни-Роза. - Не беспокойся, не умру, - отвечал ее муж. Как приятно было идти под октябрьским солнцем. На дорожке в лесу шуршали опавшие листья, старые цапли захлопали крыльями при его приближении и поднялись из своих гнезд. В бухте начинался прилив; кто-то из садовников жег листья в парке. До него донесся приятный горьковатый запах дыма. Скоро можно будет охотиться на тетеревов, и он уговорит отца освободиться хотя бы на день от дел на руднике и прогуляться с ружьем в лес. На килинских болотах можно было бы пострелять вальдшнепов или съездить на остров Дун травить зайцев. Надо будет предложить Фанни-Розе остаться в Клонмиэре до Рождества. В Летароге пять маленьких детей создавали такой шум, словно их был целый десяток. Если так будет продолжаться и дальше, ему придется вернуть Летарог отцу, а самому подыскать себе что-нибудь попросторнее. Внизу, в Дунхейвене, было знойно и душно, словно все еще не кончилось лето; на рыночной площади было пусто, как обычно в конце дня. Он дошел до набережной и направился к лавке Сэма Донована. Окна там были закрыты ставнями. Джон постучал в дверь, и она тут же открылась; на порог, вытирая руки грязным фартуком, вышла жена Сэма, худая усталая женщина. Из-за материнского плеча выглядывала девчонка лет одиннадцати с такими же голубыми глазами и светлыми волосами, как у всех Донованов. - Сэм дома? - спросил Джон, чувствуя, что его голос звучит несколько более нервно, чем ему хотелось бы. - Нету его, - ответила женщина, подозрительно разглядывая пришедшего. - Ах, как жаль, - сказал Джон. - А я специально пришел, чтобы с ним поговорить. Женщина ничего не ответила, и, подождав с минуту, Джон повернулся и пошел прочь. Снова, наверное, все испортил, подумал он. Девочка пошепталась с матерью и выскочила вслед за Джоном на набережную. - Отец живет сейчас у моего дяди Денни, там у них болеют, - сказала она. - Если вы хотите с ним поговорить, пойдите туда. Мы с мамашей не видели его вот уже две недели. Джон поблагодарил девочку и пошел назад по набережной. Он был разочарован, не найдя Сэма дома - его решимость, то, что он отважился пойти к Донованам, оказались напрасными. Часы на колокольне пробили четыре. Ехать туда, где развлекалось его семейство, было слишком поздно. Нет, если уж он поставил себе цель, он будет к ней стремиться, это дело непременно нужно закончить. Он пойдет к Денни Доновану и повидается с обоими братьями сразу. Если уж ты что-то задумал, доведи дело до конца. Помимо всего прочего, это идеальный день для прогулки, а воздух во пути к Денмиэру покажется после деревни просто великолепным. Он снова оставил за спиной Дунхейвен, дом при воротах, прошел через парк и направился на запад по дороге через болото. Отец в свое время добился своего, дорога местами была расширена и теперь шла прямо, по направлению к реке. Джон, однако, не считал, что от этого была какая-то польза, только что теперь больше народу приезжали и приходили в Дунхейвен в базарные дни и на церковные праздники. Кабачок Денни Донована - это была полуразвалившаяся лачуга, где на заднем дворе копалось в земле несколько грязных куриц, - находился примерно в трех милях по этой дороге. В сарае стояла тележка Денни, а его пони свободно пасся рядом на болоте. "Он-то во всяком случае дома, - подумал Джон, - если я не застану здесь Сэма". Из-за занавески в окне второго этажа он заметил фигуру женщины и признал в ней Мэри Келли, вдову этого несчастного, которого недавно убили. Мужество начало его покидать. Возможно, он явился сюда из глупого донкихотства. Дверь в кабак была закрыта, и Джон обошел дом вокруг, к черному ходу. Странно, что Денни запер дверь, лишаясь возможности заполучить клиента. Скорее всего, у него кончился запас спиртного, и ему некогда было поехать в Мэнди, чтобы его возобновить. Джон постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, храбро поднял щеколду и вошел. Внизу никого не было, но наверху в спальне слышались звуки какого-то движения. Воздух в помещении бара был спертый и застоявшийся; все было покрыто пылью, а на стойке стояли три немытых стакана, находившиеся там, по всей видимости, уже несколько дней. Он постучал по стойке кулаком и через некоторое время услышал, как кто-то спускается по шаткой скрипучей лестнице, и перед ним пояивлся Сэм Донован. На нем была ночная рубашка, засунутая в брюки, и он был небрит. Сэм молча смотрел на посетителя, а потом почесал за ухом, и лицо его расплылось в хитрую раболепную улыбку, так своейственную его характеру. - Добрый день, Сэм, - сказал Джон, протягивая руку, которую тот пожал после минутного колебания. - Я давно уже собирался с тобой поговорить, и вот зашел сегодня к тебе в лавку, а твоя жена послала меня сюда. Я так понял, что ты нездоров. - Нет, мистер Бродрик, - ответил Сэм, - я-то здоров, это Денни у нас хворает, и мы с Мэри поселились здесь, чтобы за ним ходить. Сказывают, он заразился в Мэнди через дурную воду, когда мы ездили туда в суд давать показания. - Мне очень жаль. - Не хотите ли подняться наверх и поговорить с ним? Он, хотя, лежит в постели, но это ничего, разговаривать-то может, лихоманка его уже отпустила. Джон пошел наверх следом за Сэмом Донованом, и его проводили в тесную душную спальню, точно такую же, как та, в которой стояла за занавеской Мэри Келли, когда он заметил ее с дороги. Окна в комнате были плотно закрыты, запах там стоял ужасный. Брат Сэма Денни лежал на кровати, рядом сидела его сестра-вдова. На голове у нее был надет черный кружевной чепец - Джон мог поклясться, что когда он увидел ее с дороги, чепца на ней не было. Денни Донован сильно похудел и вообще выглядел ужасно. Правда или нет, что он заболел, напившись дурной воды в Мэнди, неизвестно, но он, несомненно, напился чего-то такого, что пагубно подействовало на его здоровье. - Я слышал, ты плохо себя чувствуешь, Денни, - сказал Джон. - Сейчас уже полегчало, мистер Джон, - отозвался больной, наблюдая за гостем из-под одеяла, - но вот лихорадка замучила, трясла меня несколько дней, просто чудо, что я выжил после этакой страсти. А бедняжка Мэри, она ведь только-только мужа схоронила, а не побоялась заразы, пришла сюда вместе с Сэмом, чтобы за мной ходить. Вот что значит братская любовь. - Верно, ничего не скажешь, - заметил Джон, вспомнив, как несколько лет назад Сэм валтузил Денни в Новый год, называя его негодяем, сатаной и другими "ласкательными" именами - братцы слишком нагрузились, провожая старый год. - Раз уж мы заговорили о любви, я скажу вам, для чего я сюда пришел. Прежде всего, я очень сожалею об этом несчастном происшествии, в котором был убит ваш муж, миссис Келли, прошу вас поверить мне в этом. - Какой это был прекрасный человек, - запричитала вдова, - другого такого во всем свете не найдется, только в раю. - Скверное было дело, - сказал Сэм. - Теперь вот бедняжке Мэри придется голодать, у нее ведь нет сыновей, и некому будет ее кормить. А мы с Денни тоже не много можем для нее сделать, мы сами бедные, нам свои семьи содержать надобно. Только нынче днем мы между собой говорили: вот святое было бы дело, кабы нашелся добрый джентльмен, который пригрел да пожалел бы ее, да где такого сыщешь в наших краях? - Я бы никогда в жизни не дал мушкета Томасу Даудингу, если бы думал, что он станет из него стрелять, - сказал Джон. - Он ведь был только для украшения, - поддержал его Денни. - Этот клерк любил похвастать им перед людьми. Я и давеча тебе это говорил, Сэм. - Если миссис Келли действительно нуждается в помощи, я ей, конечно, помогу, - сказал Джон. - А как вы думаете, не настало ли время забыть эту старую ссору между нашими семьями и помириться? Я первым готов признать, что мы, со своей стороны, во многом виноваты. Нам больше везло, обстоятельства складывались для нас благоприятно, тогда как вас постоянно преследовали несчастья. Давайте все четверо пожмем друг другу руки и больше никогда не будем об этом говорить. Последовало минутное молчание. Вдова глубоко вздыхала, Сэм Донован чесал за ухом. - А сколько вы могли бы положить моей сестре? - спросил он. - Это зависит от того, насколько она вам дорога, - ответил Джон и, встав с места, подошел к окну и открыл его, с жадностью вдохнув ароматный воздух пустоши. Какой он идиот, что явился сюда. Они ничего не поняли. Решили, что он хочет откупиться, заплатить, чтобы они больше не делали его семье никаких пакостей. Как будет презирать его отец, когда узнает, что он сделал. Дурак всегда найдет способ спустить свои денежки... Братья, тем временем, оживленно совещались с сестрой. - Мэри думает, что ей достанет пяти шиллингов в неделю, - сказал Сэм. - Очень хорошо, - согласился Джон. - Я позабочусь, чтобы она получала эти деньги. - Он сунул руку в карман и достал оттуда несколько монет. - Вот, возьмите для начала, - сказал он, - советую вам открыть счет в почтовом отделении, деньги там будут целее. - Принеси мистеру Джону выпить, - сказал больной, - чтобы отпраздновать это событие. Там в чулане есть бутылка виски, а здесь вот стаканчик для него. Я бы тоже выпил, кабы не горячка - как глотнешь спиртного, ровно жидкий свинец идет по горлу, до того оно распухло. Это, думал Джон, самый бессмысленный момент во всей моей бессмысленной жизни: распивать виски с Донованами и готовиться к тому, чтобы содержать Мэри Келли до конца ее дней. Боюсь, у меня не хватит смелости рассказать об этом даже Фанни-Розе. Вдова, по-видимому, приободрилась, и, выпив вместе с Джоном стаканчик виски, спросила его о детях. - В жизни не случалось мне видеть таких пригожих деток, мистер Бродрик, - говорила она. - Ну чисто ангельчики небесные! - Вы бы не стали так говорить, миссис Келли, если бы жили вместе с ними, - сказал Джон. Все безумие и идиотизм этой истории вдруг представились ему с такой ясностью, что он едва не расхохотался во весь голос. Те самые люди, что вчера отравили его собак, льстят ему, всячески его обхаживают, а он, к тому же, дает им деньги. - Ну что же, всего тебе хорошего, Денни, - сказал он наконец, отставляя стакан. - Надеюсь, ты скоро поправишься и встанешь на ноги. Пусть это будет тебе уроком: никогда больше не пей воды. Джон спустился вниз по лестнице в сопровождении Сэма и вдовы, которые довели его до самой двери с улыбками и чувствительными пожеланиями. - Доброго вам здоровьица, мистер Джон, - говорил Сэм, - если я что могу для вас сделать, в любое время пошлите за мной в лавку, а то и сами зайдите. - Хорошо, Сэм, я буду это помнить, - сказал Джон и пошел по дороге к Клонмиэру, трясясь от смеха при мысли о том, каким идиотом он себя показал. По крайней мере, от этого будет какой-то толк: Донованы оставят их в покое еще на десяток лет. Придя домой, он обнаружил, что Фанни-Роза с детьми уже вернулись домой, и вся семья сидит за обедом. Дети были очень довольны, пикник прошел отлично, и у Джонни выпал передний зуб. Фанни-Роза раскраснелась, на лице у нее появились веснушки, и вообще она была прелестна. У всех было отличное настроение, возможно, потому, что Медный Джон уехал на несколько дней в Слейн, и в его отсутствие атмосфера в доме была гораздо более спокойная. К десерту подошел Вилли Армстронг, рано задернули занавеси, зажглм свечи, и все собрались у камина жарить каштаны. - Между прочим, - сказал доктор, - вам приятно будет узнать, Барбара, что нет ни малейших оснований бояться эпидемии. Все больные изолированы и не общаются со здоровыми людьми. Ведь дифтерия, как ее называют, это очень опасное заболевание. - Как я рада, - отозвалась Барбара. - Страшно было подумать, что в доме дети, а вокруг столько больных. - Деннису Доновану очень повезло, что он так быстро поправился, - сказал доктор Армстронг. - Впрочем, все Донованы одинаковы - здоровы, как десять буйволов. Джон выбросил недоеденный каштан в камин и уставился на своего друга. - Ты говоришь, что Денни Донован болен дифтерией? - спокойно спросил он. - Да, - ответил доктор. - А что? В чем дело? Джон поднялся на ноги и подошел к окну. Он постоял с минутку, быстро что-то соображая, а потом обернулся к жене и детям. - К сожалению, я должен вам кое-что сообщить, - сказал он. - Я понятия не имел о дифтерии, и сегодня днем заходил к Денни Доновану. Сестры, друг и жена в ужасе смотрели на Джона. Он рассказал им в нескольких словах, как было дело, говорил спокойно, тихим голосом. Окончив рассказ, он посмотрел на Фанни-Розу, словно ища ее любви и сочувствия. Она стояла, не шевелясь, в глазах ее был ужас, такой, какого он прежде никогда не видел. - Если ты принес в дом болезнь и заразишь Джонни, я никогда в жизни тебе этого не прощу, - сказала она. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В комнате было так темно. Он не видел на стене даже гравюры, изображающей Итон. Не видно было и ящичка с бабочками. И птичьих яиц тоже. От этого ему было очень одиноко лежать, потому что любил принадлежащие ему вещи, и когда их не видел, чувствовал себя изгнанником, ему казалось, что это не он мечется в постели, не находя себе места, и что постель эта не его, а чужая. Иногда он падал в бездонную яму, края которой были холодными и влажными, совсем как каменные стены шахты, и его отец, глядя на него сверху, качает головой и отворачивается, говоря, что спасать его не стоит, все равно из него ничего не получится. Потом отец превращался в учителя в Итоне, который перелистывал его сочинения, глядя сквозь очки в золотой оправе. "У младшего Бродрика отсутствует всякая инициатива...". Вот в чем дело. Это его всегдашняя беда - отсутствие инициативы. Он никогда не стремился служить отечеству или заниматься юридической практикой - словом, не делал ничего, что от него ожидалось. Он хотел только одного: чтобы его оставили в покое. Лучше всего его понимали собаки; они, бывало, стояли у ноги, нетерпеливо переминаясь, дрожа от возбуждения, устремив на него умные глаза в ожидании его слова, чуткие создания, преданные ему всей душой. Он любил обхватить собачью голову руками, потрепать собаку за уши, погладить, шепча ей на ухо разные глупости. Стрелка, гордая и надменная, она даже не рвалась со сворки, и вдруг - припадет на задние лапы, прыгнет, вильнет туда-сюда и смотришь - на острове Дун одним зайцем стало меньше. В комнате было слишком жарко, словно в печке, и когда он просил открыть окно, кто-то чужой, с чужим голосом, ему незнакомым, уговаривал его успокоиться, как будто он снова сделался ребенком, и за ним, как прежде, ходит старая Марта. Ах, если бы можно было встать с постели и выйти на воздух, вдохнуть запах трав и папоротника на Голодной Горе. Окунуться в озеро и ощутить на обнаженном теле легкое дуновение ветерка. Фанни-Роза тоже пошла бы с ним, на открытом воздухе она не побоялась бы заразы... Как странно, думал он, жизнь его была лишена цели, он ничего не достиг, постоянно обманывал надежды отца, не довел до конца ни одного из своих начинаний, и все-таки, несмотря на все это, дал счастье Фанни-Розе... Значит, все остальное не имело значения. Стоило лежать здесь в темноте, ради того, чтобы об этом вспоминать. Не было на свете более прекрасной женщины, чем Фанни-Роза, когда она стояла на берегу озера на Голодной Горе. Когда это было? Десять, одиннадцать, может быть, двенадцать лет тому назад? А может быть, вчера? Один раз она на него рассердилась, потому что он ходил к Денни Доновану и мог принести в дом болезнь и заразить Джонни. Она заперлась вместе с детьми в другой части дома и не подходила к нему. А теперь у него жар и лихорадка, зато дети в безопасности; они не заразятся, и Фанни-Роза тоже. Красота Фанни-Розы... Боже мой, какая это была глупость! Отправиться в гости к Денни Доновану, сидеть на его кровати, пить с ним виски и дать обещание содержать до конца дней его сестру. Он стал смеяться, думая о том, что никто не способен оценить весь юмор этой ситуации. Ни один человек на свете. Кроме, может быть, Джонни. Возможно, что в один прекрасный день Джонни расскажут эту историю, и его забавное красивое упрямое лицо сморщится от неудержимого смеха, и вопреки разделяющей их туманной пелене времени, они поймут друг друга. Здоров укушенный мужлан, Погиб несчастный пес. Он припомнил, как однажды вечером читал эти строчки детям, сидя у камина в их гостиной в Летароге. Как точно они подходят к данной ситуации. Через два дня будет двадцать девятое октября, день их свадьбы с Фанни-Розой. Может быть, она отважится подойти к концу коридора, заглянет к нему в комнату в башне, посмотрит, как он лежит там в постели. Она помашет ему рукой, пошлет воздушный поцелуй. Снова наступила темнота, он не знал, день теперь или ночь, но в момент какого-то странного просветления вдруг ясно увидел всю цепь событий, в результате которых он лежит теперь в кровати; ведь если бы он не дал клерку мушкета, он был бы сейчас в саду вместе с Фанни-Розой и детьми. Клерку, который ехал с рудника и вез в своей сумке три сотни фунтов. "Джейн всегда говорила, что рудник приносит нашей семье несчастье, - думал он, - однако отец не желал этому верить. Он будет продавать медь еще по крайней мере лет двадцать, когда от меня уже ничего не останется, только кубок, который я завоевал на состязаниях тысяча восемьсот двадцать девятого года". Он, должно быть, заснул и спал довольно долго, потому что, когда проснулся, сквозь задернутые занавеси пробивались полоски света, в лесу позади замка ворковали голуби, а со стороны конюшни слышалось знакомое позвякивание ведер. Он чувствовал себя смертельно усталым, но спокойным и удовлетворенным. "Ладно, - думал он, - пусть я самый неспособный из всех Бродриков, но я, по крайней мере, самый счастливый из них". КНИГА ТРЕТЬЯ БЕШЕНЫЙ ДЖОННИ 1838-1858 1 Когда Джонни оглядывался назад на свои детские годы, ему казалось, что все они состояли из бесконечной серии разных проделок, единственной целью которых было взбесить взрослых. Он всегда считал, что существует два мира: мир фантазии, который он создал сам для себя и где был полновластным хозяином над буйной ватагой ребятишек, которые делали все, что им заблагорассудится, и действительным миром власти, воплощением которого был его дед Медный Джон - фигура, обладающая такой силой и могуществом, что достаточно ему было появиться в Клонмиэре, как в душе Джонни вспыхивал яростный бунтарский дух. Это спокойное серьезное лицо, решительный подбородок, твердый взгляд означали, что дети должны смирить свой буйный нрав, говорить тихим голосом, а если им хочется шалить и смеяться, то пусть убираются к себе наверх. И Джонни, который привык валяться на диванах в вечно неубранной гостиной в Летароге, кидать на пол подушки своей маменьки, пинать грязными ногами ножки столов и стульев, считал для себя унизительным то, что в доме деда его отправляли наверх в детские комнаты, и оскорблялся. Таким образом, Медный Джон был для него чем-то вроде чудовища, сказочного великана-людоеда, который живет в своей крепости, а он, Джонни - отважный юный пленник, который в конце концов отрубит голову великану и будет гордо стоять, попирая ногами его мертвое тело. Самым подходящим временем дразнить великана была ежедневная общая молитва в доме. В качестве жертвы избирался кто-нибудь из слуг. Джонни, к примеру, привязывал бечевку к подушечке для коленопреклонения и пропускал эту бечевку под ковер, а потом, во время молитвы, стоя на коленях возле своего стула в другом конце столовой, начинал дергать за эту бечевку, заставляя незадачливого лакея, стоящего на коленях на этой подушечке, вздрагивать, к великому замешательству остальных молящихся. Или приносил в комнату ручную мышку и пускал ее на пол; рано или поздно мышка забиралась под юбки какой-нибудь из горничных или судомоек, а Джонни наблюдал исподтишка, как несчастная женщина пытается побороть свой страх перед мышами и, наконец, не выдержав, начинает визжать, вызывая тем самым суровое неудовольствие людоеда. Удивительно, что ни один из слуг ни разу не пожаловался на него деду. В какой-то мере все они были с ним заодно, и в тот же день после очередной проделки Джонни, как ни в чем не бывало, мог явиться на кухню; он усаживался за стол, где миссис Кейси стряпала печенье, называл старушку своей возлюбленной, своей королевой, щекотал ее под подбородком, так что она не в силах была на него сердиться и награждала его печеньем. "Мастер Джонни очень уж боек и необуздан", - таков был единодушный вердикт, вынесенный слугами, однако никто из них никогда на него не жаловался. "Он, кого хочешь, сумеет обойти", - говорили они; впрочем, этим свойством обладали все маленькие Бродрики, вплоть до малютки Герберта, у которого были такие же сияющие карие глазенки, а уж бедняжка миссис Бродрик, оставшаяся вдовой, не прожив с мужем и десятка лет, вынужденная теперь воспитывать всю эту шумную ораву, вызывала у прислуги глубокую жалость, которую они никак не могли забыть. По правде говоря, сама миссис Бродрик забыла о своем печальном положении раньше, чем это сделали слуги. Целых три месяца, а то и более Фанни-Роза предавалась самому безутешному горю; она собиралась покончить с собой, проводила все дни в постели, где за ней нежно ухаживали Барбара и Элиза, уверяла, что не может больше жить, но потом, незадолго до Рождества, золовки уговорили ее поехать вместе с ними в Сонби, с тем чтобы провести там зиму, и, то ли перемена обстановки, то ли визиты друзей, а может быть, веселые голоса детей - одним словом, все вместе помогло утишить охватившее ее горе, и весной она вернулась в Клонмиэр почти прежней Фанни-Розой. Почти, но не совсем. В ней что-то умерло, что - трудно определить словами, но это что-то она утратила навсегда. Легкий веселый нрав, сияющая прелесть, которые Джон в ней разбудил своей любовью и нежностью, вспыхнули и погасли, исчезли без следа. Ее внешность - одежда, прическа, - все это вдруг перестало ее занимать. Раньше ей было интересно покупать новые платья и шляпки, потому что Джон смотрел на нее сияющими глазами, протягивал к ней руки, чтобы заключить ее в свои объятия. А теперь не было никакого смысла стараться, покупать какие-то материи, - сгодятся и старые платья, оставшиеся от прежнего сезона. Можно было ожидать, что двадцатидевятилетняя вдова снова выйдет замуж, и доктор Армстронг, увидев Фанни-Розу снова после ее возвращения в Клонмиэр, через полгода после смерти мужа, говорил себе, что с ее темпераментом и живостью она вряд ли долго станет мириться с положением вдовы. Он ошибся. С этой стороной ее жизни было покончено навсегда. А будущее состояло только в том, что наступит день, когда Джонни станет хозяином Клонмиэра. Миссис Джон Бродрик - это важное лицо. Наступит день, - конечно же, он не так далек, - когда ее свекор умрет, и Джонни станет наследником всего имения и состояния. Фанни-Роза будет хозяйкой Клонмиэра. Именно она будет отдавать приказания, платить жалованье и вообще распоряжаться всеми деньгами Джонни; а денег будет, конечно, немало, ведь медь приносит колоссальные доходы, и миссис Джон Бродрик, которая будет управлять всеми имениями своего сына, займет весьма заметное положение в обществе. Она никогда не забывала, что она - племянница лорда Мэнди, и время от времени напоминала об этом обстоятельстве Барбаре и Элизе просто так, случайно обронив словечко-другое, однако этих словечек было достаточно, чтобы они усвоили себе истинное положение вещей, на тот случай, если ее дружеское отношение к ним заставит их об этом забыть. Постепенно она начала говорить о том, что будет делать, какие изменения внесет в жизнь Клонмиэра, когда имение будет принадлежать ей, вернее, конечно, Джонни, что казалось Барбаре и Элизе несколько преждевременным. Их отцу не было еще и семидесяти лет, он обладал прекрасным здоровьем, и было маловероятно, что надежды его внука осуществятся в ближайшие несколько лет. - Как жаль, - сказала однажды Элиза Барбаре, - что Фанни-Роза постоянно разговаривает так, словно Клонмиэр уже принадлежит ей. Вообще я считаю, что она очень переменилась со смертью Джона. Раньше она была такая веселая, а теперь только и знает, что всеми командует. - Бедненькая Фанни-Роза, - вздохнула Барбара, - никто из нас не знает, как она тоскует по Джону. Мы должны быть с ней терпеливыми и не обращать внимания. К тому же, не забывай, как она обожает нашего Джонни. - Я же не говорю, что она его не любит, - продолжала своей Элиза, - но мне неприятно, когда Фанни-Роза распоряжается на конюшне и велит седлать мою лошадь, когда собирается кататься верхом. - Ты забываешь, - сказала миротворица Барбара, - что Фанни-Роза вообще привыкла распоряжаться. В Летароге ей приходилось длать все самой, а когда у женщины на попечении дом и дети, она не может не распоряжаться слугами, иначе она пропадет. Я постоянно встречаюсь с ней на кухне, она то и дело отменяет мои приказания, объясняя кухарке, что то или иное блюдо вредно детям, у них может испортиться пищеварение. Возможно, она права, я с ней не спорю. Что бы она ни делала, будем стараться обойтись без неприятностей. - Я просто поражаюсь, как отец все это терпит и не раздражается, - сказала Элиза. - Она иногда прямо противоречит ему за столом. Ни от кого из нас он бы в жизни такого не потерпел. - Фанни-Роза много путешествовала в отличие от нас, - сказала Барбара, - и, кроме того, она прочитала много книг. Вообще я часто замечала, что мужчины охотно вступают в разговоры с женщинами, у которых были или есть мужья, а таких, как мы, оставшихся в девицах, сразу же осаживают, заставляя замолчать. Замужние женщины, наверное, знают о жизни что-то такое, что нам недоступно. Элиза фыркнула. Она ненавидела, когда ей напоминали о ее девичестве и преклонном возрасте. Однако вдова их брата поселилась у них навсегда, и Барбара права, ни к чему устраивать ссоры. Итак, "миссис Джон", как ее называли слуги, стала играть значительно более заметную роль в управлении домом, чем "мисс Барбара" или "мисс Элиза", однако власть ее проявлялась совсем иначе, чем это делалось при прежнем правлении. Ее нисколько не волновало, если запаздывал обед или ужин, но если на стол подавалось пирожное вместо заказанного ею молочного пудинга, она врывалась на кухню и устраивала скандал миссис Кейси, понося ее в присутствии других слуг, а если с туалетного столика в ее спальне пропадала какая-нибудь безделушка, которая вполне могла закатиться под кровать или куда-нибудь еще, поскольку там царил беспорядок, немедленно вызывалась горничная, которую обвиняли в воровстве и тут же отказывали ей от места, не спросив разрешения у Барбары и даже не поставив ее в известность о случившемся. Ее собственные дети никогда не знали, чего от нее ожидать. То она их баловала, щедро расточая ласки, то, без всякого перехода, начинала бранить; а ведь после деда самой значительной фигурой на протяжении всего их детства было это непостижимое, ежеминутно меняющееся существо, их мать; порою это был ангел - веселые смеющиеся глаза, ласковое лицо, обрамленное облаком каштановых волос, а порою - гневный демон, разъяренная фурия из сказки, изрыгающая злобную брань. Единственный человек, который мог справиться с Джонни, был его крестный, доктор Армстронг, или "дядя Вилли", как его называли дети, но Джонни никогда в жизни не мог простить ему порки, полученной в первый раз, потому что эта порка была незаслуженной. Тетушка Барбара была нездорова, она теперь постоянно кашляла, и дядя Вилли пришел ее навестить. Она в это время вязала шерстяную шаль для одной бедной женщины из Оукмаунта, и оставила свою рабочую корзинку в гостиной. Дядя Вилли, которого она попросила принести ей эту шаль, чтобы она могла продолжать работу, лежа у себя в комнате, обнаружил, что все нитки испачканы и перепутаны, а сама шаль изорвана в клочья. Слуги, которых призвали к ответу, сказали, что видели, как "мастер Джонни" играл клубками шерсти после завтрака. Доктор позвал к себе крестника и, показав ему испорченную шаль, спросил, почему он позволяет себе такие злые бессмысленные шалости. Напрасно мальчик уверял, что он только потрогал шаль и тут же положил ее на место, и что виноват, наверное, щенок, который убежал из детской в гостиную и там напроказил, о чем он, Джонни, очень сожалеет. Он бы никогда не стал огорчать тетю Барбару, особенно теперь, когда она болеет. Крестный отказался слушать его объяснения и сказал, что он лжет. Лицо мальчика вспыхнуло. - Я не лгу, черт тебя подери! - крикнул Джонни - ему как раз исполнилось десять лет, - и двинулся прочь из комнаты. Дядя Вилли поймал его. Он был сильный крепкий человек, и ему ничего не стоило справиться с отбивающимся крестником. - За свои шалости и за то, что ты мне солгал, ты заслуживаешь порки, - твердо сказал он. - А для того, чтобы ты как следует прочувствовал, я это сделаю в присутствии слуг, пусть они знают, как плохо ты себя ведешь, какой ты испорченный непослушный мальчик. И вот, возле конюшни, в присутствии Тима, Кейси, Томаса и служанок, которые выглядывали из окон кухни, с Джонни были спущены штанишки, задняя часть его тела была обнажена напоказ всему свету, и крестный нанес ему с десяток крепких ударов своей тростью. Джонни был слишком ошеломлен, чтобы плакать, но, когда процедура была завершена, и крестный ушел назад в дом, он внезапно понял, что произошло - штанишки его болтаются где-то у щиколоток, а судомойки хихикают у кухонного окна, прикрывая рукой рот. Он внезапно осознал весь позор, который ему пришлось претерпеть и, почувствовав себя таким несчастным - он еще никогда в жизни не испытывал ничего подобного, - Джонни убежал в лес, бросился там на землю и разразился горькими слезами унижения. Никогда, никогда больше он не вернется домой. Никогда не сможет посмотреть в глаза Тиму и горничным. Как все это ужасно, как несправедливо, как невероятно оскорбительно! Он страстно молился о том, чтобы дядя Вилли умер, чтобы его постигло несчастье, которое навсегда унесет его из Кломиэра. Стало холодно и темно, а мальчик все лежал в лесу, его хорошенькое личико распухло от злости, горя и боли, рубцы на спине нестерпимо болели, тяжесть на сердце давила, словно камень. Маменька, конечно, пожалее его; на дядю Вилли она страшно рассердится, а его пожалеет, положит примочки на его бедную попку. Однако Джонни не хотел, чтобы она его жалела. Он хотел, чтобы она им восхищалась и любила его. Он хотел, чтобы она считала его, Джонни Бродрика, самым замечательным человеком на свете, а не просто маленьким мальчиком, с которого спустили штаны в присутствии всей прислуги. Маменька не поймет, какой стыд, какие страдания он сейчас испытывает, не поймет этого чувства бессилия. В отчаянии сжав голову руками, обливаясь слезами, Джонни, рыдая, повторял: "Ах, зачем умер мой папа? Он бы не позволил, чтобы со мной так обращались..." Словно издали - детская память коротка, - он увидел высокую темную фигуру человека, который был его отцом, увидел его улыбку, почувствовал прикосновение руки на своем плече, услышал тихий спокойный голос, и у него впервые в жизни появилось ощущение утраты, которого не было или почти не было, когда отец умер. Потом он уснул, измученный всем пережитым, и его нашел Бэрд, когда возвращался через лес домой в свой коттедж. Бэрд был добрый старик, он догадался о том, что чувствует мальчик, и поэтому привел его к себе домой, не говоря ни слова о том, что произошло, хотя ему уже рассказали всю историю, всячески ее приукрасив. Он отдал Джонни половину своего обеда и взял его с собой, когда пошел осматривать ловушки, позволив держать в руках хорька. К девяти часам вечера к Джонни вернулось присутствие духа, и он отправился домой спать, воспользовавшись фонарем, который одолжил ему Бэрд. Он вошел в дом через боковую дверь и прокрался наверх в свою комнату, где вместе с ним спал Генри, опасаясь, как бы мать или дед не услышали и не стали требовать у него объяснений, почему он не явился к обеду. - Я ходил с Бэрдом проверять ловушки, - высокомерно сообщил он, раздеваясь. - Все это было очень интересно, я отлично провел время. Хорек даже не пытался меня укусить, я его нисколечко не боялся. - Вот счастливчик, - проговорил, зевая, Генри. - Мог бы и меня взять с собой. Мне было очень скучно. Фанни с Эдвардом играли в куклы, а я этого не люблю, это только малыши так играют. - Маменька спрашивала, почему меня не было за обедом? - осторожно спросил Джонни. - Ее самой не было. Она уехала в Эндрифф навестить тетю Тилли и ее нового младенца. Дядя Вилли сказал тете Элизе, что ты, наверное, обедать не придешь и чтобы она не беспокоилась. Значит, дядя Вилли кое-что понимает, думал его крестник, но все равно, простить его невозможно. - А больше дядя Вилли ничего не сказал? - допытывался Джонни. - Я не знаю, - ответил Генри. - Он ушел сразу после того, как осмотрел тетю Барбару. Я немного пробежал рядом с его лошадью. Возьмешь меня завтра смотреть хорька, Джонни? Так будет здорово, если мы пойдем туда вместе. - Не знаю, - отозвался Джонни, исполненный важности. - Мне кажется, ты еще слишком мал, не дорос до хорьков. С этими словами он повернулся на бок и вскоре заснул. Однако на следующее утро он старался одеваться так, чтобы стоять спиной к брату и, спускаясь вниз на молитву, очень волновался, опасаясь прочесть на лицах слуг написанное на них презрение. Однако он понял, что дядя Вилли никому ничего не рассказал. Он испытал величайшее облегчение, и эта радость нашла свое выражение в том, что он весь день тиранил младших детей. Он громко хвастал своей храбростью, проявленной им в деле с хорьком, так что восхищение Фанни и мальчиков его доблестью компенсировало стыд, который он испытал от вчерашней унизительной сцены, и хотя день прошел вполне счастливо и без неприятных происшествий, он, казалось, все время слышал внутренний голос, который шептал ему, что никакой он не храбрец, а просто глупый мальчишка, с которого сняли штаны при всем честном народе, и что когда-нибудь вся эта история станет известна всем окружающим. В тот вечер он с интересом выслушал замечание матери касательно того, что после смерти дедушки библиотека будет принадлежать ему. - Но ведь сначала ею будет пользоваться тетя Барбара, ведь она самая старшая после дедушки, - возразил он. Фанни-Розу рассмешила серьезность логических рассуждений сына. - Возраст не играет здесь никакой роли, - сказала она. - Когда дедушка умрет, Клонмиэр будет принадлежать тебе, и ты сможешь делать все, что тебе угодно, пользоваться всеми комнатами, какими захочешь. - Значит, я буду хозяином, как теперь дедушка, и все слуги будут делать то, что я им велю? - Конечно, моя радость. - И я смогу отказать от дома дяде Вилли и натравить на него собак, если он посмеет прийти в дом без моего разрешения? Фанни-Роза снова рассмеялась. - Очень было бы забавно, если бы ты сделал это, - сказала она. - Дядя Вилли бывает иногда таким нудным, все-то ему не нравится. Интересно было бы посмотреть, как он улепетывает от собак. - Вы его не любите, маменька? - спросил Джонни, набравшись храбрости. Фанни-Роза ответила не сразу. - Не то что не люблю, - сказала она, - но мне всегда не нравился его менторский тон. Он слишком много на себя берет, полагаясь на свои дружеские отношения с семьей. В большинстве домов его вообще не стали бы принимать. - А что, доктора это плохие люди, они хуже, чем мы? - Видишь ли, настоящий джентльмен обычно не выбирает профессию доктора. Подходящее занятие для джентлтьмена - это церковь, армия. А лучше всего вообще не иметь никакой профессии, просто владеть землей и всем остальным имением, что, к примеру, предстоит тебе. - А что, если дедушка через месяц умрет, - сказал Джонни после минутного молчания, - смогу я тогда спустить собак на дядю Вилли? Эта идея пустила корни у него в мозгу, затем прочно в нем утвердилась, и он частенько приставал к матери с вопросами о том, как они будут жить и что делать, когда свершится это великое событие. Джонни казалось, что когда он станет хозяином Клонмиэра, с него будет смыто позорное пятно, оставленное поркой, воспоминание о которой все еще глодало его сердце. Уж тогда-то никто из прислуг