есте  с женщиной - его женой - и еще какими-то людьми.
Они  забросали его  вопросами, перебивая один  другого,  пока, наконец,  наш
путешественник в отчаянии не проговорил:
     - Я отце этого молодого человека.  Ради  всего  святого,  говорит здесь
кто-нибудь по-английски?
     Наступила мгновенная тишина. Женщина тихо сказала:
     - C'est la pere. Quelle tristesse! Faut lui ouontrer la chambre...*
     [*  Это отец. Какое несчастье! Пусть он поднимется наверх, в комнату...
(фр.).]
     Они снова шепотом о чем-то  посовещались,  а потом  хозяин со  скорбным
выражением  лица  попросил Медного  Джона  немного  подождать, он пошлет  за
доктором,   мсье  Жетифом,  который  все  ему  объяснит,  он  знает  немного
по-английски.  Медный  Джон  не на  шутку встревожился.  Эти люди  в  отеле,
несомненно,  видели  Генри,  а  доктор,  вероятно,  его  пользовал.  Женщина
предложила ему закусить, однако он отказался и уселся  ждать, а то время как
остальные люди  стояли на почтительном расстоянии, обмениваясь  замечаниями,
смысла  которых  он не  мог уловить.  Напряженное  ожидание и  неизвестность
становились  совершенно  невыносимыми,  но, наконец,  минут  через двадцать,
хозяин возвратился  в сопровождении высокого худощавого человека в очках и с
бородкой; увидев  Медного Джона, он подошел к нему, поклонился и, сняв очки,
стал старательно их протирать - верный признак того, что он нервничал.
     - Вы отец, мсье? - спросил он, стараясь говорить негромко.
     - Да,  отец, - ответил Медный Джон. - Прошу  вас, скажите мне поскорее,
что случилось с моим сыном. Что-нибудь неладно?
     Мсье Жетиф сделал глотательное движение и развел руками.
     - Я очень сожалею,  -(сказал  он.  - Вы должны быть готовы  к жестокому
удару, мсье. Ваш сын был тяжело болен, у него было congestion pulmonaire*. Я
сделал все, что возможно, но болезнь зашла слишком далеко.
     [* Воспаление легких (фр.).]
     - Что, собственно, вы хотите мне сказать? - спросил Медный Джон твердым
голосом.
     -  Мужайтесь,  мсье. Ваш  сын умер,  вчера  в  пять  часов утра... Тело
находится наверху, в его комнате.
     Медный Джон не произнес ни слова. Он смотрел мимо доктора, мимо хозяина
и его жены, глядевших  на  него с  любопытством и  сочувствием, за  окно, на
пыльную, мощеную  булыжником улицу. Мимо с грохотом катилась  телега, парень
на  козлах  погонял лошадь,  размахивая  кнутом, на  упряжи  весело  звенели
колокольчики. Часы на старой башне на площади пробили  очередной час. Медный
Джон распустил узел галстука и крепче сжал набалдашник своей трости.
     - Проводите меня, пожалуйста, в комнату моего сына, - сказал он.
     Доктор пошел вперед, за  ним -  хозяин  с  женой.  Они вошли в  комнату
второго  этажа, выходившую  окнами  на  улицу.  Занавеси были  задернуты.  В
головах стояли две свечи, две другие - в изножье. Генри лежал на кровати. Он
был  покрыт  только  белой  простыней, весь,  кроме  лица,  и выглядел очень
молодым и спокойным. Одежда его была аккуратно сложена  на стуле, стоявшем у
стены. Кошелек,  ключи  и книги лежали на  каминной  полке.  Тишину нарушила
хозяйка, сказав что-то шепотом.
     -  Она говорит, что  здесь ничего не  трогали; он  сам так сложил  свои
вещи.
     - Сколько времени он здесь находился? - спросил Медный Джон.
     - Шесть дней. Он заболел в  первую же ночь,  как только  приехал.  И не
позволил нам написать в Англию. Они будут беспокоиться, сказал он.
     - Говорил он что-нибудь о семье, обо мне?
     - Нет,  мсье, он  был слишком слаб. Просто  лежал,  и все. Он был очень
терпелив.  Вчера  вечером  мадам услышала,  как он кашляет, вошла к  нему  и
увидела, что он... умирает, мсье. Она послала  за  мной, но было уже слишком
поздно... Все мы очень сожалеем, мсье.
     - Спасибо. Я вам очень благодарен за все, что вы сделали.
     Один  за  другим они вышли из комнаты, оставив его наедине с  сыном. Он
взял стул и сел возле кровати. За стенами "Отель де л,Экю" проезжали телеги,
грохоча  по  булыжной  мостовой,  слышался  звон  колокольчиков  на  упряжи.
Переговаривались между собой люди. В доме напротив пела какая-то женщина.
     Он должен что-то делать, что-то организовать, распорядиться. Тело Генри
нужно бальзамировать и похоронить в Париже. Позднее они попытаются перевезти
его в Англию. Он  не хочет,  чтобы Генри лежал  здесь  один, в чужой  земле.
Нужно  написать  Барбаре, Роберту Лэмли, Флауэрам - такое множество писем...
Генри было двадцать  восемь лет. Целых три месяца ему было  двадцать восемь.
Но здесь,  на  этой кровати, он выглядел  гораздо моложе. Его отец  невольно
вспомнил те дни, когда они с Сарой  ездили в Итон, чтобы навестить мальчика.
Генри всегда так радовался, когда они приезжали. А потом ездили  в  Оксфорд.
Столько  друзей, с которыми нужно было знакомиться.  Он никогда не наказывал
Генри,  не  бил  его  - не  мог припомнить  случая, чтобы  тот в  чем-нибудь
провинился.  А  каким  он  был  прекрасным  товарищем  и  компаньоном в  эти
последние годы, с тех пор, как они заложили  эту шахту. Вскоре он несомненно
женился бы и поселился в Клонмиэре вместе с молодой женой. А теперь Клонмиэр
будет  принадлежать Джону...  Он  продолжал  сидеть на  стуле, глядя на тело
сына, а свечи догорали, оставляя на полу возле кровати капли воска.
     Спустя  некоторое  время  раздался стук  в  дверь, и  хозяйка гостиницы
спросила, не хочет ли он перекусить; ему необходимо подкрепить свои силы, он
не должен поддаваться отчаянию.
     Он вспомнил о том, что нужно  продолжать  жить,  а для этого необходимо
есть, пить, спать, строить и осуществлять планы, и что смерть Генри ничего в
этом  смысле не изменила. Он спустился вниз и пообедал в одиночестве в малой
гостиной отеля,  а после обеда пришел доктор, и они вместе отправились домой
к  мэру  - его звали  Жак-Теодор Леру, - где  надо было  подписать  бумаги и
выполнить различные  формальности.  Доктор и  мэр подписали свидетельство  о
смерти  и  еще  одну  бумагу,  в которой говорилось,  что  отцу  разрешается
подвергнуть  тело сына  бальзамированию, а  затем  похоронить  в Париже. Эти
необходимые дела в  какой-то  мере отвлекли Медного  Джона. Он был занят.  У
него не  было времени  на  то,  чтобы сидеть и думать о  сыне. Расставшись с
доктором  и  мэром,  он до  самой темноты бродил по улицам  Санса,  а  потом
вернулся  в "Отель де л,Экю" и снова поднялся в  комнату Генри. Он как будто
бы ожидал увидеть какую-то  перемену, как  будто Генри мог поешевелиться или
что-то могло произойти с его вещами, что находились на стуле. Но Генри лежал
неподвижно и спокойно, так  же, как и раньше.  Только свечи у  кровати стали
еще короче и горели теперь низким прерывистым пламенем. Отец погасил их все,
одну за другой - это действие он ощутил как нечто финальное: он окончательно
простился с Генри.
     Медный Джон  вышел из  комнаты и закрыл  за собой  дверь.  Он спросил у
хозяина  бумаги,  перо  и  чернил.  Подписывая  свидетельство о  смерти,  он
вспомнил, что четвертого числа каждого месяца он обычно писал Роберту Лэмли,
сообщая  ему отчет  о работе  шахты.  В мае он этого  не  сделал,  поскольку
готовился к  поездке  в  Италию, и послал своему  партнеру  только  короткую
записку, объясняя  ему,  что едет  на континент.  Роберт  Лэмли  сочтет  его
неаккуратным человеком, если он оставит своего партнера в неведении на целых
два месяца. Хорошо, что он захватил с собой все счета, касающиеся  шахты, за
последние полгода. К  тому же, не помешает, если у Роберта будут копии  этих
материалов. Он обмакнул перо в чернила и насал писать свое письмо.

     <i>"Отель де л'Экю", Санс, департамент де л'Ионн, Франция.</i>
     <i>Дорогой мистер Лэмли,</i>
     <i>Вы, очевидно,  уже знаете, что поездка  моего  сына Генри  в Италию для
поправки  здоровья не принесла ожидаемых результатов. Возвращаясь  домой, он
смог  доехать  только  до города Санс  во  Франции,  где и скончался  вчера,
третьего мая. Для  меня это было  тяжелым ударом,  и столь же тяжелым ударом
окажется  для всей нашей  семьи, но мы должны  молиться Всевышнему, дабы  он
даровал нам  силы справиться  с нашим горем. Я не  сомневаюсь  в том, что Вы
получили  тысячу  четыреста  девяносто  фунтов, это  сумма Вашего  дохода за
прошлый  год. Что же касается новой  шахты,  то от нее пока  не было никаких
поступлений, хотя я  надеюсь, что она  окажется еще более перспективной, чем
первая...".</i>


        КНИГА ВТОРАЯ

        ДЖОН-БОРЗЯТНИК
        1828-1837

        1

     Лето тысяча восемьсот двадцать восьмого года тянулось медленно, и Джон,
который  стоял у окна своей квартиры в Линкольнс Инн, глядя на скучный узкий
дворик, с привычной тоской думал о том, как однообразно бьются о берег волны
на  острове Дун,  как  привычно  быстро прилив наполняет водой  бухту  возле
Клонмиэра. Работа,  как  и всегда, не  представляла  для  него  ни малейшего
интереса, и чаще всего он сидел за своим заваленным  бумагами столом, лениво
развалясь в кресле и покусывая перо, а когда приходил клерк с просьбой найти
какой-нибудь документ, хранящийся в его отделе, ему приходилось тратить уйму
времени, чтобы его отыскать. Он тосковал  о доме больше,  чем  когда-нибудь.
Теперь, когда Генри умер, было бы  так  просто положить конец этой комедии с
его  службой в Лондоне,  поскольку  у  него  было  законное  и  естественное
оправдание: его присутствие требовалось  в  Клонмиэре. Однако  что-то мешало
ему это сделать, какой-то вывих в сознании, появившийся после смерти  брата.
Все  эти долгие  недели  в  Лондоне  ему казалось,  что он каким-то  образом
виноват  в том, что живет  на  свете и  здравствует, в то время  как  Генри,
который  лучше  и  достойнее  его  во  всех  отношениях,  лежит,  мертвый  и
недвижный, на унылом кладбище во  Франции. Если бы было наоборот, то в жизни
семьи  ничего не изменилось бы, его очень  скоро бы  забыли. А Генри,  такой
умный,  такой  веселый, его так любили  сестры,  а отец на него  чуть ли  не
молился - разве кто-нибудь  может его заменить? Они  никогда не оправятся от
этого удара, без конца  будут  обсуждать все обстоятельства его болезни, так
же, как они  это делали в Летароге,  когда  отец только что  возвратился  из
Франции,  всегда будут  охать  и вздыхать,  возвращаясь к этому злополучному
вечеру в шахте впрошлом году.
     - Именно тогда он и простудился, - говорила Барбара. -  Помните, у него
была высокая  температура, когда он  через неделю вернулся  в Бронси.  А все
рождественские праздники он пролежал в постели.
     -  А ведь ему и  раньше случалось промокнуть, - подхватывала Элиза, - и
ничего плохого из этого не выходило. К тому же и Джон тогда промок до нитки,
верно ведь, Джон? Однако на его здоровье это ничуть не отразилось.
     - Генри вел  себя  очень благородно  в  ту ночь,  - заметил отец.  -  Я
никогда этого не забуду. Он себя не щадил, был примером для всех нас.
     А Джон  стоял,  засунув  руки в карманы  и глядя в  окно  на  заботливо
ухоженный  садик  Барбары,  слушал  отца  и  чувствовал,  что  в его  словах
скрывается невольный  упрек. Если бы он, Джон,  действовал более  энергично,
Генри,  возможно, не пришлось  бы взваливать так  много на свои  плечи. Джон
сознавал, что он в семье не помощник. Теперь он  был единственным братом для
сестер  и  чувствовал,  что  не  оправдывает возлагаемых  на него надежд. Он
понимал,  что  ему следует сделать  усилие и  попытаться занять место Генри,
заслужив  тем  самым  если  не  любовь отца,  то  хотя бы  его  уважение,  и
отправиться   в  Бронси,   чтобы   взять   на  свои   плечи   какую-то  долю
ответственности.  Ему мешали робость, сознание своей неполноценности, страх,
что  если  он что-нибудь  скажет  или сделает,  отец заметит: "Никуда  он не
годится  по сравнению с Генри". Следовательно, лучше  было не делать ничего.
Джон уходил в себя и молчал. И  вот, вместо того, чтобы ехать вместе с отцом
в Бронси, он брал удочки и уходил на ручей за фермой ловить рыбу, непрерывно
думая  о  своем  брате,  пытаясь  себе  представить, о  чем  он думал  в эту
последнюю неделю там, во  Франции, когда  лежал больной и  одинокий в  своем
номере в отеле.  А сестры, сидя в гостиной в Летароге,  говорили друг другу:
"Джон странный  человек, он  никого не  любит, кроме  самого себя.  Подумать
только,  его  нисколько   не  тронула  смерть  Генри".   Только  одна  Джейн
догадывалась  о том, что творится в его душе;  она иногда подходила к нему и
обнимала его, но он знал, что даже Джейн, со всем своим умом и чуткостью, не
могла  догадаться, какие жестокие  мысли его  терзают. Когда закончились эти
две  недели, он вернулся в Лондон, и когда отец написал ему из Клонмиэра  во
время жуткой августовской жары, спрашивая, приедет ли он домой, как  обычно,
Джон  ответил, что у него  слишком много  работы, и  он сильно  сомневается,
удастся  ли ему  выбраться  в  Клонмиэр, пока там находится вся  семья. Отец
ничего не ответил на эту явную отговорку, зато Барбара  написала ему длинное
письмо, полное упреков. Они  никак не могут понять, писала  она, что на него
нашло. Можно подумать, что у  него нет никакой привязанности к дому. А Джон,
кусая перо в своей душной лондонской конторе, пытался объяснить  сестре, что
он не может приехать именно потому, что слишком любит дом. Он видел  себя со
стороны - вот он, гордый владелец Клонмиэра, обходит имение рядом  с  отцом,
обсуждает  с ним различные усовершенствования, поглядывает на окна, на серые
стены, и вдруг, в одно мгновение,  гордая  радость  обладания  разлетается в
прах при мысли о том, что все это  пришло к нему  в результате  трагедии, по
ошибке, что на самом деле он не имеет права ни на что - Клонмиэр принадлежит
Генри, который  лежит в могиле, и отец думает о том же самом, когда они идут
рядом  вдоль стен  замка.  Нет, это бесполезно. Барбара  все равно ничего не
поймет.  Джон разорвал  письмо  в  клочки и не стал писать нового. Пусть они
думают о нем, что хотят. И вместо того, чтобы ехать домой, Джон отправился в
Норфолк к  одному  приятелю  по Оксфорду, который  разводил борзых собак для
бегов,  и  всю  зиму,  начиная с ранней осени,  как  только удавалось  найти
предлог,  чтобы выбраться из Лондона, он  находился  в  Норфолке,  где думал
исключительно о собаках и  говорил только о них, поскольку, как он признался
своему  другу,  "собаки  -  это  единственное,  что  я  понимаю,  а  они   -
единственные существа, которые понимают меня". Борзая  собака была для Джона
воплощением красоты  и душевной тонкости, воплощением изящества и  грации. И
чем чище порода, тем  ярче темперамент, тем лучше результаты при  правильном
воспитании, но зато и  безнадежнее неудачи, если подход оказывался неверным.
Он изучил своих собак и знал,  чего можно ожидать от каждой  из  них  - одна
капризничает  при  дожде,  теряет интерес  к  работе  от  каждого пустяка, а
другая,  наоборот,  сохраняет  форму и стойкость в любую погоду и  при любых
обстоятельствах.  Джон испытывал к ним настоящую нежность, ласково гладил их
своими сильными крепкими руками, а потом начиналась работа в поле - угонка и
натравка  -  и, наконец,  награда за  его  умение,  опыт и  терпение:  бега,
возбужденные  крики зрителей, крупные ставки,  и  Молния,  которая  казалась
такой  хрупкой и  нервной на вид, когда он  только что ее приобрел,  за  эти
несколько  минут,  на глазах  у толпы, оправдывала  свою родословную и  свое
воспитание,   складываясь  буквально  пополам,  устремившись   зигзагами  за
испуганным  зайцем,  так что спасения  ему не было. Снова  Джона хлопали  по
плечу, поздравляли его; ему вручался очередной кубок, в то время как Молния,
дрожа от возбуждения и восторга, жалась к его колену.
     В марте сезон  бегов подошел к  концу,  и  Джон,  который  в  последние
полгода  не думал  ни  о  чем,  кроме  своих собак, оказался  перед выбором:
вернуться в Лондон, где ему предстояли еще одно томительное лето и надоевшая
работа, которую он порядком запустил, или  поставить крест на Линкольнс-Инн,
прекратить этот фарс и обосноваться с отцом и сестрами  в Клонмиэре. Если он
оставит  работу, он сможет приятно побездельничать летом в  Клонмиэре, осень
провести  в окрестных полях  со  своими собаками, а через  три месяца, после
Рождества, когда  семья будет в  Летароге,  снова  привезти  их в Норфолк на
бега.  Последняя  перспектива была  слишком  хороша,  чтобы  ею  можно  было
пренебречь, и он стал думать, что с его стороны было, наверное,  очень глупо
воспринимать смерть брата так, как  это делал он.  Смерть  -  это,  конечно,
трагедия, но ведь каждое горе теряет с течением времени свою остроту,  и  уж
во всяком  случае  Генри не стал бы ему завидовать и возражать  против того,
чтобы он сделался хозяином Клонмиэра.
     Итак,  с  настпулением  мая  Джон распрощался  с папками,  документами,
чернильницами и  пылью  Линкольнс-Инна и  с  непривычным для  него  чувством
свободы погрузился в пакетбот, следующий в Слейн, а потом покатил  по дороге
в Дунхейвен, вместе с борзыми и псарем, который за  ними ходил. Когда дорога
поднялась  на  холм  возле  Голодной  Горы,  и  Джон оглядел  лежащий  внизу
Дунхейвен, задержавшись взглядом на Клонмиэре, расположившемся у края бухты,
сердце  его  наполнилось  восторгом  и  гордостью,  которых  он  никогда  не
испытывал раньше.  Клонмиэр  вдруг стал  для него интимным  и  значительным,
драгоценностью изумительной красоты,  которая со временем будет принадлежать
ему.
     Возвращение домой оказалось радостным  событием. Отец и сестры вышли на
подъездную аллею, чтобы его встретить, в их отношении к нему не  было и тени
сдержанности  или  холодка.  Отец пожал  ему  руку, сказал,  что  он  хорошо
выглядит, и тут же стал расспрашивать о  собаках.  Борзые были  выпущены  из
ящика,  с  гордостью продемонстрированы,  и все семейство,  весело смеясь  и
болтая, направилось  вдоль бухты к замку - сестры вели Джона под руки. Хвоя,
устилавшая  тропинку, пружинила  под  ногами,  в воздухе  носился  смешанный
аромат сосновой смолы и рододендронов, к которому примешивался острый запах,
источаемый мокрой землей после отлива.
     Они  вышли из  леса возле садика  Джейн, который она разбила  на берегу
бухты, и нужно было похвалить новые посадки и побранить вымощенную каменными
плитками дорожку, а Джейн краснела и  волновалась, не выпуская  руки  брата;
потом  пошли  дальше, к лодочному сараю, где один из слуг был занят тем, что
красил джонову яхту,  тогда как  ялик был уже  спущен на воду. Все счастливо
улыбались, а  сердце Джона было  наполнено каким-то новым чувством, которому
он не мог  найти  названия. Он побежал наверх, в свою  комнату в  башне. Там
были его ружья и удочки, старые школьные  учебники, растрепанные и знакомые,
рисунок, изображающий  часовню в Итоне, и  другой, на котором был запечатлен
квадратный дворик его  колледжа в Оксфорде.  Был там  и  ящичек с коллекцией
бабочек - плод страстного  увлечения одного каникулярного лета;  и другой, с
птичьими яйцами; а на каминной полке - всякая всячина, предметы, которые ему
случилось подобрать в разное время: кусочек кремня с Голодной Горы,  камешек
странной формы,  похожий  на яйцо,  который  он нашел на острове Дун;  комок
сухого мха с килинских болот.
     - Завтра,  - сказал  он Джейн, -  поедем ловить  рыбу.  В  заливе полно
килиги.  - И,  отстранив ее на  расстояние вытянутой руки  и наклонив  набок
голову, он заметил: - Знаешь, ты стала очень хорошенькой.
     Джейн вспыхнула и сказала ему, чтобы он не глупил.
     -  Тут  один художник  пишет  ее портрет,  - сказала Барбара. - Мы  все
считаем,  что сходство  просто поразительное, хотя  Вилли Армстронг уверяет,
что художник не сумел отдать ей должное, и что на самом деле она лучше.
     И вот  в гостиной  Джон видит  портрет,  прислоненный к  мольберту,  на
холсте  еще не высохла краска, а на портрете - Джейн, совершенно  такая  же,
как та, что стоит рядом с  ним  в  новом светлом  платье, купленном  в  Бате
нынешней зимой, и жемчужном ожерелье на  шейке, а в теплых  задумчивых карих
глазах такое знакомое Джону выражение неуверенности.
     - А что думает о портрете Дик Фокс? - спросил Джон.
     - Ах, он, конечно, в восторге, - ответила  Элиза, тряхнув головой. - Он
являлся сюда каждый день, когда Джейн нужно было позировать, и развлекал ее,
чтобы ей не было скучно. Ничего удивительного, что у Джейн на портрете такое
жеманное выражение лица.
     Джон,  взглянув на младшую сестру, увидел, что ее огорчили слова Элизы,
и что она вот-вот расплачется. Он улыбнулся ей и покачал головой.
     - Не обращай на нее внимания, - сказал он. - Зелен  виноград, и  больше
ничего. - И, все поняв, он быстро перевел разговор на другое.
     Так,  значит,  Джейн уже успела  вырасти,  думал он, сидя  за обедом, и
влюбиться в Дика Фокса из Дунского гарнизона, а  ведь кажется, только  вчера
она была девчушкой и читала сказки перед камином в их старой  детской. Спору
нет, Дик  Фокс симпатичный  парень, но на какое-то  мгновение в сердце Джона
вспыхнула  жгучая ревность - как  это так, его любимая сестра Джейн, которая
была ему таким отличным товарищем, будет ласково смотреть не на  него, а  на
другого  мужчину; мысль же о том, что ее будет целовать, а, может быть, даже
ласкать какой-то паршивый гарнизонный офицер, показалась ему отвратительной,
прямо сказать, нестерпимой.
     - ... и я бы хотел знать твое мнение об этом арендном  договоре, прежде
чем я его окончательно подпишу, - говорил его отец, откладывая нож и вилку и
глядя через стол на своего сына.
     Джон вздрогнул и пробормотал:
     - Да, сэр, с большим удовольствием, - не имея  ни малейшего понятия,  о
чем идет речь.
     Барбара предупреждающе толкнула его коленом под столом.
     -  Я  заключил  с  ним  соглашение,  -  продолжал  Медный  Джон,   -  в
соответствии с  которым с него  взыскивается половина его  задолженности,  и
аренда  остается  за ним  из  расчета сто  тридцать фунтов в  год. Нечего  и
говорить,  я  не  видел  и  пенни  из  этих денег,  и  еще  в  марте  послал
предупреждение,  чтобы он  убирался, однако  он и  до  сей  поры не  съехал.
Положение, как ты видишь, нетерпимое.
     - О да, сэр, абсолютно нетерпимое.
     - Я намереваюсь сделать все, что в моих силах, чтобы наладить сообщение
между  Дунхейвеном  и  Денмэром  посредством  новой  хорошей   дороги,  что,
согласись,  принесет  неисчислимые  преимущества  владениям Роберта Лэмли  и
лорда Мэнди, и, если нам удастся,  наладить сообщение от  озер через Денмэр,
Дунхейвен и Мэнди на Слейн. В таком  случае, мне кажется, гости, приезжающие
к нам на Запад,  предпочтут  возвращаться именно этим путем, а не прежним. И
тогда мы без  всякого риска можем  построить в Дунхейвене гостиницу. А может
даже  случиться так, что кто-нибудь из  джентльменов  захочет  поселиться  в
наших краях. Что ты об этом думаешь, Джон?
     - Всецело разделяю ваше мнение, сэр.
     - Не знаю, располагает ли  государство средствами для этой цели,  но во
всяком случае я намерен собрать всю необходимую информацию. Вполне возможно,
что  они  это  сделают  по  собственному  почину. Ведь  это большое  дело  -
обеспечить  связь с западным районом страны, к тому же, если сулчится война,
это  поможет обеспечить продовольствием  флот. Я  только надеюсь,  что  наши
министры не устроят скандала и не поставят нас в затруднительное положение.
     -  Надеюсь, этого  не случится,  сэр,  - сказал Джон.  Его  очень  мало
интересовало то, что говорил отец,  однако он надеялся, что голос его звучит
достаточно убедительно.
     - Между прочим, Флауэры сейчас  находятся у себя в Эндриффе, - сообщила
Барбара. - Они, как обычно, были за границей и только недавно вернулись. Мне
приятно отметить, что Фанни-Роза  теперь не такая дикая и  безалаберная, как
раньше. Зима, проведенная за  границей, благотворно отразилась на ее манерах
и  поведении. Однако мне кажется, что она по-прежнему  делает  все,  что  ей
вздумается. Что же касается младшей сестрицы, то бедная миссис Флауэр вообще
ничего не может с ней поделать.
     -  Говорят,  что  в Фанни-Розу  был  безумно влюблен один  итальянец, -
сказала Элиза,  - какой-то  знатный  господин с громким  титулом,  к тому же
женатый.
     - Никогда не слушай сплетен, Элиза, - сказал ее отец, - они не приносят
никакой  пользы тому, кто их слушает, и  еще  меньше тому, кто  их передает.
Если ты пройдешь со мной в библиотеку, Джон, я покажу тебе то место на плане
Голодной  Горы, где  я планирую вести  дальнейшие разработки. Медь там есть,
причем на небольшой глубине, так что затраты будут не слишком велики.
     Джон прошел за  отцом в  кабинет, делая вид, что его интересуют цифры и
расчеты, связанные с шахтой, в то время как мысли его то и дело обращались к
Фанни-Розе. Он не видел  ее полтора года, с того дня на Голодной Горе, когда
она лежала  в его  объятиях,  а Генри собирался  отправиться на Барбадос.  В
прошлом году, в те знойные летние месяцы в Лондоне он мучился,  задавая себе
вопрос,  как часто она  виделась  с Генри  в Неаполе. Горевала ли она, когда
Генри  умер? Эти мысли  усугубляли  расстройство  в его душе,  а  Фанни-Роза
сделалась  для  него  символом  чего-то  необычного,  редкостно-прекрасного,
призрачным созданием, которое  ему  никогда больше не  суждено увидеть.  Она
выйдет  замуж  за  какого-нибудь итальянца  и через несколько лет вернется в
Эндрифф с  целым выводком  ребятишек  и блестящим мужем,  а сама  поблекнет,
черты лица ее огрубеют, очарование юности исчезнет навсегда.
     Он нарочно рисовал в уме эти картины, чтобы не испытывать боли, думая о
ней,  и мысль о том, что она выйдет замуж за иностранца и будет потеряна для
него   навсегда,   доставляла  ему  особое,   даже   несколько   извращенное
удовольствие. Его Фанни-Роза останется  воспоминанием, призраком,  рожденным
прелестью Голодной Горы, в то время  как до  настоящей Фанни-Розы, той,  что
будет продолжать жить, ему нет никакого дела. И вот все эти замкнутые двери,
за   которыми   он   прятал  свои  воспоминания,   будут  отворены  реальной
Фанни-Розой;  это будет  не  призрак,  а живая женщина, живая и свободная, и
пусть за ней ухаживали все итальянские графы в Неаполе,  все равно она будет
еще краше, чем раньше, и на следующей неделе приедет в Клонмиэр, как сказала
Барбара. Может быть, ей захочется посмотреть на его собак, и Джиму было дано
специальное распоряжение  привести их  в  наилучший вид, подготовить ко  дню
приезда  Флауэров, и чтобы на них,  несмотря на жару,  были надеты попонки -
алая ткань с  серой отделкой выглядит  на  них очень красиво, и  на  ее фоне
четко выделяются крупные  буквы Д.Л.Б. Примерно за два часа до того момента,
когда  должны  были  приехать  Флауэры,  его  охватили  страх  и  уныние, и,
забившись в самый дальний угол парка, он уселся под  соснами, так, чтобы его
не было  видно из замка, и стал смотреть поверх водной глади  на остров Дун,
думая о том, не лучше ли было бы взять свою лодку, исчезнуть на целый день и
вообще  не  встречаться с Флауэрами. Вдруг он вообразил, что ему  совсем  не
хочется видеть Фанни-Розу, не хочется с ней  разговаривать, но даже если это
случится, все равно  все будет не так, как он  планировал - собаки покажутся
ей отвратительными, над кубком она будет смеяться, говорить станет только об
итальянцах, с которыми встречалась в Неаполе, и весь день от начала до конца
будет  испорчен. Он все  еще сидел на  берегу  бухты, когда послышался  стук
колес экипажа, вот он проехал под аркой из рододендронов, подкатил к дому, и
оттуда уже слышался  голос Барбары и ненатуральный  раздражающий смех Элизы.
"Джон... Джон...", - звала его Барбара,  а он спрятался за деревом  и твердо
решил не выходить к  гостям, думая только о том, как бы незаметно пробраться
в башню и скрыться у себя в комнате. Голоса смолкли, все,  наверное, вошли в
дом, и он слышал, как к коляске подошел Кейси, сел на козлы и погнал лошадей
в конюшню.  Какой-то импульс, совладать с которым Джон не  мог, заставил его
подняться на ноги и медленно двинуться по траве к дому. Руки у него дрожали,
и он засунул их в карманы. Вдруг он почувствовал, что кто-то смотрит на него
из окна гостиной.
     - Как вы поживаете, Джон?
     Подняв голову, он улыбнулся, потому что это была Фанни-Роза, призрак со
склона Голодной Горы, и полутора лет, прошедших с момента их встречи, как не
бывало,  это  было  словно  вчера,  и  в  памяти  отчетливо и ясно  возникли
прикосновение ее руки, тепло ее губ, когда она лежала в  его объятиях  среди
папоротников.
     И вот он  уже в гостиной, сидит возле нее,  ему что-то говорит Барбара,
они  оживленно  беседуют, смеются,  едят  печенье.  Он  слышит  свой  голос,
предлагающий Бобу Флауэру рюмку мадеры.
     -  Отец  уехал  на шахту,  - говорила Барбара,  - но  в  пять  часов он
вернется к обеду, как обычно. Вы, господа мужчины, отправляйтесь на рыбалку,
пока стоит хорошая погода.
     -  Я бы  тоже  хотела  поехать, -  сказала  Фанни-Роза. -  А  что, Джон
разрешает дамам находиться на его яхте?
     -  О, конечно!  - поспешно отозвался  Джон. - Конечно, разумеется...  Я
никак не думал, что вам захочется...
     И  - о, какое счастье!  - все нужно было планировать заново, ибо если в
рыбалке будет участвовать Фанни-Роза, ее будет сопровождать Джейн, а так как
Бул-Рок  -  это  слишком далеко,  и  на  море может случиться  волнение,  им
придется держаться  возле  острова;  в  корзины  пришлось  добавить  еды,  а
Фанни-Розу снабдить  одной  из  шалей  Барбары,  на случай, если  поднимется
ветер. Какое это  счастье -  спуститься к бухте и подвести яхту к  пристани,
чтобы Джейн и Фанни-Роза могли подняться на борт, а потом, откинув волосы со
лба и засучив рукава выше  локтя, прокричать Бобу команду "Отдать концы!" и,
после того, как  будут подняты паруса и поставлен на место  руль - вперед, к
выходу  из бухты, в открытые воды Дунхейвена, где  раскорячился  вытянутый в
длину  остров  Дун, за  ним  - открытое море, а  налево  -  зеленая  громада
Голодной Горы, сверкающая на солнце.
     Как  приятно перестать дуться, стесняться, жалеть и ненавидеть себя  за
свои настроения, и вместо  этого делать то, что любишь - плыть  под парусом,
так что волосы развевает ветер, а рядом сидит Фанни-Роза. Она не изменилась,
разве что  стала еще прелестнее,  и в ее движениях появилась грация, которой
не  было прежде. Зеленая шаль, данная ей Барбарой,  была совершенно  того же
цвета, что ее глаза. Она небрежно накинула ее на плечи, смотрела снизу вверх
на Джона и  улыбалась; ее  улыбка таила в  себе  обещание, а обещание сулило
надежду.
     - Я слышала,  что ни один человек в стране не  знает  о  собачьих бегах
столько, сколько вы, - сказала она. - Расскажите мне, чем вы занимались  все
то время, что мы не виделись.
     Он начал говорить о своих собаках, сначала нерешительно, боясь, что она
не будет слушать, а  потом  со  все возрастающей  уверенностью, рассмешив ее
рассказом о толпах, собирающихся на бегах, о  владельцах собак, о  зависти и
обманах, процветающих в их кругу.
     Боб тоже выказал интерес  к его рассказу, задавая  множество  вопросов.
Как приятно, думал Джон, хоть раз в жизни выступить в качестве авторитетного
лица,   знать,  что  его  мнение  о  единственном  предмете,  с  которым  он
по-настоящему знаком, выслушивается с уважением.
     Они  встали  на якорь  у  западного  берега  острова Дун,  с  тем чтобы
позавтракать мясными пирожками и  бутербродами с кресс-салатом, и вдруг  Боб
Флауэр, взглянув на казармы, вспомнил  про  своего приятеля, который недавно
был послан в должности адъютанта в расквартированный на острове  батальон, и
тотчас  же поступило предложение всему обществу сойти  на берег, пройтись до
офицерских казарм и попытаться его найти.  Джон взглянул  на невинное личико
своей сестры,  и ему пришло в голову, что, возможно, Дик Фокс  в  этот самый
момент наблюдает за ней из своей комнаты, вооружившись подзорной трубой.
     Когда  яхта  подошла  к  пристани, Фанни-Роза  заявила,  что не  желает
выходить на берег, она приехала  сюда  для того, чтобы  любоваться водой,  а
вовсе не  для  того,  чтобы  угощаться  сомнительного  качества  кларетом  в
гостиной у офицеров, а с Джейн ничего худого не случится под эскортом такого
положительного человека, как Боб; ведь всем  известно, что Боб - воплощенная
осмотрительность.  Итак,   Джейн   сошла  на  берег,   очень  хорошенькая  и
застенчивая, опираясь на надежную руку Боба, и  конечно же, исключительно по
счастливой  случайности на  тропинке  в этот момент появился лейтенант Фокс,
направляясь им навстречу.
     Джон повернул яхту на восток, в сторону Голодной Горы, и теперь,  когда
он оказался наедине с Фанни-Розой,  его охватила странная скованность. Он не
мог  говорить,   уверенный,   что   его  слова  покажутся   ей   глупыми   и
ненатуральными. Он неотрывно  смотрел  на  парус, боясь  взглянуть  на  свою
спутницу. Там,  на той  стороне,  лежала  земля,  к небу вздымалась огромная
гора. Она казалась далекой  и недосягаемой, вершина ее золотилась на солнце,
и он подумал об озере, какое оно, должно быть, холодное.
     - Вы помните  пикник,  который здесь устраивали  в позапрошлом году?  -
спросила Фанни-Роза.
     Джон  ответил не сразу. Он хотел  посмотреть  на нее  и не смел. Вместо
этого он еще круче повернул парус, поставив яхту к ветру.
     - Я очень часто о нем думаю, - выговорил он наконец.
     Она повертелась на своем месте, поправляя подушки за спиной, и вдруг ее
рука оказалась на  его  колене,  вызвав  в  его  душе невыразимо-мучительный
восторг.
     - Как было весело, - сказала она, - мы отлично провели там время.
     Она говорила тихим голосом,  даже грустно, словно размышляя  о прошлом,
которое уже не возвратится, и Джон пытался понять, что она вспоминает: их ли
ласки и  поцелуи  в  папоротнике  или  смех  Генри, его  улыбку. Джона снова
охватили  ревность,  прежняя  тоска,  сомнения,  нерешительность,  и,  резко
повернув  яхту, он  повел ее прочь от Голодной  Горы в  открытое море. Лодку
слегка  качнуло на волне, она  черпнула бортом, и струйка воды подобралась к
ее  ногам.  Фанни-Роза,  не говоря ни слова,  скинула  туфли и  еще  плотнее
прижалась к коленям Джона.
     - Вы ведь часто виделись с  Генри в те несколько месяцев до его смерти,
правда?
     Наконец-то  он  выговорил  эти  слова.  Он  не  мог  поверить, что  это
действительно  случилось. На  сей раз он заставил  себя посмотреть  на  нее,
ожидая увидеть на ее лице  печаль, признаки грусти, от которых  ему стало бы
еще  больнее,  но  видел  только  спокойный  профиль,   обращенный  к  морю.
Фанни-Роза стряхнула с  волос клочки  пены и подобрала  свои  стройные босые
ножки под юбку.
     - Да,  - сказала она. - Ему очень нравилось в Неаполе. Как жаль, что он
уехал  в  таком  состоянии,  больной  и  измученный.  Мы  все  очень  тяжело
переживали его смерть.
     Она говорила  спокойным светским тоном. Конечно же, она не могла бы так
говорить,  если бы испытывала  к  Генри нежные чувства, а он  отвечал бы  ей
взаимностью.
     - Генри всегда любил людей, любил новые места.  В этом смысле мы с  ним
не похожи.
     - Вв вообще совсем  на него непохожи, - сказала  Фанни-Роза, - волосы у
вас темнее, и плечи такие широкие. Генри больше походил на Барбару.
     Какое это имеет значение, думал Джон, в то время как яхта кренилась под
свежим  ветром,  кто из  нас темнее  или  светлее или  кто  на  кого  похож.
Единственное, что я хотел бы знать, это какие чувства они  испытывали друг к
другу, и еще: почему Генри так внезапно  уехал и почему так резко ухудшилось
его здоровье. Любили они друг друга или нет, была ли у них ссора, и не о ней
ли  думал  Генри в свои последние часы, лежа одиноко в гостиничном номере  в
Сансе?  Об  этой самой Фанни-Розе, которая сидит теперь рядом  с  ним? Лодка
нырнула, море искрилось и  сверкало на солнце, а Фанни-Роза,  смеясь, встала
рядом с ним на колени и обхватила его за плечи.
     - Вы что,  хотите меня утопить? - воскликнула она, откидывая ему волосы
со лба.
     -  Ни в коем случае, - ответил он, поставив лодку по ветру, бросив руль
и обнимая ее обеими руками, в то время как она целовала его в губы.
     В этот момент он понял, что никогда не узнает, чем был  для нее Генри в
Неаполе,  и никто  этого  не  узнает.  Если бы даже и можно было  бы  что-то
рассказать  о  том,   как  человек  покинул  Италию,  исполненный  горечи  и
разочарования,  для  того, чтобы умереть в  одиночестве в отеле французского
городишки,  это  все равно  никогда  рассказано  не  будет  -  тайна  навеки
похоронена в ее сердце. До конца своих  дней Джон будет гадать, сомневаться,
рисовать в уме  разнообразные картины, связанные с этими месяцами в Неаполе;
снова  и снова его будет  мучить бессмысленная  ревность,  от которой он так
никогда и не излечится.
     Генри  умер. Его брата, обаятельного и веселого, больше  нет  на свете,
тогда  как  Фанни-Роза,  живая,  здесь,  в   его,  Джона,   объятиях.  Такое
сладостное, невыразимое счастье не может обернуться ядом.
     - Ты выйдешь за меня замуж, Фанни-Роза? - спросил он.
     Она  улыбнулась,  оттолкнула  его  руки  и  снова  уселась  на кормовой
скамеечке.
     - Вы потопите яхту, если не займетесь ею немедленно, - сказала она.
     Он схватился за парус и за руль, и снова повернул яхту к острову Дун.
     - Вы не ответили на мой вопрос, - настаивал он.
     - Мне всего  двадцать  один год, - сказала  она,  -  и  я  пока  еще не
собираюсь выходить замуж и начинать семейную жизнь. Ведь на свете  так много
веселого и интересного.
     - Что, например, вы имеете в виду?
     -  Я люблю путешествовать, люблю  бывать на континенте. И  вообще люблю
делать то, что мне нравится.
     - Все это вы сможете делать, когда станете моей женой.
     - О нет, это будет уже совсем не то. На континенте я буду всего-навсего
миссис Бродрик, и знакомые мужчины станут думать: "Ах, она ведь вышла замуж,
у нее медовый месяц", и перестанут обращать на меня внимание. И мне придется
носить  дома чепчик, совсем такой же,  как на маменьке, и вести разговоры  о
вареньях, соленьях, всяком шитье и слугах. А я терпеть этого не могу.
     - Никто от вас этого не ожидает. Если вам захочется  путешествовать, мы
тут  же куда-нибудь  отправимся. Захочется  покататься на яхте  - поедем  на
яхте. Если вам вздумается прокатиться по снежку до Слейна,  запряжем коляску
и покатим в Слейн, даже  если придется  загнать лошадей. Как видите,  я буду
весьма покладистым мужем.
     Фанни-Роза  рассмеялась. Она поглядывала  на Джона  украдкой,  краешком
глаза.
     -  Я думаю, что так, наверное, и будет, - сказала она. - А что получите
вы от этой сделки?
     - Я получу вас, - сказал он. - Разве этого не достаточно для человека?
     Джон  посмотрел на  нее,  и в тот  самый  момент,  когда он  произносил
последние слова, ему пришла  в  голову мысль, что это, конечно, неверно, что
она никогда не будет принадлежать ни ему, ни кому-либо другому, ибо человек,
за которого она выйдет замуж - кто  бы он  ни был, - получит только какую-то
часть  Фанни-Розы: улыбку,  ласку, словом, то, что ей угодно будет подарить,
поивнуясь  минутному  порыву.  Настоящая  Фанни-Роза  ускользнет,  останется
недосягаемой.
     Они снова подошли к острову со стороны гарнизона, и там, на дорожке, их
ожидали  Боб  Флауэр  и Джейн, а вместе  с  ними Дик Фокс и  приятель  Боба,
адъютант.  Снова люди, оживленная  беседа, и близость между ними нарушилась,
ее пришлось отложить до другого раза, возможно, до другого дня.
     - Лейтенанта Фокса и капитана Мартина мы забираем с  собой, они будут у
нас обедать, - объявила Джейн.
     Все они погрузились на яхту, и этот чертов Мартин все время пялил глаза
на Фанни-Розу. И вот снова  вверх по заливу, к причалу  возле дома, там  все
общество  высадилось  на берег,  а  он занялся яхтой, крепко  привязав ее до
вечера.
     Он  смотрел,  как  все  они поднялись на берег  и  направились  к дому.
Барбара вышла  им навстречу вместе  с  Элизой, которая при виде  незнакомого
офицера  приняла важный вид, а Джон поднял голову и смотрел,  как Фанни-Роза
отдает Барбаре шаль и благодарит ее. Потом она вернулась, чтобы полюбоваться
садиком, устроенным у оконечности бухты.
     Она указывала  на молодые ирисы,  переговаривалась,  обернувшись  через
плечо, с Барбарой, и когда она стояла,  глядя на цветы, а солнце играло в ее
волосах, освещая серьезное задумчивое лицо, он понял, что ни одна картина из
тех,  что он  во множестве рисовал себе в грустные  одинокие часы,  не может
сравниться с тем, что  он видел  сейчас в  действительности. Девушка-призрак
его мечтаний  воплотилась в реальность, которая наполнит его  бессонные часы
радостью и мукой.
     -  Вы не слишком  устали? - спрашивала  Барбара, когда они поднялись по
крутому берегу и вышли на подъездную аллею перед замком.
     - Нет, - ответила Фанни-Роза. -  Я  никогда не устаю. Ведь на свете так
много интересного, все нужно посмотреть, все нужно узнать.
     Она  взглянула  на Джона, который  все  еще возился  с лодкой, а  потом
перевела взгляд на мощные серые стены,  на открытые окна, на башню и высокие
деревья, окружающие замок.
     -  Как здесь  красиво, -  воскликнула  она, а потом,  небрежно  откинув
волосы, упавшие на лицо, спросила: - Теперь, когда Генри умер, все это будет
принадлежать Джону?
     -  Да, - ответила  Барбара. -  Наше имение -  майорат, оно  не подлежит
отчуждению, значит, оно отойдет Джону, и все остальное  тоже. Бедный  Генри!
Но, с другой стороны, мне  кажется, что из  двух братьев  именно Джон больше
любит Клонмиэр.
     Фанни-Роза  ничего не  сказала, она, казалось, забыла о  своем вопросе.
Нагнувшись к подбежавшему терьеру, она ласково гладила собаку.
     Как она  изменилась к лучшему, думала Барбара,  как  она очаровательно,
как прекрасно держится  - ни  следа этого глупого буйства  и  распущенности,
которые она унаследовала  от Саймона Флауэра.  Даже доктор Армстронг, на что
уж строгий судья, и тот не мог найти изъяна  в ее красоте, не мог обнаружить
скрытого порока, таящегося за совершенными чертами лица.

        2

     Однажды утром во время завтрака из Данкрума  прискакал один из грумов с
известием,  что  у Роберта  Лэмли накануне  вечером  случился удар,  и  мало
надежды на то, что он выживет. Медный Джон тотчас же велел заложить экипаж и
отправился  в имение  своего партнера.  Приехав, он нашел Роберта  Лэмли без
сознания, и доктор Армстронг, которого вызвали незадолго до  этого, высказал
мнение, что больному осталось жить  всего несколько часов. Его сыну Ричарду,
который находился  за границей,  отправили письмо, однако было мало надежды,
что он  успеет приехать и застанет отца в живых. С сестрой, миссис Флауэр, у
Ричарда  были  неважные  отношения,  а  к зятю своему,  Саймону  Флауэру, он
относился с крайним неодобрением, так что миссис Флауэр, прибывшая в Данкрум
следом  за Медным  Джоном,  очень  волновалась,  опасаясь  крупных  семейных
неприятностей.  Ее,  по-видимому, больше  беспокоила  перспектива  встречи с
братом, когда он приедет, чем то, что ее отец находится на смертном одре.
     - Вот  увидите,  - говорил Медный Джон  своему семейству  на  следующий
день, когда  было получено известие от доктора Армстронга  о  том, что ночью
старик скончался, - Саймон  Флауэр получит только то, что заслуживает, грубо
говоря  - шиш с маслом. Я  буду очень  удивлен,  если он или  его жена будут
упомянуты в завещании.
     -  Это будет очень жестоко по отношению  к миссис Флауэр и девочкам,  -
сказала Барбара. -  Нам всегда  казалось,  что старый джентльмен так  к  ним
привязан, едь он гораздо больше времени проводил в Эндриффе, чем в Данкруме.
Он  несомненно что-нибудь им  оставит, а если не  оставит,  то  Ричард Лэмли
исправит упущение отца.
     - Ричард Лэмли, скорее всего, окажется таким же несговорчивым упрямцем,
как и его отец, - заметил Медный Джон, -  и мне  будет  не  очень-то приятно
иметь его своим компаньоном. Очень хотелось бы откупить у него его долю, так
чтобы весь концерн оказался  полностью  в моих руках. Однако посмотрим,  как
это будет.
     Он  провел в Данкруме два дня,  присутствовал на похоронах и при чтении
завещания,  а когда  вернулся  домой, дети отметили, что старик  находится в
превосходном настроении.
     Он снял с шляпы креп, отбросил его в сторону и сразу же сел за стол, на
котором  был  сервирован  обильный обед, состоящий  из  жареной  баранины  с
картофелем, не сказав ни слова до тех пор, пока не был утолен первый голод.
     -  Итак, - проговорил он, наконец,  откинувшись на спинку стула и глядя
на  сына и дочерей. -  Сегодня я  сделал весьма  важное дело: убедил Ричарда
Лэмли  в том,  что это будет в его интересах, если он продаст мне свою  долю
акций нашего рудника.
     Он улыбнулся, вспомнив,  как все это происходило,  и разминая  пальцами
кусочек хлеба.
     - Надо  признать, - продолжал он, -  что  надежды,  связанные со второй
шахтой, не  оправдались.  Ричард  сам указал мне на это, и  мне  нечего было
возразить.  Шахта  достигла  слишком большой глубины. Не так  давно компании
пришлось выложить свыше трех тысяч фунтов  за установление еще одной паровой
машины, и пока еще нет надежды на то, что эти расходы  скоро себя оправдают.
Я  ему  откровенно  сказал,   что  разработка  месторождения  -  это  весьма
рискованное  предприятие  для  его  владельцев,   и   вполне  возможно,  что
дальнейшее углубление шахты было бы небезопасно. "Я готов, - сказал я ему, -
вести дальнейшие разработки на других участках горы, однако нельзя  сказать,
насколько они будут плодотворны. Если хотите, я дам вам хорошую цену за вашу
долю,  вполне возможно, что это избавит вас от значительных денежных потерь.
Может  быть так, а может быть и эдак. Вы сами должны решить, как вам следует
поступить.
     Медный Джон снова взялся за нож и вилку и продолжал есть.
     - Ну и как,  решился мистер Ричард Лэмли продать свою  долю? - спросила
Элиза.
     - Решился, - ответил  ее отец. - И, если  говорить честно, я  не думаю,
что он пожалеет о своем решении. Я уплатил за его долю весьма  крупную сумму
и сохранил за собой аренду  еще на семьдесят лет. Если у тебя будут сыновья,
Джон,  они к  тому  времени достигнут весьма преклонных  лет  и  будут  сами
решать,  нужно  сохранять  аренду  на  будущее  или нет.  - Он  засмеялся  и
посмотрел  на дочерей. - Я  полагаю,  - сказал  он, - что к этому  времени в
недрах Голодной Горы останется не так уж много меди.
     "Семьдесят лет,  - думала  Джейн, - тысяча восемьсот  девяносто девятый
год. Никого из нас, сидящих сейчас за этим столом, уже не будет в живых".
     Медный Джон наполнил свой стакан и пододвинул графин сыну.
     - А что сказано в завещании? - спросила Барбара.
     - Ах, завещание, - отозвался ее отец, пренебрежительно  махнув рукой. -
Именно  так, как  я  говорил.  Все  решительно  отходит Ричарду  Лэмли.  Мне
кажется, миссис Флауэр  получает  несколько сотен в год и некоторые картины.
Нужно  отдать ей справедливость,  она приняла это с достоинством. Надеюсь, у
нее  хватит  ума не  дать мужу доступа  к  этим  деньгам.  Поведение Саймона
Флауэра после похорон нельзя назвать иначе, как позорным. Когда пришло время
читать завещание, его не могли отыскать и наконец  обнаружили вместе с одним
из слуг - я его знаю, он всегда внушал мне подозрения, - в буфетной, где эта
парочка угощалась  портвейном бедняги Роберта Лэмли. Нечего  и  говорить, он
был  не в состоянии прослушать, как  будет читаться  завещание  его тестя, и
заснул  в середине  процедуры. Я  не сомневаюсь в том,  что Ричард  Лэмли не
потерпит его присутствия  в своем доме. Когда  пришло время разъезжаться, он
немного  пришел в  себя,  и очень  жаль, ибо вместо  того, чтобы  молчать  и
стыдиться своего  поведения, он пожелал  сам править лошадьми, и  последнее,
что  я видел, была  несущаяся  во  весь опор коляска, миссис Флауэр, которая
крепко вцепилась в свою шляпку,  чтобы  она не  слетела, и Саймон  Флауэр на
козлах, орущий песни. Когда-нибудь он свернет  себе  шею, и  поделом, ничего
другого он не заслуживает.
     - Боюсь,  что теперь,  когда не будет денег  на  ремонт, замок  Эндрифф
окончательно разрушится, - вздохнула Барбара. - Бедная миссис Флауэр, бедная
Фанни-Роза! Как мне жаль их обеих.
     - О Фанни-Розе беспокоиться  нечего, - сказала Элиза. -  Боб Флауэр мне
говорил,  что у нее куча  поклонников,  готовых на ней жениться, весь вопрос
только  в  том,  кого  она  выберет.  Ее  последнее  увлечение   -  один  из
родственников  ее  дядюшки-графа.  У молодого человека, кажется,  тоже  есть
титул.
     - Ясно одно, -  сказал ее отец. -  Я,  конечно, очень сожалею о  смерти
Роберта Лэмли, хоть он и  был  старым человеком, однако наша  семья от всего
этого только выиграла.
     Всстав  из-за стола,  он  направился в библиотеку, чтобы заняться,  как
обычно, корреспонденцией, помедлив  с  минуту в  надежде,  что  Джон  пойдет
вместе с ним и будет расспрашивать о деталях проведенных отцом переговоров и
об их результатах.  Сын,  однако, не понял  намека, и  Медный Джон,  сдвинув
брови и строго сжав губы, удалился в библиотеку в одиночестве.
     Вот она, причина, думал Джон, вот  почему Фанни-Роза говорила с ним так
уклончиво, когда  он был в последний раз в Эндриффе. Он припомнил,  что были
каие-то  разговоры о кузене.  Она, несомненно, выйдет  за него замуж,  уедет
отсюда, и таким образом все кончится. Возможно,  это и к  лучшему, ведь если
такое положение продлится еще несколько месяцев, он, в конце  концов, просто
покончит  с  собой.  Катались  на  яхте они  в  мае,  теперь  уже  август, а
Фанни-Роза  так и  не  дала ему ответа,  и  неизвестно,  когда он сможет его
получить. У нее столько разных  настроений,  столько капризов, что  если  им
случалось  провести  день вместе, это только  усугубляло  его неуверенность.
Иногда она встречала его равнодушно, зевая и скучая, неохотно шла за ним  на
гору,  где  он  собирался  обучать  своих  борзых,   ко  всему  придиралась,
критиковала  собак и то,  как  они бегут,  уверяла,  что собачьи бега  - это
совсем  неинтересный спорт, пригодный разве что для  мужиков. В такие минуты
Джон готов был бросить  все, продать собак, вернуться домой и никогда больше
не ездить в Эндрифф; а  потом, совершенно неожиданно, словно противный ветер
менялся  на благоприятный, она вдруг подходила к нему,  брала его за руку и,
прислонившись щекой к его плечу, просила прощения за свой дурной характер.
     - Если вы только выйдете за меня замуж, Фанни-Роза, - говорил он, гладя
ее по волосам, - я всегда буду рядом,  буду стараться утешить вас, когда вам
это понадобится.
     Она ничего не отвечала, просто стояла,  прижавшись к нему, обняв его за
плечи и глядя сверху на залив Мэнди-Бэй, который расстилался внизу, улыбаясь
ему и смеясь, так  что он приходил в неописуемое волнение и мечтал только об
одном: полностью раствориться в своей любви к ней.
     А потом, оттолкнув его, она сказала:
     - Пустите собак снова, я хочу посмотреть, как они побегут. Мне кажется,
Забияка будет лучше всех, как вы и говорили.
     И  через  минуту  они  уже  обсуждали  стати   его   борзых,  горячо  и
взволнованно, она засыпала его вопросами о грядущем осеннем сезоне, а он был
счастлив и, в то же  время, обескуражен, пытаясь догадаться, что  у  нее  на
уме, действительно ли  она интересуется  им хоть  немного или играет  с ним,
соблазняя его просто так, от скуки, чтобы провести время.
     А в следующую их встречу она снова была другая, без конца  рассказывала
о развлечениях, которые  устраивались в Мэнди-Хаусе, в доме  ее дядюшки, где
бывала  масса гостей  и где  она несомненно  встречалась  с тем  кузеном,  о
котором слышала Элиза, а для Джона у нее едва  находилось  слово, так что он
чувствовал  себя  лишним,  скучным малым, способным разговаривать  только  о
борзых да о собачьих бегах. И тогда  он скрывался у себя в комнате  или брал
яхту  и плавал  вокруг острова Дун,  забывая даже вернуться к обеду, что так
часто  случалось с  ним,  когда  он был мальчиком,  а,  вернувшись, небрежно
бросал какое-нибудь извинение  и усаживался в кресло, взяв в руки спортивную
газету.
     Джейн и даже Барбара догадывались,  что с ним происходит, и не  трогали
его, но, по  мере того, как  день  за  днем  проходило  лето, Медного  Джона
начинало раздражать поведение  сына,  который  никогда не  говорил  с  ним о
шахте, не интересовался делами имения и проводил все свое время, гоняя собак
на холмах Эндриффа, а когда снисходил до  того, чтобы явиться в пять часов к
обеду, хранил мрачное  молчание во время всей  трапезы или же, выпив слишком
много портвейна, начинал  говорить глупости, рассуждая о политике, о которой
не имел ни малейшего представления.
     - Тебе очень повезло, мой дорогой Джон, - сказал отец однажды  вечером,
когда его  сын  казался  рассеянным еще более обычного и не проявил никакого
интереса к  замечанию отца  о  том, что новая  шахта  над дорогой, ведущей к
поместью Мэнди, вероятно, окажется наиболее перспективной из трех, - что мои
старания за  последние девять лет оказались столь плодотворными, что тебе не
грозит судьба незадачливого сына обедневшего землевладельца. Вместо этого ты
в  свои  двадцать  восемь лет  -  богаты  наследник крупного  предприятия  и
значительного  богатства,   для  приобретения  которого  тебе  не   пришлось
затратить никаких усилий, да, очевидно, и не придется.
     За  столиком  воцарилось  молчание.  Джейн  неотрывно  глядела  в  свою
тарелку,  Барбара и Элиза с трудом  пытались  проглотить то, что было  перед
ними.  Джон покраснел.  Он  понимал,  что является  плохим помощником своему
отцу,  но  вино  бросилось  ему в  голову,  и он  не задумывался  о том, что
говорит.
     - Вы правы, сэр, мне чертовски повезло, - сказал он. - Да  не  иссякнет
медь  во  чреве Голодной Горы. Пью  за  ваше здоровье, сэр, а также за Морти
Донована, чья смерть так обелгчила нам все наши дела.
     Он сделал поклон в сторону отца и залпом осушил свой стакан.
     Элиза негромко вскрикнула. Медный Джон поднялся на ноги.
     - Мне очень жаль, - сказал он, - что ты растерял остатки хороших манер,
проводя все время на псарне со своими собаками. Доброй ночи.
     И он решительными шагами вышел из столовой, хлопнув дверью.
     Сестры в ужасе смотрели друг на друга.
     - Джон, как ты мог? - воскликнула Барбара. - Отец никогда тебе этого не
простит. Что на тебя нашло, скажи на милость?
     - Как это можно - вспомнить Морти Донована? - подхватила  Элиза. -  Это
тема,  которую мы всегда  стараемся избегать. Ну,  теперь  тебе  достанется,
можешь не сомневаться. Мне кажется, тебе лучше возвратиться в Лондон. К тому
же, ты пролил вино на скатерть, на ней останется пятно.
     Джейн побледнела и вот-вот готова была заплакать.
     - Оставила бы  ты  его  в покое, Элиза, - сказала  она.  - Разве ты  не
видишь, что ему и так плохо.
     - Плохо? - насмешливо спросила Элиза. - С чего бы это, интересно знать?
А уж ты, конечно, держишь  его сторону,  как  обычно. Ты по  уши влюблена  в
лейтенанта Фокса, а Джон тебя поощряет, он ведь, наверное, служит между вами
посредником.
     -  Какое  отношение имеет лейтенант  Фокс  к  тому,  что  здесь  сейчас
произошло? - спросила Джейн.
     - Ну  ладно, перестаньте,  - успокаивала их  Барбара. - Не хватает еще,
чтобы  вы  поссорились, вдобавок  ко всему. Джон, дорогой,  я  знаю,  что ты
теперь   расстроен,  надеюсь,  что  завтра  это  пройдет,  утром  ты  будешь
чувстовать себя иначе.
     Она  спокойно  поцеловала  его  и  вышла  из комнаты. За  ней сразу  же
последовала  Элиза.  Джейн встала, подошла к  брату  и  села  возле него. Он
потянулся  к  графину,  но  она  отодвинула  его,  так,  чтобы  он  не  смог
дотянуться.
     - Что  с  тобой  происходит?  -  спросила она,  а когда  он не ответил,
ласково продолжала: - Это из-за Фанни-Розы? - Она взяла  его за руку и стала
перебирать его пальцы. - Видишь ли, я понимаю, что ты чувствуешь, потому что
со мной происходит то же самое. Я вовсе не влюблена в Дика Фокса, "влюблена"
- это такое неприятное глупое  слово, но мне кажется, что он мне нравится, и
я  знаю, что  он мною восхищается, чувствует ко мне  расположение. Однако он
говорит,  что  его в любой момент могу послать за  границу,  и вообще, когда
находишься в армии, не следует жениться в молодом возрасте.
     Джон посадил ее себе на колени.
     - Бедная мой девочка,  - сказал он.  - Какая я скотина  и эгоист, думаю
только о своих  переживаниях, и совсем забыл о  тебе. Как смеет этот молодой
идиот так легкомысленно играть твоими  чувствами?  У  меня  большое  желание
задать ему трепку.
     Джейн рассмеялась сквозь слезы.
     - Ну вот, - сказала она, - ты не желаешь мириться с тем, как ведет себя
Дик по отношению ко мне, однако терпишь то  же самое от  Фанни-Розы. Ни тот,
ни другая тут не виноваты. С какой стати молодой человек, которому предстоит
служба  за  границей,  станет  связывать себя семьей? А ради чего Фанни-Розе
выходить замуж и превращаться в мать семейства, если ей этого не хочется?
     - У тебя гораздо больше терпения, чем у меня, сестричка, - сказал Джон.
-  Мне  кажется, ты  согласилась  бы  ждать  своего  Фокса  многие годы,  не
испытывая от этого  никаких  страданий.  А вот я могу стать преступником или
даже убийцей, если мне придется дожидаться Фанни-Розы.
     - Я уверена, что она тебя любит, - сказала  Джейн. - Я видела, как  она
смотрит на тебя. Но  ты понимаешь, она  такая  хорошенькая и  избалованная -
сначала  ее баловал отец,  этот неумный человек,  а теперь  этим  занимаются
молодые  люди, которых  она  встречает  за  границей,  - что ей  понадобится
некоторое  время   для  того,  чтобы  принять  решение   относительно  тебя.
Замужество для женщины - это очень серьезная вещь.
     На какое-то время Джону  захотелось  поделиться с ней своими сомнениями
относительно  Генри,  поведать  ей   о  подозрениях,  которые   он  старался
похоронить  в своей душе, однако он  решил, что об этом невозможно  говорить
даже с ней. Это  слишком личная, слишком интимная тема,  ее нельзя обсуждать
сейчас, когда бедняжка Джейн так расстроена, а он сам не вполне трезв.
     - Ты знаешь, - тихо  сказала Джейн, устремив  на него взор своих карих,
исполненных  мудрости глаз.  - То, что я  собираюсь тебе  сказать, не вполне
прилично,  и  я  даже  не знаю, как  это выговорить,  но мне кажется,  что у
Фанни-Розы  такой  отзывчивый страстный характер, и  если ты  будешь немного
посмелее, то она...  она согласится... уступит твоим  настояниям, и тогда ей
придется выйти за тебя замуж.
     Джон  почувствовал, как  шея  у  него под воротником наливается кровью.
Боже правый! Джейн, его маленькой застенчивой сестренке приходят в голову те
же самые мысли, что мучают его самого.
     -  А ведь тебе, -  пробормотал он, наблюдая за ней сквозь полуприкрытые
веки,  -  ведь  тебе еще нет  и восемнадцати, целых три  недели  осталось до
твоего дня рождения.
     - Я тебя, наверное, шокировала? - нерешительно спросила она.
     -  Шокировала? Нет, моя дорогая сестренка,  нисколько. Я просто думал о
том, как  мало  знают  друг о  друге братья  и сестры  и  как  много времени
тратится даром, тогда как мы могли бы разговаривать о  таких вещах. Бог тебя
благослови.  Я  запомню  твой  совет,  хотя  сомневаюсь,  что  это  принесет
какую-нибудь пользу.
     Джейн слезла с его колен и пригладила ему волосы.
     - Не тревожься, - сказала она. - Мне кажется, все будет  хорошо. У меня
такое предчувствие, а ты знаешь, мои предчувствия обычно сбываются.
     С  этими  словами она  выскользнула  из  комнаты  и  побежала наверх  к
сестрам. Джон допил остатки вина и стал готовиться к  предстоящему разговору
с  отцом. Он знал, что ему следует извиниться,  и чем скорее он это сделает,
тем лучше.  Нужно  только собраться  с силами, пробормотать  несколько слов,
пообещать  исправиться  и как можно скорее уйти из библиотеки. Томас уже два
раза  заглядывал  в  столовую,  он  хочет все убрать  -  дальше медлить  уже
невозможно. И Джон стал думать, что же сказать отцу, как сформулировать свои
извинения, чтобы они не звучали напыщенно и неловко, а сам бы он не выглядел
абсолютным  идиотом.  Он  поднялся с кресла и  пошел, старательно передвигая
ноги, через холл в библиотеку. Дверь,  конечно, была закрыта.  Он  постучал,
чувствуя себя  так,  словно он  -  Томас, явившийся к  хозяину  с  очередной
почтой,  и, услышав короткое разрешение войти, открыл  дверь. Отец  сидел за
письменным  столом,  занятый  своей  корреспонденцией,  и Джону  вспомнились
школьные  дни,  когда он, бывало, в  чем-нибудь провинится и ожидает  порки.
Отец даже не поднял глаз от письма, когда он вошел.
     -  Ну, что там у тебя? - коротко бросил он,  перебирая бумаги в поисках
какого-то документа.
     - Боюсь, что за обедом я  говорил несколько необдуманно, - сказал Джон.
- Я очень сожалею, если мои слова показались вам оскорбительными.
     Медный Джон какое-то время ничего не отвечал. Потом отодвинул бумаги и,
повернувшись в кресле,  посмотрел  на сына,  точно так же, подумал Джон, как
смотрел на него в Итоне директор школы.
     -  Ты не оскорбил  меня,  Джон, - сказал отец,  - ты меня  разочаровал.
Когда  умер Генри, я надеялся,  что его смерть сблизит нас,  что  мы  станем
друзьями. Этого не произошло и, как мне кажется, не по моей вине.
     Он помолчал, и Джон понял, что от него ожидают ответа.
     - Мне очень жаль, сэр, - проговорил он.
     - Твой брат  выказывал живой интерес  ко  всему, что  касалось шахты, -
продолжал Медный  Джон.  - До своей болезни  он часто ездил вместе со мной в
контору Николсона, где  мы втроем обсуждали все  дела, и зачастую он  вносил
предложения, которые мы с  Николсоном  считали весьма разумными и  полезными
для дела. Мне кажется, я не ошибусь, если  скажу,  что ты  ни одного раза не
выразил желания поехать со мной на шахту с тех пор, как вернулся домой. Да и
здесь, в Клонмиэре, тобой владеет то же самое  безразличие. Здесь, в имении,
тоже  много  дел, и Нед Бродрик был бы тебе благодарен  за помощь, но он мне
говорил,  что почти никогда тебя не  видит.  Я не могу этого понять - ведь у
меня каждая минута на счету, каждый час занят той или иной  работой - как ты
умудряешься проводить целые дни в непростительной праздности?
     Снова школьный учитель, подумал Джон. Сколько раз в Итоне слышал он эти
слова?  Им вновь овладело привычное  чувство злобного упрямства, которое  он
испытывал всякий раз, когда заходила речь о его лени и праздности.
     - Даже  в пору твоего  пребывания в  Линкольнс-Инн, - продолжал отец, -
тебе  требовалось полгода на ту работу, которую я в твои годы мог  выполнить
за неделю.
     - Мы совсем разные люди, сэр, - возразил Джон. - У вас есть способности
к работе, а у меня их нет. Раз уж мы заговорили об этом открвоенно, я должен
признаться, что терпеть не  могу  заниматься  делом, к которому у  меня  нет
способностей.
     Медный Джон смотрел на него,  ничего не понимая. Потом  пожал  плечами,
словно давая понять, что дальнейшая дискуссия бесполезна.
     -  Тебе  двадцать  восемь  лет,  Джон, -  сказал  он.  -  Твой характер
определился, и мне больше нечего тебе сказать. Итон, Оксфорд и Линкольнс-Инн
тебе ничего не дали.  Я не могу не  испытывать разочарования, видя, как  мой
единственный сын  пускает на  ветер  полученное  им  прекрасное образование,
благодаря которому перед ним открыты широкие возможности  сделаться полезным
членом общества,  и  вместо этого усваивает  все недостатки и пороки,  столь
характерные  для национального  характера  в  нашей несчастной  стране.  Мне
остается только надеяться, что ты не падешь  так низко, как наш сосед Саймон
Флауэр.
     Если  бы  только,   думал  Джон,  вы  обладали  хоть  в  какой-то  мере
терпимостью  Саймона  Флауэра,  его великодушием  и  обаянием,  если  бы  вы
понимали,  как это понимает  он,  что молодого человека следует предоставить
самому себе, мы бы ладили с вами гораздо лучше, чем это происходит  на самом
деле.
     - Эта страна могла  бы стать великой и славной, - сказал Медный Джон, -
если  бы  народ  обладал  инициативой,   если  бы  у  людей   было   чувство
ответственности. К сожалению, оба эти качества у нас отсутствуют,  и у тебя,
к несчастью, тоже.
     - Возможно,  - сказал его сын, -  люди совсем не стремятся  видеть свою
страну великой и славной.
     - Чего же в таком случае желаешь ты? - гневно воскликнул Медный Джон. -
Поскольку ты, очевидно, и сам приналежишь к  этим людям, может быть, ты меня
просветишь? Вот уже сорок лет, как я пытаюсь это понять.
     Джону  вдруг стало жалко своего  отца, с которым  у него было так  мало
общего и который  впервые  представился ему не  как преуспевающий бизнесмен,
директор  богатых медных  рудников  и  владелец  отличного  имения,  но  как
одинокий вдовец,  потерявший  любимого старшего  сына  и  разочаровавшийся в
младшем, человека, который, несмотря на все свои труды и усилия, не понимает
соотечественников и не может добиться их любви и одобрения.
     - Если  говорить  обо  мне, - сказал  Джон, - то  я хочу только одного:
чтобы меня оставили  в  покое. Думают  ли также  и все  остальные -  этого я
сказать не могу.
     Отец его снова пожал плечами. Было очевидно, что эти двое так никогда и
не сумеют найти общий язык.
     - Скажи, пожалуйста, - спросил Медный Джон, - ты когда-нибудь думаешь о
чем-нибудь, кроме своих собак?
     Что  было  бы,  если бы я  сказал  ему  правду, думал его сын, если  бы
признался, какие мысли наполняют меня каждую минуту, когда  я не сплю, как я
ненавижу  рудник, этот символ  прогреса и процветания, за  то,  что  он  так
изуродовал  Дунхейвен; что мне невыносимо ходить  по нашему имению, пока  он
там хозяин, потому что я не могу интересоваться тем, что не принадлежит мне,
мне  одному; что  у меня  все время дурное настроение,  и  поэтому я не могу
прилично себя  вести;  что я пью больше, чем надо, потому что вся моя душа и
все тело тоскуют по Фанни-Розе, дочери человека,  которого он презирает; что
единственное,  что  меня  в   этот   момент  занимает,  это  будет  она  мне
принадлежать или нет, а  если  будет,  то принадлежала  ли она раньше  моему
брату, которого уже нет в живых;  ведь если я  признаюсь во всех этих вещах,
он только посмотрит на  меня с отвращением и велит выйти вон, а, может, даже
выгонит меня из дома. Лучше уж молчать.
     - Иногда,  сэр,  - сказал  он, - я думаю о том, пришла  ли в нашу бухту
килига, думаю еще о зайцах  на Голодной  Горе,  но больше всего,  конечно, о
борзых.
     Медный Джон отвернулся, обратившись к своим бумагам.
     -  Мне жаль, -  холодно заметил  он, - что  у меня  нет ни времени,  ни
досуга предаваться вместе с тобой этим занятиям. Поскольку я не  вижу смысла
продолжать этот разговор, я пожелаю тебе спокойной ночи и приятного сна.
     - Сокойной ночи, сэр.
     Джон вышел из библиотеки и медленно направился наверх, в свою комнату в
башне. Он извинился  перед  отцом, однако  понимал,  что пропасть между ними
стала еще шире, чем до этого разговора.

        3

     Восемнадцатый  день рождения Джейн пришелся на третью неделю августа, и
было решено  устроить по этому  поводу  праздник.  Портрет  был закончен, он
висел теперь в столовой,  и Барбара решила,  что нужно разослать приглашения
всем  друзьям  и  живущим  в округе  соседям -  пусть придут и полюбуются на
портрет именно в день ее рождения. Двенадцать человек, которых первоначально
было решено  пригласить, быстро превратились  в тридцать, как  это частенько
случается с приглашениями, и тогда Медный Джон предложил, что, поскольку они
уже так широко размахнулись, не следует ли привлечь к участию в  празднике и
всех арендаторов Клонмиэра, приготовив для них угощение на траве перед домом
- ведь нельзя же посадить их  за  один стол с гостями в  доме. Что-то в этом
духе  было  устроено,  когда праздновалось совершеннолетие  Генри, и,  кроме
всего  прочего,  как  заметил  Нед Бродрик,  это  может заставить  должников
впомнить о совести и погасить свою задолженность по ренте.
     - Как хорошо, - сказала Элиза Барбаре, - что мы уже можем снять  траур,
который носим по  бедному Генри, иначе мы  были бы похожи на ворон  в  своих
черных платьях.
     - Если бы траур не кончился, - мягко заметила Барбара, - я бы ни в коем
случае  не  стала  приглашать  гостей, я  уверена, что Джейн  тоэе  этого не
захотела бы.
     - Пдатье,  в  котором  я  была  на Рождество  еще  до  смерти Генри,  -
продолжала  Элиза с  удовлетворением,  -  здесь еще никто  не видел,  хотя в
Бронси и Четтелхэме я его раз или два надевала, когда мы там гостили.
     -  Надеюсь,  что оно  не  белое,  -  сказал  Джон,  которого  забавляли
разговоры об этих планах и приготовлениях. -  Вам с  Барбарой белое не идет,
вы  слишком  смуглы.  Только у Джейн такой цвет лица,  что она может  надеть
белое платье.
     - Вот уж я не смуглая, -  сердито возразила Элиза.  - Всегда считалось,
что из всей семьи у меня самый светлый цвет лица. У меня на носу, по крайней
мере, нет веснушек, как у Фанни-Розы.
     -  Фанне-Розе  очень идут  веснушки, -  сказала Джейн, - я бы ничего не
имела против, если бы  у меня были  такие же. Полноте, не будем  сердиться и
раздражаться,   ведь  это  мой  день  рождения.   Мне  хочется  как  следует
повеселиться, и я желаю того же самого  для  других.  Я надену то же платье,
что на  портрете,  и то  же самое жемчужное ожерелье, и если Барбаре удастся
уговорить Дэна  Сюлливана  поиграть на скрипке, я буду танцевать  кадриль  в
первой паре, а партнером будешь ты,  Джон. Сомневаюсь, чтобы отец согласился
танцевать со мной, даже в день моего восемнадцатилетия.
     - Весьма польщен, сударыня, - сказал Джон с почтительным поклоном, - но
тебя будут так осаждать  офицеры гарнизона, что любящему брату не достанется
ни одного танца.
     Погода в этот знаменательный день была  великолепная; по мере того, как
близился  вечер,  волнение  все  возрастало, и вскоре один за  другим  стали
прибывать   арендаторы,  еще  раньше,  чем  гости,  приглашенные  в   замок;
большинство   из   них  восприняли  приглашение  подозрительно,  и  всячески
старались спрятать свою  подозрительность за улыбками, поклонами, книксенами
и преувеличенными комплиментами в адрес хорошей  погоды, хозяина, оказавшего
им эту честь,  и  всех  трех мисс Бродрик,  славящихся своей  необыкновенной
красотой и многочисленными достоинствами. Барбара позаботилась о том,  чтобы
угощение,  приготовленное  для  "дворовых"  гостей,  было  как  можно  более
обильным, не вдаваясь при этом в крайность, и вскоре каждый мужчина, женщина
и  ребенок,  проживающие на землях Клонмиэра, получили свою  долю еды. Между
ними  расхаживал  Нед  Бродрик,  одетый  в  старый синий  бархатный  камзол,
принадлежавший в  свое время их общему с Джоном  Бродриком отцу.  Он надевал
этот камзол только в самых  торжественных случаях,  таких,  как  свадьба или
похороны, а вместе с ним -  огромную бобровую шляпу с широкими полями - злые
языки утверждали, что именно  в этом наряде он зачинал  своих многочисленных
отпрысков. Нед получал огромное удовольствие от этого празднества, ибо любил
прохаживаться в таких случаях среди арендаторов, соглашаясь со всеми, говоря
каждому  то,  что  ему  всего  приятнее, ловя  ухом  слухи и сплетни,  чтобы
передать их дальше и таким образом способствовать их распространению.
     - Мастер Джон,  если  мне  позволительно  будет заметить, - говорил  он
нараспев,  своим слегка дрожащим голосом, - вы  никогда в жизни не выглядели
так  великолепно,  и это  святая  правда.  А  каких  успехов  добились  ваши
прекрасные собачки. Слава о них гремит на всю округу,  так, по крайней мере,
я слышал, когда был намедни в Мэнди.
     - Надо же мне чем-нибудь занять свое время, Нед, разве не так? - сказал
Джон, вспоминая о том, что не далее как на прошлой неделе приказчик ворчал и
жаловался его  отцу, что "мастер  Джон  нисколечко не помогает мне по  делам
имения".
     -  Конечно,  надо,  - соглашался старый лицемер.  - Кабы не  мои старые
ноги, я бы и сам охотно побегал вместе с  вами.  А какой  прекрасный человек
мистер  Саймон  Флауэр, что  позволяет вам  держать ваших  борзых  на  своей
псарне. А дочка у него, ну точь-в-точь такая же красивая, как и он сам.
     -  Мисс  Флауэр  скоро будет здесь, - сказал Джон, - ты  вполне  можешь
преподнести ей свои комплименты лично.
     - Ах, вот вы и смеетесь надо мной,  мастер Джон, - говорил приказчик  с
нарочитой  шутливой  фамильярностью. - На что нужен  мисс Флауэр старый гриб
вроде  меня?  Гляньте-ка  на мисс  Джейн,  как  она  похожа  на свою  бедную
маменьку,  ну точная копия, да и только. Нынче все в один голос это говорят.
- И  он  направился к своей младшей племяннице,  забыв,  что две минуты тому
назад он  столь же горячо утверждал, разговаривая  с кем-то  из  подвыпивших
арендаторов, что Джейн всегдя была, есть и будет точной копией своего отца.
     Джон засмеялся и пошел к аллее, по которой будут следовать подъезжающие
экипажи, думая о том, как мудр его дядюшка Нед в  своей нехитрой  философии;
он  всегда  приспосабливает свое  настроение и свою речь к тому человеку,  с
которым  в данный момент  разговаривает, чтобы  его не  обидеть,  и  как  бы
неискренни и фальшивы не были его слова, они всегда произносились с приятной
улыбкой, и главной  его  задачей  было  доставить  человеку  удовольствие, а
отнюдь не огорчить его или, не дай Бог, восстановить против себя.
     Тем  временем начали  понемногу  съезжаться гости. К  пристани  в бухте
причалили  лодки, из которых стали выскакивать  офицеры  гарнизона, каждый в
форме своего  полка,  припомаженные  и  прифранченные,  и  Джон  видел,  как
задрожала  ручка Джейн, державшая  зонтик, когда она  стояла  рядом с  отцом
возле замка.
     Ее тут же окружили, и бедный доктор  Армстронг, которому удалось урвать
несколько минут  наедине с  ней, пока не явилась вся эта толпа, оказался  на
отшибе, и ему пришлось пойти в дом и любоваться там на ее портрет.
     Барбару можно  было видеть и там, и тут, и повсюду, она следила за тем,
чтобы у каждого были сандвич, кусочек  кекса  и  бокал домашнего вина, в  то
время как Элиза, которую сильно стесняло ее челтенхэмское платье, ставшее ей
чересчур  узким, оттого,  что она  за  это  время  располнела,  должна  была
довольствоваться вниманием  наименее привлекательных и не  таких  интересных
офицеров, которые не сумели пробиться к Джейн.
     Джон дошел до  самого парка, и только тогда увидел всадников, ожидаемых
с таким нетерпением. Это были Фанни-Роза  и ее грум,  следовавший  за ней на
некотором расстоянии.  На  ней была зеленая амазонка, под  цвет  глаз,  а на
голове - смешная  крошечная  соломенная шляпка,  из-под  которой  выбивались
каштановые локоны.
     - Маменька просила ее извинить, - сказала она, протягивая Джону руку. -
Она сказала, что никуда не выезжает, поскольку все еще носит траур по своему
отцу. А папу я оставила дома  с  Матильдой, они играют в карты  в конюшне  с
кучером  и  вашим псарем.  Поэтому я к вам сюда  и  приехала в сопровождении
только одного  грума.  Я  им  предложила, чтобы они  взяли с  собой карты  и
приехали  тоже, но  они предпочли остаться дома. Кроме того,  у Матильды нет
платья.
     - Судя по  тому,  что я знаю о Матильде, - заметил Джон, - даже если бы
оно у нее было, она все равно не знала бы, что с ним  делать. Позвольте вам,
к  тому же,  напомнить,  что когда я вас в  первый  раз  увидел, вы были без
чулок, и волосы у вас были растрепаны.
     -  Правильно, Джон, а после этого  вы  видели меня и вовсе без всего, -
ответила  ему Фанни-Роза. - О, не краснейте  и не хмурьтесь, и не  кивайте в
сторону бедняжки Недди. Он глух, как пень. А теперь скажите мне, пожалуйста,
что мы будем  делать, кроме как любоваться  портретом Джейн  и пить домашнее
вино, приготовленное Барбарой?
     - Будем танцевать кадриль под скрипку Дэнни Сюлливана.
     -  Я не  уверена,  что мне так уж хочется танцевать кадриль.  Я гораздо
больше  люблю  танцевать  так,  как танцуют  сельские девчонки  на  рыночной
площади в Эндриффе, задрав юбки выше колен.
     - Значит, так и потанцуете. Но только для меня одного, а  не  для  всех
офицеров гарнизона.
     -  Мне  кажется, офицерам это тоже понравилось бы,  они нашли  бы такие
танцы весьма занимательными.
     - Я в  этом нисколько не сомневаюсь.  Но  если вы  будете показывать им
свои нижние юбки, я схожу в свою комнату за ружьем и застрелю вас.
     Джон  продолжал  идти возле  лошади до тех пор, пока  они не  дошли  до
деревьев позади дома, где от аллеи отходит дорожка, ведущая к конюшням, куда
они  и  направились, оставив там  лошадей на попечение грума;  а Фанни-Роза,
спешившись,  вошла в  замок через заднюю дверь,  а потом поднялась наверх  в
отведенную  ей комнату, чтобы  переодеться.  Через пять минут она  уже снова
сошла вниз, еще  более очаровательная,  чем всегда, и, взяв Джона под руку с
видом собственницы,  что привело  его в неописуемый восторг,  направилась  в
столовую, где находился портрет. В столовой было полно людей, они пили, ели,
восхищались сходством Джейн  с портретом,  и Джону  забавно было  наблюдать,
насколько поведение Фанни-Розы в  обществе отличалось от  того, как она вела
себя наедине с  ним или  в Эндриффе, среди своих. Ибо у себя дома  это  была
беззаботная,  нетерпеливая,  необузданная  и  капризная  Фанни-Роза,   такая
близкая  его  сердцу, тогда как здесь она была любезной  и благовоспитанной,
так что ее вполне можно было принять за великосветскую даму.
     - Клонмиэр отлично выглядит во время праздника, - сказала она Джону.  -
Я  люблю, когда  вокруг замка гуляют  люди, а  в доме  полно  гостей.  Сразу
чувствуется  жизнь,  и становится  весело.  Почему  это  ваш слуга не  носит
ливреи?  Наши всегда  в  ливреях.  Это гораздо приличнее,  чем просто черный
сюртук.
     - Мы  здесь  слишком далеки от цивилизации и  редко  принимаем  у  себя
людей, -  с улыбкой отвечал Джон. - Смотрите,  Дэн Сюлливан настраивает свою
скрипку. Пойдемте посмотрим, как будут танцевать.
     Гостиную освободили от мебели, Барбара села за клавикорды,  рядом с ней
поместился Дэн Саллюван,  и раздались  вступительные такты  кадрили. Партнер
Барбары, привыкший  к более живому темпу деревенской джиги, чем к степенному
ритму,  который  от  него  требовался,  с  большим  трудом  подлаживался   к
размеренной манере мисс Бродрик, и если  результат и не удовлетворил бы залу
Благородного Собрания в Бате, то все равно,  в этой музыке была определенная
живость, довольно  приятная на  слух. Джейн,  разрумянившаяся и  счастливая,
забыв о том, что пригласила Джона, стояла во главе вереницы танцующих в паре
с неугомонным  Диком  Фоксом,  и  Джон,  смеясь,  протянул руку  Фанни-Розе.
Зрелище  молодости  и  красоты,  развернувшееся  перед  Дэном  Сюлливаном  -
нарядные платья  дам  и  алые мундиры офицеров гарнизона - произвели на него
такое действие, что  он не мог ему  противостоять и оказался во власти своей
скрипки. Кадриль  после первых  же фигур была забыта, и  в воздухе раздалась
веселая живая мелодия  джиги, такая заразительная, так властно призывающая к
шалостям  и  проказам,  что очень скоро церемонии  были  отброшены,  молодые
офицеры подхватили своих дам, обняв  их за талию, и зала наполнилась топотом
ног, свистками, пением и смехом. "Ну точно, как парни и девушки на килинской
ярмарке", - как  сказала  старая  Марта. Представители  старшего  поколения,
качая  головами,  направились  в  столовую. Медный Джон,  считая, что ничего
непозволительного  произойти  не  может, пока Барбара сидит за клавикордами,
удалился в библиотеку, взяв  с собой двух-трех друзей, и плотно притворил за
собой дверь, чтобы им не мешало это шумное веселье.
     Тени  летней  ночи подкрались  к  стенам  замка,  из-за  Голодной  Горы
поднялась  огромная  луна, осветив  воды бухты,  а  Дэн  Сюлливан  продолжал
играть, как безумный, и звуки веселой музыки неслись сквозь открытые окна на
лужайку  перед  домом.  Безумие  охватило и  арендаторов,  собравшихся перед
замком, уже достаточно разгоряченных едой и питьем, и не прошло и нескольких
минут,  как  девушки  сняли свои шали и  сбросили туфли, а  мужчины  скинули
куртки, и все пустились в пляс под луной у серых стен замка.
     Кто-то из офицеров заметил их из окна.
     - Пойдите сюда, - позвал он свою  даму, - посмотрите, к чему привел ваш
пример!  -  Через  минуту  во  всех  окнах  появились  счастливые   лица,  и
Фанни-Роза,  раскрасневшаяся, с  озорным  блеском  в  глазах,  который  Джон
замечал и раньше, обернулась к нему и сказала:
     - Пойдемте туда, к ним. Станем танцевать босиком на траве.
     Доктор Армстронг пробормотал, что  все  уже натанцевались и что скакать
по траве при лунном свете не очень-то прилично.
     - Наплевать на приличия! - воскликнула Фанни-Роза,  таща Джона за руку,
-  они  только  отравляют всем существование.  Пошли! Все за  мной!  - И все
побежали  вниз по  лестнице, через холл, за дверь  и на  лужайку -  нарядные
платья мнутся, прижатые к мундирам, маленькая ручка в митенке крепко сжата в
сильной  руке,  затянутой в белую перчатку - и вот  они смешались  с простым
народом  и  танцуют на траве,  которая  сверкает, как  серебряный  ковер под
таинственными белыми лучами луны. Они плясали - гости вместе с арендаторами,
- чопорные молодые  офицеры и высокомерные барышни, - плясали, как безумные,
как  дикие  обитатели  отдаленных  загорных   селений,  словно  лунные  лучи
околдовали их всех до единого, и только тогда, когда луна поднялась высоко в
небо, над самым островом Дун, только тогда Дэн Сюлливан, отирая обильный пот
с лица, отложил свою скрипку и склонил усталую  голову на  руки, а сказочный
народ,  который  он вызвал к  жизни  прикосновением своей волшебной палочки,
превратился в обыкновенных смертных - у них ломило спину, ныли усталые ноги,
лица покраснели, а волосы растрепались.
     Селяне один  за  другим  разошлись, смеясь,  переругиваясь  и  вздыхая,
обсуждая "совершеннолетие  мисс  Джейн" - память о нем послужила  пищей  для
пересудов  на  многие  дни. Было  приказано подать  для  гостей кареты,  для
офицеров  гарнизона были поданы лодки, а хозяин  Клонмиэра Джон  Бродрик, на
глазах  у  которого  его  замок  вернулся на  эти  несколько  часов в  эпоху
варварства, стоял  у  парадных  дверей,  желая своим гостям счастливого пути
вполне искренне, а не просто из вежливости.
     - Это в последний раз, - твердо заявил он. - В последний раз.
     Барбара и  Элиза,  вспомнив о  приличиях и  с  сожалением расставаясь с
бурным весельем, взяли себя  в руки и провожали уезжавших гостей, кланяясь и
улыбаясь, в  то  время  как Джейн, все  еще  исполненная  бунтарского  духа,
куда-то исчезла, чтобы проститься с лейтенантом Диком Фоксом.
     А в  конюшне  Джон  и  Фанни-Роза  склонились над уснувшим  эндриффским
грумом. Он был мертвецки пьян и абсолютно беспомощен.
     -  Он не  способен сегодня ехать со  мной домой, - сказала  Фанни-Роза,
которая снова переоделась в зеленую амазонку, а шляпку держала за ленты так,
что она волочилась по земле.
     - Я поеду с вами вместо него,  - сказал Джон, -  и всю дорогу нам будет
светить луна.
     Она посмотрела на него и улыбнулась.
     -  Вы не успеете еще и сесть на лошадь, - сказала она, - как я буду уже
дома.
     Подведя свою лошадь к колоде, она вскочила в седло, схватила поводья и,
размахивая хлыстом  перед  лицом Джона,  выехала со  двора конюшни, глядя на
него через плечо и  заливаясь хохотом. Джон  крикнул Тиму, чтобы тот  седлал
его лошадь, и через несколько минут  мчался за  ней, ведя  в  поводу  лошадь
грума, а Фанни-Роза,  увидев, что ее  преследуют, пустила  лошадь  в  галоп,
хохоча  еще  громче  прежнего.  Он  гнался  за  ней  по  аллее,  мимо   дома
привратника, через весь Дунхейвен и догнал  ее только  тогда, когда она сама
натянула поводья у подножья Голодной Горы.
     -  Так  можно сломать  себе шею, -  сказал  он, -  если  мчаться  таким
дьявольским аллюром.
     -  Ничего  с  вами  не  случится,  сам  черт  тому порукой, -  отвечала
Фанни-Роза, - он не позволит мне сбиться с пути. О, Джон, какая луна...
     У их ног  простирался  залив Мэнди-Бэй,  словно  скатерть, сотканная из
серебра, а над дорогой таинственной громадой высилась сама Голодная Гора.
     - Поедемте наверх, в папоротники, - предложил Джон.
     Они свернули с дороги  и тихим шагом поехали по тропинке, той самой, по
которой  они  шли в прошлый раз, почти год тому назад, в тот день, когда был
пикник.  Тогда  трава  на  Голодной  Горе  была  нагрета   солнцем,  горы  и
папоротники  хранили тепло сентябрьского солнца. Сегодня  на залитой  лунным
светом горе  царили тишина  и покой. Джон спешился и обхватил Фанни-Розу  за
талию, чтобы  помочь ей  сойти с лошади. Она прислонилась щекой к его щеке и
обняла его за шею. Он отнес ее в папоротник и лег рядом, любуясь серебристым
блеском ее волос.
     - Вам весело было сегодня? - спросил он ее.
     Она ничего не ответила. Дотронулась рукой до его лица и улыбнулась.
     - Вы меня когда-нибудь полюбите? - задал он ей новый вопрос.
     Она притянула его еще ближе и крепко прижала к себе.
     - Я хочу любить тебя сейчас, - сказала она.
     Он  целовал  ее  закрытые  глаза,  волосы,  уголки  губ,  и  когда  она
вздохнула, еще крепче прижимаясь к нему, он снова подумал  о Генри - мысль о
нем,  призрачная, непрошенная,  пришла  к нему  в тот самый момент, когда он
обнимал ее при свете луны, и он не мог удержаться, чтобы не сказать:
     - Так же, наверное, ты целовала Генри, прежде чем он уехал  из Неаполя,
чтобы умереть в Сансе?
     Она  посмотрела  на  него, и  он прочел в ее глазах страсть,  желание и
странное замешательство.
     - Зачем  сейчас об этом  говорить? -  спросила она. -  Какое  отношение
имеет твой брат Генри к тебе или ко мне? Он умер, а мы живы.
     Она спрятала лицо у него на плече, и все сомнения и ревность, владевшие
им, были сметены потоком любви и  нежности, которые он  испытывал к ней, так
что все остальное не имело решительно никакого  значения -  только страстное
влечение, которое  они испытывали  друг к  другу  в эту ночь  под  луной  на
Голодной Горе. Прошлое нужно похоронить и  забыть,  будущее -  это надежда и
блаженная уверенность,  а  настоящее, во власти которого  они находились,  -
радость, столь  живая и  прекрасная, что  перед не могут  устоять  призраки,
терзающие его темную смятенную душу.

     Письмо Джона к его сестре Барбаре из Кастл Эндриффа,
     от двадцать девятого сентября тысяча восемьсот двадцатого года

     <i>Моя дорогая Барбара,</i>
     <i>я  сообщил миссис Флауэрс о том, что отцу нужно ехать в Бронси, вернее,
что  ему  совершенно необходимо  быть  там  первого ноября, и она  назначила
известное событие на двадцать девятое следующего месяца,  и на  следующий же
день мы с Фанни-Розой отбываем в Клонмиэр. Поскольку она ничего не сказала о
твоем  там пребывании, мне  не захотелось  поднимать этот вопрос, тем более,
что Фанни-Роза собирается на ту сторону воды, не позже чем через месяц после
того, как мы поженимся. Я рад, что она выбрала именно Клонмиэр по нескольким
причинам.  Она  надеется,   что   ты  будешь   подружкой  на  свадьбе.  Наше
бракосочетание состоится  в  Мэнди,  совершать  церемонию будет  преподобный
Сэдлер,  и сразу после этого мы уедем. Не согласится ли Марта остаться у нас
на месяц? Нам это было бы очень удобно, а ты, наверное, сумеешь обойтись без
нее, ведь это ненадолго. Спроси, пожалуйста, у нее об этом, а  также узнай у
Томаса,  не  останется ли  он у нас  в качестве домашнего слуги,  и, если он
согласится,  я  сразу  же  закажу  ему  ливрею.  Миссис  Флауэр  согласилась
отпустить к нам свою  горничную на  месяц. Мне  жаль,  что она не предложила
тебе   пожить   с  нами,   но   мои  сожаления  несколько  компенсирует   то
обстоятельство, что вы все вместе будете находиться в Летароге. То, что отцу
необходимо быть в  Бронси к первому ноября, подарило мне по крайней мере три
недели. Я  верю  и  надеюсь, что он не  будет  возражать против того,  чтобы
пробыть  там такое долгое  время, тем  более что если он передумает и  уедет
раньше, это запутает все дело. Три недели пройдут скоро.</i>
     <i>Выясни, умеет ли стряпать эта женщина с острова,  и  согласится ли  она
поработать у нас месяц. Если она скажет "да", мы можем пригласить ее сюда на
денек и попробовать ее  стряпню. Ты должна  сразу же  написать  мисс Грейзли
относительно платья. Только чтобы оно было не белое! Но обязательно красивое
и  элегантное. Я  уверен, что ты  не  откажешься  принять его  от  человека,
который,  несмотря  на все обвинения, предъявляемые ему  на  протяжении  его
жизни, не может упрекнуть  себя в отсутствии любви к тебе и остальным членам
семьи. Надеюсь, что отец, не теряя времени,  прикажет покрасить наше ландо и
обить  его изнутри, как  это делается  с  каретами;  на дверцах  должны быть
гербы,  а  на  окнах -  алые занавески,  и чтобы все было готово  как  можно
скорее. Мне бы хотелось,  чтобы мы  могли воспользоваться  им, чтобы ехать в
Клонмиэр,  а потом его можно будет отправить в Летарог  - мне не хотелось бы
везти  Фанни-Розу  в  фаэтоне.  Писать  мне  не  надо,  разве  что  случится
что-нибудь  важное,  потому  что  письма здесь  часто пропадают, и никому не
говори  о  том,  что  отец  приедет  первого  ноября.  Мы  успеем  обо  всем
договориться  к  следующему воскресенью. К тому времени  я обязательно  буду
дома.</i>
     <i>Твой любящий брат</i>
     <i>Джон Л. Бродрик.</i>

        4

     Джон и  Фанни-Роза  провели  всю  первую  осень и зиму  после свадьбы в
Клонмиэре и  вообще не переезжали на  ту сторону  воды,  как  предполагалось
первоначально. Вся семья  находилась  в  Летароге,  и  замок  был  в  полном
распоряжении  молодых. Для Джона это было  время такого покоя и счастья, что
он не мог поверить в реальность происходящего; порой  ему казалось,  что это
всего лишь сладостный  сон, грезы, которым он так часто предавался в прошлом
-  стоит  проснуться, как он  снова  окажется во власти своих  тяжелых  дум,
вернется  к  своему  горькому одиночеству. Но потом, оглянувшись  вокруг, он
видел свою комнату в башне и видел, как она изменилась за этот короткий срок
со времени его  женитьбы  под влиянием Фанни-Розы.  Птичьи  яйца  и  бабочки
остались  на  месте, так  же как  и фотографии Итона и  Оксфорда, но у стены
появился  туалетный столик,  а  на  нем  - миниатюрные  серебряные  щетки  и
зеркало; в туалетной рядом с его костюмами висели теперь платья, а  под ними
на полу стояли бархатные туфельки.  Вся комната дышала ею, и если он был там
один, и знал,  что  она  внизу в  гостиной  или в  саду, он трогал  ее вещи,
испытывая  при  этом  странную теплоту  и нежность,  потому  что  теперь они
составляли такую важную часть его самого, его жизни - они принадлежали ей, а
следовательно, его любви к ней. Она  дала ему все, на что он смел надеяться,
и  еще  гораздо  больше.  Прошлого  безразличия и  холодности,  которые  она
выказывала  по  отношению  к  нему,  как  не  бывало,  на  смену  им  пришли
неисчислимые  сокровища любви и страсти, о существовании  которых он даже не
подозревал. Она больше не  была ни своенравной,  ни капризной.  Это была его
Фанни-Роза, любящая и верная;  она была согласна проводить  целые дни с  ним
одним, не ища  другого общества; теперь  она  уже  не заводила  разговоров о
Париже и Италии, о людях, с которыми она там встречалась.
     -  Я  тебе еще не наскучил? - спрашивал он,  когда в дождливый день они
вынуждены были сидеть дома.
     И она, протягивая ему руки, говорила:
     - Как ты можешь мне наскучить? Ведь я так тебя люблю.
     И он  думал про себя, что все эти разговоры об общности вкусов, то есть
о том, что оба должны любить  одни и те же книги  или стихи, или что у обоих
должна  быть  общая  страсть  к  путешествиям  - именно  эти  вещи считаются
важными, для того чтобы брак был счастливым - сплошная ерунда, это придумали
завистливые люди, чтобы  помешать мужчине и женщине принадлежать друг другу,
ибо  единственное, что важно - и Фанни-Роза подтверждала это каждый день,  -
это чтобы муж  понимал свою  жену  и  знал, как  сделать  ее счастливой.  И,
конечно,  было  очень  приятно,  что  Клонмиэр принадлежит  им безраздельно,
отрадно сознавать, что отец находится на той стороне воды. Как было приятно,
что  точное  время  обеда не имеет значения, что обедать можно и в шесть,  и
даже в  семь часов вечера, и что, возвратившись с прогулки по  парку  или  с
острова Дун, где они охотились на зайцев или вальдшнепов, они могли спокойно
посидеть  в  креслах в  гостиной, вместо того чтобы шествовать в столовую и,
прочитав  молитву, сразу же начинать  резать  жаркое. Джон мог  сам отдавать
распоряжения Томасу, не ожидая, что это сделает  его отец, а после обеда мог
налить себе  вина,  не испытывая  при этом  угрызений совести под осуждающим
взглядом  отца,  устремленным  на  графин.  Наконец-то  он  чувствовал  себя
свободным,  свободным в своем собственном  доме, и когда старый  Нед Бродрик
приходил к нему по какому-нибудь делу, он,  похлопав его по плечу, приглашал
войти  и заводил  разговор,  не имеющий  ни малейшего отношения  к  цели его
визита, что вполне устраивало и самого приказчика.
     Слуги  при новом  хозяине  чувствовали  себя  весьма вольготно. Когда в
субботу  утром являлся  эконом  Бэрд  с  еженедельным  отчетом,  он  находил
"мастера Джона" в гостиной, где тот сидел, развалясь в кресле и положив ноги
на  каминную  решетку,  а  не за письменным  столом, где  Бэрд привык видеть
Медного Джона.  Мастер  Джон  приветствовал Бэрда  веселой улыбкой, и,  едва
взглянув на перечень расходов, протягивал руку к ключу на письменном столе и
отсчитывал деньги согласно итогу, который значился в конце реестра,  каковое
обстоятельство Бэрд  принимал к сведению,  с  тем  чтобы на следующей неделе
увеличить  сумму  раза  в  полтора.  И  если  "миссис  Джон" отправлялась  в
оранжерею и срывала лучшие кисти  винограда, не  дав им созреть, или  щупала
яблоки,  оставляя на них вмятины, что, конечно, безмерно огорчило бы Барбару
- какое это имело значение,  ведь Барбары здесь нет, и она ничего не увидит,
а "миссис Джон" так любит фрукты.
     Томас тоже был очень  доволен; он гордился своим  новым  одеянием;  ему
гораздо  больше  нравилось  щеголять  в  узкой  ливрее,  вызывая  восхищение
судомойки, подавать обед на  час позже и  допивать остатки из  графина,  чем
носить по-прежнему черный сюртук, подавать обед в пять часов минута в минуту
и  спрашивать  у  Медного  Джона  ключ всякий раз, когда  нужно  принести из
погреба бутылку.
     Каждый день в начале зимы тысяча восемьсот тридцатого года Джон говорил
себе:  "Сегодня утром я обязательно должен поехать на шахты  и поговорить  с
Николсоном, хотя бы для того,  чтобы меня не в чем было упрекнуть", и каждое
утро этому что-нибудь мешало.  То он поздно встанет, то  Фанни-Роза пожелает
завтракать в постели и потребует, чтобы он принес ей наверх поднос, и к тому
времени,  как он  вставал  и  одевался, утро уже проходило. Или же выдавался
такой ясный бодрящий день, как раз подходящий для того, чтобы отправиться на
Килинские  болота  и  пострелять бекасов,  а  поскольку Килин  расположен  в
противоположном  направлении  от  рудника, то визит на  шахты,  естественно,
откладывался. В  дождливое  утро ему вдруг  вспоминалась темная  форель, что
поднимается  на поверхность ручья в  Гленби,  и, право  же,  было  жалко  не
воспользоваться подходящей  погодой,  а  рудник  -  ну что же, придется  ему
подождать еще денек. Оправдание всегда можно было найти, так же как и тогда,
когда нужно было заниматься делами по имению. Что, новое недоразумение между
Джеком Магони и вдовой Коннор  по поводу границ между их  владениями? Ну что
же,  он скажет Неду Бродрику, чтобы тот уладил спор, как найдет нужным. Я  в
этих делах не разбираюсь. Дайте каждому по мешку картофеля с наших огородов.
Единственное,  для  чего они с Фанни-Розой  выезжали из  дома, это поездки в
Слейн на собачьи бега.
     Джону  доставаляло большое  удовольствие  ездить туда  вместе с  женой,
ловить восхищенные  взгляды, которые бросали на нее мужчины; кроме того, ему
было приятно, что она интересуется его собаками.
     -  Что  произошло,  - говорил  он с  улыбкой,  - с неугомонной девицей,
которая скакала на коне по Голодной Горе, убегая от меня?
     - Ее  больше  нет, -  отвечала  Фанни-Роза, -  на  ее  месте  появилась
спокойная  скучная  особа. Ты  знаешь, Джон,  мне кажется, я очень похожа на
Фэнси, твою борзую, какой она была, пока у нее не появились щенки. По-моему,
женщины  вообще похожи  на  собак, поэтому ты  нас  так любишь  и так хорошо
понимаешь.
     -  Пожалуй, ты права, - смеясь,  отвечал Джон. - И те, и другие требуют
ласки, только  тогда с ними можно что-то  сделать. Однако  не забудь,  Фэнси
произвела на свет бедняжку Хейсти, это единственная моя неудачная собака, он
не выиграл для меня ни единого приза.
     - Фэнси в этом  не  виновата, - сказала Фанни-Роза, - мужем у  нее  был
такой неинтересный пес... А наш сын, мой милый, будет самым красивым и самым
выдающимся  человеком  во   всей  округе.  Не   удивлюсь,   если  он  станет
губернатором, а может быть, женится на принцессе королевской крови.
     -  А  мне  кажется,  наоборот, - сказал  Джон,  - он  будет  еще  более
неисправимым лентяем, чем я.
     - Я  возлагаю на него большие надежды, - серьезно сказала Фанни-Роза. -
Говорю тебе, я часто о нем думаю, лежа в постели, пока ты внизу готовишь для
нас завтрак. Мы назовем его Джон Саймон в твою честь и в честь моего отца, и
он будет нам опорой и поддержкой в старости. У нас, конечно, будут  и другие
дети,  но  он-то  будет  самым лучшим. Я надеюсь,  что  следующие  несколько
месяцев пройдут  так  же  приятно,  как и предыдущие.  Мне  кажется,  родить
ребенка это не такое уж трудное дело.
     -  А мне  хочется, чтобы  следующие несколько месяцев прошли как  можно
медленнее, - сказал Джон, гладя ее волосы.  - Не забывай, что в конце  марта
все наши вернутся, и отец будет жить дома.
     -  Ну, с  отцом я  поладить  сумею, -  сказала  Фанни-Роза, - я его  ни
капельки не боюсь.
     -  Я  не сомневаюсь,  что сумеешь, - смеялся Джон, - но все  равно, это
будет  уже не то. Мы должны  будем вовремя приходить к обеду и ужину, нельзя
будет пускать  в дом  собак, а мне придется делать вид,  что меня интересуют
шахты, и даже ездить с отцом по утрам на Голодную Гору.
     - Да, но когда ты будешь возвращаться домой, тебя  буду ждать я,  а это
уже совсем другое дело.  Если  же тебе совсем станет  невмоготу, мы сбежим к
себе наверх и утешимся. Я не позволю ему  тебя тиранить, это  я тебе обещаю.
Он увидит, что теперь ему нужно сражаться с двоими, а скоро уже и с троими.
     - Сражений нужно избегать всеми силами, -  сказал ее муж. - Я предпочел
бы все  время  сидеть с  шахтерами  под  землей, чем  десять  минут провести
наверху в ненужных разговорах и спорах с отцом.
     Так прошли январь, февраль, и наступил март  с ласковым ветром и теплым
солнышком,  растопившим снег на вершине Голодной Горы. Из  бурой земли стали
пробиваться  зеленые  ростки, а высокие  деревья в лесу позади замка, словно
стыдясь своей наготы, покрылись зеленым пушком. На торфяниках, что тянутся в
сторону Килина, зацвел дикий терн, а само болото подсохло и не казалось  уже
таким сырым и топким,  как  зимой, в то время  как  медовый запах  цветущего
дрока  и теплый ветер  с  моря  словно исторгали  из земли крепкий  торфяной
запах,  и буйство  красок, тепло  и  благоухание сливались воедино в  щедром
богатстве земли. Иногда Джон катал Фанни-Розу на лодке, и они медленно плыли
по бухте  и в водах Дунхейвена, чтобы наловить килиги, которую эта женщина с
острова потом  приготовит им на завтрак, но чаще всего они сидели в  садике,
который  Джейн устроила у оконечности бухты; Джон,  как обычно, в счастливой
праздности, а Фанни-Роза прилежно трудясь  над очередным роскошным одеянием,
которое  она  вышивала  для  Джона Саймона  Бродрика.  Конец  марта наступил
слишком быстро, и тридцать первого числа кучер Кейси и его помощник грум Тим
отправились  в  Мэнди, чтобы  привезти  отца  и  сестер домой  сухим  путем,
поскольку пароход на Дунхейвен  еще не  ходил, и Джон с  Фанни-Розой провели
все  утро в  отчаянных попытках навести в доме порядок:  выгнать из столовой
собак,  которые привыкли там находиться и получать куски со стола, убрать из
гостиной  рыболовные  снасти  и дурно  пахнущую банку  с  наживкой, спрятать
бесчисленные кружевные  чепчики крошечных размеров, которые валялись повсюду
и  могли  бы раньше, чем  нужно, привлечь внимание Медного Джона к тому, что
ему  суждено  стать  дедушкой,  хотя,  как  говорила  Фанни-Роза,  если  это
обстоятельство  необходимо  скрывать,  то лучше  всего  было  бы спрятать ее
самое.
     Джон стоял на  ступенях замка, обняв жену, прислушивался к  звуку колес
на дороге и думал о том, что через  несколько минут Клонмиэр больше не будет
ему принадлежать - возвращается его хозяин. Теперь не он, Джон, а отец будет
входить  в  столовую  и  отдавать  распоряжения  Томасу;  отец будет платить
жалование слугам по утрам в субботу, а я снова буду ничем, - праздный, ни на
что  не пригодный  второй сын, которому  полагалось бы  зарабатывать себе на
жизнь в Линкольнс Инн, однако он и этого не сумел сделать.
     На подъездной  алле  залаяли собаки,  из конюшни  вышел  старик Бэрд  и
остановился в ожидании, и вот  из-за поворота показался экипаж, привественно
машут руками сестры, слышатся смех, разговоры, а Джон, крепко прижав  к себе
на секунду  Фанни-Розу, говорит "прости"  Клонмиэру, где он  так недолго был
хозяином.
     За  обедом Джон занял  свое прежнее  место  по правую  руку от Барбары,
которая  с  присущей  ей  любезностью  предложила  Фанни-Розе  занять  место
напротив Медного Джона, однако Фанни-Роза отклонила это предложение, сказав,
что жене сына полагается сидеть по правую руку от хозяина дома. Объясняя это
Барбаре, она бросила хитрый взгляд на Медного Джона, который, ничего не зная
о своей невестке,  кроме  того, что она  - дочь Саймона Флауэра, был склонен
относиться к не подозрительно, и потому посмотрел на нее с неодобрением. Она
уселась возле него и, пока читалась молитва, сидела, скромно опустив глаза и
сложив руки, а  Джон,  глядя на нее,  думал,  какая она плутовка,  и как она
станет все это изображать в лицах, когда они окажутся вдвоем в своей комнате
в  башне.  Обед прошел с приятностью, а Фанни-Роза была так  очаровательна и
так  старалась  понравиться  свекру,  что  Медный  Джон  пришел  в  отличное
настроение и даже затеял с ней шутливый разговор о политике в  стране,  чего
раньше  с ним не случалось  -  говоря на эту  тему,  он обычно не  шутил,  а
сердился.
     Фанни-Роза  снова  добилась  своего, думал Джон. Еще одна победа,  надо
отдать ей справедливость.
     И  он представил себе, как до конца жизни будет прятаться за ее юбками,
выставляя ее вперед всякий раз, когда ему захочется избежать неприятностей.
     - Вот видишь, - шептала  ему ночью Фанни-Роза, - старик и оглянуться не
успеет, как будет уже есть из моих рук.
     - Надеюсь,