роводил зиму; впрочем, даже если бы он был на месте, толку от него было бы немного. Погода стояла прекрасная, на небе - ни облачка, и молодые Бродрики ехали в Эндриф в отличном настроении, везя в подарок миссис Флауэр вальдшнепа. Хозяйка Эндрифа была крупной внушительной женщиной с сильно развитым чувством собственного достоинства; она не могла забыть, что ее муж Саймон приходится братом лорду Мэнди, каковое обстоятельство сам Саймон Флауэр предпочитал игнорировать. Замок Эндриф с его золочеными стульями и мраморными полами по своему великолепию мог бы сравниться на первый взгляд разве что с королевским дворцом, а сама миссис Флауэр - с королевой, восседающей на троне; однако при ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что сидеть на золоченых стульях небезопасно, поскольку у многих из них были сломаны ножки; что же касается мраморного пола, то он был до такой степени грязен и загажен - об этом позаботились любимые сеттеры мистера Флауэра, - что вполне мог бы потягаться с собачьей конурой. Бродриков встретил напудренный лакей, облаченный в ливрею, и проводил их в гостиную; его великолепную наружность несколько портила штопка на белых чулках и весьма ощутимый запах навоза, свидетельствующий о том, что утро он обычно проводит в конюшне. Наверху раздавались возбужденные голоса, верный показатель того, что там происходит домашняя ссора. Интенсивность перебранки усугублялась диссонирующими звуками фортепиано, за которым, как увидели, к своему величайшему удивлению, Бродрики, войдя в гостиную, сидел Саймон Флауэр; сдвинув на затылок шляпу, закрыв глаза и сжимая в зубах непомерной длины трубку, он играл какую-то странную мелодию своего собственного сочинения, раскачиваясь в такт музыке. Миссис Флауэр, разодетая, словно для лондонского приема, штопала занавески, сделанные из парчи, нимало не смутившись приходом гостей. - Я счастлива видеть вас обоих, - сказала она, милостиво протягивая руку Генри, который смутился, думая, что от него ожидается, чтобы он ее поцеловал. - У нас, как обычно, некоторый беспорядок. Пожалуйста, присаживайтесь и расскажите, что у вас новенького. Нет-нет, мистер Бродрик, возьмите другой стул, у этого может подломиться ножка. Как мило со стороны вашего батюшки, что он прислал нам дичи. Дело в том, что мой деверь лорд Мэнди - брат моего мужа - в настоящее время отсутствует, не живет в своем поместье, а вообще-то нас, как вы понимаете, снабжают дичью регулярно... А что, ваши сестры по-прежнему наслаждаются природой на вашей маленькой ферме? Мисс Бродрик, вероятно, воображает себя Марией Антуанеттой в Малом Трианоне. Приятное разнообразие после Клонмиэра... Она продолжала щебетать, не дожидаясь ответов и ни на секунду не останавливаясь, чтобы передохнуть, а поскольку она старалась говорить погромче, чтобы ее можно было расслышать, ее муж тоже постепенно увеличивал громкость, так что наконец один из сеттеров, лежавший до этого у него под ногами, вылез из-под стула и начал жалобно выть, аккомпанируя таким образом своему хозяину. - Бедный Борис не выносит фортепиано, - прокричала миссис Флауэр. - Иногда он воет целыми часами, однако это нисколько не смущает моего мужа. Когда вы оба приедете поохотиться к моему отцу в Данкрум? Генри с трудом выдерживал напряжение, которое он испытывал от беседы, проходящей в таких условиях, - ему почти не удавалось вставить слово, он только кивал головой, улыбался и делал учтивые жесты, тогда как Джон хранил упорное молчание, как всегда, когда втайне забавлялся происходящим. Наконец концерт подошел к завершению, последовал бурный финал с громовыми аккордами в басах, которые вызвали протестующий вой несчастной собаки, и Флауэр встал от инструмента, громко захлпнув крышку. - Говорят, что это признак большого ума, когда собака поет под музыку, - сказал он, махнув своей трубкой в сторону братьев. - Вы, наверное, никогда раньше не слышали, как моя собака мне аккомпанирует. Она вкладывает в это всю свою душу. У меня прямо сердце разрывается, когда я ее слушаю. - Не говори глупостей, Саймон. Собака терпеть не может музыки. - Терпеть не может? Я тебя уверяю, этот пес сидит возле меня, как пришитый, впившись глазами в ноты, до того он обожает этот инструмент. Но довольно об этом. Молодым людям необходимо подкрепиться после дороги. Пойдемте-ка в погреб, джентльмены, это будет лучше, чем чай, которым вас станет потчевать моя супруга. Он повел своих гостей по узкой винтовой лестнице, через целый лабиринт коридоров, в погреб. Там, пошарив с огарком свечи по углам, он извлек бутылку старой мадеры, которую тут же перелил в графин, спрятанный в укромном уголке вместе с полудюжиной рюмок. - Когда на улице мороз, и я не могу охотиться, - серьезно объяснил он, - я привожу своих друзей сюда, и вы просто удивитесь, если я вам расскажу, как приятно мы проводим здесь время. Моя жена воображает, что мы играем на бильярде, и я специально посылаю в бильярдную лакея, чтобы он стучал там шарами. Она и не подозревает, что мы находимся здесь, доверчивая душа. Наливайте себе, дети мои, и устраивайтесь поудобнее. Здесь для всякого найдется пивная бочка. Молодые люди вместе с хозяином действительно отлично провели там время, значительно приятнее, чем в гостиной за чайным столом хозяйки, так что, когда они, наконец, вышли из погреба, щурясь от яркого света, и снова стали подниматься в верхние покои замка, Генри начисто забыл о своей миссии, Джон испытывал любовь и благорасположение ко всем окружающим, а хозяин дома распевал песенку "О, владычица моя, где ты теперь?", слова которой, по мнению Джона, вряд ли могли относиться к достопочтенной миссис Флауэр. В гостиной тем временем был сервирован чай, а Генри пришел, наконец, в себя - по крайней мере, до такой степени, чтобы вспомнить о цели своего визита, - и изложил, несколько невразумительно, просьбу своего отца. Рассказ его звучал настолько непонятно, что Саймона Флауэра, даже если принять во внимание интерлюдию в погребе, вряд ли можно было обвинить в том, что, когда Генри закончил, он только покачал головой. - Я не собираюсь ползать на животе в этих кротовых норах ряди удовольствия вашего батюшки да и вообще ради кого бы то ни было, - зевая, проговорил он, поскольку старая мадера начинала входить в силу, так что его голубые глаза стали неудержимо слипаться. - Ведь я могу там заблудиться, и ни одна живая душа меня никогда больше не увидит. Помнишь, Мария, у нас так пропала наша Таунсер? Она залезла в барсучью нору и все - назад уже не возвратилась. Самая лучшая сука из всех, что были на моей псарне. - Вы меня неправильно поняли, сэр, - сказал Генри. - Никто не говорит, что вам надо спускаться в шахту или лазать по штрекам. Согласно плану моего отца, вы и другие наши соседи должны караулить на склоне горы у выхода из штрека, с тем чтобы схватить воров, когда они будут оттуда выходить. - Так на кого же вы охотитесь, на лисиц или на людей? - На людей, мистер Флауэр. Я должен вам все объяснить. Речь идет о злоумышленниках, которые крадут медь из нашей шахты. Отец хочет их арестовать в назидание остальным. Он считает, что за всем этим стоит Морти Донован. - Ну нет, против Морти Донована я не пойду. Разве не он продал мне отца Таунсер, той самой суки, о которой я только что говорил? Удивительная собака, Джон. Ты, я думаю, оценил бы эту пару по достоинству. Нет-нет, зачем это я буду валяться целую ночь на горе только для того, чтобы поссориться с Морти Донованом? Не понимаю, зачем это ваш батюшка вообще вмешивается в это дело? - Но, мистер Флауэр, вы же мировой судья, разве вы не считаете, что необходимо бороться с нарушителями закона? - Стыдись, Саймон, - сказала его жена. - Бедный мистер Бродрик там, в Дунхейвене, день и ночь трудится над тем, чтобы спасти от расхищения шахту, которая принадлежит ему и моему отцу, а ты не хочешь пальцем шевельнуть, чтобы ему помочь. Я лчень сожалею, мистер Бродрик, что мой деверь сейчас находится в отъезде. Граф Мэнди никогда бы не стал сидеть сложа руки и смотреть на то, как творится беззаконие, и, смею сказать, если я воспользуюсь своим влиянием на него и пошлю ему весточку... - Это очень любезно с вашей стороны, сударыня, однако дело это не терпит отлагательства. Мне кажется, мой отец надеялся, что мистер Флауэр поедет с нами сегодня же. - Сегодня? Это невозможно. Сегодня я не двинусь с места, даже если сюда нагрянут все воры Европы, - театральным голосом заявил Саймон Флауэр. - Пусть Морти Донован крадет медь и пусть она принесет ему больше счастья, чем она приносит нашему дому. - И, плотнее нахлобучив на голову шляпу, Саймон Флауэр снова уселся за фортепиано. Генри посмотрел через стол на Джона и пожал плечами, но в этот момент дверь распахнулась, и в гостиную влетела дочь Саймона. Лицо ее пылало, глаза гневно сверкали, каштановые волосы спутались, свободно рассыпавшись по плечам. - Черт знает что! - вскричала она. - Это же надо! Я этого не потерплю, я ей так прямо и заявила. Расцарапала ей физиономию и заперла в бельевом шкафу. Чтобы она там сдохла! С этими словами она захлопнула крышку фортепиано, заставив отца прекратить игру, и стояла, тяжело переводя дух и глядя на мать с вызывающим видом. Это явление, столь внезапно показавшееся перед молодыми Бродриками, произвело на них потрясающее впечатление. Они вскочили на ноги, потеряв дар речи от смущения - по правде сказать, семнадцатилетняя Фанни-Роза Флауэр способна была привести в полное онемение любого мужчину, понимающего толк в женской красоте. Гнев, во власти которого она в данную минуту находилась, делал ее прелестное лицо еще краше: румянец, пылающий на щеках, придавал особую глубину ее зеленым, чуть раскосым глазам, а небрежно растрепанные волосы делали ее похожей на вакханку, явившуюся из дикого леса. То, что она была босой, казалось, вполне соответствовало ее характеру. Только теперь она заметила, что у родителей гости. - Здравствуйте, - сказала девушка с царственной повадкой матери и с улыбкой отца. - Прошу прощения за то, что помешала, но я поссорилась со своей гувернанткой и очень надеюсь, что эта наша ссора будет последней. - Фанни-Роза, - сказала ее мать, - ты меня удивляешь и огорчаешь. Что подумают о тебе мистер Бродрик и его брат? А мисс Харис? Она же задохнется в бельевом шкафу. Миссис Флауэр в большом волнении покинула гостиную, в то время как ее супруг поглядывал из-за фортепиано на дочь, готовый отнестись к ее выходке с полным снисхождением. - Мне никогда не нравилась эта мисс Харис, - сказал он. - В ней есть что-то низкое и лицемерное, а нам это совершенно не подходит. И вообще тебе давно пора обходиться без гувернантки. Фанни-Роза, успокоившись после приступа гнева, глянула краешком глаза на братьев Бродриков и уселась в кресло на место матери. - А я думала, что вы оба находитесь в Лондоне, - приветливо сказала она. - Мне казалось, что вы приезжаете в Клонмиэр только на Рождество, это правда? Генри вдруг поймал себя на том, что снова рассказывает историю, связанную с шахтой, однако на этот раз он нашел более благодарную аудиторию. Фанни-Роза сидела, скрестив свои босые ноги и не сводя с него глаз. - Как бы мне хотелось поехать вместе с вами, - сказала она, - вместо папы. Было бы очень интересно сидеть в засаде на горе, да еще среди ночи. А если бы пришлось драться с нашими шахтерами, я бы ничуть не испугалась. - Я тебе вот что скажу, - обратился к дочери Саймон Флауэр, - судя по твоей сегодняшней стычке с мисс Харис, ты вполне готова ввязаться в любую драку. Не смоневаюсь, что любой из этих юношей с удовольствием повез бы тебя с собой, посадив позади себя на лошадь, а уж ты бы себя не посрамила. Однако ты нам не рассказала, что у тебя произошло с мисс Харис. - Она заявила нам с Тилли, что пора учиться аккуратно складывать свою одежду, а я ей ответила, что не намерена этого делать. Все молодые леди, сказала она, должны уметь следить за своими вещами и не разбрасывать одежду повсюду, как это делают судомойки. "Что бы сказал ваш дядя Мэнди, если бы увидел, какие вы неряхи?", - поучала она."Он бы меня, наверное, простил, если бы я села рядышком с ним, погладила бы его бакенбарды и говорила бы ему, какой он красивый", - ответила я ей. После этого она засопела и велела мне выучить наизусть страницу французских глаголов, тут я и расцарапала ей физиономию и заперла ее в бельевой шкаф, как вам уже известно, и я вижу по вашим глазам, что вы бы сделали с ней то же самое, мистер Бродрик. Фанни-Роза лукаво посмотрела на Джона, который покраснел до корней волос, и потихоньку рассмеялась. После этого она взяла из вазочки большой кусок кекса и налила себе чаю, в то время как молодые Бродрики с восхищением смотрели на ее босые ножки, не в силах оторвать глаза от этого очаровательного зрелища. - Вы ведь бывали на континенте, правда? - спросила она у Генри, набивая рот кексом. - Я все про вас знаю, наш лакей - двоюродный брат вашей кухарки. Мы тоже были в Париже прошлой зимой, дедушка дал папе денег на новые портьеры для маминой спальни, а мы вместо этого поехали в Париж. - Верно говоришь, плутовка, - сказал Саймон Флауэр, глядя на дочь. - Вы знаете, когда мы бывали в картинных галлереях, то за нами из зала в зал тащился целый хвост молодых французов, так что в конце концов нам начинали кланяться, решив, что это шествует какая-нибудь царственная особа со свитой. - Гувернанткой у меня тогда была мисс Уилсон, - сообщила Фанни-Роза, - и я два раза от нее убегала, когда мы гуляли по улицам; она думала, что меня украли и в слезах побежала в полицию, но они там ничего не поняли, они же французы. А когда мы вернулись домой, ей пришлось уехать в какую-то тихую деревню, чтобы отдохнуть, потому что у нее сделалось нервное расстройство. Вы не поверите, после четырнадцати лет у меня был по крайней мере десяток гувернанток, но вот в прошлом месяце мне исполнилось семнадцать лет, так что теперь с гувернантками покончено. - Заодно ты доконаешь и своих родителей, - сурово обратилась к дочери миссис Флауэр, которая в этот момент вошла в комнату, так и не сумев умилостивить несчастную мисс Харис. - Вы должны почитать себя счастливым, мистер Бродрик, что ваши сестрицы ведут себя прилично, а не так, как моя дочь, и я надеюсь, что, вернувшись домой, вы не расскажете мисс Бродрик о происходящем здесь. - Вот что я вам скажу, дети мои, - воскликнул вдруг Саймон Флауэр. - Зачем вам вообще возвращаться домой? Пусть ваш отец отправляется к своим норам и сторожит там шахтеров, если ему этого хочется, а вы оставайтесь-ка с нами обедать, а потом мы снова отправимся в погреб и возьмем с собой Фанни-Розу. Однако Генри отрицательно покачал головой и двинулся к двери, к великому разочарованию своего брата. - Вы очень добры, сэр, - сказал он, - но мы и так слишком долго здесь задержались. Отец будет беспокоиться, подумает, что с нами что-то случилось. Саймон Флауэр беззаботно махнул рукой и снова уселся за фортепиано. - Я с удовольствием поеду как-нибудь поохотиться с вашим батюшкой на остров Дун, - сказал он. - Никогда не отказываюсь от подобных приглашений. Но ползать на животе, гоняясь за Морти Донованом, - это уж нет, от этого увольте. Так прямо и скажите вашему батюшке. После этого он снова ударил по клавишам и запел веселую песню, к которой тут же присоединился и сеттер, так что Бродрики уезжали из замка Эндриф в сопровождении нестройных аккордов фортепиано, звучного баритона Флауэра и лая по крайней мере полудюжины собак, в то время как старшая дочь этого дома, прелестная босоножка, махала им ручкой, стоя на каменных ступенях. Очарованные и смущенные, не вполне протрезвевшие после выпитого вина, братья гнали лошадей домой таким аллюром, который привел бы в ярость Медного Джона, их отца, если бы он мог их видеть. Только подъехав к Дунхейвену, они слегка сдержали лошадей, и Генри в какой-то степени обрел способность рассуждать здраво. - Ты знаешь, Джон, обратился он к брату, - отец совершенно прав. Пока в этой стране живут такие люди, как Саймон Флауэр, она никогда не достигнет процветания. Джон ничего не ответил. Процветание страны ничего для него не значило. Пусть себе Генри продолжает свои критические рассуждения, пусть он ругает Саймона Флауэра, сколько ему угодно. Джона сейчас занимало только одно: никогда в своей жизни он не видел ничего более прекрасного, чем дочь Саймона Флауэра. 5 В одну из последующих суббот все семейство Бродриков собралось после раннего, как обычно, обеда у камина в библиотеке. Джейн днем набрала в лесу шишек и теперь подбрасывала их одну за другой в камин поверх тлеющего торфа, так что они шипели и стреляли в пламени, заглушая шум ветра, который выл и стонал в ветвях деревьев позади Клонмиэра. В море бушевал настоящий шторм, но длинные волны Атлантики миновали вход в Дунхейвен, а вытянутый в длину раскоряченный остров Дун служил естественным волнорезом. Было время отлива, и вода в заливе, у самого подножия замка, быстро отступала, покрываясь рябью от сильного ветра, однако сам Клонмиэр был так хорошо защищен от натиска бури, что только тогда, когда верхушки деревьев вздрагивали под порывами ветра, можно было догадаться, что хорошей погоде наступил конец. Генри сидел за письменным столом отца и писал письмо Барбаре в Летарог, в то время как Джон, развалившись в самом удобном кресле, одной рукой рассеянно ласкал свою любимую борзую, а в другой руке у него была книга, которую он не читал. Он пристально смотрел на шишки, наблюдая за тем, как они вспыхивают ярким пламенем, а Джейн, глядя на его полузакрытые глаза, пыталась догадаться, о чем он думает. Неделя прошла спокойно. Случаев воровства больше не было, и хотя на склоне горы каждую ночь выставлялись сторожа, там, кроме них самих, никто не появлялся. И тем не менее в воздухе ощущалось непонятное беспокойство, тревожное чувство надвигающейся опасности. Шахтеры работали молча и угрюмо, бросая подозрительные взгляды друг на друга. Тяжелая атмосфера не ограничивалась одной только шахтой. В самом Дунхейвене, когда Джейн однажды отправилась в сопровождении старой Марты за покупками в лавку Мэрфи и, как обычно, стала весело болтать с хозяином, которого она знала с младенческого возраста, последний вел себя как-то странно и неловко, избегая смотреть ей в глаза и, пробормотав какие-то извинения, ушел в задние помещения, оставив Джейн на попечение молодого и неумелого приказчика. К тому же ей казалось, что люди на рыночной площади смотрят на нее враждебно, а когда она здоровалась с ними, как обычно, они отворачивались, делая вид, что не замечают ее. Дунхейвен внезапно превратился в такое место, где постоянно шепчутся, выглядывают из дверей и тут же скрываются, и Джейн, у которой в сердце находилось местечко для всякого приезжего и, в особенности, для каждого обитателя Дунхейвена, возвратилась домой с тяжелым чувством, с ощущением грозящей им всем опасности. - Не нравится мне это, - говорила она Генри. - По-моему, отец недостаточно серьезно относится к тому, что происходит на шахте. Он думает только о том, как бы изловить и наказать тех немногих, что крадут у него медь. Он не понимает, что шахту ненавидят все и каждый - все те, кто живет в Дунхейвене. - Дело просто в том, что они завидуют, - отвечал Генри. - Они бы хотели пользоваться всеми преимуществами, которые дает медь, не затрачивая никаких трудов, чтобы ее добыть. Отец знает, что делает. Если не проявить твердость по отношению к местным жителям, то ничего нельзя будет сделать, и всякий прогресс станет невозможным. - Как нам было хорошо без этого прогресса. - Это просто сантименты, ты наслушалась того, что говорит Джон. Джейн бросила в огонь еще одну шишку. Шишка выплюнула сноп искр, зашипела и затихла. В комнате наступила тишина, слышался только скрип пера Генри да время от времени шелест, когда Джон переворачивал страницу книги. Вдруг собака насторожила уши и повернула морду в сторону двери; дверь распахнулась, и на пороге показался их отец Медный Джон. Пальто его было застегнуто на все пуговицы, до самого подбородка, шляпа глубоко надвинута на лоб, так что были видны только его длинный нос и тонкие губы над решительным подбородком; в руках он держал свою любимую трость с набалдашником, короткую и сучковатую, больше похожую на дубинку. У него за спиной в передней стоял его приказчик Нед Бродрик - похоронное выражение его лица составляло разительный контраст с решительным видом его более удачливого брата. - Я хочу, чтобы вы оба немедленно пошли вместе со мной, - сказал Медный Джон. - Через пять минут мы отправляемся на шахту. У подъезда меня дожидаются арендаторы, их человек пятнадцать, кроме них, там таможенный офицер Парсонс, почтмейстер Сюлливан, доктор Бимиш и еще два-три человека, которых удалось найти. Нельзя терять ни минуты. Все трое молодых Бродриков поднялись на ноги. Генри, взволнованный и напряженный, готовый к любым действиям; Джон, слишком внезапно выведенный из состояния задумчивости, казался растерянным; Джейн, бледная и встревоженная, стояла рядом с братьями, крепко сжимая руки. - Что-нибудь случилось, сэр? - спросил Генри. Медный Джон мрачно улыбнулся. - Нам сообщили, что из Дунхейвена на Голодную Гору направляется толпа человек в тридцать, а во главе - пятерка шахтеров, тех самых, что находились под подозрением у капитана Николсона. Они, конечно, замышляют что-то недоброе, но я намерен этому воспрепятствовать. Джейн вышла вместе с отцом и дядюшкой в холл, где ее братья уже надели пальто и застегивались; в тусклом свете свечи их лица казались бледными и возбужденными. Входная дверь была открыта, и у подъезда она увидела группу мужчин. В ожидании ее отца они стояли, переминаясь с ноги на ногу на гравии подъездной аллеи и шепотом переговаривались между собой. У некоторых в руках были фонари, и все они были вооружены - каждый держал в руке толстую палку. Дождя пока еще не было, но дул порывистый ветер, и по небу стремительно неслись рваные облака. Было около половины девятого, стояла полная тьма. Луны не было, только ясные точечки звезд появлялись порой на темном небе и тут же исчезали. Медный Джон и оба его сына присоединились к группе мужчин, стоявших у подъезда, и Джейн, стоя у открытой двери, наблюдала за тем, как они скрылись в темноте, слышала топот тяжелых сапог по гравию, видела, как из-за угла, от конюшни, появились Кейси и Тим с лошадьми; через минуту вся группа скрылась за поворотом, двигаясь по подъездной аллее, а потом дальше, через парк и вверх по дороге в сторону Голодной Горы. В Дунхейвене все было тихо и спокойно, деревня спала. Двери были заперты, в окнах ни огонька; ни на улицах, ни на площади не было ни одного человека, и ничто не нарушало ночную тишину, только волны бились о берег возле причальной стенки. На выходе из деревни Медный Джон велел остановиться, и группа разделилась на две части. Одна группа во главе с самим Медным Джоном и Генри продолжала подниматься по дороге, по направлению к шахте, остальные же, среди которых был Джон, направились к тому месту на склоне горы, где был выход из шахты на поверхность. Здесь, на высоте, они испытали на себе всю силу ветра, который заставлял их мчаться вперед, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни и путаясь ногами в вереске, и самый младший из Бродриков, теперь, когда он был один, и рядом не было ни отца, ни брата, ощутил новое, непривычное волнение, нечто похожее на восторг, ни в какой мере не связанное ни с шахтой, ни с разгневанными обитателями Дунхейвена - просто это было то, что он любил и понимал: борьба с ветром на Голодной Горе. Внизу под ним расстилается море, омывающее берег залива Мэнди-Бэй во всю его длину, оно катит свои волны к замку Эндриф, и может быть, Фанни-Роза слушает их шум из своего окна, и до него тоже доносится рокот волн, принесенный ветром, но это не гневное ворчание, а громкие размеренные звуки торжественного гимна. Люди, шедшие следом за ним, чертыхались, проклиная неровную почву; неистовый ветер забирался им под одежду, надувая ее пузырями. Джон поднял глаза вверх - по небу неслись наперегонки тучи; первые капли дождя с силой ударили по лицу, знаменуя собой приближение бури, и он, смеясь, стал еще быстрее подниматься по склону, уеренно находя точку опоры среди камней и влажного, льнущего к ноге, мха, вдыхая сладкий пронзительный запах вереска, которым был напоен воздух. Наконец они добрались до выхода из шахты, так хорошо скрытого в зарослях дрока, что в темноте и под начинавшимся дождем его почти невозможно было обнаружить, и стали ждать, укрывшись, насколько это было возможно, под выступом скалы, а ветер дул с неослабевающей силой, и ночь становилась все темнее. В их группе находился и Нед Бродрик. Он сидел, скорчившись в вереске, возле племянника, мрачный и насупленный, покусывая время от времени кончики пальцев, чтобы восстановить в них кровообращение. - Надо бы вашему батюшке прийти к соглашению с Морти Донованом, мастер Джон, - сказал он. - Мне-то не раз приходилось улаживать споры с помощью стаканчика виски. Но батюшка ваш человек гордый, очень уж много о себе понимает, а у Морти Донована тоже есть своя гордость. Ничего хорошего нынче ночью не получится. А что до меня, то сидел бы я сейчас у себя дома в Оукмаунте, задернул бы занавески и знать бы не знал, что здесь делается. - Я не сомневаюсь, что вы бы так и сделали, Нед, - сказал Джон. - Но сейчас-то мы с вами находимся на Голодной Горе, и, поскольку выбора у нас нет, нужно с этим примириться. - Что человеку нужно, так это благоразумие, - продолжал Нед. - С тех самых пор, как я стал служить приказчиком у вашего батюшки, я поставил себе за правило: разговаривая с ним, я соглашаюсь с тем, что говорит он, а когда имею дело с арендаторами, то соглашаюсь с ними. Таким образом, все остаются довольными, и никто не в обиде. Я еще ни разу в жизни ни с кем не поссорился. - А как же вы воходите из положения, Нед, когда арендаторы не вносят вовремя деньги? Как вам удается заставить их отдавать долги? - Ну, между нами говоря, мастер Джон, я знаю, какие цифры нужно записывать в книгу, чтобы казалось, будто они все заплатили, хотя я иногда не вижу ни одного пенса из этих денег. Однако не хотите ли выпить капельку чего-нибудь эдакого для поддержания духа? - И, воровато оглядевшись, приказчик достал из глубокого кармана своего пальто бутылку и, опустившись среди вереска на колени, поднес ее ко рту и отхлебнул с превеликим удовольствием. - Должен вам сказать, мастер Джон, - проговорил он, утираясь рукавом, - что я всей душой предан вашему семейству, и если Морти Донован задумает кому-нибудь из вас навредить, он это сделает только через мой хладный труп. Что же касается до вас лично, мастер Джон, то вы самый лучший из всех, да не посетует на меня мастер Генри. Джон засмеялся, прекрасно зная, что, будь сейчас на его месте Генри, Нед сказал бы точно то же самое про него, и, отхлебнув "капельку эдакого", которое оказалось адской смесью производства, по всей видимости, самого Неда, поскольку напиток этот больше всего напоминал жидкий пламень, он вернул бутылку Неду, как раз вовремя, ибо в этот момент к ним подбежал один из мужчин, которые караулили в некотором отдалении от них. - Там, на востоке, какое-то зарево, мастер Джон, - выкрикнул он. - Мне сдается, что нынче ночью шахтеры и не собираются сюда являться. Вместо этого они подожгли шахту. Остальные караульные, крича и возбужденно жестикулируя, побежали вниз по склону, и тут Джон увидел, как из-за верхушки соседнего холма в небо взвился багрово-красный язык пламени. - Он верно говорит, мастер Джон, - закричал приказчик. - Нынче никто не собирается ползать по штольням и прочим кротовым норам, а если они задумали какую пакость, то и будут пакостить на земле, наверху, где копер и другие постройки. Да покарает Господь этих негодяев за их сатанинские деяния! - Эй, посмотрите-ка сюда! - вдруг закричал один из арендаторов. - Кто-то едет по дороге на тележке, а в оглоблях - осел. Глядите, как тележка подпрыгивает на камнях да на вереске, как пить дать, сейчас перевернется. - Можно подумать, что осел знает эту местность, как свое стойло, или же его заколдовали, - сказал второй. - Смотри, свалился... нет... кучер направляет повозку вон на ту тропинку. А как он гонит несчастную скотину, лупит его ручкой от хлыста, ну совсем спятил! Тележка, влекомая ослом, кренясь и подпрыгивая на неровном грунте, неслась с дикой, просто безумной скоростью, приближаясь к группе мужчин, в то время как человек, сидящий в ней, что кричал и хохотал, указывая в их сторону хлыстом, а его длинный черный плащ надувало ветром, что делало его похожим на какую-то фантастическую фигуру. - Это сам дьявол, - закричал кто-то из мужчин. - Сам дьявол вырвался из ада, чтобы всех нас погубить! - Они стояли в растерянности, не зная, то ли бежать, сломя голову, то ли броситься ничком на землю, моля о спасении. Но потом один из мужчин, менее суеверный, чем другие, с возгласом облегчения обернулся к остальным. - Это Морти Донован, - закричал он. - Посмотрите на его лицо, посмотрите на глаза! Мастер Джон, мне сдается, что он помешался, совсем умом тронулся. Старик, с трудом сохраняя равновесие, едва держался на краю тележки, вытянув вперед хромую ногу. В одной руке он держал вожжи, направляя своего осла, в другой - хлыст, которым размахивал над головой. Подъехав к стоявшим на склоне холма мужчинам, он остановил повозку и, вглядевшись в темноту и узнав среди стоявших Джона, снова стал хохотать, что-то выкрикивая и раскачиваясь из стороны в сторону, изображая безумное веселье. - Пытаетесь, значит, меня изловить, вот как? - кричал он, - повязать здесь на горе и отправить в тюрьму? Так вот, скажу я вам, вы попусту теряете здесь время. Ребята развели хороший костер на шахте вашего папаши, мистер Джон, к утру там не останется ни щепочки, ни камня. Так что отправляйтесь туда, к папаше и братцу, горите все огнем и будьте прокляты, вот что я вам скажу. Старик снова щелкнул кнутом, понукая с проклятиями осла, и помчался дальше. - Остановите его! - крикнул кто-то. - Хватайте осла за узду, ведь он искалечится! Один из мужчин бросился к ослу; испуганное животное дернулось в сторону, отчего человек свалился в вереск, в то время как Джон, вскочив на подножку тележки, пытался вырвать из рук Морти Донована кнут. Однако старик оказался проворнее. Он обернулся и с громким проклятием вытянул Джона кнутом по голове, ослепив его на мгновение и продолжая изрыгать ругательства, ибо его бурное веселье сменилось слепой яростью. - Сегодня ночью я предал проклятью твоего отца и твоего брата, а теперь проклинаю тебя, Джон Бродрик, - кричал он, - и не только тебя, а и твоих сыновей, что придут после тебя, и внуков твоих, и пусть их богатство не принесет им ничего, кроме горя и отчаяния, пусть введет их во грех, так что последний из них, со стыдом и унижением, будет стоять посреди развалин его, тогда как Донованы возвратятся в Клонмиэр, на землю, что принадлежит им по праву. Джон соскочил с тележки, обливаясь кровью из раны, нанесенной кнутом, плохо соображая после удара, а его спутники, потрясенные и испуганные силой страсти этого старого человека, расступились, давая ему дорогу. Только Нед Бродрик, казалось, не испытывал особого страха или беспокойства. - Полно, мистер Донован, - сказал он, протягивая ему руку с неуверенной улыбкой, - никто из этих людей, включая и мастера Джона, не желает вам зла, Бог тому свидетель. Я сам поговорю с мистером Бродриком и попрошу его, в качестве личного мне одолжения, высказать свое беспристрастное мнение... Однако Морти Донован остановил его, презрительно смеясь. - Заткни-ка ты свою глотку, болван, - сказал он. - Иди, спрячься за бабьей юбкой. Разве в твоих жилах не течет та же самая дурная кровь? Дай мне проехать, дьявол тебя забери! И осел снова двинулся вперед, Морти Донован продолжал размахивать кнутом, а тележка, кренясь то на один, то на другой бок, устремилась в темноту, пока не скрылась из глаз за изгибом холма. - Вам очень больно, мастер Джон? - обратился дядюшка к молодому человеку, заглядывая ему в лицо. - Может быть, вам лучше поехать домой, чтобы вам промыли рану? Мне кажется, здесь мы больше ничего не можем сделать. - Не беспокойтесь, Нед, это скоро пройдет. Как же мы можем ехать домой? Вы слышали, что сказал этот старый безумец? Они подожгли шахту. Мы должны ехать туда, не теряя ни минуты, больше не о чем и говорить. По лицу его обильно текла кровь, в голове болезненно пульсировало, от прежнего восторженного настроения не осталось и следа, и, повернувшись лицом к ветру и дождю, который заметно усилился, Джон во главе всей группы направился в сторону шахты. Минут через двадцать они вышли в темноте на дорогу, ведущую к руднику, и увидели в конце ее высокий копер, озаренный светом пламени, услышали гул голосов, крики, громко отдаваемые распоряжения. Они увидели, что на шахте царит невероятный беспорядок: люди натыкаются в темноте друг на друга, кто-то отдает пркиазания, другие язвительно смеются, и вся масса людей настолько перемешана, что невозможно разобрать, кто из них свой, а кто чужой, где друзья, а где враги. - Это горят лачуги корнуольцев, - сказал один из арендаторов, сопровождавших Джона. - Взгляните на дорогу, сэр, все до одной пылают. Так оно и было: деревянные домишки оказались желанной добычей для огня, и на крошечных участках, отведенных шахтерам под огороды, стояли женщины с детьми, испуганные и дрожащие, в то время как мужчины пытались остановить огонь с помощью ведер воды, которые они передавали друг другу по цепочке. Собственно шахта пока не пострадала, потому что Джон Бродрик и его люди встали стеной, заслоняя собой шахту и прочие постройки, так что бунтовщики не могли к ним подойти, не вступая в драку, к которой они ни в какой мере не были готовы. Поэтому они удовольствовались тем, что стали рушить домишки корнуольцев, таща оттуда все, что только возможно, терроризируя женщин и детей. Когда Джон со своими людьми прибыл на место действия, некоторым бунтовщикам, в основном, заводилам этого бунта, удалось проникнуть на обогатительную фабрику; позадориваемые снаружи более робкими товарищами, они занимались тем, что с торжествующими дикими криками переворачивали вагонетки и выбрасывали содержимое наружу через открытые двери. Вдруг кто-то схватил Джона за руку, это был Генри, который стремительно выскочил из дверей конторы и потащил его в укрытие, под защиту здания. - Спокойно, ложись на землю, - прошептал Джону брат, - сейчас отец задаст этим мерзавцам, они у него запрыгают. Он дрожал от возбуждения, указывая на две фигуры - это были его отец и капитан Николсон, - которые стояли невдалеке от здания, держа что-то в руках. Медный Джон был без шляпы, пальто его было расстегнуто, так что видна была вся его мощная фигура, а длинные волосы развевались на ветру. Он оглянулся, увидел своего младшего сына и подмигнул ему, указав на предмет, который держал в руках капитан Николсон. Джон сразу же понял, что они задумали, и похолодел. - Боже мой, Генри! - воскликнул он. - Это же убийство! Брат его не ответил, он продолжал следить за тем, что делают отец и Николсон. Рудокопы были слишком заняты своим делом разрушения и не заметили этих двух мужчин, которые незаметно подкрались к обогатительной фабрике и, нагнувшись к основанию стены, что-то там делали. Через минуту эти двое выпрямились и быстро побежали назад к конторе, где их ожидали Джон и Генри, и, так же, как и они, бросились на землю. - Ну, теперь они никуда не денутся, - сказал Медный Джон, и его младший сын заметил торжество в его глазах и твердой линии губ. С минуту все было тихо, а потом раздался оглушительный взрыв, и в воздух взметнулись камни и обломки, послышались душераздирающие крики. Медный Джон поднялся на ноги и, не говоря ни слова, обернулся к Николсону. Затем он первым вышел из конторы и постоял, глядя на картину, открывшуюся его взору. Обогатительная фабрика, мгновенно взлетевшая на воздух от мощного порохового заряда, представляла собой груду развалин; устоял лишь дальний конец здания, который каким-то образом загорелся и теперь был объят пламенем. Оттуда выскочил единственный оставшийся в живых шахтер из тех шести, что три минуты назад орудовали на обогатительной фабрике, оглашая ее победоносными криками. При виде этого зрелища над толпой взметнулся вопль ужаса и отчаяния; люди, опасаясь того, что этот взрыв лишь первый, что за ним последуют другие, и все они будут уничтожены, в панике бросились бежать с криками и воплями, торопясь как можно скорее выбраться из этого места, падая и давя друг друга в этой спешке, так что через минуту широкий проход к шахте представлял собой беспорядочную массу рвущихся прочь людей, освещенную зловещим пламенем горящей фабрики. - Догнать их! - крикнул Медный Джон. - Не давайте им скрыться! Врезавшись в толпу, он бил по головам направо и налево своей толстой тростью, похожей на дубину, а за ним устремились Николсон и другие его помощники, в то время как Джон стоял на пороге конторы, совершенно обессиленный, борясь с приступами тошноты, а едкий запах пороха забивал ему ноздри, и он ничего не видел, кроме квадратной фигуры отца, который бил по головам испуганных шахтеров, а они бросались от него в разные стороны, ошеломленные и отчаявшиеся - весь боевой дух покинул их при виде ужасной гибели их вожаков. А потом послышался пронзительный визг женщин и детей, оказавшихся под ногами бежавших в панике мужчин, а пламя, пожирающее их домишки, потерявшее силу просто потому, что у него не было больше пищи, окончательно погасло под потоками дождя, хлынувшего из черных туч и мгновенно промочившего до нитки всех, кто находился на месте действия. Наступившая темнота в соединении с дождем еще усилила сумятицу - друг нападал на друга, враг обнимался с врагом, и сквозь все это море звуков слышался уверенный голос Медного Джона, который командовал и распоряжался, давал советы и указания Николсону и другим своим помощникам, призывая на помощь Генри, а Джон все стоял на пороге конторы, глядя на груду развалин, в которые превратилась обогатительная фабрика. Было уже половина третьего к тому времени, когда на шахте был восстановлен относительный порядок. Человек десять шахтеров были арестованы и посажены под замок в конторе, остальные разбежались - либо с тем, чтобы спрятаться где-нибудь на горе, либо для того, чтобы вернуться домой в Дунхейвен в расчете на то, что в темноте никто не узнает об их участии в бунте. Ливень прекратился, теперь с неба падал ровный мелкий дождик, который окончательно загасил огонь, так что на месте домов корнуольцев остались только мокрые дымящиеся головешки. Их семьи провели остаток ночи в помещениях самой шахты, надеясь, что утром для них что-то будет сделано. Больше до наступления рассвета ничего нельзя было предпринять, однако Медный Джон уже сидел в конторе со стаканом подогретого рома в руке и диктовал распоряжения капитану Николсону. - Я полагаю, мы вполне можем рассчитывать на то, что с людьми из Дунхейвена у нас больше не будет никаких неприятностей. Они вернутся на работу, во всяком случае, те, что не сбежали и не прячутся на горе, а может случиться и так, что завтра придут наниматься новые люди. Кстати сказать, с этим штреком, который ведет из шахты на поверхность, мы поступим так же, как и с обогатительной фабрикой. Не забудьте, капитан Николсон, то, что осталось от фабрики, нужно разобрать в течение сорока восьми часов, так чтобы как можно раньше можно было расчистить площадку и приступить к сооружению на этом месте нового здания. Кроме того, нужно предать земле тех, кто лежит там, под этими развалинами, вернее, то, что от них соталось - я полагаю, осталось не так много... А теперь, джентльмены, я должен поблагодарить вас всех за ту помощь, которую вы оказали мне нынешней ночью. Вы увидите, что я в долгу не останусь. Тех из вас, кто не слишком утомлен, приглашаю отправиться вместе со мной и моими сыновьями в Клонмиэр, где моя дочь будет иметь удовольствие предложить вам закусить. Его помощники, промокшие и измученные, едва не падая с ног от усталости, один за другим извинились и отказались от приглашения, и Медный Джон под дождем и в кромешной тьме, которая обычно наступает перед рассветом, сел на лошадь и поехал по безмолвным улицам Дунхейвена к себе в Клонмиэр в сопровождении своих сыновей. Джейн, Марта и остальные слуги в волнении и тревоге ожидали их, столпившись в холле; увидев, что они возвращаются целыми и невредимыми, старая Марта залилась слезами и принялась бранить своего хозяина, качая головой и горестно цокая языком при виде распухшего лица Джона. - Полно, полно, Марта, - уговаривал ее Медный Джон, делая знак слугам, чтобы они шли спать. - Никто из нас не пострадал, кости у всех целы. Рана мистера Джона быстро заживет, я в этом нисколько не сомневаюсь. Все, что нам сейчас нужно, это поесть, выпить и обогреться у жаркого огня в камине, а потом как можно скорее в постель, чтобы можно было хоть ненадолго соснуть, ибо завтра у нас будет много дел. Они стояли в библиотеке, четверо Бродриков: отец - со стаканом в руке, заложив другую за спину; его суровое лицо смягчилось, когда он с улыбкой обернулся к дочери, которая тоже улыбнулась ему в ответ, однако была по-прежнему бледна и так встревожена, что ее улыбка казалась лишенной своей сути, всего-навсего тенью настоящей улыбки; Джон стоял, опершись локтями о каминную полку и обхватив руками голову; лицо у него распухло и побледнело, в то время как Генри, мокрый до нитки, так что платье прилипло к его худому телу, дрожал от холода. Он поднял бокал и чокнулся с отцом. - Во всяком случае, - сказал он, - мы их одолели, несмотря ни на что, верно, отец? - Да, - ответил Медный Джон, - мы их одолели, Генри. Они выпили вместе, улыбаясь друг другу поверх бокалов. Шахта, думала Джейн, шахта осталась в целости, она по-прежнему будет работать на Голодной Горе, а Морти Донован проиграл в этой игре. Братья и отец в безопасности. У Джона распухло лицо, но больше ничего худого не случилось. Эту сцену она запомнила на всю жизнь: отец и сын поднимают бокалы в ознаменование благополучного окончания неприятностей. И еще она запомнила, как Джон, отвернувшись от камина, посмотрел на бледного дрожащего Генри и, вдруг рассердившись, сказал: - Ради Бога, Генри, пойди и переоденься, ты простудишься насмерть. Она запомнила, как стучит в оконное стекло дождь, как тихо шелестит листва под вздохами ветра за окном; запомнила и то, что хотя все они были в безопасности, ей все равно было страшно. Все молодые Бродрики крепко спали в эту ночь, а их отец Медный Джон заворочался во сне, нахмурился и что-то пробормотал, словно ему что-то приснилось. Ветер еще немного повздыхал и затих; дождь пошептал, покапал и успокоился. А там, далеко, в пяти милях от замка, стоял среди вереска маленький ослик, дрожа всем телом, рядом валялась перевернутая тележка, придавив собой мертвое тело Морти Донована, который сжимал в окоченевших руках камни и мох с Голодной Горы. 6 Первого числа каждого месяца Джон Бродрик из Клонмиэра, как бы он ни был занят другими делами и что бы ни случилось в тот день, писал письмо своему партнеру Роберту Лэмли из Данкрума с отчетом о состоянии дел на принадлежащей им шахте на Голодной Горе в Дунхейвене. Это было одно из строгих правил, которые он установил для себя с самого начала их партнерства, и, хотя он не испытывал особых дружеских чувств к Роберту Лэмли и виделся с ним не чаще двух-трех раз в год, все равно каждый месяц отправлялось письмо - из Клонмиэра, Бата, Лондона, Бронси или Летарога, - написанное аккуратным угловатым почерком и запечатанное печаткой с гербом Бродриков: рука в стальной перчатке, сжимающая кинжал и сложенная таким образом, как это было принято в те времена. "Имею удовольствие сообщить Вам, мой дорогой мистер Лэмли, - писал он, - что сумма моего и Вашего дохода за этот год превышает предыдущую, и сего дня, то есть четырнадцатого февраля, я перевел на Ваш счет в банке в Слейне сумму в две тысяи фунтов". Очень типично для Джона Бродрика было то, что эта приятная информация сопровождалась небольшой горькой пилюлей. "К сожалению, должен вам сообщить, - продолжал он, - что расходы в нынешнем году были также достаточно велики: я был вынужден установить еще одну паровую машину, стоимость которой быдет вычтена из доходов будущего года. Однако цены на медь в настоящее время достаточно высоки, и, мне кажется, имеет смысл рискнуть значительной суммой для того, чтобы произвести разведку соседнего участка, примерно в четверти мили от шахты, в северной части Горы, над дорогой. Разведка обойдется довольно дорого, однако польза, которую такого рода работы принесут этой стране, настолько очевидна, что я бы рискнул произвести известные затраты и заложить вторую шахту, несмотря на то, что доходы от нее будут не столь велики". Итак, была заложена новая шахта, заработал рудник, были наняты еще рабочие, куплены пароходы для доставки руды из Дунхейвена в Бронси на медеплавильные заводы, и мало помалу, а потом все быстрее, состояние Бродриков росло, и Медный Джон расширял свои владения в Клонмиэре, прикупая двадцать с одной стороны, еще двадцать - с другой, земли на побережье за островом Дун, земли за Килином по дороге к Денмэру. Затем возникли вопросы назначения должностных лиц в Дунхейвене, и владелец Клонмиэра считал, что право распоряжаться в этом вопросе принадлежит ему, а не Роберту Лэмли. "К сожалению, Дунхейвен в скором времени может лишиться услуг доктора Бимиша, который пользует нас. Очень важно найти для графства знающего врача, который пользовал бы бедных и к которому мы могли бы обратиться и сами в случае необходимости, с уверенностью в том, что на него можно положиться. Мне дали понять, что доктор Армстронг, который обслуживает гарнизон на острове Дун, собирается выйти в отставку их армии и не прочь поселиться где-нибудь в провинции, и именно в наших краях. Полковник Лесли отзывается о его знаниях и способностях самым хвалебным образом, и мне кажется, что доктор Бимиш тоже знает его достаточно хорошо. Вам известно, что должность врача в графстве выборная, и голоса при выборах распределяются в суммы денег, поступающих на медицинскую помощь по подписке. Поскольку то, что плачу я лично, вдвое или даже втрое превосходит все, что платят остальные, считаю нужным вас уведомить, что именно мне принадлежат все голоса, и что если мне будет угодно и если доктор Армстронг согласится, эту вакансию займет он...". Не нужно и говорить, что доктор Армстронг согласился, к великому удовольствию молодых Бродриков, которые сразу же с ним подружились. "Что же до ваших арендаторов, - добавил Медный Джон, - по каковому вопросу вы спрашивали моего совета в Вашем последнем письме, то могу сказать: я не одобряю Вашего намерения прощать задержки с внесением арендной платы. Те немногие арендаторы, которые платят вовремя и сполна, сочтут, что их добросовестность не приносит им никаких преимуществ по сравнению с должниками и, конечно, не склонны будут в дальнейшем вносить плату столь же аккуратно. Моя же система заключается в том, чтобы отдавать землю неплательщиков более добросовестным арендаторам, с тем чтобы они работали и соответственно платили еще более старательно". И Джон Бродрик, выражение лица которого с каждым месяцем становилось чуть более суровым, а линия рта еще более твердой, заключал свое месячное послание сообщением о домашних делах. "Мы намереваемся перебраться на ту сторону воды в первых числах сентября, с тем чтобы провести зиму, как обычно, в Летароге. К сожалению, должен сообщить, что здоровье Генри по-прежнему неважное, и мы все о нем тревожимся. Доктор, к которому он обращался в Брайтоне, сказал, что ему полезно было бы переменить климат на более теплый, и он собирается поехать в Барбадос, может быть, даже не дожидаясь нашего отъезда в Летарог. Джон вполне благополучен, у него появились новые собаки, как обычно, борзые, и он уверяет, что они потеряют форму, если он не сможет их как следует погонять перед наступающим сезоном, поэтому он хотел бы приехать с ними к вам в Данкрум, когда вы в следующий раз будете у себя. Дочери мои, к счастью, здоровы, они присоединяют, мой дорогой мистер Лэмли, свои наилучшие пожелания к моим...". И вот, под подписью подведена черта, письмо сложено и вручено Томасу, с тем чтобы он отнес его в Дунхейвен, и таким образом еще одна обязанность выполнена, и о ней можно больше не думать. Взяв свою трость, Медный Джон вышел из дома, чтобы пройтись по своим владениям. Он направился к заливу, чтобы посмотреть, высоко или низко стоит вода; оглядел лодку Джона, стоящую у причала, бросил взгляд на садик Джейн, который она разбила у лодочного сарая, посмотрел вверх, на цапель, свивших себе гнезда на высоких деревьях; затем взгляд его скользнул через залив, на дымок, вьющийся над трубами гарнизонных зданий на острове Дун, а потом, мимо Дунхейвенской гавани, к подножию Голодной Горы. Обогнув дом, он оказался в огороде, где, конечно, встретил Барбару, занятую серьезной беседой со стариком Бэрдом на тему о том, как надо ухаживать за виноградной лозой, только что посаженной в оранжерее; потом шел через, высаженный его дедом, где в сосновых ветвях шелестел ветерок, совсем как прибой на песчаном берегу, по узеньким дорожкам, составлявшим гордость Барбары, к беседке, которую построили для Генри нынешней весной. Там он и лежал в своем шезлонге, а рядом с ним сидела Джейн и читала ему вслух. При виде отца Генри весело улыбнулся, глаза его ярко блестели, на щеках горел яркий румянец, и отец, стараясь не замечать похудевшего тела, укрытого пледом, думал о том, как хорошо его сын поправляется. - Вы опять застали меня на месте преступления, сэр, - со смехом говорил Генри. - Я ведь, как обычно, ленюсь. Должен вам признаться, я даже уснул вскоре после полудня, и спал бы, наверное, до сих пор, если бы Джейн не подкралась ко мне и не начала читать мне стихи. - Неправда, Генри, ты несправедлив ко мне, - упрекнула его сестра. - Я пришла сюда по твоей просьбе, и ты совсем не спал, просто лежал, положив руки за голову, а лицо у тебя было такое усталое. Мне даже жаль, что ты не спал. Доктор Армстронг говорит, что тебе нужно как можно больше отдыхать. - Вилли Армстронг просто старая баба, - сказал Генри. - Кудахчет надо мной, словно я младенец, а не здоровый мужик, который просто слегка захворал, потому что имел глупость простудиться прошлой зимой. Вот увидите каким я вернусь с Барбадоса, велю, пожалуй, сделать себе татуировку и отращу курчавую бороду. Вы гуляете, сэр? Можно, я пойду с вами, а то мне уже надоело лежать? Желая показать, как он презирает свою слабость, Генри откинул плед и встал на ноги, весело напевая какую-то песенку, и сразу же завел разговор о делах, касающихся имения; отец взял его под руку, и они направились через лес к ферме, принадлежащей собственно имению и расположенной в парке. "Они зайдут слишком далеко, - думала Джейн, - отец так увлечется разговором, что обо всем забудет, а к вечеру Генри будет так утомлен, что за обедом ничего не станет есть, и Барбара встревожится, а если среди ночи мне случится выглянуть из комнаты, я непременно увижу полоску света из-под его двери, и станет ясно, что он опять не спит". Она продолжала сидеть в маленькой беседке возле пустого кресла брата, пытаясь понять, какие мысли занимали Генри всю весну и все лето, когда он лежал здесь день за днем, поднявшись с постели после болезни. Генри, такой живой и деятельный, он так любит общество людей, путешествия, а теперь лишен всех этих удовольствий; у него даже нет сил помогать отцу в делах, связанных с шахтой. Любой другой человек на его месте сделался бы мрачным, беспокойным и раздражительным, но Генри, даже если и испытывал такие чувства, ничем этого не показывал. У него всегда находились доброе слово и улыбка для каждого члена семьи, всегда была наготове забавная шутка, он постоянно строил планы, что они будут делать, когда он поправится, о том, как весело они будут проводить время, какие пикники будут устраивать, как часто будут собираться вместе. - Уж один-то пикник мы обязательно устроим, - сказал он в тот самый вечер, - прежде чем я уеду на Барбадос. Мы возьмем лошадей и отправимся на озеро на Голодной Горе, совсем как тогда, когда мы были детьми, а доктор Вилли Армстронг тоже с нами поедет, и молодой Дикки Фокс - не красней, пожалуйста, Джейн, - и Фанни-Роза Флауэр, если ее отпустит миссис Уайт, и ее брат Боб, если у него еще не кончился отпуск, и все мы будем веселиться от души, и никто не будет болеть, печалиться и грустить. Эта радость, вызванная предвкушением приятной поездки, так его взволновала, что у него сделался приступ кашля, и Джейн живо вспомнилась та ночь, когда Генри, весь промокший, стоял в библиотеке, дрожа от холода. Те дела, по крайней мере, закончились, не было больше воровства, не было никаких столкновений, а Морти Донована не было на свете. Сэм Донован продал ферму и держал лавку в Дунхейвене. В каком гневе был бы гордый старик - Донован, и вдруг лавочник, какой позор! Второй сын жил в маленьком домишке где-то по дороге на Денмэр. Он держал пару-другую свиней и тайком приторговывал виски, не имея на это разрешения. Нет, Донованы никогда больше не будут беспокоить Бродриков. Старая шахта процветала, была заложена новая, рабочих они нанимали больше, чем когда-либо. Все шло гладко. Все они были бы так счастливы, если бы не тревожились за Генри. И внезапно Джейн охватила легкая дрожь. Беседка без Генри казалась брошенной и унылой, Джейн стало одиноко и даже жутковато, словно брат уже уехал на Барбадос, к тому же и солнца уже не было - оно скрылось за густыми деревьями. Надо будет их проредить, подумала она, а то они совсем заслонили солнце, и оно не может заглядывать в беседку. И она взяла книгу, подушку с пледом и пошла, минуя деревню, к дому. Стоя на склоне повыше Клонмиэра, она видела, как лодка Джона, в которой вместе с ним был доктор Армстронг, подошла к причалу. Они ездили на остров Дун, чтобы погонять зацев с борзыми, подготовить собак к состязаниям. Джон взглянул наверх; прядь темных волос упала ему на лицо. Он увидел сестру, рассмеялся и махнул ей рукой. Собаки, сцепленные между собой, стояли на носу и дрожали от нетерпения, готовые выпрыгнуть на берег и туго натягивая сворку. Большой серебряный кубок, который они выиграли в прошлом сезоне - предмет величайшей гордости Джона, - красовался на каминной полке в столовой. Он показывал его Фанни-Розе Флауэр, когда она приезжала с отцом справиться о здоровье Генри. Джейн очень позабавило замечание Фанни-Розы, которая совершенно серьезно говорила Джону, что на кубке нужно выгравировать верхушку фамильного герба, а на собачьих попонах вышить весь герб целиком. Бедненький Джон, с каким смущенным видом он сидел, не говоря ни слова, в то время как Фанни-Роза пила чай, наблюдая за ним краешком глаза; и Джейн не могла понять, выражают ли слова девушки ее собственные мысли, или же они продиктованы снобизмом, унаследованным от ее матери. А может быть, она просто все это говорила, чтобы подразнить Джона и позабавиться. Как она, однако, хороша, думала Джейн, как весело с ней разговаривать и как странно, что доктор Армстронг, гостивший в Клонмиэре одновременно с Флауэрами, так убежденно сказал после их отъезда, что Фанни-Роза слишком уж смела и беспокойна, на его вкус, и что ее легкомыслие объясняется не просто молодостью, а вообще свойственно ее натуре. "А какие женщины нравятся вам? - наивно спросила Джейн, а он только серьезно на нее посмотрел, словно желая что-то сказать, но воздержался, ограничившись замечанием, что докторам, в силу их профессии, возбраняется восхищаться кем бы то ни было, ибо каждая женщина может оказаться его пациенткой, и он предоставляет нежные чувства Дикки Фоксу и другим офицерам гарнизона. Все эти мысли пронеслись в голове Джейн, пока она смотрела, как ее брат и доктор вылезают вместе с собаками из лодки, и она подумала о том, что сказал бы доктор, знай он, что томик стихов, который она держит в руках, был подарен ей лейтенантом Фоксом, и что в нем отмечена крестиком одна страничка, содержащая любовное стихотворение поэта елизаветинской эпохи "Входя в чертог моей царицы". Весьма возможно, что он счел бы это не вполне приличным. Но вот из окна своей спальни высунулась Элиза и крикнула, что Томас уже дал звонок, призывающий одеваться к обеду, и, следовательно, оставалась всего четверть часа, и если Джон с доктором Армстронгом собираются сами вести собак на псарню, они к обеду опоздают, и отец рассердится. В это время из леса показались Джон Бродрик вместе с Генри, который опирался на его руку, и к ним присоединилась Барбара, шедшая из сада; она несла корзинку персиков, еще теплых от солнца, и Джейн вдруг охватило странное чувство счастья и покоя. Вот мы все вместе, думала она, мы разговариваем и смеемся, нам так покойно и хорошо, скоро сядем за стол, Томас уже идет из кухни с подносом, двери и окна в замке распахнуты настежь, чтобы можно было насладиться золотистыми лучами заходящего солнца. О, если бы эти минуты можно было удержать, если бы они сохранились, и не было бы никаких сборов в дорогу, никаких отъездов, когда мебель укрывается чехлами, ставни затворяются, и однажды, холодным осенним утром все садятся в пакетбот, следующий из Слейна, а впереди зима, сулящая неуверенность и перемены. И вот длинные августовские дни миновали и наступил сентябрь - слишком рано и слишком быстро, - а с ним и приготовления к отъезду Генри на Барбадос. Он должен был отбыть из Дунхейвена на "Генриэтте", судне своего отца, которое отправлялось с грузом в Бронси, а оттуда Генри проследует в Ливерпуль, гдя сядет на корабль, следующий в Вест-Индию. Ему, казалось, стало лучше, он окреп, кашель его почти не мучал, и в самый день его отъезда состоялся давно обещанный пикник на Голодной Горе. Ясная безоблачная погода установилась с самого утра, все вокруг было окутано мягким задумчивым сиянием поздней осени, и маленькая кавалькада выехала из Клонмиэра вместе с Генри, который торжественно восседал в коляске с Тимом в качестве кучера, в сторону Голодной Горы, вершина которой мерцала в лучах солнца, суля тепло нагретой травы, благоухание вереска, зеркальную гладь озера, на которым будут носиться пестрые стрекозы, теплые, покрытые лишайником скалы, что спокойно будут нежиться на солнце. Они поднимались по западному склону горы, вдалеке от шахты, а потом, когда дорога исчезла в скалах, и коляска не могла двигаться дальше, Джон спешился и посадил на свою лошадь брата, тогда как Тим, нагруженный корзинками с едой, плелся позади. Что это была за кавалькада! Барбара с огромным зонтиком, который должен был защищать ее от мух, Элиза, нагруженная этюдником, скамеечкой и мольбертом - она ведь обожает рисовать; у Джейн в руках два томика стихов, ее с обеих сторон эскортируют офицеры гарнизона: лейтенант Фокс и лейтенант Дейвис, причем последний приглашен для Элизы, однако он, по-видимому, просто забыл о своих обязанностях; доктор Армстронг ведет в поводу лошадь Генри; сам Генри в седле, он отдает распоряжения всадникам, указывая им, куда нужно ехать, а Джон тут же дает прямо противоположные указания; далее следуют Боб Флауэр, капитан Драгунского полка - это дает ему основание считать себя более значительной персоной, чем молодые офицеры гарнизона, и, наконец, Фанни-Роза, которая держит все общество и, в особенности, Джона, в состоянии непрерывного волнения и беспокойства, поскольку она все время сторонится других, выбирая самые неудобные и опасные участки дороги, а когда ее призывают к осторожности, только отмахивается и ничего не слушает. Наконец они подъехали к озеру, при виде которого молодые люди разразились возгласами облегчения, а дамы - восторга. Барбара тут же занялась корзинами, доставая оттуда провизию и ковры, на случай, если на земле будет сыро, чего, конечно, не случилось, и беспокоясь о том, чтобы Генри не слишком утомился, а Генри улегся на спину и, погрузив руки в теплую траву, тихо лежал, счастливый и довольный. Фанни-Роза карабкалась на камень, с которого был хорошо виден залив, подобрав юбки выше колен, чтобы облегчить подъем, а Джон, которому хотелось быть рядом с ней, задумчиво смотрел на нее, думая о том, что если он направится следом, другие решат, будто он делает это для того, чтобы любоваться на ее неприлично обнаженные ноги, и это было бы правильно, хотя дело было не только в этом. Оттого, что он не мог ни на что решиться, он стоял на берегу озера, жалея, что поехал на пикник, и, в то же время, зная, что если бы он остался дома, ему было бы грустно, так что день для него все равно испорчен. Джейн куда-то скрылась вместе с обоими офицерами, а доктор Армстронг, вздыхая по непонятной причине, предложил свои услуги Барбаре, спросив ее, не может ли он ей помочь приготовить все к завтраку. - Пожалуйста, помогите, - с благодарностью отозвалась она, надеясь, что он не заболел и хорошо себя чувствует, ему ведь совсем не свойственно предаваться грусти и вздыхать, и, вто же время беспокоясь о том, что куда-то запропастилась дюжина пирожков с мясом, которые она сама положила дома в корзинку. Если они не найдутся, цыплят на всех не хватит, и она должна как-нибудь предупредить своих, чтобы они брали только ножки, а белое мясо оставили гостям. А теперь еще Элиза, с выражением неодобрения на слегка покрасневшем лице, тянула ее за руку. - Я считаю, что ты должна поговорить с Джейн, - яростно зашептала она. - Она ушла с обоими офицерами, они скрылись за утесом, и теперь их никто не видит. Это неприлично. Просто не знаю, что подумает о ней капитан Флауэр. Но Барбара, все еще занятая лихорадочными поисками пирожков, только раздраженно ответила: - Пусть капитан Флауэр лучше смотрит за своей сестрой. Джейн просто отправилась ловить бабочек, а молодые люди пошли вместе с ней. Элиза фыркнула, сказав, что бабочек полно и здесь, и что нет никакой необходимости искать их за скалами, что же до лейтенанта Дейвиса, то она просто не понимает, чего ради его вообще пригласили на пикник; он такой противный, и слишком громко смеется; и ей совсем не хочется, чтобы он заглядывал ей через плечо, подсматривая, как она рисует. Он будет ей страшно мешать. - Может быть, он и не собирается это делать, дорогая, - рассеянно проговорила Барбара и - наконец-то! - обнаружила пирожки, вот они, она вспомнила, что завернула их в салфетку, чтобы не остыли. - Скажите, пожалуйста, всем, что завтрак готов, - попросила она доктора Армстронга. Он тут же отправился искать Джейн с ее спутниками, и все они почти сразу же вернулись - доктор Армстронг и офицеры подозрительно следили друг за другом, словно собаки, готовые вступить в бой, в то время как Джейн, задумчивая и серьезная, спокойно смотрела своими большими карими глазами на всех по очереди. - Как здесь все прекрасно, как хорошо я себя чувствую, и как глупо Вилли, что вы, доктора, посылаете меня на Барбадос, - говорил Генри, садясь на своем ложе и глядя на аппетитную еду, разложенную перед ним. - Барбара, я умираю с голода. Два пирожка, пожалуйста. Вскоре общество собралось вокруг скатерти и все принялись за цыплят, пирожки, холодную грудинку и прочие яства с таким аппетитом, словно до этого они никогда ничего не ели. Фанни-Роза сидела, скрестив ноги наподобие портного, и Джон гадал, видел ли кто-нибудь, кроме него, что ноги ее, прикрытые юбками, босы - сам-то он заметил, как выглядывают из-под юбки кончики пальцев. Она уселась рядом с Генри и заявила ему, что он - султан на этом празднестве, а она - рабыня, готовая ему служить. - Как было бы забавно, если бы это действительно было так, - сказал Генри с насмешливым поклоном. - Привезти вам из Вест-Индии золотые браслеты и серьги? Рабыни всегда носят такие украшения в знак покорности и повиновения. - Пожалуйста, привезите, - согласилась Фанни-Роза, - и еще тамбурин, чтобы я могла перед вами танцевать. Джон страшно жалел, что не умеет разговаривать так же легко и весело. Он думал, что Генри научился этому, когда был на континенте, так же как и Фанни-Роза. - Если вам не понравится на Барбадосе, - говорила Фанни-Роза, - возвращайтесь в Европу и присоединяйтесь к нам в Неаполе. Я твердо решила, что эту зиму мы проведем именно там. - Я не слышал, чтобы отец и матушка говорили что-нибудь о Неаполе, - возразил ей брат. - Эта идея кажется мне весьма маловероятной. - Ты будешь у себя в полку, значит, это тебя совершенно не касается, - сказала Фанни-Роза. - Если я решу ехать в Италию, папа с мамой сделают, как я хочу. Мы поедем в Неаполь, будем любоваться на Везувий и слушать музыку. Папа будет в восторге, он сделается сентиментальным, будет пить, сколько ему захочется, а я накуплю себе платьев, оденусь, как неаполитанка - роза в волосах и все такое, - и буду посылать с балкона воздушные поцелуи вам, Генри. - Не обращайте на нее внимания, - сказал капитан Флауэр. - К сожалению, должен сказать, что обе мои сестрицы сумасшедшие. Младшая, Матильда, еще хуже, чем Фанни-Роза. Она все время проводит в конюшне, у нас и гувернантки теперь нет. Вообще замок Эндрифф сильно напоминает сумасшедший дом. - Бедная миссис Флауэр, - сказала Барбара. - Вы должны стараться ей помочь, Фанни-Роза, и подавать пример младшей сестре. Вот Джейн очень мне помогает, а она на три года младше вас. - Ах, но Джейн постоянно думает о других, мисс Бродрик, - возразила Фанни-Роза, - а я думаю только о себе. "Наслаждайся жизнью, пока ты молода, - сказал мне отец только вчера, - ведь мы можем умереть, не дожив до конца года". - Совершенно верно, - сказал Генри, - но пока этого не случилось, давайте встретимся в Неаполе, как вы предполагаете, и я потребую обещанного поцелуя, который вы пошлете мне с балкона. Они продолжали в том же духе на протяжении всего завтрака - смеялись, дразнили друг друга, строили планы, в то время как Джон яростно набивал себе рот холодной грудинкой, думая о Линкольнс Инн, о своей мрачной квартире, о серых декабрьских туманах, которые так непохожи на солнечный Неаполь, балконы и розы в волосах. После завтрака еще немного поговорили, потом послышались вздохи, кто-то зевнул, и стало ясно, что теперь каждый будет проводить время по своему усмотрению. Генри пристроился отдохнуть в тени огромного валуна, рядом с ним сидела Барбара под своим зонтиком, Джейн и молодые офицеры читали стихи, укрывшись за кустами вереска, Элиза поставила свой мольберт возле чахлого кустика дрока, сквозь ветви которого она могла время от времени посматривать на лейтенанта Дейвиса и говорить себе, какой он некрасивый; затем она возвращалась к своему мольберту, на котором начинали вырисовываться контуры далекой дунхейвенской гавани. Боб Флауэр уснул и громко храпел, что Элиза сочла верхом невоспитанности с его стороны, а кроме того, ему следовало поинтересоваться своей сестрицей, которая куда-то исчезла. Джон бездумно швырял камешки в озеро. Как глупо, что он не взял с собой удочки, в озере полно форели - на воде то и дело появляется рябь, тут и там раздаются всплески. Он пошел по берегу к северному краю озера, подальше от всей остальной компании. Как тепло было на Голодной Горе, как тихо и спокойно. Никто бы не подумал, что всего в трех милях к востоку отсюда высятся безобразные копры отцовской шахты. Под ногами хлюпал влажный мох, Джон вдруг почувствовал кисловатый болотный запах озерной воды, смешанный с ароматом вереска. Бедняга Генри, подумал он, ему нужно было бы постоять вот здесь, ощущая на лице мягкий ветерок, вместо того чтобы валяться под одеялом, положив под голову руки. Вдруг поблизости раздался более громкий всплеск - в озере, должно быть, водится совсем крупная форель; он взобрался на валун, чтобы посмотреть, что это за рыба, и - о, Боже! - это была совсем не рыба, а Фанни-Роза, совершенно обнаженная, с распущенными по плечам волосами, она входила в озеро, раздвигая воду руками. Она обернулась и увидела его, но вместо того, чтобы завизжать от смущения и стыда, как сделали бы на ее месте другие женщины, она посмотрела на него и сказала: - Почему бы вам тоже не выкупаться? Вода такая прохладная, просто прелесть. Он почувствовал, что краснеет и что лоб его покрывается потом. Не сказав ни слова, он повернулся и быстро пошел прочь, но провалился ногой в кроличью нору, упал и покатился в вереск, ругаясь и проклиная все на свете. Ему пришлось посидеть, растирая пострадавшую лодыжку, а из кустов прямо перед ним поднялся жаворонок, взмыл в вышину и завис, распевая свою вольную песню. Через некоторое время - ему казалось, что прошло несколько часов, впрочем, ему это было безразлично, - он услышал шаги, кто-то подошел и уселся рядом с ним, и, обернувшись, он увидел, что это Фанни-Роза, уже одетая, с разгоревшимся после купания лицом и мокрыми волосами. - Вы считаете, что я бесстыдница, - тихо проговорила она, - вы испытываете ко мне отвращение. - О нет, - быстро ответил он, окидывая ее взором. - Вы не понимаете. Я ушел, потому что вы были так прекрасны... У него перехватило горло, и он не мог больше сказать ни слова, потому что она улыбалась, и вынести это было почти невозможно. - Вы ведь не скажете мисс Бродрик, правда? Она больше никогда не пригласит меня в Клонмиэр, а то и маменьке нажалуется. - Я никому не скажу, ни одной душе, - обещал Джон. Они помолчали, и она начала рвать траву своими маленькими тонкими ручками. Потом положила свои руки рядом с его руками, как бы сравнивая их; он по-прежнему ничего не говорил, и тогда она накрыла его руки своими и сказала чуть слышно: - По-моему, вы на меня сердитесь. - Сержусь? - сказал он. - Фанни-Роза, разве можно на вас сердиться? В следующий момент она вдруг оказалась в его объятиях, лежала в вереске на спине, закрыв глаза, а он ее целовал. Через некоторое время она открыла глаза, но смотрела не на него, а на жаворонка, который парил в небе; она подняла руку и коснулась его щеки, потом тронула губы, глаза, темные волосы и сказала: - Вы ведь уже давно хотели меня поцеловать, правда? - Вот уже почти целый год я ни о чем другом не думаю, - признался он. - А теперь, когда это случилось, - сказала она, - вы разочарованы, да? - Нет, - пробормотал он. Как ему хотелось рассказать ей о том, чем полно его сердце, какую нежность он испытывает к ней, как тоскует по ней его тело. Но он не мог выразить этого словами, слова не шли, и он мог только смотреть на лежащую в вереске девушку, страдать и боготворить ее. - А я думала, что вы интересуетесь только собаками, - сказала наконец Фанни-Роза и протянула руку, которую он стал целовать, перебирая ее пальчики. - В тот день, когда вы приезжали в Эндрифф, помните, зимой? Тогда мне казалось, что вы веселый и беззаботный, а ваш брат серьезный. Но теперь, когда я познакомилась с вами поближе, я понимаю, что все наоборот: - Генри веселый, а вы мрачный и задумчивый. Когда она произнесла имя Генри, Джон вдруг почувствовал укол ревности, вспомнив, как она смеялась и флиртовала с ним на протяжении всего завтрака, а на него не обращала ни малейшего внимания. При этом воспоминании мысли его мгновенно приняли другое направление, он сел и стал смотреть куда-то вдаль; жаворонок, который так весело распевал в небе, спустился на землю и укрылся где-то в вереске. - Вам ведь нравится Генри, правда? - сказал Джон. - Он всем нравится. - Я люблю вас обоих, - сказала она. Вдали послышались голоса, сзывавшие всех, и Фанни-Роза скорчила гримаску. - Беспокоятся, наверное, не знают, куда мы делись. Нужно возвращаться. Она поднялась с земли, отряхивая платье и что-то напевая, а Джон с болью в сердце смотрел на нее и думал, как мало она знает о том, что делается у него в душе, и каким глупым он бы ей показался, если бы она об этом догадалась. Он целовал ее, держал в своих объятиях, и для него это было таким огромным событием, что он был уверен: отныне вся его жизнь будет окрашена тем, что произошло сегодня днем. Он никогда не сможет забыть, как прекрасно ее обнаженное тело в воде, на всю жизнь запомнит, как она прикоснулась пальчиком к его губам, когда лежала в вереске. Но для Фанни-Розы это было лишь эпизодом, приятным моментом после купания, и Джон, полный своей любовью, пытался угадать, случилось ли бы то же самое, если бы на его месте были Генри или Вилли Армстронг или кто-нибудь из молодых офицеров с острова Дун. Она взяла его за руку, совсем, как ребенок, так же, как это делала Джейн, и повела по холму обратно к озеру, рассказывая по дороге какую-то глупую историю про своего отца и его арендаторов, о том, как однажды на Рождество он напоил их всех виски так, что они отправились по домам совершенно пьяными, а Джон смотрел на ее профиль, на облако каштановых волос, испытывая сладостное чувство счастья, в котором, однако, была и доля горечи. Она бросила его руку, когда они оказались на виду у остальных. Вот и конец, подумал он; день для него закончился, больше ничего не будет, и он молча направился к своей лошадке, оседлал ее и стал помогать Тиму седлать остальных, ибо болтать и смеяться, вступать в беседу, как это делала Фанни-Роза, было выше его сил. Все они, все эти люди, вдруг стали ему чужими, он предпочитал оставаться в одиночестве или в обществе флегматичного Тима. Какой это был прекрасный день, как все было хорошо! - говорил Генри. - Вы все должны поехать со мной на пристань, чтобы проводить меня, когда я взойду на борт "Генриэтты", и помахать мне с берега, желая счастливого пути. Итак, пробираясь через камни и вереск, все общество двинулось к дороге, где была оставлена коляска, Фанни-Роза запела веселую задорную песенку, все подхватили, и громче всех молодые офицеры. Небо, такое ослепительно яркое днем, приобрело более спокойную светлую окраску сентябрьского вечера, солнце заслонили белые барашки облаков. Первые тени упали на Голодную Гору. Вот и подошел к концу этот прекрасный день, думала Джейн, и мы оставляем у себя за спиной озеро, скалы, вереск; наши голоса не нарушат больше их тишину и покой. День этот принадлежит прошлому, это то, что мы будем вспоминать, говоря друг другу: "Ты помнишь? Помнишь, как смеялся Генри, как он пел вместе с Фанни-Розой?". Итак, все спустились на дорогу, и лошади весело понеслись к Дунхейвену. А там, на площади, их уже дожидались Кейси, еще кто-то из слуг и грум из Эрдрифа, готовые принять лошадей; все спешились и пошли вместе с Генри к пристани, где стояла на якоре "Генриэтта", и матросы ставили паруса, готовясь к отплытию. На пристани находился капитан Николсон, наблюдая за окончанием погрузки, а рядом с ним стоял Медный Джон вместе с капитаном судна. Он улыбнулся подходившему к нему сыну и пошел ему навстречу. - Не слишком утомился, мой мальчик? - Нет, сэр. Это был один из счастливейших дней моей жизни, - сказал Генри. - Отлично. Именно этого мы для тебя и хотели. Однако ты очень точно рассчитал время, ничего не оставил для всяких прощаний. Капитан хочет поднять якорь сразу же, как только ты поднимешься на борт. Ветер попутный, и, если он продержится, вы очень скоро будете в Бронси. Генри поцеловался с сестрами, пожал руку брату и друзьям, выслушал обязательные в таких случаях нарочито веселые напутствия провожающих. "Привези нам из Барбадоса шали, Генри!", - просила Элиза. "Не забывай принимать свое лекарство от кашля!", - наставляла Барбара, а молодые люди советовали не влюбиться в какую-нибудь из тамошних красоток. "Побыстрей поправляйся, сын, это единственное, что меня интересует", - сказал его отец, и Генри повернулся и стал спускаться к ожидавшей его лодке, лодка отчалила и пошла по направлению к "Генриэтте". Генри стоял на корме, улыбался и махал шляпой. - Встретимся в Неаполе! - крикнул он Фанни-Розе. - Вы обещаете, правда? Она кивнула, улыбаясь ему в ответ. - Буду ожидать вас на балконе. Они следили за тем, как лодка подошла к судну, и Генри вместе с капитаном поднялись на борт. В тот же момент на судне все пришло в движение: с полубака слышались команды помощника капитана, раздавался скрип лебедки. - Пойдемте, не будем больше ждать, - вдруг сказала Джейн. - Не люблю смотреть, как корабль выходит из гавани. В этом есть что-то окончательное. - Вон там ваш брат, - сказала Фанни-Роза. - Посмотрите, он обернулся к нам, он что-то нам кричит. - Это бесполезно, - сказал Медный Джон. - Ветер относит звук в сторону. А тут еще эта лебедка... Пойдемте, Джейн права. Нет никакого смысла в том, чтобы здесь стоять. Судно можно увидеть и из Клонмиэра, если спуститься к самому концу нашего залива. Когда он повернулся, чтобы идти, ему под ноги попалась собака, и он чуть не упал на булыжники. Медный Джон сердито выбранился и, подняв палку, из всех сил вытянул животное по спине, после чего собака, с жалобным воем и сильно хромая, бросилась в открытую дверь лавки своего хозяина. - Расплодили тут собак! - кричал Медный Джон владельцу лавки, который показался на пороге, красный и разгневанный, готовый вступить в ссору. Медный Джон, увидев, кто это, тут же повернулся и пошел прочь от набережной к рыночной площади в сопровождении сына и дочерей. Лавочник смотрел ему вслед с выражением угрюмой злобы на лице, потом нагнулся, чтобы погладить пострадавшее животное, ворча что-то про себя, а между тем, откуда ни возьмись, вокруг него собралась толпа, осаждая его вопросами и подавая советы. - Как это неприятно, - прошептала Барбара, покраснев. - Вы видели? - Да, - медленно проговорила Джейн. - Да... это был Сэм Донован. Поглядев через плечо, она увидела, что "Генриэтта", распустив паруса, набирает ход, в то время как буксиры направляют ее к середине пролива. Их отец ничего не сказал по поводу инцидента с собакой. Он помог Фанни-Розе сесть на лошадь, обменялся парой слов с Бобом Флауэром, попросив что-то передать его деду Роберту Лэмли, когда в следующий раз они будут с визитом в Дункруме. Доктор Армстронг и офицеры откланялись и удалились, Флауэры поехали вверх по холму к Эндрифу, а Бродрики, погрузившись в отцовский экипаж, - к себе домой в Клонмиэр. Солнце спряталось за верхушки деревьев, замок и залив оказались в тени. Минуту-другую они постояли на подъездной аллее, глядя на "Генриэтту" - она двигалась по водной глади к горизонту и, наконец, скрылась за островом Дун; больше они ее не видели. Медный Джон медленно вошел в дом, крепко сцепив руки за спиной. Барбара и Элиза последовали за ним. А Джон и Джейн направились к дальнему концу парка, где громадные сосны склоняли свои ветки к самой воде залива, и стояли там, глядя на широкие просторы гавани, пока на Голодной Горе не погасли последние отблески солнечного света. - Как жаль, что произошла эта неприятная сцена, - сказала Джейн. - Что ты имеешь в виду? - спросил ее брат. - Неприятно, что отец ударил собаку Сэма Донована. - Ах, ты об этом... Да, это несколько подпортило приятный день. Я бы мог осмотреть эту собаку, только ничего хорошего из этого не получилось бы. Отец бы рассердился, а Сэм Донован мог бы неправильно это истолковать. - Ты бы все равно ничего не мог сделать. Мне просто неприятно, что это случилось... Как ты думаешь, будет какая-нибудь польза от этой поездки на Барбадос? Поможет это Генри? - Я в этом уверен. Весной он будет уже в Италии. Ты, наверное, слышала, они договорились с Фанни-Розой встретиться в Неаполе. Джон повернулся и медленно зашагал к дому. Джейн взяла его под руку. Оба они молчали, думая о Генри. Джейн вспоминала его веселую улыбку, его смех, то, как он стоял, махая им рукой, на корме маленькой лодочки, которая только что отчалила от пристани и направлялась в сторону "Генриэтты", и гадала, насколько эта его веселость была естественной или, наоборот, маской, за которой он пытался скрыть свою болезнь от родных и от самого себя. А Джон видел лишь балкон в Неаполе и девушку с цветком в волосах, это была Фанни-Роза, и она бросала свой цветок Генри. Возможно, в окрестностях Неаполя есть холмы и озеро. Возможно, Фанни-Роза будет там купаться и покажет свое нагое тело Генри. Возможно, они будут там гулять, взявшись за руки, а потом лягут, и она позволит ему себя целовать. Ему, его брату Генри, который гораздо достойнее его, он умен, обаятелен, лучше во всех отношениях, чем он, Джон. Его брату Генри, который так болен... Ревность, охватившая его при этой мысли, была столь постыдной и достойной всякого презрения, что его охватила ненависть к самому себе, к тому, что он думает. Несмотря на любовь к брату, он ему завидовал - каждый взгляд, каждая улыбка Фанни-Розы, одно-единственное прикосновение ее руки приносили ему невыносимые страдания, хотя он понимал, что эта улыбка принесет несколько недель счастья и забвения больному, умирающему человеку. Он не просто завидовал, он ненавидел. И то, что Генри будет думать о Фанни-Розе, мечтать о ней, показалось ему таким чудовищно невыносимым, что Джейн, взглянув на его бледное лицо и в горящие глаза, с тревогой спросила: - Что с тобой, Джон? Ты не заболел? - Нет, - ответил он. - Все в порядке. Она постояла в нерешительности, а потом пошла в дом, а Джон, глядя на окна Клонмиэра, увидел, что в комнатах зажигают свечи, задергивают занавеси, что уже наступил вечер, но ему казалось, что все это лишено смысла, и ничто не имеет и не будет иметь значения, кроме его тоски по Фанни-Розе, что он способен совершить убийство, стать клятвопреступником, отправиться в ад, только чтобы она ждала там, наверху, в комнате в башне, ждала бы его, Джона Бродрика, а не его брата Генри. 7 Осень тысяча восемьсот двадцать седьмого года оказалась чрезвычайно тяжелой для Джона Бродрика. Погода была скверная, непрерывно дули ветра, так что в течение всего ноября доставлять руду из Дунхейвена в Бронси было почти невозможно, а новая шахта, недавно заложенная, не приносила ожидаемых доходов. Прежде всего, капитан Николсон не вполне правильно рассчитал направление штольни, слишком сильно углубив ее, так что она уперлась в водоносный пласт, и дальнейшие работы были связаны со слишком большими трудностями, несмотря на новый насос, установка которого потребовала нескольких сотен фунтов. Поэтому было решено оставить этот участок и попробовать бить шурфы в восточном направлении. Однако здесь, несмотря на то, что результаты сразу же оказались благоприятными, грунт был настолько твердым, что ни одного дюйма нельзя было пройти, не прибегая к помощи взрывчатки. А это тоже требовало значительных расходов. На каждую унцию пороха, ввозимого в графство, требовалось специальное разрешение муниципальных властей, а бочонки с порохом приходилось хранить на складе боеприпасов дунского гарнизона, и для того, чтобы переправить через бухту очередной бочонок с порохом, нужно было расписываться в специальной ведомости. К тому же цены на медь, стоявшие до тех пор достаточно высоко, значительно упали. Крупные медеплавильные компании в Бронси практически могли диктовать свои условия, и Медный Джон стал подумывать о том, чтобы частично сбывать свою продукцию с помощью частных контракторов. На смену влажным ноябрьским ветрам пришли сильные морозы, и это явилось источником новых затруднений для владельца Клонмиэра, поскольку мороз погубил весь урожай картофеля, и многим арендаторам грозил настоящий голод. В связи с этим обстоятельством он был вынужден отдать распоряжение Неду Бродрику, чтобы тот не торопил с уплатой полугодовой ренты, и в результате даже те арендаторы, которые меньше других пострадали от морозов, воспользовались случаем и тоже отказались платить. Возникли бесконечные споры между арендаторами, корни которых таились, по-видимому, в их склочных характерах, и Медному Джону после утомительного дня на шахте приходилось выслушивать какие-то нелепые истории, в которых он никак не мог разобраться, и выносить по ним свое решение. Как это тяжело, думал он, что он - единственный человек во всей округе, способный принять решительные меры, не получая при этом ни помощи, ни благодарности со стороны окрестных землевладельцев. Роберт Лэмли редко бывал в Дункруме, а если и приезжал, то только для того, чтобы наведаться в Дунхейвен, просмотреть рудничные счета и пожаловаться на то, что его процент прибыли ниже того, на что он рассчитывал. Граф Денмар приезжал в свои владения только на время рыбной ловли, когда шел лосось, а лорд Мэнди хворал и никоим образом не желал себя беспокоить заботами о местных делах. Что же касается Саймона Флауэра, то к нему вообще бесполезно было обращаться с чем бы то ни было. С человеком, который распивает в конюшне вино вместе со своими конюхами, или же, как гласит молва, приглашает их к себе в гостиную, когда его жена отправляется спать, бесполезно разговаривать о необходимости поддерживать в округе порядок и справедливость. Кроме того, Флауэры находились в Италии - Генри встречался с ними во Флоренции и намеревался присоединиться к ним в Неаполе, что, по мнению его отца, было совершенно бессмысленно. Пребывание на Барбадосе принесло Генри огромную пользу, судя по тому, что он писал своим родным. Кашляет он теперь гораздо меньше, и отец не должен о нем беспокоиться. Он уверен, что если пробудет несколько месяцев в Италии, то излечится окончательно. В середине апреля Медный Джон находился в Летароге, проводил там Пасху вместе со своими дочерьми. В конце месяца он собирался вернуться в Дунхейвен, где новая шахта давала такие великолепные результаты, но вдруг изменил свои планы и решил вместо этого отправиться в Италию. Это решение было принято после того, как Барбара получила за завтраком письмо от своей приятельницы, некоей мисс Люси Моллет, присланное из Парижа, где они с матерью снимали квартиру. "Мы только что приехали из Италии, - сообщала она, - были в Риме, а также в Неаполе, где имели удовольствие встретиться с вашим братом, который находится там вместе с вашими друзьями - мистером и миссис Флауэр с дочерью. Мы с матушкой очень огорчились, узнав, как тяжело болен ваш брат, он действительно выглядел очень скверно, когда мы его встретили, ведь до этого, как нам сообщила миссис Флауэр, он целую неделю пролежал в постели...". Дальше в письме следовало описание достопримечательностей Италии, которое Медный Джон читать не захотел. Он смотрел прямо перед собой, барабаня пальцами по столу, а дочери сидели рядом, бледные и встревоженные. - Я сам поеду в Италию, - произнес он, наконец. - Я всю эту зиму был неспокоен, волновался по поводу здоровья Генри, а теперь, после этого письма, решил, что поеду к нему сам. - А нам можно поехать вместе с вами? - спросила Барбара с беспокойством. - Нет, дорогая, я предпочитаю ехать один. Я не могу понять, почему Флауэры не сообщили нам о болезни Генри, если он так много времени проводит с ними. Саймону Флауэру, конечно, не до писем, но миссис Флауэр, как будто, не совсем лишена здравого смысла. - Я не сомневаюсь, что Генри не хотел нас беспокоить, - сказала Барбара, - да он, наверное, и их старался убедить, что ничего страшного нет. - Вполне возможно, - сказала Элиза, - что Люси Моллет несколько преувеличила. Она ведь не встречалась с Генри несколько лет, и, конечно же, ее поразила перемена, которая произошла с ним за это время. Тон его писем достаточно бодрый, а в последнем письме, которое Джейн получила перед Пасхой, он пишет, что собирается принять участие в карнавале. - И, возможно, переутомился, переоценил свои силы на этом празднестве, - сказал ее отец. - Нет, я твердо решил отправиться в Италию, и, скорее всего, выеду в конце следующей недели. Я надеялся встретиться в Челтенхэме с Робертом Лэмли, однако это придется отложить, повидаюсь с ним по приезде. Они поговорили с Барбарой о том, следует ли предупредить Генри о предполагаемой поездке, и Джон Бродрик решил, вопреки совету Барбары, что ничего сообщать не нужно, и что его приезд в Неаполь должен быть для Генри сюрпризом. Случилось так, что дела заставили Медного Джона отложить свой отъезд, и он отправился на континент только в мае месяце. Он отказался от долгого путешествия морем и решил ехать, не торопясь, через Францию и Италию, употребив это время на то, чтобы подвести полный баланс доходов и расходов по шахте, начиная с тысяча восемьсот двадцатого года и по сей день, пользуясь исключительно собственной памятью. Он не обращал ни малейшего внимания на окружающий его пейзаж, страдал от невыносимой жары и надоедливых мух, и никак не мог понять, как можно тратить время и деньги на то, чтобы путешествовать не по делу, а для собственного удовольствия. Он высадился из дилижанса в Неаполе на третьей неделе мая, весь покрытый пылью, страдающий от жары и раздраженный, и первый человек, которого он увидел, был Саймон Флауэр, который сидел в кафе на площади и курил огромную сигару в обществе итальянки весьма сомнительной респектабельности. Саймона Флауэра, по-видимому, нисколько не смутило неожиданное появление соотечественника и, к тому же, соседа в этой многонациональной толпе Неаполя; сняв шляпу, он размахивал ею над головой, приглашая Джона Бродрика присесть за его столик. - Мой дорогой друг, какая приятная встреча, - говорил он. - Эта малютка ни слова не понимает по-английски, так что при ней можно говорить все, что угодно. Я очень рад вас видеть. Что вы, собственно, здесь делаете? Медный Джон, который и всегда-то считал его общество не слишком приятным, а теперь, после долгого утомительного путешествия, в особенности, ответил, что присаживаться ему некогда, потому что он торопится повидать сына в его гостинице, и не может ли Саймон Флауэр его туда проводить. - Генри? - спросил Флауэр, раскрыв от удивления рот. - Но ведь он уже две недели как уехал из Неаполя. Медный Джон с минуту смотрел на соседа, не говоря ни слова. Потом присел за столик, расстроенный полученным известием, которое нарушило все его планы. Он без слова принял предложенный ему стакан вина и не стал протестовать, когда Флауэр заставил его выпить еще один. - Скажите мне, пожалуйста, - сказал он, наконец. - Что же все-таки произошло? - Да ничего особенного, - отвечал тот, - кроме того, что вы предприняли это путешествие зря. Вне всякого сомнения, вы разминулись с Генри по дороге. Он неважно себя чувствовал, бедняга, и решил отправиться домой, прежде чем жара станет здесь невыносимой. Лучшее, что вы можете предпринять, это сесть в следующий дилижанс и ехать за ним той же самой дорогой. Впрочем, куда спешить? Побудьте денек-другой в Неаполе. Я могу вам обещать весьма веселые пару суток. Если эта малютка приведет свою подружку, мне известно одно местечко... - А что, здоровье Генри было очень плохим? - перебил его Медный Джон. - Вы должны понять, что я и моя семья очень за него тревожимся. - Да как вам сказать, я не думаю, что так уж плохо. Выпейте-ка еще стаканчик. Это единственное, чем можно заняться в этом климате, уверяю вас. А что касается здоровья Генри, то об этом гораздо лучше знает моя дочь, чем я. Она повсюду таскала его за собой, заставляя себя сопровождать в прогулках по городу. Спросите лучше у нее. - Могу ли я найти миссис Флауэр и мисс Флауэр в вашем отеле? - Несомненно. В это время дня они обычно отдыхают. А я пользуюсь этой возможностью, чтобы заглянуть сюда. Эта малютка не имеет счастья быть знакомой с моей супругой. - Вполне можно себе представить, - заметил Медный Джон и, поднявшись на ноги, пожелал своему соседу всего хорошего, игнорируя присутствие его собеседницы, и оставил эту парочку в состоянии приятнейшего благодушного опьянения. Медный Джон пробирался по узким оживленным улицам - его высокая внушительная фигура, широкие плечи, волевой подбородок и важный вид заставляли праздношатающуюся публику, которую он расталкивал на своем пути, оглядываться на него, - пока не дошел до нужной ему гостиницы; там он послал свою карточку в аппартаменты миссис Флауэр. Она приняла его суетливо и с бесконечными извинениями - номер такой неприглядный, управляющий все, как обычно, перепутал, ей ужасно неловко, Саймон такой рассеянный, когда дело касается денег, и платье у нее совсем не годится для приема гостей, мистер Бродрик должен ее извинить. Да, верно, Генри уехал две недели тому назад; они много времени проводили вместе, Фанни-Роза была так рада его обществу, а потом - она, право, не знает, как это получилось, бедный мальчик, должно быть, слишком переутомился, - он вдруг страшно ослаб и однажды утром сообщил им, что собирается домой; Фанни-Роза очень расстроилась, сказала, что он просто ревнует ее к итальянскому графу - вы знаете, какие глупости говорят иногда девицы, - ничего подобного, конечно, не было, просто у них случилась размолвка, и кроме того, да, Генри, кажется, стал кашлять и уехал из Неаполя в такой жаркий пыльный день, она очень надеется, что во Франции прохладнее, и он будет чувствовать себя лучше, мистер Бродрик, несомненно, нагонит его по дороге, насколько она поняла, Генри не собирался особенно торопиться... Дверь растворилась, и в комнату вошла Фанни-Роза. Она была в кружевной шали, наброшенной на каштановые волосы по итальянской моде, и даже на Медного Джона, которому было не до того, чтобы восхищаться женской красотой, произвели впечатление яркий румянец, слегка раскосые глаза - словом, поразительная красота дочери Саймона Флауэра. Когда она увидела, кто сидит в гостях у матери, у нее сделался испуганный вид, и она побледнела. - В чем дело? Что-нибудь случилось? - спросила она. - Я предпринял бесполезную поездку, - ответил Медный Джон. - Я приехал, чтобы встретиться с Генри, но мне сказали, что его здесь нет, что он уехал домой. Мы получили письмо от наших друзей - их фамилия Моллет, - которые встречались здесь с Генри, и они сообщили нам весьма неблагоприятные сведения о его здоровье. И вот, я изменил свои планы и, вместо того, чтобы возвращаться в Клонмиэр, отправился сюда. Очень жаль, что приехал напрасно. Фанни-Роза, казалось, испытала облегчение. Она села рядом с матерью и сидела, теребя оборки своего платья. - Мне кажется, что Генри переутомился во время карнавала, - сказала она. - Он плохо выглядел после этого, ему даже пришлось полежать в постели. - Какой это очаровательный молодой человек, мистер Бродрик, - лепетала миссис Флауэр. - Мы были просто в восторге от него. Он, наверное, особенно устал в последний вечер карнавала; они с Фанни-Розой принимали участие в какой-то процессии - верно, дорогая? - и возвратились очень поздно. Я пошла к себе и уже спала, когда они приехали. Я не знаю, что было с твоим отцом, он не приходил домой ночевать, но именно после этого дня Генри слег в постель, верно, Фанни-Роза? - Я, право, не помню, как все это было. Она сделала книксен Медному Джону, просила передать привет Генри, когда увидится с ним, постояла с минуту и вышла из комнаты. Вскоре после этого Медный Джон принес свои извинения и тоже удалился. Он выяснил, что успеет пообедать и немного отдохнуть, прежде чем пустится в обратный путь. От этих Флауэров никакого толка, думал он. Их отношение к делу было таким типичным для них - они так же легкомысленно и безалаберно ведут себя в Италии, как и дома, в замке Эндрифф. Это просто позор: видеть, как пожилой человек, того же возраста, что и он сам, у которого, к тому же, взрослые дети, сидит среди бела дня в кафе с какой-то девкой и распивает вино, зная при этом, что деньги, на которые он пьет - злополучный хозяин гостиницы их, наверное, еще и не нюхал, - были даны Саймону Флауэру его тестем Робертом Лэмли из доходов, полученных от шахты на Голодной Горе. Он, Джон Бродрик, директор этой шахты, работает по десять часов в сутки для того, чтобы добиться максимальной производительности, так что теперь ее можно считать наиболее эффективной во всей стране, а этот никчемный бездельник и пьяница Саймон Флауэр сидит себе на собственном заду и пожинает плоды его трудов. Он выехал из Неаполя усталым и подавленным, и долгое утомительное путешествие домой, без уверенности, что по дороге удастся встретиться с сыном, представлялось ему кошмаром. Станция следовала за станцией, и повсюду он расспрашивал о молодом человеке, стройном и белокуром, у которого, по всей вероятности, утомленный и нездоровый вид. Да, подтвердили хозяева и слуги одного из отелей, они видели молодого человека, отвечающего этому описанию. Он останавливался у них с неделю или десять дней тому назад. Молодой джентльмен казался очень усталым и непрерывно кашлял. Он просил их отправить письмо. Нет, они не помнят, кому. Нет, не в Англию. Кажется, оно было адресовано в Неаполь. Господин несомненно вскоре нагонит своего сына... Однако в следующем городе в ответ на его вопрос следовали непонимающий взгляд, равнодушное пожимание плечами. Молодой человек такой наружности здесь не появлялся... Странно, думал Медный Джон, что Флауэры ничего ему не сказали об этом письме. Вряд ли он писал кому-нибудь другому в Неаполе. Возможно, письмо или даже письма затерялись. Он продолжал ехать вперед, день за днем, теперь уже по Франции, где жара была уже не столь томительной, но пыли на дорогах не убавилось, а солнце по-прежнему стояло в голубой лазури неба. Вечером четвертого дня дилижанс с грохотом въехал в небольшой городок Санс, что примерно в семидесяти милях к юго-востоку от Парижа, и подкатил к гостинице, которая носила название "Отель де л,Экю". Завтра, думал Медный Джон, с трудом вылезая из экипажа, я буду в столице, где почти наверняка получу сведения о Генри. Он, несомненно, побывает с визитом у Моллетов, а, может быть, и остановится у них. Какое это будет облегчение - закончить путешествие почти на две трети и, дай-то Бог, вернуться домой вместе с сыном. Он направился в гостиницу, темное и скучное старомодное здание, и пожелал видеть ее владельца. Хозяин явился немедленно; это был грузный человек с круглым веселым лицом, который вышел к нему, утирая рот тыльной стороной ладони, так как ему пришлось оторваться от ужина. Медный Джон на своем примитивном и очень старательном французском языке задал ему свой неизменный вопрос: не встречал ли он молодого человека стройного телосложения, белокурого, у которого мог быть больной или утомленный вид? При этих словах выражение лица хозяина мгновенно изменилось. Он положил Джону Бродрику руку на плечо и разразился потоком французских слов, за которыми последний не мог уследить, а потом повернулся и исчез, чтобы через минуту возвратиться вм