нялись ролями, -- сказала она. -- Немало воды утекло с тех пор, как один из нас лежал в постели, а другой охранял его сон. Однажды -- тебе было тогда двенадцать -- у тебя поднялась температура. Я сидела у твоей постели и смачивала тебе лицо. Ты это собираешься делать сегодня ночью? Она засмеялась и, позвав Шарлотту, махнула рукой, чтобы я ушел. Я вышел в коридор и спустился в гостиную; там уже гасили свет, готовясь разойтись по своим комнатам. Мари-Ноэль направлялась к лестнице рука об руку с Бланш; теперь, когда день окончился, ее личико было белым от усталости. -- Ты придешь сказать <спокойной ночи>, папа? -- спросила она. -- Да, -- пообещал я и прошел в столовую за сигаретами. Вернувшись в холл, обнаружил, что Рене не последовала за остальными, но, стоя на ступенях, поджидает меня. Это напомнило мне первый вечер в замке, когда, держась за ручку двери, ведущей на террасу, я внезапно услышал за собой ее шаги и увидел, что она стоит тут, на лестнице, в пеньюаре, распущенные волосы падают до плеч. Сейчас в ней больше не было ни страсти, ни исступления, она казалась мягче и мудрее и как будто чего-то стыдилась, словно понимала, что сегодняшняя трагедия была между нами конечной преградой. -- Значит, вы хотите от нас отделаться? От Поля и меня? -- спросила она. -- Задумали это, как только вернулись из Парижа? Я покачал головой. -- Ничего я не задумывал, тем более -- заранее, -- ответил я. -- Эта мысль пришла мне в голову сегодня вечером, на террасе. Вот и все. Если вам мое предложение не нравится, забудьте о нем. С минуту Рене молчала. Казалось, она что-то решает. Затем медленно проговорила: -- Вы изменились, Жан. Я не имею в виду -- после того, что случилось сегодня. Это было ужасным ударом для всех нас; я имею в виду -- за последние несколько дней. Вы -- другой. -- В чем же я переменился? -- спросил я. Она пожала плечами. -- Я не хочу сказать, что вы переменились по отношению ко мне. Я поняла, что все эти месяцы служила для вас игрушкой. Вам было скучно, было нечем занять свой досуг. Я случайно оказалась под рукой. Вы изменились внутренне, стали жестче, более замкнутым. -- Жестче? -- переспросил я. -- По-моему, наоборот. Мягче, слабее во всех отношениях. -- О, нет. -- Рене задумчиво смотрела на меня. -- Не только я заметила это. Поль на днях сказал то же самое. Тогда, когда вы обожгли себе руку. Вы отгородились не только от меня, но и ото всех остальных. Вот почему нас так удивило, что вы предложили нам поездить по свету. Судя по вашим поступкам за последнюю неделю, создалось впечатление, что хотите вы лишь одного: вырваться отсюда. Я в замешательстве глядел на Рене. -- Создалось такое впечатление? -- Честно говоря -- да. -- Но это не так, -- сказал я. -- Я только о вас и думаю, день и ночь о всех вас. О замке, о фабрике, о маман, о Мари-Ноэль, о всей семье -- вы не выходите у меня из головы. Уехать отсюда! Да это последнее, чего бы я захотел! Рене недоверчиво смотрела на меня. -- Я вас не понимаю, -- сказала она. -- Вероятно, не понимала и раньше, только обманывала сама себя. Глупо с моей стороны. Вы никогда не были в меня влюблены, даже чуть-чуть, верно? -- Сейчас я не влюблен в вас, Рене, -- сказал я. -- Не знаю, как раньше, но сомневаюсь. -- Видите? -- сказала она. -- Вы стали жестче. Вы изменились. Вы даже не считаете нужным притворяться. -- Рене помолчала, затем медленно, словно против воли, добавила: -- Поль этого не говорит, но я уверена, думает, и я тоже начинаю так думать... Вы хладнокровно подписали этот новый контракт, рассчитывая... рассчитывая, что может произойти то, что произошло сегодня? В ее тихом голосе звучала мольба, точно она испытывала и изумление, и ужас при мысли, что человек, вскруживший ей некогда голову, способен на такой поступок, мало того -- как бы делает ее своей сообщницей. -- Если вы подозреваете, что я заключил этот контракт, полагая, что Франсуаза умрет, то вы ошибаетесь, Рене, -- сказал я. Она облегченно вздохнула. -- Я рада, -- сказала она. -- Сегодня вечером, в больничной часовне, я почувствовала внезапно, как ужасно то, что было между нами. Неделю назад я не покинула бы Сен-Жиль, но теперь... -- Она повернулась и стала подниматься по лестнице, -- ...теперь я знаю, что не могу больше здесь оставаться. Я должна уехать отсюда -- это для нас, для Поля и меня, единственная надежда на будущее. Я глядел, как она удаляется по коридору, и спрашивал себя: действительно ли смерть Франсуазы заставила ее устыдиться или моя холодность и равнодушие к ней как к женщине убили ее вожделение? Я погасил свет и поднялся по лестнице в темноте. Мне подумалось, что мое предложение им двоим, Полю и Рене, исходило не из моих уст -- того одинокого, замкнутого меня из прежней жизни -- и не из уст Жана де Ге, чьей тенью я стал; это было делом третьего, того, кто ни Жан, ни Джон, стал сплавом нас обоих и, не имея телесного обличья -- порождение не мысли, а интуиции, -- принес нам обоим свободу. Мари-Ноэль просила зайти к ней перед сном, и, пройдя сквозь двустворчатую дверь, я поднялся в башенку по винтовой лестнице и переступил порог, думая, что девочка еще не разделась и молится у своего самодельного аналоя. Но долгий день взял, наконец, свое. Мари-Ноэль была в постели. Она спала. В ногах кровати стояли две зажженные свечи, между ними -- утенок. В руках девочки, сложенных на груди, спал целлулоидный младенец с проломленной головой, а к изголовью была приколота бумажка, где я прочел следующие слова: <Здесь лежат бренные останки Мари-Ноэль де Ге, скончавшейся в 1956 году от Рождества Христова, чья вера в Святую Деву принесла мир и спасение смиренной деревне Сен-Жиль>. Да, я ошибался, когда подумал, будто больничная часовня не затронула ее воображения. Я задул свечи и, оставив окно открытым, захлопнул ставни. Затем спустился по башенной лесенке и прошел на противоположную сторону замка -- в другую, большую, башню. Здесь не горели свечи, светилась лишь одна лампа возле постели, и лежавшая на подушках женщина, в отличие от девочки, не спала. С бледного измученного лица на меня выжидательно смотрели ее запавшие глаза. -- Я думала, ты никогда не придешь, -- сказала графиня. Я подтащил от печки кресло к самой кровати. Сел и протянул ей руку. Она крепко ее сжала. -- Я отослала Шарлотту к ней в комнату, -- сказала графиня. -- Я сказала ей: вы мне не нужны, сегодня обо мне позаботится господин граф. Ты ведь хотел, чтобы я так сказала, верно? -- Да, маман, -- ответил я. Она сильней стиснула мне руку; я знал, что она будет держать ее всю ночь как защиту против мрака и мне нельзя шевелиться, нельзя забрать ее, иначе связь между нами ослабнет и смысл моего присутствия здесь будет потерян. -- Я лежала и думала, -- сказала маман. -- Через несколько дней, когда все останется позади, я переберусь в мою старую комнату внизу. -- Как вам угодно, -- ответил я. -- Лежа здесь, я постепенно теряю память, -- сказала графиня. -- Не знаю, где я -- в настоящем или в прошлом. Позолоченные часы на столике возле кровати громко тикали, маятник под стеклянным колпаком неторопливо качался взад-вперед, и казалось, что минуты идут очень медленно. -- Вчера ночью, -- сказала графиня, -- мне приснилось, что тебя нет в замке. Ты снова воевал в рядах Сопротивления, и я читала во сне записку, которую ты сумел мне передать в тот день, когда застрелили Мориса Дюваля. Я перечитывала ее раз за разом, пока до жути не разболелась голова. Но тут ты дал мне морфий, и сон исчез. В Вилларе у Белы стояли небольшие часы в кожаном футляре, светящиеся стрелки четко выделялись на темном циферблате, а тикали они так быстро и тихо, словно билось живое человеческое сердце. -- Если вам приснится что-нибудь сегодня, -- сказал я, -- бойтесь. Я буду рядом. Я наклонился вперед и обожженной рукой погасил свет. И сразу же со всех сторон надвинулись темные тени и поглотили меня. Мною завладело отчаяние, прячущееся в темноте, а графиня принялась говорить в полусне, который я не мог с ней разделить, и только слушал ее бормотанье под тиканье часов. Иногда она громко вскрикивала и проклинала кого-то, иногда принималась молиться, один раз разразилась неудержимым смехом, но ни разу за то время, что ее преследовали бессвязные видения, не попросила о помощи и ни разу не разжала пальцев на моей руке. Когда, вскоре после пяти часов утра, графиня, наконец, заснула и я, наклонившись над ней, всмотрелся в ее лицо, я не увидел больше на нем маски, скрывающей месяцы и годы страданий. Прежде измученное, настороженное, оно показалось мне умиротворенным, расслабившимся и, как ни странно, красивым, даже не старым. ГЛАВА 24 Я знал, что теперь маман будет спать и я могу ее оставить. Я встал с кресла, вышел из комнаты, спустился через безмолвный дом в гостиную и, открыв стеклянные двери, вышел на террасу. Потом пересек ров и прошел под каштанами в парк, к каменной Охотнице, стоящей в центре расходящихся от нее дорожек. Воздух был холодный и прозрачный, как всегда перед рассветом, и небо, потерявшее глубокую ночную черноту, посерело, словно отступая перед натиском дня; звезды побледнели, отодвинулись, на западе стайка Плеяд уже садилась за темные деревья. Отсюда, от статуи на вершине холма, мне были видны замок, и деревня за ним, и церковка, пронзающая шпилем небо, и кучка домов у церкви -- они казались одной крестьянской усадьбой, -- и поднимающиеся к востоку поля, и лес за ними; все вместе делало Сен-Жиль единым целым, состоящим из замка, церкви и деревни. Я сидел у подножия статуи и ждал рассвета, и по мере того, как небо бледнело и вокруг становилось светлей, замок и деревня приобретали объем и четкий контур, сама земля, казалось, тоже облекалась плотью, от нее исходил влажный острый запах, ночная влага и утренняя роса будто слились воедино, чтобы сделать почву плодородной. Деревья окутывал белый туман, теплый и рыхлый; вскоре он исчезнет, обнажив золотисто-багряные кроны. И вот, словно по волшебству, не успело взойти солнце над вершиной холма за деревней, как деревня проснулась. Казалось, прошла одна минута, а из труб уже потянулись дымки, залаяли собаки, замычали коровы. Я больше не был оторван от людей, -- оцепеневший от усталости сторонний наблюдатель, я был одним из них, стал частицей Сен-Жиля. Я подумал о кюре, пробудившемся навстречу новому дню, -- его безмятежное лицо омрачится, стоит ему вспомнить о несчастье, постигшем обитателей замка; он, наверное, тут же вознесет молитву обо всех, кто понес эту тяжелую утрату, и вера его, как талисман, оградит их от зла и, не имея границ, обнимет всех, кто его окружает. Я подумал о неизвестных мне жителях Сен-Жиля, которые пришли вчера в церковь на панихиду из уважения к Франсуазе и стояли там, опустив головы и потупив глаза. Среди них были и Эрнест, водитель грузовика, и Жюли, и ее внучек Пьер. И внезапно я понял, что меня к ним влекло не любопытство, не сентиментальность и не пристрастие к колоритным фигурам, но нечто более глубокое, более сокровенное -- желание, чтобы они благоденствовали, столь жгучее, что, хотя проистекало оно из любви, оно казалось сродни страданию. При всей своей силе желание это было вполне бескорыстным -- ведь я и не помышлял о близости с ними -- и относилось самым удивительным образом не только к жителям Сен-Жиля и тем, кто как бы сделался частью меня самого, кто спал сейчас за стенами замка, но и к неодушевленным предметам -- контуру холма за деревней, песчаным дорогам, которые спускались с него, ползучему винограду на стенах дома управляющего, лесным деревьям. Чувство это становилось все глубже, казалось, оно пронизывает все мое существо, точно так, как три дня назад боль от ожога отзывалась в каждой клеточке моего тела, но сейчас то, что было в субботу бессмысленной физической болью, перешло в охвативший всего меня душевный огонь. Пока я сидел у подножия статуи, взошло солнце, растаял утренний туман. Замок рельефно вырисовывался на фоне деревьев. Он еще спал. Но вдруг резко распахнулись ставни в западной башне, громкий звук отчетливо донесся ко мне через парк -- и у высокого окна показалась фигура. Это была Бланш, и то, как внезапно распахнулись ставни, заставило меня подумать, уж не бодрствовала ли и она всю эту ночь и теперь, отчаявшись в том, что ей удастся заснуть, отложила встречу со сном еще на двенадцать часов и, затопив свою холодную комнату воздухом и светом, нехотя приветствовала новый день. Я поднялся с места и пошел через парк к замку, но Бланш заметила меня, только когда я пересек ров и стал под ее окном. Она хотела было захлопнуть створки, но, прежде чем она успела это сделать, я крикнул: -- У меня болит рука! Ты не могла бы ее перевязать? Бланш не ответила, но отошла в глубь комнаты, оставив окно открытым, из чего я заключил, что, хотя я по-прежнему для нее не существую, она не отказывается мне помочь. Подойдя к ее двери, я постучал и, не услышав ответа, повернул ручку и вошел. Бланш стояла у стола с застывшим, бесстрастным лицом, готовя свежую повязку. На ней был темно-коричневый халат, зачесанные со лба волосы уже заколоты в узел. Постель была застлана. Никакого беспорядка, все на месте, никаких брошенных как попало вещей -- ничто не говорило о бессонной ночи хозяйки этой холодной мрачной комнаты. Только яркие цветы на аналое немного оживляли ее. Это были георгины того же пламенного цвета, как те, что купила на рынке Бела, наполнив крошечную гостиную своего домика жизнью и теплом. Не глядя на меня, Бланш протянула руку, взяла мою и размотала повязку, наложенную Белой в воскресенье. Она не могла не заметить, что повязка отличается от той, которую сама она сделала мне в субботу, но не выразила никакого удивления; она действовала, как автомат, молчаливо, равнодушно. -- Если ты дала зарок не говорить со мной, -- сказал я, -- ты нарушила его вчера в больнице. Он потерял силу. Бланш ничего не ответила и продолжала бинтовать мне руку. -- Пятнадцать лет назад, -- продолжал я, -- между нами встала смерть одного человека. И только смерть другого вчера развязала твой язык. Не проще ли будет для нас обоих, да и для всей семьи, если мы покончим с молчанием? Лишенная покрова рука показалась мне вдруг беззащитной. Однако я мог ею двигать, мог сжимать пальцы в кулак и не чувствовал боли. Бланш взяла новый бинт и прикрыла ожог. Свежий, чистый, он приятно холодил кожу. -- Да, для тебя это будет проще, -- сказала Бланш, не поднимая глаз, -- так же, как было проще дать Франсуазе умереть. Она больше не стоит на твоем пути. Это облегчило твою жизнь. -- Я не хотел ее смерти, -- сказал я. -- Ты солгал насчет группы крови, -- сказала Бланш. -- Ты лгал насчет контракта. Ты все время лжешь, всегда лгал, все эти годы. Я не желаю говорить с тобой ни сейчас, ни в будущем. Нам нечего сказать друг другу. Она кончила накладывать повязку. Отпустила мою руку. Этот жест поставил последнюю точку, подвел черту. -- Ты неправа, -- сказал я. -- Мне много надо тебе сказать. Если ты считаешь меня главой семьи, ты обязана меня выслушать, пусть даже ты не согласна со мной. Она подняла на секунду глаза, затем отошла к комоду и положила в ящик перевязочный материал. -- Возможно, получив наследство, ты решил, что ты всемогущ, -- сказала Бланш, -- но деньги еще не дают тебе права на уважение. Я не считаю тебя главой семьи так же, как все остальные. За всю свою жизнь ты не сделал ничего, чтобы оправдать это званье. Я посмотрел вокруг -- на строгую холодную комнату, на мрачные изображения бичуемого и распятого Христа, которые взирали на нее с голых безликих стен, когда она лежала на своей узкой, высокой кровати, и сказал ей: -- Потому-то ты повесила здесь эти картины? Чтобы они напоминали тебе о том, что ты не должна меня прощать? Бланш обернулась и посмотрела на меня: в глазах горечь, губы крепко сжаты. -- Не издевайся над моим Богом, -- сказала она. -- Ты погубил все остальное в моей жизни. Его оставь мне. -- А ты повесила бы эти картины в доме управляющего? -- спросил я. -- Включила бы их в свое приданое, принесенное Морису Дювалю? Наконец-то мне удалось сломить ее выдержку. Страдание многих лет вырвалось наружу, мелькнуло в глазах внезапным пламенем, искривило губы. -- Как ты смеешь говорить о нем?! -- вскричала Бланш. -- Как смеешь произносить его имя?! Ты думаешь, я могу хоть на миг забыть то, что ты сделал с ним?! -- Нет, -- сказал я. -- Ты не забываешь этого. И я тоже. Ты не можешь простить меня... Возможно, я сам не могу себя простить. Но почему же, в этом случае, мы оба были так взволнованны вчера утром, когда узнали, что Мари-Ноэль спускалась в колодец? И тут произошло то, чего я давно ждал и чего боялся: на глазах Бланш показались слезы и потекли по щекам; они не были вызваны болью или внезапной утратой -- детская невинность высвободила многолетнюю муку. Бланш подошла к окну и стала там, глядя наружу, ее беззащитная спина выдавала чувства, которые она пыталась скрыть. Сколько дней и часов провела она здесь, в добровольном заточении, спросил я себя, сколько горьких мыслей о загубленной жизни пробуждалось в ее душе, когда она сидела здесь, лежала в постели, читала или молилась, и захлестывало ее, как волна? Но вот Бланш обернулась, глаза ее уже высохли, она снова владела собой, хотя и стала более уязвима, так как проявила при мне свое горе. -- Ну что, ты доволен? -- сказала она. -- Ведь тебя даже в детстве забавляли мои слезы. -- Возможно, -- сказал я, -- но теперь -- нет. -- В таком случае, -- спросила Бланш, -- чего ты ждешь? Почему ты все еще здесь? Я не мог просить прощения за чужой поступок. Козел отпущения всегда виноват. -- На прошлой неделе я рассматривал альбом с фотографиями, -- сказал я. -- Я нашел там наши детские снимки. И более поздние тоже. Групповые карточки, снятые в verrerie. В этих группах был и Морис. -- Да? -- сказала Бланш. -- Что с того? -- Ничего, -- ответил я. -- Просто я пожалел о том, что случилось пятнадцать лет назад. Утратив на миг привычную невозмутимость -- она никак не ожидала услышать эти слова из уст брата, -- Бланш подняла на меня глаза и, видя, что говорю я искренне, без насмешки и издевки, тихо спросила: -- Почему? Что я мог ей ответить? Только правду. Свою правду. Если она мне не поверит, ничего не поделаешь. -- Мне понравилось его лицо, -- сказал я. -- Я никогда раньше не рассматривал эти снимки. И, переворачивая страницы альбома, я все больше убеждался, что он был хороший человек и рабочие любили и уважали его. Мне подумалось, что убит он был из зависти: тот, кто его застрелил или приказал застрелить, сделал это не из ложного патриотизма, а потому, что Морис Дюваль был лучше, чем он, и это вызывало в нем досаду и раздражение. Бланш уставилась на меня, не веря своим ушам, очевидно, все это настолько не соответствовало прежним высказываниям ее брата, что она не знала, как принять его слова. -- Ты думаешь, я лгу, -- сказал я. -- Нет, это правда. Все, до единого слова. -- Если ты хочешь покаяться в грехах, -- сказала Бланш, -- ищи другого исповедника. Ты опоздал с этим на пятнадцать лет. Чтобы скрыть свои чувства, она ходила по комнате, поправляя вещи, которые и так были в порядке. -- Какой для нас толк, -- сказала она, -- в том, что ты приходишь ко мне и обвиняешь себя? Ты не можешь вернуть прошлое. Ты не можешь воскресить Мориса. У тебя даже не хватило смелости убить его своими руками; ты пришел в verrerie той ночью, притворившись, что ты один, и попросил тебя спрятать, а когда он спустился и открыл дверь, чтобы впустить тебя, он оказался перед кучкой убийц с тобой во главе. Бог, может быть, простит тебя, Жан. Я не могу. Она снова остановилась перед окном, откуда тек свежий, прохладный воздух. И когда я подошел и стал рядом, она не отстранилась, что само по себе было для меня прощением. -- Вы с самого начала были против Мориса -- ты и маман, -- сказала Бланш. -- Даже в ранние годы, когда он только начал работать на фабрике, а мы были подростками, ты завидовал ему, потому что папа был о нем такого высокого мнения, хотя сам ты не проявлял к verrerie никакого интереса и редко бывал на ней. А позднее, когда папа отдал под его контроль всю фабрику и сделал его управляющим, ты возненавидел его. Так и вижу тебя, тебя и маман, в гостиной, слышу, как ты смеешься, а маман говорит с улыбкой: <Неужели наша Бланш, привередливая мадемуазель де Ге, наконец влюбилась?>. Она не глядела на меня, взгляд ее был обращен вдаль, за парк, и профиль ее был похож на профиль девочки-подростка из альбома, замкнутой, хмурой, владеющей тайной, которой она ни с кем не желала делиться. -- Вашим оружием, твоим и маман, всегда была насмешка, -- продолжала Бланш. -- Из-за того, что Морис вышел из народа, вы делали вид, что презираете его. Папа никогда таким не был. Он понимал. Он не стал бы мешать нашему браку, как попытались сделать вы. Когда заключили перемирие и началась оккупация, ты решил не упустить удобный случай. Так просто -- не правда ли? -- представить убийство геройским поступком. В других семьях это тоже случалось. Мы были не единственными. Говоря, она резко взмахивала рукой. И внезапно затихла. Прошлое осталось в прошлом. Бланш обернулась и посмотрела на нишу в стене башни, похожую на монашескую келью, в углу -- аналой, над ним распятие. -- А теперь это -- все, что у меня осталось, -- сказала она. -- Вместо дома управляющего. Если я не смогла сдержать своих чувств вчера утром, ты знаешь -- почему. Я думаю, дороже всего мне было то, что она по-прежнему называла меня на <ты>. Привычку всей жизни не уничтожишь пятнадцатилетним молчанием. Это одно позволяло мне не терять надежды на будущее. -- Я хочу, чтобы ты переехала в дом управляющего и сделала его своим домом, -- сказал я. -- Я хочу, чтобы ты возродила его к жизни, чтобы он стал таким, каким был при Морисе, чтобы ты управляла фабрикой вместо него. Бланш, ошеломленная, ничего не ответила и лишь недоверчиво смотрела на меня, и я быстро продолжил, не давая ей времени для решительного отказа: -- Я сказал Полю, что он может уехать отсюда. Он управлял фабрикой после войны только из чувства долга, ты сама знаешь, что сердце его к этому не лежит. Им -- и ему, и Рене -- надо покинуть замок, надо поездить по свету. Независимо от всего остального, это для них сейчас единственный шанс укрепить их брак. Полю никогда не представлялось возможности проявить свои деловые качества, показать себя за пределами Сен-Жиля. Пора ее дать. Наверно, больше всего Бланш удивила горячность моего тона -- циники так не говорят. Сама того не замечая, она опустилась в кресло и, вцепившись в подлокотники, пристально смотрела на меня. -- Кто-то из нас должен взять на себя управление фабрикой, -- продолжал я. -- Я не могу. Я ничего в этом не смыслю и не имею желания браться за учебу. Как ты сама сказала, я никогда не испытывал к стекольному делу ни малейшего интереса. Если бы ты вышла за Мориса, вы вдвоем наладили бы все, как надо, не дали бы verrerie прийти в упадок и устареть. Когда Мари-Ноэль вырастет, фабрика перейдет к ней. Если выйдет замуж -- будет ее приданым. Так или иначе, единственный, кто разбирается в этом деле, любит его, -- ты. Я хочу, чтобы ты распоряжалась на фабрике, отвечала за нее -- ради Мориса, ради Мари-Ноэль. Бланш все еще молчала. Ударь я ее по лицу, она не была бы так потрясена. -- Дом тебя ждет, -- сказал я. -- Ждал пятнадцать лет. Картины, фарфор, мебель, даже книги, все, чем вы пользовались бы вдвоем. Здесь ты попусту тратишь свою жизнь, ты понимаешь это? Заказываешь завтраки, обеды, даешь указания Гастону и прочим слугам, которые и так все знают, занимаешься с Мари-Ноэль, что ничуть не хуже могла бы делать толковая гувернантка... Ты -- единое целое с verrerie, с этим домом; ты сможешь снова, как когда-то, придумывать новые образцы и создавать изящные, хрупкие вещицы, наподобие того замка, который Мари-Ноэль нашла в колодце. И тогда, вместо того чтобы посылать флаконы для духов и пузырьки для лекарств фирме вроде Корвале, которой куда выгодней покупать их там, где есть поточное производство, ты сможешь выбирать собственный рынок из того, что найдет для тебя Поль, рынок, требующий мастерства, высочайшего качества, художественности исполнения -- всего того, что было некогда в Сен-Жиле и что ты могла бы возродить. Я остановился, вся моя энергия вдруг иссякла, мысли исчезли. Я выдохся. И так же точно, как через руку матери, всю ночь лежавшую в моей, мне передавались терзавшие ее сожаления о прежней жизни, так из устремленных на меня глаз Бланш, которые теряли горечь, становились задумчивыми, внимательными, даже добрыми, освещая ее лицо и говоря о ее исцелении, переходила ко мне боль одиночества, становясь моим одиночеством, моей болью, погружая меня во мрак. Теперь эту ношу, так же терпеливо, придется нести мне. Я сказал Бланш: -- Я устал. Я не спал эту ночь. -- Я тоже, -- сказала она. -- И в первый раз я не смогла молиться. -- Значит, мы квиты. Мы оба спустились на дно. Но девочка была там первой и не испугалась. Когда ты переедешь в verrerie, скажи рабочим, чтобы они вычистили колодец и нашли родник. Там должна быть вода. Я оставил ее и, выйдя из комнаты, прошел коридором к гардеробной. Кинулся на складную кровать, закрыл глаза и проспал без сновидений до начала одиннадцатого. Проснулся от того, что Гастон тряс меня за плечо, напоминая, что в одиннадцать часов я должен быть в Вилларе у комиссара полиции. Я встал, побрился, принял ванну, снова надел черный костюм, и мы вместе отправились в город. Жена Гастона и Берта попросили взять их с собой -- они хотят зайти в больничную часовню. Пока я разговаривал с commissaire, -- ему нужно было, чтобы я прочитал и засвидетельствовал протокол, сделанный им накануне, -- женщины оставались в машине. Когда я вышел из комиссариата, один из полицейских сказал мне, что у машины меня кто-то ждет. Это был Винсент -- помощник Белы в ; в руке он держал небольшой пакетик. -- Простите, господин граф, но мадам никак не могла с вами связаться. Этот пакет прислали из Парижа только вчера. Она уже знает, что он прибыл слишком поздно, и очень сожалеет об этом. Мадам просила передать его вам для малышки. Я взял у него пакетик. -- Что это? -- спросил я. -- Были разбиты какие-то фарфоровые фигурки. Ваша дочка поинтересовалась, нельзя ли их склеить. Это было невозможно, как, полагаю, мадам объяснила вам. Вместо этого она послала в Париж за такими же статуэтками. Мадам очень просит вас не говорить девочке, что фигурки другие. Если она не узнает об этом и подумает, что их склеили из осколков, ей будет приятней хранить их на память о матери. Я поблагодарил его, затем нерешительно спросил: -- Мадам больше ничего не просила передать? -- Нет, господин граф. Только это и ее глубокое сочувствие. Я сел в машину. Остальные -- Гастон, его жена и Берта -- все это время терпеливо ждали меня, и теперь, наконец, мы поехали в больничную часовню, откуда на следующий день Франсуазу увезут в замок. Даже за те немногие часы, что прошли со вчерашнего вечера, она еще сильней отдалилась от нас, стала недоступной, частицей времени. Жена Гастона, сразу начавшая плакать, сказала мне: -- Смерть прекрасна. Мадам Жан похожа на небесного ангела. Я был не согласен с ней. Смерть -- палач, отсекающий головку цветка до того, как он распустится. На небесах -- красота и великолепие, но не в сырой земле. Когда мы вернулись в Сен-Жиль, Мари-Ноэль уже ждала нас на террасе. Она подбежала и повисла у меня на шее, затем, погодив, пока машина со всеми остальными отъедет за дом в гараж, обернулась ко мне. -- Бабушка сегодня спустилась вниз рано, еще одиннадцати не было. Она в гостиной, готовит ее для маман. Маман будет лежать там завтра целый день, чтобы все могли прийти и отдать ей последний долг. Девочка была возбуждена, ее все поражало. Я заметил, что к ее темному платью приколот медальон Франсуазы. -- Бабушке помогает мадам Ив, -- продолжала она. -- Бабушка послала за ней. Она сказала, мадам Ив -- единственная, кто помнит дедушкины похороны. Сейчас они спорят о том, где должен стоять стол. Мари-Ноэль взяла меня за руку и повела в гостиную. Я услышал громкие голоса -- шел спор. Переступив порог, я увидел, что ставни все еще закрыты и горит свет, а диван и кресла повернуты к центру комнаты. Между окнами и дверью был поставлен длинный стол, покрытый кружевной скатертью. У стола сидела в кресле графиня, перед ней стояла Жюли с куском белой ткани в руках. -- Уверяю вас, госпожа графиня, стол находился ближе к центру и покрыт был не кружевом, а камчатным полотном, вот этим самым, что у меня в руках; я нашла его в бельевой засунутым как попало в глубину ящика; судя по его виду, он лежал там с тех самых пор, как мы брали его для господина графа. -- Глупости, -- отвечала графиня. -- Мы стелили кружево. Оно досталось мне от матери. Эта скатерть принадлежала их семье больше ста лет. -- Вполне возможно, госпожа графиня, -- сказала Жюли. -- С этим я не спорю. Я прекрасно помню эту скатерть. Вы постелили ее на стол, когда крестили детей, -- прекрасный фон для пирога. Но крестины -- это одно, а прощание с усопшим -- совсем другое. Белая камчатная скатерть куда больше подходит, чтобы отдать мадам Жан дань нашей скорби, как подошла для этой цели на похороны господина графа. -- Кружево падает более красивыми складками, -- сказала графиня. -- Все подумают, что это престольный покров. Оно обманет самого господина кюре. -- Господина кюре -- возможно, -- сказала Жюли. -- Он близорук. А вот епископа не обманет. У него глаза, как у ястреба. -- А мне все равно, -- сказала графиня, -- я предпочитаю кружево. Пусть оно более броское, чем камчатная скатерть, что с того? Я хочу, чтобы у моей невестки было все самое лучшее. -- В таком случае, -- отозвалась Жюли, -- говорить больше не о чем. Кружево так кружево. А камчатная скатерть, видно, отправится в бельевую, где ее позабудут еще на двадцать лет. Кто теперь хоть о чем-нибудь заботится здесь, в замке? -- вот о чем я спрашиваю себя. Разве так было в старые времена? Жюли вздохнула и принялась складывать скатерть на краешке стола. -- А чего еще можно ждать? -- сказала графиня. -- При теперешней-то прислуге? Никто из них не гордится своей работой. -- В этом виновата только хозяйка, -- возразила Жюли. -- У хорошей хозяйки и прислуга хорошая. Я помню, когда вы спускались на кухню, мы полчаса после того не смели рта раскрыть, так были напуганы. Часто даже есть не могли. Вот как оно должно быть. Но теперь... -- Она покачала головой. -- ...теперь другое дело. Когда я пришла сегодня утром, маленькая Жермена слушала радио. Не спорю, передавали мессу из кафедрального собора, но при всем при том... Жюли махнула рукой, не закончив фразы. -- Я была больна, -- сказала графиня, -- дом вышел из-под контроля. Теперь все будет иначе. -- Надеюсь, -- сказала Жюли. -- Давно пора. -- Вы говорите это из ревности, -- сказала графиня. -- Вы всегда любили приходить сюда, в замок, и совать свой нос в дела, которые никак вас не касались. -- Еще как касались, -- сказала Жюли. -- Все, что случается здесь с вами, госпожа графиня, или с другим членом вашей семьи, касается меня. Я родилась в Сен-Жиле. Замок, verrerie, деревня -- все это моя жизнь. -- Вы -- деспот, -- сказала графиня. -- Я слышала, что ваша невестка сбежала с механиком в Ле-Ман, ведь с вами просто невозможно жить вместе. Что ж, вы получили Андре и внука в полное свое распоряжение. Надеюсь, теперь вы довольны? -- Я -- деспот? -- воскликнула Жюли. -- Я самая покладистая женщина на свете, госпожа графиня. А вот невестка, точно, ворчала и пилила нас с утра до ночи. Андре повезло, что он от нее избавился. Наконец у нас в доме будет тишина и покой. -- Вам нечего делать, -- сказала графиня, -- вот в чем ваша беда. Слоняетесь вокруг фабрики со своими курами да высматриваете все кругом. Будете теперь приходить в замок два раза в неделю, поможете мне навести порядок. Но насчет кружева права была я. -- Вы вольны иметь свое мнение, госпожа графиня, -- сказала Жюли. -- Спорить с вами не буду, но даже на смертном одре скажу, что на похоронах господина графа мы стелили на стол камчатную скатерть. И они посмотрели друг на друга с полным взаимным пониманием. Только сейчас графиня заметила меня. -- Все прошло благополучно? -- спросила она, поздоровавшись. -- Да, маман. -- Commissaire не сказал ничего нового? -- Нет. -- Тогда мы будем продолжать приготовления. Ты лучше помоги Рене подписывать конверты. Бланш куда-то исчезла. Не попадалась мне на глаза с самого утра. Полагаю, она, как всегда, в церкви. Ну, а теперь идите. У нас с Жюли куча дел. В холле мы встретили Гастона. Он нес пакет, который я оставил в машине. -- Ваш пакет, господин граф. Я взял его и поднялся в спальню; Мари-Ноэль -- за мной. -- Что это? -- спросила она. -- Ты что-нибудь купил? Я не ответил. Я развязал веревку и развернул оберточную бумагу. Передо мной лежали кошечка и собачка датского фарфора, точные копии разбитых статуэток. Я поставил фигурки на столик, на их старое место, и взглянул на Мари-Ноэль. Она стояла, стиснув руки перед грудью, и улыбалась. -- Даже догадаться нельзя! -- воскликнула она. -- Никто никогда не скажет, что они были разбиты. Ни одной трещинки, ни одной щербинки. Какая прелесть! Теперь я чувствую, что я прощена. -- Что ты хочешь этим сказать? -- спросил я. -- Я валяла дурака, -- ответила девочка, -- я была неосторожна, и зверюшки разбились, а маман из-за этого заболела. Я бы хотела поставить их завтра в гостиной рядом со свечами. Как символ. -- Не думаю, что это надо делать, -- сказал я. -- Это может показаться странным. Лучше оставим их здесь, со всеми остальными мамиными вещами, смысл будет тот же самый. Мы спустились в библиотеку, где на бюро нас уже ждали списки с именами. Но никто не надписывал конверты, в комнате не было ни Поля, ни Рене, ни Бланш. -- Где они? -- спросил я девочку. -- Куда все ушли? Мари-Ноэль уже схватила конверт и надписывала на нем адрес первого человека по списку. -- Мне не полагается говорить, -- сказала она, -- потому что бабушка об этом не знает. Тетя Рене у себя в комнате, пересматривает зимние вещи. Она сказала мне под большим секретом, что после похорон они с дядей Полем уедут. Они будут путешествовать, а потом, сказала она, они, возможно, поселятся в небольшой квартире в Париже. Она сказала, что пригласит меня погостить, если вы с бабушкой не будете против. -- А дядя Поль тоже разбирает наверху вещи? -- спросил я. -- Нет, он уехал на фабрику, -- ответила Мари-Ноэль. -- И тетя Бланш с ним вместе, а вовсе не пошла в церковь. Но это тоже тайна. Они боялись, что если бабушка об этом услышит, она вмешается. Тетя Бланш хочет посмотреть на мебель, которая хранится в доме управляющего, и отобрать из нее, что можно. Она сказала мне, что вчера была там впервые за пятнадцать лет. И что дом пропадает без пользы, раз в нем никто не живет, и его надо сделать обитаемым. -- Тетя Бланш так тебе сказала? -- Да, сегодня утром. Она собирается предпринять что-нибудь по этому поводу. Вот почему она поехала с дядей Полем. Несколько минут она молча подписывала конверты. Затем подняла голову и, покусывая кончик пера, сказала: -- Мне сейчас пришла в голову ужасная мысль. Не знаю даже, говорить тебе или нет. -- Продолжай, -- сказал я. -- Понимаешь, как только маман умерла, у всех неожиданно появилось то, чего они желали. Бабушка любит, чтобы на нее обращали внимание, и вот она спустилась вниз. Дядя Поль и тетя Рене собираются путешествовать и очень этим довольны. Тетя Бланш отправилась в дом управляющего, где, как она однажды сказала мне по секрету, она давным-давно, еще до моего рождения, собиралась жить. Даже мадам Ив возится с бельем и чувствует себя важной персоной. Ты получил деньги, как хотел, и можешь тратить их сколько душе угодно. А я, -- она приостановилась в нерешительности, глядя на меня тревожно и печально, -- я в результате избавилась от братца и буду иметь тебя в своем распоряжении до конца моих дней. Я глядел на девочку, и из глубины сознания пробивалась забытая, а может быть, подавленная мысль: что-то насчет алчности, что-то насчет голода. Через полуоткрытые двери в столовую вдруг донесся телефонный звонок. Он мешал мне, нервировал, не давал сосредоточиться, а слова Мари-Ноэль неожиданно показались очень важными, требующими правильного ответа. -- Я вот что хочу знать, -- продолжала Мари-Ноэль, -- случилась ли бы хоть одна из этих вещей, если бы маман не умерла? Ее ужасный, мучительный вопрос, казалось, потрясал основы всякой веры. -- Да, -- быстро ответил я, -- они должны были случиться, не могли не случиться. Это никак не связано со смертью маман. Если бы она осталась жива, они все равно произошли бы. Однако на лице Мари-Ноэль все еще было сомнение, мой ответ не совсем ее удовлетворил. -- Когда вещи случаются по воле don Dieu\footnote{Бога \textit{(фр.)}.}, -- сказала она, -- все бывает к лучшему, но иногда, надев личину, нас искушает дьявол. Ты помнишь, как сказано в Евангелии от святого Матфея: <Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне>. Звонок в холле прекратился. Гастон снял трубку. Через минуту его шаги послышались в столовой. Они приближались к нам. -- Главное, разгадать: кто -- кто, -- сказала Мари-Ноэль. -- Кто дает нам то, что мы хотим, Бог или дьявол. Это может быть только один из двух, но как узнать -- который? Гастон подошел к дверям и позвал меня: -- Господина графа просят к телефону. Я встал и прошел через столовую в гардероб. Поднял старомодную трубку. Кто-то неразборчиво произнес: -- Ne quittez pas\footnote{Не вешайте трубку \textit{(фр.)}.}. Голос звучал глухо, словно звонили по междугородной линии. Затем, немного спустя, другой голос, мужской, сказал: -- Я говорю с графом де Ге? -- Да, -- ответил я. Пауза. Казалось, мой собеседник на другом конце провода раздумывает, что сказать. -- Кто это? -- спросил я. -- Что вам надо? Тихо, чуть не шепотом, голос ответил: -- Это я, Жан де Ге. Я только что прочитал сегодняшнюю газету. Я возвращаюсь. ГЛАВА 25 Все во мне отвергало его. Разум, дух, чувства объединились в протесте. Шепот на другом конце провода мне почудился, был плодом усталости, плодом воображения. Я ждал, ничего не ответив. Спустя мгновение он снова заговорил: -- Вы слышите меня, -- спросил он, -- вы мой remplacant\footnote{Заместитель \textit{(фр.)}.}? Возможно, потому, что в холле раздались шаги -- неважно чьи, скорей всего Гастона, -- я ответил ему сухим тоном, как пристало деловому человеку, привыкшему отдавать приказы и распоряжения. -- Да, -- ответил я. -- Я слушаю вас. -- Я звоню из Девиля, -- сказал он. -- У меня ваша машина. Я собираюсь приехать в Сен-Жиль попозже к вечеру. Нет смысла появляться там, пока не стемнеет, -- меня могут увидеть. Предлагаю встретиться в семь часов. Его апломб, уверенность, с какой он говорил, не сомневаясь в моем согласии, вызвали во мне еще большую ненависть. -- Где? -- спросил я. Ответил он не сразу -- думал. Затем тихо сказал: -- Вы знаете дом управляющего в verrerie? Я думал, он назовет отель в Ле-Мане, где сыграл со мной свою первую -- и единственную -- шутку. Это была бы нейтральная зона. То, что вместо этого он предложил дом управляющего, было прямым вызовом. -- Да, -- сказал я. -- Я оставлю машину в лесу, -- продолжал он, -- и пройду к дому садом. Ждите меня внутри и откройте мне дверь. Я буду вскоре после семи. Он повесил трубку не попрощавшись. Щелчок -- и все. Я вышел из ниши, где висел телефон, в холл. Гастон и Жермена сновали взад и вперед между кухней и столовой с подносами в руках -- подходило время ленча. Снаружи, на подъездной дорожке, послышался шум колес: это возвращались с фабрики Поль и Бланш. Скоро все сойдутся в столовой для совместной трапезы. Хотя во мне кипела ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин дома, а он -- незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь моим семейным очагом, те, кто жил в нем, кто через несколько минут соберется во главе со мной вокруг стола, были моей семьеей -- плоть от плоти, кровь от крови, -- мы составляли единое целое. Не мог он вот так вернуться и отнять их у меня. Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять расставленную по-иному. Жюли исчезла, забрав с собой камчатную скатерть. Графиня была одна. -- Кто это звонил? -- спросила она. -- Да так, один человек, -- ответил я. -- Прочитал некролог в утренней газете. -- В прежние времена, -- сказала графиня, -- никому и в голову не пришло бы звонить. Это свидетельствует о недостатке такта. Учтивый человек выразил бы свое соболезнование в письме и прислал бы мне цветы. Но -- что говорить! -- хорошие манеры остались в прошлом. Я подошел к ней и взял за руку. -- Как вы себя чувствуете? -- спросил я. -- Я не мог осведомиться раньше, на глазах у Жюли. Графиня взглянула на меня и улыбнулась: -- У нас с тобой было ночное бдение, верно? -- сказала она. -- Но ты уснул в кресле. Что до меня, я не сомкнула глаз. Если ты полагаешь, что это будет для меня легко, ты ошибаешься. -- Я ни разу не говорил, что это будет легко, -- ответил я. -- Ничего труднее у вас не было в жизни. -- Я должна отказаться ради тебя от покоя и приятных сновидений, -- сказала графиня. -- Ведь именно это ты просишь меня сделать, не так ли? Из-за того только, что тебе хочется, чтобы я хозяйничала в доме. Откуда мне знать, не передумаешь ли ты вдруг и не заточишь ли меня снова в башню. -- Нет! -- вскричал я. -- Нет... нет! Моя неожиданная горячность позабавила маман. Она протянула руку и погладила меня по щеке. -- Ты избалован, -- сказала она, -- в этом твоя беда. Сегодня утром мы с Жюли сошлись насчет этого во мнении. Все мы здесь с тобой мучаемся. Если я заболею -- а это вполне вероятно, -- виноват будешь ты. Она приостановилась, затем, довольно глядя кругом, продолжала: -- Знаешь, в больничной часовне Франсуаза произвела на меня очень хорошее впечатление. Впервые в ней была видна порода. Я буду с гордостью принимать тех, кто придет завтра попрощаться с ней. Большое утешение -- не стыдиться невестки после ее смерти. В гостиную вошел Гастон и своим новым -- приглушенным, участливым -- тоном объявил, что ленч подан. В то время как мы шли из гостиной в холл, графиня сказала: -- Когда привезут цветы, комнату будет не узнать. Главное -- лилии, неважно, сколько они стоят. В конце концов, платить будет Франсуаза. Мы всем обязаны ей. Остальные уже были в столовой, и, взглянув на Поля и Бланш, я увидел, что у них лица заговорщиков, но не скрытные, не замкнутые: такие лица бывают у детей, делящих между собой секрет, который обоим принес радость. Когда, прочитав, как всегда, молитву, Бланш доверчиво и спокойно, хотя и без улыбки, посмотрела на меня, я понял, что утром чего-то добился -- если не конца молчания, то утоления боли. Дождавшись, пока маман сядет напротив меня на другом конце стола, я сказал ей: -- Теперь, когда вы заняли место, которое принадлежит вам по праву, я хочу сделать еще кое-какие перемены. Я уже обсуждал их с Бланш и с Полем и Рене. Поль больше не будет управлять фабрикой. Он будет ездить по свету, и Рене вместе с ним. Мои слова были выслушаны совершенно бесстрастно. Протягивая на вилке кусочки мяса терьерам, сидевшим с обеих сторон от нее, графиня сказала: -- Прекрасная мысль. Давно надо было это сделать. К сожалению, ни один из нас не мог себе этого позволить. А кто займет его место? Надеюсь, не Жак. Он не пользуется влиянием. -- Бланш, -- ответил я. -- Она знает о verrerie больше всех нас. И жить она в дальнейшем будет в доме управляющего. Даже эта новость не поколебала спокойствия графини. Не знаю, чего я ожидал: насмешки по адресу Бланш, издевки, во всяком случае -- потока слов. Вместо этого графиня безмятежно сказала: -- Я всегда говорила, что у Бланш есть сметка. Не представляю, в кого она пошла... не в меня, это точно. Да и отец ваш не был практичный человек, он занимался verrerie, чтобы не нарушать семейную традицию, а не для извлечения выгоды. Но Бланш... -- Графиня подняла голову и посмотрела через стол на дочь. - - Мы и оглянуться не успеем, как у нас тут будет полно туристов. За воротами -- магазинчик, где будут продаваться стеклянные копии замка и церкви, в сторожке у Жюли -- мороженое. Все это мы имели бы давным-давно, если бы не помешала война. И она снова принялась за еду. Поль, кинув на меня взгляд, быстро произнес: -- Значит, вы одобряете? И тот наш план, и другой? -- Одобряю? -- повторила графиня. -- Почему бы мне его не одобрить? И то, и другое вполне мне подходит. Что, ради всего святого, будет делать здесь, в замке, Бланш, если я решу спускаться вниз каждый день? -- Она размяла в пальцах кусочек хлеба. -- Да и Рене тоже, если уж о том зашла речь. -- Графиня посмотрела на невестку. -- Стоит женщинам остаться без дела, они попадают в беду. Ударяются в религию или заводят любовника. Значит, никаких протестов. Мари-Ноэль была права. Все получили то, что хотели. На всех лицах было облегчение. И, глядя на них, я внезапно представил себе, как все это будет: вот Поль и Рене выезжают из замка на новой, набитой багажом машине, которую я им куплю, вот они в Париже, и, хотя сперва им не по себе -- они чувствуют себя провинциалами, постепенно это сглаживается, благодаря свободе; а вот Бланш в доме управляющего -- она разбирает мебель, пересматривает книги, возможно, наталкивается на какой-нибудь старый проект или рисунок и тоже обретает свободу, освобождаясь от душевной горечи. Но пока все это проходило перед моим мысленным взором, я заметил, что Мари- Ноэль, не отрываясь, глядит на меня. -- Ну, -- спросил я, -- что ты хочешь сказать? -- Понимаешь, -- начала она, -- ты составил планы для всех. А для себя? Что ты собираешься делать, когда все уедут отсюда? Ее вопрос привлек общее внимание. Все с любопытством смотрели на меня. Даже Бланш, подняв на мгновение голову, взглянула мне в лицо, затем снова опустила глаза. -- Я останусь здесь, -- сказал я. -- В замке, в Сен-Жиле. У меня нет намерения уезжать отсюда. Я останусь здесь навсегда. И, произнося эти слова, я уже знал, что я должен сделать. Я вспомнил про револьвер, который видел в ящике секретера в библиотеке. В субботу я сжег себе руку, чтобы избавиться от унижения, из страха, что с меня сорвут маску, увидев, как я стреляю. Сейчас другое дело. Свидетелей не будет. Надо быть последним дураком, чтобы промахнуться, стреляя в упор. Я не стану испытывать ни угрызений совести, ни сожалений. Он встретит тот прием, которого заслужил. Даже выбранное им место встречи -- дом управляющего -- мне поможет. Это только справедливо. Единственное, чего мне не хотелось, это сжигать свою машину. Хотя, раз он забрал ее, я больше не чувствовал ее своей. Она осталась в прошлом, которое я давно забыл. План, родившийся в одно мгновение, приобретал четкие контуры и ясность. Я тоже пройду к дому управляющего через лес и влезу в окно со стороны сада, как делал уже дважды. Никто этого не заметит. Я глядел прямо перед собой и видел темные деревья и мокрую землю, но вот я поднял глаза: все по-прежнему смотрели на меня с удивлением и странной неловкостью. Моя последняя фраза прозвучала, вероятно, слишком горячо, слишком взволнованно. Мари-Ноэль, единственная из всех, кто не ощущал замешательства, воскликнула: -- Когда все молчат и вдруг наступает тишина, это значит, по комнате пролетел ангел. Мне так Жермена сказала. Но я не совсем ей верю. Может быть, это вовсе демон. Гастон внес овощи. Молчание было нарушено. Все одновременно заговорили. Все, кроме меня. Маман, не спускавшая с меня глаз, спросила одними губами: <В чем дело?>. Я покачал головой, махнул рукой: <Ничего>. Я видел, как он садится в Девиле в машину и едет сюда, самонадеянный, беззаботный, уверенный в своем мирке, где жизнь внезапно стала легче, долгожданное наследство -- рукой подать, все проблемы наконец-то разрешены, и я спросил себя, намеревается ли он освободить меня от моей временной должности, пожав руку и наградив улыбкой, а затем вернуться к прежней жизни, с которой ему было вздумалось ради шутки порвать навсегда. Если так, из этого ничего не выйдет. Теперь я был реальностью, а он тенью. Тень здесь не нужна, ей суждено исчезнуть с лица земли. После ленча мне представился удобный случай. Бланш и Мари-Ноэль отправились наверх заниматься. Остальных маман позвала в гостиную посмотреть, как она все там устроила. Я пошел в библиотеку и, подойдя к секретеру, выдвинул ящик. И сразу увидел рукоятку револьвера рядом с альбомом. Я вынул его и открыл затвор - - револьвер был заряжен. Интересно, почему он держал его здесь, с какой непонятной целью, для какого непредвиденного случая? Теперь оружие будет использовано против него самого. Ради этого он и держал его заряженным многие годы. Я опустил револьвер в карман, поднялся в гардеробную и спрятал его в ящик шкафа, рядом с морфием и шприцем. Когда я спустился, я увидел, что успел забрать револьвер в последний момент: все переходили в библиотеку. Гостиная сейчас была недоступна, она дожидалась завтрашнего ритуала. Поль сел у секретера, Рене -- у стола, оба принялись надписывать конверты. Маман, заняв кресло, откуда она могла за ними наблюдать, протянула ко мне руку. -- Тебя что-то тревожит, -- сказала она. -- Что у тебя на уме? Глядя на нее, я напомнил себе, что убить я собираюсь вовсе не ее сына, а кого-то чужого, человека со стороны, без чувств, без сердца, который не питает любви ни к ней, ни к кому другому. Она признала во мне своего сына. В будущем я сделаю для нее все, что не удалось ему. -- Я хочу похоронить прошлое, -- сказал я. -- Только это у меня на уме. -- Ты приложил все усилия, чтобы воскресить его, -- сказала она, -- предложив Бланш переехать на фабрику. -- Нет, -- возразил я. -- Вы не понимаете. Графиня пожала плечами. -- Как хочешь, -- сказала она. -- Меня твои планы вполне устраивают, если только из этого что-нибудь выйдет. Конечно, все твои махинации имеют одну цель -- облегчить собственную жизнь. Иди сядь со мной. Она показала на кресло, стоящее рядом, и я сел, все еще держа ее руку. Вскоре я увидел, что она уснула. Поль, обернувшись ко мне, тихо сказал: -- Маман слишком много возится. И Шарлотта так говорит. А потом будет страдать. Тебе следует пресечь это. -- Нет, -- сказал я. -- Так для нее лучше. Рене кинула на меня взгляд от стола. -- Ей следует отдыхать у себя в спальне, как обычно, -- сказала она. -- Поль абсолютно прав. Ее ждет после похорон полный упадок сил. -- Мой риск, -- сказал я, -- моя ответственность. День медленно подходил к концу. Не слышно было ничего, кроме скрипенья перьев. Я поглядел на лицо спящей графини и внезапно понял, что мне надо уйти до того, как она проснется и Мари-Ноэль спустится вниз. Поль сидел спиной ко мне, Рене тоже. Никто из них не должен знать, куда я иду. Безотчетно -- так мы касаемся дерева, чтобы предотвратить несчастье, -- я поцеловал руку маман. Затем поднялся и покинул комнату. Никто не поднял головы, никто не окликнул меня. Я захватил из гардеробной револьвер и вышел из парадных дверей на террасу, а оттуда, обогнув замок, направился к проходу в стене. Остановившись на секунду в моем первом убежище -- под кедром, -- я увидел, что Цезарь выходит из будки. Он поднял голову, принюхался, поглядел вокруг. Увидев меня, пес не залаял. Но и не завилял хвостом. Он признал меня как одного из обитателей Сен-Жиля, однако хозяином его я еще не стал. Это будет одной из моих задач. Я прошел под каштанами в парк, оттуда -- в лес, где под жарким еще солнцем горели золотом падающие листья. Никогда еще лес не казался мне таким ласковым, таким прекрасным. Добравшись до поля, граничащего с фабричным участком, я прилег на опушке и стал ждать. Не было смысла заходить в дом управляющего до тех пор, пока не уйдет Жак и рабочие не закончат работу. Я вспомнил, что в одном из фабричных строений стоят канистры с бензином. Бензин был мне необходим. Лежа в лесу, я видел тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из трубы плавильной печи; меня все сильней охватывало нетерпение, я прямо не мог найти себе места. Я хотел, чтобы все поскорее ушли. Прошло, должно быть, часа два. Точнее определить время я не мог, но воздух вдруг стал сырым и холодным, солнце спряталось за деревья, и наступила тишина. Все звуки, долетавшие с фабрики, смолкли. Я поднялся с земли, подошел к ограде и, пригнувшись, посмотрел в сад. Там никого не было. Окна конторы были закрыты, место казалось покинутым. Я пересек сад и встал у стены дома. Подождал немного и под укрытием обвившего стену винограда заглянул в окно. Пусто. Жак уже ушел. Дом был в моем распоряжении. Я прошел на противоположную сторону и влез в окно, как делал раньше. В комнате все говорило об утреннем пребывании там Поля и Бланш. Часть мебели уже была разобрана, столы и стулья отодвинуты от стены, картины переставлены на другое место. Да, Бланш времени не теряла. Она знает, чего хочет. Комната больше не походила на пустую оболочку, на пристанище прошлого, комната ждала ее, она предвкушала, что Бланш снова вдохнет в нее жизнь. Я тоже ждал, ждал человека, которого намеревался убить. Солнце ушло, тени стали гуще. Через полчаса или меньше наступят сумерки, и когда он придет и постучит в окно или в дверь, он увидит, что роли переменились и за его преступление ему будет отплачено той же монетой. Он, а не я, вернется на пятнадцать лет назад. Я заметил, что ручка двери поворачивается, и, так как ею не пользовались много лет, она отвалилась и упала на пол. Дверь не открылась, так как я запер ее на задвижку. Я прошел через комнату, поднял ручку и сунул ее на место. Медленно, держа револьвер наготове, отодвинул задвижку. Открыл дверь -- низ ее чиркнул по каменному полу, и я подумал: вот так, должно быть, Морис Дюваль открывал дверь в ту ночь и увидел за ней в темноте \textit{его}. Затем раздалось восклицание, и голос -- не тот -- вопросил: -- В доме кто-нибудь есть? Это был не Жан де Ге, это был кюре. Мы смотрели в лицо друг другу: я, пораженный, в полной растерянности, он -- кивая головой и улыбаясь, пока взгляд его не упал на револьвер. -- Разрешите? -- сказал он, протянув руку, и, прежде чем я понял, что он собирается сделать, забрал у меня револьвер. Затем высыпал из обоймы патроны, положил их в карман, револьвер сунул туда же. -- Я не люблю эти игрушки, -- сказал он. -- Во время войны их было здесь более чем достаточно, и во время оккупации тоже. Они причинили очень много вреда и снова могут это сделать. Он посмотрел на меня, кивая головой, словно подтверждая свои слова, и, так как я был не в силах что-нибудь произнести, просто не мог найти слов, потрепал меня по руке и сказал: -- Не сердитесь. Пройдет немного времени, и вы будете рады, что я отнял у вас оружие. Ведь вы задумали кого-то уничтожить, верно? Я ответил не сразу: -- Да, святой отец. -- Что ж, не будем это обсуждать. Вопрос вашей совести и Бога. Не мне спрашивать, что привело вас к такому решению, но постараться спасти жизнь человека -- дело мое. Если мне это сейчас удалось, я благодарен Создателю за то, что явился смиренным орудием его воли. -- Он оглядел комнату, где становилось все темней. -- Я был у Андре Ива, -- сказал кюре. -- К счастью, со временем он снова сможет пользоваться рукой. Он очень терпеливый человек. Но неделю назад он сказал мне: <Лучше бы я покончил с собой>. -- <Нет, Андре, -- возразил я, -- будущее начинается сегодня. Это дар, который вручают нам каждое утро. Воспользуйся им, не отвергай его>. -- Кюре замолчал, потом указывая на мебель, заметил: -- Значит, то, что сказала мне сегодня днем мадемуазель Бланш, когда я зашел в замок, правда? Вы действительно предложили ей переехать сюда и она будет здесь жить? -- Если она сама так сказала, -- ответил я, -- значит, это правда. -- Тогда тем более вы не захотите сделать то, что заставит ее передумать, -- сказал кюре. -- Есть старая поговорка: <Злом зла не поправишь>. Кто знает, возможно, если бы я волею судеб не проходил мимо, случилось бы нечто, что причинило бы всем нам большое горе. В вашей семье было достаточно трагедий, зачем ей еще одна? -- Я не собирался никому причинять горя, я хотел убрать его причину. -- Уничтожив себя самого? -- спросил кюре. -- Какую пользу это принесет вам или им? Вы можете заново создать их мир. И я уже вижу приметы этого здесь, в доме управляющего. Вот что им нужно, и не только на фабрике, но и в замке. Жизнь, а не смерть. Он подождал моего ответа. Я молчал. -- Ну, что ж, -- кюре приостановился, направляясь к дверям. -- Я не могу подвезти вас, я на велосипеде. Я не вижу нигде вашей машины. Как вы доберетесь домой? -- Я пришел пешком, -- ответил я. -- Так же и вернусь. -- Почему бы нам не возвратиться вместе? -- предложил он. -- Вы же знаете, я еду очень медленно. -- Кюре вынул часы. -- Уже восьмой час. Возможно, в замке вас хватились. И уж Мари-Ноэль наверняка вас ждет. Я скучный попутчик, но мне бы очень хотелось, чтобы вы присоединились ко мне. -- Не сегодня, святой отец, -- сказал я. -- Я предпочел бы побыть один. Кюре все еще медлил, тревожно глядя на меня. -- Не могу сказать, что мне очень улыбается мысль оставить вас здесь, -- проговорил он, -- после того, что я только что обнаружил у вас в руках. Вы можете совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, в котором потом раскаялись бы. -- Нет, не могу. -- сказал я, -- вы лишили меня такой возможности. Он улыбнулся. -- Я рад. -- сказал он. -- Я никогда не пожалею об этом. Что до вашего револьвера, -- он похлопал себя по сутане, -- возможно, через несколько дней я вам его верну. Это будет зависеть от вас самого. Bonsoir\footnote{Прощайте \textit{(фр.)}.}. И он вышел в темноту. Я смотрел, как он едет мимо колодца, не взглянув на него, и пересекает двор по направлению к фабричным строениям. Я закрыл дверь и снова запер ее на задвижку. Комнату заполнили тени, день кончился. Когда я подошел к окну, выходящему в сад, в проеме возник человек с пистолетом в руке и, перекинув ногу через подоконник, спрыгнул на пол. Тихо посмеиваясь, он направил дуло мне в грудь и сказал: -- Однажды я уже проделал этот путь, но на этот раз мне было куда легче. Никаких часовых на дорогах, никаких застав, никакой колючей проволоки. И вместо кучки парней, которые, стоило им пригрозить, выдали бы меня, -- его преподобие господин кюре, случайно проезжавший мимо. Вы должны признать, что счастье всегда на моей стороне. Я правильно сделал -- вы согласны? -- что пришел вооруженным. Этот пистолет -- единственное, что я не оставил в чемодане, когда покидал Ле- Ман. Он пододвинул к нам два стула из тех, что Бланш утром вытащила из груды мебели. -- Садитесь, -- сказал он, -- вам не обязательно держать руки вверх. Это не угроза, просто предостережение. Я не расстаюсь с оружием с сорок первого года. Он сел на второй стул верхом, лицом ко мне. Спинка стула служила хорошей опорой для пистолета. -- Значит, вы решили избавиться от меня и остаться в Сен-Жиле? Внезапная перспектива получить наследство оказалась слишком большим искушением. Я вам сочувствую. Я испытал то же самое. ГЛАВА 26 Я не видел его глаз, только расплывчатое пятно лица -- моего лица. Хотя во мраке его присутствие казалось еще более зловещим, мне почему-то было легче его стерпеть. -- Что произошло? -- спросил он. -- Как она умерла? В газете, которую я прочитал утром, сказано: несчастный случай. -- Она упала, -- ответил я, -- из окна своей спальни. Уронила на карниз медальон, который вы привезли ей из Парижа, и пыталась его достать. -- Она была в спальне одна? -- Да, -- сказал я. -- Дело расследовалось в полиции. Полицейский комиссар был вполне удовлетворен результатами и подписал свидетельство о смерти. Завтра тело привезут обратно в Сен-Жиль, в пятницу будут похороны. -- Об этом было в газете, -- сказал он. -- Потому я и вернулся. Я промолчал. Домой его привели не похороны жены, а то, что последует за ними в результате ее смерти. -- Знаете, -- сказал он, -- я не ожидал, что вы справитесь. Когда я оставил вас неделю назад в Ле-Мане, я думал, что вы отправитесь в полицию, выложите им свою историю, и, в конце концов, хоть объяснить толком вы ничего и не сможете, они вам поверят. А вместо этого, -- он рассмеялся, -- вы умудрились водить всех за нос в течение семи дней. Примите мои поздравления. Как бы вы пригодились мне лет двенадцать -- пятнадцать назад! Скажите, никто так ничего и не заподозрил? -- Никто, -- сказал я. -- А моя мать? И девочка? -- Меньше всех остальных. Я сказал это со странным удовлетворением, даже злорадством. Никто не ощутил его отсутствия, никто не сожалел о нем. -- Интересно, -- сказал он, -- до чего вы докопались. Меня страшно забавляет мысль о том, например, как вам удалось управиться с Рене: еще до того, как я уехал в Париж, она изрядно мне надоела. И как вы осушили слезы Франсуазе. И пытались ли с неуместной учтивостью заговаривать с Бланш. Что касается матери, с ее нуждами в дальнейшем будет иметь дело врач. Естественно, не наш, а специалист. Ей придется переехать в клинику. Я уже начал переговоры на этот счет в Париже. Я поглядел на дуло пистолета на спинке стула. Нет, мне не удастся добраться до него. Скорый на руку, как и во всем остальном, он меня опередит. -- Графине незачем уезжать в Париж, -- сказал я, -- хотя, вероятно, она будет нуждаться в медицинском уходе дома. Она хочет бросить наркотики. Я просидел у нее всю прошлую ночь. Она сделала первую попытку. Я чувствовал во мраке, что его глаза прикованы ко мне. -- Что вы имеете в виду? -- спросил он. -- Вы просидели у нее всю прошлую ночь? Для чего? Я вспомнил свое кресло возле кровати, ее полусон, тишину, грозные тени, которые, казалось, таяли и исчезали на глазах. Рассказывать ему об этой ночи было нелепо. Сейчас все это выглядело банальным. Я ничего не добился, ничего не дал ей, кроме спокойного сна. -- Я сидел рядом с ней, и она спала, -- сказал я. -- Я держал ее руку. Его смех, заразительный и вместе с тем нестерпимый, разнесся по темной комнате. -- Мой бедный друг, -- сказал он, -- и вы воображаете, будто так можно вылечить морфинистку? Сегодня вечером она будет буйствовать, и Шарлотте придется дать ей двойную дозу. -- Нет, -- сказал я. -- Нет! Но меня охватили сомнения. Когда я оставил ее спящей в кресле, у нее был больной и измученный вид. -- Что еще? -- спросил он. -- Расскажите мне, что вы еще натворили. Что еще? Я порылся в уме. -- Поль, -- сказал я. -- Поль и Рене. Они уезжают из замка, уезжают из Сен-Жиля. Они будут путешествовать. Полгода или год, по меньшей мере. Я видел, что он кивает. -- Это развалит их брак еще быстрей, -- сказал он. -- Рене найдет любовника, которого уже давно ищет. Поль будет чувствовать себя еще большим ничтожеством. Выпустите его в свет, и все увидят, что он провинциал и мужлан, а пока об этом знает лишь он сам. Простите, но это бестактно: никакой деликатности, никакой душевной тонкости. Дальше. Я вспомнил, как мальчиком играл в кегли. Катишь деревянный шар по кегельбану, и кегля в другом его конце переворачивается и падает. Это самое он делал сейчас с замыслами, которые мне подсказала любовь. Выходит, это была вовсе не любовь, а бестолковая сентиментальность. -- Вы отказались подписать новый контракт с Корвале, да? -- сказал я. -- Я его подписал. Verrerie не будет закрыта. Никто не останется без работы. Вам придется покрывать убытки из основного капитала. На этот раз он не засмеялся. Он присвистнул. Его тревога доставила мне удовольствие. -- Полагаю, что сумею выпутаться, -- сказал он. -- Но на это уйдет время. Все прочие ваши шаги, хоть и неверные, большого вреда не принесли, но это куда серьезнее. Даже имея в резерве деньги Франсуазы, поддерживать гибнущее предприятие -- не шутка. А кого вы намеревались поставить на место управляющего, когда уедет Поль? -- Бланш, -- сказал я. Он наклонился вперед вместе с креслом, приблизив лицо к моему лицу. Теперь мне была видна каждая его черта, а главное -- глаза. Все осталось таким же, каким было в отеле в Ле-Мане. Его сходство со мной казалось мне отвратительным. -- Вы разговаривали с Бланш? -- спросил он. -- На самом деле? И она вам отвечала? -- Да, разговаривал, -- подтвердил я. -- И она приходила сюда утром. Я сказал ей, что с сегодняшнего дня фабрика в ее распоряжении. Она может делать здесь все, что угодно, любым путем добиться ее процветания, чтобы она стала приданым Мари-Ноэль. С минуту он молчал, возможно, не мог прийти в себя, ведь я опрокинул все его привычные представления. Я надеялся, что это так. Больше всего на свете мне хотелось сбить с него спесь. Но мне это не удалось. -- А вы знаете, -- медленно произнес он, -- это может в конечном итоге окупиться. Если Бланш снова станет делать образцы и нам удастся производить дешевые безделушки. чтобы привлечь туристов, мы обойдемся без Корвале или другой какой-нибудь солидной фирмы, завоюем рынок в здешних местах и собьем цены всем остальным. Вместо того чтобы проезжать через Виллар прямиком в Ле-Ман, туристы станут заворачивать в Сен-Жиль. Что ж, я полагаю, вы случайно напали на хорошую мысль. -- Он приостановился. -- Да, -- сказал он, -- чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится этот план. И как это мне самому в голову не пришло? Ну и болван. Но при том, как Бланш относилась ко мне, об этом не могло быть и речи. Вы, верно, польстили ей. Это было неглупо. Она мнила себя великой художницей в прежние дни. А этот напыщенный педант ей подпевал. Если она сюда переедет, она, возможно, наденет вдовий траур -- сделает вид, будто тайно с ним обвенчалась. -- Он вытащил из кармана пачку сигарет и, протянув одну мне, закурил. -- Что ж, в общем и целом вы управились тут не так уж плохо. А как насчет Мари-Ноэль? Где ее место на картинке? Были у нее видения за эту неделю? Или вещие сны? Я не ответил. Глумиться над ребенком -- что может быть отвратительней?! Пусть он оскверняет имя матери, пусть издевается над сестрой и братом, но делать мишенью насмешек Мари-Ноэль... этого я не дам. -- С ней все в порядке, -- сказал я. -- Она стойко держалась вчера. -- И неудивительно, -- сказал он. -- Эти двое никогда между собой не ладили. Франсуаза ревновала к девочке, та знала об этом. Теперь вы, наконец, понимаете, что значит иметь родных, у которых развит собственнический инстинкт. И вы были готовы терпеть это ради денег. Вы пришли сюда с намерением меня убить, чтобы жить в достатке до конца ваших дней. Он откинулся назад, выпустив дым в воздух, и лицо его опять поглотил полумрак. Виден был лишь контур. -- Можете мне не верить, -- сказал я, -- но я не думал о деньгах. Просто я полюбил ваших родных, вот и все. Мои слова снова вызвали у него смех. -- И вы, не краснея, говорите мне, -- сказал он, -- что любите мою мать -- самую эгоистичную, самую ненасытную, самую чудовищную женщину из всех, кого я знал в своей жизни; любите моего братца Поля, этого дурачка, эту тряпку, -- вот уж действительно противный тип; любите Рене, -- вероятно, за ее тело, которое, согласен, восхитительно, но в голове-то у нее пустота; любите Бланш, которая так исковеркана из-за подавленного полового инстинкта и несбывшихся надежд, что только и может стоять на коленях перед распятием, больше ей в жизни ничего не дано. И, полагаю, вы скажете, что любите мою дочь за ее невинность и детскую прелесть, которые, поверьте мне, она прекрасно умеет пускать в ход, ведь она все делает напоказ. Нравится ей одно -- чтобы ею восхищались и баловали ее. Я не спорил. То, что он говорил, было правдой, если смотреть на них его глазами, да, возможно, и моими тоже. Но суть была в том, что это не имело значения. -- Согласен, -- сказал я, -- все так. Но это не мешает мне любить ваших родных. Не спрашивайте -- почему. Я не могу ответить. -- Если я питаю к ним слабость, -- сказал он, -- это можно понять. Как-никак, они -- моя семья. Но у вас нет для этого никаких оснований. Вы знакомы с ними всего неделю. Просто вы неисправимо сентиментальны, в этом все дело. -- Возможно. -- Вы видите себя спасителем? -- Нет, глупцом. -- Это, по крайней мере, честно. А что, по-вашему, произойдет теперь? -- Не знаю. Это вам решать. Он почесал голову рукояткой пистолета. Я мог бы напасть на него в этот момент, но что бы это дало? -- Именно, -- сказал он. -- Что произойдет в Сен-Жиле, решать мне. Могу осуществить вашу программу, если захочу. Или перечеркнуть ее. В зависимости от настроения. А как насчет вас? Пойдем в лес и выкопаем могилу? Сжечь машину мне нетрудно. Искать вас никто не станет. Вы просто исчезнете. Раньше это случалось с людьми. -- Если вы так решили, -- сказал я, -- приступайте. Я в ваших руках. Разве что вы предпочтете бросить меня в колодец. Я не видел его, но чувствовал, что он улыбается. -- Вы и это раскопали? -- спросил он. -- Из вас бы вышел неплохой сыщик. Я думал, пересуды окончились много лет назад. Вас, вероятно, это возмутило. -- Я не был возмущен, -- ответил я, -- меня удивил ваш мотив. -- Мой мотив? -- повторил он. -- Конечно, он вас удивил. На вашу землю с тысяча шестьдесят шестого года не ступала нога захватчика. То-то все вы, англичане, так довольны собой, так перед всеми пыжитесь. Может быть, мы порой бываем жестоки, но, слава Богу, лицемерами нас не назовешь. Придуманного вами Дюваля вы тоже любите? Я немного подумал. Пожалуй, <любовь> -- слишком сильное слово. -- Мне его жаль, -- сказал я. -- По всему, что я о нем слышал, он был хороший человек. -- Не всякому слуху верь, -- сказал он. -- Дюваль был честолюбец и карьерист. Как все ему подобные. Втерся в доверие к моему отцу... с видами на будущее. Главным его козырем была Бланш, но я не дал ему пойти с этой карты. Не очень-то это красиво, знаете, жить дома со всеми удобствами и сотрудничать с врагом, лишь бы спасти свою шкуру. У меня не было на это ответа. Вражда между ними была их вражда и война -- их война. Я знал только, что вражда и война привели к страданию и смерти. -- Что толку, -- сказал я, -- обсуждать Дюваля или ваших родных? У меня о них свое представление. Что бы вы ни сказали, вы не измените его. Если вы намерены убить меня, как я намеревался убить вас, не тяните. Я готов. -- Я не уверен, что хочу вас убивать, -- сказал он. -- В конце концов, если мы провели их один раз, почему бы нам снова не разыграть комедию? Мне ничего не стоит связаться с вами, назначить где-нибудь встречу и исчезнуть на неделю или на месяц, оставив вас взамен. Как вы на это смотрите? Конечно, я могу тем временем свести на нет все, что вы попытались предпринять. Что с того? Это даже придаст пикантность вашему пребыванию в Сен-Жиле. Ненависть сковала мне губы, а он, приняв мое молчание за согласие, продолжал: -- Вы вряд ли встретились с моей Белой. Не хватило бы времени, да и возможности, полагаю, не представилось. У нее в Вилларе небольшой антикварный магазин, и я зову ее Бела потому, что она воображает, будто она -- потомок венгерских королей. Готовит -- как ангел, и это не единственное ее достоинство. Я езжу к ней время от времени, когда меня очень уж одолевает скука. Естественно, если мы с вами придем к соглашению, она будет частью сделки. Вы не пожалеете о встрече с ней, это я вам обещаю. Я все еще не отвечал. -- Что до меня, -- продолжал он, -- если вам удастся обмануть Белу, как и всех остальных, это только прибавит остроты моей следующей встрече с ней. Я встал с кресла. Он тоже встал, направив на меня дуло пистолета. -- Давайте кончать. -- проговорил я. -- Мне вам сказать больше нечего. -- А мне есть что, -- ответил он. -- Вы не заметили, что не задали мне ни одного вопроса. Разве вы не хотите знать, что я сделал за эту неделю? Мне это было неинтересно. Он позвонил из Девиля. Я предполагал, что он провел всю неделю там. Спрятаться в Девиле можно было не хуже, чем в любом другом городке. -- Нет, -- ответил я. -- По правде говоря, мне это безразлично. Это меня не касается. -- Еще как касается, -- возразил он. -- Имеет к вам самое прямое отношение. -- Каким образом? -- Сядьте на минуту, -- сказал он, -- и я все вам объясню. Он щелкнул зажигалкой, и в свете пламени я ее узнал. А затем увидел, что и пиджак на нем тоже мой. Но не тот, который был на мне в Ле-Мане. -- Теперь поняли? -- спросил он. -- Я вел честную игру, как и вы. Если вы заняли мое место, -- хотя откуда мне было знать наверняка, все это было авантюрой, -- как мог я не занять ваше хотя бы из спортивного интереса? Я отправился в Лондон. В вашу квартиру. И прилетел только сегодня. Я изумленно глядел на него, вернее, не на него, а на его силуэт. Когда за эту неделю я вспоминал о нем, он представлялся мне фантомом, кем-то, кого больше не существует, призраком, тенью. И если бы я вздумал облечь призрак плотью, я поместил бы его в Париж, на юг, в Италию или Испанию, куда угодно, только не в мою собственную жизнь, не в мой собственный мир. -- Вы жили в моей квартире? -- спросил я. -- Вы пользовались моими вещами? Его двуличность, его вопиющая наглость, его посягательство на мои права ошеломили меня. Я не верил своим ушам. Неужели не нашлось никого, кто бы ему помешал?! -- Почему бы и нет? -- сказал он. -- Вы ведь так же поступили в Сен-Жиле. Я оставил вам свою семью. Вы распорядились с ними так, как вы мне рассказали. Иначе, чем распорядился бы я, но на этот риск я шел. Вряд ли вы вправе обвинять меня в том, что я играл не по правилам. Я пытался думать. Пытался представить себе место действия. Привратник в вестибюле дома кивнет и пожелает доброго утра или доброго вечера. Женщина, убиравшая у меня в квартире, никогда не приходит раньше половины одиннадцатого, когда меня уже нет дома. Вечером, если я не ухожу ужинать к друзьям, я готовлю себе сам. Большинство знакомых считает, что я еще не вернулся из отпуска. Вряд ли мне станут звонить или писать. В полном замешательстве я все же старался найти какое-нибудь доказательство того, что он лжет. -- Откуда вы узнали, куда надо ехать? -- спросил я. -- Как вам это удалось? -- Бедный мой дурачок, -- ответил он, -- в чемодане были ваша визитная карточка, ваша записная книжка и чековая книжка, ваши ключи, ваш паспорт -- все, что могло мне понадобиться, было там. Я даже сумел изменить число переезда через Ла-Манш - - на пароме оказалось свободное место. Подменить вашу скромную, склонную к уединению особу оказалось проще простого. Я получил огромное удовольствие. Ваша квартира -- идеальный приют для человека, жаждущего отдохнуть. После шума и суматохи Сен-Жиля я чувствовал себя в раю. Я перерыл ваши ящики, перечитал ваши письма, расшифровал ваши заметки для лекций, взял деньги по вашим чекам, -- к счастью, вашу довольно-таки неразборчивую подпись оказалось нетрудно подделать. Я провел пять дней в полном и абсолютном безделье -- то самое, что мне было нужно. Наконец-то я осознал комизм и справедливость ситуации. Я играл человеческой жизнью, он -- нет. Я приложил силы, чтобы изменить отношения в его семье, он всего лишь бездельничал и наслаждался досугом. Я совал нос в его дела, он -- только в мои бумаги и вещи. Затем я вспомнил, что известие о кончине Франсуазы, в тот же день помещенное в газетах, застало его в Девиле. Значит, он все же вернулся. -- Если вам так понравилась уединенная жизнь в Лондоне, -- спросил я, -- почему вы возвратились во Францию? Я чувствовал, что он не сводит с меня глаз. Ответил он не сразу, и когда, наконец, заговорил, в голосе его было замешательство. -- Вот тут я виноват перед вами, -- сказал он, -- хотя не больше, чем вы передо мной, ведь то, как вы изменили контракт, могло ввести меня в очень большие убытки. Дело в том... -- Он остановился, подбирая слова. -- ...Дело в том, что пяти дней в Лондоне оказалось для меня достаточно. Я не мог больше вести вашу скучную, добродетельную жизнь. Со временем кто-нибудь приехал бы, пришли бы письма от друзей, мне позвонили бы из университета, и хотя никогда раньше я не ставил под сомнение ни свою способность сыграть чужую роль, ни владение английским -- во время войны у меня было достаточно практики и в том, и в другом, -- мне не хватало, как я обнаружил, вашей потрясающей самоуверенности. Поскольку я был намерен воспользоваться вашим именем, самым простым было изменить ваш образ жизни. Это, сказать по правде, я и осуществил. Я ничего не понимал. Я не мог уследить за его мыслью. О чем он говорит? -- Что вы имеете в виду? -- спросил я. -- Как вы могли изменить мой образ жизни? Я слышал, как он вздохнул в темноте. -- Возможно, я нанесу вам удар, -- сказал он, -- так же, как для меня было ударом узнать о переменах в Сен-Жиле. Первым делом я написал в университет и отказался от места. Затем сказал домовладельцу, что намерен уехать за границу и квартира мне больше не нужна, и, поскольку в Лондоне свободных квартир так же мало, как в Париже, он был только рад, что я -- вернее, вы -- съехал без промедления. Мебель вашу я велел продать с торгов. И, наконец, узнав в банке, сколько денег у вас на счету, я получил по чеку ровно такую сумму. Как вы помните, там была пара сотен фунтов. Не состояние, но вполне достаточно, чтобы обеспечить меня месяца на два, пока что-нибудь не подвернется. Я пытался уразуметь то, о чем он говорил, заставить себя понять, что это произошло в действительности, представить свое бывшее <я>. Но видел я лишь неясную тень в моей одежде, тень, которая сумела за несколько часов лишить это <я> всего, разрушила всю его жизнь. -- Как вы могли получить французскую валюту? -- сказал я. -- Это невозможно. Кто поменял бы вам двести фунтов стерлингов на франки? Вам могли выплатить только по туристскому чеку, а я уже истратил из него три четверти. Он кинул окурок на пол и раздавил его каблуком. -- В этом была самая <соль> шутки, -- сказал он. -- У меня есть приятель, который устраивает такие вещи, и он провернул для меня это дельце за считанные часы. Я никогда не узнал бы о том, что он в Лондоне, если бы вы не дали ему свой адрес -- не представляю зачем, -- но при сложившихся обстоятельствах это было подарком свыше. Когда он позвонил в понедельник утром, я страшно удивился и только тогда узнал, что вы в Сен-Жиле. Суть в том, что, если я вас не убью, а вы не согласитесь на мой план водить всех за нос и время от времени жить жизнью друг друга, что вас ждет? У вас просто \textit{нет} будущего. Наконец-то до меня дошел полный смысл его слов. Если я не захочу ставить себя в дурацкое положение и писать университетскому начальству, что произошла ошибка и по зрелом размышлении я решил не уходить, я останусь без работы. У меня не было денег, не считая нескольких ценных бумаг. У меня не было квартиры и, если я не поеду как можно быстрей в Лондон, не будет мебели. Я просто не существую. То мое <я>, которое раньше жило в Лондоне, исчезло навсегда. -- Разумеется, -- сказал он, -- я не намеревался возвращаться домой. Я собирался развлечься на ваши деньги где-нибудь в Европе. Мой приятель -- маг и волшебник, когда дело касается валюты. Он мог положить мои деньги в банк любой страны -- здесь, во Франции, в другом месте, -- где бы я ни пожелал. Для начала я имел в виду какое-нибудь уютное местечко на Сицилии или в Греции. Взял бы с собой для компании Белу. Возможно, в дальнейшем она мне надоела бы, но не сразу. У венгерок есть особое очарование. Как говорят американцы, они <влезают вам в душу>. Но теперь, -- он внезапно замолчал и пожал плечами, -- смерть бедняжки Франсуазы довольно сильно изменила мои планы. В прошлом обедневший провинциальный граф, я, если повезет, могу стать миллионером. Он встал, все еще держа меня под прицелом. -- Забавная вещь, -- сказал он, -- и говорит о моей мягкотелости, но, независимо от денег и нового будущего, когда я ехал сюда сегодня из Девиля, я чувствовал себя взволнованным. Кругом было так красиво, такие краски! В конце концов, это моя страна, мы с ней одно целое. Знает Бог, замок разваливается на глазах, и земля вокруг запущена и неухожена, но это мне не важно. Место, где вы родились, откладывает на вас свой отпечаток. Я не забочусь о нем, проклинаю его, воюю против его влияния, в точности так же, как проклинаю свою мать по той же самой причине. И при том, -- он рассмеялся, и я видел, как он махнул рукой, -- и при том по пути сюда из Девиля я чувствовал, что хочу ее видеть. Как ни странно, мне недоставало ее все это время. Она -- сущая ведьма, она груба и жестока, но она понимает меня, а я -- ее, и это больше того, чего достигли вы, пробыв здесь неделю. -- Неожиданно он потряс меня за плечо, дружески, даже нежно. -- Ну, полно, -- сказал он, -- я не хочу вас убивать. За многое я вам благодарен. Он вытащил бумажник... мой. -- Этого вам хватит на некоторое время, -- продолжал он. -- Какой мне резон вас обманывать... Если вы все же надумаете когда-нибудь снова разыграть комедию и провести в Сен-Жиле хотя бы несколько дней, буду рад вам услужить. Как насчет этого? А теперь, пожалуй, пора кончать маскарад и браться за переодевание. Я молчал. Я старался припомнить, что мне говорил кюре. Что-то о будущем и о том, что каждый день нашей жизни -- дар. Он уже вернулся в деревню и сейчас ставит на место велосипед. В замке скоро ужин, и все удивляются, куда я исчез. Возможно, Мари-Ноэль, встревоженная моим долгим отсутствием, поджидает меня на террасе. Я принялся раздеваться. Обмен платьем в темноте был для меня пыткой. С каждым предметом одежды, который я снимал, от меня уходила частица моего нового <я>. Раздевшись догола под прицелом пистолета, я сказал: -- Убейте меня. Я не хочу жить. -- Глупости, -- откликнулся он. -- Никто не отказывается от жизни. К тому же я не хочу вас убивать. Это потеряло смысл. -- Говоря это, он принялся скидывать с себя одежду и, видя, что мне трудно одеваться, спросил: -- Что с вашей рукой? -- Я обжег ее, -- сказал я, -- сунул в огонь. -- Огонь? -- переспросил он. -- В замке был пожар? -- Нет, -- ответил я. -- Всего лишь костер неподалеку. -- Какое легкомыслие, -- сказал он. -- Вы же могли навсегда искалечить руку. Как же вы поведете машину? -- Ничего, -- сказал я, -- рана уже заживает. -- Передайте мне повязку. Не могу же я появиться без нее. Моя бывшая одежда казалась мне тесной, словно материя села. Все было не впору. Я редко носил костюм, который он выбрал из моего гардероба. Стоя перед ним одетый, готовый в путь, я чувствовал себя так, словно на мне платье, из которого я давно вырос, словно я втиснулся в свою школьную форму. А он удовлетворенно вздохнул: -- Так-то лучше. Теперь я снова стал самим собой. -- Он подошел к окну. -- Лучше выберемся с этой стороны, -- сказал он. -- Безопасней. Эта сплетница Жюли, возможно, у себя в сторожке. Еще одна злобная ведьма. Вы, вероятно, и ее полюбили. Он вылез в окно, я -- за ним. Воздух был напоен сладким запахом заброшенного сада. Прыгая на землю, я задел плечом виноградную лозу. -- Прошу прощения, -- сказал он, -- но вам придется идти впереди до того места, где я оставил машину. Я, спотыкаясь, прошел через сад, перешел поле. Возле ограды смутно вырисовывался силуэт старой белой лошади. Она заржала, увидев нас, и скрылась. -- Бедный старина Жекоб, -- сказал мой спутник, -- он свое отслужил. У него стерлись все зубы... он ест с трудом. Придется потратить на него пулю, чтобы облегчить его мучения. Как видите, я тоже бываю порой сентиментален... Нас обступил темный лес. Даже теперь я не мог быть ни в чем уверен, даже теперь он мог убить меня, если это отвечало его планам, и покончить со мной навсегда. Я шел сквозь мрак, с трудом передвигая ноги, по мху, через подлесок, у моего <я> не было больше ни настоящего, ни прошлого -- ни мыслей, ни чувств. -- Вот ваша машина, -- внезапно сказал он. Мой собственный <форд>, обляпанный грязью, стоял у обочины лесной дороги. Как и одежда, которая была сейчас на мне, он, казалось, съежился, возник из прожитого уже этапа моей жизни. Я похлопал рукой по капоту. -- Забирайтесь, -- сказал он. Я уселся на знакомое сиденье, включил фары и зажигание. -- Дайте задний ход, -- сказал он, -- выведите ее на дорогу. Он сел рядом со мной, и мы тронулись с места. Свернули на лесную дорогу и проехали по ней до вершины холма. Внизу светились окна Сен-Жиля. Часы пробили восемь. -- Вам будет, возможно, не так легко, -- медленно сказал я. -- Они стали другими. Я имею в виду вашу мать, и Бланш, и Поля, и Рене. Только девочка осталась прежней. Девочка не изменилась. Он засмеялся. -- А хоть бы и изменилась, -- сказал он. -- Она скоро сделалась бы снова моей. В ее мире есть только один кумир -- я. Мы проехали вдоль липовой аллеи, пересекли по мосту ров. У ворот я остановился. -- Дальше я машину не поведу, -- сказал я. -- Это опасно. Он вышел и стал рядом -- зверь в чаще, -- втягивая носом воздух. -- Изумительно, -- сказал он. -- Так пахнет только здесь. Это -- Сен-Жиль. Теперь наконец, когда все было решено, он разрядил пистолет и вместе с патронами положил в карман. -- Желаю удачи, -- сказал он, затем добавил с улыбкой: -- Слушайте. Он сунул два пальца в рот и свистнул. Раздался долгий, пронзительный звук. И почти сразу ему ответил лаем Цезарь. Не яростным, не так, как стал бы лаять на чужака; возбужденный, визгливый лай переходил в вой, вой -- в поскуливание. Свист все продолжался и продолжался, заглушая остальные звуки. -- Этому фокусу вы не научились? -- спросил он. -- Ясное дело, нет. Откуда вам было его узнать! Он улыбнулся, помахал рукой и прошел в ворота на подъездную дорожку. Взглянув на террасу, я заметил на ступеньках в свете фонаря над дверями чью-то поджидающую его фигуру. Это была Мари-Ноэль. Когда она увидела, как он идет большими шагами по дорожке ко входу в замок, она с криком сбежала к нему вниз. Он подхватил ее на руки, закружил, и они поднялись на террасу. Оба вошли внутрь. Пес все еще скулил. Я сел в машину и тронулся с места. ГЛАВА 27 Делал я все, как автомат. Свернул на липовую аллею, затем направо, на дорогу в Виллар. Путь был такой знакомый, даже в темноте, что я вел машину механически. Ехал осторожно, так как обожженная рука все еще напоминала о себе и я сознавал - - в той мере, в какой был на это способен, что не могу рисковать -- ошибка приведет и <форд>, и меня в канаву. Я сосредоточил все внимание на руле и дороге, и усилие, которого это потребовало, вытеснило мысли обо всем ином. Я не пытался представить себе жизнь, которая осталась позади. Казалось, когда он переступил порог и вошел внутрь, опустился железный заслон и отгородил от меня замок и его обитателей, и я должен теперь прятаться, должен искать укрытия во мраке. Приезд в Виллар принес странное облегчение. Дороги таили в себе угрозу: это были нервные нити, ведущие обратно в Сен-Жиль. Виллар внушал доверие, по освещенным улицам прохаживались люди. Я повернул в нижнюю часть города и, проехав мимо рыночной площади, остановился у городских ворот. Посмотрел на противоположную сторону канала: высокое окно, выходящее на балкон, было открыто, в комнате горел свет. Бела была дома. Когда я увидел свет в ее окне, что-то во мне дрогнуло, что-то замершее с той минуты, как мы с Жаном де Ге обменялись одеждой. Железный заслон был между мной и замком, а не между мной и Белой. Она не подпадала под табу. Свет в ее комнате, ласковый, радушный, говорил о реальности, о подлинных вещах. Для меня было теперь очень важно отличать подлинное от ложного, а я уже больше не мог сказать, что -- что. Бела скажет мне это, Бела поймет. Я вылез из машины и прошел по пешеходному мостику к балкону. Вошел в комнату через застекленную дверь. В комнате было пусто, но я слышал шаги Белы в кухоньке за коридором. Я ждал, и через минуту она была тут. Постояла на пороге, глядя на меня, затем закрыла дверь и подошла поближе. -- Я тебя не ждала, -- сказала она, -- но это неважно. Если бы я знала, что ты приедешь, я бы повременила с обедом. -- Я не голоден, -- отозвался я, -- я ничего не хочу. -- Ты плохо выглядишь, -- добавила она. -- Садись, я принесу тебе чего-нибудь выпить. Я сел в глубокое кресло. Я еще не решил, что ей сказать. Бела принесла мне коньяк и смотрела, как я его пью. Коньяк немного согрел меня, но оцепенение не прошло. Я чувствовал под рукой подлокотник кресла, в его прочности была безопасность. -- Ты был в больничной часовне? -- спросила Бела. Я уставился на нее. Понадобилось время, чтобы понять, о чем она говорит. -- Нет, -- ответил я. -- Нет, я был там утром. -- Я приостановился. -- Спасибо за статуэтки. Мари-Ноэль была очень довольна. Она уверена, что они -- те самые, после починки. Ты была права, когда посоветовала так ей сказать. -- Да, -- отозвалась Бела, -- я думала, это будет лучше. Она с состраданием смотрела на меня. Вероятно, я казался ей принужденным, странным. Должно быть, она думала, что я все еще не оправился от потрясения, вызванного смертью Франсуазы. Пожалуй, будет лучше не разубеждать ее. Однако я колебался. Мне нужна была ее помощь. -- Я приехал, -- начал я, -- потому что не знаю точно, когда мы снова увидимся. -- Естественно, -- сказала она. -- Следующие несколько дней, даже несколько недель, будут очень тяжелыми. Следующие дни... следующие недели... Они не существовали. Сказать это ей было нелегко. -- А как девочка? -- спросила Бела. -- С ней все в порядке? -- Она держалась молодцом, -- сказал я. -- Да, с ней все в порядке. -- А мать? -- Мать -- тоже. Бела все еще не спускала с меня глаз. Я увидел, что она рассматривает мою одежду. Она не знала этого костюма. Он был из твида -- в отличие от того черного, который я надел после смерти Франсуазы. Рубашка, галстук, носки, туфли -- ничего этого Бела не видела раньше. Наступила неловкая пауза. Я чувствовал, что должен оправдаться, дать ей какое-то объяснение. -- Я хочу поблагодарить тебя, -- сказал я. -- Всю эту неделю ты проявляла удивительное понимание. Я очень тебе благодарен. Бела не ответила. И внезапно в ее глазах мелькнула догадка -- вспышка интуиции, которая рождается у взрослого, слушающего признание ребенка. Через секунду она опустилась на колени возле меня. -- Значит, он вернулся? -- сказала она. -- Тот, другой? Я посмотрел на нее. Она положила руки мне на плечи. -- Мне следовало это знать, -- сказала она. -- Он увидел некролог в газете. Это заставило его приехать обратно. Ее слова принесли мне колоссальное облегчение, скованность и принужденность тут же покинули меня. Так бывает, когда из раны перестает, течь кровь, когда уходит боль, пропадает страх. Я поставил рюмку с коньяком, как маленький, положил голову ей на плечо и закрыл глаза -- нелепей не придумать. -- Почему -- ты? -- спросил я. -- Почему ты и никто другой? Не мать, не дочка? Я чувствовал ее ласковые ладони у себя на голове, они утешали, успокаивали меня. Это была капитуляция, это был мир. -- Вероятно, не так легко было всех провести? -- спросила Бела. -- Сперва и я ничего не подозревала... ни по виду, ни по манере говорить ничего нельзя было сказать. Узнала я потом. -- Как? Что я не так сделал? -- спросил я. Бела рассмеялась. Ни насмешки -- а ведь было над чем, -- ни обидной снисходительности, ни злорадства: в ее смехе была теплота, в нем было понимание. -- Вопрос не в том, что и как ты сделал, а в том, какой ты сам. Только совсем глупая женщина не отличит одного мужчину от другого в постели. Ответ прозвучал резко, но мне было все равно, лишь бы Бела не отходила от меня. -- У тебя есть нечто, -- сказала она, -- чем он не обладает. Вот почему я догадалась. -- Что это такое, то, что у меня есть? -- спросил я. -- Можешь назвать это tendresse\footnote{Нежность \textit{Фр.)}.}, -- сказала Бела, -- я не знаю другого слова. Затем неожиданно спросила, как меня зовут. -- Джон, -- ответил я. -- Даже имя у нас общее. Рассказать тебе, как все это случилось? -- Если хочешь, -- ответила она. -- О многом я догадываюсь. С прошлым покончено для вас обоих. Сейчас надо думать о будущем. -- Да, -- сказал я, -- но не о моем -- об их будущем. И когда я это произнес, во мне внезапно вспыхнула твердая уверенность, что так оно именно и есть, я не погрешил против истины. Мое старое <я> из Ле-Мана было мертво. Тень Жана де Ге тоже исчезла. На их месте возникло нечто новое, не имеющее субстанции, не облеченное еще в плоть и кровь, рожденное чувством, которое пребудет вечно, -- пламя внутри телесной оболочки. -- Я люблю их, -- сказал я. -- Я навечно стал их частицей. Я хочу, чтобы ты это поняла. Я никогда больше их не увижу, но благодаря им я живу. -- Я понимаю, -- сказала Бела. -- Это в равной мере относится к ним. Они тоже живут благодаря тебе. -- Если бы я мог тебе поверить, -- сказал я, -- остальное не имело бы значения. Тогда все в порядке. Но к ним вернулся он. Все будет по-прежнему. Все начнется сначала: равнодушие, уныние, страдания, боль. Если это их ждет впереди, мне лучше пойти и повеситься на ближайшем дереве. Даже сейчас... Я посмотрел через ее плечо на мрак за окном, и мне вдруг почудилось, что железный заслон стал прозрачным, что я стою рядом с \textit{ним} в замке, вижу, как \textit{он} улыбается, вижу, как смотрят на него маман, и Мари-Ноэль, и Бланш, и Поль, и Рене, и Жюли тоже, и ее сын Андре. -- Я желаю им счастья, -- сказал я, -- но не так, как видит это он. Я хочу, чтобы вырвался наружу тот огонек, тот родник, что скрывается у них в груди; он заперт, но он там есть, Бела, я это знаю, я видел его, и он ждет, чтобы его освободили. Я замолчал. Наверно, я говорил глупости. Я не мог выразить свою мысль. -- Он -- дьявол, -- сказал я, -- а они снова в его руках. -- Нет, -- сказала Бела, -- тут ты ошибаешься. Он не дьявол. Он человек, обыкновенный человек, такой же, как ты. -- Она поднялась, задернула занавеси и вернулась ко мне. -- Не забывай, -- сказала она, -- я знаю его, знаю, в чем его слабость и в чем сила, знаю его достоинства и недостатки. Если бы он был дьяволом, я не тратила бы время здесь, в Вилларе. Я давно рассталась бы с ним. Я хотел бы ей верить, но когда женщина любит мужчину, трудно сказать наверняка, насколько правильно ее суждение о нем. Не видеть зла -- тоже ослепление. Я принялся рассказывать Беле о том, что я узнал, о той картине прошлого, которая сложилась у меня за прошедшую неделю из разрозненных кусочков. Кое-что из этого было ей известно, кое о чем она догадывалась. Однако чем дальше, тем сильнее я чувствовал, что, желая осудить Жана де Ге, осуждаю его тень -- человека, который двигался, разговаривал, действовал вместо него. -- Бесполезно, -- сказал я наконец. -- Тот, кого я описываю, не похож на того, кого ты знаешь. -- Нет, похож, -- сказала Бела, -- но в то же время он похож на тебя. Этого я и боялся. Кто из нас двоих был настоящий? Кто жил, а кто умер? Меня вдруг пронзила мысль, что, посмотри я сейчас в зеркало, я не увижу там никакого отражения. -- Бела, -- сказал я. -- Держи меня. Назови мне мое имя. -- Ты -- Джон, -- сказала она, -- ты Джон, который поменялся местами с Жаном. В течение недели ты жил его жизнью. Два раза ты приезжал сюда, в этот дом, и любил меня. Как Джон, а не Жан де Ге. Это для тебя достаточно реально? Это помогает стать самим собой? Я дотронулся до ее волос, до ее лица, до ее рук -- в ней не было ни крупицы фальши, никакого обмана. -- Ты дал что-то каждому из нас, -- сказала Бела, -- мне, его матери, его сестре, его ребенку. Я назвала это tendresse. Но как бы оно ни называлось, уничтожить это нельзя. Это пустило корни. Это будет расти. В будущем мы станем искать в Жане тебя, а не в тебе Жана, -- Бела улыбнулась и положила руки мне на плечи. -- Тебе не приходило в голову, что я ничего про тебя не знаю? -- сказала она. -- Я не знаю, откуда ты появился, куда направишься, единственное, что мне известно, это твое имя. -- Только имя у меня и осталось, -- сказал я. -- И не будем больше говорить об этом. -- Если бы он не вернулся, -- спросила Бела, -- что бы он сейчас делал? -- Он хотел попутешествовать, -- сказал я. -- И собирался взять с собой тебя. Во всяком случае, так он мне сказал. Ты поехала бы с ним? Бела ответила не сразу. Впервые она смутилась. -- Он был моим любовником в течение трех лет, -- наконец сказала она. -- Он стал мне очень близок, он -- часть моего существования. Полагаю, что и я ему не безразлична. Но скоро он найдет кого-нибудь другого. -- Нет, -- возразил я, -- он никогда не найдет никого вместо тебя. -- Почему ты так в этом уверен? -- Не забывай, -- сказал я, -- я жил его жизнью целую неделю. -- Я взглянул на окно. -- Почему ты задернула занавеси? -- Это сигнал, -- сказала Бела, -- что ко мне нельзя. Если занавеси задернуты, это значит -- я не одна. Выходит, нам обоим пришла в голову одна и та же мысль. Пообедав, пожелав спокойной ночи Мари-Ноэль и побеседовав с матерью в ее спальне, \textit{он} вполне мог снова сесть в машину и поехать из Сен-Жиля в Виллар, а там, подобно мне, пройти по пешеходному мостику к дому Белы. Он имел право находиться здесь, так же, как в Сен-Жиле. Он был хозяин, а я -- незваный гость. -- Бела, -- сказал я, -- он не знает, что я бывал здесь. Скорее всего и не узнает, разве только Гастон проговорится, но вряд ли. Не говори ему об этом, если сможешь. Я встал. -- Что ты собираешься делать? -- спросила она. -- Уйти отсюда, -- ответил я, -- прежде чем придет он. Если я хоть сколько- нибудь в нем разбираюсь, ты очень будешь ему сегодня нужна. Она задумчиво посмотрела на меня. -- Я могу не раздвигать занавеси, -- сказала она. И когда она это сказала, я подумал обо всем, что он мне сделал. Я вспомнил, что он не только отобрал у меня мою новую жизнь, но и разрушил ту, что я сам себе построил. У меня не было больше работы, не было крыши над головой, не было ничего, кроме одежды на плечах и бумажника с некоторым количеством французских денег. -- Я задал тебе вопрос, -- сказал я, -- несколько минут назад. Я спросил, поехала ли бы ты с ним, если бы он тебя позвал. Она заколебалась, но лишь на секунду. -- Да, -- ответила она, -- да, поехала бы. Я по