Ричард Сапир, Уилл Мюррей. Потерянное прошлое "Дестроер" "Lost Yesterday", перевод с английского Б. Болконский Глава первая Человечество утратило былую силу, потому что допустило до себя отрицательную энергию. Отрицательная энергия -- единственная причина головной боли или неспособности сбросить лишний вес. Если вы хотите похудеть и знаете, что для этого требуется, то почему бы вам не похудеть? Если вы не желаете, чтобы у вас болела голова, а она у вас болит, то как вы могли это допустить? Ведь это ваша голова и принадлежит она вам, правильно? Уилбур Смот вполне серьезно задавал эти вопросы, и столь же серьезно никто не обратил на него никакого внимания. -- Я не собираюсь вступать в "Братство Сильных", Уилбур, -- заявила секретарша главному специалисту-химику компании "Брисбейн Фармацевтикалз", расположенной в Толедо, штат Огайо. Любому непросветленному мужчине секретарша казалась женщиной привлекательной, но доктор Уилбур Смот знал, что подлинная привлекательность невозможна без гармонии со Вселенной. От тех, кто такой гармонии не достиг, исходит лишь духовная заурядность. Вот почему душа, принадлежащая "Братству Сильных", может быть счастлива только с другой такой же душой, принадлежащей тому же Братству. Идеальный бюст секретарши и ее чувственные губы -- не более чем пустое искушение, раз она не причастна к "Братству Сильных". А сияющие глаза и ямочки на щеках -- самая настоящая ловушка. Уилбуру объяснили, что он ценит не то, что следует ценить. Вот почему многие браки оказываются неудачными. Людей притягивает к себе ложь, а не правда. Правдой было то, что раз Уилбур достиг духовной исключительности, то полноценно общаться он может только с теми, кому выпало счастье с помощью "Братства Сильных" избежать самоуничтожения. Именно в этом и заключается райское блаженство. К несчастью, грудь, ямочки на щеках и обольстительная улыбка до сих пор не утратили своего очарования для молодого химика. И он не обращал внимания на то, что секретарша его босса безнадежно увязла в огромном "Нет" на маленькой жалкой планете Земля. -- Уилбур, кончай свой треп про нирвану. "Брисбейн Фармацевтикалз" -- это научное учреждение, -- сказала секретарша. -- Тут столько же науки, как в лаке для ногтей или в средстве от головной боли, -- ответил Уилбур. Ему было двадцать три года, он был довольно строен и привлекателен, почти -- но не совсем -- спортивен. Почти, -- но не совсем -- темноволос и красив. Почти -- но не совсем -- один из лучших химиков фирмы. Одним из преимуществ работы химиком в компании "Брисбейн" было то, что от химиков не требовалось быть одетыми с иголочки, как торговые агенты, или выглядеть респектабельными, как руководители фирмы. Химик вполне мог прийти на работу в любой выпавшей из его шкафа вещи -- главное, чтобы не совсем непристойной. Даже сотрудники, стоявшие на нижней ступеньке служебной пирамиды в компании, могли определить химика с первого взгляда. Они выглядели довольными жизнью. Уилбур обычно носил белую рубашку и мятые брюки. Он любил сосать леденцы, а в те редкие минуты, когда не превозносил "Братство Сильных" как спасение для всего человечества, жаловался, что как химик ничем это человечество осчастливить не может. А именно в этом праве компания "Брисбейн" отказывала своим химикам. Будучи одним из основных производителей краски для волос и отпускаемых без рецепта средств от головной боли, простуды, бессонницы и прочих жизненных неприятностей, компания требовала, чтобы вкалывающие на нее химики не допускали ни малейшего сомнения в важности своей работы. Их цель -- достижение научного совершенства. Точка. -- Кончай ныть, Уилбур, -- сказала секретарша со всеми ужимками, на какие только способен порок. -- Это так, -- вздохнул Уилбур. -- Что так? -- не поняла секретарша. -- Правда сделает, тебя свободной. -- Ну, правда состоит в том, что "Братство Сильных" -- липовая религия торгашей, которым грозят судебные неприятности. Ее придумал какой-то писатель-неудачник. Это сплошное надувательство. -- Ты вынуждена говорить так, -- возразил Уилбур. -- А иначе не смогла бы жить своей ничтожной жизнью, зная, что могла бы освободиться от рабства отрицания положительных начал. -- Если я такая отрицательная, почему ты от меня не отходишь? -- Я хочу помочь тебе. -- Ты хочешь залезть мне под юбку. -- Вот видишь? Это взгляд, отрицающий любовь. Вся твоя жизнь посвящена любви к большому "Нет". С этими словами Уилбур ушел, сказав себе, что оставляет ее поразмыслить над его блистательным анализом несовершенства ее характера. Он не мог знать, что на самом деле он уходит для того, чтобы подвергнуть все человечество угрозе возвращения в самые темные, первобытные времена. Потому что Уилбур Смот был готов обрушить на ничего не подозревающий мир самый опасный из когда-либо разработанных химических составов, яд, способный украсть у человечества его прошлое, а следовательно, и будущее. В каком-то отношении "регенератор мозга" старого Хирама Брисбейна уже украл у "Брисбейн Фармацевтикалз" прошлое, которым компания могла бы гордиться. Его создание было омрачено намеками на то, что современная фармацевтическая фирма была основана торговцами змеиным жиром. Так оно и было, к великой досаде отдела рекламы. Подростком Хирам Брисбейн путешествовал по Среднему Западу в фургоне, запряженном двумя хорошими лошадками и доверху наполненном баночками с лекарством на змеином жире. Лекарство готовил его отец в домашних условиях. Змеиный жир, говаривал он, излечивает все что угодно -- от ревматизма-до импотенции. Женщинам он объяснял, что это снадобье -- лучшее средство от болей при месячных. Как и большинство тонизирующих средств тех времен, эликсир Брисбейна содержал в себе изрядную долю опиума. В результате клиентура у Брисбейна была обширная. Брисбейн был прирожденным бизнесменом и довольно скоро превратил фургон с домашним варевом в фармацевтическую компанию. Разумеется, ему пришлось отказаться от разъездов. Пришлось расстаться и со своим прошлым мелкого торговца и отдать предпочтение средствам, более утонченным, чем змеиный жир его папаши. И наконец, ему ничего не оставалось делать, как прекратить рекламировать свои лекарства с фургона и начать делать это на бумаге. Но с одним из атавизмов времен змеиного жира старый Хирам Брисбейн расставаться не хотел, хотя ни разу не попробовал продать его. Это был драгоценный папашин "регенератор мозга". -- Индейцы давали его самым отъявленным преступникам. И я думал, что это яд. В то время я был еще ребенком и путешествовал с моим отцом, -- рассказывал старый Хирам. -- Они брали самого страшного негодяя во всем племени, но не вешали его за шею, как это делают цивилизованные люди. Боже упаси! Они даже не отрезали насильнику яйца, как принято у добрых христиан. Они просто-напросто делали ему укол. И знаете, чем это кончалось? Тут старый Хирам делал паузу в ожидании, когда его дипломированные химики спросят: "Чем?" -- Да ничем, -- был ответ. -- Самый гнусный мерзавец просто улыбался широченной улыбкой и послушненько ждал, когда его отведут в его вигвам. Сидел и улыбался -- и все дела. Ну, и как вы считаете, хорошее наказание? Тут старый Хирам отрицательно качал головой. И ожидал, естественно, что его ученые химики сделают то же самое. -- Преступники выглядели такими счастливыми, что моему отцу захотелось попробовать этого зелья. Но старый знахарь запретил ему. Он сказал, что это страшнейшее на свете проклятие. А теперь скажите на милость, как такое бесконечное счастье может оказаться проклятием? Ученые химики были людьми достаточно искушенными, чтобы принять крайне удивленный вид. -- Так как же, мистер Брисбейн? -- обычно спрашивал кто-нибудь. -- Знахарь не дал ответа на этот вопрос. Но он испытывал благодарность к моему отцу за то, что тот по первому требованию предоставлял ему эликсир или, по крайней мере, опиум, и преподнес ему пузырек. Предупредив при этом, чтобы он и не пытался испробовать снадобье на живой душе. И мой отец дал чайную ложку этого зелья ниггеру. Ниггер проглотил эту гадость и тут же стал вести себя просто неприлично. Он перестал говорить "сэр" или "мэм", а просто стоял и скалился. Не дрался. Не выл. Ни на что не был годен до конца своей жизни, но зато никогда больше не страдал от головной боли. Так-то вот -- головные боли ниггера канули в вечность. Мой отец повторил эксперимент на одном человеке из Уэст-Ньютона, что в штате Вайоминг. Звали того человека Злодей Нейтан Круэт. С виду это был самый настоящий злодей, хотя этот сукин сын в жизни никого не обидел. Он просто постоянно бормотал что-то себе под нос. Бормотал утром. Бормотал вечером. Наконец отец не выдержал и поинтересовался, что это он все бормочет да бормочет. И старина Круэт ответил, что у него болит голова -- болит с того самого дня, как он себя помнит. Отец сказал ему, что от этого есть лекарство и предупредил, что оно помогает только в микроскопических дозах. Злодей Нейтан Круэт лизнул лекарство кончиком языка, и его лицо расплылось в улыбке. В большой светлой улыбке. На этой фразе голос Хирама наполнялся добрыми нотками, и он изображал у себя на лице широченную -- от уха до уха -- улыбку. -- И мой отец спросил: "Нейтан, как у тебя голова -- боль прошла?" И Злодей Нейтан Круэт, страдавший от головной боли с незапамятных времен, ответил голосом чистым, как звон колокольчика: "Какая боль?" Господа, я понятия не имею, чему вас учат в ваших мудреных колледжах, но не требуется никакой науки, чтобы понять, что перед нами средство от головной боли. Сейчас мы продаем лекарство от головной боли на хвойном настое. На чистом настое хвои. Но если выяснить, что входит в то индейское снадобье, то "Брисбейн" станет самой гигантской фармацевтической компанией в мире. Мы назовем лекарство "регенератор мозга", как называл его мой папочка -- упокой, Господи, его душу? Затем, в присутствии первого поколения химиков компании, старик приказал открыть большой сейф, стоящий в углу его кабинета. И впервые на свет был извлечен заткнутый деревянной пробкой пузырек. Один из химиков попытался произвести анализ содержимого. Говорят, он его просто попробовал. Другие утверждают, что он изрядно отхлебнул снадобья. Как бы то ни было, он покинул лабораторию и никогда больше в нее не возвращался, а его мозги прочистились до такой степени, что он не узнавал никого, даже жену. Старший химик компании "Брисбейн" пришел к выводу, что "регенератор мозга" -- такое же проклятое и богопротивное изобретение, как и теория Дарвина. Но в пятидесятые годы, когда ученые больше не верили в проклятия и миром правил разум, еще один химик решил заняться зельем. Это было время расщепления атома, спектрометров, абсолютной веры в то, что все на свете есть материя и что человек способен познать эту материю. И вера эта была столь непоколебимой, что ей мог позавидовать сам Папа. Химик громогласно объявил, что ему достаточно одного грамма зелья, чтобы определить все ингредиенты "проклятого регенератора мозга". С улыбкой на лице он откупорил пузырек. Все так же улыбаясь, он спросил, сколько сейчас времени. Три тридцать, ответили ему. -- О! -- На лице его отразилось полное понимание. -- Это значит, что маленькая стрелка на цифре три, а большая -- на шести. Этот кружочек с ручкой -- это шесть, правильно? В прогрессивные пятидесятые сумасшедших не оставляли без внимания. Напротив, им стремились помочь. Вот и химику помогли -- сначала надеть смирительную рубашку, а потом -- добраться до тихой больницы. Через несколько дней он был в полном порядке. Но он никак не мог вспомнить, что с ним было не так. Последнее, что он помнил, -- это то, что он пролил каплю и попытался вытереть ее. Когда десятилетие спустя Уилбур Смот переступил порог компании "Брисбейн Фармацевтикалз", она была в первых рядах среди компаний этого профиля. Дети низкооплачиваемых сотрудниц были обеспечены присмотром, пока их матери работали. Благодаря программе "Просвещение", "черные" вошли как в лексикон служащих, так и в штатное расписание. На работу была принята необходимая квота всевозможных меньшинств, и эта квота встречала у входа все официальные правительственные делегации и водила их по лабораториям. В действительности "просвещенные" работодатели знали, что в лабораториях работает не больше черных, чем во времена старика Хирама, но зато теперь каждый из них помнил, что не надо называть их тем обидным словом, которым их называли прежде. Знали они и еще кое-что -- что-то о "регенераторе мозга". А именно, что он может попадать в организм через кожу. Поэтому, когда Уилбур Смот вошел в лабораторию, его не удивило, что старший химик работает в резиновых перчатках и резиновой маске. Он знал, что тот пытается выяснить химическую формулу "дегенератора мозга", как в шутку назвали зелье химики. Уилбур на цыпочках подошел к старшему химику. Он должен заставить его понять, что истинная сила разума может быть раскрепощена только путем отказа от сопротивления силам природы. -- Получилось! -- воскликнул старший химик, наблюдая за происходящей в колбе реакцией. -- В самом деле получилось! Вы знаете, что это такое? -- Нет, -- ответил Уилбур Смот. Он понимал, что старший химик выявил составной компонент, вступивший в реакцию с веществом в колбе -- обычный химический опыт. Но он не имел ни малейшего понятия, в какую великую тайну только что проник старший химик. -- Эта проклятая формула вовсе не регенерирует мозг. Она уникальна -- в этом не может быть сомнений. Но она не заставляет мозг работать лучше, хотя кое-кто в это и верит. -- Что это? -- Это пентотал натрия наоборот. В жизни не видел ничего подобного. -- Вещество, заставляющее человека говорить правду? -- Нет. Пентотал, примененный в малых дозах, стимулирует память, высвобождает ее. Достигается не постижение истины, а лишь улучшение памяти. А этот "регенератор мозга" укрепляет мозговые артерии, и при этом уничтожает функций мозга, а не высвобождает их. Все это напоминает внезапную потерю памяти. -- Так вот почему тот химик пятидесятых годов забыл, как по часам узнавать время? -- спросил Уилбур. Каждый химик компании "Брисбейн" знал про старый индейский секрет и что основатель компании озадачил своих ученых разгадкой этого секрета, и что в течение многих лет все попытки оканчивались неудачей. -- Точно, -- подтвердил старший химик. -- Но к нему память вернулась. Пятьюдесятью годами раньше ему бы преспокойно позволили покинуть город, как тому, первому. Возможно, первый химик принял слишком большую дозу. Мощное средство. -- А черный, -- догадался Уилбур, -- забыл про вежливость. Он забыл благоприобретенные навыки. -- И тогда он стал абсолютно нормальным, и его стали считать хамом. -- Индейцы давали преступникам большие дозы с тем, чтобы на смену отрицательному поведению, свойственному взрослым, пришло поведение ребенка, -- заявил Уилбур. Будучи приверженцем "Братства Сильных", он немало знал об отрицательных мыслях и отрицательных поступках. Но тогда непонятно, почему индейцы называли зелье "проклятым". -- Ну, подумайте сами, Уилбур, -- сказал старший химик. -- Если вы все Забыли, то вы забыли и то, кто вы есть. Вы забыли тех, кого любите, и тех, кто любит вас. Вы забыли свое происхождение. А для индейца, предать забвению свои традиции -- значит, умереть при жизни. -- Это ужасно, -- согласился Уилбур. -- Да... Мы сможем продавать это снадобье психиатрическим клиникам. Старший химик встряхнул колбу, чтобы получше рассмотреть, как происходит реакция. Довольный собой, он глубоко вздохнул. -- Но раз оно такое сильнодействующее, то почему бы не принести с его помощью пользу всему человечеству? -- С помощью чего? -- спросил старший химик. -- С помощью вашего открытия. -- Какого открытия? -- Оно не может принести вред людям, -- настаивал Уилбур. -- Вот это? -- старший химик поднял колбу. -- Да, -- кивнул Уилбур. -- А что это? -- "Регенератор мозга". Вы открыли, что оно подавляюще действует на память. Вы разгадали секрет проклятия. Вы обнаружили, что оно вызывает амнезию. -- Что вызывает амнезию? -- спросил старший химик. -- Вот это, -- Уилбур показал на колбу. -- Да. А что это? -- Вещество, подавляющее память. -- Нет, благодарю вас. Черт побери, я совсем забыл, чем я сегодня должен был заниматься. И в этот самый момент Уилбур понял, что его старший коллега вдохнул пары зелья. Он тут же сообразил, что оно слишком бесценно, чтобы оставлять его в руках невежественного коммерсанта. Его необходимо забрать у этих людей, которые настолько преисполнены отрицательной сущности, что готовы в своих корыстных целях заразить ею и всех окружающих. Отныне дар человечеству или его проклятие будет находиться в руках тех, кто искренне заботится о людях -- в руках достигших просветления адептов "Братства Сильных". А это последнее не есть культ, не есть религия, но, как Уилбур Смот чувствовал каждой клеточкой своей души, есть абсолютная истина. Уилбур проводил коллегу в его кабинет, а затем очень осторожно, чтобы, не дай Бог, не вдохнуть или не прикоснуться к коричневатой смеси, смешал все препараты в колбах и пробирках. Потом собрал все описания опытов, проделанных брисбейнскими химиками за многие годы, и сунул их в карманы. Он отнесет и пузырек, и эти записи в единственное в мире место, где им будет найдено должное применение. Он отнесет это людям, которым доверяет, доверяет настолько, что позволяет им забирать треть его зарплаты. Это было старое здание из коричневого кирпича, купающееся в ярком свете солнечного зимнего дня. Крыша покрыта толстым слоем снега, на входной двери большой плакат, предлагающий произвести бесплатный анализ характера. Уилбур прошел такой тест, когда, одинокий и напуганный, прямо из колледжа пришел на работу в "Брисбейн Фармацевтикалз". Первый этап теста показал, что он страдает комплексами, из-за которых, как выразилась привлекательная экзаменаторша, не чувствует уверенности в себе. Первой его мыслью было, что к такому выводу -- раз уж он стал тестироваться -- пришел бы кто угодно. Уилбур был далеко не дурак. Но последующие вопросы обнаружили в его душе такие зоны страха и гнева, о которых он раньше и не подозревал. Экзаменаторша порекомендовала ему простое умственное упражнение, которое следовало выполнять в группе с другими людьми. Страх исчез. И он поступил на первый уровень. Он сделал это безо всяких сомнений -- тем более, что со следующей недели плата за обучение должна была повыситься. Первый уровень дал ему осознание великой жизненной цели, а также средств, с помощью которых этой цели можно достигнуть. Второй уровень дал ему силу и умиротворенность. Третий уровень, гораздо более дорогой, привел к решению о необходимости сбросить с себя узы, опутывающее все, что не является частью "Братства Сильных". Он знал, что четвертый уровень будет стоить мною дороже. А сколько еще уровней надо пройти, чтобы достичь абсолютного освобождения? Но он знал, что обрел истину. Те, кто поносил это удивительное, дарующее свободу, обогащающее человечество движение, были настоящими страдальцами: они по самые глаза погрязли в трясине отрицательной энергии. У Истины всегда хватало врагов. Доктор Рубин Доломо, открывший величайший секрет освобождения человечества, был, возможно, подобно всем великим пророкам, самым преследуемым человеком своего времени. И все почему? Люди боятся истины. Для всех -- начиная с правителей и кончая секретаршами с шикарными бюстами и ямочками на щеках -- истина таит в себе опасность. А почему? Потому что, если они познают истину, им придется выйти из рабского подчинения бессмысленной отрицательности жизни. Доктор Рубин Доломо не ненавидел этих людей. Он жалел их. Значит, то же требуется и от Уилбура. Они бредут в темноте и не могут сами отвечать за свои поступки. Это, разумеется, не означает, что группа избранных не должна защищать себя. Напротив. Ребенок за рулем тяжелого грузовика не ответствен за все возможные последствия, учитывая его возраст, но грузовик нанесет ужасный ущерб окружающим. Представьте, что он въезжает в толпу. Представьте, сколько людей он убьет. Разве не будет правильно в такой ситуации убрать ребенка? Если это спасет многих, можно ли считать это преступлением? Когда Уилбур смотрел на вещи с этой точки зрения, тот факт, что восьмифутовый аллигатор был запущен в плавательный бассейн газетчика, сочиняющего клеветнические статьи о "Братстве Сильных", не казался чем-то ужасным. "Братство Сильных" не имеет намерения убивать людей; единственное его желание -- образумить их. Доктор Рубин Доломо сам не совершал подобных действий. Но его преданные сторонники, полные желания освободить душу журналиста, решались на действия, которые, по мнению большинства, заходили слишком далеко. -- Ты хочешь сказать, что ты последователь человека, который запихивает людям в бассейн крокодилов только потому, что они о нем плохо отзываются? -- спросила мать Уилбура. -- Мама, ты не понимаешь. Доктор Рубин Доломо может избавить тебя от боли, несовершенства и одиночества. Я надеюсь, что когда-нибудь ты изменишь свое мнение о нем. -- Я уже изменила его. Раньше я считала его суетливым мошенником. Теперь я считаю его порочным суетливым мошенником. Брось их, Уилбур. -- Мама, ты должна избавиться от своей отрицательной энергии. Прежде чем она разрушит тебя. -- Я помолюсь за тебя, Уилбур. -- Я избавлюсь от своей отрицательной энергии ради тебя, мама. Уилбур вспомнил этот печальный разговор, когда склонился в земном поклоне перед портретом доктора Рубина Доломо, основателя "Братства Сильных", висящим на втором этаже здания. Сюда было дозволено подниматься лишь тем, кто прошел первый уровень. Прохожие с улицы, заходящие для того, чтобы бесплатно выяснить, что у них за характеры, сидели внизу, в тесных каморках, подальше от портретов доктора Доломо, подальше от любого намека на "Братство Сильных". И в этом не было никакого обмана. Обманом была вся та грязь, которую лили на "Братство Сильных". Скрыть тот факт, что за анализом характера стояло "Братство", -- значило дать истине шанс, потому что человек, пройдя через тест и осознав, что именно ему предлагают, получает возможность судить обо всем по справедливости. Иначе, оглушенная газетной пропагандой, изначально невинная личность может быть насильно подведена к заключению, что все это есть лишь первый шаг к ее облапошиванию, что вся деятельность анализаторов характера и тех, кто стоит за ними, направлена лишь на то, чтобы отобрать у жертвы деньги и собственное "я". Вот почему портрет доктора Рубина Доломо висел лишь на втором этаже, и только получившему право подняться на второй этаж было позволено отдавать почтение этому портрету и размышлять в уединенной, чистой обстановке о том, что "Братство Сильных" -- это религия и что Рубин Доломо был послан на землю во имя спасения человечества. Только увидев портрет, молодой химик позволил себе подумать о религии. Он прижимал к себе пузырек и записи, вынесенные из лаборатории. Он сказал кому-то из служащих, что принес срочное послание. Руководитель третьего уровня оказался вне досягаемости, так что к Уилбуру вышел руководитель четвертого уровня, внешний вид которого порождал сомнения в том, что он полностью свободен от отрицательных мыслей. -- Я открыл невероятно сильнодействующее лекарство, которое способно начисто стереть память человека. Оно настолько опасно, что только нам следует обладать им. -- Фантастика! Как оно действует? Уилбур объяснил, и руководитель четвертого уровня решил, что недостаточно компетентен для принятия решения, и направил Уилбура наверх, к руководителю пятого уровня. Услышав, что с помощью какого-то химического вещества можно блокировать память, руководитель пятого уровня присвистнул и спровадил Уилбура еще выше. Руководитель шестого уровня считал что-то на калькуляторе и при этом курил сигарету. От пристрастия к курению, согласно учению "Братства Сильных", следовало избавляться. Руководитель шестого уровня вовсе не выглядел так, будто пребывал в гармонии с положительными силами. Напротив, он казался преисполненным отрицательных начал. -- О'кей, что у тебя? Уилбур объяснил. -- О'кей, сколько ты хочешь? -- Я хочу, чтобы это было использовано во благо положительной энергии человечества. -- Брось. Ты пришел по делу или собираешься морочить мне голову? Сколько тебе надо? Ты продаешь формулу, или что? Сколько у тебя вещества? Пинта? Кварта? -- Я ничего не продаю. Я хочу выразить свою благодарность за полученное благословение. -- Откуда ты взялся? -- Пришел снизу. -- На каком ты уровне? -- С помощью добрых руководителей я сумел подняться сюда с третьего уровня. -- А-а-а-а-а, -- понимающе протянул руководитель шестого уровня. -- Понимаю. Значит, ты бизнесом не занимаешься. Славно, малыш. Ты хочешь отдать то, что принес, просто так? Правильно? Объясни-ка мне все еще раз. И Уилбур попытался объяснить, что он принес. -- Послушай, малыш. Мы не можем принять решение здесь, в Толедо, -- дело слишком важное. Тебе лучше отправиться прямо в центр, к доктору Доломо. -- Я увижу самого доктора? -- Да. Это дело общенационального масштаба. Но скажи ему, что Толедо хочет получить свою долю. О'кей? Он поймет, о чем ты говоришь. И не забудь сказать ему, что сам ты находишься на третьем уровне. Хорошо? И руководитель шестого уровня легонько потрепал Уилбура по щеке. -- Я всего-навсего на третьем уровне. И не знаю, достаточно ли я подготовлен, чтобы говорить с доктором. -- Подготовлен, малыш, подготовлен. Это прекрасно. Ты славный мальчик. Просто скажешь ему все то же самое, что сказал мне. -- Может мне пройти ускоренный курс трансценденции духа, прежде чем предстать перед ним? Я слышал, что этот курс очень помогает возвышению духа. -- Это что, тот курс, который предлагается в нашем храме в Чилликоте за тысячу девятьсот девяносто восемь баксов и девяносто девять центов и преподается по субботам и воскресеньям? -- Нет, насколько я слышал, пожертвования на это курс составляют девятьсот долларов, и это однодневный курс интенсивной подготовки в храме в Колумбусе. -- Просто заплати сам за билет на самолет. И это будет твоим очистительным обрядом, о'кей, малыш. Что-нибудь еще? -- Да. Мне казалось, что те, кто поднялись выше третьего уровня, должны бросить курить. Уилбур кивком головы указал на дымящуюся сигарету. -- Правильно. Иди вниз -- там сидят люди, которым платят за то, чтобы они отвечали на подобные вопросы. А теперь топай, малыш, и не забудь сказать Доломо, что это находка толедского отделения. Он поймет тебя. Уилбур сразу же поехал в аэропорт, не удосужившись даже уведомить "Брисбейн Фармацевтикалз", что берет отгул. Его по-прежнему беспокоило, что человек, стоящий на такой высокой ступени, курит. Но затем он вспомнил, что говорили ему на втором уровне, когда он заплатил пятьсот долларов за подробный обзор разных уровней. -- Не надейтесь, что вы избавитесь от ложных мыслей только потому, что купили несколько книг. На это потребуются годы. Упорные занятия. И самое главное -- деньги. Но если вас не оставляет тревога, если вам хочется курить, глотнуть виски или бездумно растратить свои деньги, это вовсе не значит, что вы не достигли никакого прогресса. Отдельные отрицательные мысли иногда посещают даже самых просветленных. Это объясняло, почему человек, находящийся на таком высоком уровне, курит. И все же Уилбура не отпускало беспокойство, хотя оно сменилось восторгом, когда такси подвезло его к прославленному "Замку Братства Сильных". Доктор Доломо жил в своем поместье в Калифорнии, на берегу Тихого океана. Газонов и лужаек здесь было больше, чем в крупном национальном парке. Уилбур читал об этом в книжках, издаваемых "Братством Сильных". Доктор Доломо, достигший высшего уровня, не нуждался в сне и двадцать четыре часа в сутки работал ради блага человечества. И все свои великие труды он создал именно здесь. Уилбур вытащил из кармана руководство "Шаг за шагом", но был слишком взволнован, чтобы изучать его. Через несколько секунд он окажется лицом к лицу с молодым человеком с невероятно голубыми глазами, смотрящим на него с обложки учебника. Эта книга была предназначена для второго уровня. Ходили слухи, что даже если просто класть ее под подушку, то одно это обеспечит приток положительной энергии. Уилбур подкладывал ее под себя, когда вел машину. У ворот стояли охранники, но те, кто был за оградой, бродили как и куда хотели. Никаких запретов не существовало. Уилбур Смот попытался настроиться на положительные вибрации, которые непременно должны исходить из этого святого места. Он ощущал солнце и траву, по которой ступал, и знал, что все вокруг хорошо. Секретарша провела его во внутренние покои, где мужчина, представившийся как директор Среднезападного регионального управления, смотрел записанный на видео футбольный матч и ел шоколад. -- Он к доктору Доломо. Он из Толедо. -- Наверх, -- буркнул директор. -- Вам не кажется, что вы должны пойти с ним? Он новичок и плохо ориентируется. -- Нет. Оставь меня в покое. Тебе что, трудно подняться по лестнице? Идите отсюда! Уилбур посмотрел на секретаршу. Вот вам яркий пример отрицательного поведения Секретарша улыбнулась. -- Все в порядке. Просто поднимитесь по лестнице. На втором этаже навстречу Уилбуру попались несколько обезумевших горничных. Потом донеслись крики миссис Доломо. И кричала она что-то совсем не благочестивое. Миссис Доломо не хотела общаться ни с ним, ни с каким другим кретином из Толедо, штат Огайо. Миссис Доломо требовался ее бежевый купальник, а если он не знает, где он, то пусть катится к чертовой бабушке и не путается под ногами. Уилбур Смот застал доктора Доломо спящим. Его круглый животик вздымался при каждом вздохе. В пепельнице догорала огромная сигара. -- Доктор Доломо? -- обратился к спящему Уилбур, от всей души надеясь, что перед ним вовсе не основатель религии, избавившей Уилбура от стольких страданий. -- Кто тут? -- закричал в панике толстый человечек. Он рывком сел, дотянулся до своих бифокальных очков и попытался сфокусировать взгляд. -- Дайте мне таблетки. Вон те. Уилбур увидел розовую пластмассовую упаковку на столике в трех шагах от дивана, на котором сидел толстяк, и передал ему таблетки. Толстяк трясущимися пальцами запихал несколько таблеток себе в рот. Уилбуру было жарко в зимней одежде. Он обливался потом. Лучи восхитительного калифорнийского солнца заливали комнату, легкий ветерок с Тихого океана играл занавеской, и каждый вздох Уилбура был песней счастья. Толстяк откашлялся. -- Ты желаешь моей смерти? Ты врываешься в комнату и будишь меня? Что все это значит? Я тебя не знаю! Может, ты из ФБР и хочешь упечь меня за решетку. А может, рассвирепевший родитель -- хочешь забрать назад свое чадо и заодно прикончить меня. -- Это все -- отрицательные мысли, и вы сами себе их надумываете. Вам следует время от времени разговаривать с доктором Доломо, и вы поймете, что свои дурные мысли вы сами привносите в свое существование. Вы и никто иной. -- Только этого мне не хватало в такую рань. -- Уже перевалило за полдень. -- Какая разница! Тебя Беатрис подослала ко мне со всем этим бредом? -- Беатрис? -- Миссис Доломо. Ее возмущает любое мыслящее существо. А я мыслю. Следовательно, я ее возмущаю. -- Мне жаль вас, погрязшего в страданиях, навлекаемых на вас вашей собственной отрицательной энергией. Но я здесь по делу. Я прибыл из Толедо, чтобы встретиться с доктором Доломо. -- Ладно, чего тебе надо? Уилбур увидел глаза -- бледно-голубые глаза. Белые волосы -- толстяка, по всей вероятности, когда-то можно было назвать блондином. Обрюзгшее лицо когда-то было молодым. Перед ним был тот же самый человек, что и на портрете в храме в Толедо, тот же самый, что улыбался с обложки книги для второго уровня. Доктор Рубин Доломо. -- Нет, -- сказал Уилбур. -- Я совершил страшную ошибку. -- Ты уже разбудил меня, так что давай, выкладывай. -- Я ничего вам не дам. -- Я ничего у тебя не просил, но раз уж ты испортил мне день, то я просто жажду узнать, какого черта ты сюда заявился. -- Я никогда вам это не отдам. -- Ты -- слушатель первого уровня, и вдруг понял, что мы тут не ангелы. -- Я на третьем уровне. -- Ну ладно. Мы вернем тебе твои деньги. Нам ни к чему лишние неприятности. Но посуди сам, ты не смог бы оказаться здесь без разрешения. Значит, у тебя что-то для меня есть. Так? Уилбур промолчал. Он думал, сможет ли он добежать до ворот, оставив позади все газоны и лужайки. Сможет ли перелезть через ворота. Он знал, что не имеет права рассказывать, с чем он пришел сюда. -- Меня послали сюда из Толедо с сообщением из храма. Они собираются переслать вам гораздо большую, чем обычно, сумму. -- Послушай, -- в голосе доктора Рубина Доломо звучало бессилие. -- Я знаю, что ты здесь по какой-то другой причине. Но что еще хуже для нас обоих, это то, что и Беатрис узнает, что у тебя к нам какое-то другое дело. Да, узнает. И очень быстро все выяснит. Что касается меня, то я бы с удовольствием сел в самолет и улетел отсюда к чертовой матери, и провались оно все пропадом. А ты еще не имел удовольствия познакомиться с миссис Доломо? И поверь мне, лучше тебе этого удовольствия никогда не иметь. Ну, так в чем дело? -- Не скажу. -- Тогда я ее позову. -- Нет! -- И прежде чем я ее позову, я хочу, чтобы ты усвоил, сынок, что лично против тебя я ничего не имею. Кстати, ее зовут Беатрис, и не вздумай назвать ее Бетти. Никогда и ни за что. А то у нее глаза из орбит вылезут вместе с носом. -- Я ухожу. -- Беатрис!. -- взвизгнул доктор Рубин Доломо, и в комнату вошла женщина, некоторое время тому назад ругавшаяся в коридоре, а теперь продолжавшая сыпать отборными ругательствами по поводу того, что ее побеспокоили. -- Я знаю, что рано или поздно ты все выяснишь. Из Толедо к нам прибыли неплохие новости. Вот этот малыш -- преданный Брат, и он не хочет поделиться с нами этими новостями. -- Я ухожу, -- повторил Уилбур. Уилбур обнаружил, что миссис Доломо не верит в доводы разума. А верит она в нагревательные приборы. Двое дюжих подручных стальными лапами сграбастали Уилбура и привязали его к отопительной батарее. Хотя день был жаркий, отопление в доме работало -- надо было нагреть воды. Уилбур понимал, что если снадобье попадет в дурные руки, то случится непоправимое, и держался до тех пор, пока не зарыдал от боли. И тогда, мысленно вымаливая себе прощение, он рассказал супругам Доломо о препарате, уничтожающем память. Но он предупредил их, что это очень опасное средство. Он умолял их не пускать его в ход, хотя доктор Доломо и принялся рассуждать о том, что снадобье можно продавать небольшими дозами слушателям второго уровня, используя их как подопытных кроликов. Или, еще лучше, применять его как вспомогательное средство обучения на первом уровне. Возможности здесь воистину безграничные: можно опоить снадобьем весь второй уровень, а когда его действие прекратится, то объявить, что "Братство Сильных" вернуло им память. Разумеется, Толедо получит свою долю. А еще лучше -- часть снадобья. И тогда они забудут про свою долю. -- Его можно подмешивать в пищу тем, кто собирается дать показания против нас, -- задумчиво произнес доктор Доломо, закуривая сигару. -- Против тебя, Рубин, -- поправила супруга Беатрис Доломо. -- Я -- твой муж. -- Умоляю! -- вскричал Уилбур. -- Что будем с ним делать? -- спросил Рубин. -- Мне не нужен придурок, бегающий по улицам с готовым обвинением против меня, -- в ярости прошипела Беатрис. -- Я тебя предупреждал, малыш, -- пожал плечами доктор Доломо. -- Умоляю, -- всхлипнул Уилбур. -- Умоляю, отпустите меня. Беатрис кивком головы приказала развязать его. -- Мы не будем убивать его, -- сказал Рубин. -- Он рассказал нам, как действует это средство. Пусть отхлебнет его, как это было принято у индейцев. И обо всем забудет. -- Нет! -- крикнул Уилбур. -- Молодой человек, вам известно, как обедают аллигаторы? -- обратилась к нему Беатрис Доломо. -- Значит так: либо ты глотаешь лекарство, либо изучаешь строение челюстей американского аллигатора. Знаешь, они предпочитают раздирать свой обед на части, а не пережевывать его. Не такой уж богатый выбор у тебя, как ты полагаешь? Уилбур посмотрел на коричневую жидкость. Он попытался представить себе, каково ему будет, когда он забудет обо всем -- забудет, кто он, кто его родители, как он прожил жизнь... И в этот последний момент своей сознательной жизни он понял, почему индейцы именно так наказывали своих преступников. Он сделал глоток и попрощался с самим собой. Жидкость оказалась на удивление сладкой и приятной. Уилбур думал, что он успеет отметить про себя, когда она начнет действовать и что мелькнет в его памяти в последние секунды. Эта мысль недолго продержалась у него в голове. Он стоял посреди комнаты, на него смотрели какие-то люди, а во рту было сладко. Он не знал, плохие это люди или хорошие. Он не знал, что он в Калифорнии. Он знал, что светит солнце и какой-то милый человек говорит, что сейчас ему смажут чем-то спину и тогда спина, которую он чем-то обжег, перестанет бо-бо. Но Уилбур Смот толком не понял и этого. Он не знал, что значит обжег. Он даже не знал, что такое бо-бо. Он лежал на полу, потому что еще не умел ходить. Глава вторая Его звали Римо, и он опять учился. Но на этот раз дело шло медленнее, а стена не слишком его вдохновляла. И тело не было таким же живым, как раньше. С берега дул ветер и нес песок на вымощенную камнем дорожку, огибающую высокое роскошное здание. Песок осыпал кусты, стопы и голые лодыжки Римо. За спиной, над темным Атлантическим океаном, всходило красное солнце. На Майами-Бич было тихо -- только где-то вдалеке крысы копошились в мусорных баках. Римо кожей чувствовал соленый морской воздух -- влажный, теплый и живительный. На его губах был привкус соли, а над ним всеми своими пятьюдесятью этажами нависала кирпичная стена, уходящая в ночное небо. А раньше бывало так просто. Теперь ему приходилось начинать все сначала. В самый первый раз -- это было много лет тому назад -- он начал сверху и спустился на землю. Это была проверка, поддастся ли он страху, способен ли он подавить это чувство, мешающее телу двигаться гак, как оно на это способно. Он коснулся ладонями кирпичной кладки и подушечками пальцев ощутил швы строительного раствора, крошащийся цемент. Его тело вжалось в стену, будто под давлением, исходящим от позвоночника, от дыхания, от всего тела, которое так редко в истории человечества использовалось на все сто процентов. Пальцы его ног ощущали влажную поверхность кирпичей и так точно находили точки опоры, что тело оставалось в равновесии на отвесной стене. Затем то же самое: подушечки пальцев на цементе, пальцы ног на кирпичах. Тело скользнуло вверх по стене. Римо щекой чувствовал мельчайшую вибрацию фундамента, глубоко уходящего в скалистую породу. Щека терлась о кирпичи, руки, как у пловца, выбрасывались вперед и цеплялись за стену, ноги толкали тело вверх, и тело послушно двигалось вверх, руки вверх, руки вниз, ноги вместе, пальцы ног отталкиваются от стены, руки вверх, пальцы ног внизу, руки вниз, пальцы ног идут вверх все быстрее и быстрее. И по мере того, как Римо оставлял позади себя окна, по мере того, как крыша здания становилась все ближе и ближе, к нему возвращалась былая легкость. Былая плавность движений Былое совершенство. Ему говорили, что так оно и будет. Если бы за ним кто-нибудь наблюдал, то увидел бы перед собой плывущего по стене человека. Именно так все это и смотрелось. Но самое удивительное заключалось в том, что ничего удивительного в этом не было -- человек передвигался, не нарушая никаких законов природы Взору наблюдателя предстало бы самое что ни на есть естественное зрелище -- Не так уж плохо, -- донесся с крыши тонкий скрипучий голос. Римо сгруппировался, как ныряльщик перед прыжком, и приземлился на крышу. Он был худощав, но запястья у него были широкие, можно даже сказать, толстые. Темные глаза, высокие скулы, тонкие губы. Одет он был в темные брюки и темную рубашку. -- Возможно, -- сказал он. -- Я опять чувствую себя в согласии с самим собой. -- Это не то, с чем ты должен чувствовать себя в согласии Ты должен чувствовать себя в согласии со мной. Именно из-за этого на тебя и свалились все эти неприятности. Именно из-за этого тебе приходится учиться заново А что же будет, когда ты останешься без меня? -- Наконец-то у меня наступит минута покоя, папочка, -- ответил Римо. -- Самый полный покой обретаешь в смерти, -- донесся из тьмы скрипучий голос. Ветер шелестел темным кимоно говорящего. Это был старик с торчащими во все стороны и развевающимися на ветру, подобно вымпелам, жидкими волосами. Но тело его было крепче, чем фундамент того здания, на крыше которого они сейчас стояли Старик поднял вверх руку и оттопырил палец, оканчивающийся длинным, гладким, изогнутым ногтем -- Смерть, -- сказал Чиун, -- это самое простое, что только есть на свете -- Не беспокойся, папочка, -- утешил его Римо. -- Это же моя смерть. -- Нет, -- возразил Чиун. -- Теперь уже нет У тебя нет права умирать -- не больше, чем было у меня до того, как я нашел Мастера, который займет мое место, -- Мастера Синанджу. Римо не ответил Он знал, что старик прав Он сам навлек на себя опасность, подставил свою сверхчувствительную нервную систему под радиоактивное излучение. В обычной ситуации он понял бы, в чем дело, почувствовал бы. Но, находясь во власти гнева, он потерял значительную долю своей чувствительности. Чиун говорил, что на это вещество наложено проклятие, а Римо в проклятия не верил, особенно в те из них, которые были занесены в хроники Дома Синанджу И он не слышал своего тела, которое могло предупредить его об опасности А когда его силы оказались подорваны, он стал еще менее способен чувствовать что-либо Чиун выходил его, но не позволял забывать, что хроники Синанджу могли предотвратить беду. Проблемы Римо с хрониками Синанджу начинались с Чиуна, потому что читать ему приходилось то, что написал Чиун, а чиуновы писания были слегка затушеваны. Например, Чиун нигде ни единым словом не упоминал, что его ученик не только не имеет никакого отношения к деревне Синанджу, но даже не является корейцем. Что он помогает не человеку с Востока, а белому. Если кто-нибудь когда-нибудь прочитает хроники Чиуна, где американцы описаны как "счастливые, но нервные люди, скорые на гнев и не способные совладать с ним", то Римо предстанет перед читателем как кореец. В творении Чиуна было немало намеков на любовь Римо к видам западного побережья Корейского полуострова, хотя Римо лишь раз посетил Синанджу, да и то -- только для боя. Почти при каждом упоминании Римо Чиун подчеркивал его высокие скулы, столь не вяжущиеся с обликом белого человека. А тот факт, что Римо сирота, давал Чиуну основания сомневаться в том, что его отец и мать не были корейцами. -- Я -- белый, -- не уставал повторять Римо. И это значило, что Чиун научил Римо всему, только не тому, как войти в историю Синанджу. И Римо по-прежнему не верил тому, что было написано Чиуном, хотя старик так прокомментировал его восхождение на крышу пятидесятиэтажного здания: -- Это искусство великого Вана Великий Ван научил нас восходить вверх по отвесным стенам. Если бы меня здесь не было, ты бы мог прочитать мои хроники и заново понять, как это делается. -- Если бы тебя не было рядом со мной, папочка, мне, вероятно, не пришлось бы заниматься чтением истории Синанджу. Впрочем, я и сейчас их не очень-то читаю. -- А не мешало бы, -- наставительно заметил Чиун. В дверь, выходящую на крышу, кто-то бешено забарабанил. -- Эй, как вы сюда попали? Убирайтесь немедленно! Римо подошел к двери, из-за которой доносился голос. Дверь была заперта. Он легонько сжал дверную ручку в ладони, а затем, удостоверившись, что замок врезан на ее уровне, дернул вверх. Металлические обломки полетели в разные стороны, как шрапнель, и дверь открылась. На крышу вышел охранник. -- Взлом и нарушение прав частного владения, -- процедил он, увидев, что в двери больше нет замка. -- Я сломал замок только для того, чтобы впустить вас. -- А как ты сам здесь оказался? -- Вам не понять, -- сказал Римо. -- Посмотри на его скулы, -- показал Чиун на охранника. -- Самый обыкновенный белый. Разве он поймет? -- Кого это вы, кретины, называете обыкновенным? -- разозлился охранник. -- Он хочет сказать совсем не то, что вы подумали, -- попытался успокоить его Римо. -- Скулы! Ты на свои посмотри. Ты же похож на этого старого косоглазого! Охранник принял боевую стойку. Руку он держал на дубинке. Весил он не меньше, чем Римо и Чиун вместе взятые Он не сомневался, что дело будет решено одним ударом. Его ударом. Когда старик сделал шаг в его сторону, он поднял дубинку, готовый со всей силы обрушить ее и вбить старику голову в его развевающийся халат. И вдруг он почувствовал что-то у себя на щеке, и рука его непроизвольно опустилась. Губы. Затем послышалось чмоканье. Старикашка поцеловал его в щеку, как раз когда он собирался старикашку прибить. А затем, совершенно незаметно, старикашка переместился к нему за спину. -- Я отблагодарил его в соответствии с западными обычаями, -- объяснил Чиун свой поцелуй -- первый в жизни. Дом Синанджу допускал нежности, но не те, что приняты на Западе. Но радость в сердце Чиуна требовала выхода, и он поцеловал белого громилу в синем костюме охранника с серебряным квадратным значком на груди. Охранник каким-то образом упустил старика, но его молодого сообщника он упускать не собирался. Он в раздражении вертел дубинкой -- еще бы, хотел образумить старика, а получил звонкий поцелуй в щеку. Римо поймал дубинку и толкнул ее вперед, как турникет в метро. Ему надо было догнать Чиуна. Сила противодействия мало что значит для человека, у которого все до единой клеточки тела находятся в полной гармонии. Эффект же, произведенный этой силой на охранника, был сопоставим со столкновением с тяжелым грузовиком. Столкновение с Римо подарило ему раздробленный таз, разошедшиеся позвонки, вывихнутые плечевые суставы и отняло добрых полчаса времени, которые он провел без сознания на крыше. Римо последовал за Чиуном. -- Этот охранник плохо видит в темноте, -- заметил Римо. -- Он белый. И его зрение -- это зрение белого человека. -- Ты говорил, что у белых странные глаза, что они плохо видят, потому что круглые окуляры не дают такого же четкого изображения, как удлиненные. -- Он видел вполне прилично, -- буркнул Чиун, прибавив скорость. Римо шел за ним следом. Чиун спускался по лестнице быстрее, чем скоростной лифт, быстрее, чем спринтер на финишном отрезке дистанции, -- пролет за пролетом на десятый этаж. Кимоно развевалось у него за спиной, и весь он был исполнен непередаваемой грации. Вернувшись к себе, Чиун прямиком направился к чернильнице и свитку, и на устланном коврами полу в своем временном пристанище в многоквартирном доме в Майами-Бич Чиун, Мастер Синанджу, записал свои впечатления от сегодняшнего вечера, не обращая внимания на протесты Римо. "И вот, все эти долгие годы Мастер Синанджу работал с новым Мастером по имени Римо в стране, давшей ему приют. Мастеру Чиуну стоило немалых трудов разыскать Римо. И он сразу же заметил разницу между ним и другими белыми", -- писал Чиун с невероятной скоростью, но при этом каждый выведенный им иероглиф был совершенен, строчки шли ровно, будто он писал по линейкам. В эти рассветные часы на Мастера снизошло вдохновение. И сердце его было преисполнено радости. "И вот, однажды ночью простой белый, поставленный стражником, дабы охранять один из малозначащих замков для простого люда, заприметил Чиуна и его ученика Римо. И в красных лучах утреннего солнца, когда круглые глаза видят предметы более четко, чем нормальные, он увидел то, что Чиун приметил много лет тому назад. Он обратил внимание на скулы и глаза Римо. И заметил несомненное сходство. Даже самый никчемный белый не может не разглядеть в Римо идеального корейца, даже самый ничтожный белый неизбежно увидит это. И этот стражник сообщил об этом Чиуну. И тут встает один вопрос, долго уже преследовавший Чиуна, открывателя Америки -- народа, а не территории, которая была открыта Мастером Кан Ви во времена расцвета империи Майя. Кто, какой именно кореец был предком Римо? Был ли это какой-то неведомый Мастер Синанджу? Бросил ли он свое семя на почву новой нации, дабы Чиун мог теперь собрать урожай? Кто из великих Мастеров Синанджу прошлого может считаться предком Римо, не ведающего о своем происхождении?" Чиун сидел, склонившись над пергаментом, как склоняется цветок над поверхностью пруда. И вот теперь он выпрямился и с довольным видом вручил перо Римо. -- Ты не можешь сказать, что это не правда. Возьми перо и впиши свои первые фразы в историю Синанджу. Римо легко читал по-корейски. Чиун писал на старом литературном корейском, на который китайский язык оказал большее влияние, чем японский. Но многие знаки -- например, иероглифы, обозначающие различные виды оплаты, -- были изобретением Дома Синанджу. Только Дом Синанджу принес на Восток все богатство Запада в виде даров славному Дому наемных убийц-ассасинов. Вещи, о которых не ведали прежде на Востоке, прибывали в Синанджу по морю и посуху. Мастерам прошлого приходилось изобретать собственные знаки, чтобы составить полную опись своих сокровищ. И труд их был преисполнен любви. Римо помнил, как Чиун показал ему то место, откуда начинались его собственные записи. Они шли вслед за записями отца Чиуна, а те в свою очередь начинались там, где кончались записи отца его отца. В хрониках велся подробный учет всех близких и дальних родственников, и даже упоминался некий льстивый шут родом наполовину из Синанджу, наполовину из Пхеньяна -- пользующегося дурной славой города распутных женщин и еще более распутных мужчин, места, где не подобает жить гордым выходцам из маленькой рыбацкой деревушки Синанджу. Римо в этой истории дома ассасинов именовался "полукровкой". Он взял перо и еще раз перечитал написанное Чиуном. Он знал, что будущие поколения будут критически оценивать его почерк, если вообще они будут, эти самые будущие поколения. Ему пришла в голову мысль: а когда же он сам начнет воспитывать нового Мастера? Он изучил искусство Синанджу для того, чтобы служить своей стране, но оказалось, что знание Синанджу накладывает на него обязательство воспитать ученика. Средство стало целью. Римо прочитал еще раз, что написал Чиун, затем быстро начертил знак, представляющий собой сочетание бычьих рогов и бычьего же помета. В Америке это сочетание служило просторечным обозначением вранья. Чиун прочитал написанное своим учеником и медленно кивнул. -- Теперь, когда ты объяснил, что значит благодарность белого человека, не подтвердишь ли ты то, что слышал на крыше? -- Он имел в виду совсем не то, что сказал. -- А! Ты настолько продвинулся в своем знании Синанджу, что научился читать чужие мысли. Тогда скажи мне, о чем думаю я. -- Ты не хочешь признаться сам себе, что обучил белого. -- Если ты действительно так считаешь, тогда напиши это! -- В голосе Чиуна звучал полярный холод. -- Давай! Пиши! Мастер должен писать правду. -- О'кей, -- кивнул Римо. -- Я напишу, что работаю на некую организацию и что ты -- мой учитель. Я напишу, что я много чему научился и стал не таким, каким был прежде, но все же я белый. Белый человек овладел искусством Синанджу и стал частью Синанджу. Вот что я собираюсь написать. Чиун стоял и ждал, не говоря ни слова. Но когда Римо поднес перо к пергаменту, он быстро свернул свиток. -- История Синанджу слишком важна, чтобы дозволить подобный бред. Без истории человек -- ничто. Самое плохое заключается не в том, что когда вы, белые, поработили черных, вы заставили их работать на себя. Не в том, что вы их убивали. Не в том, что отнимали у них жизнь -- это во все времена делали и другие. Самое бесстыдное из того, что вы натворили, -- это то, что вы отняли у них историю. -- Я рад, что ты признал, что я белый, -- заметил Римо. -- У тебя от белых только недостатки. Ты не можешь быть свободен от их недостатков, потому что живешь рядом с ними. -- Меня нашли в центре Ньюарка, где меня бросила мать, специально прилетевшая из Синанджу. И я был довольно беленьким -- ты же знаешь, сирот регистрируют. -- Можешь верить во что хочешь. Я знаю правду, -- стоял на своем Чиун. -- Папочка, что плохого в том, что ты признаешь, что передал искусство Синанджу белому? Ты взял мясоеда, курильщика, пьяницу, дерущегося на кулаках белого человека и смог обучить его принципам Синанджу. Разве это не возвышает тебя самого? -- Я думал об этом, -- сказал Чиун. -- И что? -- И я отринул эту мысль. В течение многих столетий и даже тысячелетий никто, кроме выходцев из Синанджу, не мог овладеть мудростью Синанджу. Это общепринято. И вот появляешься ты. Что это означает для нашей истории? Если даже общепринятая истина оказывается ложью, тогда где предел лжи? -- Папочка, -- сказал Римо. -- Я отказался от большинства своих привычек, чтобы последовать путем Синанджу. Честно говоря, не так уж много было от чего отказываться. Я не был женат. У меня была довольно гнусная работа -- я был легавым. Не было постоянной подружки. Не было настоящих друзей, как я понимаю. Я любил свою страну и люблю ее до сих пор. Но я нашел нечто, что являет собой абсолютную истину. Это -- Синанджу. И я готов отдать свою жизнь за это. И до сих пор мне удавалось жизнь сохранить. -- Ты слишком эмоционален, -- заметил Чиун и отвернулся. Римо понял, что это оттого, что Чиун не хотел, чтобы Римо видел, насколько он тронут. Телефон прозвонил три раза и замолчал. Потом позвонил один раз. Потом позвонил два раза и опять замолчал, Начальство придумало для Римо новое задание. Римо снял трубку. Он снова чувствовал себя хорошо. Ему нужна была его страна -- страна, которой он мог служить, как служил ей, когда пошел добровольцем в морскую пехоту на следующий день после окончания средней школы. Что же касается Синанджу, было странно ощущать себя частью великого Дома ассасинов, прославившегося на Востоке еще в те времена, когда Рим был грязной деревушкой на берегах никому не ведомой этрусской реки. С одной стороны, Римо понятия не имел, кто его отец и мать. С другой -- он мог проследить свою родословную дальше в глубь веков, чем мусульмане. И все это он отдал своей стране, и со всем этим он подошел к телефону и набрал код ответа. В свое время наверху ему сказали, что это просто: если два звонка -- набираешь четверку. Если четыре -- восьмерку. -- А как быть, -- спросил он тогда, -- если звонков будет девять? -- Значит, звонили не мы, -- ответил Харолд В. Смит, единственный, кроме президента США, американец, которому было известно о существовании Римо, единственный руководитель организации, которую в трудные для страны времена называли последним заслоном на пути катастрофы, а в последнее время, во времена кризисов, именуют "нашей последней надеждой". Римо набрал нужный код. Затем еще раз. Сохранение тайны было превыше всего, потому что организация сама была вне закона, а посему кодовый сигнал должен был ввести в действие шифровальное устройство, исключающее прослушивание. Римо не знал, как работает эта система, но никто не понял бы разговора, даже если бы подключился к параллельному аппарату. Римо соединился с оператором в Небраске, заверившим, что телефонная компания будет рада оказать ему всяческую помощь. Затем ему сообщили, сколько он сможет сэкономить, обратившись к другой общенациональной телефонной компании, а затем оператор в Майами спросил его, какую компанию он предпочитает. -- Не знаю, -- признался Римо. -- А как вы? -- Мы не имеем права давать такую информацию, -- сказал оператор. -- Может быть, вы хотите переговорить с моим начальником? -- Вы не знаете, на кого работаете? -- Хотите поговорить с моим начальником? -- Вы хотите сказать, что не знаете, на кого работаете? -- Это похоже на счет за телефон, сэр. Там целых четырнадцать страниц с подробными объяснениями, кто и за что мне платит деньги, и ни слова не понятно. Тут раздался гудок, и разговор Римо с оператором прервал резкий и кислый, как лимон, голос. Он принадлежал Харолду В. Смиту, главе организации. -- Прошу прощения, Римо, но мы больше не в состоянии кодировать наши разговоры так, чтобы гарантировать отсутствие помех. -- Вы хотите сказать, что я ничего не перепутал, набирая номер? -- Нет. С тех пор, как компания АТ&Т развалилась, все пошло прахом. Когда-то это была величайшая система телефонной связи. Нам завидовал весь мир. К сожалению, у суда на это есть иное мнение. Впрочем, я предпочитаю законность и порядок в стране идеально работающим телефонам. Если есть выбор, конечно. -- Я и не знал о крахе компании. -- Вы разве не читаете газет? -- Больше нет, Смитти. -- А что же вы делаете? Хороший вопрос. -- Я много дышу, -- ответил Римо. -- А, -- произнес Смит. -- Думаю, это что-то должно означать. Как бы то ни было, у нас возникли серьезные проблемы со свидетелем по делу о рэкете. Похоже, до него кто-то добрался. Мы хотим, чтобы вы заставили его дать правдивые показания. Этот свидетель один может раскрыть всю систему подпольных синдикатов к западу от Скалистых гор. Вы готовы взяться за это дело? Как вы себя чувствуете? -- Я не в самой лучшей своей форме, но этого более чем достаточно для того, чтобы выполнить задание. Чиун, поняв, что Римо разговаривает с Харолдом В. Смитом, человеком, обеспечивающим бесперебойное поступление золота в Синанджу как вознаграждение за услуги, оказываемые Чиуном и Римо, заметил по-корейски: -- Не подобает так говорить. Если император считает, что ты служишь ему, не взирая на свои раны, то пусть так оно и будет. Пусть он считает, что ты готов отдать каждый вздох своей жизни ради его славы. В том случае, разумеется, если вознаграждение прибывает вовремя. Римо уже больше не пытался объяснить Чиуну, что Смит никакой не император. Он уже слишком много раз объяснял ему, что их организация служит демократии, а та в свою очередь, решает, кому быть императором, путем всеобщего голосования, а не путем убийства, военной операции или случайностей рождения. Чиун считал, что это не только достойно всяческого отвращения, но что в людских делах такое просто невозможно, и что Римо дурак, раз верит в это, как и в прочие западные сказки, например, про Санта-Клауса или про то, что Бог решает, кому править. Как гласит старинная пословица Дома Синанджу: "Божественное право царя отшлифовано рукой ассасина". И эта пословица служила хорошей рекламой для услуг, предоставляемых Домом Синанджу -- будь то в Древнем Китае или при дворе Карла Великого. -- Чиун там? -- поинтересовался Смит. -- Передайте ему наши наилучшие пожелания и скажите, что вознаграждение прибыло вовремя. -- Он знает об этом, Смитти. -- Откуда? Я сам узнал об этом только сегодня утром. -- Я не знаю, откуда. Однажды с доставкой возникла проблема, и все накопленное за долгие годы богатство Синанджу оказалось под угрозой, и с тех пор он лично следит за счетами. -- Он нам больше не доверяет? -- Вроде того, -- отозвался Римо. Как объяснить это Смиту? Чиун не доверял никому за пределами Синанджу, да и внутри этих пределов не находил никого, к кому бы мог испытать подобное чувство. Он доверял Римо, потому что он знал Римо. И уж конечно, он не собирался доверять клиенту. -- У нас судебный процесс в Калифорнии, -- сообщил Смит. Больше почти ничего и не надо было сообщать -- только имя и конкретное место. Римо проделывал это много раз. Обеспечивал правдивые показания свидетелей. Это была одна из тех целей, ради которых и создавалась КЮРЕ, организация, возглавляемая Смитом. Общая задача была -- обеспечить для страны возможность жить, соблюдая конституцию, и при этом выжить. А это означало, что суды должны работать. Но такое количество свидетелей меняли свои показания потому, что бывали подкуплены или напуганы, что во многих штатах телега правосудия ползла вперед со страшным скрипом. И это была одна из целей, про которую Римо мог сказать, что она отчасти выполнена. Другая главная цель создания КЮРЕ заключалась в том, чтобы уберечь мир от полного крушения, и в этом деле, как Римо был твердо уверен, КЮРЕ явно проигрывала сражение. -- Ты еще не готов, -- сказал Чиун. -- Для тебя -- нет. Для того, что мне предстоит сделать, -- да. -- Первый шаг в вечность -- это неправильное дыхание. -- У меня достаточно мастерства. -- Достаточно мастерства? Достаточно мастерства? -- возмутился Чиун. -- Достаточно мастерства для того, чтобы ударить кого-нибудь по башке кирпичом. Достаточно мастерства для того, чтобы выстрелить из пистолета. Ты -- Синанджу, а не... а не какой-то там гангстер в униформе. -- И все-таки я белый, папочка. -- Судя по твоим словам -- да. -- Разве не ты сам говорил, что императоры неспособны отличить совершенство от утиного помета? Что все, что им надо -- это насадить очередную голову на кол на стене дворца? -- Да, но для нас это небезразлично. Нам небезразлично то, что мы есть. И кроме того, в этой стране никто не насаживает головы на кол. Это страна сумасшедших. Правители тут стыдятся своих ассасинов. -- Верно, папочка. Мы -- секретная организация. -- Вот видишь. Ты стыдишься того, что ты делаешь. И это вина сумасшедшего Смита. В любой цивилизованной стране он бы воспользовался моей помощью для того, чтобы открыто провозгласить себя императором. Он бы вывесил головы своих врагов на стене дворца, чтобы всем показать свою силу. Но нет -- мы должны таиться, как преступники. -- Верно, папочка. Таиться, -- мило улыбнулся Римо. -- Только червяку нравится жить под камнем, -- продолжал Чиун. -- У меня нет времени с тобой спорить, папочка. Мне пора. -- Куда? Зачем? Убрать соперника, претендующего на трон и тем самым вписать новую страницу в славную историю Синанджу? Как мне отразить в моем труде все те глупости, которые ты совершаешь? Написать, что ты доставляешь посылки? Или что ты наблюдаешь за работой механизмов, как раб, прикованный к колодезному вороту? Какое новое оскорбление для искусства Синанджу нас ждет? -- Я должен обеспечить правдивые показания свидетеля. Чиун свернул свой свиток и завинтил крышку чернильницы. -- Вы все сумасшедшие. Все. Если императору Смиту нужно, чтобы судья принял то или иное решение, почему он просто не купит судью, как это делается во всех цивилизованных странах? Римо уже упаковал все, что ему было нужно в дорогу. Все -- то есть пачку наличных денег, которые он сунул себе в карман. -- Именно против этого мы и боремся, -- заметил он. -- Почему? -- не понял Чиун. -- Все дело в конституции, папочка, и у меня сейчас нет времени все это объяснять. Чиун пожал плечами и спрятал свои длинные тонкие пальцы под кимоно. Он никогда не сможет объяснить это в истории Синанджу. Вот перед вами клочок бумаги, и он свят для Смита и для Римо. Сам факт существования того, что они называют своей организацией, нарушает то, что написано на этом клочке бумаги, и все же организация была создана для того, чтобы этот клочок бумаги охранять. А следовательно, все должны хранить тайну о том, что они делают. От белых много чего можно ожидать, но это совсем непонятно. Римо утверждает, что у Смита нет планов стать императором или, как они здесь говорят, президентом. Но если у него нет таких планов, то каковы его истинные планы? Уж во всяком случае -- не защита священного клочка бумаги. Ведь она даже не украшена никакими драгоценностями. Он видел ее однажды -- она была в стеклянном ящике. -- Это она? -- спросил тогда Чиун, разглядывая простой кусок старого пергамента. -- Это она, папочка, -- подтвердил Римо с гордостью. -- За нее погибло много людей. -- А кто их всех убил? -- Тоже очень многие. В основном -- люди, желающие уничтожить Америку. -- Ты хочешь казать, что если этот клочок бумаги сгорит, то Америка перестанет существовать? Значит, это магия. Магический клочок бумаги, который хранит Америку. -- Да. В некотором роде. В определенном смысле, да, -- ответил Римо. Чиун помнил, какой счастливый вид был у Римо, когда он произносил эти слова. В самом деле счастливый. И он не лгал. Римо никогда не лгал. Пугающая характеристика для человека -- вроде как неспособность мигать, но тем не менее эта черта была присуща Римо. И стоял тогда Чиун перед стеклянным ящиком в доме, построенном белыми, и слушал, как Римо со счастливым видом рассказывает ему сказку о клочке бумаги и утверждает, что написанные на нем слова управляют Америкой. Но нигде в бумаге не было никаких упоминаний ни о королях, ни об императорах. Нигде. Все, о чем говорилось в бумаге, касалось того, что правители не имеют права делать по отношению к своим подданным. Римо прочитал примерно с полстраницы о правах граждан, и Чиун извинился и попросил его прервать чтение. Если бы Римо сказал еще хоть полслова в том же духе, Чиуна бы вырвало. И на служение всему этому вздору и было теперь направлено грозное могущество Синанджу. Именно такие мысли пришли в голову Чиуну, глядевшему вослед счастливому и довольному Римо, покидающему квартиру. Глава третья Дженнаро Друмола по прозвищу Барабан весил четыреста тридцать фунтов. Когда он смеялся, живот его оставался неподвижен, а стены комнаты тряслись. Не так уж сладко жилось ему в маленьком деревянном домике. Но так распорядился генеральный прокурор США, желавший, чтобы Друмола жил именно там, подальше от центра Лос-Анджелеса или какого-либо другого города. Прокурор хотел сделать так, чтобы никто из друзей Друмолы до него, Друмолы, не добрался. Вокруг, по всему лесу, были расставлены посты из лучших сотрудников военного ведомства. Под землей была установлена цепь электронных датчиков, которые должны были сработать, если кто-то проникнет сквозь людской заслон. А над всем этим постоянно кружил патрульный самолет. Своими показаниями Дженнаро Друмола один мог подорвать всю систему транспортировки наркотиков в Калифорнии. Барабан был более чем готов оказать правительству эту услугу. У него было стойкое отвращение к газовым камерам, а правительство сообщило, что он может жить, пусть даже и в тюрьме, если он поможет правительству в процессе над теми людьми, на которых он когда-то работал. -- Вы хотите сказать, я должен нарушить свой обет молчания? -- спросил Барабан. -- Господин Друмола, у нас есть железобетонные доказательства того, что вы прикончили трех человек за деньги. Вы когда-нибудь видели человека, сидящего в газовой камере? Знаете, что это за смерть? -- А вы, знаете, какой смертью умирают люди, дающие показания против мафии? -- Мы поместим вас в лагере, находящемся под охраной армии. Над лагерем будут курсировать самолеты. Ваши друзья не достанут вас там, куда мы вас поместим. -- А кормить меня будут хорошо? -- Как короля, господин Друмола. Вот какой вам предстоит сделать выбор: умереть от удушья в газовой камере или питаться по-королевски. -- Вы ставите вопрос так, что мне легко принять решение, -- заметил Барабан. -- И все-таки сначала вам надо добиться осуждения. -- У нас есть видеозапись того, как вы сидите верхом на миниатюрной старой даме. И знаете, что видно на этой пленке? Две крохотные ручки и две крохотные ножки, а поверх этого -- вы. И видно, как эти ножки дрыгаются, мистер Друмола. А потом видно, как ножки больше уже не дрыгаются. -- А, эта зараза! Сука. За ней был долг. -- За ней был долг в три тысячи долларов, хотя заняла она всего двести, мистер Друмола. Суд не очень благосклонно посмотрит на ваши мотивы. У присяжных аллергия на ростовщичество. -- А как вы раздобыли запись? -- Какие-то ребятки засняли все это на любительскую видеокамеру с телеобъективом. Качество отличное. Может быть, друзья вас убьют, но что касается нас, то тут нет этого "может быть". И никакой защитник вас не спасет, когда присяжные увидят эту запись. И вот таким образом Дженнаро Друмола начал рассказывать следователю о том, кто и что делал в Калифорнии и где находились трупы. Показания Друмолы заняли триста страниц. И они были настолько полными, что если бы он только появился в суде и подтвердил истинность всего того, что он рассказал следователю, то рухнула бы вся подпольная система от Орегона до Тихуаны. А потом однажды Барабан посмотрел на лежащие на столе толстые пачки бумаги с его собственными показаниями и спросил: -- Что это? -- Это твой билет на выход из газовой камеры, Барабан, -- пояснил стороживший его часовой, упорно не желавший называть заключенного мистером Друмолой. -- Да? Из какой газовой камеры? -- Из газовой камеры повышенной мощности, которую построят специально для тебя, если ты забудешь дать показания. -- Эй, нет! Я дам показания. Что вы хотите от меня услышать? О чем я должен дать показания? -- Лично я ничего от тебя не хочу. Я тут просто работаю, -- ответил часовой. -- Но вот следователь хочет, чтобы ты много о чем рассказал. -- Конечно, -- с готовностью отозвался Барабан. -- А о чем? Когда следователь услышал о том, что в поведении мистера Друмолы произошел такой резкий поворот, он лично явился к нему на дом и пообещал Дженнаро Барабану, что лично проследит за тем, чтобы того усадили в газовую камеру -- пусть даже это будет последним, ч то он успеет сделать на этой земле. -- О чем вы? -- не понял Друмола. -- Вы умрете, Друмола. -- За что? -- Во-первых, за убийство. -- Кого я убил? -- Маленькую старушку, и это убийство записано на видеопленку. -- Какую видеопленку? Следователь пробкой вылетел из хижины. Делу пришел конец. Как-то, каким-то образом кто-то достал предателя, и теперь у следствия были толстенные тома свидетельских показаний, но не было свидетеля, который мог дать показания в суде. Следователь не знал, что за этим делом пристально следят другие люди и что когда он написал рапорт о внезапно произошедшей перемене в поведении свидетеля, этот рапорт автоматически попал в мощную компьютерную систему, о которой следователь не имел ни малейшего понятия. Он не знал, что есть особая организация, специализирующаяся, среди прочего, именно в этой области: как сделать так, чтобы система правосудия в США оставалась действительно системой правосудия. Римо прибыл на место и без труда прошел сквозь строй часовых, когда тела их сообщили ему, что сознание находится где-то далеко. Это не самый сложный фокус -- определить момент, когда внимание человека рассеивается. Тело просто кричит об этом. Человек на мгновение напрягается, потом снова расслабляется. И сознание на мгновение отключается. Римо ощущал рассеяние чужого внимания как физический объект. Многие люди, особенно дети, умеют чувствовать присутствие другого человека, не видя его, но жизнь отучает их делать это. Искусство Синанджу вернуло Римо это умение и довело до совершенства. Римо шел по лесу и чувствовал, что земля тут потревожена и в ней спрятаны какие-то странные штуковины. Он не знал, что это датчики, он просто знал, что это чуждые ему предметы и их надо обходить стороной. Ему об этом говорила земля. Потом в чаще густого леса он разглядел хижину. Перед дверью сидел часовой, положив карабин на колени. Рядом с ним стоял телефон. Римо обошел хижину и вышел к ней сзади. Потом он нашел окно, которое можно было легко и бесшумно открыть -- он просто приподнял верхнее бревно, и оконная рама плавно соскользнула со своего места. В хижине на кровати спал крупный мужчина, живот которого колыхался при каждом вздохе. Друмола. Римо проник в хижину через открытое окно, пересек комнату и присел на краешек кровати. -- Доброе утро, Барабан, -- разбудил он спящего. -- Я слышал, у тебя возникли проблемы с памятью. -- Что? -- сквозь сон пробормотал Друмола. -- Я здесь для того, чтобы помочь тебе вспомнить, -- ласково сказал ему Римо. -- Хорошо, -- обрадовался Друмола. -- Знаете, я просто ничего больше не помню. Как будто из моей жизни вырвали целую страницу. Р-раз -- и нету! -- Я ее вклею на место, -- пообещал ему Римо. Он взял Друмолу за кулаки, похожие на свиные окорока, и сжал пальцы так, что Друмоле показалось, будто у него из рук вытягивают нервы. Чтобы часовой ничего не услышал, Римо пальцами другой руки сжал Друмоле губы. Огромное тело забилось в конвульсиях. Лицо покраснело. Черные глаза вылезли на лоб и крик, который не мог сорваться с губ, отразился в глазах. -- Ну что, милый, это тебе о чем-нибудь напомнило? -- спросил Римо. Друмолу опять всего передернуло. -- Может быть, тебе об этом неизвестно, дорогой, но у нас на этот счет существует целая наука. Сначала боль. Теперь перейдем к страху. Я бы вывесил тебя за окошко, -- ласково увещевал заключенного Римо, -- но первый этаж -- тут пугаться нечего. Есть и альтернатива -- удушение. Как тебе это понравится. Барабанчик? Римо отпустил покрасневшие пальцы Друмолы и подсунул свою собственную руку ему под потную спину. Ловким движением -- как санитарка в больнице меняет простыню -- он перевернул Друмолу, но, в отличие от санитарки, он сделал это моментально -- подбросил грузного мужчину вверх, тот несколько раз перевернулся в воздухе вокруг своей оси и приземлился на кровать лицом вниз. Хижина сотряслась. -- Ты в порядке, Барабан? -- окликнул Друмолу часовой. -- Угу, -- отозвался Римо. -- Ну, тогда не пытайся летать или что там, о'кей? Больше со стороны часового ничего не последовало. Римо сжал грудную клетку Друмолы так, что ребра прижались к подбородку -- еще чуть-чуть, и они просто отскочили бы от позвоночного столба. Но это не входило в планы Римо -- сломанные ребра могут поранить легкие. Но все же Римо сжал своего клиента достаточно сильно, чтобы тот почувствовал, что на него навалилась огромная гора. -- Еще чуть-чуть, Барабан, и тебя нет, -- сказал Римо и отпустил Друмолу. Дженнаро Друмола задрожал и разрыдался. -- Тс-с, -- успокоил его Римо. -- Ну как, вспомнил? -- Все что угодно, -- ответил Друмола. -- А что ты помнишь? -- А что вы хотите, чтобы я вспомнил? -- Твои показания. -- Да. Да, -- всхлипнул Барабан. -- Я это сделал. Я сделал все что угодно. Я признаюсь. Я помню все, что вам угодно. -- Это хорошо. Потому что, если ты забудешь, то я вернусь. -- Клянусь могилой матери, я все помню, -- рыдая, произнес Друмола. Прямая кишка у него не выдержала, и Римо покинул хижину прежде, чем запах дошел до его носа. Но на следующий день Смит опять сказал Римо: -- Ваши меры не оказали продолжительного действия. -- Смит лично явился в квартиру в Майами-Бич. -- Римо, с вами все в порядке? -- Ага. Со мной все прекрасно. Я в великолепной форме. -- А Чиун говорит, что вы еще не совсем поправились, -- заметил Смит. Чиун сидел перед ним в сером кимоно -- это было придворное облачение ассасина, долженствующее подчеркнуть, что ассасин находится при императоре для того, чтобы восславить своего владыку, а не самого себя. Впрочем, иногда придворным цветом становился золотой, и тогда Римо спрашивал Чиуна, нет ли тут противоречия. Чиун на это отвечал, что золотое кимоно надевается для того, чтобы подчеркнуть, что слава ассасина еще больше оттеняет славу императора. У Римо же, впрочем, создалось впечатление, что Мастер Синанджу носит то, что ему хочется, а потом придумывает оправдания на каждый конкретный случай. Смит был облачен в свой обычный серый костюм-тройку и имел обычную хмурую гримасу на лимонно-желтом лице. -- Вы не понимаете. Когда Чиун говорит, что я еще не готов, это означает, что я не могу делать все то, что может делать Мастер Синанджу. Но это не имеет никакого отношения к задачам вашей организации. -- А что вы не можете делать, Римо? -- Я не могу достичь естественной и продолжительной гармонии с силами космоса. Чиун кивнул. Вот оно! Римо сам сказал. Он открыто признал это. Разумеется, императору не надо признаваться ни в чем, но в данном случае это шло во благо Синанджу. Римо нуждается в отдыхе и в новых тренировках. Смит услышал ответ Римо и посмотрел на него ничего не выражающим взором. Чиун кивал, а Римо пожимал плечами -- и то, и другое должно было означать, что каждый из них считал себя победителем в споре, непонятном Смиту. -- Извините. Я не понимаю, -- сказал Смит. -- Я могу спускаться и подниматься по отвесной стене. Я могу проткнуть рукой твердый предмет. Я один справлюсь с дюжиной самых сильных людей на земле. -- Но не с Мастерами Синанджу. -- Ты на земле только один, папочка, -- сказал Римо. -- Был еще злой Мастер. Что если ты опять с ним повстречаешься? -- Я позову тебя. -- Это значит, что сам ты не Мастер Синанджу. Наш благородный император Смит платит за услуги Мастера Синанджу, и поэтому ты должен быть способен действовать так, как Мастер Синанджу. В противном случае, ты его обкрадываешь. Я не могу этого позволить. -- Как могу я его обкрадывать, если я работаю на него, на нас, на нашу организацию, а вовсе не сижу без дела? -- Ты не исполняешь свои обязанности в полную силу своих возможностей. -- Он даже не понял, о чем я толкую, когда я упомянул про космос. -- Ну, как бы то ни было, но я должен, к сожалению, сказать, что это отрицательно сказалось на том, как вы исполнили задание, Римо, -- заявил Смит. -- Как это могло быть? Достижение гармонии с силами космоса означает, что увеличивается поступление энергии и улучшается баланс. Если у человека достаточно энергии, чтобы взбираться вверх по вертикальной стене, то, как правило, ничего больше и не требуется. -- Похоже, что вам требовалось что-то большее в работе с этим свидетелем, Друмолой. -- Я заставил его вернуться на путь истинный. -- Вчера вечером он не мог вспомнить ничего, -- сказал Смит и достал листок бумаги из "дипломата", лежавшего у него на коленях. Это была объяснительная записка, составленная генеральным прокурором США и касающаяся дела некоего Дженнаро Друмолы. Она гласила: "Сегодня днем настроение свидетеля вдруг резко изменилось. Причины этого, как и во многих случаях, которые наблюдались за последние годы, когда свидетели сначала отказывались от своих показаний, а затем вдруг снова подтверждали их, остались неизвестными. За последние несколько лет таких случаев было немало, и я не считал тогда нужным проводить тщательное расследование. Но в случае с данным свидетелем, похоже, его желание подтвердить ранее данные показания, не продержалось слишком долго. Он с виду был готов к сотрудничеству, но когда от него потребовали уточнить некоторые детали, он не мог вспомнить ничего из данных ранее показаний, хотя и утверждал, что все помнит. Более того, медицинское обследование показало, что он находится в состоянии крайнего возбуждения". Римо вернул Смиту записку. -- Не знаю, что с ним произошло. Я знаю, что он был готов мне во всем повиноваться. Я всегда знаю, когда добиваюсь результата. -- Вот видите, маленькие ошибки всегда ведут к большим неудачам. Я рад, что вы решили подождать, пока Римо окажется в состоянии прославить вас вместо того, чтобы опозорить провалом, -- изрек Чиун. -- Не было у меня никакого провала! Я всегда знаю, когда мне удается заставить человека повиноваться. И ты, папочка, знаешь, что я знаю. -- Я тоже не хотел бы признать свое поражение в присутствии столь славного императора, -- гнул свое Чиун. Разумеется, эту фразу он произнес по-английски. Римо знал, что это сделано только ради Смита. Римо по-корейски заявил Чиуну, что он полон помета утки. Чиун, услышав от Римо такое оскорбление, принял его близко к сердцу. Там, в глубине души, он взрастит обиду и когда-нибудь воспользуется ею для того, чтобы сполна отплатить человеку, который стал его сыном. Смит ждал. В последнее время эта парочка все чаще стала прибегать к корейскому языку, которого он не понимал. -- Я бы хотел еще раз потолковать с этим парнем, -- сказал Римо. -- Его перевели в другое место, -- сообщил Смит. -- Мне наплевать, где он находится. Я его хочу, -- заявил Римо. Дженнаро Друмола расправлялся с тройной порцией свиных ребрышек в роскошном номере на крыше отеля "Сан-Франциско-1849", когда худощавый мужчина с толстыми запястьями снова навалился на него -- на этот раз через окно. Барабан не знал, как ему удалось пройти мимо часовых, а тем более -- влезть в окно. Наверное, парень умеет ползать по стенам. Друмола вытер сальные руки о свой могучий живот, прикрытый белой майкой. Там, где майка не могла прикрыть тело, повсеместно пробивалась буйная поросль густых черных волос. Волосы были даже на фалангах пальцев. На этот раз Друмола был готов к встрече. Парню не удалось застать его спящим. Друмола взял стул, голыми руками разломил его пополам и уже готов был вонзить ножку, оканчивающуюся острой щепкой, парню в лицо, как вдруг почувствовал, как какая-то невероятная сила тащит его к окну и дальше -- в пропасть. Барабан закричал бы, но губы его были сжаты, как тогда в хижине, когда ему показалось, что на него навалилась гора. Губы его были сжаты, а сам он раскачивался над Сан-Франциско на высоте тридцатого этажа, а ноги его были зажаты словно бы в тиски. Подвешенный вниз головой, раскачиваясь, как маятник, он молил Бога только об одном -- чтобы тиски оказались покрепче. -- Ну так как, дорогуша? Что случилось? Барабан почувствовал, что губы у него свободны. Он должен был дать ответ. И он дал ответ: -- Ничего не случилось. Я сделал все, как ты сказал. Я сказал, что я все помню. -- А потом забыл? -- Бога ради! Я бы очень хотел вспомнить. Но я не помню. -- Ну так попытайся вспомнить, -- сказал парень и отпустил Друмолу. Тот пролетел примерно этаж. Он уже думал, что пролетит и оставшиеся двадцать девять, но какая-то сила подхватила его. -- Ну как, идем на поправку? -- Я ничего не знаю. Друмола почувствовал, как какая-то теплая жидкость течет у него по ушам. Он знал, что это такое. Жидкость текла у него из штанов, стекала по животу и по груди, и из-под майки вытекала на уши. На этот раз от страха у него сработал мочевой пузырь. Римо закинул Друмолу обратно в его номер. Парень не лжет. Римо так и подмывало сбросить его вниз, чтобы пролетел весь путь до конца, но тогда все решат, что его прикончила мафия. Римо ткнул лицо Друмолы обратно в тарелку со свиными ребрышками и оставил его там. Римо потерпел неудачу. Ему впервые не удалось заставить свидетеля вернуться к своим показаниям. Как когда-то его научил Чиун, у каждого человека перед смертью наступает момент, когда страх подчиняет себе все тело. И в этот момент желание жить становится столь сильным, что превозмогает страх смерти. И в этот момент ничто больше не имеет значения -- ни алчность, ни любовь, ни ненависть. А имеет значение только одно желание жить. Друмола находился именно в этом состоянии. Он не мог лгать. И тем не менее, Римо не удалось заставить его подтвердить свои показания. -- Дело не в том, что я не в лучшей своей форме, -- заявил он Смиту. -- Я спросил вас только потому, что у наших свидетелей, похоже, началась какая-то эпидемия забывчивости. -- Так натравите меня на них. Мне нужна практика. -- Никогда не слышал, чтобы вы так говорили когда-нибудь раньше. -- Ну, так сейчас говорю. Но это не означает, что я теряю форму, -- сказал Римо в трубку телефона. А не стоит ли мне, подумал он, нанести визит Смиту и обрушить ему на голову стальные ворота Фолкрофта? Он уже давно не был в штаб-квартире своей организации, в санатории Фолкрофт. -- Хорошо, -- сказал Смит устало. -- Если вы не хотите, чтобы я этим занялся, то так и скажите. И я не стану этим заниматься. -- Разумеется, вы нужны нам, Римо. Но у меня возникли вопросы относительно Чиуна. -- Чиуна вам не понять, -- заявил Римо. Он находился в аэропорту Портленда, штат Орегон. Женщина, разговаривавшая по соседнему телефону, попросила Римо говорить потише. Он ответил, что он не кричит. Она сказала, что кричит. Он сказал, что если она хочет услышать, как он кричит, то он может и крикнуть. Она сказала, что он и так уже кричит. -- Нет, -- возразил Римо, набрал воздуха в легкие и заорал: -- Вот что такое крик! Лампы под потолком закачались, а огромные -- от пола до потолка -- окна возле ворот номер семь, восемь и девять рухнули и рассыпались осколками, как в рекламе средств защиты от взлома. -- Да, -- заметила женщина. -- Крикнуто так крикнуто. Она повесила трубку и ушла прочь. Смит трубку не повесил, но сказал, что на линии возникли какие-то помехи и что он получает тревожные сигналы о том, что шифровальная система повреждена и их разговор кто-то может подслушать. Защитные системы не срабатывают. -- Со мной все в порядке, -- еще раз заверил его Римо. -- Я знаю, что мой клиент был в панике. В этом вся соль. Надо, чтобы желание жить пересилило в нем все другие чувства. -- А это желание жить имеет какое-нибудь отношение к космическим силам? -- Нет. Гармония с космосом -- это во мне. А желание жить -- у них. Нет-нет. Ответ на ваш вопрос -- нет. -- Ладно, Римо. Хорошо. -- Желание жить не имеет ко мне никакого отношения. -- Хорошо, -- сказал Смит. -- Хорошо, -- сказал Римо. -- Итак, ее зовут Глэдис Смит. Ей двадцать девять лет, она работает секретаршей главы одной из самых крупных кампаний, торгующих зерном. Она дает показания против своей фирмы, которая заключила секретную сделку с русскими и подорвала всю нашу сельскохозяйственную политику. ФБР поместило ее в Чикаго на частной квартире. Ее охраняют не так строго, как Друмолу, но все же охраняют. -- Для меня охрана -- не проблема, -- заметил Римо. -- Я этого и не говорил, -- заявил Смит. -- Римо, вы для нас важнее, чем любое из этих дел. Мы должны знать, что можем на вас рассчитывать. Вы нужны Америке. Сейчас вы немного не в себе. -- Я всегда не в себе, -- сказал Римо. -- Давайте адрес. На пути прочь от телефона-автомата, Римо увидел, как служащие аэропорта убирают битое стекло, а люди вокруг таращатся на него, Римо. Кто-то вполголоса сообщил окружающим, что это он расколотил стекла. Но технический директору аэропорта заявил, что это невозможно. В стекла мог на полном ходу врезаться автомобиль -- и то они остались бы целы. Римо сел на ближайший рейс до Чикаго и задремал в салоне первого класса. Перед приземлением он проделал дыхательное упражнение и почувствовал, как на него успокоительной волной накатывается заряд энергии. Он понял, что до этого момента он делал то, что не должен был делать, а именно позволил своему сознанию возобладать над собой -- сознанию, в котором живут сомнения и которое вечно концентрируется вокруг крупиц отрицательной информации, вылавливаемой из сплошного потока информации. Он знал, что выполнил свою работу как надо. Свидетель и в самом деле забыл свои показания. На этот раз он решил свидетеля не пугать. Глэдис Смит закончила читать четырнадцатый любовный роман за неделю и задала себе вопрос, окажется ли она когда-нибудь снова в объятиях мужчины. И тут как раз в дверь, которую она считала запертой, вошло самое прекрасное любовное переживание, какое ей когда-либо доводилось испытывать. Он был худощав, у него были толстые запястья, красивое лицо с резкими чертами и карие глаза, говорившие ей, что он ее знает и понимает. Не потому, что они встречались раньше, а в каком-то ином, более глубоком смысле. Он двигался молча, с грацией, какую ей никогда не доводилось видеть в мужчинах. -- Глэдис? -- спросил он. -- Да. -- Глэдис Смит? -- Да. -- Я пришел к тебе. -- Я знаю, -- услышала она свой голос. Он не стал сгребать ее в охапку, как кое-кто из ее дружков, воспоминания о которых до сих пор тревожили ее. Он не стал даже ласкать ее. Его прикосновение было нежнее -- словно подушечки его пальцев были продолжением ее собственного тела. Она и не знала, что могут быть такие чудесные ощущения. Она села на кровать. Она и не знала, что тело может себя так хорошо чувствовать. Оно наполнялось новой, неведомой жизненной силой. Оно приветствовало гостя, оно желало его, и наконец -- оно требовало его. Ее сознание было похоже на пассажира, несущегося вперед в поезде, каковым стало ее тело. И в тот самый момент, когда она находилась на грани такого оргазма, который был способен утолить любые ее желания как женщины, он спросил ее о чем-то столь незначительном, что она в ответ смогла только всхлипнуть: -- Да. Да. Да. А потом это всхлипывание переросло в крик удовлетворения и восторга. -- Да, -- тихо сказала она. -- Да, любимый. Все что угодно. Конечно, я вспомню. Что мне надо вспомнить? -- Твои показания, -- сказал он. -- Ах, это, -- сказала она. -- Конечно. Что ты хочешь, чтобы я вспомнила? -- То, о чем ты дала показания, -- сказал он. Он снова положил руку ей на шею. И ей захотелось, чтобы он руку никогда не убирал. -- Конечно. Но я их не помню. Я не помню ничего из того, что делалось на фирме, любимый. Я не помню. Когда я читаю показания, которые я дала, мне кажется, что все это говорил кто-то незнакомый. Я даже не помню, как я давала показания. Я не помню ничего из того, что происходило больше четырех недель тому назад. -- А что случилось четыре недели тому назад? -- Положи руку туда, где она только что была. О'кей. Вот так. Туда, где она только что была. Люди на меня смотрели. И задавали мне какие-то вопросы -- странные вопросы про сделки с зерном. А я не понимала, о чем они толкуют. Они сказали мне, что я работала в компании, занимающейся торговлей зерном. Они очень рассердились. Я не знаю, почему они рассердились. Они спросили меня, кто меня подкупил. А я никогда не стала бы лгать за деньги. Я -- не такая. -- Ты и в самом деле не солгала, -- сказал мужчина с темными глазами, знавшими ее. -- Конечно же, нет, любимый! Я никогда не лгу. -- Этого я и боялся. Прощай. -- Постой! Куда ты? Разденься опять. Вернись ко мне. Постой! Постой! Глэдис бросилась вслед за ним к двери. -- Я солгу! Если ты хочешь, чтобы я солгала, я солгу. Я выучу наизусть все, что там написано. Я все запомню. Я скажу все это слово в слово. Только не бросай меня. Ты не можешь просто так взять и бросить меня. -- Извини. У меня дела. -- Когда я еще найду кого-нибудь вроде тебя? -- Только не в этом столетии, -- ответил Римо. На этот раз он не стал рассказывать о своей неудаче по телефону. Он настаивал на личной встрече со Смитом. -- В этом нет необходимости, Римо. Я знаю, что это не ваша вина. Для проверки одно из наших федеральных агентств, страшно встревоженное всем происходящим, обследовало двух свидетелей на детекторе лжи. Они тоже утверждали, что забыли собственные показания. И в обоих случаях детектор лжи показал, что они говорят правду. Они не лгут. Они и в самом деле забыли свои собственные показания. -- Великолепно, -- сказал Римо. -- Великолепно? Это катастрофа. -- Кто-то знает, как развалить всю нашу систему правосудия. А вместе с ней очень скоро развалится и вся страна. -- Очень скоро? Когда в последний раз вы звонили по телефону, Смитти? Если вы хотите увидеть развал в действии, вызовите монтера. -- Я хочу сказать, что у нас не останется никаких возможностей поддерживать законность и порядок, если кто-то будет заставлять свидетелей забывать их показания. Мы останемся без закона. Подумайте об этом. Если кто-то может стереть память свидетелей, то скоро в стране не останется ни одного свидетеля. Ни одного! Римо подумал об этом. Он подумал о том, как бы кое-что забыть. Ему хотелось забыть свое детство в сиротском приюте. Ах, если бы только он мог забывать избирательно, подумал он, это было бы самое прекрасное из всего, что только может быть. -- Римо, вы слушаете? -- Я думаю, -- ответил Римо. Глава четвертая Беатрис Пимзер Доломо была счастлива. Рубин Доломо, гений-руководитель "Братства Сильных", духовная сила его, чувствовал себя почти достаточно хорошо для того, чтобы встать с постели. Уменьшение ежедневной нормы валиума до одной-единственной тройной дозы помогло, но вылезать из постели всегда бывало легче, когда Беатрис была счастлива. Все было легче, когда Беатрис была счастлива. Но адвокат четы Доломо не был счастлив. -- Не знаю, с чего это вы хихикаете, но федералы нас загнали в угол. -- Если только вам удастся избавиться от своих внутренних оков, вечно ведущих вас к поражению, вы будете просто излучать удачу и силу. Единственное, что стоит между вами и вашей новой динамичной жизнью, -- это вы сами, -- наставительно изрек Рубин. -- Вы хотите заполучить нового члена в свое Братство или вы хотите сами не попасть в тюрьму? -- спросил Барри Глидден, один из ведущих специалистов по уголовным делам в Калифорнии. Доломо наняли его, потому что он был известен как человек, не тратящий слов даром и ни перед чем не останавливающийся для того, чтобы защитить своих клиентов, разумеется, если клиенты ни перед чем не останавливались в том, что касалось оплаты. Барри оперся руками о столик в прекрасно освещенной зале, окна которой выходили на великолепную усадьбу Доломо. Он уже вынашивал планы купить у них эту усадьбу, когда они окажутся за решеткой, и превратить ее в новый жилой комплекс. Здесь достаточно места даже для того, чтобы построить аэропорт, если понадобится. -- Дайте-ка я сообщу вам, двоим счастливчикам, что они собрали на вас. Просто так, на случай, если вы думаете, что ваши фокусы-покусы, приносящие столько денег, могут творить чудеса. Во-первых, у них есть аллигатор в бассейне того журналиста. Это -- вещественное доказательство А. У них есть великолепная свидетельница, одна из ваших бывших Сестричек, которая утверждает, что вещественное доказательство А -- это та самая штука, которую вы, Беатрис, велели ей сунуть в бассейн. Поскольку вам не удастся представить это как заботу о сохранении дикой природы и поскольку никто и никогда не поверит, что аллигатор перебрался из своего дома во Флориде в бассейн журналиста, привлеченный его отрицательной энергией, то у любого здравомыслящего жюри останется единственный вариант вердикта: покушение на убийство. -- Это была идея Рубина, -- заявила Беатрис, представив все свое очарование, упакованное в открытую майку и слаксы. Она знала, что Глидден точит зубы на ее недвижимость. Одна из последовательниц Рубина, кинозвезда, недавно уже получила предложение стать инвестором будущего жилищного комплекса. Глидден уже конкретно планировал совершить эту сделку. Но Беатрис не сообщила ему, что знает. Она просто сказала, что если он проиграет дело, то его дети будут сварены в масле. Живьем. Он заявил, что может отказаться вести дело. Она сказала, что всего лишь шутит. По большей части. Она очень кокетливо хихикала, говоря это. Барри Глидден вовсе не считал это достаточным поводом для веселья. -- В "Танце планеты Аларкин" существо, очень похожее на крокодила, убивает людей, от которых исходят отрицательные колебания, -- заметил Рубин. -- Животные чувствуют такие вещи. Их инстинкты значительно чище, чем извращенные продукты деятельности человеческого мозга. -- Его не интересуют твои книги. Рубин. Его интересуют деньги. Правильно? -- спросила Беатрис. -- Меня интересует закон. Вы сажаете аллигатора в бассейн человеку, которого собираетесь убить. Я уже сколько раз говорил вам, Беатрис, что не из каждого дела вы можете выбраться с помощью угроз, членовредительства, денег, силы, ножа. Рано или поздно наступит время, когда мир доберется до вас. За этого аллигатора вам придется заплатить. Мы можем признать вину и подать ходатайство, и при хорошо поставленной защите скостить срок до шести месяцев. Это очень мягкое наказание за покушение на убийство. -- Никаких признаний и никаких ходатайств, -- заявила Беатрис. -- Я не смогу заставить никого из присяжных поверить в этот вздор об этих ваших отрицательных колебаниях. Если вы не признаете свою вину, то придется оттрубить очень долгий срок. Присяжные не читают "Танцы планеты Аларкин". А если бы и читали, то не поверили бы. -- Их внутренний пораженческий механизм запрограммировал их на неверие, -- глубокомысленно изрек Рубин. -- Рубин, вы не платите налоги вот уже двадцать лет. Ни один суд присяжных никогда не признает, что ваш первейший долг -- это долг перед Вселенной. Они-то сами платят налоги на поддержание канализации, национальной безопасности, полиции и многого-многого другого, что и составляет цивилизацию. -- Мы ведем религиозную деятельность, -- возразил Рубин. -- Религия налогом не облагается. У нас есть право отстаивать свою свободу от посягательств правительства. -- Это все не очень-то похоже на церковь, -- заметил Глидден, обводя взглядом расстилающийся вокруг роскошный калифорнийский пейзаж. -- А вы когда-нибудь видели Ватикан? -- поинтересовалась Беатрис. -- Вы что, сравниваете себя с римско-католической церковью? -- Они существуют чуть подольше нас, -- сказала Беатрис, -- но их тоже в свое время преследовали. -- А мы предоставляем еще два таинства -- святой анализ характера и благословенный успех на земле. Конечно, они были тут чуть подольше, -- изрек Рубин. -- Но в масштабах времени две тысячи лет -- этот ничто. -- Не знаю, кто из вас больший псих, леди, думающая, что можно угрожать чем угодно и кому угодно, или вы с вашими бредовыми сказками. -- Деньги у нас не бредовые, -- заявила Беатрис. -- Чеки мы выписываем вполне реальные. -- Слушайте. Я всего лишь человек. У меня есть свои слабости. Присяжные -- тоже люди. У них тоже есть свои слабости. Но не надо недооценивать силу их убеждений. Они могут не поверить в отрицательные колебания. Большинство из них не поверит в существование планеты Аларкин. Но они верят в существование президента Соединенных Штатов. Вы что-нибудь хотите сказать по этому поводу, Беатрис? Беатрис Доломо поправила бретельки. И откашлялась. -- Нет, -- ответила она. -- Некоторы