Фредерик Дар. Смерть, о которой ты рассказал Глава 1 Я не был разочарован, осматривая дом, который купил по объявлению в рекламной газете, вернувшись из Бакумы (Убанги- Шари). Даже наоборот. Впрочем, бывший владелец прислал мне кучу плохо сделанных фотографий, благодаря которым я получил приблизительное представление о его месторасположении. В реальности он оказался даже лучше, чем в моем воображении. На фотографиях был запечатлен двухэтажный белый дом, окруженный небольшим садом, заправочная станция на обочине дороги и маленькая застекленная будка для смены масла. Был даже виден мой предшественник, и, честно говоря, с эстетической точки зрения он не украшал панораму. Это был невысокий мужчина, пузатый и грустный, с обвислыми щеками и взглядом, который, казалось, задавал неразрешимые вопросы. Я с ним никогда не встречался. Он овдовел и поэтому продавал. Во всяком случае, эту причину он назвал в первом письме, присоединив к нему фотографии, о которых я говорил, а также сумму торгового оборота, заверенную нотариусом. По правде говоря, она была скромной. Но для меня продажа бензина в этом затерянном месте по дороге в Солонь не представляла интереса и могла служить лишь оправданием моему слишком раннему уходу в отставку. Мне было всего тридцать шесть лет, и я испытывал некоторые сомнения, превращаясь в рантье, хотя мои доходы это позволяли. Я возвратился из Африки с больной печенью и потерей многих иллюзий. Однако у меня их оставалось еще предостаточно, чтобы верить в счастье в одиночестве. Под адским солнцем, обогревающим землю Убанги, я мечтал о спокойном, пустынном ландшафте, о белых дорожках, которые словно бы вели в счастливую жизнь, о негустых лесах и грустных, как осенние ночи, озерах. Поместье окружала красивая белая изгородь. Посыпанная гравием аллея вела от заправочной станции к дому, размеры которого привели меня в восторг. Он был низким, приземистым, но благодаря большим окнам с маленькими форточками не казался мрачным. Для человека, только что возвратившегося из Бакумы и страдающего аллергией на нефов, это казалось раем. Я остановил машину на бетонной площадке возле заправочной станции. У подножия постройки росли нахальные одуванчики. За несколько месяцев сорняки заполонили все лужайки вокруг дома, сделав почти неразличимыми их геометрические контуры. Деревянная калитка была закрыта на простую задвижку. Я закинул руку за дверцу, чтобы ее открыть. Задвижка проржавела и издала настолько резкий скрипучий звук, что большая серая птица, сидящая на краю крыши, взвилась в воздух. Пауки уже опечатали дверь дома, которая открылась от одного толчка. Я ожидал, что здесь будет спертый, нежилой запах, но, наоборот, дом пах свежим деревом. Довольно большой холл был покрашен в белый цвет. В глубине находилась лестница, слева -- просторный зал с тремя окнами, справа -- небольшой салон и кухня. Отсутствие мебели ничуть не омрачало эти комнаты, залитые нежным светом. Я поднялся на второй этаж, чтобы осмотреть три комнаты, упоминавшиеся в акте о продаже. Они были оклеены красивыми обоями в цветочки, благодаря которым я понял, почему этот пустой дом имел веселый вид: он был заново отремонтирован. Когда на следующий день прибыл мой багаж, то дом стал казаться не таким новым, так как у меня была старинная мебель. Не старая, деревенская, в милом трактирном стиле, а настоящая старинная, чопорная и торжественная, имеющая родословную, но так и не снизошедшая до человека в результате длительного хранения на складе. Конечно, ее следовало продать, но она мне досталась от матери, а на правом углу старых нормандских часов виднелись зарубки, отмечавшие этапы моего взросления. Я потратил неделю в поисках места для этих музейных вещей и на их расстановку. Когда все было окончено и дом стал забит мебелью, он начал серьезно казаться мне пустым. Я чувствовал себя в нем более потерянным, чем в джунглях, из которых только что вернулся. Особенно по вечерам одиночество обрушивалось на меня, как колючий ледяной душ. Я пытался читать, но не мог вникнуть в мысли автора. Каждая фраза казалась мне не связанной с предыдущей. Кроме того, я не мог уснуть. Окружавшая меня тишина настолько контрастировала с шумными ночами Бакумы, что казалась невыносимой. Нет ничего хуже звона в ушах от гулкой тишины. Мои нервы были на пределе. И тогда я вставал и шел на дорогу прогуляться при свете луны. Тайная жизнь окружавшего леса немного успокаивала мою тревогу. Вне дома я ненадолго забывал о ней, но стоило мне возвратиться в мою цитадель, куда не проникали ни эхо, ни приглушенные звуки, как у меня создавалось впечатление, что я в плену. Иногда какой-нибудь автомобилист, у которого кончался бензин, думая, что я могу залить ему бак, бросал камешки в ставни, чтобы вытащить меня из постели. Я пытался объяснить ему, что цистерна пуста, но он не верил и выкрикивал ругательства. Однако я не торопился привести насос в действие, так как был всегда сознательным парнем и знал, что как только налажу дело, то сразу стану его рабом. Мне же нужно было до конца пресытиться терзавшими меня покоем и скукой. Время проходило медленно и впустую. Я поднимался поздно, готовил растворимый кофе (по старой колониальной привычке), не умывался, не брился, а Шел прогуляться в лес. Мне нравилось, что в нем нет того, за что его любят все остальные. Здесь деревья росли редко: песчаная почва, не ведавшая мха, была покрыта чахлой растительностью, напоминавшей мне Прованс. Я садился на что попало и слушал, как тяжело взлетают птицы, которых я больше не узнавал и оперение которых казалось мне блеклым по сравнению с оперением птиц в Африке. Затем я возвращался в свою обитель, приводил себя в порядок и nrop`bkkq обедать в небольшое деревенское бистро, расположенное в двух километрах прямо на дороге. Это заведение держала крупная обрюзглая женщина, от которой пахло чем-то прогорклым и которую я подозревал в злоупотреблении спиртным. Она болтала без умолку обо всем и ни о чем, о людях, которых я не знал. Но я любил ее бистро, оклеенное нежными обоями, мне нравились рекламные календари, старые помпезные лубочные картинки и смешные охотничьи трофеи, украшавшие стены. У нее была неплохая кухня, а вино можно было пить. Для нее время что-то значило. Оно было наполнено смыслом, и каждая минута ценилась на вес золота. Я проводил там часть дня, выпивая, по-видимому, больше, чем следовало, и совершенно не думая о печени. Иногда мы с хозяйкой играли в шашки. Я был плохой соперник, но Валентина радовалась, когда выигрывала. И мы обильно спрыскивали наши победы. Прогулка, а затем ужин завершали день, во всяком случае, его совместную часть. И снова начинались долгие бодрствования, о которых я уже говорил. Однажды вечером, после того как я помог хозяйке приладить железный засов на ставнях и собирался покинуть ее затерянное на краю дороги кафе, она, бросив на меня взгляд, затуманенный алкоголем, возбужденно спросила: -- И вы спокойно можете спать один в этом доме? Я рассмеялся. -- Не знаю, заметили ли вы, Валентина, но я уже достиг совершеннолетия и, к сожалению, даже два раза. Она пожала плечами. -- Ну и что, для страха безразличен возраст. Я не могла бы спать одна в вашем доме. Мысль об этой женщине, которая там умерла... Последнее слово, которое она произнесла, всегда производит неприятное впечатление, но особенно посреди ночи, когда небо затянуто зловещими облаками. Я обернулся. -- Что это за вздор? -- Вовсе не вздор. Разве вы не знаете, что жена вашего предшественника умерла там? -- Нет... Меня это встревожило. -- Впрочем, где-то же нужно умереть. И, честно говоря, лучше, если это случится дома. -- Конечно. Но не таким образом... -- Каким образом? -- Она отравилась. -- Грибами? -- Нет. Ядом... Действительно, было неприятно сознавать, что под крышей дома, которым я так гордился, произошла подобная драма. -- Почему? Она была несчастна? -- Да, муж ей изменял... Я вспомнил фотографию с крупным грустным мужчиной с обвислыми щеками. Скорее это он походил на неврастеника. -- Вы были с ним знакомы? -- Нет, но я видел его на фотокарточке. У него нет ничего общего с Казановой. -- Женщины чаще всего бегают не за казановами. Согласна, что Бланшен не был красавцем, но он любил "это". Видите ли, месье Поль, женщины чувствуют мужчин, которые любят "это". И предпочитают их остальным, даже если у них гнусные рожи. Мы разговаривали, стоя на дороге. Ее белый контур изгибался в темноте. Лунный свет не доходил до нас, но он пробивался издалека через море облаков, которые хотели его поглотить. Вдруг я очень ясно представил смерть, обычно никогда не думая о ней. Я был крепким парнем, немного диковатым, принимавшим законы жизни, не задумываясь о них. Но на этой дороге в Солонь, перед маленьким, плохо освещенным кафе я вдруг ощутил ненадежность нашего существования. Почуял невидимую угрозу. Смерть... Она была повсюду. Она сидела в засаде и поджидала... -- Значит, эта женщина покончила с собой? -- Да... Тем вечером ее муж был как раз здесь. Он время от времени приходил ко мне встретиться со шлюхой из Вандома. Я давала им комнату для друзей и жарила цыпленка по-охотничьи. В тот раз они остались здесь на ночь... И в это время она отравилась. Утром Бланшен пошел к себе, а через полчаса вернулся бледный, как... -- Смерть, -- прошептал я. -- Он обнаружил ее лежащей на кровати... Она казалась спящей... Жандармы прибыли вместе с врачом. Они нашли клочок бумаги на столе... Она написала: "Прощай! Жермена". Внезапно судачащий тон, которым говорила толстуха Валентина, рассказывая об этом самоубийстве, показался мне неприличным. Я пожал ей руку. -- До завтра. Свет из открытой двери растекался по дороге четырехугольным пятном. Толстуха-кабатчица смотрелась на нем как китайская тень. Я был уже на повороте, когда она крикнула: -- Спите спокойно, без кошмаров, месье Поль! x x x Возвратившись домой, я решил больше не думать о смерти мадам Бланшен. Не хотелось поддаваться впечатлениям. Какая разница, что кто-то лишил себя жизни в стенах моего жилища. Разве мы не ходим по мертвым? Все более-менее старые дома, перекрестки, улицы, пшеничные поля имеют свои трупы. Разве перегной, образованный гнилыми листьями, не питает новые ростки? Так того требует циклическое движение жизни. Смерть Жермены Бланшен привела к тому, что дом попал в мое распоряжение. Моя смерть, вероятно, освободит его для других и так далее, пока эти каменные стены не зарастут крапивой. Я закрыл входную дверь и стал слушать тишину окрестностей. Обычно в каждом доме есть легкие шумы, он населен скрипами, потрескиванием. Этот же был совершенно немой. Я включил свет и улыбнулся знакомой мебели, картинам в стиле рококо, уродство которых меня уже не раздражало. Поднявшись по лестнице на второй этаж, остановился на площадке. В какой комнате она умерла? В той, где я сплю? Этот вопрос превратился для меня в идею-фикс. Я глубоко вздохнул, словно надеясь через время ощутить сладковатый запах смерти. Но наше обоняние атрофировано, и мой нос почувствовал лишь сильный запах свежего дерева. Я лег спать, даже не пытаясь читать. Знал, что это будет бесполезно и что маленькие черные буквы начнут кишеть перед глазами как муравьи. Я стал думать о мадам Бланшен, пытаясь воссоздать в своем воображении ее лицо. Но мне это не удалось. Когда я сделал подбородок и рот и уже примеривал глаза, нижняя часть ее лица расползлась, как рисунок на запотевшем стекле. Она ускользала от меня, как очень сложная головоломка, которую невозможно разгадать. В конце концов я заснул тяжелым сном. На следующий день была хорошая погода, но стало прохладнее. Я подумал, что небольшой огонек оздоровит помещение, и спустился в подвал, чтобы зажечь котел центрального отопления. Здесь лежал уголь (он присутствовал в акте о продаже), куча досок, а в углу большой ящик, полный старых бумаг. Я взял несколько газет, смял их, перед тем как сунуть в черную пасть котла. Когда я занимался этой работой, к моим ногам упал комок сиреневой бумаги. Я увидел, что это письмо. Оно было написано высокими острыми буквами. Это был, без сомнения, почерк женщины. Я расправил его, чтобы прочесть, и сразу же понял, что это послание, адресованное мадам Бланшен своему мужу. Она писала: "Мой дорогой Шарль! Я пишу тебе, так как ты больше не обращаешь внимания на мои слова. Я хочу, чтобы ты знал: такая жизнь не может больше продолжаться. Ты не только изменяешь мне и превращаешь в посмешище, но теперь еще и бьешь. Я пишу тебе это письмо, чтобы выразить свое возмущение, чтобы крикнуть: "Довольно!" Предупреждаю: если ты не исправишься, я потребую развод..." Письмо обрывалось почти в конце страницы. На обратной стороне ничего не было. Я подумал, что бедная женщина, видимо, продолжила на другом листке, но, приглядевшись, заметил, что низ страницы отрезан. Конец отчаянного послания я знал и инстинктивно дополнил его. Конечно же, Жермена Бланшен написала: .., и уеду отсюда, даже не сказав тебе Прощай. Жермена". Бланшен отрезал конец этого письма и отравил жену. Два последних слова спасли его от жандармов. Я сложил письмо и положил на полку с инструментами, размышляя: не слишком ли быстро пришел к такому заключению? Еще накануне мне ничего не было известно о самоубийстве, и вот я уже превратил его в убийство, которое, не сомневаясь, приписал мужу. Бумага в котле сразу же загорелась, осветив подвал. Я бросил сухие дрова и стал слушать, как они, разгораясь, весело потрескивают. Огонь наконец-то привнес жизнь в этот мертвый дом. Перед тем как перемешать лопатой уголь, я подождал, чтобы огонь хорошо взялся. Чем больше я думал о письме, тем больше приходил к выводу, что Бланшен убил свою жену. Я говорил себе: "Ты пойдешь в жандармерию, чтобы узнать подробности об известном прощальном послании, а затем..." А что затем? В конце концов, меня не касалось, что мой предшественник оказался убийцей. Мораль -- расплывчатое понятие. В любом случае мадам Бланшен была мертва. Если ее убил муж (а он ее убил, так как письмо, которое я только что прочитал, принадлежало не неврастеничке, а, скорее, женщине, решившей действовать), -- если он ее убил, то должен был мучиться угрызениями совести. Суд людей, обвинив его в преступлении, лишь облегчит эти муки. Отрегулировав огонь, я пошел наверх спокойным, почти расслабленным. Убийство, если оно не раскрыто, действительно пустяк. Если все проходит удачно, то это не влечет за собой никаких последствий. Хрупкость, непрочность нашего тела таковы, что смерть в той или иной форме кажется обыкновенной, почти невинной... Мадам Бланшен потеряла жизнь, потому что последняя фраза ее письма не уместилась на одной строке. Случай в виде ее почерка захотел, чтобы она отделила слово "прощай!" и чтобы это слово оказалось прямо над подписью. Заметьте, что есть люди, которые умерли по еще более ничтожным причинам. Глава 2 Секрет, который я открыл, не давал мне покоя. Через несколько дней я серьезно затосковал и у меня появилось желание все opnd`r| и переселиться в другое место. Если ты крепкий парень тридцати шести лет, хоть и с гипертрофией печени, но с солидным доход ом, то такую одинокую жизнь вести долго трудно. Поэтому однажды утром, во время бритья, я внимательно стал рассматривать себя в зеркало в ванной. Я начинал походить на отшельника. На моем лице появились признаки одинокого мужчины. Они угадывались во взгляде и в уголках губ. Жесткий и эгоистический отблеск в моих глазах не говорил ни о чем хорошем, а мой рот сжимался в горькую складку. Я заговорил сам с собой, как с другом: -- Поль, ты не можешь годами плыть по течению, словно мертвое животное, уносимое водой. Старик, тебе нужно жениться. Эта идея всегда казалась мне смешной и немного неприличной. Я любил бывать с женщинами, но не жить с ними. Мысль, что одна из них может принадлежать только мне, ужасала меня с тех пор, как я понял, что такое семейная пара. Не объяснялось ли этим женоненавистничеством мое снисхождение к Бланшену убийце с отвислыми щеками? Я закончил свой туалет, надел спортивный костюм и сел за пианино. Я всегда был неплохим исполнителем, нов молодости мне случалось сочинять небольшие романтические вещи. Почти час я терзал клавиатуру, закрыв крышку инструмента, поднялся, щелкнув пальцами. Женюсь. Решено. Этому дому женщина нужна больше, чем мне, так как ему не хватает женских рук. Я присел на корточки в холле, -- чтобы посоветоваться со своей обителью. -- Что будем делать? -- вздохнул я. Мне показалось, что я почувствовал вокруг себя одобрение. Мебель истосковалась без женского рукоделия, женского белья. Кухня требовала кухарку. И вялая, застоявшаяся тишина надеялась услышать легкий голос, песни. Я стал размышлять над этой проблемой. К ней нужно было подойти осторожно. У меня были привычки холостяка, к которым беспардонно отнесется молодая женщина. Кроме того, она может захотеть иметь детей. Но самое худшее, если я в нее влюблюсь. Мне же была нужна скорее спутница, чем супруга, женщина среднего возраста, спокойная, рассудительная, с которой можно было бы спать раздельно. Эту достойную персону я представлял очень хорошо. Я хотел, чтобы она была очень обходительной, не слишком умной, бесконечно терпеливой и оказывала мне некоторые ласки, желательнее опытные. Такое решение наполнило меня легкостью. Мне всегда нравилось реализовывать планы. Садясь за стол у Валентины, я вполголоса напевал. -- Что это с вами? -- заметила она. -- Вы кажетесь сегодня чертовски довольным жизнью. -- Довольным? Нет. Скорее, удовлетворенным. Мой милый друг, сообщаю вам, что я женюсь. Она уселась напротив меня, довольная, что услышала новость, о которой можно посудачить, и в то же время немного огорченная, поскольку теряла такого выгодного постояльца. -- Вы женитесь? -- Да. Я решил это утром. -- А! Тогда приношу свои поздравления! Расчувствовавшись, она покачала головой. -- И как ее зовут? -- Не знаю. Она решила, что я подшучиваю над ней. -- Как это вы не знаете? -- Мне нужно еще найти мою избранницу.., если можно так b{p`ghr|q. -- Ах, так вам не на ком жениться? -- Нет. Кроме вас, у меня нет ни одной знакомой женщины. Скажу вам даже больше: у меня нет никакой связи. Это вызвало у нее смех. Она решила, что мои матримониальные прожекты всего лишь шутка. -- Но не в лесу же вы надеетесь обнаружить свою суженую... -- Естественно! Поэтому я не буду там ее искать. -- Что же вы собираетесь в таком случае делать? -- Дам объявление. -- Что?! -- Существуют специальные газеты. Гарантирую, что получу тысячу ответов. Вы получите даже две тысячи, мой бедный мальчик, но ответят вам, лишь горбатые да матери-одиночки. Нормальные женщины не нуждаются в объявлениях, чтобы найти обувь по ноге. Объявление! Подумать только... Я не купила бы даже коровы по объявлению, месье Поль! -- Должен заметить, дорогая Валентина, что я тоже не ищу корову. Я уже нашел по этой системе дом, который хотел, и не вижу причин, которые помешали бы мне найти идеальную жену. Она вытерла свою физиономию тыльной стороной ладони и опустила мощный кулак на стол. -- Нет идеальных женщин! -- Согласен, Валентина, но у каждого мужчины есть идеал женщины. Поэтому я буду искать женщину, приближенную к моему идеалу. -- Вот посмеемся! -- предрекла старуха. И было действительно над чем! x x x Сочиняя пресловутое объявление, я понял, как трудно изложить в нескольких коротких фразах столь высокие намерения. Мне хотелось, чтобы мой текст был достаточно оригинальным, чтобы обратить внимание у мной девушки, и довольно сдержанным, чтобы привлечь скромную женщину. Исписав дюжину черновиков, я решил послать следующий текст: "Мне сорок лет (я сознательно прибавил себе возраст) , недавно вернулся из колоний. У меня есть поместье в Солони, достаточный доход для двоих. Внешность не хуже, чем у других. Ищу подобную себе женщину и, если найду, женюсь на ней. Пришлите фотографию". Опустив свое послание в почтовый ящик в соседней деревне, я испытал, вероятно, то, что чувствует потерпевший кораблекрушение, доверяя бутылку морю. Существует определенное наслаждение в игре с судьбой в орел или решку. Чем больше я думал над таким способом найти жену, тем больше он меня привлекал. С его помощью я мог избежать обычных слащавостей, чувственного трепета, букетов цветов, прогулок на лодке при луне. И та, и другая сторона могли играть в честную игру. В таких условиях мы лишаем брак всякого романтизма и превращаем его в то, что он есть в действительности: ассоциацию инвалидов, желающих вести совместное хозяйство. Мне оставалось только дождаться ответов... И они пришли. x x x Их было не тысяча, как я думал, не пятьсот, не сто, не deqr|, а всего девять. Это наводило на мысль, что женщин, страдающих без мужа, гораздо меньше, чем принято думать. В восьми письмах были фотографии женщин, снятых, несомненно, в лучшем ракурсе, но столь обиженных природой, что объектив, несмотря на технику оператора, не смог скрыть их несчастья. Эта выставка физических убожеств отняла у меня всякое желание читать их письма. Я ознакомился только с девятым, так как в нем не было фотографии. "Мсье! Я, конечно же, должна была бы начать это письмо общепринятыми словами: "Ваше объявление, появившееся сегодня, задержало мое внимание..." Но я этого не сделаю, так как оно меня всего лишь развеселило. И если я решила вам написать, то только потому, что за этим посланием, как мне кажется, угадала умного человека. Это качество встречается настолько редко, что я охотно бы вышла замуж за такого мужчину, лишь бы он оказался порядочным. Не сомневаюсь, что это ваш случай. Зачем посылать фотографию, которая убьет тайну случайной встречи? Если хотите меня увидеть, напишите: мадам Гризар, до востребования (это так удобно!) , почтовое отделение по улице дю Фур, Париж. Вы можете назначить мне свидание по своему усмотрению, я свободна. Поверьте в мои лучшие чувства, может быть слишком преждевременные." Подпись была сухой и острой, как молния. Я два раза перечитал письмо, взял самое лучшее перо, чтобы ответить: "Мадам! Поскольку вы оставляете мне выбор оружия, я буду ждать вас во Флоре в следующую среду, в три часа. Не правда ли, бесполезно оговаривать какой-либо знак для знакомства? Если мы не сумеем найти друг друга, значит, не подходим один одному. Поль Дютра." Было очень приятно вот так хладнокровно решить свое будущее и повернуть судьбу, словно стрелки у будильника. Глава 3 Мина была первым человеком, на кого я обратил внимание, зайдя во Флору. Она сидела в глубине зала на краю банкетки и смотрела вокруг себя терпеливым и не слишком любопытным взглядом. Бутылка пива перед ней немного удивила меня: женщины, пьющие пиво, довольно редки. Это мужской напиток. Я не осмеливался смотреть на эту женщину и глупо сосредоточил свое внимание на золотистой этикетке бутылки. Я знал, что не ошибся, поняв это, как только вошел в кафе. Она занимала стратегическую позицию, которая позволяла ей следить за входящими. И, кроме того, во всем ее облике было нечто вызывающее, что бросалось в глаза. Я остановился возле столика. Затем стал рассматривать ее. Она совершенно не соответствовала тому облику, который я старался себе представить. Я думал, сам не знаю почему, что встречу сухую, несколько мужеподобную женщину с крупным носом и выдающимся вперед подбородком. Вместо этого не очень приятного портрета я обнаружил молодую женщину с седыми волосами, с тонким и умным лицом. Она носила очки без оправы и не имела ни малейшего следа краски. Несмотря на преждевременно поседевшие волосы и очки, она казалась молодой. На ее лице не было ни одной морщины. В ее облике чувствовалось плохо скрываемое неистовство, которое не вязалось со строгой манерой держать себя. Ее ярко b{p`femm{e формы можно было бы назвать роскошными, но она не старалась их подчеркнуть. На ней был темно-серый костюм, белая шелковая блузка и элегантная черная шапочка. Если бы она захотела выглядеть моложе, то могла бы подкрасить волосы и сделать соответствующий макияж, но я был ей признателен что она не стала скрывать свой возраст, придя ко мне с раскрытыми картами. Такое доказательство честности мне понравилось. -- Вы позволите? -- спросил я, отодвигая кресло. Казалось, что ее удивление было больше моего. Не спеша она стала меня рассматривать. -- Итак, -- вздохнул я, -- это я. А вы.., это вы. Простите, я должен казаться вам неловким, но я не привык к подобным ситуациям. Она сняла очки. Ее лицо стало моложе, даже просветленнее. -- Но вы совсем молоды! -- произнесла она. -- Мне тридцать шесть. -- Вы сказали... -- В объявлении я предпочел дать свой нравственный возраст. И тут, могу вам признаться, я был совершенно честен. -- Неужели? -- Да. -- Вы глубоко заблуждаетесь. Мужчина, много повидавший на своем веку, не замечает своего возраста, по отношению к себе он слеп, и это первое доказательство его зрелости. -- Черт, уже сплошная философия? -- Я старше вас, -- тихо сказала она. -- Могу узнать на сколько? -- На шесть лет. -- Сорок два? -- Да. -- Невероятно. Вам можно дать... -- Неважно, сколько можно дать, важно -- сколько есть. Разница в шесть лет между мужем и женой это нормально, когда супруг старше. В данном случае это.., немного необычно. -- Не правда! -- Я бросил это восклицание с таким жаром, что она грустно улыбнулась. -- Не правда. Вы выглядите даже моложе меня, а я бы, наоборот, хотел, чтобы эта разница в возрасте восстановила в какой-то степени равновесие. -- Какое равновесие? -- Вы никогда не читали в своем любимом еженедельнике, что женщины живут дольше мужчин? По-видимому, это ее развеселило. -- Но мы еще не в том возрасте! -- Нет, к счастью... Но мне хотелось бы опровергнуть ваши плохо обоснованные сомнения. Чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. От этой женщины исходило очень сильное очарование. Она меня волновала. Мне хотелось узнать о ней все, и я немного этого боялся. Мы рассказали друг другу без всяких прикрас и как можно более сжато о своей жизни. Впервые я обнаружил, насколько моя жизнь пуста и обыденна: милое детство, школа, родители, погибшие в автокатастрофе, служба лейтенантом на одной из баз в Северной Африке, стремление опуститься как можно ниже... Пост администратора Убанги после демобилизации. И, наконец, мнение местного врача, который, взглянув на снимок моей печени, посоветовал мне уехать... Она слушала меня внимательно, словно каждое произнесенное мною слово было взято из инструкции по работе с хрупким прибором. Мне нравились ее голубовато-сиреневые глаза, рот с полными csa`lh, сжатыми от волнения. Мне нравились ее седые волосы. Меня трогала затаенная грусть, проступившая на этом еще молодом лице. -- Ну вот, -- пробормотал я в заключение. -- Видите, как все банально? Она снисходительно улыбнулась. -- Но не у всех же людей может быть жизнь, как у Марко Поло! Моя еще более проста: мои родители, как и ваши, умерли молодыми, и меня воспитала тетка. В восемнадцать лет я вышла замуж, чтобы сбежать из дома, так как больше не могла выносить ее ужасного характера. Но у моего мужа он оказался еще отвратительнее, и через два года после рождения сына мы развелись. Сын! Я, который испытывал священный ужас перед детьми, я, который решил жениться на зрелой женщине только потому, чтобы их не иметь, после этих слов чувствовал себя так, словно на меня вылили ушат холодной воды! Она заметила мое разочарование. И разве можно было его не заметить?! Я не способен скрывать свои чувства. -- Задумались? -- негромко произнесла она тоном, в который хотела вложить иронию, но который выдавал сильнейшее разочарование. -- Извините, но у меня совершенно не развиты отцовские чувства. -- Моему сыну двадцать три года. -- Сколько?! -- Он родился через год после свадьбы. Считайте: восемнадцать плюс один -- девятнадцать. Девятнадцать плюс двадцать три -- сорок два. Это ничего не меняло. "Итак, малыш Поль, -- сказал я себе, -- в тридцать шесть лет ты, конечно же, не женишься на женщине, которая в ближайшее время может стать бабушкой". Это было смешно и -- тут она была права -- необычно. -- Мне кажется, вы зря совершили эту поездку, сказала она. -- Вам нужно посмотреть хорошую пьесу в театре сегодня вечером, чтобы ваше пребывание в Париже не оказалось совсем бесполезным. Я пожал плечами. Конечно, можно было бы изобразить галантность, заявить, что все это не имеет значения и удрать на цыпочках, но это было не в моем стиле. -- Вполне естественно, -- заявил я, -- что я не предусмотрел такую возможность. Мне нужно подумать... -- Да-да, подумайте... Она казалась уязвленной и даже немного возмущенной. Не из-за моей защитной реакции -- ее она понимала, -- а из-за того, что я совершил большую бестактность, сказав: "Я подумаю", так мое решение составляло лишь пятьдесят процентов в этом матримониальном деле. Я попытался исправить свою оплошность. -- Над тем, что касается меня, -- добавил я, -- так как, естественно, ничто не позволяет мне надеяться, что вы согласитесь выйти за меня замуж и заточить себя в таком безлюдном месте, как Солонь. Она не ответила. Молчание подавляло нас, однако оно было необходимо как мне, так и ей. Посетителей внутри кафе было мало. Клиенты завладели террасой, чтобы воспользоваться великолепным солнцем. -- Он женат? Я сам удивился, услышав, что говорю. Мои мысли ускользали от меня. -- Нет... Он занимается в Художественной школе. -- А... Я боялся показаться еще более черствым, формулируя второй bnopnq, однако эта женщина была не только умной, но и догадливой. -- Да, -- вздохнула она, -- он живет со мной. Именно потому, что я вскоре могу стать свекровью, мне и хочется исчезнуть. Я не отношусь к женщинам типа почтенных бабушек, привязывающихся... -- Она поднесла бокал к губам и осторожно отпила, как это делают женщины, которые не хотят испортить губную помаду. Однако у нее ее не было. -- Ну ладно, -- сказала она, отставляя свой напиток, -- я думаю, что должна сейчас сказать вам до свидания... В принципе, я не сожалею о нашей встрече. Хотим мы того или нет, но это было небольшое приключение, а женщина всегда ценит приключение, даже неудачное. Она поднялась. Я же оставался сидеть как дурак, глядя на нее глазами экзотической рыбы. -- Эй, -- закричал я, -- подождите немного... Она замерла возле стола; Костюмная юбка облегала круглые бедра, безупречную фигуру. Она была скорее высокой. Я быстро поднялся, зная, что если она уйдет, то я никогда ее не увижу, и, хотите верьте, хотите нет, но эта мысль показалась мне невыносимой. Я думал о ней почти неделю, будучи знаком с ней лишь по элегантному почерку, и вот теперь... Теперь она была тут, странная и красивая, спокойная и пылкая, внушающая доверие и одновременно волнующая. Несмотря на ее седые волосы, взрослого сына, темный костюм, это была женщина... Парадоксальная женщина с достоинствами и недостатками, женщина, предназначенная, чтобы успокаивать, волновать:.. Я спрашивал себя, что бы мог испытать, если бы взял ее в свои руки. Ее тело имело формы, жар, который я хотел узнать. -- Не уходите! -- Но... -- Садитесь! Она села, ожидая, что будет дальше. Мне нужно было что-то сказать, взять инициативу в свои руки. -- А знаете... Давайте сегодня вечером поужинаем вместе.., вместе с НИМ. Я думаю, нам нужно познакомиться. -- Как вам угодно. -- Вы ему сказали, что... -- Я сказала, что получила письмо от старого друга, который когда-то уехал в колонии. Что ж, она подготовила почву. Я избавил ее от дальнейших расспросов. -- Выйдем... -- И куда пойдем? -- Не знаю, впрочем... Мы еще ни разу не шли рядом по улице... -- Вы правы, -- согласилась она. -- Это серьезно два шага, это тяжелее сделать.., чем что-либо другое. Я оплатил счета, и мы вышли на бульвар Сен Жермен. Давно я тут не прогуливался. Последний раз, когда я был на этом перекрестке, здесь было меньше негров, не так оживленно, меньше машин. Шумная толпа немного пугала меня. Мне казалось невероятным, что вечерние газеты не сообщают о катастрофах в такой сутолоке. Мы прошли сотню метров по направлению к Сен-Мишель. -- Все идет не так уж плохо, -- заявила она. Я остановился. -- Как ваше имя? -- Официально меня зовут Анна-Мария, а для друзей -- просто Мина. Это "для друзей" мне понравилось. Кажется, я становился ревнив. Мина! Это могло показаться смешным, но я находил, что r`jne имя ей очень подходит. Глава 4 Сына звали Доминик, и он тоже не соответствовал моему представлению о нем. Он не был похож на свою мать. Это был высокий широкоплечий парень со спутанными вьющимися волосами, веселыми темными глазами и довольно суровым лицом. На нем были не клетчатая рубашка, не бархатные брюки, не куртка из искусственной замши, как традиционно одеваются художники, а пиджак из верблюжьей шерсти. Он выглядел очень современно, немного дефинистом, но это было даже симпатично. Я опасался, что увижу ужасного ребенка, и был приятно удивлен, обнаружив человека непосредственного и очень хорошо владеющего собой. Мина представила нас, и мы посмотрели друг на друга с некоторым недоверием, словно два боксера, которые еще никогда не встречались. Я протянул ему руку. -- Очень рад, -- произнес я. Он тоже внимательно меня рассматривал. -- Значит, вы друг мамы? Она много говорила о вас в последнее время. Мина покраснела и отвела взгляд. Наверное, это было глупо, но я был счастлив, что она много говорила обо мне, не будучи со мной знакома. -- Итак, вы вернулись из Африки? -- Да. -- Стоит рискнуть? -- Смотря кому. -- Художнику? -- О нет: слишком много ярких красок... И все это -- творение Бога, понимаете? По сравнению с ним Ван Гог писал туманы. Он рассмеялся. -- Вы любите живопись? -- Смотря какую... Нужно, чтобы она мне нравилась. Не все хорошие картины производят на меня неизгладимое впечатление. -- Я покажу вам свои. -- Буду рад. Мы пошли ужинать в большой ресторан на Елисейских полях. Разговор поддерживал Доминик. Я ограничивался только репликами ему в ответ, а его мать слушала нас. Они сидели рядом друг с другом и казались скорее братом и сестрой, чем сыном и матерью. Он, естественно, говорил о живописи, но не изображал из себя великого знатока. Иногда я терял нить разговора, думая о сложившейся ситуации. Вот уж действительно жизнь преподносит удивительные сюрпризы. Я сидел в этом ресторане с женщиной, которую еще не знал утром, и парнем, рассказывающим мне о влиянии брака на современную школу. Но самое необычное заключалось в том, что я серьезно думал жениться на этой женщине и стать отчимом этого взрослого блондина. Я был выведен из задумчивости тишиной, установившейся за столом. Доминик, улыбаясь, смотрел на меня. -- Вы думаете о чем-то другом? -- укоризненно заметил он. -- Да, извините меня. Я... -- Вы? Я посмотрел на женщину с седыми волосами. Ее сиреневые глаза, спрятанные за сверкающими очками, следили за мной. -- Хочу, чтобы вы об этом узнали сейчас, Доминик. Я собираюсь жениться на вашей матери, если, конечно, она согласится. Он перестал улыбаться. Какое-то мгновение сидел неподвижно, затем повернул голову к Мине. -- Это правда? Она продолжала смотреть на меня в упор и должна была истолковать мое резкое заявление как насилие, воспротивясь ему. -- Да, Доминик, это правда. Что-то начало звенеть в глубине меня. Сигнал тревоги. Мне кажется, что это возмутилось все мое существо. Доминик допил свой бокал бургундского. Он чувствовал, что мы следим за его реакцией, и это внимание его смущало. -- Ну ладно, чего там, -- пробурчал он, -- не смотрите на меня так. Можно подумать, что вы ожидаете моего согласия. Я кивнул головой. -- Но.., мы его ждем! -- Невероятно! Мне кажется, что тут ошибка. Я ей не отец, а сын. -- Вот именно, Доминик. Можно обойтись без согласия отца, но не сына. -- О-ла-ла! Какие красивые слова, чтобы я понял, что моя мать -- женщина. Ладно, согласен, женитесь, будьте счастливы и сделайте мне кучу маленьких сестричек. Мина лишь повернула лицо к сыну. Он осекся и покраснел. Затем пробормотал: -- Это неожиданно, понимаешь? -- Да, понимаю... -- Ты воспитала меня, мама, и испортила из-за этого свою жизнь. Нет, не протестуй, я отдаю себе отчет. Ты была образцовой... Вполне естественно, что теперь ты решила подумать о себе, к тому же ты еще молода и хорошо сложена... -- О, Доминик, -- запротестовала она. -- Но это так, не правда ли, месье Дютра? Я рассмеялся. Вот таким образом все и было решено. Этим же вечером мы условились о дате и через три недели поженились в мэрии десятого округа. x x x Между тем она не хотела переезжать в Роншье. -- Я выхожу замуж не за местность, не за дом, а за мужчину, -- ответила Мина, когда я предложил ей осмотреть свои владения. -- Если хотите, это будет наше свадебное путешествие. Так оно и случилось. Мы поженились утром, взяв в свидетели служащих мэрии. Доминик предпочел не присутствовать на церемонии. Накануне он с товарищами отправился в путешествие по Италии и обещал приехать к нам по возвращении. Я боялся, что его отсутствие огорчит Мину, но, наоборот, увидел, что это ее успокоило. Она казалась чрезвычайно возбужденной и, выходя из мэрии, попросила меня сразу же отправиться в дорогу. Очутившись рядом с ней в машине, я почувствовал себя человеком, который, для того чтобы покуражиться, сел в межконтинентальную ракету. Отныне у меня была законная жена, и в моей эгоистической жизни произошло нечто весьма важное. Накануне Мина отправила ко мне чемодан с вещами. Она решила оставить мебель в их маленькой квартире сыну, и, честно говоря, меня это очень устраивало. Я собирался окружить ее как можно меньшим количеством предметов, напоминавших ей о прошлом. У меня, естественно, были тайные побеги с женщинами, но это забавляло только до тех пор, пока дело не касалось oqhunknchweqjncn момента. Но при мысли и дальше оставаться со своей сообщницей я всегда начинал паниковать и каждый раз устраивался так, чтобы найти предлог, позволяющий укоротить путешествие. Наш брак напоминал бегство. Только после уже не будет возможности улизнуть. Мы останемся вдвоем лицом к лицу, как скрепка с бумагой. До Питивье мы не произнесли и трех слов. Моя жена неподвижно сидела рядом со мной, обозревая пейзаж, а я делал вид, что захвачен вождением. Мы проезжали через город, когда до меня дошло, что полдень уже позади и что мы голодны. -- Позавтракаем здесь? -- Как хотите. Я заметил трактир, увитый плющом, и припарковал машину в просторном дворе. Это было обычное, перворазрядное заведение с вывеской, написанной готическими буквами, и разнообразными медными панно, висевшими тут и там. Мина села. Я собирался сесть напротив нее, но она указала мне на место рядом с собой. -- Лучше садитесь здесь, Поль. Я раздумывал, спрашивая себя, был ли это приказ или приглашение, не собираясь плясать под ее дудку с самого начала. Но она одарила меня такой прелестной улыбкой, что я не смог сопротивляться. На ней было серое шерстяное платье и приталенное пальто из такой же ткани. Она немного подкрасила губы темно-красной помадой и наложила тонкий слой пудры на щеки. Она казалась совсем юной и больше походила на учительницу, доверившей класс мальчиков и пытающейся придать себе суровый вид. Мы заказали лягушачьи лапки и фазана с зеленым горошком. Мина склонилась над тарелкой. Пар от еды затуманил ее очки. Она сняла их, чтобы протереть. Это настолько омолодило ее, что я воскликнул: -- Без очков вам можно дать лет на десять меньше, Мина! -- К сожалению... Я взял у нее очки и сделал то, что делают в подобной ситуации все люди, не носящие их: нацепил на нос. -- Вы расшатаете мне дужки! -- запротестовала она. Ловким жестом она отобрала их. Нахмурившись, я позволил ей это. -- Скажите, дорогая Мина... Она снова приняла спокойный и серьезный вид. -- Да, Поль? -- У вас простые стекла, которые не изменяют нормального зрения? -- Так только кажется, -- ответила она. -- На самом деле они фильтрующие. У меня нет ни близорукости, ни дальнозоркости, но я страдаю конъюнктивитом. Если я не буду носить очки, то через час стану похожа на кролика с красными глазами. Вы этого хотите? Я был вынужден улыбнуться, но на сердце было тяжело. Честно говоря, я не знал, как себя вести. То, как мы познакомились, предполагало большую сдержанность, и я боялся иметь идиотский вид, играя нежного супруга. С другой стороны, мои чопорные манеры -- а я это хорошо чувствовал -- делали меня похожим на пастора. Во время обеда мы говорили мало, и нашей немоте было хорошее оправдание: еда была великолепна. Но когда мы вернулись в машину, я почувствовал, что нам нужно выяснить немало вопросов и поставить точки над "i". -- Послушайте, Мина... Она покачала головой. -- Не нужно, Поль, я все поняла. -- Что вы поняли? -- Ваше душевное состояние. От самого Парижа вы говорите себе, что совершили сумасбродство, женившись на мне, и думаю, что ваше единственное желание -- это высадить меня на дороге, да? -- Нет, Мина, все не так... Я со злостью стукнул себя кулаком по лбу. -- Поймите меня. Я не жалею, что женился на вас. Только я не знаю... Не знаю, как себя вести, понимаете? В нашем браке столько рассудочности, что... Какое-то мгновение она ничего не говорила. -- Хорошо, Поль, мы будем спать в разных комнатах. Она не поняла, и это меня взбесило. Я резко затормозил и съехал на обочину. -- Идиотка, совсем не то... Я... Наоборот, я... Не знаю, как это произошло. Сознаюсь, что больше ни о чем не помню. Но через минуту она оказалась опрокинутой на спинку сиденья, мои губы впились в ее, а в это время мои неловкие руки путались в тяжелых складках ее платья. Глава 5 Я не буду рассказывать вам о днях, последовавших за нашим браком. Во всяком случае, слишком подробно. Они действительно были необычными, и я думаю, что никогда их не забуду. Я, который так упорно стремился к браку по рассудку, вдруг обнаружил, насколько действительность отдаляла меня от этого разумного желания. Под уравновешенной и спокойной внешностью Мины скрывался ураган, и никогда еще у меня не было столь пылкой любовницы. Наша близость превращала меня в сумасшедшего. У нее было самое совершенное тело, какое я когда-либо видел. Тело молодой девушки -- гибкое, горячее, сладострастное, доставлявшее мне такое наслаждение, которое трудно вообразить. Не намеренно, а точнее не стремясь к этому, я осуществил идеальный союз. Я говорил себе, что если это и есть брак, то я был безнадежным кретином, не женясь так долго. Толстуха Валентина, к которой мы время от времени продолжали ходить, чтобы немного развеяться, не могла прийти в себя. Я думаю, она была несколько уязвлена, что так сильно ошиблась в своих предсказаниях. Прогулки к ней были нашими единственными выходами. Девять десятых времени мы проводили в белом доме, обустраивая его по вкусу Мины, а на него можно было положиться. Но больше всего нас порабощала постель. Мы проводили в ней все утро и часть послеобеденного времени. Мы готовили изысканные блюда в самые необычные часы, устраивали кутежи в середине дня или поздно ночью. Это было поразительное существование. Я не мог прожить без Мины и трех минут. Я без конца целовал ее и сжимал в объятиях, нашептывая глупости. Несмотря на пылкий темперамент, она не утратила девичьей стыдливости и в самые горячие мгновения нашей любви сохраняла искусную сдержанность, которая подогревала мою кровь. Так продолжалось ровно девять дней, и я не думал, что это когда-нибудь может кончиться. А затем пришло письмо от ее сына, и волшебство прекратилось, как прекращает крутиться ярмарочная карусель, когда отключают ток. Письмо было любезное. Молодой человек сообщал, что вернулся из Италии, и желал нам большого счастья. Он извинялся, что не может нанести нам визит, как было условлено, так как злосчастный вывих приковал его к дому. Это был холодный душ для наших отношений. Мина превратилась в aegslms~ мать, подозревающую самое худшее. -- Мне нужно возвратиться! -- заявила она. -- Но мы навестим его вдвоем, дорогая. Она украдкой вытерла слезу. -- Навестить его недостаточно, Поль. Пойми, что он болен и один в нашей маленькой квартирке. Я хотел ей сказать, чтобы она не беспокоилась по этому поводу, так как подозревал, что Доминик найдет кого-нибудь для присмотра за собой в Художественной школе, но воздержался. Мина могла посчитать, что такое мнение -- дурной тон. Мы выехали сразу же и через два часа уже стояли у квартиры. Дверь не была заперта на ключ, -- а на наличнике висела приколотая записка: "Входите без звонка". Что мы и сделали. Доминик был совершенно один. Сидя в шезлонге в халате, он рисовал. Правая лодыжка была тщательно забинтована, и нога покоилась на пуфике. Увидев нас, он выронил свой эскиз. -- А вот и влюбленные! -- воскликнул он. Мина с плачем бросилась к нему. Я был раздосадован и злился, что молодой человек испортил нам медовый месяц, однако мне нужно было быть с ним приветливым. -- Итак, старина, что случилось? -- Ай, не говорите... Упал, выходя из поезда. И вот! Две недели не могу двигаться. Я бы его убил. Но, несмотря ни на что, он казался милым, глядя на меня добрыми, немного грустными глазами. -- У вас все нормально? Я покраснел. Должно быть, он страдал из-за замужества матери, но считал делом чести вести себя непринужденно. -- Тебе больно? -- разволновалась Мина, заметив, что он не смог сдержать гримасу. -- Да, довольно чувствительно. Она повернулась ко мне. -- Я останусь тут, Поль, пока он не поправится. Надеюсь, что.., вы не будете обижаться. В этот момент я не знал, что сказать. Все мое тело охватила глубокая тоска. Я испытывал боль от одной мысли, что буду без Мины.., хоть несколько дней. Она была мне нужна. С другой стороны, я понимал ее реакцию. Мать не могла оставить своего больного сына в этой унылой квартире. -- Вы поедете к нам, Доминик. В деревне вам будет хорошо. Он посмотрел на меня со странным блеском в глазах. -- Вы говорите серьезно? Мина взяла мою руку и сильно сжала. Эта внезапная ласка пронзила меня, как раскаленная игла. -- Вы очень любезны, Поль. -- Да нет... Все-таки мы теперь одна семья. Все было сделано быстро. Мина собрала чемодан, пока я помогал ему одеваться. Затем взвалил его на плечи, чтобы довести до машины. x x x Доминик был неистощим на похвалы окрестностям и дому. Он восторгался как ребенок, все находил красивым, делал комплименты моему вкусу, повторяя, что я потрясающий тип. Мы поселили его в гостиной возле большого окна, выходящего в лес. Имея под рукой бумагу для рисования, он казался счастливейшим из людей. То, что он рисовал, было не слишком замечательно. Я не знаю, к какой школе он себя относил, но это был плохой ученик. В конце концов, если ему доставляло удовольствие марать бумагу, то стоило одобрить это занятие. Его приезд в Роншье прервал нашу экстравагантную жизнь. Мы qr`kh организованными, и в доме появился распорядок. Вставали рано и в определенное время. Теперь Мина не позволяла мне дотрагиваться до нее. Присутствие сына, казалось, парализовало ее. Она была очень сдержанна и ни на что не реагировала. Если мне случалось обнять ее за талию в присутствии молодого человека, то она резко вырывалась. Кроме того, она захотела спать в отдельной комнате. Я не слишком протестовал, но мое счастье стало внезапно рассыпаться. Для меня вновь наступили тревожные ночи, и я снова начал думать о мадам Бланшен, задаваясь вопросом, в какой из комнат она умерла, и отравил ли ее муж. Но больше, чем все остальное, меня терзало нежное отношение Мины к сыну. Они больше не расставались. Когда я неожиданно входил в комнату, в которой он сибаритствовал, то все время находил их в обнимку, и тогда мне хотелось орать. Их сообщничество раздражало, так как мне казалось, что оно было направлено против меня. Впервые с того времени, как Мина стала хозяйкой в моем доме, я стал смотреть на нее как на самозванку. Эти двое захватили мое поместье. Они вытесняли меня из него. Чужим здесь был я. Они говорили вполголоса и смолкали, когда я приближался к ним. Однажды я не сдержался. -- Если я вам мешаю, то скажите об этом! -- закричал я. Они, казалось, искренне удивились. Мина пришла ко мне в комнату, где я, надувшись, закрылся. -- Поль, -- сказала она, -- я не понимаю вашего поведения. Ее обращение на "вы" сдавило мне горло, как стальной ошейник. -- Неужели? -- Да. У меня такое впечатление, что вы нас ненавидите, Доминика и меня. Ее глаза казались более сиреневыми, чем обычно, более тоскующими. В них не было никакого упрека, только изумление и беспокойство. -- Мина, вы когда-нибудь задавали себе вопрос, действительно ли я вас люблю? Это привело ее в замешательство. -- Но, Поль... -- Нет, молчите, говорить буду я. Я не мог удержаться, чтобы не прижать ее к себе. Ее сердце билось немного сильнее, чем обычно. Она слегка подалась назад, и я почувствовал ее живот. Сильнейший жар охватил все мое существо. -- Мина, я говорил, что влюбился в тебя, влюбился безумно. Я хочу, чтобы ты была моей. Я должен быть с тобой один. Мне нужны наши ночи... Она решительно отстранилась. -- Поль, есть вещи, которые вы никогда не поймете. -- Я знаю, материнская любовь. Согласен, вы -- мать, но, черт побери, Доминику не два года! Это мужчина. А вы без конца ласкаете его, покусываете ему ухо, теребите волосы... Честно говоря, я нахожу это неприличным! -- О! -- Тем хуже, если я вас шокирую. Мина, но это правда. Ваше поведение меня огорчает. Это не он, а я чувствую себя посторонним. -- Хорошо, Поль, мы уедем. Я только прошу отвезти нас на вокзал. Такая реакция была для меня как пощечина. -- Что?! -- Я думаю, что после таких слов нам не о чем говорить. Я, видимо, покраснел, как рак. Лицо у меня горело, а мои глаза казались мне двумя раскаленными угольками. Я буквально набросился на нее. Она пыталась сопротивляться, но быстро поняла, что ничто не помешает мне овладеть ею. Кончилось тем, что она уступила. И я думаю, что эта молчаливая и дикая близость в моей комнате была более страстной, чем все предыдущие.. x x x После этого случая в наших отношениях стало больше обходительности. Мина следила за собой в моем присутствии. Она меньше стала ласкать своего мазилу и, продолжая жить в отдельной комнате, не запрещала мне приходить к ней. Так прошли три дня. Я страстно желал, чтобы Доминик быстрее поправился, однако его выздоровление затягивалось. Лодыжка у него очень болела, и он не мог поставить ногу на пол. Я хотел отвезти его к специалисту, но он отказался, утверждая, что врач рекомендовал не снимать повязку до полного выздоровления. На четвертый день после обеда я заметил под глазами у Мины синяки. Она была бледна и казалась не в себе. -- Вы больны, Мина? Перед Домиником мы избегали говорить друг другу "ты". Она сделала неопределенный жест. -- Небольшая мигрень, это пройдет. -- Черт побери, вы все время сидите взаперти. Вам нужно немного проветриться. Доминик согласно кивнул. -- Поль прав, мама. У тебя лицо цвета папье-маше. Идите прогуляйтесь в лес. В такое время это, наверное, классно. Я уверен, что если бы мог... Я поддержал его, и Мина решилась надеть прогулочные туфли и пойти со мной. Мы пошли по тропинке, которую я хорошо знал и которая, петляя, углублялась в рощу. Она вела к старому пруду, вода в котором загнивала под кувшинками. Это был прекрасный маршрут для прогулки. Когда мы удалились от дома, я обнял Мину за талию. Сухие ветки трещали у нас под ногами, а птицы сигнализировали о нашем приближении. -- Ты счастлива, Мина? -- Очень, Поль. У тебя дар создавать счастье вокруг себя. -- О... -- Да, клянусь тебе. Я много думала. Мне нужно тебе кое-что сказать. Я приготовился ее выслушать, но не стал замедлять шаг. Она не сразу начала разговор. Нежно обнявшись, мы прошли около километра. Воздух подлеска опьянял нас. Наконец мы вышли на поляну, где покоился пруд, похожий на старое помутневшее зеркало. Мы сели на ствол дерева и долго смотрели на зеленоватую воду, на поверхности которой лопались большие пузыри воздуха. И тогда она повторила: -- Мне нужно с тобой поговорить, Поль. -- Я тебя слушаю, моя любовь. Она прокашлялась. Никогда еще я не видел, чтобы у нее был такой смущенный и жалкий вид. -- Поль, я только сейчас начинаю понимать, что такое наше приключение. Видишь ли, мне кажется, что это сон. В течение многих лет я ждала такого мужчину, как ты. Эти слова были бальзамом для моего сердца. Я поцеловал ее в висок и почувствовал, как она задрожала от этой ласки. -- Поль... Присутствие моего сына опустило меня на землю. Я немного сожалею об этом, но ты знаешь, что жить в вечной эйфории mebnglnfmn. Что, черт побери, она хотела этим сказать? Она казалась серьезной и говорила с чрезвычайной старательностью. -- Есть вопрос, которого мы никогда не касались. Все произошло так быстро, в таком круговороте... Это финансовый вопрос. Я пожал плечами. -- Какие мерзкие слова и какие мерзкие мысли! Я не богат, но обладаю небольшим личным наследством, которое, слава Богу, избавляет меня от забот такого рода. -- Тебя -- да, но не меня. Я скорее бедна. Мои скудные доходы с трудом позволяют мне поддерживать Доминика в ожидании, когда он встанет на ноги, поэтому можно считать, что я на твоем иждивении. -- Что за нелепая идея! Разве ты не моя жена? -- Конечно, но... -- Тогда вопрос исчерпан, больше к нему не возвращаемся. Ее лицо нервно передернулось. -- Наоборот. Ты знаешь, дорогой, что я упряма и хочу решить этот вопрос. Нужно было пройти через это. -- Хорошо, я тебя слушаю. Какую экстравагантную идею ты мне преподнесешь? -- Поль, я старше тебя... Нет, не перебивай. Кроме того, я...я больна. В который раз я ощутил жестокий ожог в груди. Я повернулся к ней. Сидя на корточках, я напряженно всматривался в ее усталое лицо, выискивая признаки какой-либо болезни. -- Ты больна, Мина? -- Да, сердце... Об этом знают только я и мой врач. У меня был инфаркт. Очень тяжелый приступ.., два месяца назад. Я чуть не умерла. Может быть, поэтому я и решила снова выйти замуж, чтобы получить хоть немного ласки и покоя, которых мне всегда не хватало. -- Любимая, тебе нужно лечиться. Мы проконсультируемся у лучших специалистов, ты увидишь... -- Нет, я уже консультировалась. Их мнение одинаково: я могу жить долго, а могу и... Понимаешь, мне нужно было тебя предупредить. Сейчас я чувствую себя не в своей тарелке. Это волнение в тот раз, когда ты разозлился... Она подняла голову. -- Скажи, Поль, ты не сердишься, что я не предупредила тебя раньше? В общем-то, это злоупотребление доверием, да? -- Молчи, Мина, я люблю тебя. Я тебя вылечу. -- Я еще не рассказала о моем плане. Она нежно поцеловала меня. Ее губы были необыкновенно мягкими и теплыми. -- О твоем плане, Мина? -- Да. -- Ну хорошо, расскажи о нем. -- Я действительно не успокоюсь, пока не приведу в порядок свои дела и не заплачу моральный долг по отношению к тебе. -- С чего ты взяла, что что-то мне должна? -- Я знаю, что говорю. Итак, я заключу страховку в твою пользу, дорогой... Это меня ошеломило. -- Что? Ты сошла с ума! -- Нет. Тогда у меня не будет угрызений совести. Умирая, я буду думать, что ты что-то унаследуешь от меня. -- Мина! Если с тобой что-нибудь случится, я унаследую самые прекрасные воспоминания... Деньги, которые принесет твоя смерть, будут отвратительны. -- Я этого хочу, Поль, не протестуй. -- Но, мой ангел, если ты настаиваешь на такой страховке, то сделай ее на имя своего сына! Она покачала головой. -- Ему не надо денег. Парень должен выкручиваться сам... Если хочешь, то можешь оставить завещание на его имя. Ее упрямство приводило меня в отчаяние. Но у нее это стало навязчивой идеей, а я знал, что это такое. В конце концов мы пришли к согласию. Мне хотелось избавить ее от всех тревог. Она застрахует свою жизнь на пять миллионов в мою пользу, а я сделаю завещание в пользу Доминика. У меня не было родственников, и это завещание никого не ущемляло. И, кроме того, могу вам признаться, что финансовые вопросы оставляли меня равнодушным. Из нашего разговора я вынес только одно: Мина страдала тяжелой болезнью, которая внезапно могла ее у меня отнять. От этой новости сжималось сердце. Когда я возвращался домой, мне казалось, что у меня тоже нашли смертельную болезнь. Это ощущение смерти, которое я испытал, узнав историю Жермены Бланшен, стало меня преследовать. -- Поль, ты обещаешь, что мы урегулируем эти вопросы завтра? -- Клянусь! -- Мне кажется, что тогда я успокоюсь и вздохну свободнее. Круги под ее глазами стали еще более заметными, чем перед прогулкой. -- Ты должна немного прилечь, Мина... И, кроме того, с сегодняшнего дня я найму горничную. Я не хочу, чтобы ты перетруждалась. -- А вот это я запрещаю тебе делать! Что же тогда будет с нашей близостью? Я отвел глаза. Наша близость! Ею пожертвовали ради Доминика. Доминик валялся в своем шезлонге. Разорванные листки бумаги для рисования усыпали пол вокруг него. Он дремал. Наш приход заставил его проснуться. -- Что произошло? -- спросила Мина, показывая на разорванные эскизы. У него был лихорадочный взгляд. На скулах проступили красные пятна. -- Не произошло, а происходит! Происходит то, что я -- бездарность! -- Ну-ка замолчи! -- У меня не больше таланта, чем у мазилы почтовых открыток! Заинтригованный, я подошел к нему. Нагибаясь, чтобы подобрать бумагу для рисования, я почувствовал его дыхание: от него пахло перегаром. Это привело меня в замешательство, так как погреб с напитками находился в другой комнате. Он напился, однако никакой бутылки рядом с ним не было. Это означало, что он ходил пить в другой конец коридора! Итак, он мог передвигаться, но утверждал, что не может даже стоять. Выходит, он разыгрывает комедию?! Ничего не сказав при Мине, чтобы не огорчить ее, посмотрел ни его мазню. Он пытался нарисовать натюрморт, выбрав в качестве модели цитру и бутылку красного вина. Естественно, что вместо того, чтобы изобразить их такими, какие они есть, он начал изыскивать идиотские геометрические формы. Это не имело ни малейшей ценности. -- Итак, месье учитель, -- ухмыльнулся он, -- что вы об этом думаете? Мина только что вышла. Доминик мрачно смотрел на меня. Казалось, что он на меня злится, и я спрашивал себя: почему? -- Вы правильно сделали, что порвали это, -- холодно заявил я. -- Это действительно плохо. Он побледнел, и два красных пятна на его скулах превратились b фиолетовые. -- Значит, вы считаете, что у меня нет таланта? -- Я ничего не считаю. Так говорите вы, Доминик. А я наивен и всегда верю тому, что говорят люди. Он показался таким растерянным, что меня вновь охватили лучшие чувства. В конце концов, я не мог злиться на то, что он существует. -- Работайте, старина, -- посоветовал я. -- Если бы это было легко -- нарисовать картину, -- то все люди купили бы кисточки Глава 6 На следующий день недомогание Мины как будто прошло. Она отдохнула, даже повеселела и настояла на том, чтобы с утра мы поехали приводить в порядок наши дела. Я не хотел ей противоречить и подчинился ее желанию. Отныне, живя в постоянном страхе, что ее сразит сердечный приступ, я следил за ней как рыбак, внимательно вглядывающийся в горизонт, чтобы предугадать, не угрожает ли ему непогода. Прошло совсем немного времени с тех пор, как я познакомился с ней, но она стала мне более дорога, чем старая подруга. Теперь, когда я думаю о том феномене, который бросил меня в ее объятия, то понимаю, что вся моя предыдущая жизнь прямо вела к этому. Я жил без семьи, без друзей, вдали от Франции, в стране, где была совсем другая жизнь и другие заботы. Мой панцирь домоседа только и ждал того, чтобы треснуть. И поэтому существо, находившееся рядом со мной, пользовалось этой гигантской нерастраченной любовью, переполнявшей меня. Ведя машину, я искоса поглядывал на нее, честно говоря, не понимая, что могло соблазнить меня в этой строго держащейся женщине. Во-первых, она была совсем не хорошенькая... Впрочем, лучше ничего не анализировать. Так получилось, и я был совершенно счастлив. Мы поехали в Орлеан. Мине было все равно, на какой страховой компании остановиться. Мы выбрали компанию с хорошей репутацией, и Мина настояла, чтобы договор о страховании был подписан сразу же. Ее настойчивость немного удивила местного страхового агента. А когда он узнал, что страховой полис оформляется в мою пользу, то посмотрел на меня странным взглядом. Не знаю, что он предполагал. Может быть, что я, как и мой предшественник, планирую совершить убийство. Все эти формальности были очень неприятными. Мина же выглядела счастливой. В ее поступке было что-то волнующее. Она заплатила первый взнос из своих денег и, когда все было кончено, тяжело вздохнула. На лестнице мы поцеловались. -- Вот теперь, -- заявила она, -- я спокойна. Мне кажется, что я действительно воспользуюсь временем, которое мне осталось.., чтобы любить тебя. -- Да, но вначале я должен заехать к нотариусу. -- Зачем? -- Разве мы не решили, что я оставлю завещание в пользу твоего сына? Я правильно понял? -- Но ведь это не к спеху, Поль. У тебя впереди еще много времени, дорогой. Я пожал плечами. -- Время! Кто может утверждать, что у него впереди много времени? Раз мы избавляемся от этих мелочных вопросов, то избавимся от них навсегда. -- Как хочешь... Нам понадобился целый день, чтобы покончить с этой бумажной волокитой. Когда мы возвратились в Роншье, была уже ночь. Мина jsohk` на ужин колбасы и цыпленка. Пока она готовила еду, я пошел к Доминику. В этот раз он был совершенно пьян. По этому поводу не было ни малейшего сомнения. Я был уверен, что он вставал в наше отсутствие. Это взбесило меня. Бездельник, изображающий из себя больного, чтобы его тут нежили, еще попомнит меня в ожидании наследства! -- Как ваша лодыжка? -- спросил я, еле сдерживаясь, чтобы не проорать ему свой вопрос прямо в лицо. -- Так себе. Он еле мог говорить. -- Тогда я ускорю ваше выздоровление, дорогой! Я схватил с одной стороны кровать и опрокинул его. Он поднялся разъяренный. -- Что с вами?! Что за манеры... Я больше не мог сдерживаться. -- Мерзкий пьянчужка! Со мной то, что я ненавижу небылицы. Вы так же больны, как и я! Вы придумали эту уловку, чтобы приехать сюда и чтобы ваша мать продолжала вас нежить, да? Я наотмашь ударил его по физиономии. Это прозвучало так громко, что встревожило Мину. Она прибежала с обезумевшим видом. Увидев меня и своего сына стоящими друг против друга, она вскрикнула и прижала руку к груди: -- Поль! Доминик! Что происходит?!. Мне следовало бы оградить ее от этого волнения, но я всегда даю выход своему гневу. -- А происходит то, что у этого кретина нет никакого вывиха и что он встает в наше отсутствие, чтобы надраться! Я толкнул Доминика. Если бы он не был пьян, то мог бы сделать вид, что падает, но Доминик пробежал несколько метров на двух ногах. И только потом упал в кресло и заревел, словно ему было десять лет. -- Я не мог привыкнуть жить один, -- рыдал он. -Мне было так тоскливо, что... Естественно, что Мина бросилась его утешать. Это была такая сцена, вынести которую я не смог. С чувством отвращения, уязвленный, я поднялся к себе в комнату. Но при виде кровати мне стало плохо. Я пошел в комнату Мины. По крайней мере, здесь был ее запах, а постель вызывала в моей памяти воспоминания о чудесных мгновениях. Я сел перед трюмо, сложив руки и рассматривая комнату в зеркало. Отображенная в нем, она казалась нереальной. Может быть тут умерла Жермена Бланшен? С нежностью я стал ощупывать безделушки, принадлежащие Мине: пульверизатор, шкатулку с украшениями, пудреницу, которой она так редко пользовалась, маникюрный набор, щетку для волос... Внезапно я обомлел. Холод проник в мои конечности. Иногда тело реагирует раньше мозга на какую-то опасность или необычный факт. И сейчас мое тело восстало еще до того, как я понял причину. Я схватил Минину щетку для волос и внимательно осмотрел. Вполне естественно, что между зубчиками всегда остаются волосы. Я собрал несколько волосков вместе и стал изучать их. Обычно крашеные волосы сохраняют возле корней свой естественный цвет. И этот цвет все больше выделяется по мере того, как волосы растут. В данном случае я наблюдал тот же феномен. И если он меня так сильно встревожил, то только потому, что открыл необычную вещь: СЕДЫЕ ВОЛОСЫ МИНЫ БЫЛИ СВЕТЛО-РЫЖИМИ У КОРНЕЙ. ВЫВОД: ОНА КРАСИЛАСЬ. НО ОНА КРАСИЛАСЬ НАОБОРОТ, ЕСЛИ МОЖНО ТАК СКАЗАТЬ, ПОТОМУ ЧТО, ИМЕЯ КРАСИВЫЙ РЫЖЕВАТЫЙ ЦВЕТ, ОНА КРАСИЛАСЬ В МЕРЗКИЙ СЕРЫЙ. Я еще плохо представлял, что означало это открытие, но смутно понимал, что оно было серьезным. Очень серьезным! Глава 7 Бесполезно рассказывать, насколько грустным и мрачным был в эту ночь ужин. В первый раз в этом доме мы сидели за столом втроем. Доминик, протрезвевший после наставлений матери и моей пощечины, ел, едва раскрывая рот и не глядя на нас. Перед десертом он встал и возвратился в зал на свою кровать. -- Я сожалею, Поль. -- Хммм? Я недоверчиво посмотрел на Мину, больше не вспоминая об инциденте с Домиником. Я думал только о своем открытии, касающемся ее волос. -- Я прошу тебя проявить великодушие... -- Ах да! Не будем больше говорить об этом. -- Мы живем в такое время, когда молодежь.., ищет себя, понимаешь... -- Загвоздка в том, что он надеется найти себя в бутылках со скотчем. -- Нужно понять, насколько наш брак повлиял на его жизнь. -- Однако он не младенец. Я в двадцать три года... -- Я не сужу о нем по тебе, дорогой. Есть мужчины в пятнадцать лет и мальчики в шестьдесят. -- Прекрасно, я постараюсь об этом не забывать. -- Мне хотелось бы также попросить тебя, Поль, пойти на жертву. Я прошу тебя об этом во имя той необыкновенной любви, которую испытываю к тебе. Она встала со стула и села ко мне на колени. Я почувствовал тепло ее бедер, а прикосновение ее рта к моему вызвало у меня озноб. -- Хорошо, -- сказал я, предупреждая ее просьбу, -- он может оставаться здесь столько, сколько ты захочешь. Это привело ее в замешательство. Она взяла мою голову в руки, чтобы заставить меня взглянуть на нее. Но ее глаза немного ускользали от меня из-за танцующих бликов в стеклах очков. -- Тебе это очень неприятно, Поль? -- Не стоит усложнять. Он меня немного раздражает. Ему нужно строить свою жизнь, обеспечивать себе положение, а не цепляться за мамину юбку. Извини, что я говорю это тебе, ЕГО матери, но это сильнее меня. -- Да, ты прав, Поль. Мы подождем несколько дней, а затем серьезно поговорим с ним. -- Хорошо. Она горячо поцеловала меня. Никто не умел целовать лучше, чем она. Ее поцелуи были настоящими актами любви. -- Я благодарю тебя, Поль. Посмотришь, все уладится, а потом.., потом мы будем счастливы. -- Да, Мина, счастливы. Она грустно улыбнулась. -- В конце концов, если Бог подарит мне жизнь... Угроза смерти вызвала во всем моем теле боль. -- Мина, ты не лечишься! -- Да нет... -- Я никогда не видел, чтобы ты принимала лекарства. -- Потому что я должна принимать их по пять дней в месяц. -- Твои лекарства здесь? -- Конечно, в моем чемодане. Черт, я вспомнила, что мое лечение начинается завтра. -- Ты чуть не забыла? -- Вовсе нет! -- Но ты о нем ни разу не вспоминала! -- Я бы вспомнила завтра. Она начала убирать со стола. Мои глаза остановились на ее bnknq`u. -- Мина... Она держала стопку тарелок и собиралась выйти. -- Да, дорогой? -- Я хотел спросить тебя, почему... Второй раз с тех пор, как мы познакомились, я услышал, как во мне звенит колокольчик тревоги. -- Спросить меня о чем? Я пожал плечами. -- Так, ни о чем... -- Ну скажи... -- Да глупости. Она вышла. А для меня начался, как я его назвал, период размышлений. Или, точнее, период дедукции. x x x Пока она заканчивала убирать со стола, я не сводил с нее глаз, представляя ее блондинкой, без очков, в более модной одежде. Мне удалось создать образ, не имеющий ничего общего с моей женой. Я думал о ее совершенном теле. Оно-то, по крайней мере, меня не обманывало... ЭТО БЫЛО ТЕЛО ОЧЕНЬ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ! -- Нет, не убирай бутылку вина, Мина! Она улыбнулась. -- У тебя жажда? -- И очень большая! Это была правда. Я выпил залпом два стакана бордо. Это не утолило жажду, но немного встряхнуло меня. Я думал одновременно о многих вещах, и мне было трудно свести их воедино. Так, взяв ее очки, я обнаружил в них простые стекла. Она утверждала, что они фильтрующие, но это казалось маловероятным, так как ничто в ее глазах не наводило на мысль о болезни. Этот вопрос об очках не представлял большого интереса, но вместе с другими уликами... Вот я и употребил мерзкое слово. Улики! Улики собирают с какой целью? Чтобы доказать виновность. Итак, в чем виновата Мина? В том, что она себя состарила... Такое обвинение вызвало бы смех у кого угодно! У кого угодно, но только не у меня! Я пытался понять, почему ей хотелось выглядеть старше своих лет. Я вспомнил, что в своем объявлении указал, что мне сорок. Если это привлекло ее внимание, то было бы логично предположить, что она пыталась соответствовать тому образу, который я искал. И все-таки ей было сорок два года, ее бумаги это подтверждали! -- Ты еще не идешь спать, Поль? В ее голосе звучала просьба, и я отбросил свои сомнения. Это была прекрасная ночь. x x x На следующий день Доминик завладел третьей комнатой, так как из-за правил приличия не мог больше спать в гостиной. Его появление на втором этаже положило конец новому любовному порыву Мины. Непосредственное соседство сына буквально парализовало ее. "Художник", казалось, был полон благих намерений. Он извинился передо мной и постарался принести хоть какую-то пользу, для начала занявшись работой в саду. Целый день он суетился возле дома, скашивая колючий кустарник и крапиву и переворачивая горы земли. К вечеру он был совершенно разбит. -- Для человека с вывихом ноги вы неплохо справляетесь! -- посмеялся я. Он посвятил мне целую отповедь. -- Ладно, Поль, не ехидничайте. Жалость -- слабакам... Вы хоть видели, что я сделал с вашим пустырем? Я вышел вместе с ним. В сумерках поместье действительно выглядело очень красиво. Пахло свежескошенной травой и bqo`u`mmni землей. -- Примите мои поздравления! Вы еще не Ренуар, но уже почти Ленотр! -- Да прекратите же смеяться надо мной! В глубине души я предпочитал, чтобы жизнь била в нем ключом. Ему не шло играть в калеку. Этому парню нужно было суетиться, смеяться, двигаться. -- О, пойдемте, я покажу вам, что нашел, когда копал. Он потащил меня к куче камней. Нагнувшись, он что-то поднял и протянул мне коричневый флакончик конической формы с резиновой крышечкой. К флакону был приклеен кусочек этикетки, и эта этикетка тоже красного цвета. На том, что еще оставалось от нее, виднелось "..Д". "ЯД"! -- Кажется, я знаю, что это, -- произнес я. -- Этот флакон, по всей видимости, послужил для убийства женщины. -- Что?! Мы возвратились, и я рассказал им историю Жермены Бланшен и ее самоубийства, а также рассказал о найденном письме. -- Видимо, ее муж закопал флакон после окончания следствия. Мина открыла флакончик и понюхала жидкость. -- Ничем не пахнет. -- Значит, мое предположение об убийстве подтверждается. Владелец гаража убил свою жену ядом замедленного действия. Я думаю, что он влил часть этого яда в лекарство, которое она принимала. Когда он возвратился, она была уже мертва. Ему же оставалось только поставить флакон на видное место. Если бы жандармам пришла в голову мысль снять отпечатки пальцев с этого флакона, то они, без сомнения, не нашли бы отпечатков пальцев жертвы. -- О! Я вспомнила о своем лекарстве, -- подскочила Мина. -- Гм, у вас есть повод для беспокойства, дорогая! Она рассмеялась и пошла в комнату за лекарством. Я же отнес флакон в подвал и поставил его на полку, куда раньше положил письмо. -- Что вы думаете делать? -- спросил меня Доминик. -- По поводу чего? -- По поводу нашего предшественника. У вас есть доказательства, которые могут привести его на гильотину. -- Только улики, а не доказательства. И к тому же я не отношусь к поборникам справедливости. -- Подумать только, что этот тип считает себя в безопасности... -- Что мы об этом знаем? Человек, совершивший преступление, не должен чувствовать себя в безопасности. Доминик запустил руку в свою светлую шевелюру и, казалось, задумался. -- Это зависит... Я изумился. -- Зависит от чего, по вашему мнению? -- От цели убийства. Я допускаю, что можно сожалеть о случайном убийстве, например в результате драки или эмоционального потрясения. Но продуманное, выношенное преступление равноценно работе. Я не мог прийти в себя. -- Вы сошли с ума? -- Нет, Поль, наоборот, я абсолютно в трезвом уме. Почему общество мирится с массовыми убийствами во время войны и восстает против отдельного преступления? Каждое поколение переживает огромные кровопролития, бесполезные в большинстве случаев. Это компенсируется минутами молчания и букетами цветов в присутственных местах. Но если один человек устраняет другого с определенной целью, для определенного результата, то его раздирают на части! Мина вошла со своим флакончиком. Она в мгновение ока оценила ситуацию и увидела, что я глубоко шокирован необычными теориями ee сына. -- В чем дело? -- спросила она. -- Доминик сторонник искусно продуманного преступления. -- Он шутит! Говоря это, она бросила на него гневный взгляд. Взгляд, который нельзя было предположить у такой женщины, как она. Парень пожал плечами. Еще один ужин прошел в холодной атмосфере. Доминик проглотил кусок остывшего ростбифа и попросил разрешения пойти спать, ссылаясь на усталость. Мина, прилежно отсчитывая капли, одобрительно кивнула. Мы молча закончили ужин. С наступлением ночи мои мысли становились все более мрачными, мерзкие вопросы лезли в голову. -- Мы идем спать, Мина? -- Поднимайтесь... Я хотела бы вначале немного прибрать. Я взял еженедельник и поднялся, ожидая ее прихода, и когда в коридоре послышались шаги, ласково позвал: -- Мина! Она сделала вид, что приняла это за "спокойной ночи" и, не останавливаясь, хмуро бросила: -- Спокойной ночи, Поль! Затем вошла в комнату, и я слышал, как в замке повернулся ключ. Она действительно желала обойтись без моего визита и, судя по резкому повороту ключа, хотела, чтобы я об этом знал. Злой, разочарованный, я швырнул еженедельник через всю комнату. x x x Я уснул, не имея сил выключить электричество. Естественно, что через час резкий свет лампочки разбудил меня. Выключив его, сон прервался, и я знал, что не смогу закрыть глаза в течение ночи. Я почувствовал себя одиноким. Жестокая тревога точила мою душу. Чтобы успокоиться, утихомирить охватившую меня панику, я встал и, крадучись, подошел к двери Мины. Машинально повернул ручку. Делая это, я вспомнил, что она заперлась на ключ. Однако мне удалось повернуть ручку до упора, и, к моему большому удивлению, дверь открылась. Я тихонько позвал: -- Мина! Это я... Но мне никто не ответил, и я не уловил никакого дыхания. Тогда я включил свет. Кровать была пуста. Однако на кресле лежала Минина одежда. Видимо, она была недалеко. В ожидании ее я сел к трюмо. Я нежно гладил тонкие волоски с золотистыми кончиками, запутавшиеся в зубьях расчески. В них была какая-то таинственность. Внезапно я быстро отдернул руку, так как их прикосновение стало мне отвратительно, но я не мог объяснить почему. Из-за резкого движения я опрокинул Минине лекарство, но поднял его, чтобы поставить на место. Это был "Кардиолин". Я знал, что это, так как в Бакуме один из моих сослуживцев принимал его. Я даже помнил его тошнотворный запах. Он вонял, как сточная вода. Чтобы проверить свою обонятельную память, я открыл флакон и поднес к носу... Он абсолютно ничем не пах. Это меня удивило. Я налил капельку бесцветной жидкости на палец и попробовал кончиком языка. ЭТО БЫЛА ПРОСТАЯ ВОДА! Глава 8 Вам, конечно, случалось наполовину проснуться посреди ночи из- за какого-то шума или же сна и попытаться снова заснуть, повторяя себе, что на самом деле вы спите... Вы тихо боретесь с реальностью, но понемногу она все более вырисовывается, и приходит момент, когда независимо от причины вы должны признать, что покой кончился. В этот момент со мной произошел аналогичный феномен. В ту секунду, когда я установил, что во флаконе простая жидкость, я действительно проснулся. Почти не желая этого, я освободился от Мининого колдовства. Во всяком случае, от того, что теперь я называю ее колдовством. Все необычные детали, до этого момента заставлявшие меня только хмуриться, приобрели свое полное значение, и яркий свет осветил мне мозг. Да, свет... Безжалостный, резкий свет, против жестокости которого не могли бороться ни изворотливость ума, ни доводы сердца. Я медленно поставил флакон на трельяж и вышел в коридор. До меня доносился странный шепот из комнаты Доминика. Он был неразличимым, приглушенным и хриплым. Мина была у своего сына. Не знаю, о чем они говорили, но я многое дал бы, чтобы это узнать. Я решил, что если этот ночной разговор ускользал от меня, то другие станут более известными. В одно мгновение у меня появилась холодная ясность ума и коварный план начал зарождаться в голове. Зайдя в комнату, я выключил свет, высоко поставил подушку и, скрестив руки на животе, начал думать. Все это время меня окружала сплошная ложь. У Доминика не было вывиха. Мина носила фальшивые, бесполезные очки. Она красила волосы в седой цвет, хотя на самом деле была блондинкой. Она притворялась, что лечит сердце, которое не болело, так как в бутылочке с лекарством была вода. Это была видимая ложь. Та, которую можно разоблачить и которую я разоблачил! Но была и другая.., более скрытая, более серьезная. Я должен продолжать игру. Итак, Мина уверяла, что любит меня, но на самом деле не любила. Она заверяла в своей признательности и... Холодный пот выступил у меня на лбу. Что означала история со страхованием жизни? Почему она оформила страховой полис в мою пользу? Какая ловушка скрывалась за этим? И тут я добрался до истины. Она была ужасна, и моя кожа догадалась о ней раньше меня. Это из-за нее меня пробрал ледяной пот. Полис был нужен для того, чтобы заставить меня сделать завещание в пользу Доминика. Я был ошеломлен такой продуманной махинацией. Нужно было, чтобы Мина глубоко разбиралась в психологии, чтобы действовать таким косвенным способом. Она раскусила меня, поняв, что я человек честный, прямой, откровенный. Она знала, что я расстроюсь, узнав о ее так называемой болезни... Мне было совестно принимать этот полис, я хотел его чем-то возместить. И СУЩЕСТВОВАЛ ТОЛЬКО ОДИН СПОСОБ ЭТО СДЕЛАТЬ, понимаете? К этому способу, который я должен был предложить сам, она подвела меня окольным путем. Да, ей ловко удалось оставить инициативу за мной... Я с трудом проглотил слюну. Мое сердце бешено колотилось, нарушая тишину и оглушая меня своими ударами. С того момента, как Мина написала первое письмо, у нее в голове была лишь одна мысль: составить завещание в пользу сына. Итак, это сделано. Но и тогда волосы встали дыбом у меня на голове -- я был всего лишь на двенадцать лет старше Доминика... Из чего вытекало, что ПРИ НОРМАЛЬНОМ ХОДЕ СОБЫТИЙ моя кончина была бы не слишком удалена nr его. Значит, если эта женщина пошла на замужество со мной, чтобы вырвать завещание, то она это сделала потому, что знала, ЧТО Я СКОРО УМРУ. Я выпрямился на кровати, страх сдавил мою грудь. Я широко открыл окно. Природа спала под светом луны. Вдали, сквозь раздетые осенью ветви, поблескивал пруд, о котором я говорил. Низко нависшее небо было покрыто мелкими облаками. А морской ветер пах смертью. Смерть! МИНА ЗНАЛА, ЧТО Я СКОРО УМРУ, ТАК КАК ОНА ПЛАНИРОВАЛА МЕНЯ УБИТЬ! ОНА И ЕЕ СЫН БЫЛИ УБИЙЦАМИ. Теперь, когда с формальностями было покончено, я должен был исчезнуть. Она не стала бы так просто продолжать платить большую сумму страховки. В этот момент возле меня эти двое замышляли мою смерть. Но убить меня было нелегко. Если моя смерть покажется подозрительной, то подозрения неизбежно падут на них как на наследников... Я снова лег, сильно дрожа, меня охватил страх, неизмеримый страх. Не смерти, нет... Я боялся ИХ. Уснул я только на рассвете, когда на фермах закукарекали петухи. x x x Когда я спустился, Мина натирала воском мебель в салоне. На ней был передник, как у горничной, придававший ей немного фривольный вид. Она улыбнулась мне со счастливым видом и поцеловала в губы. Через окно я заметил другого. Засучив рукава и распевая какую-то модную белиберду, он работал в саду. -- Ну что, месье лентяй, -- спросила Мина, -- вы знаете, который час? -- Нет. -- Одиннадцать. Это называется нежиться в постели! -- Я не мог сомкнуть глаз, -- пробормотал я, отводя глаза. Она погладила меня по щеке. -- Тебе не хватало твоей женушки, Поль? У меня было желание укусить ее так, как одна собака кусает другую, но она не обратила внимания на мой злой вид. -- Доми тоже не мог уснуть. Я думаю, это к грозе... -- Наверняка! -- Представляешь, у него вдруг начались кошмары, Доминик стал стонать. Я так разволновалась, что разбудила его. В этот момент я заколебался. Был солнечный день, в небе кричали птицы. Жизнь била ключом. Да, я засомневался в своих ночных выводах. Не сочинил ли я макиавеллевскую историю? Или плохой роман ужасов? Тот факт, что она призналась, что была в комнате сына, усиливал мои сомнения. -- Твой завтрак готов. Хочешь, я накрою тебе в саду? Там ты сможешь погреться на солнце. Разве это были слова женщины, собиравшейся вас убить? Я внимательно посмотрел на нее. -- Что с тобой, дорогой? -- забеспокоилась она. -- Ты, кажется, не в себе? Я был вынужден возразить. -- Да нет, Мина... Немного одурел, вот и все. Я поцеловал ее, но уже был менее чувствителен к волнам ее тела, менее восприимчив. x x x После обеда Мина предложила мне прогуляться в деревню, но я отказался, сославшись на усталость. Она ушла одна. Доминик opndnkf`k работать в саду, с совершенно серьезным видом трогательным фальцетом он пел все ту же глупую песню. Оставшись дома один, я пошел на чердак за магнитофоном. В Африке я развлекался тем, что записывал на него шум леса, песни негров, зловещий шум воды во время сезона дождей. Здесь же эти звуки казались мне мертвыми. Они потеряли свою душу. Магнитофон был в исправности, и у меня была чистая бобина. Вооружившись дрелью, я вошел в комнату Доминика. Он продолжал работать во дворе. Я слышал, как время от времени он стучит лопатой о камень, очищая ее от корней или жирных комков земли. Я просверлил дырку за лепным орнаментом, украшавшим потолок, просунул шнур от микрофона через отверстие и с помощью зажима прикрепил его к внутренней стороне орнамента. В каждом углу было по нише. В одну из них, за букет искусственных цветов, я положил микрофон. Не зная об этом, его невозможно было обнаружить. Кроме того, нужно было очень внимательно искать. Поднявшись на чердак, подсоединил микрофон к магнитофону, поставил чистую бобину, включил аппарат в розетку и настроил его на запись. Затем повернул уровень записи до максимума, так как микрофон был очень удален. Я был наготове. Стоило только нажать на нужную кнопку в определенный момент, и магнитофон сделает свою работу. Это была неоригинальная хитрость, которой часто пользуются в шпионских романах, но я имел дело не со шпионским романом. То, с чем я имел дело, было гораздо серьезнее. Или меня преследует идея-фикс, которая отравит мне все удовольствие от жизни, или я действительно поплачусь своей шкурой. В любом случае из этой ситуации нужно было выпутаться, и не имело значения, каким способом. Я ждал вечера. Глава 9 Чтобы увидеть... Да, ПРОСТО ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ УВИДЕТЬ ЕЕ РЕАКЦИЮ, я предложил Мине пойти в мою комнату или в ее. На самом деле у меня не было ни малейшего желания заниматься, любовью. Она отказалась, просто указав пальцем на третью комнату. Затем, как и накануне, закрылась у себя. Я не раздевался. Потушив свет, усевшись в кресло возле двери, сунул сигарету в рот, но не зажег ее и, стараясь унять вновь охватившую меня дрожь, стал жевать крошки табака. Если Мина сказала правду, то у нее не было никаких причин идти к сыну в эту ночь. Но даже если она соврала, то я не понимал, зачем ей нужно приходить к нему в это время, когда у нее есть тысяча возможностей поговорить с ним днем. И, однако... Что-то смутно говорило мне, что она пойдет! Сигаретная бумага прилипла к моим губам. Я нервно соскреб ее кончиком языка. Некоторая вялость притупляла мое восприятие. Сон в этот вечер донимал меня. В полутемной комнате я видел свою кровать, и мне хотелось броситься в нее, как в воду, чтобы забыться на несколько часов. Не знаю, сколько времени я просидел вот так в кресле, борясь со сном. Вдруг я услышал неуверенное поскрипывание. Удивительно, как скрипит прекрасно смазанная дверь ночью. -- Ну вот, -- сказал я себе. Скользящие шаги, о которых я скорее догадался, чем услышал, приближались к моей двери. Я старательно, немного громче задышал, делая вид, что сплю. Скольжение, а может это было xspx`mhe ткани, затихло... Послышался щелчок замка, скрип дверных петель. И затем чуть уловимое -- но я знал, что он раздастся -- шушуканье... Тогда я открыл заднюю дверь, выходившую прямо на чердачную лестницу, не опасаясь, что меня могут услышать из комнаты Доминика, так как она находилась в другом конце коридора. Однако, перед тем как подняться на крышу, я снял свои туфли. При бледном свете, проникавшем через форточку, я включил магнитофон. Зеленый огонек, показывающий интенсивность звука, зажегся и начал мерцать в темноте. Это слова, которыми обменивались Мина и ее сын, заставляли дрожать зеленый огонек. Охваченный волнением, я долго смотрел на него. Иногда он останавливался, затем снова начинал мерцать, снова останавливался и снова начинал работать. От всего этого хотелось выть... На чердаке было душно, пахло пылью и старыми вещами. Под черепицей нечем было дышать. Я возвратился в свою комнату, оставив магнитофон делать грязную работу стукача. На этот раз вместо того, чтобы сесть, я подошел к окну и выкурил сигарету. Когда она догорела, я зажег другую. Так прошло больше часа. Я смотрел на спящую природу, и ночной холод заставлял меня дрожать. А может, это была тревога? Наконец Мина возвратилась в свою комнату, и я снова поднялся на чердак, чтобы выключить магнитофон. Мое любопытство было таким сильным, что я хотел прослушать запись сразу же, но для этого нужно было принести аппарат в комнату и отключить микрофон. А это был риск привлечь внимание Доминика. Терпение! Лучше дождаться завтрашнего утра. x x x Трудно представить более грустно-комическое зрелище, если можно так выразиться, чем Мину, с сосредоточенным видом отсчитывающую капли воды в стакан с водой! Но самое невероятное, что она еще нагло скорчила гримасу, поглощая это питье. -- Противно? -- спросил я. -- Ты не можешь себе представить. Нет, я представлял, представлял, но не показывал виду. Завтрак подходил к концу. Доминику уже надоело копаться в земле, и он поставил свой мольберт в соседнем лесу, чтобы приступить к созданию очередного шедевра. Я встал из-за стола. С тех пор как я открыл глаза, то думал лишь о магнитофоне и его таинственном содержимом. Я разнесу его внутренности, как копилку, чтобы вытряхнуть из него слова. -- Что ты собираешься делать утром, Поль? -- Хочу навести порядок на чердаке. У меня еще много нераспакованного барахла в чемоданах. -- Что тебе приготовить на обед, дорогой? Ты знаешь, что сегодня день мясника? -- Как тебе будет угодно... Не о такой ли жизни я мечтал? Не такие ли фразы создают впечатление безобидной и благополучной жизни? И однако... Она подошла ко мне, чтобы поцеловать. Но я резко отстранился, увертываясь от ее губ. -- Ты не хочешь поцеловать меня, Поль? Я сжал кулаки. -- Ну что ты... Ее губы не имели привычного вкуса. -- Ладно, -- вздохнул я, -- пойду поднимусь. К счастью, на двери чердака была защелка, и я не опасался быть застигнутым врасплох. Дрожа, я включил магнитофон и стал ждать. Аппарат бесстрастно начал крутиться с фразы: ".., о чем-то подозревает". Молчание, затем насмешливый шепот Доминика: "Ты думаешь?" Странный шум, который мог быть и поцелуем. И звучный голос Мины (наиболее различимый) сказал: "Во всяком случае, будь осторожен, не противоречь ему..." Ему, то есть мне! Наступило более продолжительное, чем раньше, молчание. Я его видел по зеленому индикатору. Оно проявлялось в неподвижности огонька. А затем магнитофон воспроизвел звуки, но это была не речь. О нет! Только шум.... Шум, который я знал, который узнавал... Звуки, которым я вначале не поверил. Звуки, которые издают мужчина и женщина, совокупляясь. Были слышны скрип матраса, вздохи, краткие восклицания... Прерывистое дыхание, поцелуи... Вся ярость неистовой любви. Я не поверил своим ушам. И, однако, ошибки быть не могло. Это прослушивание было невыносимым. Но, по мере того как длился небольшой сеанс, я понял другую ложь, объяснявшую в какой-то степени все остальное: Мина не была матерью Доминика. Мина была совершенно молодой женщиной. Любовницей парня... Она присвоила себе другое имя, чтобы выйти замуж. Вдвоем они пустились в самую безрассудную авантюру. Я женился на ком-то, кто не существовал или же ничего не знал об этом браке... После звуков любви наступила долгая тишина. Я решил, что магнитофон открыл мне весь секрет, но в тот момент, когда я собрался его выключить, снова начался разговор: "Мне нужно возвратиться в свою комнату!" "Но у тебя еще много времени, моя крошка!" Его крошка! "Нет, так будет благоразумнее. У этого идиота очень чуткий сон". Вы не поверите! Но это оскорбление было для меня еще более невыносимым, чем все остальное. Продолжение я упустил, настолько сильный охватил меня гнев. Я должен был перекрутить бобину, чтобы прослушать еще раз. "... Нет, так будет благоразумнее. У этого идиота очень чуткий сон". "Возможно, если бы он застукал нас в процессе..." (Тут следовало слово, которое правила приличия не позволяют мне повторить.) ".., мы убедили бы его, что лечим ревматизм суставов". Она засмеялась. Этот смех изобличил ее презрение ко мне. Он был хуже всех бранных слов, отвратительнее. Доминик подлил масла в огонь: "Этот парень, наверное, совсем слепой, если верит в твои сорок лет Такая прекрасно сложенная мамочка! Сволочь! Наверное, мама ему никогда не рассказывала..." Затем раздался страстный поцелуй, тихий шорох открываемой двери, которую она, видимо, приподняла, чтобы та не заскрипела. Глава 10 Я вспомнил, как когда-то, очень давно, мама взяла меня с собой в магазин. Мне было около пяти лет. Я не заметил, что она остановилась возле какого-то отдела, и мы потеряли друг друга. Я почувствовал себя отчаянно одиноким в толпе, где каждое лицо походило на отвратительную маску. И вот впервые за многие годы я ощутил такое же смятение. Причиной тому была магнитофонная запись. После ее прослушивания мне показалось, что я второй раз потерял свою мать. Словно автомат, я поставил магнитофон на прежнее место. Он вызывал во мне чувство стыда. Эта квадратная коробка была свидетелем всей глубины моей драмы, ее материальным воплощением, такой же коварной, как она. Я постарался взять себя в руки. В Африке я принимал участие в сафари, и никакая опасность не могла заставить меня отступить. Напротив, она доставляла мне своего рода наслаждение. В последнее же время сомнения изматывали мне нервы. Но теперь, все узнав, спокойствие овладело мной как по волшебству. Я приютил у себя негодяев, стремившихся меня убить. Такова была реальная ситуация. Я сел на чемодан возле окошка и приоткрыл его, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха. Мне предстояло выбрать одно из решений: либо тотчас же их разоблачить и выдать полиции, либо ничего не говорить и ждать, пока они не начнут действовать, а затем спутать им карты. Моя порывистая натура подталкивала меня к первому решению, но гнев и унижение советовали подождать. Я понимал, что ожидание" чрезвычайно опасно. По-видимому, у этих негодяев был неплохой план, как отправить меня к праотцам. Я рисковал стать жертвой собственного бездействия. Нужно было быть начеку. x x x Во мне кипели новые чувства. Моя ярость была настолько сильной, что вытеснила весь страх. Мне было наплевать на смерть, лишь бы удалось отомстить, ведь у одураченного человека в голове сидит только эта мысль. Спускаясь по лестнице, я чувствовал, как с каждым шагом во мне растут ненависть и самообладание. Войдя в комнату, где Мина чистила овощи, я даже смог улыбнуться. -- Ну что, все разобрал? Я подошел к ней. -- Закончу потом. Только что вспомнил, что договорился о встрече с механиком в гараже, чтобы сменить амортизаторы. Очень тороплюсь, обедайте без меня. -- Хочешь, я пойду с тобой, дорогой? -- Нет. Тебе там будет скучно. Тем более что это на несколько часов. Я приподнял ей подбородок. Глаза у нее были необыкновенно искренними. Никогда я еще не видел более спокойного и милого лица. Мина вселяла в меня ужас и все-таки манила к себе. Но теперь это было иначе. Она манила к себе так, как арена манит тореро. -- Пока, дорогая. Кстати, любимая, надеюсь, что сегодня вечером... Она улыбнулась, и что-то похотливое промелькнуло в ее лице. -- Прости, Поль, но присутствие сына... Скоро он вернется в Париж, вот тогда... Наберись терпения. Слушая ее, я понял, что это "скоро" не сулит мне ничего хорошего. Тяжело вздохнув, как сильно расстроенный человек, я ушел. x x x Через час я уже был в нотариальной конторе, чтобы аннулировать свое завещание. Затем продиктовал другое, согласно которому оставлял все свое имущество Африканским миссиям. Кроме того, я вручил нотариусу письмо с пометкой "Вскрыть после смерти", в котором изложил для полиции все удивительные события, произошедшие со мной. Выходя из конторы, я был абсолютно спокоен. Новые распоряжения, которые я сделал, повлияли на меня, как успокоительное лекарство. Теперь, если со мной что-нибудь случится, ни Мина, ни ее сообщник не только ничего не получат, но и попадут в скверную историю. Чтобы это отметить, я отправился в кафе и выпил подряд две порции виски, совершенно не заботясь о своей печени. Впрочем, я достаточно оберегал ее в последнее время, чтобы она простила мне эту выходку. Виски благотворно подействовало на меня. Я еще раз проанализировал ситуацию. Итак, у меня было доказательство того, что Мина не была Анной-Марией Гризар, на которой я официально женился. Следовало прежде всего выяснить, кем же она была на самом деле и существовала ли где-нибудь женщина с таким именем. Но для этого мне нужны были время и полная свобода. Что же сделать, чтобы получить и то и другое, не вызвав подозрений у Мины? Хитрая бестия уже почувствовала напряженность в моем отношении к ней, не зря же она давала наставления Доминику. И тогда мне в голову пришла идея. Я отправился на почту и послал Бертону, своему помощнику по Бакуме, следующую телеграмму: ЖЕНИЛСЯ. НУЖНО АЛИБИ ЧТОБЫ СМЫТЬСЯ. ЖДУ ТЕЛЕГРАММУ С ВЫЗОВОМ В БАКУМУ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ. ДРУЖЕСКИ ТВОЙ. Естественно, что я указал свой адрес. Потом хорошенько пообедал в солидном ресторане и перед возвращением решил сходить в кино. Но фильм показался мне совершенно идиотским, а приключения героя блеклыми по сравнению с моими. Не дожидаясь конца, я ушел. x x x Телеграмма от Бертона пришла на следующий день во время завтрака. Молодец, быстро же он все провернул. СГОРЕЛИ АРХИВЫ. НЕОБХОДИМО ТВОЕ ПРИСУТСТВИЕ. ОТПРАВИЛ ЗАПРОС МИНИСТЕРСТВО ОБ ОПЛАТЕ. СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙ. БЕРТОН. Это известие свалилось на всех как снег на голову. Как только я прочитал телеграмму. Мина и ее (чуть было не сказал "сын") невольно посмотрели друг на друга. Вид у них был раздосадованный. Такая реакция показалась вполне естественной по отношению ко мне, и они ее не скрывали. -- Поедете? -- спросила Мина. -- Это необходимо. Но успокойтесь, дорогая, я буду отсутствовать всего две недели. Эти негодяи снова обменялись огорченными взглядами. Дрожь пробежала по моему телу. Боже мой! Значит, они решили убрать меня до этого срока! Мне стало плохо. Плохо от такой жизни... Эта атмосфера внезапно показалась мне невыносимой. Я вскочил и выбежал в сад, чтобы хоть там вздохнуть полной грудью. Мина догнала меня. -- Тебе плохо, Поль? -- Я ужасно расстроился из-за этой поездки. Нет ни малейшего желания возвращаться туда. -- Тебя вынуждают ехать? -- Нет, но это вопрос совести. Если сгорели архивы, то моим преемникам приходится туго, только я могу им помочь. -- Значит, ты едешь? -- Да. -- Когда? -- Завтра утром... В половине первого есть самолет из Орли. Msfmn только позвонить в министерство. -- Я так огорчена, Поль. -- Ну уж, наверное, меньше, чем я. -- Не говори так, любимый. Эта разлука мне очень неприятна. Знаешь, как я привязалась к тебе. Еще мгновение -- и я влепил бы ей пощечину. Каким-то чудом мне удалось совладать с собой. -- Постараюсь вернуться побыстрей. -- Ты не можешь отложить поездку на два-три ДНЯ? -- Нет. И потом я хочу как можно быстрее покончить с этим. Она слегка приподняла брови. -- Ну что ж... Я пошел собирать вещи. Потом позвонил в министерство. Говорить о поездке пришлось в присутствии Мины. На другом конце провода служащий ничего не понимал. Вскоре он разозлился, так как мои ответы совершенно не вязались с его недоуменными вопросами. -- Хорошо, -- говорил я, -- раз все готово, я улечу в шестнадцать двадцать... Прекрасно, заберу деньги и билеты в министерстве к обеду. Спасибо... Я положил трубку. Этот тип, по-видимому, принял меня за сумасшедшего. -- Ну вот, -- произнес я, -- все улажено. И тогда Мина предложила мне прогуляться к пруду. Вначале я отказался, но она стала настаивать. -- Поль, дорогой, ты ведь не откажешь мне в этом перед отъездом? Я уступил, по