ся в комнату.
   Сидевший у письменного стола Шликкена тонкошеий и  длинноногий  капитан
Тодт,  одетый  в  темно-серый  гражданский  костюм,   перелистывал   своим
костлявым  пальцем  записную  книжку.  Шликкен  достал  из   металлической
коробочки леденец и сказал:
   - Я слушаю вас, господин капитан.
   - По сообщению белградского центра, - докладывал Тодт, - село Велика  и
его окрестности находятся под контролем  хорватских  партизанских  частей.
Исполнение вашего задания не представляется возможным: мать Пала  Шубы  не
могут доставить в Будапешт. Однако была  мобилизована  местная  агентурная
сеть для выяснения, проживает ли  в  настоящее  время  в  селе  упомянутая
женщина. Я был лично в  оперативном  управлении  министерства  обороны.  В
результате нескольких дней работы...
   -  Докладывайте  по  существу,  господин  капитан.  Меня   никогда   не
интересует,  сколько  дней  вам  понадобилось  поработать,  чтобы   добыть
необходимые сведения. Продолжайте.
   - В ходе оборонительных боев второй разведывательный  батальон  первого
полка в районе Урыв - Коротояк  был  разгромлен.  Семьдесят  три  процента
офицерского состава погибли героической смертью, остальные попали в  плен.
Два-три офицера вернулись в тыл, но установить их фамилии...
   - Служил там фельдфебель Пал Шуба из юнкеров? - нетерпеливо прервал его
майор.
   - Да, служил. Он был ранен и направлен в Киевский госпиталь, а оттуда -
в Будапешт, в клинику по улице Тома.
   Шликкен становился все более нетерпеливым.
   - Вы запросили в прокуратуре дело Борши?
   - Прошу, господин майор. - Тодт раскрыл портфель, лежавший  у  него  на
коленях, и достал из него две папки.
   - Ладно, все нормально, Тодт. Имеете ли вы что-либо доложить о  клинике
на улице Тома?
   - Я еще не получил подробного описания места.
   Когда Кальман вошел, Шликкен уже сидел за столом и задвигал ящик,  куда
убрал папки.
   - Заходите смелее, Шуба. Посмотрим,  как  вас  подлечил  доктор  Мэрер.
Прошу вас, друг мой, садитесь. - Кальман сел, оправил свои измятые  брюки.
- Хотите сигарету? Или конфетку?
   - Если позволите, сигарету. Благодарю вас. Но у меня и спичек нет.
   - Важно, что у вас есть легкие, - смеясь, проговорил майор. - Ловите.
   Кальман ловким движением поймал коробок спичек и сказал:
   - Еще немного, и я бы их все выплюнул. - Он закурил.
   - Ничего, Шуба. Трудное позади. Вы сами убедитесь,  что  мы  не  только
_так  работаем_.  Наши  действия  всегда   согласуются   со   временем   и
пространством. Кстати, какое у вас мнение о докторе Мэрере?
   - Я весьма благодарен ему. - Кальман глубоко затянулся. - Я не очень-то
верил, что вновь стану человеком.
   Шликкен закурил сигарету.
   - Видите ли, Шуба, я  не  делаю  тайну  даже  из  того,  что,  пока  вы
находились в госпитале, я основательным образом изучал вас.  Я  знаю,  что
после выздоровления вы изъявили добровольное желание вернуться на фронт.
   - Совершенно справедливо, господин майор.
   - Итак, я вас не принуждаю -  ведь  вы  просили  дать  вам  возможность
доказать  свою  преданность  и  патриотические  чувства.  Я  даю  вам  эту
возможность. Мы берем вас на службу в гестапо внештатным  сотрудником.  Вы
согласны на это, Шуба?
   - Согласен, господин майор. Какова будет моя задача?
   - Сначала нужно исполнить  некоторые  формальности.  Я  дам  вам  перо,
чернила, лист бумаги. А вы  напишите  прошение  о  приеме.  Адресуйте  его
командованию гестапо.
   - И каково должно быть его содержание?
   - А это вы сами должны  знать.  Напишите,  почему  вы  хотите  бороться
против коммунистов и их приспешников.
   - Понял, господин майор. Сейчас написать?
   - Разумеется.
   Так Кальман под именем Пала Шубы стал агентом  гестапо.  У  него  взяли
отпечатки пальцев, сфотографировали его и дали ему  подписать  вербовочное
заявление.  Когда  с  административными  формальностями  было   покончено,
Шликкен сообщил ему, что пока он будет жить в  своей  комнате  -  там  все
оставлено так, как было раньше, даже свою одежду он найдет в шкафу.
   Придя в свою комнату, Кальман сел  на  край  кровати  и  задумался.  Он
внимательно  оглядел  мебель.  Немцы,  наверно,  тщательно  обыскали   всю
комнату, и все же он был убежден, что его револьвер они не  нашли,  потому
что в противном случае его, конечно, стали  бы  допрашивать,  допытываясь,
где он его взял и зачем  ему  нужно  оружие.  Только  он  хотел  встать  и
посмотреть, на месте ли револьвер,  как  дверь  неслышно  отворилась  и  в
комнату вошла Илонка. Кальман от неожиданности опешил; он  так  и  остался
сидеть на кровати, удивленно глядя на улыбавшуюся немного грустной,  но  в
то же время счастливой улыбкой девушку.
   - Как ты попала сюда? - спросил он и посадил ее рядом с собой.
   Илонка подняла на него свои кроткие карие глаза.
   - Пришлось. Я должна была согласиться остаться здесь и  убирать,  иначе
меня интернировали бы. Господин майор сказал, что, если я не соглашусь, он
отправит меня в лагерь. Что было мне делать? Они сильно избили меня, Пали,
и я очень боялась.
   - Они заставили тебя что-нибудь подписать?
   - Какую-то бумагу, но я даже не знаю, что в  ней  было.  Не  надо  было
подписывать?
   Кальман погладил руку Илонки.
   - Все равно. Беды в этом нет, Илонка.



        15

   Кальман сидел на  соломе,  прислонившись  спиной  к  сырой  стене.  Его
товарищ по заключению, представившийся ему под фамилией Фекете, равнодушно
вышагивал по камере. Это был высокий  мужчина  лет  тридцати,  грузный,  с
рыжими волосами, падавшими на лоб; он слегка прихрамывал  на  левую  ногу.
Его длинный нос почти касался верхней губы, обезображенной шрамом,  отчего
зубы были видны, даже когда рот был закрыт.
   - Вас зовут Пал Шуба? - переспросил он и остановился под лампой.
   - Да, вы не ослышались, - ответил Кальман и наклонился вперед, так  как
у него мерзла спина. - Холодно здесь. А вы не мерзнете?
   - Я потому и прохаживаюсь, что мерзну, - сказал Фекете и откинул со лба
волосы. - Но  двигаться  здесь  надо  с  умом:  воздух  тут  убийственный.
Чувствуете? Тяжелый, так и давит тебе на грудь.
   - Тогда не двигайтесь. Садитесь. Ваше счастье, что у  вас  не  отобрали
пальто.
   Фекете сел, пододвинулся поближе к молодому человеку. Горько улыбнулся.
   - Счастье... Если это называть счастьем, то вы правы. - Он взглянул  на
Кальмана и сладко зевнул. При этом широко  раскрыл  рот,  правда,  тут  же
прикрыв его ладонью. Но Кальман успел заметить у него  во  рту  штук  пять
золотых коронок. - Спать хочется, -  протянул  Фекете.  -  Всю  ночь  меня
допрашивали. Они же по ночам забавляются с людьми.  -  Он  потер  небритый
подбородок. Кальман обратил внимание на его грязные руки.
   - Здесь не дают умываться? - поинтересовался он.
   - Дают. Но только нужно очень спешить.  Торопят,  словно  я  у  них  на
поденной работе.
   - Вы рабочий?
   - Слесарь.
   - Когда вас арестовали?
   - Шесть недель назад. А вас?
   - В прошлом месяце. Восемнадцатого вечером.
   - И с тех пор вы здесь?
   - Меня содержали на Швабской горе, а потом в гарнизонном  госпитале,  -
сказал Кальман.  -  Со  мной  так  любезно  беседовали,  что  после  этого
несколько недель лечили в госпитале.
   Мужчина уставился в бетонный пол, посапывал и молчал.  Потерев  тыльной
стороной ладони нос, он сказал:
   - Звери. А на чем вы попались, за что вас сцапали?
   - Меня стали угощать кренделем с маком, - отшутился Кальман, - а  я  не
пожелал его есть.
   - Ага, понятно, - улыбнулся мужчина и взглянул на Кальмана. - А  у  вас
какая профессия?
   - Я садовник. Окончил сельскохозяйственную школу. А вы на каком  заводе
работали?
   - Когда-то я работал на заводе "Ганц". Много лет назад.  А  с  тридцать
седьмого года значусь в "черном списке".
   - На что же вы живете? -  полюбопытствовал  Кальман  и  оглядел  своего
товарища по заключению.
   - Случайной, поденной работой. Год назад меня призвали в  армию.  Но  я
уклонился от этого и скрывался.
   - Вас повесят, - убежденно проговорил Кальман. -  Повяжут  вам  на  шею
отличный пеньковый галстук.
   - А вас что ж, не повесят?
   - Пожалуй, мое дело  прояснилось.  Думаю,  я  скоро  буду  на  свободе.
Впрочем, меня это не интересует. - Кальман растянулся на соломе,  подложив
руки под голову. - А одеял здесь не дают?
   - Нет. Как понять, что вас это не интересует? Что вас не интересует?
   - Ничего не интересует. Вам это кажется странным?
   - Да, странным.
   Мужчина наклонился к Кальману и спросил, понизив голос:
   - Скажите, почему  вас  не  интересует  жизнь?  Вы  говорите,  что  вас
выпустят на свободу. Я бы от радости готов был разбить себе зад о бетон.
   - Возможно. А я нет. Я страдаю эпилепсией. Вы знаете, что это такое?
   - Человек вдруг падает, и у него идет пена изо рта.
   - Говорят. Я ничего не помню.
   - И поэтому у вас такое настроение?
   - Поэтому тоже. И по другой причине. - Кальман зевнул. - Тут когда дают
ужин?
   - По-разному. Услышите, когда начнут стучать котелками.
   - И много дают?
   - Когда как. Сушеного гороха - достаточно.
   - Я проголодался.
   - А я если и поем, то совсем малость. Я вообще мало ем.
   - Однако, несмотря на отсутствие аппетита, вы еще в теле.
   - Не завидуйте. Я страдаю отечностью.
   - Пусть черт вам завидует, а не я. Я даже этим  мерзавцам  не  завидую,
хотя они жрут шоколад  и  пьют  французский  коньяк.  Но  когда-нибудь  им
придется попоститься.
   - Хорошо бы дожить до этого.
   - Если вы дезертир, то вам не дожить. На  фронте  дезертиров  стреляли,
как зайцев.
   - Вы были на фронте?
   - Лучше бы и там не был. Тогда бы я  был  сейчас  совершенно  здоров...
Н-да, холодно. Вы как переносите холод?
   - Плохо.
   - Попробую поспать, - проговорил Кальман и повернулся лицом к стенке.
   - Не ложитесь, - сказал  ему  Фекете.  -  Сейчас  нужно  будет  вынести
парашу. День вы будете выносить, день - я.
   - Если хотите, я каждый день  буду  выносить.  Но  сегодня  вечером  вы
вынесите.
   - Почему именно сегодня вечером?
   - Потому что завтра вечером я буду уже  свободен.  Майор  сказал,  -  с
ухмылкой ответил Кальман.
   - Тогда сегодня вам и выносить парашу.
   Кальман  оперся  плечом  о  стену  и  стал   прислушиваться   к   звуку
открывающихся дверей. "Полон дом узников", - подумал он. Вдруг он  услышал
шаркающие шаги и странное, протяжное пение:

   Вот жених идет-бредет, солнце жаркое печет...

   - Цыц! - заорал охранник, и  послышался  свист  резиновой  дубинки,  но
неизвестный продолжал петь:

   Тот, кого ты ждешь на свадьбу,
   приближается к тебе.

   Снова донеслись  звуки  ударов.  Шаги  приблизились  к  двери.  Кальман
отчетливо слышал, как поющий сказал нежным голосом по-немецки:
   - Милое дитя, если ты не оставишь меня в покое, я вылью тебе на  голову
дерьмо из этой параши.
   - Сумасшедший снова куражится, - прошептал Фекете. - Дождется, что  его
забьют до смерти.
   - Кто этот сумасшедший? - заинтересовался Кальман.
   - Хорошо, что мне только один  день  довелось  пробыть  с  ним  вместе.
Невыносимый тип, - сказал Фекете.
   - Коммунист?
   - Нет, бывший сотрудник контрразведки Оскар Шалго.


   ...Кальман проснулся от звука сирен воздушной тревоги.  В  камере  было
темно. Он осторожно пошарил вокруг себя. Окликнул своего  товарища.  Никто
не ответил. Глубокая тишина царила кругом. И вдруг словно небо раскололось
и земля разверзлась: все  загремело,  затрещало,  загудело,  задребезжало;
бетонный пол заходил у него под ногами.  Потом  эти  оглушительные  звуки,
доносившиеся снаружи, покрыл истеричный, ужасающий вой запертых узников.
   На несколько минут воцарилась тишина, узники тоже замолчали, и тогда он
отчетливо услышал, как кто-то бежит по коридору. Дверь в камеру открылась,
охранник  посветил  фонарем.  В  луче  света  Кальман  на  минуту   увидел
шатающуюся фигуру Фекете.  Когда  же  вновь  возобновилась  бомбежка,  его
товарищ уже лежал на соломенной подстилке и стонал.
   - Что с вами? - спросил Кальман. Совсем близко от себя он слышал  стоны
мужчины, его горячее дыхание обдавало ему лицо. Кальман почувствовал запах
ментола.
   - Еще одну такую ночь мне не выдержать, - задыхаясь, проговорил Фекете.
   - Вас пытали? Помочь вам чем-нибудь?
   - Чем вы могли бы помочь?
   - Всем, что в моих силах.
   - Я не знаю, кто вы такой.
   - Вы видели мои ноги?
   - Видел.
   - И голову мою видели?
   - И голову видел.
   - Как вы думаете, они искалечили меня просто так, шутки ради?  Но  если
вы мне не доверяете, могу и  не  помогать.  Я  думал,  что  вы,  возможно,
захотите известить кого-нибудь.
   - А если вас спросят, передавал ли я что-нибудь через вас?
   Кальман потянулся и схватил Фекете за руку.
   - Послушайте, я не цыган, чтобы божиться. Или вы верите мне,  или  нет.
Вы сидели  в  тридцать  седьмом  и  знаете,  что  передача  таким  образом
сообщения связана с риском - ведь я могу оказаться и провокатором. Но я не
провокатор. Либо вы верите этому, либо нет.
   Наступила долгая пауза; слышалось только тяжелое  дыхание  и  негромкое
постанывание Фекете.
   - Если вы выдадите меня, пусть вам никогда не знать больше счастья.
   - Оставьте эти глупости, - рассердился Кальман. Ему почему-то стало  не
по себе. Его сбивал с толку  ментоловый  запах  изо  рта  собеседника.  Он
напряженно думал.
   - Я дам вам адрес, - прошептал Фекете.  -  Ракошхедь,  улица  Капталан,
восемь. Не забудете?
   - Говорите смело. - Губы Кальмана непроизвольно растянулись  в  улыбку.
Он готов был рассмеяться от радости, так как был уверен, что  его  товарищ
по камере играет и говорит  неправду.  -  Разыщите  Виолу.  Передайте  ему
следующее: "Пилот прыгнул с высоты семьсот пятьдесят  метров.  Парашют  не
раскрылся.   Надо   использовать   запасной".   Расскажите,   при    каких
обстоятельствах вы со мной встретились... И еще: "Волос попал в суп, но  я
не выплюнул".
   - Понял.  Итак,  Виола,  Ракошхедь.  Улица  Капталан,  восемь.  Семьсот
пятьдесят метров, парашют, запасной парашют и, наконец, волос в супе.
   - Будьте осторожны. Когда вы выйдете отсюда, за  вами  наверняка  будут
следить. Так что смотрите не наведите на след Виолы немцев.
   - Доверьтесь мне... Меня не так-то легко провести.
   Все это он произнес таким самоуверенным тоном, точно выиграл битву.
   На рассвете Кальмана  повели  на  допрос.  Когда  он  переступил  порог
комнаты Шликкена, у него  зуб  на  зуб  не  попадал.  Майор  встретил  его
приветливо.
   - Сейчас я угощу вас не конфеткой,  -  проговорил  он,  -  а,  если  не
откажетесь, настоящим  французским  коньяком.  -  Ну-с,  так  чего  же  вы
добились?
   - Немногого, но, может  быть,  вам  удастся  это  использовать.  Фекете
попросил меня навестить человека по имени Виола. Адрес:  Ракошхедь,  улица
Капталан, восемь; передать ему следующее... -  И  Кальман  слово  в  слово
повторил Шликкену текст сообщения. - Вообще же,  -  продолжал  Кальман,  -
этот человек сказал мне, что он коммунист.
   Майор очень оживился.
   - Милейший, и вы еще говорите, что мало чего добились! Да ведь  это  же
колоссально! Вы знаете, кто такой этот Виола?  Мы  же  вот  уже  несколько
месяцев охотимся на него!
   Кальман, ошеломленный, слушал майора. Неужели  он  ошибся?  А  ведь  он
готов был поклясться жизнью, что Фекете не коммунист, а провокатор...


   Однажды рано утром - в ту ночь Шликкен ночевал на вилле - он  вызвал  к
себе Кальмана.
   Шликкен пил коньяк; он угостил и Кальмана. Тот охотно  выпил.  Поставил
рюмку на стол и  вопросительно  посмотрел  на  майора.  Шликкен  ходил  по
комнате, сосредоточенно о чем-то думая;  его  сафьяновые  комнатные  туфли
шлепали по полу.
   - Я даю вам важное задание, Шуба,  -  сказал  он,  остановившись  возле
сейфа и повернувшись к Кальману.
   Однако их разговор был прерван приходом капитана  Мэрера.  Лицо  майора
просветлело, и Кальману бросилось в глаза,  насколько  предупредительно  и
дружески  Шликкен  приветствовал  Мэрера.  Майор   подскочил   к   Мэреру,
поздоровался за руку, обнял и дружески похлопал по плечу, прося извинения,
что в такую рань вызвал его к себе.
   - Дорогой Эрих, - сказал майор, - прошу тебя,  хорошо  забинтуй  правую
руку нашему другу. Вообрази, что у него перелом руки.
   Кальман не понимал, для чего это нужно.  Он  снял  пальто,  и  Мэрер  с
помощью Шликкена ловко забинтовал  ему  правую  руку,  да  так,  что  даже
пальцев не стало видно.
   - Великолепно, - сказал майор. - А теперь, будь любезен, подвяжи руку.
   Кальману подали пиджак, но забинтованную руку невозможно было просунуть
в рукав. Кальман хотел было заговорить с врачом, однако  это  не  удалось,
так как Шликкен и его помощники ни на миг не оставляли их одних.
   Мэрер ушел. Шликкен проводил его до дверей.  Кальман  слышал,  что  они
говорили об отце Мэрера. В это время капитан Тодт свернул иллюстрированный
журнал "Зиг" и засунул в левый карман пиджака Кальмана.
   - Смотрите не выроните, - сказал он, - понадобится.
   Кальман кивнул: он чувствовал себя растерянным.
   - Вы знаете, где ресторан "Мокрый суслик"? - спросил майор.
   - Знаю, господин майор. - У него чуть было не сорвалось с языка, что  в
годы учения в университете он часто бывал в этом ресторанчике.
   - Хорошо, - сказал Шликкен. - Хорошо, очень хорошо. В одиннадцать часов
вы зайдете в ресторан и  пробудете  там  до  двенадцати.  К  вашему  столу
подсядет мужчина и передаст вам письмо. Для того, чтобы вам было  понятно,
о чем идет речь... - Он указательным пальцем потер  подбородок.  -  Йозеф,
объясни ему суть дела.
   Тодт кашлянул и подошел поближе.
   - Мы поймали связного, коммуниста, и он признался, что у  него  сегодня
назначена  встреча  с  одним  из  руководителей  коммунистической  партии,
который узнает связного по перевязанной правой руке и по журналу "Зиг".
   - Вы, дружок, сыграете роль связного,  -  сказал,  улыбаясь,  майор.  -
Ничего говорить не надо, потому что о пароле они не договаривались.
   - Понял, господин майор, - ответил Кальман, - но у меня нет документов,
деньги тоже забрали.
   Шликкен открыл сейф и достал оттуда документы.
   -  Возьмите,  Шуба!  И  вот  вам  триста   пенге.   Можете   истратить,
отчитываться за них не надо.
   - До которого часа я должен ждать этого человека?
   - Точно до полудня.
   - После чего я должен немедленно вернуться домой?
   - Вы куда-то хотите пойти? - спросил заинтересованный майор и  взглянул
на Тодта.
   - Собственно, идти мне некуда, - ответил Кальман. - Но я так  давно  не
ходил по городу, что охотно побродил бы немного.
   - В три будьте дома, - сказал Шликкен. -  А  до  этого  времени  можете
побродить. Идет?


   На углу проспекта Ракоци Кальман сошел с трамвая и пешком направился  к
улице Ваш. До встречи оставалось еще добрых полчаса. Однако для надежности
он хотел убедиться, не следует ли за ним кто-нибудь.  Он  не  повернул  на
улицу Ваш, а, не обращая  внимания  на  движение,  неожиданно  перешел  на
противоположную сторону проспекта Ракоци. Ему хотелось проверить, совершит
ли подобное нарушение кто-либо еще. Он действовал неожиданно и быстро,  на
противоположной  стороне  улицы   на   мгновение   остановился,   беспечно
оглянувшись. "Нарушили" еще двое мужчин: один был в  мягкой  серой  шляпе,
другой в коричневой. Конечно, все  это  могло  быть  и  случайностью.  Оба
мужчины находились от него в каких-нибудь тридцати метрах. Кальман ускорил
шаг и повернул на улицу Надьдиофа. Перебежал на  противоположную  сторону,
затем нырнул в первые попавшиеся открытые  ворота  и  притаился  за  ними,
чтобы хорошо видеть угловой дом на другой стороне улицы.  Через  несколько
секунд  появились  "нарушители  уличного  движения".  Они   переглянулись,
обменялись несколькими словами,  и  "серая  шляпа"  торопливо  направилась
через улицу Надьдиофа в сторону улицы Дохань. Кальман следил  за  походкой
мужчины. Он сильно припадал на правую ногу и, сжав  левую  руку  в  кулак,
размахивал ею на ходу.
   Мужчина в коричневой шляпе остался стоять на углу. Кальман стал  теперь
внимательно  наблюдать  за  ним.  Вскоре  он  заметил,   что   тот   через
определенные промежутки времени как-то странно подергивает  ртом,  обнажая
при этом зубы. Кальман начал считать. Один...  два...  три...  четыре.  На
счете  "пять"  мужчина  вновь  скривил  рот.  От  внимания   Кальмана   не
ускользнуло и то, что тип в коричневой шляпе то и дело поправляет галстук.
   Через пять минут Кальман вышел из ворот. На углу тип в коричневой шляпе
разговаривал с долговязым мужчиной в темных очках. Кальман узнал  капитана
Тодта. Насвистывая, Кальман пересек оживленную улицу.
   Расположение ресторанчика ему было знакомо; он знал, что там существует
всего лишь один выход,  следовательно,  если  люди  Шликкена  захотят  его
схватить, то они могут это  свободно  сделать,  о  побеге  нечего  было  и
помышлять. Эту мысль он, однако, вскоре отбросил, так как, по-видимому, он
не для того должен был зайти в ресторан,  чтобы  его  там  задержали;  эта
прогулка имела другую цель, которую он еще не разгадал.
   Кальман сел в угол возле окна и оглянулся со скучающим  лицом.  Подошел
официант.  Кальман  заказал  ром  и  коржики.  Затем  внимательно  оглядел
посетителей, прикидывая, кто же  из  них  мог  быть  от  Шликкена  или  из
контрразведки.
   Вскоре он заметил шпика с неприятным  оскалом.  Тот  зашел  с  какой-то
шатенкой, но сейчас уже был без шляпы и плаща. Они сели возле печки.  Шпик
тотчас же стал поправлять свой галстук.
   - Место свободно, приятель? - спросил  подошедший  к  столику  мужчина,
приземистый усач средних лет.
   - Пожалуйста. К тому же я собираюсь уходить.
   Приземистый  мужчина  сел,  пригладил  густые  светлые  волосы,  тяжело
вздохнул. Вытащил из кармана газету, положил на стол,  оглянулся,  как  бы
ища официанта.
   - Возьмите газету. Не потеряйте, внутри материал. Вы ничего не заметили
подозрительного?
   - Нет, ничего. -  Кальман  небрежным  жестом  опустил  газету  в  левый
карман, потушил сигарету, затем встал и застегнул пальто.
   С большим трудом  Кальману  удалось  отделаться  от  шпиков.  Трудность
заключалась в том, чтобы не дать им возможность заподозрить его в  желании
улизнуть. Наконец он все же сумел скрыться от них в универсальном магазине
"Корвин". Он прошел через входной турникет и  тут  же  бросился  вправо  к
выходной двери. Спрятался за вереницей  покупателей,  покидавших  магазин,
вытащил перебинтованную руку из перевязи, снял перевязь с шеи и убрал ее в
карман, а правую руку спрятал под пиджак, затем внимательно  стал  следить
за входной дверью. Вскоре он увидел  торопливо  входящих  шпиков.  Они  на
мгновение остановились, но толпа увлекла их к лестнице, ведущей на  второй
этаж.
   Кальман выждал несколько минут и,  смешавшись  с  людьми,  нагруженными
покупками, вышел на улицу и там растворился в толпе пешеходов.


   Профессор Морваи его тотчас  узнал.  Молодой,  высокий  мужчина  сильно
поседел, он был в очках.
   Он повел Кальмана в тесный склад; они поднялись на галерею,  где  книги
громоздились  до   самого   потолка;   это   место   являлось   прекрасным
наблюдательным пунктом за входной дверью. Владелец магазина дядюшка  Балог
внизу занимался с покупателями, его не интересовала клиентура Морваи.
   - Господин профессор, - произнес тихо Кальман. - Мне  немедленно  нужно
поговорить с дядей. Я не могу ни позвонить ему по телефону, ни зайти, а  в
три часа мне уже надо быть на  окраине  Обуды.  Позвоните  ему,  чтобы  он
тотчас же пришел сюда.
   Через три четверти часа он встретился с Шавошем. Главный врач прошел  в
склад через заднюю дверь  магазина.  Кальман  приготовился  к  родственным
объятиям, проникновенным словам  и  был  поражен,  когда  Шавош,  сохраняя
ледяное выражение на лице, снизошел лишь до рукопожатия.
   - Я уж думал, что мы никогда больше не встретимся, - сказал он.
   Кальман взял в руки какую-то книгу, сдул с нее пыль и  горьким,  полным
иронии тоном ответил:
   - Я вижу, что  это  тебя  не  очень  огорчило  бы.  -  Он  перелистывал
страницы, стараясь в то же время скрыть свое волнение.
   - Ты совершил целый ряд глупостей, - напал на него Шавош. - Ты  ставишь
под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь других.
   - О боже! Но что я сделал? - воскликнул Кальман. Губы у него дрожали. -
Меня мучили, пытали, я чуть было не погиб,  ты  бросил  меня  на  произвол
судьбы, я выкарабкался из беды, пришел сюда, а ты еще меня отчитываешь.  В
чем моя вина?
   - Не кипятись, - сказал Шавош. - Ты без моего разрешения ездил в Сегед.
Прятал Калди у Ноэми. Кто тебе дал разрешение на это? Без предварительного
разговора и подготовки ты посадил мне на шею врача Агаи, эту  коммунистку,
которую повсюду разыскивают. Но это  еще  пустяки.  Ты  напустил  на  меня
Мэрера. Сына генерал-полковника войск СС Эрнста фон Мэрера. В своем ли  ты
уме?
   - Я понял, - хмуро проговорил Кальман. - В другой раз буду  просить  об
аудиенции или же напишу прошение.
   Кальман рассказал Шавошу все, вплоть до мельчайших подробностей, о том,
что случилось с ним со времени их последней встречи.
   - Я чувствую, что у меня прочное положение и  Шликкен  следит  за  мной
лишь для того, чтобы убедиться в моей надежности. - Он вытащил письмо. - Я
уверен, что в нем ничего нет; его интересует, вскрою ли я его.
   - А сейчас каковы твои планы? - спросил Шавош.
   - Собственно говоря, у меня  один  план,  -  ответил  Кальман.  -  Убью
Шликкена, после этого выйду из игры и примкну к Домбаи и его товарищам.  А
если ты дашь мне какое-нибудь задание, я выполню его  и  уже  после  этого
покончу с майором.
   - Я запрещаю, - сказал главный врач.
   - Что ты запрещаешь?
   - Общее дело путать с личной местью. В отношении Шликкена у  меня  есть
собственные планы.
   - И у меня.
   - Мэрер рассказывал весьма  интересные  вещи  о  майоре.  У  него  есть
уязвимое место.
   - Ты хочешь сотрудничать со Шликкеном? - спросил Кальман, пораженный, и
даже пропустил мимо ушей слова Шавоша о том,  что  он  получил  от  Мэрера
интересные сведения.
   - Придет время - и ты будешь сотрудничать с ним,  -  решительно  сказал
главный врач.
   - Никогда. С убийцами я не сотрудничаю. Он убил Марианну...
   - Не только Марианну, - прервал его Шавош, - но и других тоже.  Мне  их
очень жаль. Смерть Марианны меня особенно потрясла. - Подумав, он добавил:
- Ее жизнь мы уже не можем вернуть, но наша  обязанность  -  спасти  жизнь
другим. И если мы сумеем это сделать ценой заключения мира  со  Шликкеном,
то нужно идти на это.
   Кальман больше не спорил. Он просто не мог  уследить  за  ходом  мыслей
главного врача. Указание было таково: Кальман должен  войти  в  доверие  к
Шликкену и прощупать его характер. Что касается  поддержания  связи  между
ними, то об этом позаботится сам Шавош.
   Еще не было трех часов, когда Кальман вернулся на виллу.  Ярко  светило
солнце, и его прошиб пот, пока он взбирался на гору. Он немедленно пошел к
Шликкену.
   - Ну, все прошло гладко?
   - Исключительно гладко, господин майор. Пожалуйста, вот письмо. - И  он
передал его майору.
   Шликкен разорвал конверт, подошел к окну и начал  читать,  одобрительно
кивая.
   - Великолепно. Вы очень полезный человек, Шуба. Я жалею, что мы  раньше
не познакомились.
   Шликкен снова начал курсировать по комнате.
   - Насколько я помню, вы волочились и за Илоной Хорват.
   - Когда-то, вначале. Недурна девчонка, только очень уж глупа.
   - Чудак, - засмеялся майор, - если б она была умна, то не  работала  бы
здесь уборщицей. Но все же она нравится вам? Не так ли?
   - Как женщина - не отрицаю... Фигура у нее божественная.
   Шликкен засмеялся. Он вытащил из кармана бумажный кулечек с  конфетами,
пошарил в нем, достал конфетку "мокко", положил в рот и  начал  грызть.  -
Слушайте меня внимательно, Шуба. Утром я пошлю девушку в "Асторию",  пусть
посмотрят, смогут ли ее использовать. А сегодня ночью позовите ее к  себе,
умаслите и выудите у нее все, что только сможете. Я чувствую, что  девушка
хранит много ценных сведений. Собственно говоря, - это  я  говорю  вам  по
секрету, - именно поэтому мы ее и не выпускаем из рук. Ну, договорились? А
вы проведете приятную ночь.
   Кальман кивнул.


   Кальман сгребал за домом траву, когда увидел  стройную  фигуру  Илонки,
идущей по дорожке к абрикосовым деревьям.  Она  несла  корзину  с  бельем.
Кальман прислонил грабли к дереву и подбежал к девушке.
   - Давай помогу, - сказал он. Илонка поставила корзину на землю, глубоко
вздохнув, потерла поясницу и улыбнулась  ему.  -  Куда  нести?  -  спросил
Кальман.
   Девушка  посмотрела  на  корзину,  затем  глазами  показала  в  сторону
подвала.
   - Это их, - сказала она. - Тут и рубашка твоего  друга.  Не  помогла  и
хлорка, кровь с рубашки вывести так и не удалось.
   - Какого моего друга? - спросил удивленно Кальман, взглянув на белье.
   - Лейтенанта, который ночевал здесь, на вилле, со своей женой.
   Кальман прикусил губу.
   - Ты откуда знаешь?
   - Я стирала.
   - Но откуда ты знаешь, что это рубашка именно лейтенанта?
   - Я его видела ночью, когда приносила  чай  господину  майору.  Он  там
лежал на полу. Его пытали. - Она закрыла лицо руками. - Поэтому я и  рада,
что ухожу отсюда. Не могу я переносить все эти ужасы. Они хотели, чтобы  и
я стала предательницей. Хотели подсадить меня к одной заключенной.
   По телу Кальмана пробежала дрожь.
   - И ты только сейчас говоришь мне об этом!
   Девушка опустила глаза.
   - Я уже жалею,  что  сказала.  Боюсь,  что  ты  натворишь  каких-нибудь
глупостей.
   - Ты уверена, что это был он? Ты узнала его?
   - Я даже вскрикнула. А твой друг сделал мне знак глазами, чтобы  я  его
не признавала. Когда майор  спросил,  откуда  я  знаю  этого  человека,  я
ответила, что он похож на моего жениха. Но от страха я  чуть  не  упала  в
обморок. Утром я искала тебя, чтобы все рассказать, но ты куда-то исчез. А
позже решила не рассказывать, так как  боялась  за  тебя.  Знаю  я,  какие
бывают мужчины. Мне кажется, они хотели меня подсадить к его жене, чтобы я
выведала что-нибудь у нее.
   Кальман буквально оцепенел; думать он не мог...



        16

   Выли сирены, в вышине сотрясалось и стонало небо,  но  они,  ничего  не
слыша, обнимались.
   - Я хочу остаться с тобой навсегда, - сказала Илонка.
   - Утром ты все равно уйдешь, - ответил Кальман.
   - А ты хочешь, чтобы я осталась? Ты хочешь, чтобы я села в камеру? Ради
тебя я все сделаю.
   - Нет, тебе нужно уходить. Ты знаешь, где живет доктор Шавош?
   - Знаю.
   - Утром ты сможешь сходить к нему?
   - Конечно, смогу.
   - Но прежде пойди в "Асторию".
   - Пойду. Даже на конец света пойду, если пожелаешь.
   - Но ни одна живая душа не должна знать об этом.
   - Ты не веришь мне?
   - Я только предупреждаю.
   - Никто не узнает. Никто, любимый мой.


   Вечером, за несколько минут до десяти часов, завыли сирены. Они даже не
умолкли, когда уже загавкали автоматические орудия и начали бухать тяжелые
зенитные батареи. Во дворе лейтенант Бонер вопил:
   - Тревога!
   Кто-то принялся бить в колокол. Вилла ожила, послышались  гулкий  топот
бегущих ног, возгласы. Кальман закурил и стал прогуливаться по двору.  Еще
никогда он не слышал такого мощного  шума  моторов,  как  сейчас;  в  небе
перекрещивались лучи прожекторов, тщательно ощупывая бездонно-черное небо.
   - Это вы здесь курите, Шуба? - Кальман узнал голос Шликкена.
   - Я, господин майор.
   - Идите в  мой  кабинет.  Я  сейчас  приду.  Можете  зажечь  свет,  там
светомаскировка...  Ни  черта  не  понимаю.  Где  ночные  истребители?   -
проговорил  Шликкен,  входя  в   комнату.   Кальман   молчал,   а   майор,
неодобрительно покачивая головой, продолжал:  -  Летят  на  высоте  десяти
тысяч метров, а мы пытаемся испугать их пушками. Садитесь,  располагайтесь
поудобнее. Курт! Курт!
   Кальман не понял, откуда появился шофер. Вероятно, дремал в библиотеке,
и он не заметил его, подумал Кальман.
   - Коньяк, рюмки, содовую, - приказал майор.
   Курт поставил на стол коньяк и рюмки, наполнил их, затем отошел к двери
и уселся на стул.
   Через несколько секунд вошел  Тодт.  Капитан  был  далеко  не  в  таком
веселом настроении, как Шликкен.
   - Заходите, заходите, дорогой Йозеф, садитесь. Вот сюда, рядом со мной.
Коньяку, конфетку?
   - Коньяку, господин майор.
   - Браво, Йозеф!  -  воскликнул  Шликкен  и  поднял  рюмку:  -  За  наше
здоровье. - Они выпили. - План изменился, -  продолжал  он,  играя  пустой
рюмкой. - Посоветовавшись с шефом, мы решили, дорогой Шуба, ввести  вас  в
бой. И об этом я хочу поговорить с вами... Вы знаете врача Игнаца  Шавоша,
не так ли?
   - Он лечил меня, - ответил Кальман, а у самого сжалось сердце. К  этому
вопросу он не был подготовлен, хоть и мог предполагать,  что  когда-нибудь
при случае у него спросят о главном враче клиники, где он лечился.
   - Какого вы мнения об этом достойном человеке?
   Кальман подтянул на коленях  брюки  и  только  тогда  поднял  глаза  на
майора.
   - Я знаю его не настолько хорошо, чтобы высказать о  нем  свое  мнение.
Больные его любили. - А про себя в отчаянии он подумал, что,  по-видимому,
они "раскололи" Шани Домбаи и тот признался во всем.  А  может,  случилась
какая-нибудь беда с Илонкой?
   - Странный он человек, - сказал Шликкен. - У него есть племянник, некий
Кальман Борши, из юнкеров. И вот в прошлом году, осенью, доктор  обратился
с письменным заявлением к командиру батальона, что Борши хочет бежать.
   - Кто? - спросил с глупым видом Кальман.
   - Что "кто"?
   - Кто хотел бежать? - переспросил Кальман.
   - Фенрих.
   - Понятно. И главный врач заявил об этом.
   - Правильно, - кивнул майор.
   - И он сбежал?
   - Ну да. И не один. С ним сбежал также один опасный коммунист...
   - Шандор Домбаи, - подсказал Тодт, предполагая, видимо, что майор забыл
имя.
   - Йозеф, Йозеф!.. - Шликкен  поднял  указательный  палец  и  добродушно
погрозил капитану. - Только тогда, когда я спрашиваю.
   - Виноват, господин майор.
   -  Итак,  Домбаи,  -  повторил  майор.   -   Он   был   ефрейтором   из
вольноопределяющихся.
   - Их поймали? - Кальман закурил сигарету, повторяя  про  себя:  "Только
спокойствие".
   - По порядку, - сказал Шликкен. - Вначале поговорим о  Шавоше.  Я  буду
несколько пространен, но вы должны  знать  предшествующие  обстоятельства,
для того чтобы успешно провести это интересное дело. Если  чего-нибудь  не
поймете,  можете,  не  стесняясь,  спрашивать...  Итак,  Шавош.  -   Майор
собирался с мыслями, как будто потерял нить  разговора.  -  Да,  так  вот.
Расскажу, во-первых, о том, как я узнал имя Шавоша. Это  важно.  Насколько
мне помнится, я уже говорил вам о своем друге Хельмеци, которого несколько
недель назад, точнее, четвертого марта, убили коммунисты.
   - Перстень с печаткой принадлежал ему, - сказал  Кальман,  указывая  на
палец майора.
   - Верно. На другой день мы с Хельмеци  должны  были  выехать  в  Афины.
Обратите внимание, господин капитан, так как  то,  о  чем  я  буду  сейчас
говорить, вам не известно. Гибель Хельмеци меня больно ранила, потому  что
он был моим самым надежным товарищем по работе. В штатах  нашей  секретной
службы он состоял в звании капитана. Благодаря своей ловкости он сумел еще
до  войны  вступить  в  английскую  секретную  организацию  под  названием
"Политикл интеллидженс депатмент". Там он выполнял огромную  и  неоценимую
работу. Я устроил его также в  венгерский  отдел  контрразведки;  по  моей
просьбе его подключили к старшему инспектору Оскару Шалго,  моему  старому
другу. Я много раз прибегал к его  услугам...  Ну  так  вот,  мы  с  Шалго
находились возле его трупа, об этом я забыл сказать.  Никаких  следов  нам
обнаружить не удалось, точно так же как и уголовной полиции,  несмотря  на
то, что мы обследовали каждый квадратный сантиметр на теле трупа и вокруг.
В первую очередь я задал себе вопрос: кто  был  заинтересован  в  убийстве
Хельмеци?
   - Возможно, это была месть на любовной почве? - проговорил Кальман.
   - У него не было никаких дел с женщинами. А в связи с тем, что мы нигде
не нашли следов пальцев и других улик, я сделал вывод, что  убийство  было
подготовлено в высшей степени  тщательно  и  осмотрительно.  Обстановка  -
рюмки на столе и рюмка в руках Хельмеци - подтверждала, что убийцы  близко
знали его;  возможно,  они  были  его  друзьями,  во  всяком  случае,  они
принадлежали к числу людей, которых  он  даже  угощал.  Убийцы  с  помощью
блестящей уловки, выдав  себя  за  сотрудников  венгерской  контрразведки,
удалили из дому привратника.
   - Как это надо понимать? - спросил Кальман; нервы  его  настолько  были
напряжены, что он даже не слышал бомбежки.
   - Я думаю, что в убийстве приняли участие несколько человек,  вероятно,
трое. Двое мужчин и одна женщина. И они высчитали все до  единой  секунды.
Один из мужчин был в форме лейтенанта, другой в гражданском. Последний был
в  очках,  лицо  у  него  было  покрыто   пятнами.   Согласно   показаниям
привратника,  утром  какая-то  молодая   женщина   тщательно   обследовала
местность и подробно  расспросила  обо  всем  глуповатую  госпожу  Топойя.
Вероятно, позже, когда  мужчины  уже  были  в  квартире,  эта  женщина  из
уличного  телефона-автомата  позвонила  на   квартиру.   Разумеется,   они
заставили взять трубку самого Топойю. Бедный малый  так  перетрусил,  что,
возможно, даже вытянулся в  струнку,  услышав,  что  "господин  полковник"
хочет разговаривать с  капитаном  Ракаи.  Этот  трюк  был  психологическим
козырем. Не нужно было уже ни удостоверения, ничего на  свете.  С  помощью
умело выдуманной сказки они  отослали  из  дому  напуганную  чету  Топойя,
которая была этому несказанно  рада,  а  женщина,  наверно,  включила  имя
капитана Ракаи в благодарственную молитву. После  этого,  оставшись  одни,
они пошли к Хельмеци, который открыл им дверь; следовательно, Хельмеци  их
хорошо знал. Они поговорили, выпили палинки и затем  застрелили  его.  Ими
руководили злоба, гнев и ненависть.
   - Почему вы так думаете? - спросил Кальман.
   - Потому что они сделали  пять  выстрелов.  Они  не  беспокоились,  что
выстрелы могут услышать. Уже первый выстрел был смертельным.  Мы  с  Шалго
пришли к выводу, что  нашего  друга  убили  люди,  узнавшие,  что  он  наш
человек. Кроме того, из квартиры они  ничего  не  унесли.  Кого  же  можно
подозревать? Коммунистов или "Интеллидженс сервис"? Я был убежден, что это
дело рук англичан, а мой друг Шалго считал,  что  коммунистов.  -  Шликкен
снова  закурил  сигарету.  Его  самоуверенность  внушала  страх.   -   Мои
подозрения, - продолжал он, - усилились после того, как  Шалго  познакомил
меня с некоторыми данными. Согласно  этим  данным,  Хельмеци  за  день  до
убийства встретился с  молодым  баварцем,  якобы  по  фамилии  Кэмпбел,  с
английским разведчиком. Они вместе учились на курсах Пи-Ай-Ди.
   - Кэмпбел не немецкая фамилия, - заметил Кальман.  -  Вы  сказали,  что
молодой человек - баварец.
   - Конечно, нет. Он англичанин. Ясно, что это  его  кличка.  Неизвестный
под этим  именем  закончил  английскую  школу  разведчиков.  К  сожалению,
Хельмеци не знал его настоящего имени. Ну так вот, этот Кэмпбел  гениально
заманил в ловушку бедного Хельмеци, убедился в том, что он наш человек,  и
убил его. Таковы были мои предположения, но я, однако, скрыл их от  Шалго,
потому что именно тогда перестал доверять ему. Мои подозрения в  отношении
Шалго позже подтвердились. Мой друг стал предателем, но об этом  позже.  Я
должен был ехать в  Берлин,  мы  готовились  к  оккупации  Венгрии.  Перед
отъездом я договорился с Шалго относительно задач, которые нам  предстояло
совместно решить.  На  основании  примет,  которые  сообщил  Хельмеци,  он
объявил о розыске Гарри Кэмпбела по всей Венгрии. В мое  отсутствие  Шалго
производил тщательный розыск, повсюду вынюхивал. Семнадцатого я вернулся в
Будапешт, и Шалго доложил, что ему ничего не удалось сделать. В это  время
офицер  полиции  установил,  что   имя   Кэмпбел   фигурирует   в   списке
разыскиваемых. Мать Кальмана  Борши,  племянника  главного  врача  Шавоша,
звали Эржебет Кэмпбел; она живет в Англии. Девичья фамилия  жены  главного
врача также Кэмпбел. Я обрадовался этим сведениям  и  тотчас  же  высказал
свои предположения:  Кэмпбел  -  это  Кальман  Борши,  а  участвовавший  в
убийстве военный тождествен с  другим  беглецом,  с  Шандором  Домбаи.  Но
только это надо доказать. Восемнадцатого в ночь пришлось арестовать Шалго,
потому что он пытался устроить побег Марианны Калди.
   - Этого я не понимаю, - проговорил Кальман. - Для чего ему  нужно  было
устраивать ей побег?
   - Вы правы, Шуба, - рассмеялся Шликкен.  -  Действительно,  это  понять
трудно. Для этого вам нужно знать, что  Шалго  работал  по  "вылавливанию"
коммунистов. Как он утверждал, профессор Калди был одним из  руководителей
коммунистического движения. Поэтому он держал под наблюдением  профессора.
К сожалению, наблюдения его не увенчались успехом. В то же время он  ловко
заманил  в  ловушку  ядро  мишкольцевской   коммунистической   ячейки.   В
донесениях упоминалась девушка под кличкой "Белочка",  которая  в  Хатване
села на поезд Мишкольц - Будапешт. Она встретилась  с  Бушей,  получила  у
него оружие и исчезла. Имя Белочки фигурирует  также  в  наших  досье  как
кличка связной коммунистического  центра.  Таким  образом,  мишкольцевская
ячейка была связана с  центром  в  Будапеште.  Белочка  исчезла  вместе  с
оружием. Когда я был у Шалго, ему передали внеочередное донесение  от  его
агента. В донесении говорилось о том, что за день до этого Марианна  Калди
явилась домой после нескольких дней отсутствия  с  тяжелым  чемоданом.  На
другой день чемодан исчез. В то же время девушку посетила врач Мария Агаи,
которой удалось бежать от моих людей. Ясно,  что  Марианна  Калди  и  есть
разыскиваемая  Белочка.  Шалго  попросил  разрешения   самому   арестовать
девушку. Я для виду согласился. Но так как я не верил ему, то послал своих
людей во главе с лейтенантом Мольтке на виллу, чтобы они  арестовали  всех
находящихся там. В том числе и Шалго. Остальное вы знаете. Шалго застрелил
бедного Мольтке и пытался бежать с девушкой...
   Бомбежка прекратилась, наступила тишина, но отбоя воздушной тревоги  не
было.
   - Я просмотрел заметки Шалго, - продолжал Шликкен, - те, что  остались,
потому что многое он сжег; затем приступил к сплетению  нитей,  или,  если
хотите, к  складыванию  мозаики.  Я  нашел  донесения  агента  Шалго.  Они
оказались крайне интересными. В результате, с одной стороны, оставалось  в
силе мое предположение, что убийство было совершено  Борши  и  Домбаи;  на
основании же донесения агента Шалго я выдвинул  предположение  номер  два:
Кальман Борши и Пал Шуба - одно лицо.
   Кальману  показалось,  что  стул  под   ним   закачался.   Ему   стоило
огромнейшего напряжения воли с улыбкой произнести:
   - Неужели?
   - Именно так.  Свое  предположение  я  основывал  на  следующем.  Агент
сообщил, что на виллу нанят новый садовник,  фельдфебель  из  юнкеров  Пал
Шуба, инвалид войны. Шубу приняли на работу в тот самый день, когда сбежал
Кальман Борши. Шавош заявил о намерении Борши  дезертировать  и  в  то  же
время устроил Шубу на работу.
   - Это действительно логично.
   - Безусловно, - кивнул Шликкен. - В другом донесении агента сообщается,
что утром четвертого марта у Шубы в гостях побывал лейтенант с  женой.  На
рассвете пятого марта они уехали. Не забудьте, что  в  ту  ночь  произошло
убийство. Но мои предположения еще  надо  было  доказать.  Я  приступил  к
этому, и разочарование последовало за разочарованием. Дал указание  начать
слежку за Шавошем. И услышал о нем  наилучшие  отзывы.  Надежный  человек,
настоящий венгерский патриот. Выяснилось, что Шавош не только вас устроил,
но и почти каждого из выздоравливающих  в  клинике  больных  определял  на
место.
   - Это и я могу подтвердить, - сказал Кальман, немного успокоившись.
   - Я запросил в прокуратуре дела на Кальмана Борши и Шандора  Домбаи.  И
новые разочарования  постигли  меня.  В  делах  я  обнаружил  три  видовых
открытки. Открытки были переданы в прокуратуру главным врачом Шавошем. Все
три были присланы Кальманом Борши. Первая открытка  прибыла  из  Стамбула,
остальные   две   из   Каира;   последняя   датирована    вторым    марта.
Специалисты-графологи определили, что письма не подделаны. Марки, а  также
штампы на открытках настоящие... Вот видите, дорогой Шуба, каким путем  вы
подпали под подозрение.
   - У меня мороз пробежал по коже, господин майор. Ваш агент находился на
вилле?
   - Агент Шалго. После всего этого я стал  пристально  следить  за  вами.
Видите ли, мне также не понравилось, что вы скрыли от меня свою  любовь  к
Марианне. Это  можно  всячески  объяснить  и  оправдать,  но  мне  это  не
понравилось. Мы провели следствие. Все совпадало. Ваше ранение,  госпиталь
в Киеве, клиника. К сожалению, не удалось устроить очную  ставку  с  вашей
матерью,  потому  что  село  Велика  оказалось  в   зоне,   контролируемой
партизанами. Я показал вашу фотокарточку Топойе, но  он  не  опознал  вас.
Согласно донесению, ту ночь вы провели с Марианной. Лейтенант и  его  жена
спали в вашей комнате. Вся моя работа на протяжении многих  недель  и  мои
предположения пошли насмарку. Однако  Кэмпбел  и  главный  врач  Шавош  не
выходили у меня из головы. - Он замолчал и стал прохаживаться по  комнате.
Наконец продолжил: - И все же, несмотря на разочарования  и  неудачи,  мне
удалось поймать убийцу.
   - Поймали? - спросил с удивлением Кальман.
   - Поймал, дорогой Шуба.
   - Это действительно увлекательно, как в детективном романе, - улыбнулся
Кальман. - И кто же убийца?
   - Вы, Кальман Борши.
   На мгновение наступила тишина. Затем Кальман начал громко смеяться.
   - Простите, господин майор, - сказал он, все еще продолжая смеяться.  -
Вы обладаете поразительными способностями к юмору.
   - Юмор - это соль жизни, дорогой мой.  Я,  конечно,  знал,  что  вы  не
признаетесь в убийстве, - проговорил Шликкен. - К разоблачению  серьезного
противника, - продолжал майор, - я обычно готовлюсь очень тщательно.
   - Но почему вы, господин майор, думаете, что я - это  Кальман  Борши  и
что именно я убил Хельмеци?
   - Я не думаю, я знаю. Расследование, мой дорогой друг, почти искусство.
Вы не заметили, что  во  время  допросов  я  ни  разу  не  спросил  вас  о
лейтенанте и его жене?
   - А я бы охотно ответил.
   - Придет очередь и этому, - сказал  Шликкен.  -  Вы  помните,  как  вы,
немного надломленный, явились ко мне, чтобы давать показания?
   - Помню. Я  даже  вспоминаю,  что  в  это  время  по  радио  передавали
"Реквием" Моцарта.
   - Это была радиола. Хотите послушать?
   - С удовольствием. Я думаю, что  после  бомбежки  это  было  бы  весьма
кстати.
   Шликкен подошел к столику, включил радиолу.  Зазвучала  мрачная  музыка
Моцарта.  Кальман  взглянул  на  улыбающееся  лицо  майора.  Вдруг  музыка
оборвалась, только слышался монотонный шум аппарата, и Кальман увидел, что
это не радиола, а что-то иное, таких машин он никогда не видел. Неожиданно
он  услышал  голос  умирающей  Марианны,  ясно   произносящей   его   имя:
"Кальман..."
   Он закрыл глаза, ухватился обеими руками за сиденье, с  трудом  сдержав
себя, чтобы не закричать.
   Шликкен смотрел в исказившееся лицо молодого человека и улыбался.
   Они оба слушали шепот Марианны:
   "Кальман... Я думала, когда кончится война, мы весь  день  от  зари  до
зари станем бродить по городу".
   Майор выключил аппарат.
   - Пока и этого достаточно, - сказал он и подошел к Кальману.
   Молодой человек  открыл  глаза.  Отсутствующим  взглядом  посмотрел  на
Тодта, затем перевел глаза на Шликкена. Вот теперь он уже  должен  драться
за свою жизнь.
   - Бедная Марианна... - произнес он  тихо.  -  Это  была  бесчеловечная,
жестокая шутка, господин майор. Вы хотите, чтобы я работал у вас, и  в  то
же время так шутите со мной. Вы знаете,  как  я  любил  свою  невесту.  Вы
подозреваете меня, и этого вам недостаточно, вы еще  воспроизводите  голос
несчастной.
   Шликкен вытаращил на него глаза.
   - Что?! Я шучу? Я подозреваю? - Он уже терял терпение. - Объясните мне,
почему из Пала Шубы вы стали Кальманом? И зачем врали, изворачивались?
   Кальман, сохраняя серьезность, взглянул на майора.
   - Я вас понял. Зная содержание подслушанного  разговора,  вы,  господин
майор, предполагаете, что я - Кальман Борши. Этот разговор свидетельствует
лишь о том, что я очень любил свою невесту и что я лгал вам. Но я  ведь  в
конце концов сообщил место, где спрятано оружие, кроме того,  сообщил  две
фамилии.
   Майор покачал головой.
   - Ах, черт побери! Только вы  забыли  рассказать,  что  Резге  и  Кубиш
бежали в Словакию.
   - Но тогда докажите, что я не Пал Шуба. Устройте очную  ставку  с  моей
матерью, фронтовыми товарищами, с обслуживающим персоналом клиники.
   - А имя Кальман?
   - Пожалуйста, посмотрите мой листок для прописки или инвалидную книжку.
   - Что мне там смотреть?
   - Моего отца звали Кальманом. Я терпеть не мог имя Пал  и  очень  любил
своего отца и его имя. Да  и  вообще  дома  меня  звали  Кальманом.  Когда
Марианна стала моей, я попросил ее, чтобы, когда  мы  бываем  вдвоем,  она
звала меня Кальманом. Господин майор, я честно выполнял все ваши  задания.
Что вы, собственно, хотите от меня?
   - Вы ловко защищаетесь, молодой человек, - сказал майор одобрительно  и
взглянул на Тодта. Капитан пожал плечами.  -  Когда  я  впервые  прослушал
запись, у меня возникли сомнения...
   Кальман перебил его:
   - Господин майор, ваш агент находился  на  вилле.  Насколько  я  помню,
агент сообщил, что четвертого  ночью,  когда  произошло  убийство,  я  был
вместе с Марианной. Это неправда. Ту ночь я провел с  Илоной  Хорват.  Вот
какое "достоверное" донесение вы получили от своего агента.
   - Совершенно справедливо, но вы и после убийства могли  пойти  к  своей
невесте. Вы оба умеете конспирироваться.
   - Я прошу вас, господин майор,  устроить  мне  очную  ставку  с  Илоной
Хорват.
   - Это что-то  новое.  Действительно  нужно  проверить.  Заметьте  себе,
капитан. У вас нервы - как канаты,  молодой  человек,  -  сказал  Шликкен,
обращаясь к Кальману. - Я признаю, что здесь имеется много  противоречивых
моментов. Я, конечно, видел эти противоречия  уже  давно.  Знаете,  что  я
сделал? То, что обычно делают драматурги.  Я  начал  с  третьего  акта.  Я
остался при своем идефиксе, что вы - Кальман  Борши.  И  тогда  я  спросил
себя, что бы сделал Кальман Борши, если бы узнал, что его товарища Шандора
Домбаи схватили? Если  бы  я  был  Борши,  то  немедленно  поставил  бы  в
известность человека, для которого опасен провал Домбаи. И вот вы  узнали,
что Домбаи находится здесь, в подвале. Как  же  вы  поступили?  -  Кальман
молчал. - В прошлом веке один  датский  ученый  изобрел  звукозаписывающий
аппарат. Мы применяем его всего года два. Особенно я,  потому  что  обожаю
технику.  Мы  устанавливаем  чувствительный  микрофон  куда-либо  и  затем
записываем разговор на магнитную ленту. Хотите, чтобы я воспроизвел  ночь,
проведенную вами с Илонкой? Благодарение богу, вы очень внятно говорили. И
имя доктора Шавоша произносили довольно четко.
   Нависла  гнетущая  тишина.   Кальман   мгновенно   оценил   обстановку.
Провалился. Спасения нет. Теперь надежда только на то, что дядя  Игнац  не
попал к ним в руки.
   - Вы выиграли, - проговорил он тихо.
   - Первая  разумная  короткая  фраза.  Я  знал,  что  перед  фактами  вы
сдадитесь, - сказал Шликкен.
   Кальман пожал плечами.
   - Приходится, господин  майор.  -  Он  закурил  сигарету.  -  Когда  вы
схватили Домбаи?
   - К сожалению, мы еще не схватили его, но, надеюсь, с вашей помощью это
удастся сделать очень скоро.
   Кальман рассмеялся.
   - Чему вы смеетесь?
   - Рад, что не схватили Домбаи.
   - Это вопрос времени. Но я хотел бы спросить у вас кое-что.  Почему  вы
выдали Фекете? Почему провалили Виолу?
   - Я догадался, что Фекете -  провокатор,  что  он  ваш  агент.  Он  был
слишком  упитанным  для  человека,  выдержавшего  шесть  недель  тюремного
заключения. Многие годы  он  якобы  был  безработным,  а  во  рту  у  него
настоящий золотой прииск. Говорил, что не курит. А ментолом от него так  и
несло, да и между зубов виднелись крошки табака.  И  еще:  вряд  ли  можно
найти такого коммуниста, который  бы  после  нескольких  часов  знакомства
выдал важнейшую тайну организации. Не обижайтесь, но это была точно  такая
же примитивная штука, как и вчерашняя встреча в ресторане и комедия с этой
перевязкой. Я чуть  живот  не  надорвал,  глядя,  как  ваши  сыщики  ведут
наблюдение. В этом следовало бы потренироваться и господину капитану.
   - Тодта там не было, - сказал майор, засмеявшись.
   Кальман махнул рукой и посмотрел на ботинки капитана.
   - Как хотите, но это так, господин майор. А теперь  можете  расстрелять
меня, потому что больше я уже действительно ничего не скажу.
   - Посмотрим. Вы не коммунист, - улыбнулся Шликкен, - следовательно,  не
одержимый, а разумный человек. А я все  еще  продолжаю  верить  в  здравый
смысл...


   Кальман до самого рассвета проговорил с Шалго. Старший инспектор  сразу
узнал его.
   - Вы Пал Шуба, не так ли?
   Кальман сел на солому, посмотрел на толстяка.
   - Почему вас это интересует? Не все ли равно, как меня зовут?
   - Мне абсолютно все равно. А вообще-то я Оскар Шалго. Мне кажется,  что
вы знаете мое имя. - Старший инспектор остановился перед Кальманом. - Если
вы не Пал Шуба, тогда Кальман Борши. - Сев на солому поближе  к  Кальману,
он спросил: - Умеете свистеть?
   - Умею, - ответил Кальман, подумав  при  этом,  что  старший  инспектор
наверняка свихнулся.
   - Нагнитесь ко мне поближе. - Кальман  наклонился,  толстяк  начал  ему
что-то шептать на ухо. Кальман пожал плечами,  повернулся,  сел  спиной  к
двери и тихо начал насвистывать. А  Шалго,  закрыв  носовым  платком  рот,
спросил:
   - Как вы провалились?
   - С каких пор вы знаете, что я Кальман Борши? -  Они  сидели  плечом  к
плечу, разговаривали и свистели, так как, по  мнению  Шалго,  свист  мешал
подслушиванию.
   - Я давно уже вас подозревал. Но убедился в  этом  только  перед  своим
провалом. Вы хорошо работали,  только  все  наши  предположения  настолько
совпадали  с  вашими  действиями,  что  это,  как  бы  сказать,  предельно
подтверждало подозрение.
   - С какими действиями?
   - Ну, смотрите сами. - Шалго потер лоб. - Когда вы дали Хельмеци  адрес
Гемери, откуда-то вам нужно было просмотреть до  конца  это  драматическое
представление. С берега Дуная ничего нельзя  было  увидеть.  Церковь  была
заперта. Когда я узнал, что вы находитесь  в  связи  с  девушкой,  у  меня
закралось первое подозрение. Марианна из своей квартиры на улице Вам могла
отлично видеть этот божественный спектакль.
   - Скажите, кто был агентом в доме Калди?
   - Вы все еще не знаете?
   - Рози Камараш?
   - Кто вам сказал?
   - Как-то раз Марианна заметила, что Рози подслушивала у моей двери.
   - Ее интересовало, не у вас ли Илонка.
   - Она следила и за Илонкой?
   - Только за девушкой. Чисто женское любопытство... Илонка  Хорват  была
моим агентом...
   Они долго молчали.
   - Не шутите. Значит, меня провалили вы, а не Шликкен?
   - К сожалению. Я уже не мог предупредить. Я думал, что вы догадаетесь.
   - Это невероятно, - сказал Кальман. - Так, как она любила... нет,  нет,
так любят от всего сердца...
   - Она действительно любила вас от всего сердца, да со страху  выдала...
По всей вероятности, Шликкен заверил ее, что с вами все будет  в  порядке.
Она и меня просила об этом. К тому же она ненавидела Марианну.
   - Но... Когда мы были  вдвоем  в  камере,  Марианна  рассказывала,  что
Илонку избили немцы.
   - Они разыграли спектакль. Шликкен  в  этом  деле  большой  мастер.  Он
сначала пишет настоящее либретто и по нему уже  ставит  пьесу.  А  девушка
училась в театральном училище. Вообще-то она из провинции. В  восемнадцать
лет она стала любовницей одного политического  деятеля  и  украла  у  него
драгоценности на большую  сумму.  Ее  без  шума  арестовали  во  избежание
скандала. Мне посоветовали обратить на нее внимание. Я запросил  ее  дело.
Поговорил с ней и предложил ей: или она в течение двух лет будет  работать
на нас, или ей придется сесть за решетку. У нас она  должна  будет  хорошо
работать - убирать, мыть - и исправляться. Я пообещал, что потом она снова
сможет продолжать свои занятия. С прошлой  жизнью  будет  покончено,  и  я
помогу ей в этом... Что ей оставалось делать? Она с радостью  согласилась.
И хорошо работала, только вы сбили ее с толку...
   - Почему вы так откровенно говорите со мной? - поинтересовался Кальман.
   - Покойники откровенны между собой. А мы ими и являемся. - Шалго закрыл
глаза, тяжело вздохнул.
   - Зачем вы, собственно говоря, переметнулись в другой лагерь? - спросил
Кальман. - Ведь если вас поймают коммунисты, они разделаются с вами.
   - Вряд ли у них на это  будет  время.  Вообще  объяснить  это  нелегко.
Просто я сыт всем  по  горло.  Вам  еще  не  приходилось  бывать  в  таком
состоянии, когда тебя воротит даже от самого себя?  Хотя  вы  еще  слишком
молоды. А я уже устал. Нет, я не сделался коммунистом... Но,  как  бы  это
сказать... Не сочтите, что я оправдываюсь, но я никогда не  обижал  их,  я
был человеком принципов, теории...
   - Вы ловили их с помощью своей логики, а палачи их мучили или  забивали
до смерти. Так кто же больший преступник, вы или они?
   Шалго открыл глаза.
   - Вы что, уже прокурора из себя строите? Не рано ли? - спросил он. - Вы
ошибаетесь, если думаете, что я  собираюсь  защищаться.  Я  даже  не  буду
ссылаться на то, что я всего лишь соблюдал законы. Можете удивляться. Если
бы мне удалось выжить благодаря какой-нибудь ошибке или случайности, я  бы
не стал выставлять этот аргумент в свою  защиту,  хоть  это  и  правда,  я
действительно многих коммунистов раскрыл,  но,  когда  немцы  оккупировали
страну,  я  поставил  точку,  сказал  себе:  баста!  Я  предупредил   даже
нескольких человек, дал им возможность бежать,  среди  них  был  и  Калди;
кроме того, я сжег массу своих записей.
   Кальман задумчиво сказал:
   - Мы не останемся в живых. Я не буду прокурором,  а  вы  -  обвиняемым.
Если даже за другое и не накажут, то за убийство нас обоих повесят.
   Шалго странно улыбнулся.
   - Скорее нас замучают до смерти. Вы не знаете Шликкена.
   - Скажите, немцы проиграют войну? - спросил вдруг Кальман.
   - Они уже проиграли. И знаете когда? Летом сорок первого.
   - Почему именно тогда?
   - Потому что плохо рассчитали.  Потому  что  плохо  сработали  немецкие
разведчики. Мне известно несколько донесений тех времен...
   - Что ж было в донесениях?
   - Разведчики утверждали, что Советский Союз не был подготовлен к войне;
что его вооружение было недостаточно  современным  и  тем  самым  реальные
возможности ведения молниеносной войны были  налицо.  Но  они  ошиблись  в
главном: в оценке морального духа населения.  Они  утверждали,  что  после
нападения немцев все республики во  главе  с  Украиной  поднимутся  против
существующего режима. И я верил этим рассуждениям. Только позже я начал  в
этом сомневаться. А когда прочитал донесения  начальника  разведки  Второй
венгерской армии о действиях партизан, то сказал себе:  "Ого,  осторожнее,
возможно, тебе большевизм не нравится, но что-то в этом движении есть..."
   "Наверняка что-то в нем есть,  если  Марианна  могла  умереть  за  свои
убеждения, - подумал Кальман. - А она  ведь  не  принадлежала  к  рабочему
классу. Одно небо знает, что в нем такого".
   - Меня считали, - продолжал Шалго, - специалистом по делам коммунистов.
Я сейчас не хочу разбираться  в  их  теории  -  это  в  данный  момент  не
интересно. Я очень много раздумывал также над тем, почему к этому движению
присоединяется столько интеллигентов.
   - Вы считаете возможным, что после  войны  англосаксы  окажутся  против
Советского Союза? - спросил Кальман.
   - Сейчас я вам скажу такое, что ахнете, - заинтриговал Кальмана  Шалго.
- Я за последние недели  прочитал  несколько  разведывательных  донесений.
Английская  разведка  пытается  установить  контакт  с  людьми   Канариса.
Возможно, и с самим Канарисом. Я даже считаю вполне вероятным, что они еще
во время войны договорятся с ними выступить против  Гитлера  и  Советского
Союза.
   - Как так против Гитлера?
   - Да хоть бы так, что люди Канариса  уберут  Гитлера,  чтобы  сохранить
германскую военную машину и  предотвратить  вторжение  советских  войск  в
Европу.
   - Вы плохо знаете англичан, - возразил Кальман и убежденно продолжал: -
Англичане не любят коммунистов, это факт, но они джентльмены и не  склонны
к подобным аморальным действиям.
   - Не обижайтесь, молодой человек, если  я  скажу,  что  вы  в  политике
профан. Не имеете ни малейшего представления о ней.
   Кальман  встал,  потянулся,  расправил  свои  закоченевшие  конечности.
Воздух в камере был тяжелым и затхлым, затрудняющим дыхание.
   Вдруг  в  тишине  прозвучали  обрывки  разговора,  нарушившие   тишину.
Послышались шаги. Кто-то спускался по ступенькам в подвал.
   Кальман подал знак Шалго, чтобы тот не шевелился.
   - Смена часовых, - шепнул он. - Сейчас часовой старой  смены  уйдет,  а
новый проверит все камеры. Слышите? Приближается.
   - Ничего не слышу.
   - Тогда вы просто глухой. Прислушайтесь и не сопите. Вот он  подошел  к
нашей двери. - Кальман услышал, как часовой осторожно отодвинул задвижку и
заглянул в глазок. - Теперь он вышел из подвала, -  прошептал  Кальман.  -
Слышали, как хлопнула дверь? Выходит во двор, поворачивает направо, идет к
воротам...  -  Вдруг  Кальман  резко   обернулся;   лицо   у   него   было
взволнованное. - Вставайте и не  удивляйтесь,  вставайте  быстрее!  Хотите
рискнуть?
   - Что вы задумали?
   - Рискуете или нет?
   Шалго с глупым видом уставился на возбужденного молодого человека.
   - В нашем распоряжении двадцать минут. Или мой план  удастся,  или  нас
подстрелят, и тогда мы избежим пыток. Я знаю виллу как свои пять  пальцев,
а сад еще лучше. Ну так как?
   Толстяк пожал плечами.
   - Что я должен делать?
   Кальман подошел к двери. Лег на спину на бетонный пол ногами к двери.
   - Придавите меня коленом и душите. Я буду орать, а вы, не жалея, лупите
меня, лупите изо  всех  сил.  Если  часовой  откроет  дверь,  отскочите  в
сторону; если он упадет, немедленно хватайте его автомат.
   Шалго наступил коленом Кальману на грудь, начал душить его и  колотить.
А Кальман стал что есть мочи вопить.  Несколько  раз  он  ногой  ударил  в
дверь. Они услышали, что часовой подбежал к  двери.  Посмотрел  в  глазок,
затем быстро распахнул дверь.
   - К стенке! - рявкнул он, держа автомат на изготовку.
   Шалго, задыхаясь, поднялся, лицо у него налилось кровью, он прислонился
к стене, тяжело дыша и пытаясь что-то объяснить часовому.
   - Молчать! Свинья! -  заорал  эсэсовец  и  шагнул  в  камеру,  направив
автомат на Шалго. Одновременно он бросил взгляд на распростертого на  полу
Кальмана.
   - Встать!
   Кальман пошевелился. И  вдруг  молниеносным  движением  левой  ноги  он
носком ботинка зацепил за пятку охранника, а правой ногой  ударил  его  по
коленной чашечке. Эсэсовец упал как подкошенный;  головой  он  ударился  о
стену. Шалго тут же навалился на него всей тушей. Они с  Кальманом  быстро
связали его и в рот воткнули кляп.
   - Снимите ботинки и возьмите их с собой, - тихо сказал Кальман.
   Через несколько мгновений они уже  бежали  по  коридору.  Прижимаясь  к
стене, поднялись по ступенькам. На площадке остановились. Кальман заглянул
в окно,  ведущее  в  полуподвальное  помещение.  Коридор  был  погружен  в
темноту. Он кивнул Шалго, чтобы тот следовал за ним, открыл окно, влез  на
подоконник и осторожно спустился в коридор. Шалго проявлял теперь максимум
расторопности,  теперь  он  не  производил   впечатления   неповоротливого
толстяка. Через несколько секунд он уже сидел верхом на подоконнике; ловко
перекинул ноги и с помощью  Кальмана  бесшумно  спрыгнул  на  пол.  Кругом
стояла давящая тишина. Кальман махнул своему спутнику рукой и на  цыпочках
подкрался к своей комнате. Неслышно, как его учили на курсах  разведчиков,
открыл дверь и вошел. За  своей  спиной  он  слышал  приглушенное  дыхание
Шалго.
   Заперев дверь, он предостерегающе приложил палец к губам, затем  достал
из тайника револьвер и отдал его Шалго. Тот жестом показал, что на нем  не
держатся брюки и что на ботинках нет  шнурков.  Кальман  достал  из  шкафа
поясной ремень и отдал Шалго. Затем открыл окно.  Моросил  теплый  майский
дождь. В воздухе стоял свежий аромат сирени.
   Без всяких приключений они добрались до развесистых кустов,  скрывавших
ограду, осторожно встали, плотно прижимаясь к ограде. Было так темно,  что
Кальман и Шалго еле различали друг друга. Кальман склонился к уху старшего
инспектора.
   - А теперь осторожнее, - прошептал он. - Ухватитесь за  прутья  ограды,
встаньте на каменную кладку, затем на мои руки.
   Шалго кивнул. Быстро взобрался на верх ограды,  перемахнул  через  нее.
Прижимаясь к прутьям, спустился вниз и приник к земле.
   Кальман легко подтянулся. Он уже был на ограде, когда  услышал  быстрые
шаги приближающихся караульных. Перекинул ногу. В это время завыли  сирены
и кто-то заорал:
   - Тревога!
   Кальман спрыгнул на мягкую  землю  рядом  с  Шалго,  и  они  помчались,
пригибаясь к мокрой траве, по направлению к густым зарослям кустарника.
   А сирены продолжали зловеще выть, выть, не переставая...




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ


        1

   - Могу я пригласить вас на коньяк, коллега? -  спросил  профессор  Акош
Кальмана Борши, когда они вместе возвращались в  отель  с  заключительного
заседания  конгресса.  Вежливо  пропустив   профессора   вперед,   Кальман
проследовал за ним в кафе при гостинице.
   Они выпили. Коньяк был отличный.
   - Да, -  продолжал  профессор,  -  должен  поздравить  вас  с  успешным
выступлением, но чем вы так угнетены? Насколько мне известно,  в  июне  вы
собираетесь жениться?
   - Если все будет в порядке, господин профессор.
   - Сколько вам лет, дорогой коллега?
   - В день свадьбы мне будет сорок три.
   - А Юдит?
   - Ей недавно исполнилось двадцать три.
   - Ну так вы же молодец, милый мой.
   В этот момент в  кафе  вошли  представители  французской  делегации,  и
академик Корзье, едва завидев Акоша, оставил своих  коллег  и  заспешил  к
нему, улыбаясь во весь рот и еще издали протягивая  ему  сразу  обе  руки.
Меньхерт Акош, извинившись перед  Кальманом,  стремительно  вскочил  из-за
стола. Ученые обнялись.
   Кальман неподвижно сидел, откинувшись в кресле, и думал о своем.
   Минувшие восемнадцать лет сильно  изменили  Кальмана  Борши  не  только
внутренне, но и внешне. Он возмужал, стал видным мужчиной. Никто не  знал,
почему   Борши   вдруг   бросил   преподавательскую    работу    и    стал
физиком-атомником. Вернее, один человек знал  -  это  был  полковник  Эрне
Кара.
   Когда в сорок четвертом году Кальман Борши  и  Оскар  Шалго  бежали  из
застенков гестапо, им, хоть и с большим трудом, удалось пробраться к  Гезе
Такачу, граверу с текстильной фабрики "Гольдбергер", который  спрятал  их:
несколько дней они скрывались в угольном погребе одноэтажного  домишки  на
улице Апат, в ожидании, когда за ними придет Шандор Домбаи. Оба  они  были
совершенно равнодушны к тому, что в последнее время происходило с ними, но
успешный побег возродил в них жажду жизни.
   Кальман и Шалго разговаривали мало. Больше думали каждый  о  своем  или
просто, без всяких дум в голове, лежали  и  молчали.  Кальман  был  сражен
гибелью Марианны. Ему было стыдно, что он остался в живых,  и  мало-помалу
им  овладела  навязчивая  мысль,  что,  продолжая   жить,   он   совершает
преступление против Марианны.
   Затем в одну из ночей пришел со своими людьми Шандор Домбаи и увел их.
   Они  стали  членами  вооруженной  группы  Эрне  Кары.  До  войны   Кара
преподавал  математику  и  физику  в  средней  школе.  Это   был   высокий
русоволосый мужчина лет тридцати.  Шалго  он  встретил  с  недоверием,  но
Кальману  все  же  удалось  убедить  его  в  том,  что  старший  инспектор
хортистской контрразведки не подведет их. И Шалго позднее доказал это.  Он
выполнял задания одно фантастичнее  другого  со  смелостью  человека,  для
которого  словно  не  существовало  страха  смерти.  На   разведывательные
операции он брал с собой и Кальмана. Вскоре они с Шалго и Домбаи  получили
приказ перейти  линию  фронта,  к  русским,  потому  что  в  городе  немцы
организовали за ними самую настоящую охоту  и  своим  провалом  они  могли
поставить под удар всю подпольную организацию.  В  районе  города  Печ  им
удалось перейти линию фронта, и они присоединились к гвардейцам полковника
Семенова. В этом полку их  прикомандировали  к  разведке.  Кальман  шел  с
Красной  Армией  по  разрушенным,  выжженным,  разграбленным  гитлеровцами
городам и селам и никак не мог понять, почему их жители не восстали против
немцев, почему терпеливо  сносили  такую  страшную  разруху.  Он  закрывал
глаза, не желая видеть и не желая верить, что все им увиденное  -  горькая
правда. Нет, не правда, твердил он себе, а только долгий страшный сон, как
неправда и то, что больше нет в жизни его Марианны. И он  старался  бежать
от действительности, обретая прибежище в мечтаниях. Когда  они  подошли  к
Будапешту, от него оставалась только  тень  прежнего  Кальмана  Борши;  он
пристрастился к спиртному и одичал настолько, что не знал  больше  понятия
"милосердие".
   А вскоре после Нового года случилось то, что привело Кальмана  Борши  к
полному нервному расстройству.
   За последнее время наступавшие советские войска часто, заняв какой-либо
город, находили там почти одно гражданское население.  Фашисты  защищались
до последнего патрона, а когда боеприпасы кончались, они  переодевались  в
штатское платье и пытались выдать себя за мирных  граждан  или  за  беглых
солдат, в надежде избежать плена. Трудность для контрразведчиков  состояла
в том,  чтобы  отличить,  кто  из  захваченных  гражданских  действительно
бежавшие из фашистской армии солдаты или - хоть таких было и  не  много  -
борцы Сопротивления. Советское командование, узнав  о  хитрости  фашистов,
приняло решение считать всех мужчин призывного возраста военнопленными,  с
тем чтобы позднее, уже в тылу, в более спокойной обстановке, выявить,  кто
из задержанных действительно являлся борцом  Сопротивления  или  солдатом,
бежавшим из фашистской армии, а кто - нет. Но в том моральном состоянии, в
каком Кальман Борши тогда находился, он не был способен разобраться в этих
суровых законах войны.  Как-то  раз  один  из  таких  "гражданских"  сумел
убедить его, что он участник движения Сопротивления,  и  очень  просил  не
отправлять его в лагерь для военнопленных.  На  этой  почве  Кальман  даже
поссорился с Домбаи.
   - Это неправильно, - горячился он. - Люди не для того,  рискуя  жизнью,
перешли линию фронта, чтобы их прямым маршем  отправили  в  Сибирь!  -  И,
подойдя к окну, он показал на десяток мужчин в гражданском, топтавшихся на
снегу перед зданием комендатуры.
   - Ох, и дурень  же  ты,  -  подпоясывая  ремнем  свой  темный  овчинный
полушубок, обругал его Домбаи. - Ну что ты городишь? На  проспекте  Маргит
еще  идут  бои.  Танки  фашистов  рвутся  на  Бичке,  а   ты   предлагаешь
организовать здесь настоящую следственную комиссию! Пошел ты  к  черту!  У
тебя вечно какие-то дурацкие идеи в голове. Ложись и выспись как  следует.
Иначе к вечеру ты совсем свихнешься.
   Однако  спать  Кальман  не  лег.  Едва  только  ушел  Домбаи,  он  стал
раздумывать над тем, кто  же  все-таки  прав.  Через  несколько  минут  он
решительно поднялся и пошел к полковнику Семенову, намереваясь  рассказать
ему о своих сомнениях.
   В конце концов командир полка "понял" его и разрешил ему вместе с Шалго
и весельчаком Олегом, шахтером из  Донбасса,  а  теперь  офицером  военной
контрразведки, поехать в Римские купальни на сборный  пункт  военнопленных
полка и отобрать из ожидавших отправки в тыл пленных  тех,  которые  будут
утверждать, что они венгерские партизаны.
   По Сентэндрийскому проспекту  длинной  вереницей  тянулись  измученные,
оборванные немецкие и венгерские солдаты; среди них попадались и одетые во
все черное нилашисты. Гражданские, словно, маленькие островки в половодье,
держались особняком.
   Кальман уже начинал жалеть о своей затее. Когда гражданских выстроили в
одну   шеренгу   и   Кальман   по-венгерски   сказал,   чтобы    участники
антинацистского Сопротивления  сделали  шаг  вперед,  то,  за  исключением
нескольких человек, вперед вышли все.
   - Ну, что скажете? - шепнул не без ехидства Шалго. - Теперь вы  поняли,
кто был прав? Если бы в Обуде собралось столько борцов  Сопротивления,  мы
бы давно уже дрались где-нибудь под Берлином.
   Кальман сердито отмахнулся и стал  спиной  к  ледяному,  пронизывающему
ветру. Он задумчиво смотрел на толпившихся во дворе немецких солдат. Вдруг
среди них он заметил сподвижника майора  Шликкена,  лейтенанта  Бонера.  В
один миг на него волной нахлынули воспоминания о пытках,  он  увидел,  как
наяву, изуродованное тело Марианны.  Кальман  метнулся  к  фашисту,  одним
ударом кулака свалил его на землю,  принялся  бить,  бить,  бить,  топтать
ногами. Если бы какой-то другой немецкий офицер не вышиб  у  него  из  рук
пистолет, он пристрелил бы  Бонера.  И  этим  офицером  оказался  военврач
Мэрер...
   Полковник Семенов был немало удивлен, когда Кальман Борши явился к нему
в штаб полка с немцем Мэрером. Сначала  он  никак  не  мог  понять,  каким
образом  этот,  немецкий  офицер   мог   оказаться   участником   движения
Сопротивления, а когда наконец понял,  ни  за  что  не  хотел  согласиться
исключить его из числа пленных. Позвонил в штаб дивизии, откуда  ответили:
можете оставить впредь до дальнейших распоряжений при своем штабе.
   Вечер Кальман провел с молчаливым Мэрером. Они выпили  водки,  закусили
салом, холодцом. Шалго пить отказался. Сидели  на  кухне.  Тяжело  ворочая
языком, Кальман спросил доктора, что ему известно о дяде Игнаце.
   - О докторе Шавоше? - переспросил Мэрер.
   - Да. Что вам о нем известно?
   Шалго сидел на низеньком табурете.  Ему  хорошо  было  видно  сразу  же
помрачневшее лицо Мэрера.
   - Шавош! - с ненавистью прошептал он. Кальман,  чуя  недоброе,  стиснул
его запястье. - Он предал нас всех. Не только меня, но и профессора  Калди
и других. И вас тоже. Всех предал!
   - Вы пьяны. Подите и окатите голову холодной водой из крана.
   Кальман тупым взглядом уставился на Мэрера,  а  тот  тихо,  но,  видно,
подогреваемый изнутри ненавистью необычайной силы, рассказал обо всем, что
произошло...
   В конце ноября сорок  четвертого  года  Шавош  угодил  в  руки  немцев.
Радиопеленгаторы засекли  его  передатчик.  Допрашивал  его  сам  Шликкен.
Вскоре арестовали доктора Мэрера, а затем и профессора Калди. От  капитана
Тодта Мэрер узнал, что Шликкен и Шавош на чем-то  сторговались.  В  начале
декабря Игнаца Шавоша переправили в Берлин, вместе с ним поехал  и  Генрих
фон Шликкен. Профессора Калди отправили в лагерь смерти Дахау.
   - Как это вас не расстреляли?
   - Я все отрицал. Поскольку в руках гестаповцев не было никаких улик,  а
мой отец в то время еще был на фронте, меня оставили в живых.
   Больше Кальман не ездил в лагеря военнопленных и просил оставить его  в
покое. В конце концов он вообще  куда-то  исчез  из  полка.  Только  много
позднее, весной, Домбаи обнаружил его на вилле Калди. Кальман сидел в саду
перед домом с тупым взглядом, устремленным на  плывущие  по  небу  облака.
Обросший, грязный, сильно постаревший, он явно был невменяем.  Вилла  была
разрушена и сожжена, только на нижнем этаже сохранилось несколько  комнат,
пригодных для жилья. В одной из них нашел себе пристанище Кальман. Питался
уцелевшими в доме консервами и ждал возвращения Марианны.
   В минуту просветления он вдруг вспомнил  о  квартире  на  Братиславском
проспекте  и  перебрался  туда.  Кара,  тревожась  за  Кальмана,  временно
поселился у него.  Уходил  он  из  дому  рано  утром,  возвращался  поздно
вечером. Работал  в  военной  контрразведке.  Когда  выдавалось  свободное
время, он подолгу беседовал с Кальманом. Тот слушал Кару  внимательно,  не
спорил, не возражал,  но  на  вопросы  отвечал  односложно:  да,  нет.  По
рекомендации Кары его приняли на работу в гимназию  Арпада  преподавателем
венгерской истории и литературы. Как  лунатик,  отправился  он  на  первое
занятие. Сел за учительский стол и разрешил сесть ребятам. Окинув взглядом
класс, детские лица, он встал и начал прохаживаться перед учениками.
   Вдруг  взгляд  его  упал  на  освещенный  солнцем  склон  горы,  и  ему
показалось, что по склону спускается Марианна. Кальман стоял и смотрел  на
нее, а дети, похолодев от страха, - на его наводящее ужас лицо. Прошептав:
"Марианна, Марианна!", - учитель истошно закричал и выбежал из класса.  На
улице он рухнул наземь и лишился чувств...


   Лечение в больнице затянулось на несколько месяцев. Порой врачи  теряли
всякую надежду. А он молчал. Лежал и, не отрываясь, смотрел на склон горы.
Он был спокойный, послушный больной, со всеми вежливый. Друзья не забывали
его: каждый день кто-нибудь обязательно приходил к нему - Домбаи,  Маргит,
Кара, Шалго. Кальман понимал все, что ему  говорили,  -  что  Шандор  стал
парторгом завода, что он женился на Маргит. А когда  Маргит  сказала  ему,
что ждет ребенка, задумчиво улыбнулся. Знал, что  Откар  Шалго  занимается
теперь  розыском  скрывающихся  фашистов,  помогает  в  этом  Эрне   Каре.
Откуда-то он даже знал, что  Шалго  -  секретный  сотрудник  отдела  Кары.
Однажды  его  навестил  и  профессор  Калди.  Профессор  сильно  постарел,
поседел, ссутулился, лицо у него  было  усталое,  осунувшееся.  Они  молча
смотрели друг на друга и без слов понимали  не  высказанные  вслух  мысли,
скрытые чувства.
   В одну из ночей возле постели Кальмана дежурил Кара.
   - Ты должен поправиться, - сказал он с теплотой в голосе.
   - Я и сам хочу поправиться.
   - А поправиться ты сможешь в том случае, если забудешь.
   - Я не могу забыть.
   - Должен. Будешь снова учить детей.
   - Я не хочу учить. Не умею.
   - Ты должен встать на ноги, Кальман.
   - Помоги.
   - Какой предмет ты не любил больше всего, когда был студентом?
   Кальман долго молчал, раздумывая.
   - Математику и физику, - наконец сказал он.
   - Значит, тебе нужно изучить их. Именно их. Ты должен  преодолеть  свою
слабость.
   Кальман кивнул в знак согласия.
   Затем  для   Кальмана   наступили   трудные   годы.   Он   поступил   в
Политехнический институт и стал грызть  гранит  науки.  Бедствовал,  но  с
редким усердием занимался. В процессе учебы он начал  открывать  для  себя
совершенно новый, неизвестный ему прежде мир. Средства на жизнь он добывал
переводами. Он совсем перестал интересоваться политикой и  даже  не  знал,
какие партии существовали в то время в стране и чего каждая из них хотела.
Знал только, что коммунисты собираются строить социализм.
   Кара уже больше не жил у него, но  иногда  они  встречались.  Сходились
вместе супруги Домбаи, Кара, а также Шалго. Спорили о политике, но Кальман
в их споры не вмешивался. Прислушивался он к ним только, когда  кто-нибудь
из спорщиков заявлял, что  американцы  и  англичане  усиленно  засылают  в
Венгрию своих агентов.
   - Им это нетрудно, - говорил обычно Кара, - у них  еще  до  войны  была
здесь широкая агентурная сеть.
   - А если вы узнаете о ком-то, что он до войны был агентом англичан, что
вы с ним сделаете? - спросил как-то Кальман с рассеянным видом.
   - Посадим.
   - Даже в том случае, если он ничего для них не сделал?
   - Такого не бывает, - возразил Кара. - Факты говорят о том,  что,  пока
англичане и  американцы  вместе  с  нами  сражались  против  фашистов,  их
разведки уже насаждали у нас свою агентуру для  работы  против  Советского
Союза; больше того, в последние месяцы войны они откровенно сотрудничали с
гестапо. Некоторые из их агентов выдавали коммунистов эсэсовцам.
   - Такие, как, например, мой дядя? - переспросил Кальман.
   - Точно. Такие, как твой дядя.
   - А вы не знаете, что сталось с ним?
   - Говорят, погиб в Берлине, - сказал Кара.
   - Вместе со Шликкеном, - добавил Шалго, до сих пор молчавший.
   Несколько  дней  спустя  Кальман  встретился  с  Шалго.  С  севера  дул
холодный, пронзительный ветер. Кальман возвращался с вечерней прогулки  по
набережной Дуная. Ветер освежал, и он чувствовал себя бодрее.
   - Послушайте, Шалго,  почему  вы  до  сих  пор  не  выдали  меня  и  не
рассказали, что в конце концов я ведь тоже агент англичан?
   - Потому что вы,  Кальман,  не  агент.  Вы  окончили  курсы  английской
разведки, но не для  того,  чтобы  шпионить  и  бороться  против  народной
демократии.
   - Что же вы мне советуете? Сказать об этом Каре?
   Шалго остановился, поставил ногу на чугунную решетку и, тяжело дыша  от
натуги, завязал шнурок. За последние месяцы он сильно располнел.
   - Видите ли, Борши, - начал он, - если хотите послушаться моего совета,
Каре об этом не говорите. И  я  объясню  вам  почему.  Ваша  откровенность
причинила бы ему только лишние заботы: он любит вас, верит вам, но  он  не
вправе один решать вашу судьбу. Для этого его власти недостаточно.  А  те,
кому он подчиняется, не поверят ни одному вашему слову.
   Итак, Кальман молчал. Объяснение Шалго  показалось  ему  логичным,  тем
более что он чувствовал себя чистым, незапятнанным, так  как  не  совершил
никаких прегрешений против республики.
   Через несколько дней Кальмана  Борши  неожиданно  вызвали  на  проспект
Андраши, 60. Сперва его принял молодой  следователь,  а  спустя  некоторое
время пришел еще один - пожилой,  худощавый,  усатый.  Положение  Кальмана
было не из легких. А поскольку он вынужден  был  умалчивать  о  многом  из
своего   прошлого,   показания   его    выглядели    неполными,    местами
противоречивыми, и он чувствовал сам, что следователи не верят ему.
   По улице шли демонстранты, и в окно  долетали  слова  "Интернационала":
"Вставай, проклятьем заклейменный..." Когда песня  смолкла  вдали,  усатый
спросил:
   - Почему вы не вступили в коммунистическую партию?
   - А почему я должен был в нее вступить? Ведь я никогда не  считал  себя
коммунистом.
   - Но все ваши друзья коммунисты: и Шандор  Домбаи,  и  Эрне  Кара...  и
покойная невеста...
   - А я вот не коммунист!
   - Да, конечно, - согласился усатый. -  Вот  вы  говорите,  что  товарищ
Калди умерла у вас на руках.
   - Да, ее убили, - сказал Кальман. - Лейтенант  Бонер  и  майор  Шликкен
убили ее.
   - Но кто ее выдал немцам? - Усатый следователь закурил  сигарету.  -  И
почему вас посадили в одну камеру с ней? Это довольно необычно.
   - Возможно, что необычно. Ответ на этот вопрос вам мог бы дать Шликкен.
Может быть, он хотел предоставить мне возможность проститься с Марианной.
   Молодой следователь презрительно усмехнулся.
   - Вот уж не знал, что гестаповцы были такими гуманными.
   - Больше я ничего не могу  сказать.  -  Кальман  становился  все  более
раздражительным, но старался сдерживать себя и не лезть на рожон.
   - Ну и, наконец, эта история с побегом, - сказал усатый. - Странно, что
вам так легко удалось бежать из гестапо. - Он взглянул на своего  молодого
коллегу.
   - Удавалось это и другим, - возразил Кальман.
   - Да, - согласился усатый. - Однако непонятно, почему товарищ Калди  не
сказала вам в камере, кто же ее все-таки предал.
   Кальман мог бы, конечно, признаться сейчас, что одной  из  предательниц
была Илона Хорват, но назови он Илонку, та, в свою очередь, покажет, что и
он, Кальман Борши, небезгрешен.
   - Я думаю, что моя невеста и сама не знала этого. Или вы подозреваете в
предательстве меня?
   - Мы просто хотели бы поймать предателя, - уклончиво ответил усатый.
   - И я тоже, - сказал Кальман, а сам подумал, с каким  бы  удовольствием
дал  он  по  физиономии   этому   молодому,   презрительно   ухмылявшемуся
следователю.
   - Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?
   - Не знал. Ничего другого сказать  не  могу.  Прошу  вас  справиться  у
полковника Семенова Ивана Васильевича. Он вам  может  сказать,  был  ли  я
предателем...
   - У кого нам справляться - это уж предоставьте решать нам,  -  возразил
молодой и зашептался с усатым.
   Кальмана задело за живое высокомерие следователя. Его так  и  подмывало
спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации,  но
он не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему  не
даст.
   - Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.
   Но молодой следователь сделал такое движение  рукой  и  состроил  такую
кислую мину, что истолковать это можно было примерно так: "Нашли  на  кого
ссылаться..."
   - А вот когда вас арестовали немцы, - продолжал усатый, - сколько всего
заключенных было в подвале?
   - Не знаю.
   - Но, по-видимому, вас было несколько человек?
   - Возможно.
   -  А  когда  вы  бежали   из   подвала   вместе   с   тем   хортистским
контрразведчиком...
   - С Шалго, - вставил Кальман.
   - Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, - строго  взглянул
на Кальмана следователь. - Почему вы не освободили остальных узников?
   Вопрос следователя был весьма логичен.
   - Не знаю, - сказал Кальман. - О них я в тот момент не думал.
   - Это похоже на таких, как вы, - заметил усатый.
   Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он  отвернулся
к окну.
   - Где ваш дядя?
   - Не знаю. Слышал, что он погиб.
   - От кого слышали?
   - Мне сказал об этом товарищ Кара.
   Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.



        2

   Нет, разговор с Домбаи  не  мог  успокоить  Кальмана.  Чтобы  забыть  о
неприятностях, он с еще большей энергией принялся за учебу. Но и учеба  не
помогла ему: неприятности последних месяцев не оставляли его  в  покое,  и
многое из того, что происходило вокруг, ему не нравилось. Глубокой  осенью
по городу пронесся слух: политической  полиции  удалось  раскрыть  крупный
заговор. Слух распространился с быстротой пожара. Дошел он и до Кальмана.
   Подпольная ставка... военные приказы... много арестованных... Наступили
тревожные дни. Каждый вечер Кальман засыпал с одной мыслью: ночью придут и
за ним. Хоть вовсе не ложись! Все равно  всю  ночь  будут  мучить  глупые,
тревожные сны. Беспокойство его еще больше возросло,  когда  ему  сказали,
что Домбаи из ЦК перевели на другую работу. Однако Кальмана на этот раз не
тронули. А в конце зимы ему стало известно,  что  из  города  исчез  Оскар
Шалго. Поначалу Кальман  подумал,  что  его  попросту  арестовали.  Однако
позднее он узнал, что Шалго сбежал на Запад.
   И снова Кальмана вызвали к следователю. Что  вы  знаете  о  Шалго?  Где
познакомились? Что вам известно о его связях? Сколько раз вы встречались с
Шалго после сорок пятого года и о чем с ним говорили?
   На  все  эти  вопросы  Кальман  отвечал  осторожно.   Инстинктивно   он
чувствовал, что не должен защищать Шалго, и рассказал все, что знал о нем,
разумеется, выпустив подробности, которые могли повредить ему самому.
   Про себя он очень удивился, когда следователь заявил ему, что  Марианну
и других коммунистов выдал немцам Оскар Шалго, но вслух своих  соображений
и сомнений не высказал. И с радостью принял к сведению сообщение, что дело
его отныне считается  прекращенным,  больше  он  политическую  полицию  не
интересует. Так что на улицу он вышел успокоенный, с облегченным сердцем.
   Кальман продолжал учиться и  очень  редко  виделся  со  своими  старыми
друзьями. Домбаи перевели на периферию, а Кара уехал на учебу в  Советский
Союз. В Будапеште у Кальмана остался один-единственный  друг  -  профессор
Калди. Профессор уже не преподавал в университете и жил уединенно в  своей
вилле на Розовом холме. Эту виллу он получил уже от государства. Ни в одну
из партий он так и не вступил. В  деньгах  не  нуждался,  так  как  хорошо
зарабатывал, публикуя свои научные труды. Кальман навещал его примерно раз
в месяц, и тогда их дискуссии затягивались глубоко за полночь.


   Осенью сорок девятого года - к этому времени он уже закончил пятый курс
- как-то поутру его вызвали в деканат. Спросили, знает ли он Эрне Кару,  а
когда Кальман подтвердил, что знает, его забрали. Три дня  длился  допрос.
Допытывались:  что  он  знает  о  Каре?  Только  хорошее.  Но  хорошее  не
интересовало следователей. Знал ли, что Кара помог бежать Шалго? Не  знал.
Он ничего не знал. И словно автомат повторял:  Кара  честнейший  на  свете
человек. Кара чистый человек. Кара настоящий коммунист. В конце концов его
послали к черту и велели убираться.
   Домбаи допрашивали дольше, но и его отпустили на свободу.
   Арест Эрне  Кары  и  его  осуждение  будто  обухом  по  голове  ударили
Кальмана. Во всем этом он видел  лишь  подтверждение  правильности  своего
аполитичного поведения. Теперь он попросту бежал прочь от всякой политики,
газет и журналов не читал, только  научные  труды.  Впрочем,  Шандор  тоже
сделался  немногословным.   Поступил   учиться   на   вечерний   факультет
Политехнического  института,  а  Кальман   тем   временем   стал   научным
сотрудником одного исследовательского института.



        3

   Эрне Кара вышел из тюрьмы осенью пятьдесят четвертого  года.  Узнав  об
этом, Кальман немедленно позвонил Домбаи, и они вместе  поехали  к  своему
старому другу. Кара очень похудел и стал немногословен.
   Когда Домбаи, не удержавшись, принялся ругать  некоторых  руководителей
партии, Кара остановил его.
   - Все это правильно, но какой толк от твоей руготни?  Очень  скоро  все
станет на свои места.
   Он поблагодарил друзей за то, что в свое время они не дали против  него
никаких показаний.
   - Это очень честно с вашей стороны, ребята. Вы  и  понятия  не  имеете,
насколько мне это было приятно и что это значило для меня.  -  Узнав,  что
Шани учится в институте, Кара очень обрадовался.
   Затем они остались вдвоем с Кальманом: Домбаи нужно было в институт.
   Эрне обнял Кальмана.
   - Ты не представляешь, Кальман, как я  рад  за  тебя.  Я  вижу,  ты  на
правильном пути. Женился?
   - Боюсь, что я уже никогда не женюсь.
   - Не интересуют женщины?
   - В какой-то мере интересуют, но до сих пор я  не  встретил  ни  одной,
которая заставила бы меня забыть Марианну.
   Кальман действительно ни в кого не  был  влюблен.  Зато  в  дни  мятежа
пятьдесят  шестого  года,  к  своему  ужасу,  он  заметил,  что   в   него
влюбилась... Юдит Форбат, племянница профессора  Калди,  которой  к  этому
времени исполнилось шестнадцать.
   Когда в городе начались бои, Кальман тотчас же поспешил  в  дом  Калди.
Старый профессор очень обрадовался его приходу, а Юдит еще больше. Форбаты
были в это время в Париже, куда они уехали еще до  начала  мятежа.  Форбат
устраивал выставку своих картин в одном из парижских салонов.
   Юдит росла хорошенькой, рано созревшей как  физически,  так  и  духовно
девушкой. Форбаты воспитывали  ее  в  духе  полной  свободы,  и  она  была
посвящена во все тайны жизни. Дядя же обращался с ней как с равной. Калди,
как  когда-то  и   Марианне,   привил   Юдит   любовь   к   литературе   и
изобразительному искусству. По утрам в воскресные дни она часто  ходила  с
Кальманом на выставки. Кальман чувствовал,  что  Юдит  привязана  к  нему,
однако не думал о чем-либо серьезном и считал, что привязанность эта чисто
родственная. Однако в этот день, войдя в ее комнату и  увидев,  как  Юдит,
словно обезумев, бросилась к нему на шею, обняла и принялась целовать,  он
перепугался. Сжал ее голову в ладонях и изумленно уставился на нее.
   За окнами громыхал бой: автоматные очереди  рвали  на  куски  покрывало
тишины, дребезжали стекла.
   - Что с тобой, Юдит?
   Девушка ничего не  ответила.  Видя  изумление  на  лице  Кальмана,  она
опустила голову, повернулась и молча вышла из комнаты.
   Шли дни.  Кальман  становился  все  нервознее,  потому  что  из  города
приходили слухи одни страшнее другого. Телефон не работал, поэтому Кальман
не знал, что с друзьями, и он со все возраставшим  беспокойством  думал  о
Домбаи и Каре. Услышав от одного из соседей, что в городе ловят  и  вешают
коммунистов, Кальман уже буквально не находил себе места.
   Однажды во время обеда он сказал Калди:
   - Господин профессор, мне нужно в Пешт.
   -  А  что  ты  собираешься  там  делать?  -  Сухонького,  напоминавшего
сказочного гнома профессора, когда он склонялся к тарелке с  супом,  почти
не было видно из-за стола.  -  Навести  порядок?  Думаю,  там  в  тебе  не
нуждаются.
   - Я должен узнать, что с Домбаи. Он мой друг.
   - Ну что ж, поезжай, но будь осторожен.
   - Я с тобой! - тоном, не терпящим возражений,  заявила  Юдит  и  встала
из-за стола.
   - Ладно, - согласился Кальман.
   По городу шлялись вооруженные парни,  всем  своим  видом  давая  понять
прохожим, какие они сильные, непобедимые. У каждого на рукаве  красовалась
трехцветная повязка.
   Дома у Домбаи встревоженная Маргит пожаловалась  Кальману,  что  Шандор
отказался прятаться, а  между  тем  вчера  утром  уже  приходили  какие-то
вооруженные люди, чтобы забрать его.
   - Вооруженные? - переспросил Кальман и бросил взгляд на Юдит,  спокойно
сидевшую у окна и слушавшую их разговор.
   Домбаи закусил губу.
   - Давай выйдем на минутку в другую комнату,  -  сказал  он  Кальману  и
распахнул перед ним дверь. - А ты, Маргит, понапрасну не волнуйся. В  доме
ведь никто не знает, что я вернулся. Если придут и будут спрашивать  меня,
скажи - нет дома.
   Закрыв дверь, Домбаи продолжил разговор:
   - Не сердись на меня. Знаешь, в школу на улице Мальна  согнали  десятка
полтора коммунистов. Говорят, завтра, а может быть, и  сегодня  ночью,  их
повезут в пересыльную тюрьму.
   - Вот и скажи судьбе спасибо, что среди них нет тебя.
   - Но там сидят мои друзья!
   - Где эта улица Мальна? - задумчиво спросил Кальман.
   - В районе Зугло. В школе свил свое змеиное гнездо какой-то  помешанный
граф. Говорят, он совсем недавно вышел из  тюрьмы.  Был  осужден  в  сорок
пятом как военный преступник. А  теперь  набрал  человек  тридцать  всяких
подонков и держит в страхе всю округу.
   - Откуда ты все это знаешь? - спросил Кальман.
   - Сам разведал.
   Домбаи рассказал, что, как только двадцать  третьего  октября  вспыхнул
мятеж, он бросился в Союз партизан. Оттуда  их  направили  в  министерство
внутренних дел. Там  он  встретил  Кару.  В  министерстве  им  сообщили  о
зверствах банды Янковича; оказалось, что Кара, так сказать, лично знаком с
этим сумасшедшим графом: они с ним вместе сидели в тюрьме в Ваце.
   Министерство внутренних дел  дало  указание  районному  отделу  полиции
разоружить банду, но начальник полиции это указание  выполнить  отказался,
заявив, что "группа Янковича" - оперативный отряд "национальной гвардии".
   - Тогда Эрне, - продолжал Домбаи, - назначенный  командиром  одного  из
отрядов по борьбе с мятежниками, приказал мне собрать все сведения об этой
банде. Ну, задание-то я выполнил, но, когда сегодня утром позвонил  в  наш
штаб на площади Рузвельта, мне ответили, что Кары с отрядом уже  нет  там.
Оказывается, они перебрались куда-то в другое место, а здание  МВД  заняли
"национал-гвардейцы".
   Быстрым шагом Кальман, Юдит и Домбаи направились  в  сторону  проспекта
Ракоци. Они старались идти переулками, избегая скопления людей. На  рукаве
у Домбаи была трехцветная повязка, на шее висел автомат.
   На углу проспекта Ракоци и улицы Лютера дорогу  им  преградила  большая
толпа. Какой-то бородатый толстяк, взобравшись на телегу, не то произносил
речь, не то читал манифест. Вокруг повозки толпилось несколько сот человек
- они аплодировали, кричали "ура", но Кальман и  Домбаи  заметили,  что  в
толпе были и такие, которые насмешливо кривили рот. Кальман и его спутники
остановились в стороне. Как они ни вслушивались в речь оратора, им удалось
разобрать только  отдельные  слова.  Домбаи  все  время  нервно  поправлял
висевший у него на шее автомат, и Кальману  казалось,  что  охотнее  всего
Шандор выпустил бы сейчас очередь в этого разоравшегося бородача.  Кальман
взглядом дал понять другу: спокойнее,  мол!  Оглядевшись,  он  заметил  на
противоположной стороне проспекта черный  "джип",  на  радиаторе  и  борту
которого торчало по английскому флажку. На крыше автомашины стоял  мужчина
с кинокамерой и вел съемку. Лица кинорепортера за камерой не  было  видно,
но по его движениям можно было предположить, что это  совсем  еще  молодой
человек. Он был без головного убора, а на спине его тоже виднелся  нашитый
на плащ "болонья" английский флаг - вероятно, для того, чтобы люди  издали
видели: идет английский подданный. Кальман тронул Домбаи за  плечо  и  дал
знак следовать за ним. Они выбрались из толпы и перешли на противоположную
сторону проспекта  Ракоци.  У  какого-то  подъезда,  метрах  в  десяти  от
автомашины, друзья остановились. Кальман закурил  сигарету  и  заглянул  в
дверь. Затем вошел в парадное и внимательно осмотрелся.  Подъезд  оказался
непроходным. Одна створка дверей была подперта большим камнем.
   Домбаи с любопытством поглядывал  на  своего  погруженного  в  раздумье
друга.
   - Шани, а ну-ка отпихни этот камень в сторону, - сказал он Домбаи.
   Домбаи повиновался.
   - Закроется?
   - Без труда, - ответил Домбаи и толкнул створку двери. Кальман  подошел
к друзьям.
   - Шани, - сказал он, - встань с  автоматом  напротив  лестницы,  а  ты,
Юдит, стой у двери.
   - Что ты собираешься делать? - спросил Домбаи.
   - Сейчас нет времени объяснять. Когда я войду с этим  кинорепортером  в
подъезд, ты никого из спускающихся по  лестнице  не  пропускай.  Понял?  -
Домбаи кивнул. - Ты же, Юдит, как только мы войдем, тотчас захлопни  дверь
и запри ее на задвижку. Поняла?
   - Поняла, - подтвердила девушка.
   - Ну, тогда по местам!
   Он подождал, пока друзья займут "позиции", а затем  с  беспечным  видом
вышел из подъезда и зашагал к  английской  автомашине.  Толпа  по-прежнему
горланила "ура" и била в ладоши.  Кинорепортер  отнял  от  глаз  камеру  и
удовлетворенно улыбнулся.
   Кальман остановился подле машины, дотянулся до крыши "джипа" и подергал
парня за ногу. Тот посмотрел вниз.  Кальман  сделал  ему  знак,  чтобы  он
наклонился к нему. Англичанин кивнул Кальману, подал ему кинокамеру и  сам
спрыгнул на тротуар.
   - Я - Гарри  Кэмпбел  из  Лондона,  -  сказал  Кальман  по-английски  с
отличным лондонским  произношением.  -  Мы  уже  все  подготовили,  сейчас
отправляемся.
   - Уистон. - Молодой человек протянул ему руку, и  было  видно,  что  он
нисколько не сомневается в английском происхождении Кальмана  -  ведь  тот
говорил по-английски, как прирожденный лондонец. - Кинорепортер. А куда мы
должны ехать?
   Кальман с притворным удивлением уставился на репортера.
   - Я - Кэмпбел, - снова повторил он таким тоном,  словно  в  этом  имени
заключался какой-то особый смысл.
   - Я разобрал, как вас зовут, сэр, но никак не возьму в толк,  куда  нам
нужно ехать?
   - Простите, разве не вас прислали  снимать  сцены  "народных  расправ"?
Тогда я ничего не понимаю. - Он посмотрел на часы, однако от  его  взгляда
не ускользнуло, как жадно засверкали глаза репортера.
   - О каких расправах вы говорите, сэр? - спросил  англичанин,  и  в  его
голосе прозвучали интерес и волнение жадного до сенсаций репортера.
   - Не понимаю, - пробормотал Кальман  и  посмотрел  в  сторону  Большого
кольца. - Через две минуты начинается  операция.  Куда  же,  черт  побери,
провалились эти киношники?
   - Да скажите же вы наконец, в чем дело, сэр!
   Кальман, по-прежнему поглядывая на Большое  кольцо,  равнодушным  тоном
ответил:
   - Мы тут выследили одного скрывающегося  главаря  венгерских  чекистов.
Сейчас  его  поймают.  У  меня  есть  разрешение  заснять  на  пленку  эту
сенсационную операцию, а кинооператоры почему-то не приехали. Ну разве  не
обидно? Патриоты незаметно уже и  дом  этот  заняли.  Вот  незадача,  черт
побери!
   - Да что вы! - взволнованно воскликнул Уистон. -  А  я  здесь  на  что?
Какая разница, кто будет ручку крутить? Пошли, Кэмпбел. В  каком  вы  доме
расположились?
   Кальман нерешительно посмотрел на репортера, пожал плечами  и  взглядом
показал в сторону подъезда.
   - Погодите, Уистон, - сказал он тихо. -  Не  нужно  привлекать  к  себе
внимание. Этот сброд ничего не  должен  заметить,  а  то  можно  испортить
операцию. Пошли. Машину не будете запирать?
   - Зачем? Нас охраняет наша популярность!
   - Тогда по крайней мере захватите с собой ключ зажигания.
   - Вы правы, сэр. - Он вынул ключ и сунул его в карман плаща.
   Они подошли к подъезду.
   - Идите вперед, - сказал Кальман.
   Уистон вошел в парадное. Когда  у  лестницы  он  увидел  рослую  фигуру
вооруженного  автоматом  Домбаи  с  трехцветной  повязкой  на  рукаве,  то
улыбнулся и одобрительно заметил:
   - Отличная работа, Кэмпбел.
   - Стараемся,  -  отозвался  Кальман,  входя  вслед  за  англичанином  в
парадное.
   Дверь с грохотом захлопнулась за ними...


   Отряд графа насчитывал тридцать пять человек. Самым молодым из них  был
двадцатилетний Фицере. Самым старшим - сорокавосьмилетний Беня, "Шустрый".
Надежность каждого из них измерялась количеством проведенных в тюрьме лет.
   Сейчас Фицере стоял часовым у двери. На улице  моросил  дождь,  поэтому
Фицере мерз и скучал. Их было пятеро, оставленных сторожить  арестованных.
В подвале дома сидели пятнадцать захваченных мятежниками коммунистов.
   Вдруг из-за угла выкатилась черная автомашина  и  на  большой  скорости
направилась прямиком к зданию школы. Фицере сразу же разглядел иностранный
номер и английский флажок  над  радиатором,  и  его  охватило  необычайное
волнение.
   Черный "джип" притормозил и остановился. Фицере  вытянулся  в  струнку,
придал лицу  серьезное  выражение  и  попробовал  вести  себя  небрежно  и
высокомерно, как, по его мнению, подобало истинному "борцу за свободу".  В
автомашине сидели трое: двое мужчин и одна смазливая девчонка.  Приехавшие
выбрались из машины. В руках у одного из них была кинокамера; на спине, на
плаще "болонья", нашит английский флаг.
   - Хелло, - сказал англичанин. Он и еще что-то сказал, но  этого  Фицере
уже понять был не в силах.
   Второй, венгр  с  автоматом,  тоже,  видать,  лихой  малый,  такой  же,
наверно, как он, Фицере, только постарше и ростом чуть ли не на две головы
выше. Ну, а уж девчонка!..
   - Я - Борбанди, - сказал верзила с автоматом. - Из штаба  "национальной
гвардии". Вызови-ка сюда господина графа. Скажи  ему,  что  прибыл  мистер
Уистон  из  Лондона,   главный   редактор   английского   телевидения.   -
Повернувшись  к  девчонке,  верзила  попросил:  -  Объясните,  пожалуйста,
господину Уистону, о чем мы тут толкуем.
   - Господина графа сейчас нет, только его заместитель, капитан Хельчик.
   - А где же граф Янкович?
   - На операции в "Мариа-Ностра".  -  Фицере  внимательно  оглядел  Юдит,
старательно переводившую на  английский  язык  их  разговор  с  Домбаи.  -
Спросите, - сказал он девушке, - не найдется ли у него английского курева?
Если угостит, не откажусь.
   Юдит, улыбнувшись, перевела. Кальман расхохотался, открыл машину  и  из
боль