блемы положенья холостого. Гостиница. И сотрясает люстру начало возвращения к моллюску. июнь 1967, Севастополь -------- x x x Отказом от скорбного перечня -- жест большой широты в крохоборе! -- сжимая пространство до образа мест, где я пресмыкался от боли, как спившийся кравец в предсмертном бреду, заплатой на барское платье с изнанки твоих горизонтов кладу на движимость эту заклятье! Проулки, предместья, задворки -- любой твой адрес -- пустырь, палисадник, -- что избрано будет для жизни тобой, давно, как трагедии задник, настолько я обжил, что где бы любви своей не воздвигла ты ложе, все будет не краше, чем храм на крови, и общим бесплодием схоже. Прими ж мой процент, разменяв чистоган разлуки на брачных голубок! За лучшие дни поднимаю стакан, как пьет инвалид за обрубок. На разницу в жизни свернув костыли, будь с ней до конца солидарной: не мягче на сплетне себе постели, чем мне -- на листве календарной. И мертвым я буду существенней для тебя, чем холмы и озера: не большую правду скрывает земля, чем та, что открыта для взора! В тылу твоем каждый растоптанный злак воспрянет, как петел ледащий. И будут круги расширятся, как зрак -- вдогонку тебе, уходящей. Глушеною рыбой всплывая со дна, кочуя, как призрак -- по требам, как тело, истлевшее прежде рядна, как тень моя, взапуски с небом, повсюду начнет возвещать обо мне тебе, как заправский мессия, и корчится будут на каждой стене в том доме, чья крыша -- Россия. июнь 1967 -------- В Паланге Коньяк в графине -- цвета янтаря, что, в общем, для Литвы симптоматично. Коньяк вас превращает в бунтаря. Что не практично. Да, но романтично. Он сильно обрубает якоря всему, что неподвижно и статично. Конец сезона. Столики вверх дном. Ликуют белки, шишками насытясь. Храпит в буфете русский агроном, как свыкшийся с распутицею витязь. Фонтан журчит, и где-то за окном милуются Юрате и Каститис. Пустые пляжи чайками живут. На солнце сохнут пестрые кабины. За дюнами транзисторы ревут и кашляют курляндские камины. Каштаны в лужах сморщенных плывут почти как гальванические мины. К чему вся метрополия глуха, то в дюжине провинций переняли. Поет апостол рачьего стиха в своем невразумительном журнале. И слепок первородного греха свой образ тиражирует в канале. Страна, эпоха -- плюнь и разотри! На волнах пляшет пограничный катер. Когда часы показывают "три", слышны, хоть заплыви за дебаркадер, колокола костела. А внутри на муки Сына смотрит Богоматерь. И если жить той жизнью, где пути действительно расходятся, где фланги, бесстыдно обнажаясь до кости, заводят разговор о бумеранге, то в мире места лучше не найти осенней, всеми брошенной Паланги. Ни русских, ни евреев. Через весь огромный пляж двухлетний археолог, ушедший в свою собственную спесь, бредет, зажав фаянсовый осколок. И если сердце разорвется здесь, то по-литовски писанный некролог не превзойдет наклейки с коробка, где брякают оставшиеся спички. И солнце, наподобье колобка, зайдет, на удивление синичке на миг за кучевые облака для траура, а может, по привычке. Лишь море будет рокотать, скорбя безлично -- как бывает у артистов. Паланга будет, кашляя, сопя, прислушиваться к ветру, что неистов, и молча пропускать через себя республиканских велосипедистов. осень 1967 -------- x x x Волосы за висок между пальцев бегут, как волны, наискосок, и не видно губ, оставшихся на берегу, лица, сомкнутых глаз, замерших на бегу против теченья. Раз- розненный мир черт нечем соединить. Ночь напролет след, путеводную нить ищут язык, взор, подобно борзой, упираясь в простор, рассеченный слезой. Вверх по теченью, вниз -- я. Сомкнутых век не раскрыв, обернись: там, по теченью вверх, что (не труди глаза) там у твоей реки? Не то же ли там, что за устьем моей руки? Мир пятерни. Срез ночи. И мир ресниц. Тот и другой без обозримых границ. И наши с тобой слова, помыслы и дела бесконечны, как два ангельские крыла. 1967 -------- Отрывок Октябрь -- месяц грусти и простуд, а воробьи -- пролетарьят пернатых -- захватывают в брошенных пенатах скворечники, как Смольный институт. И воронь?, конечно, тут как тут. Хотя вообще для птичьего ума понятья нет страшнее, чем зима, куда сильней страшится перелета наш длинноносый северный Икар. И потому пронзительное "карр!" звучит для нас как песня патриота. 1967 -------- Отрывок М. Б. Ноябрьским днем, когда защищены от ветра только голые деревья, а все необнаженное дрожит, я медленно бреду вдоль колоннады дворца, чьи стекла чествуют закат и голубей, слетевшихся гурьбою к заполненным окурками весам слепой богини. Старые часы показывают правильное время. Вода бурлит, и облака над парком не знают толком что им предпринять, и пропускают по ошибке солнце. 1967 -------- По дороге на Скирос Я покидаю город, как Тезей -- свой Лабиринт, оставив Минотавра смердеть, а Ариадну -- ворковать в объятьях Вакха. Вот она, победа! Апофеоз подвижничества! Бог как раз тогда подстраивает встречу, когда мы, в центре завершив дела, уже бредем по пустырю с добычей, навеки уходя из этих мест, чтоб больше никогда не возвращаться. В конце концов, убийство есть убийство. Долг смертных ополчаться на чудовищ. Но кто сказал, что чудища бессмертны? И -- дабы не могли мы возомнить себя отличными от побежденных -- Бог отнимает всякую награду (тайком от глаз ликующей толпы) и нам велит молчать. И мы уходим. Теперь уже и вправду -- навсегда. Ведь если может человек вернуться на место преступленья, то туда, где был унижен, он прийти не сможет. И в этом пункте планы Божества и наше ощущенье униженья настолько абсолютно совпадают, что за спиною остаются: ночь, смердящий зверь, ликующие толпы, дома, огни. И Вакх на пустыре милуется в потемках с Ариадной. Когда-нибудь придется возвращаться. Назад. Домой. К родному очагу. И ляжет путь мой через этот город. Дай Бог тогда, чтоб не было со мной двуострого меча, поскольку город обычно начинается для тех, кто в нем живет, с центральных площадей и башен. А для странника -- с окраин. 1967 * Стихотворение было вначале озаглавлено "К Ликомеду, на Скирос" (так в ЧР и в других сборниках). -- С. В. -------- Прощайте, мадемуазель Вероника I Если кончу дни под крылом голубки, что вполне реально, раз мясорубки становятся роскошью малых наций -- после множества комбинаций Марс перемещается ближе к пальмам; а сам я мухи не трону пальцем даже в ее апогей, в июле -- словом, если я не умру от пули, если умру в постели, в пижаме, ибо принадлежу к великой державе, II то лет через двадцать, когда мой отпрыск, не сумев отоварить лавровый отблеск, сможет сам зарабатывать, я осмелюсь бросить свое семейство -- через двадцать лет, окружен опекой, по причине безумия, в дом с аптекой я приду пешком, если хватит силы, за единственным, что о тебе в России мне напомнит. Хоть против правил возвращаться за тем, что другой оставил. III Это в сфере нравов сочтут прогрессом. Через двадцать лет я приду за креслом, на котором ты предо мной сидела в день, когда для Христова тела завершались распятья муки -- в пятый день Страстной ты сидела, руки скрестив, как Буонапарт на Эльбе. И на всех перекрестках белели вербы. Ты сложила руки на зелень платья, не рискуя их раскрывать в объятья. IV Данная поза, при всей приязни, это лучшая гемма для нашей жизни. И она отнюдь не недвижность. Это -- апофеоз в нас самих предмета: замена смиренья простым покоем. То есть, новый вид христианства, коим долг дорожить и стоять на страже тех, кто, должно быть, способен, даже когда придет Гавриил с трубою, мертвый предмет продолжать собою! V У пророков не принято быть здоровым. Прорицатели в массе увечны. Словом, я не более зряч, чем назонов Калхас. Потому прорицать -- все равно, что кактус или львиный зев подносить к забралу. Все равно, что учить алфавит по Брайлю. Безнадежно. Предметов, по крайней мере, на тебя похожих наощупь, в мире, что называется, кот наплакал. Какова твоя жертва, таков оракул. VI Ты, несомненно, простишь мне этот гаерский тон. Это -- лучший метод сильные чувства спасти от массы слабых. Греческий принцип маски снова в ходу. Ибо в наше время сильные гибнут. Тогда как племя слабых -- плодится и врозь и оптом. Прими же сегодня, как мой постскриптум к теории Дарвина, столь пожухлой, эту новую правду джунглей. VII Через двадцать лет, ибо легче вспомнить то, что отсутствует, чем восполнить это чем-то иным снаружи; ибо отсутствие права хуже, чем твое отсутствие, -- новый Гоголь, насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь, без оглядки вспять, без былой опаски, -- как волшебный фонарь Христовой Пасхи оживляет под звуки воды из крана спинку кресла пустого, как холст экрана. VIII В нашем прошлом -- величье. В грядущем -- проза. Ибо с кресла пустого не больше спроса, чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише, руки сложив, как писал я выше. Впрочем, в сумме своей наших дней объятья много меньше раскинутых рук распятья. Так что эта находка певца хромого сейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого, предо мной маячит подобьем вето на прыжки в девяностые годы века. IX Если меня не спасет та птичка, то есть, если она не снесет яичка и в сем лабиринте без Ариадны (ибо у смерти есть варианты, предвидеть которые -- тоже доблесть) я останусь один и, увы, сподоблюсь холеры, доноса, отправки в лагерь, то -- если только не ложь, что Лазарь был воскрешен, то я сам воскресну. Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу. X Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale! То есть некуда так поспешать. Едва ли может крепкому креслу грозить погибель. Ибо у нас на Востоке мебель служит трем поколеньям кряду. А я исключаю пожар и кражу. Страшней, что смешать его могут с кучей других при уборке. На этот случай я даже сделать готов зарубки, изобразив голубка' голу'бки. XI Пусть теперь кружит, как пчелы ульев, по общим орбитам столов и стульев кресло твое по ночной столовой. Клеймо -- не позор, а основа новой астрономии, что -- перейдем на шепот -- подтверждает армейско-тюремный опыт: заклейменные вещи -- источник твердых взглядов на мир у живых и мертвых. Так что мне не взирать, как в подобны лица, на похожие кресла с тоской Улисса. XII Я -- не сборщик реликвий. Подумай, если эта речь длинновата, что речь о кресле только повод проникнуть в другие сферы. Ибо от всякой великой веры остаются, как правило, только мощи. Так суди же о силе любви, коль вещи те, к которым ты прикоснулась ныне, превращаю -- при жизни твоей -- в святыни. Посмотри: доказуют такие нравы не величье певца, но его державы. XIII Русский орел, потеряв корону, напоминает сейчас ворону. Его, горделивый недавно, клекот теперь превратился в картавый рокот. Это -- старость орлов или -- голос страсти, обернувшийся следствием, эхом власти. И любовная песня -- немногим тише. Любовь -- имперское чувство. Ты же такова, что Россия, к своей удаче, говорить не может с тобой иначе. XIV Кресло стоит и вбирает теплый воздух прихожей. В стояк за каплей падает капля из крана. Скромно стрекочет будильник под лампой. Ровно падает свет на пустые стены и на цветы у окна, чьи тени стремятся за раму продлить квартиру. И вместе вс? создает картину того в этот миг -- и вдали, и возле -- как было до нас. И как будет после. XV Доброй ночи тебе, да и мне -- не бденья. Доброй ночи стране моей для сведенья личных счетов со мной пожелай оттуда, где, посредством верст или просто чуда, ты превратишься в почтовый адрес. Деревья шумят за окном, и абрис крыш представляет границу суток... В неподвижном теле порой рассудок открывает в руке, как в печи, заслонку. И перо за тобою бежит в догонку. XVI Не догонит!.. Поелику ты -- как облак. То есть, облик девы, конечно, облик души для мужчины. Не так ли, Муза? В этом причины и смерть союза. Ибо души -- бесплотны. Ну что ж, тем дальше ты от меня. Не догонит!.. Дай же на прощание руку. На том спасибо. Величава наша разлука, ибо навсегда расстаемся. Смолкает цитра. Навсегда -- не слово, а вправду цифра, чьи нули, когда мы зарастем травою, перекроют эпоху и век с лихвою. 1967 -------- x x x Сын! Если я не мертв, то потому что, связок не щадя и перепонок, во мне кричит вс? детское: ребенок один страшится уходить во тьму. Сын! Если я не мертв, то потому что молодости пламенной -- я молод -- с ее живыми органами холод столь дальних палестин не по уму. Сын! Если я не мертв, то потому что взрослый не зовет себе подмогу. Я слишком горд, чтобы за то, что Богу предписывалось, браться самому. Сын! Если я не мертв, то потому что близость смерти ложью не унижу. Я слишком стар. Но и вблизи не вижу там избавленья сердцу моему. Сын! Если я не мертв, то потому что знаю, что в Аду тебя не встречу. Апостол же, чьей воле я перечу, в Рай не позволит занести чуму. Сын! Я бессмертен. Не как оптимист. Бессмертен как животное. Что строже. Все волки для охотника -- похожи. А смерть -- ничтожный физиогномист. Грех спрашивать с разрушенных орбит! Но лучше мне кривиться в укоризне, чем быть тобой неузнанным при жизни. Услышь меня, отец твой не убит. 1967 -------- Фонтан Из пасти льва струя не журчит и не слышно рыка. Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика, никаких голосов. Неподвижна листва. И чужда обстановка сия для столь грозного лика, и нова. Пересохли уста, и гортань проржавела: металл не вечен. Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен, хоронящийся в кущах, в конце хвоста, и крапива опутала вентиль. Спускается вечер; из куста сонм теней выбегает к фонтану, как львы из чащи. Окружают сородича, спящего в центре чаши, перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней, лижут морду и лапы вождя своего. И, чем чаще, тем темней грозный облик. И вот наконец он сливается с ними и резко оживает и прыгает вниз. И все общество резво убегает во тьму. Небосвод прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво назовет похищенье вождя -- так как первые капли блестят на скамейке -- назовет похищенье вождя приближеньем дождя. Дождь спускает на землю косые линейки, строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки без узла и гвоздя. Теплый дождь моросит. Как и льву, им гортань не остудишь. Ты не будешь любим и забыт не будешь. И тебя в поздний час из земли воскресит, если чудищем был ты, компания чудищ. Разгласит твой побег дождь и снег. И, не склонный к простуде, все равно ты вернешься в сей мир на ночлег. Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде. Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди и голубки -- в ковчег. 1967 * Датировано декабр?м 1967 в SP. -- С. В. -------- Элегия на смерть Ц. В. В пространстве, не дыша, несется без дорог еще одна душа в невидимый чертог. А в сумраке, внизу, измученный сосуд в кладбищенском лесу две лошади везут. Отсюда не воззвать, отсюда не взглянуть. Расставшихся в кровать больницы не вернуть. Простились без тоски, друг другу не грозя, при жизни не враги, по смерти не друзья. Сомненья не унять. Шевелится в груди стремленье уравнять столь разные пути. Пускай не объяснить и толком не связать, пускай не возопить, но шепотом сказать, что стынущий старик, плывущий в темноте, пронзительней, чем крик "Осанна" в высоте. Поскольку мертвецы не ангелам сродни, а наши близнецы. Поскольку в наши дни доступнее для нас, из вариантов двух, страдание на глаз бессмертия на слух. 1967 * Возможна опечатка в СИБ: "П. В." вместо "Ц. В."? Стих. отсутствует во 2-м изд. СИБ. -- С. В. -------- 1 сентября 1939 года День назывался "первым сентября". Детишки шли, поскольку -- осень, в школу. А немцы открывали полосатый шлагбаум поляков. И с гуденьем танки, как ногтем -- шоколадную фольгу, разгладили улан. Достань стаканы и выпьем водки за улан, стоящих на первом месте в списке мертвецов, как в классном списке. Снова на ветру шумят березы и листва ложится, как на оброненную конфедератку, на кровлю дома, где детей не слышно. И тучи с громыханием ползут, минуя закатившиеся окна. 1967 -------- Postscriptum Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя. ...В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения... Увы, тому, кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи. 1967 * Датировано сентябр?м 1967 в SP. -- С. В. -------- x x x Время года -- зима. На границах спокойствие. Сны переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем. И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны, торжествующей втуне победу над щучьим веленьем. Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мгле ты увидишь, опричь своего неприкрытого срама -- полумесяц плывет в запыл?нном оконном стекле над крестами Москвы, как лихая победа Ислама. Куполов, что голов, да и шпилей -- что задранных ног. Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим, где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог, где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим. Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле. Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем. Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе, то не вс? ли равно -- ошибиться крюком или морем. 1967-1970 -------- Anno Domini М. Б. Провинция справляет Рождество. Дворец Наместника увит омелой, и факелы дымятся у крыльца. В проулках -- толчея и озорство. Веселый, праздный, грязный, очумелый народ толпится позади дворца. Наместник болен. Лежа на одре, покрытый шалью, взятой в Альказаре, где он служил, он размышляет о жене и о своем секретаре, внизу гостей приветствующих в зале. Едва ли он ревнует. Для него сейчас важней замкнуться в скорлупе болезней, снов, отсрочки перевода на службу в Метрополию. Зане он знает, что для праздника толпе совсем не обязательна свобода; по этой же причине и жене он позволяет изменять. О чем он думал бы, когда б его не грызли тоска, припадки? Если бы любил? Невольно зябко поводя плечом, он гонит прочь пугающие мысли. ...Веселье в зале умеряет пыл, но все же длится. Сильно опьянев, вожди племен стеклянными глазами взирают в даль, лишенную врага. Их зубы, выражавшие их гнев, как колесо, что сжато тормозами, застряли на улыбке, и слуга подкладывает пищу им. Во сне кричит купец. Звучат обрывки песен. Жена Наместника с секретарем выскальзывают в сад. И на стене орел имперский, выклевавший печень Наместника, глядит нетопырем... И я, писатель, повидавший свет, пересекавший на осле экватор, смотрю в окно на спящие холмы и думаю о сходстве наших бед: его не хочет видеть Император, меня -- мой сын и Цинтия. И мы, мы здесь и сгинем. Горькую судьбу гордыня не возвысит до улики, что отошли от образа Творца. Все будут одинаковы в гробу. Так будем хоть при жизни разнолики! Зачем куда-то рваться из дворца -- отчизне мы не судьи. Меч суда погрязнет в нашем собственном позоре: наследники и власть в чужих руках. Как хорошо, что не плывут суда! Как хорошо, что замерзает море! Как хорошо, что птицы в облаках субтильны для столь тягостных телес! Такого не поставишь в укоризну. Но может быть находится как раз к их голосам в пропорции наш вес. Пускай летят поэтому в отчизну. Пускай орут поэтому за нас. Отечество... чужие господа у Цинтии в гостях над колыбелью склоняются, как новые волхвы. Младенец дремлет. Теплится звезда, как уголь под остывшею купелью. И гости, не коснувшись головы, нимб заменяют ореолом лжи, а непорочное зачатье -- сплетней, фигурой умолчанья об отце... Дворец пустеет. Гаснут этажи. Один. Другой. И, наконец, последний. И только два окна во всем дворце горят: мое, где, к факелу спиной, смотрю, как диск луны по редколесью скользит и вижу -- Цинтию, снега; Наместника, который за стеной всю ночь безмолвно борется с болезнью и жжет огонь, чтоб различить врага. Враг отступает. Жидкий свет зари, чуть занимаясь на Востоке мира, вползает в окна, норовя взглянуть на то, что совершается внутри, и, натыкаясь на остатки пира, колеблется. Но продолжает путь. январь 1968, Паланга -------- x x x E. R. Я выпил газированной воды под башней Белорусского вокзала и оглянулся, думая, куды отсюда бросить кости. Вылезала из-под домов набрякшая листва. Из метрополитеновского горла сквозь турникеты масса естества, как черный фарш из мясорубки, перла. Чугунного Максимыча спина маячила, жужжало мото-вело, неслись такси, грузинская шпана, вцепившись в розы, бешено ревела. Из-за угла несло нашатырем, лаврентием и средствами от зуда. И я был чужд себе и четырем возможным направлениям отсюда. Красавица уехала. Ни слез, ни мыслей, настигающих подругу. Огни, столпотворение колес, пригодных лишь к движению по кругу. 18 июля 1968, Москва -------- Песня пустой веранды Not with a bang but a whimper.1 T.S.Eliot Март на исходе, и сад мой пуст. Старая птица, сядь на куст, у которого в этот день только и есть, что тень. Будто и не было тех шести лет, когда он любил цвести; то есть грядущее тем, что наг, делает ясный знак. Или, былому в противовес, гол до земли, но и чужд небес, он, чьи ветви на этот раз -- лишь достиженье глаз. Знаю и сам я не хуже всех: грех осуждать нищету. Но грех так обнажать -- поперек и вдоль -- язвы, чтоб вызвать боль. Я бы и сам его проклял, но где-то птице пора давно сесть, чтоб не смешить ворон; пусть это будет он. Старая птица и голый куст, соприкасаясь, рождают хруст. И, если это принять всерьез, это -- апофеоз. То, что цвело и любило петь, стало тем, что нельзя терпеть без состраданья -- не к их судьбе, но к самому себе. Грустно смотреть, как, сыграв отбой, то, что было самой судьбой призвано скрасить последний час, меняется раньше нас. То есть предметы и свойства их одушевленнее нас самих. Всюду сквозит одержимость тел манией личных дел. В силу того, что конец страшит, каждая вещь на земле спешит больше вкусить от своих ковриг, чем позволяет миг. Свет -- ослепляет. И слово -- лжет. Страсть утомляет. А горе -- жжет, ибо страданье -- примат огня над единицей дня. Лучше не верить своим глазам да и устам. Оттого что Сам Бог, предваряя Свой Страшный Суд, жаждет казнить нас тут. Так и рождается тот устав, что позволяет, предметам дав распоряжаться своей судьбой, их заменять собой. Старая птица, покинь свой куст. Стану отныне посредством уст петь за тебя, и за куст цвести буду за счет горсти. Так изменились твои черты, что будто на воду села ты, лапки твои на вид мертвей цепких нагих ветвей. Можешь спокойно лететь во тьму. Встану и место твое займу. Этот поступок осудит тот, кто не встречал пустот. Ибо, чужда четырем стенам, жизнь, отступая, бросает нам полые формы, и нас язвит их нестерпимый вид. Знаю, что голос мой во сто раз хуже, чем твой -- пусть и низкий глас. Но даже режущий ухо звук лучше безмолвных мук. Мир если гибнет, то гибнет без грома и лязга; но также не с робкой, прощающей грех слепой веры в него, мольбой. В пляске огня, под напором льда подлинный мира конец -- когда песня, которая всем горчит, выше нотой звучит. октябрь 1968 1 Не взрыв, но всхлип (англ.). -- Из стихотворения Т. С. Элиота "The Hollow Men". (прим. в СИБ) -------- Письмо генералу Z. "Война, Ваша Светлость, пустая игра. Сегодня -- удача, а завтра -- дыра..." Песнь об осаде Ла-Рошели Генерал! Наши карты -- дерьмо. Я пас. Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге. И Экватор шире, чем ваш лампас. Потому что фронт, генерал, на Юге. На таком расстояньи любой приказ превращается рацией в буги-вуги. Генерал! Ералаш перерос в бардак. Бездорожье не даст подвести резервы и сменить белье: простыня -- наждак; это, знаете, действует мне на нервы. Никогда до сих пор, полагаю, так не был загажен алтарь Минервы. Генерал! Мы так долго сидим в грязи, что король червей загодя ликует, и кукушка безмолвствует. Упаси, впрочем, нас услыхать, как она кукует. Я считаю, надо сказать мерси, что противник не атакует. Наши пушки уткнулись стволами вниз, ядра размякли. Одни горнисты, трубы свои извлекая из чехлов, как заядлые онанисты, драют их сутками так, что вдруг те исторгают звук. Офицеры бродят, презрев устав, в галифе и кителях разной масти. Рядовые в кустах на сухих местах предаются друг с другом постыдной страсти, и краснеет, спуская пунцовый стяг, наш сержант-холостяк. ___ Генерал! Я сражался всегда, везде, как бы ни были шансы малы и шатки. Я не нуждался в другой звезде, кроме той, что у вас на шапке. Но теперь я как в сказке о том гвозде: вбитом в стену, лишенном шляпки. Генерал! К сожалению, жизнь -- одна. Чтоб не искать доказательств вящих, нам придется испить до дна чашу свою в этих скромных чащах: жизнь, вероятно, не так длинна, чтоб откладывать худшее в долгий ящик. Генерал! Только душам нужны тела. Души ж, известно, чужды злорадства, и сюда нас, думаю, завела не стратегия даже, но жажда братства: лучше в чужие встревать дела, коли в своих нам не разобраться. Генерал! И теперь у меня -- мандраж. Не пойму, отчего: от стыда ль, от страха ль? От нехватки дам? Или просто -- блажь? Не помогает ни врач, ни знахарь. Оттого, наверно, что повар ваш не разбирает, где соль, где сахар. Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик. Это -- месть пространства косой сажени. Наши пики ржавеют. Наличье пик -- это еще не залог мишени. И не двинется тень наша дальше нас даже в закатный час. ___ Генерал! Вы знаете, я не трус. Выньте досье, наведите справки. К пуле я безразличен. Плюс я не боюсь ни врага, ни ставки. Пусть мне прилепят бубновый туз между лопаток -- прошу отставки! Я не хочу умирать из-за двух или трех королей, которых я вообще не видал в глаза (дело не в шорах, но в пыльных шторах). Впрочем, и жить за них тоже мне неохота. Вдвойне. Генерал! Мне все надоело. Мне скучен крестовый поход. Мне скучен вид застывших в моем окне гор, перелесков, речных излучин. Плохо, ежели мир вовне изучен тем, кто внутри измучен. Генерал! Я не думаю, что ряды ваши покинув, я их ослаблю. В этом не будет большой беды: я не солист, но я чужд ансамблю. Вынув мундштук из своей дуды, жгу свой мундир и ломаю саблю. ___ Птиц не видать, но они слышны. Снайпер, томясь от духовной жажды, то ли приказ, то ль письмо жены, сидя на ветке, читает дважды, и берет от скуки художник наш пушку на карандаш. Генерал! Только Время оценит вас, ваши Канны, флеши, каре, когорты. В академиях будут впадать в экстаз; ваши баталии и натюрморты будут служить расширенью глаз, взглядов на мир и вообще аорты. Генерал! Я вам должен сказать, что вы вроде крылатого льва при входе в некий подъезд. Ибо вас, увы, не существует вообще в природе. Нет, не то чтобы вы мертвы или же биты -- вас нет в колоде. Генерал! Пусть меня отдадут под суд! Я вас хочу ознакомить с делом: сумма страданий дает абсурд; пусть же абсурд обладает телом! И да маячит его сосуд чем-то черным на чем-то белом. Генерал, скажу вам еще одно: Генерал! Я взял вас для рифмы к слову "умирал" -- что было со мною, но Бог до конца от зерна полову не отделил, и сейчас ее употреблять -- вранье. ___ На пустыре, где в ночи горят два фонаря и гниют вагоны, наполовину с себя наряд сняв шутовской и сорвав погоны, я застываю, встречая взгляд камеры Лейц или глаз Горгоны. Ночь. Мои мысли полны одной женщиной, чудной внутри и в профиль. То, что творится сейчас со мной, ниже небес, но превыше кровель. То, что творится со мной сейчас, не оскорбляет вас. ___ Генерал! Вас нету, и речь моя обращена, как обычно, ныне в ту пустоту, чьи края -- края некой обширной, глухой пустыни, коей на картах, что вы и я видеть могли, даже нет в помине. Генерал! Если все-таки вы меня слышите, значит, пустыня прячет некий оазис в себе, маня всадника этим; а всадник, значит, я; я пришпориваю коня; конь, генерал, никуда не скачет. Генерал! Воевавший всегда как лев, я оставляю пятно на флаге. Генерал, даже карточный домик -- хлев. Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге. Для переживших великий блеф жизнь оставляет клочок бумаги. осень 1968 -------- Почти элегия В былые дни и я пережидал холодный дождь под колоннадой Биржи. И полагал, что это -- Божий дар. И, может быть, не ошибался. Был же и я когда-то счастлив. Жил в плену у ангелов. Ходил на вурдалаков. Сбегавшую по лестнице одну красавицу в парадном, как Иаков, подстерегал. Куда-то навсегда ушло все это. Спряталось. Однако смотрю в окно и, написав "куда", не ставлю вопросительного знака. Теперь сентябрь. Передо мною -- сад. Далекий гром закладывает уши. В густой листве налившиеся груши как мужеские признаки висят. И только ливень в дремлющий мой ум, как в кухню дальних родственников -- скаред, мой слух об эту пору пропускает: не музыку ещ?, уже не шум. осень 1968 -------- x x x Весы качнулись. Молвить не греша, ты спятила от жадности, Параша. Такое что-то на душу, спеша разбогатеть, взяла из ералаша, что тотчас поплыла моя душа наверх, как незагруженная чаша. Отшельник без вещей и с багажом пушинка и по форме и по смыслу, коль двое на постель да нагишом взойдут, скроив физиономью кислу; и, хоть живешь ты выше этажом, неможно не задраться коромыслу. Параша, равновесию вредит не только ненормальный аппетит, но самое стремленье к равновесью, что видно и в стараниях блудниц, в запорах, и в стирании границ намеренном меж городом и весью. Параша, ты отныне далека. Возносит тяготение к прелюбам. И так как мне мешают облака, рукой дындып сложимши перед клювом, не покажу вам с другом кулака и ангелов своих не покажу вам. Прощай, Параша! Выключив часы здесь наверху, как истинный сиделец я забываю все твои красы, которым я отныне не владелец, и зрю вблизи полнощные Весы, под коими родился наш младенец. 1968 -------- Неоконченный отрывок F. W. Самолет летит на Вест, расширяя круг тех мест -- от страны к другой стране, -- где тебя не встретить мне. Обгоняя дни, года, тенью крыльев "никогда" на земле и на воде превращается в "нигде". Эта боль сильней, чем та: слуху зренье не чета, ибо время -- область фраз, а пространство -- пища глаз. На лесах, полях, жилье, точно метка -- на белье, эта тень везде -- хоть плачь оттого, что просто зряч. Частокол застав, границ -- что горе' воззреть, что ниц, -- как он выглядит с высот, лепрозорий для двухсот миллионов? 1968 -------- Памяти Т. Б. 1 Пока не увяли цветы и лента ещ? не прошла через известь лета, покуда черна и вольна цыганить, ибо настолько длинна, что память моя, как бы внемля ее призыву, потянет ее, вероятно, в зиму, -- 2 прими от меня эту рифмо-лепту, которая если пройдет сквозь Лету, то потому что пошла с тобою, опередившей меня стопою; и это будет тогда, подруга, твоя последняя мне услуга. 3 Вот уж не думал увидеть столько роз; это -- долг, процент, неустойка лета тому, кто бесспорно должен сам бы собрать их в полях, но дожил лишь до цветенья, а им оставил полную волю в трактовке правил. 4 То-то они тут и спят навалом. Ибо природа честна и в малом, если дело идет о боли нашей; однако, не в нашей воле эти мотивы назвать благими; смерть -- это то, что бывает с другими. 5 Смерть -- это то, что бывает с другими. Даже у каждой пускай богини есть фавориты в разряде смертных, точно известно, что вовсе нет их у Персефоны; а рябь извилин тем доверяет, чей брак стабилен. 6 Все это помнить, пока есть сила, пока вс? это свежо и сыро, пока оболочка твоя, -- вернее, прощанье с ней для меня больнее, чем расставанье с твоей душою, о каковой на себя с большою 7 радостью Бог -- о котором после, будет ли то Магомет, Христос ли, словом сама избрала кого ты раньше, при жизни -- возьмет заботы о несомненном грядущем благе -- пока сосуд беззащитной влаги. 8 С того разреши мне на этом свете сказать о е?, оболочки, смерти, о том, что случилось в тот вечер в Финском Заливе и стало на зависть сфинксам загадкой -- ибо челнок твой вовсе не затонул, но остался возле. 9 Вряд ли ты знала тогда об этом, лодка не может и быть предметом бденья души, у которой сразу масса забот, недоступных глазу, стоит ей только покинуть тело; вряд ли ты знала, едва ль хотела 10 мучить нас тайной, чья сложность либо усугубляет страданье (ибо повод к разлуке важней разлуки); либо она облегчает муки при детективном душевном складе; даже пускай ты старалась ради 11 этих последних, затем что вс? же их большинство, все равно похоже, что и для них, чьи глаза от плача ты пожелала сберечь, задача неразрешима; и блеск на перлах их многоточия -- сл?зы первых. 12 Чаек не спросишь, и тучи скрылись. Что бы смогли мы увидеть, силясь глянуть на вс? это птичьим взглядом? Как ты качалась на волнах рядом с лодкой, не внемля их резким крикам, лежа в столь малом и столь великом 13 от челнока расстояньи. Точно так и бывает во сне; но то, что ты не цеплялась, -- победа яви: ибо страдая во сне, мы вправе разом проснуться и с дрожью в теле впиться пальцами в край постели. 14 Чаек не спросишь, и нету толка в гомоне волн. Остаются только тучи -- но их разгоняет ветер. Ибо у смерти всегда свидетель -- он же и жертва. И к этой новой роли двойной ты была готовой. 15 Впрочем и так, при любом разбросе складов душевных, в самом вопросе "Чем это было?" разгадки средство. Самоубийством? Разрывом сердца в слишком холодной воде залива? Жизнь позволяет поставить "либо". 16 Эта частица отнюдь не фора воображенью, но просто форма тождества двух вариантов, выбор между которыми -- если выпал -- преображает недвижность чистых двух параллельных в поток волнистых. 17 Эта частица -- кошмар пророков -- способ защиты от всех упр?ков в том, что я в саване хищно роюсь, в том, что я "плохо о м?ртвой" -- то есть самоубийство есть грех и вето; а я за тобой полагаю это. 18 Ибо, включая и этот случай, вс? ж ты была христианкой лучшей, нежели я. И, быть может, с точки зрения тюркских певцов, чьи строчки пела ты мне, и вообще Ислама, в этом нет ни греха, ни срама. 19 Толком не знаю. Но в каждой вере есть та черта, что по крайней мере объединяет е? с другими: то не запреты, а то, какими люди были внизу, при жизни, в полной серпов и крестов отчизне. 20 Так что ты можешь идти без страха: ризы Христа иль чалма Аллаха, соединенье газели с пловом или цветущие кущи -- словом, в два варианта Эдема двери настежь открыты, смотря по вере. 21 То есть одетый в любое платье Бог тебя примет в свое объятье, и не в любови тут дело Отчей: в том, что, нарушив довольно общий смутный завет, ты другой, подробный, твердо хранила: была ты доброй. 22 Это на сч?тах любых дороже: здесь на земле, да и в горних тоже. Время повсюду едино. Годы жизни повсюду важней, чем воды, рельсы, петля или вскрытие вены; все эти вещи почти мгновенны. 23 Так что твой грех, говоря по сути, равен -- относится к той минуте, когда ты глотнула последний воздух, в л?гких с которым лежать на водах так и осталась, качаясь мерно. А добродетель твоя, наверно, 24 эту минуту и ветра посвист перераст?т, как уже твой возраст переросла, ибо день, когда я данные строки, почти рыдая, соединяю, уже превысил разность выбитых в камне чисел. 25 Ч?рная лента цыганит с ветром. Странно тебя оставлять нам в этом месте, под грудой цветов, в могиле, здесь, где люди лежат, как жили: в вечной своей темноте, в границах; разница вся в тишине и птицах. 26 Странно теперь, когда ты в юдоли лучшей, чем наша, нам плакать. То ли вера слаба, то ли нервы слабы: жалость уместней Господней Славы в мире, где души живут лишь в теле. Плачу, как будто на самом деле 27 что-то остаться могло живое. Ибо, когда расстаются двое, то, перед тем как открыть ворота, каждый бер?т у другого что-то в память о том, как их век был прожит: тело -- незримость; душа, быть может, 28 зренье и слух. Оттого и плачу, что неглубоко надежду прячу, будто слышишь меня и видишь, но со словами ко мне не выйдешь: ибо душа, что набрала много, речь не взяла, чтоб не гневить Бога. 29 Плачу. Вернее, пишу, что сл?зы льются, что губы дрожат, что розы вянут, что запах лекарств и д?рна резок. Писать о вещах, бесспорно, тебе до смерти известных, значит плакать за ту, что сама не плачет. 30 Разве ты знала о смерти больше нежели мы? Лишь о боли. Боль же учит не смерти, но жизни. Только то ты и знала, что сам я. Столько было о смерти тебе известно, сколько о браке узнать невеста 31 может -- не о любви: о браке. Не о накале страстей, о шлаке этих страстей, о холодном, колком шлаке -- короче, об этом долгом времени жизни, о зимах, летах. Так что сейчас, в этих ч?рных лентах, 32 ты как невеста. Тебе, не знавшей брака при жизни, из жизни нашей прочь уходящей, покрытой д?рном, смерть -- это брак, это свадьба в ч?рном, это те узы, что год от года только прочнее, раз нет развода. 33 Слышишь, опять Персефоны голос? Тонкий в руках е? вьется волос жизни твоей, рассеч?нный Паркой. То Персефона по?т над прялкой песню о верности вечной мужу; только напев и плыв?т наружу. 34 Будем помнить тебя. Не будем помнить тебя. Потому что людям свойственна тяга к объектам зримым или к предметам настолько мнимым, что не под силу сердечным нетям. И, не являясь ни тем, ни этим, 35 ты остаешься мазком, наброском, именем, чуждым своим же т?зкам и не бросающим смертной тени даже на них. Что поделать с теми, тел у кого, чем им?н, намного больше? Но эти пока два слога -- 36 Таня -- еще означают тело только тво?, не пуская в дело анестезию рассудка, ими губы свои раздвигая, имя я подвергаю тво? огласке в виде последней для тела ласки. 37 Имя тво? расста?тся с горлом сдавленным. Пользуясь впредь глаголом, созданным смертью, чтоб мы пропажи не замечали, кто знает, даже сам я считать не начну едва ли, будто тебя "умерла" и звали. 38 Если сумею живым, здоровым столько же с этим прожить я словом лет, сколько ты прожила на свете, помни: в Две Тысячи Первом лете, с риском быть вписанным в святотатцы, стану просить, чтоб расширить святцы. 39 Так, не сумевши ступать по водам, с каждым начн?шь становиться годом, туфельки следом на водах тая, вс? беспредметней; и -- сам когда я не дотянувши до этой даты, посуху двину туда, куда ты 40 первой ушла, в ту страну, где все мы души всего лишь, бесплотны, немы, то есть где все -- мудрецы, придурки, -- все на одно мы лицо, как тюрки, -- вряд ли сыщу тебя в тех покоях, встреча с тобой оправдание коих. 41 Может, и к лучшему. Что сказать бы смог бы тебе я? Про наши свадьбы, роды, разводы, поход сквозь трубы медные, пламень, чужие губы; то есть, с каким беспримерным рвеньем трудимся мы над твоим забвеньем. 42 Стоит ли? Вряд ли. Не стоит строчки. Как две прямых расстаются в точке, пересекаясь, простимся. Вряд ли свидимся вновь, будь то Рай ли, Ад ли. Два этих жизни посмертной вида лишь продолженье идей Эвклида. 43 Спи же. Ты лучше была, а это в случае смерти всегда примета, знак невозможности, как при жизни, с худшим свиданья. Затем что вниз не спустишься. Впрочем, долой ходули -- до несвиданья в Раю, в Аду ли. 1968(?) -------- Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова Кажинный раз на этом самом месте я вспоминаю о своей невесте. Вхожу в шалман, заказываю двести. Река бежит у ног моих, зараза. Я говорю ей мысленно: бежи. В глазу -- слеза. Но вижу краем глаза Литейный мост и силуэт баржи. Моя невеста полюбила друга. Я как узнал, то чуть их не убил. Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, что выдержал характер. Правда, пил. Я пил как рыба. Если б с комбината не выгнали, то сгнил бы на корню. Когда я вижу будку автомата, то я вхожу и иногда звоню. Подходит друг, и мы базлаем с другом. Он говорит мне: Как ты, Иванов? А как я? Я молчу. И он с испугом Зайди, кричит, взглянуть на пацанов. Их мог бы сделать я ей. Но на деле их сделал он. И точка, и тире. И я кричу в ответ: На той неделе. Но той недели нет в календаре. Рука, где я держу теперь полбанки, сжимала ей сквозь платье буфера. И прочее. В углу на оттоманке. Такое впечатленье, что вчера. Мослы, переполняющие брюки, валялись на кровати, все в шерсти. И горло хочет громко крикнуть: Суки! Но почему-то говорит: Прости. За что? Кого? Когда я слышу чаек, то резкий крик меня бросает в дрожь. Такой же звук, когда она кончает, хотя потом еще мычит: Не трожь. Я знал ее такой, а раньше -- целой. Но жизнь летит, забыв про тормоза. И я возьму еще бутылку белой. Она на цвет как у нее глаза. 1968 -------- Подсвечник Сатир, покинув бронзовый ручей, сжимает канделябр на шесть свечей, как вещь, принадлежащую ему. Но, как сурово утверждает опись, он сам принадлежит ему. Увы, все виды обладанья таковы. Сатир -- не исключенье. Посему в его мошонке зеленеет окись. Фантазия подчеркивает явь. А было так: он перебрался вплавь через поток, в чьем зеркале давно шестью ветвями дерево шумело. Он обнял ствол. Но ствол принадлежал земле. А за спиной уничтожал следы поток. Просвечивало дно. И где-то щебетала Филомела. Еще один продлись все это миг, сатир бы одиночество постиг, ручьям свою ненужность и земле; но в то мгновенье мысль его ослабла. Стемнело. Но из каждого угла "Не умер" повторяли зеркала. Подсвечник воцарился на столе, пленяя завершенностью ансамбля. Нас ждет не смерть, а новая среда. От фотографий бронзовых вреда сатиру нет. Шагнув за Рубикон, он затвердел от пейс до гениталий. Наверно, тем искусство и берет, что только уточняет, а не врет, поскольку основной его закон, бесспорно, независимость деталей. Зажжем же свечи. Полно говорить, что нужно чей-то сумрак озарить. Никто из нас другим не властелин, хотя поползновения зловещи. Не мне тебя, красавица, обнять. И не тебе в слезах меня пенять; поскольку заливает стеарин не мысли о вещах, но сами вещи. 1968 -------- Прачечный мост F. W. На Прачечном мосту, где мы с тобой уподоблялись стрелкам циферблата, обнявшимся в двенадцать перед тем, как не на сутки, а навек расстаться, -- сегодня здесь, на Прачечном мосту, рыбак, страдая комплексом Нарцисса, таращится, забыв о поплавке, на зыбкое свое изображенье. Река его то молодит, то старит. То проступают юные черты, то набегают на чело морщины. Он занял наше место. Что ж, он прав! С недавних пор все то, что одиноко, символизирует другое время; а это -- ордер на пространство. Пусть он смотриться спокойно в наши воды и даже узнает себя. Ему река теперь принадлежит по праву, как дом, в который зеркало внесли, но жить не стали. 1968 -------- x x x Просыпаюсь по телефону, бреюсь, чищу зубы, харкаю, умываюсь, вытираюсь насухо, ем яйцо. Утром есть что делать, раз есть лицо. Поздно вечером он говорит подруге, что зимою лучше всего на Юге; она, пристегивая чулок, глядит в потолок. В этом году в феврале собачий холод. Птицы чернорабочей крик сужает Литейный мост. Туча вверху, как отдельный мозг. 1968 -------- Строфы I На прощанье -- ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука -- лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти. И после нам не вместе лежать. II Кто бы ни был виновен, но, идя на прав?ж, воздаяния вровень с невиновными ждешь. Тем верней расстаемся, что имеем в виду, что в Раю не сойдемся, не столкнемся в Аду. III Как подзол раздирает бороздою соха, правота разделяет беспощадней греха. Не вина, но оплошность разбивает стекло. Что скорбеть, расколовшись, что вино утекло? IV Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв. Не спасет затемненья ни рапид, ни наплыв. В нашей твердости толка больше нету. В чести -- одаренность осколка жизнь сосуда вести. V Наполняйся же хмелем, осушайся до дна. Только емкость поделим, но не крепость вина. Да и я не загублен, даже ежели впредь, кроме сходства зазубрин, общих черт не узреть. VI Нет деленья на чуждых. Есть граница стыда в виде разницы в чувствах при словце "никогда". Так скорбим, но хороним, переходим к делам, чтобы смерть, как синоним, разделить пополам. VII1 ... VIII Невозможность свиданья превращает страну в вариант мирозданья, хоть она в ширину, завидущая к славе, не уступит любой залетейской державе; превзойдет голытьбой. IX1 ... X Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды. Обрастание сплетней подтверждает к тому ж: расставанье заметней, чем слияние душ. XI И, чтоб гончим не выдал -- ни моим, ни твоим -- адрес мой храпоидол или твой -- херувим, на прощанье -- ни звука; только хор Аонид. Так посмертная мука и при жизни саднит. 1968 * Датировано мартом 1968 в SP. -- С. В. 1 Строфы VII и IX (отсутствуют в СИБ) были вычеркнуты Бродским до 1972 г. (прим. в SP). Текст строф по ЧР: -- С. В. VII Распадаются домы, обрывается нить. Чем мы были и что мы не смогли сохранить, -- промолчишь поневоле, коль с течением дней лишь подробности боли, а не счастья видней. IX Только то и тревожит, что грядущий режим, не испытан, не прожит, но умом постижим. И нехватка боязни -- невесомый балласт -- вознесенья от казни обособить не даст. -------- Шесть лет спустя М. Б. Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивленно поднятая бровь, как со стекла автомобиля -- дворник, с лица сгоняла смутную печаль, незамутненной оставляя даль. Так долго вместе прожили, что снег коль выпадет, то думалось -- навеки, что, дабы не зажмуривать ей век, я прикрывал ладонью их, и веки, не веря, что их пробуют спасти, метались там, как бабочки в горсти. Так чужды были всякой новизне, что тесные объятия во сне бесчестили любой психоанализ; что губы, припадавшие к плечу, с моими, задувавшими свечу, не видя дел иных, соединялись. Так долго вместе прожили, что роз семейство на обшарпанных обоях сменилось целой рощею бер?з, и деньги появились у обоих, и тридцать дней над морем, языкат, грозил пожаром Турции закат. Так долго вместе прожили без книг, без мебели, без утвари, на старом диванчике, что -- прежде чем возник -- был треугольник перпендикуляром, восставленным знакомыми стоймя над слившимися точками двумя. Так долго вместе прожили мы с ней, что сделали из собственных теней мы дверь себе -- работаешь ли, спишь ли, но створки не распахивались врозь, и мы прошли их, видимо, насквозь и ч?рным ходом в будущее вышли. 1968 * Посвящение М. Б. отсутствует в СИБ. -- С. В. -------- Элегия М. Б. Подруга милая, кабак все тот же. Вс? та же дрянь красуется на стенах, вс? те же цены. Лучше ли вино? Не думаю; не лучше и не хуже. Прогресса нет. И хорошо, что нет. Пилот почтовой линии, один, как падший ангел, глушит водку. Скрипки еще по старой памяти волнуют мое воображение. В окне маячат белые, как девство, крыши, и колокол гудит. Уже темно. Зачем лгала ты? И зачем мой слух уже не отличает лжи от правды, а требует каких-то новых слов, неведомых тебе -- глухих, чужих, но быть произнесенными могущих, как прежде, только голосом твоим. 1968, Паланга -------- Открытка из города К. Томасу Венцлова Развалины есть праздник кислорода и времени. Новейший Архимед прибавить мог бы к старому закону, что тело, помещ?нное в пространство, пространством вытесняется. Вода дробит в зерцале пасмурном руины Дворца Курфюрста; и, небось, теперь пророчествам реки он больше внемлет, чем в те самоуверенные дни, когда курфюрст его отгрохал. Кто-то среди развалин бродит, вороша листву запрошлогоднюю. То -- ветер, как блудный сын, вернулся в отчий дом и сразу получил все письма. 1968(?) -------- Элегия А. Г. Найману Однажды этот южный городок был местом моего свиданья с другом; мы оба были молоды и встречу назначили друг другу на молу, сооруженном в древности; из книг мы знали о его существованьи. Немало волн разбилось с той поры. Мой друг на суше захлебнулся мелкой, но горькой ложью собственной; а я пустился в странствия. И вот я снова стою здесь нынче вечером. Никто меня не встретил. Да и самому мне некому сказать уже: приди туда-то и тогда-то. Вопли чаек. Плеск разбивающихся волн. Маяк, чья башня привлекает взор скорей фотографа, чем морехода. На древнем камне я стою один, печаль моя не оскверняет древность -- усугубляет. Видимо, земля воистину кругла, раз ты приходишь туда, где нету ничего, помимо воспоминаний. 1968(?), Ялта -------- Горбунов и Горчаков I. Горбунов и Горчаков "Ну, что тебе приснилось, Горбунов?" "Да, собственно, лисички". "Снова?" "Снова". "Ха-ха, ты насмешил меня, нет слов". "А я не вижу ничего смешного. Врач говорит: основа всех основ -- нормальный сон". "Да ничего дурного я не хотел... хоть сон того, не нов". "А что попишешь, если нет иного?" "Мы, ленинградцы, видим столько снов, а ты никак из этого, грибного, не вырвешься". "Скажи мне, Горчаков, а что вам, ленинградцам, часто снится?" "Да как когда... Концерты, лес смычков. Проспекты, переулки. Просто лица. (Сны состоят как будто из клочков.) Нева, мосты. А иногда -- страница, и я ее читаю без очков! (Их отбирает перед сном сестрица.)" "Да, этот сон сильней моих зрачков!" "Ну что ты? Часто снится и больница". "Не нужно жизни. Знай себе смотри. Вот это сон! И вправду день не нужен. Такому сну мешает свет зари. И как, должно быть, злишься ты, разбужен... Проклятие, Мицкевич! Не ори!.. Держу пари, что я проспал бы ужин". "Порой мне также снятся снегири. Порой ребенок прыгает по лужам. И это -- я..." "Ну что ж ты, говори. Чего ты смолк?" "Я, кажется, простужен. Тебе зачем все это?" "Просто так". "Ну вот, я говорю, мне снится детство. Мы с пацанами лезем на чердак. И снится старость. Никуда не деться от старости... Какой-то кавардак: старик, мальчишка..." "Грустное соседство". "Ну, Горбунов, какой же ты простак! Ведь эти сновиденья только средство ночь провести поинтересней". "Как?!" "Чтоб ночью дня порастрясти наследство". "Ты говоришь "наследство"? Вот те на! Позволь, я обращусь к тебе с вопросом: а как же старость? Старость не видна. Когда ж это ты был седоволосым?" "Зачем хрипит Бабанов у окна? Зачем Мицкевич вертится под носом? На что же нам фантазия дана? И вот воображеньем, как насосом, я втягиваю старость в царство сна". "Но, Горчаков, тогда прости, не ты, не ты себе приснишься". "Истуканов тебе подобных просто ждут Кресты, и там не выпускают из стаканов! А кто ж мне снится? Что молчишь? В кусты?" "Гор-кевич. В лучшем случае, Гор-банов". "Ты спятил, Горбунов!" "Твои черты, их -- седина; таких самообманов полно и наяву до тошноты". "Ходить тебе в пижаме без карманов". "Да я и так в пижаме без кальсон". "Порой мне снится печка, головешки..." "Да, Горчаков, вот это сон так сон! Проспекты, разговоры. Просто вещи. Рояль, поющий скрипке в унисон. И женщины. И, может, что похлеще". "Вчера мне снился стол на шесть персон". "А сны твои -- они бывают вещи? Иль попросту все мчится колесом?" "Да как сказать; те -- вещи, те -- зловещи". "Фрейд говорит, что каждый -- пленник снов". "Мне говорили: каждый -- раб привычки. Ты ничего не спутал, Горбунов?" "Да нет, я даже помню вид странички". "А Фрейд не врет?" "Ну, мало ли врунов... Но вот, допустим, хочется клубнички..." "То самое, в штанах?" "И без штанов. А снится, что клюют тебя синички. Сны откровенней всех говорунов". "А как же, Горбунов, твои лисички?" "Мои лисички -- те же острова. (Да и растут лисички островками.) Проспекты те же, улочки, слова. Мы говорим, как правило, рывками. Подобно тишине, меж них -- трава. Но можно прикоснуться к ним руками! Отсюда их обширные права, и кажутся они мне поплавками, которые несет в себе Нева того, что у меня под башмаками". "Так, значит, ты одни из рыбаков, которые способны бесконечно взирать на положенье поплавков, не правда ли?" "Пока что безупречно". "А в сумерках конструкции крючков прикидывать за ужином беспечно?" "И прятать по карманам червячков!" "Боюсь, что ты застрянешь здесь навечно". "Ты хочешь огорчить меня?" "Конечно. На то я, как известно, Горчаков". II. Горбунов и Горчаков "Ты ужинал?" "Да, миска киселя и овощи". "Ну, все повеселее. А что снаружи?" "Звездные поля". "Смотрю, в тебе замашки Галилея". "Вторая половина февраля отмечена уходом Водолея, и Рыбы водворяются, суля, что скоро будет в реках потеплее". "А что земля?" "Что, собственно, земля?" "Ну, что внизу?" "Больничная аллея". "Да, знаешь, ты действительно готов. Ты метишь, как я чувствую, в Ньютоны. На буйном тоже некий Хомутов -- кругом галдеж, блевотина и стоны -- твердит: я -- Гамильтон, и я здоров; а сам храпит, как наши харитоны". "Шло при Петре строительство портов, и наезжали разные тевтоны. Фамилии нам стоили трудов. Возможно, Хомутовы -- Гамильтоны". "Натоплено, а чувствую озноб". "Напрасно ты к окошку прислонился". "Из-за твоих сверкающих зазноб". "Ну что же, убедился?" "Усомнился. Я вижу лишь аллею и сугроб". "Вон Водолей с кувшином наклонился". "Нам телескоп иметь здесь хорошо б". "Да, хорошо б". "И ты б угомонился". "Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!" "Ну, Горбунов, чего ты взбеленился?" "С ногами на постель мою ты влез. Я думаю, что мог бы потрудиться снять шлепанцы". "Но холодно мне без, без шлепанцев. Не следует сердиться. Я зябну потому, что интерес к сырым лисичкам в памяти гнездится". "Не снился Фрейду этакий прогресс! Прогресса же не следует стыдиться: приснится активисту мокрый лес, а пассивист способен простудиться". "Лисички не безвредны, и, по мне, они враги душевному здоровью. Ты ценишь их?" "С любовью наравне". "А что ты понимаешь под любовью?" "Разлуку с одиночеством". "Вполне?" "Возможность наклониться к изголовью и к жизни прикоснуться в тишине дыханием, руками или бровью..." "На что ты там уставился в окне?" "Само сопротивленье суесловью". "Не дашь ли ты мне яблока?" "Лови". "Ну, что твои лисички-невелички?" "Я думаю обычно о любви всегда, когда смотрю я на лисички. Не знаю где -- в уме или в крови, -- но чувствуешь подобье переклички". "Привычка и нормальное, увы, стремление рассудка к обезличке". "То область рук. А в сфере головы -- отсутствие какой-либо привычки". "И, стало быть, во сне, когда темно, ты грезишь о лисичках?" "Постоянно". "Вернее, о любви?" "Ну все равно. По-твоему, наверно, это странно?" "Не странно, а, по-моему, грешно. Грешно и, как мне думается, срамно! Чему ты улыбаешься?" "Смешно". "Не дашь ли ты мне яблока?" "Я дам, но понять тебе лисичек не дано". "Лисички -- это, знаешь, полигамно. Вот! Я тебя разделал под орех! Есть горечь в горчаковской укоризне!" "Зачем ты говоришь, что это грех? Грех -- то, что наказуемо при жизни. А как накажешь, если стрелы всех страданий жизни собрались, как в призме, в моей груди? Мне мнится без помех грядущее". "Мы, стало быть, на тризне присутствуем?" "И, стало быть, мой смех сегодня говорит об оптимизме". "А Страшный Суд?" "А он -- движенье вспять, в воспоминанья. Как в кинокартине. Да что там Апокалипсис! Лишь пять, пять месяцев в какой-нибудь пустыне. А я пол-жизни протрубил и спать с лисичками мне хочется отныне. Я помню то, куда мне отступать от Огненного Ангела Твердыни..." "Боль сокрушит гордыню". "Ни на пядь; боль напитала дерево гордыни". "Ты, значит, не боишься темноты?" "В ней есть ориентиры". "Поклянись мне". "И я с ориентирами на ты. Полно ориентиров, только свистни". "Находчивость -- источник суеты". "Я не уверен в этом афоризме. Душа не ощущает тесноты". "Ты думаешь? А в мертвом организме?" "Я думаю, душа за время жизни приобретает смертные черты". III. Горбунов в ночи "Больница. Ночь. Враждебная среда... Все это не трагедия... К тому же и приговоры Страшного Суда тем легче для души моей, чем хуже ей было во плоти моей... Всегда, когда мне скверно, думаю, что ту же боль вынесу вторично без труда. Так мальчика прослеживают в муже... Лисички занесли меня сюда. А то, что с ними связано, снаружи. Они теперь мне снятся. А жена не снится мне. И правильно. Где тонко, там рвется. Эта мысль не лишена... Я сделал ей намернно ребенка. Я думал, что останется она. Хоть это -- психология подонка. Но, видимо, добрался я до дна. Не знаю, как душа, а перепонка цела. Я слышу шелест полотна. Поет в зубах Бабанова гребенка... Я голос чей-то слышу в тишине. Но в нем с галлюцинациями слуха нет общего: давление на дне -- давление безвредное для уха. И голос тот противоречит мне. Уверенно, настойчиво и глухо. Кому принадлежит он? Не жене. Не ангелам. Поскольку царство духа безмолвствует с женою наравне. Жаль, нет со мною старого треуха! Больничная аллея. Ночь. Сугроб. Гудит ольха, со звездами сражаясь. Из-за угла в еврейский телескоп глядит медбрат, в жида преображаясь. Сужается постель моя, как гроб. Хрусталик с ней сражается, сужаясь. И кровь шумит, как клюквенный сироп. И щиколотки стынут, обнажаясь. И делится мой разум, как микроб, в молчаньи безгранично размножаясь! Нас было двое. То есть к алтарю... Она ушла. Задетый за живое, теперь я вечно с кем-то говорю. Да, было двое. И осталось двое! Февраль идет на смену январю. Вот так, напоминая о конвое, алтарь, благодаря календарю, препятствует молчанью, каковое я тем уничтожаю, что творю в себе второе поле силовое. Она ушла. Я одержим собой. Собой? А не позвать ли Горчакова? Эй, Горчаков!.. Да нет, уже отбой. Да так ли это, впрочем, бестолково, когда одни уста наперебой поют двоих в отсутствии алькова? Я сам слежу за собственной губой. Их пополам притягивает слово. Я -- круг в сеченьи. Стало быть, любой из нас двоих -- магнитная подкова. Ночь. Губы на два голоса поют. Ты думаешь, не много ли мне чести? Но в этом есть особенный уют: пускай противоречие, но вместе. Они почти семейство создают в молчаньи. А тем более -- в присесте. Возлюбленному верхняя приют. А нижняя относится к невесте. Но то, что на два делится, то тут разделится, бесспорно, и на двести. А все, что увеличилось вдвойне, приемлемо и больше не ничтожно. Проблему одиночества вполне решить за счет раздвоенности можно. Отчаянье раскачивает мне, как доску, душу надвое, как нож, но не я с ним остаюсь наедине. А если двоедушие безбожно, то не дрова нуждаются в огне, а греет то, что противоположно. Ты, Боже, если властен сразу двум, двум голосам внимать, притом бегущим из уст одних, и видеть в них не шум, а вид борьбы минувшего с грядущим, восхить к Себе мой кашляющий ум, микробы расселив его по кущам, и сумму дней и судорожных дум Ты раздели им жестом всемогущим. А мне оставь, как разность этих сумм, победу над молчаньем и удушьем. А ежели мне впрямь необходим здесь слушатель, то, Господи, не мешкай: пошли мне небожителя. Над ним ни болью не возвышусь, ни усмешкой, поскольку он для них неуязвим. По мне, коль оборачиваться решкой, то пусть не Горчаков, а херувим возносится над грязною ночлежкой и кружит над рыданьями и слежкой прямым благословением Твоим". IV Горчаков и врачи "Ну, Горчаков, давайте ваш доклад". "О Горбунове?" "Да, о Горбунове". "Он выражает беспартийный взгляд на вещи, на явления -- в основе своей диалектический; но ряд -- но ряд его высказываний внове для нас". "Они, бесспорно, говорят о редкостной насыщенности крови азотом, разложившим аппарат самоконтроля". "Сросшиеся брови, ассиметричность подбородка, жир на подбородке. Нос его расцвечен сосудами, раздавшимися вширь..." "Я думаю, разрушенная печень". "Компрессами и путаницей жил ассиметричный лоб его увенчан. Лисички -- его слабость и кумир. Он так непривлекателен для женщин. "Преувеличен внутренний наш мир, а внешний, соответственно, уменьшен", -- вот характерный для него язык. В таких вот выражениях примерных свой истинный показывает лик сторонник непартийных, эфемерных воззрений..." "В этом чувствуется сдвиг налево от открытий достоверных марксизма". "Недостаточно улик". "А как насчет явлений атмосферных?" "А он отвык от женщины?" "Отвык. В нем нет телодвижений, характерных для этого... ну как его... ах ты!.." "Спокойно, Горчаков!" "...для женолюба". "А как он там... ну, в смысле наготы?.. Там органы и прочее?" "Сугубо, сугубо от нужды и до нужды. Простите, что высказываюсь грубо". "Ну что вы! Не хотите ли воды?" "Воды?" "А вы хотели коньяку бы?" "Не признаю я этой ерунды". "Зачем же вы облизывали губы?" "Не знаю... Что-то связано с водой". "Что именно?" "Не помню, извините". "Наверное, стакан перед едой?" "Да нет же, вы мне спутали все нити... Постойте, вижу... человек... худой... вокруг -- пустыня... Азия... взгляните: ползут пески татарскою ордой, пылает солнце... как его?.. в зените. Он окружен враждебною средой... И вдруг -- колодец..." "Дальше! Не тяните!" "А дальше вновь все пусто и мертво. Колодец... это самое... сокрылся". "Эй, Горчаков! Что с вами?" "Я... того. Я, знаете, того... заговорился. Во всем великолепьи своего идеализма нынче он раскрылся". "Кто? Горбунов?" "Ну да, я про него. Простите мне, товарищи, что сбился". "Нет-нет, вы продолжайте. Ничего". "Я слишком в Горбунова углубился... Он -- беспартийный, вот его беда! И если день особенно морозен, он сильно отклоняется туда... ну, влево, к отопленью..." "Грандиозен!" "А он религиозен?" "О, да-да! Он так религио... религиозен! Я даже опасаюсь иногда: того гляди, что бухнется он оземь и станет Бога требовать сюда". "Он так от беспартийности нервозен". "Он влево уклоняется". "Ха-ха!" "Чему вы усмехаетесь, коллега?" "Тому, что это, в общем, чепуха: от Горчакова батареи слева, от Горбунова, стало быть..." "Ага! Как в шахматах? Король и королева? Напротив!" "Справедливо". "От греха запишем, так сказать, для подогрева два мнения". "Идея неплоха". "Какая ж это песня без припева? Ну вот и заключение... шнурков! подшить!.. Эй, Гочаков, вы не могли бы автограф свой?" "Я нынче без очков". "Мои не подойдут?" "Да подошли бы. Так: "влево уклоняется"... каков! ..."и вправо"... справедливо! Справедливы два мнения. Мы этих барчуков... Одно из двух: мы выкурим их, либо..." "Спасибо вам, товарищ Горчаков. На Пасху мы вас выпустим". "Спасибо. Да-да. Благодарю. Благодарить... Не сделать ли поклона поясного?... Где Горбунов?! Глаза ему раскрыть!.. О, ужас, я же истины -- ни слова... Да, собственно, откуда эта прыть? Плевать на параноика лесного! Уток теряет собственную нить, когда под ним беснуется основа. Как странно Горчакову говорить безумными словами Горбунова!" V Песня в третьем лице "И он ему сказал". "И он ему сказал". "И он сказал". "И он ответил". "И он сказал". "И он". "И он во тьму воззрился и сказал". "Слова на ветер". "И он ему сказал". "Но, так сказать, сказать "сказал" сказать совсем не то, что он сам сказал". "И он "к чему влезать в подробности" сказал; все ясно. Точка". "Один сказал другой сказал струит". "Сказал греха струит сказал к веригам". "И молча на столе сказал стоит". "И, в общем, отдает татарским игом". "И он ему сказал". "А он связал и свой сказал и тот, чей отзвук замер". "И он сказал". "Но он тогда сказал". "И он ему сказал; и время занял". "И он сказал". "Вот так булыжник вдруг швыряют в пруд. Круги -- один, четыре..." "И он сказал". "И это -- тот же круг, но радиус его, бесспорно, шире". "Сказал -- кольцо". "Сказал -- еще кольцо". "И вот его сказал уткнулся в берег". "И собственный сказал толкнул в лицо, вернувшись вспять". "И больше нет Америк". "Сказал". "Сказал". "Сказал". "Сказал". "Сказал". "Суть поезда". "Все дальше, дальше рейсы". "И вот уже сказал почти вокзал". "Никто из них не хочет лечь на рельсы". "И он сказал". "А он сказал в ответ". "Сказал исчез". "Сказал пришел к перрону". "И он сказал". "Но раз сказал -- предмет, то также относиться должно к он 'у". "И он ему". "И он". "И он ему". "И я готов считать, что вечер начат". "И он ему". "И все это к тому, что оба суть одно взаимно значат". "Он, собственно, вопрос". "Ему -- ответ". "Потом наоборот". "И нет различья". "Конечно, между ними есть просвет". "Но лишь как средство избежать двуличья". "Он кем (ему) приходится ему?" "И в неживой возможны ли природе сношенья неподсудные уму?" "Пусть не родня обычная, но вроде?" "Чего не разберет судебный зал! Сидит судья; очки его без стекол". "Он кто ему?" "Да он ему -- сказал". "И это грандиознее, чем свекор". "Огромный дом. Слепые этажи. Два лика, побледневшие от вони". "Они не здесь". "А где они, скажи?" "Где? В он-ему-сказал'е или в он'е". "Огромный дом. Фигуры у окна. И гомон, как под сводами вокзала. Когда здесь наступает тишина?" "Лишь в промежутках он-ему-сказал'а". "Сказала, знаешь, требует она". "Но это же сказал во время он'а". "А все-таки приятна тишина". "Страшнее, чем анафема с амвона". "Так, значит, тут страшатся тишины?" "Да нет; как обстоятельствами места и времени, все объединены сказал'ом наподобие инцеста". "И это образ действия?" "О да. Они полны сношеньями своими". "Когда они умолкнут?" "Никогда". "Наверное, как собственное имя". "Да, собственное имя -- концентрат. Оно не допускает переносов, замен, преображений и утрат". "И это, в общем, двигатель вопросов". "Вот именно! И косвенная речь в действительности -- самая прямая". "И этим невозможно пренебречь без личного ущерба". "И, внимая, тому, что Он Сказал произнесет, как дети у церковного притвора, мы как бы приобщаемся высот, достигнутых еще до разговора". "Что вам приснилось, Он Ему Сказал?" "Кругом -- врачи". "Рассказывать подробно". "Мне ночью снился океанский вал. Мне снилось море". "Неправдоподобно!" "Должно быть, он забыл уже своих лисичек". "Невозможно!" "Вероятно". "Да нет, он отвечает за двоих". "И это уж, конечно, необъятно". "Я видел сонмы сумеречных вод. Отчетливо и ясно. Но при этом, я видел столь же ясно небосвод..." "И это вроде выстрела дуплетом". "И гребни, словно гривы жеребцов, расставшихся с утопленной повозкой". "А не было там, знаете, гребцов, утопленников?" "Я не Айвазовский. Я видел гребни пенившихся круч. И берег -- как огромная подкова... И Он Сказал носился между туч с улыбкой Горбунова, Горчакова". VI Горбунов и Горчаков "Ну, что тебе приснилось? Говори". "Да я ж тебе сказал о разговоре с комиссией". "Да брось ты, не хитри. Я сам его подслушал в коридоре". "Ну вот, я говорю..." "Держу пари, ты станешь утверждать, что снится море". "Да, море, разумеется". "Не ври, не верю". "Не настаиваю. Горе невелико". "Ты только посмотри, как залупился! Истинно на воре и шапка загорается". "Ну, брось". "Чего ж это я брошу, интересно?" "Да я же, Горчаков, тебя насквозь..." "Нашелся рентгенолог!" "Неуместно подшучиваешь. Как бы не пришлось раскаиваться". "Выдумаешь!" "Честно. Как только мы оказывались врозь, комиссии вдруг делалось известно, о чем мы тут... Сексотничал, небось? Чего же ты зарделся, как невеста?" "Ты сердишься?" "Да нет, я не сержусь". "Не мучь меня!" "Что, я -- тебя? Занятно!" "Ты сердишься". "Ну хочешь, побожусь?" "Тебе же это будет неприятно". "Да нет, я не особенно стыжусь". "Вот это уже искренне". "Обратно за старое? Неужто я кажусь тебе достойным слежки? Непонятно". "А что ж не побожился?" "Я боюсь, что ты мне не поверишь". "Вероятно". "Я что-то в этом смысла не пойму". "Я смешиваю зерна и полову". "Вот видишь, ты не веришь ничему: ни Знамению Крестному, ни слову". "Война в Крыму. Все, видимо, в дыму. Цитирую по дедушке Крылову... Отсюда ты направишься в тюрьму". "Ты шел бы, подобру да поздорову..." "Чего ты там таращишься во тьму?" "Уланову я вижу и Орлову". "Я, знаешь ли, смотаюсь в коридор". "Зачем?" "Да так, покалывает темя". "Зачем ты вечно спрашиваешь?" "Вздор!" "Что, истины выискиваешь семя?" "Ты тоже ведь таращишься во двор". "Сексотишь, вероятно, сучье племя". "Я просто расширяю кругозор". "Не веря?" "Недоверчивость не бремя. Ты знаешь, и донос, и разговор -- все это как-то скрашивает время". "А время как-то скрашивает дни". "Вот, кажется, и темя отпустило... Ну, что тебе приснилось, не темни!" "А, все это тоскливо и постыло... Ты лучше посмотрел бы на огни". "Ну, тени от дощатого настила..." "Орлова! и Уланова в тени..." "Ты знаешь, как бы кофе не остыло". "Война была, ты знаешь, и они являлись как бы символами тыла". "Вторая половина февраля. Смотри-ка, что показывают стрелки". "Я думаю, лишь радиус нуля". "А цифры?" "Как бордюрчик на тарелке... Сервиз я видел, сделанный а ля мейсенские..." "Мне нравятся подделки". "Там надпись: "мастерская короля" и солнце -- вроде газовой горелки". "Сейчас я взял бы вермуту". "А я сейчас не отказался бы от грелки... Смотри, какие тени от куста!" "Прости, но я материю все ту же... те часики..." "Обратно неспроста?" "Ты судишь обо мне гораздо хуже, чем я того..." "Виной твои уста". "Неужто ж ноль?" "Ага". "Но почему же?" "Да просто так; снаружи -- пустота". "Зато внутри теплее, чем снаружи". "Ну, эти утепленные места являются лишь следствиями стужи". "А как же быть со штабелями дров?" "Наверное, связующие звенья... О, Господи, как дует из углов! И холодно, и голоден как зверь я". "Болезни -- это больше докторов". "Подворье грандиознее преддверья". "Но все-таки, ты знаешь, это кров". "Давай-ка, Горчаков, без лицемерья; и знай -- реальность высказанных слов огромней, чем реальность недоверья". "Да, стужа грандиознее тепла". "А время грандиознее, чем стрелка". "А древо грандиознее дупла". "Дупло же грандиознее, чем белка". "А белка грациознее орла". "А рыбка... это самое... где мелко". "Мне хочется раздеться догола!" "Где радиус, там вилка и тарелка!" "А дерево, сгоревшее дотла..." "Едва ли грандиознее, чем грелка". VII Горбунов и Горчаков "Ты ужинал?" "Да, прежняя трава. Все овощи..." "Не стоит огорчаться. Нам птичьи тут отпущены права". "Но мясо не должно бы запрещаться". "Взгляни-ка лучше: новые дрова..." "Имею же я право возмущаться!" "Ну нет, администрация права, права в пределах радиуса". "Вжаться в сей радиус не жаждет голова, а брюхо..." "Не желаю возвращаться к изложенному выше; и к тому ж, мне кажется, пошаливает почка". "Но сам-то я -- вне радиуса". "Чушь! А кто же предо мной?" "Лишь оболочка". "Ну, о неограниченности душ слыхал я что-то в молодости. Точка". "Да нет, помимо этого, я -- муж. Снаружи и жена моя, и дочка". "Тебе необходим холодный душ! Где именно?" "На станции Опочка". "Наверное, приснилось". "Ни фига. Скорее, это я тебе приснился". "Опочка где-то в области". "Ага". "Далеко ты того... распространился". "Мне следует удариться в бега". "Не стоит. Ты весьма укоренился". "Ты прав. Но, говорят, одна нога... другая там... Вообще я обленился! Не сделать семимильного шага!" "Ну-ну, угомонись". "Угомонился". "Ты сколько зарабатывал?" "Семьсот; по-старому". "И где же?" "В учрежденьи". "Боишься, что спросил и донесет?" "Ну кто тебе откажет в наслажденьи?" "Тебя мое молчанье не спасет". "Да, знаешь ли, по зрелом рассужденьи..." "Приятнее считать, что я сексот, чем размышлять о местонахожденьи". "Увы, до столь пронзительных высот мешает мне взорлить происхожденье". "Так что ж ты наседаешь на меню?" "Еще не превратился в ветерана и трижды то же самое на дню..." "Ты меряешь в масштабах ресторана". "Я вписываю в радиус родню". "Тебе, должно быть, резали барана для ужина". "Я, собственно, клоню к тому, что мне отказываться рано от прошлого". "Кончай пороть херню". "А что тебе не нравится?" "Пространно". "Я радиус расширил до родни". "Тем хуже для тебя оно, тем хуже". "Я только ножка циркуля. Они -- опора неподвижная снаружи". "И это как-то скрашивает дни, чем шире этот радиус?" "Чем у'же. На свете так положено: одни стоят, другие двигаются вчуже". "Бывают неподвижные огни, расширенные радиусом лужи". "Я двигаюсь!" "Не ведаю, где старт, но финиш -- ленинградские сугробы". "Я жив, пока я двигаюсь. Декарт мне мог бы позавидовать". "Еще бы! Мне нравится твой искренний азарт". "А мне твои душевные трущобы наскучили". "А что твой миллиард -- ну, звездные ковши и небоскребы?" "Восходит Овн, курирующий март". "Иметь здесь телескоп нам хорошо бы". "Вот именно. Нам стали бы видны опоры наши дальние". "Начатки движения". "Мы чувствовать должны устойчивость Опочки и Камчатки". "Я в марте родился. Мне суждены шатания. Мне сняли отпечатки... Как жаль, что мы дрожать принуждены: опоры наши дальние столь шатки..." "Которые под Овном рождены, должны ходить в каракулевой шапке". "Ты думаешь, от холода дрожу?" "А сверься с посиневшими пальцами". "А ты?" "Я Близнецам принадлежу. Я в мае родился, под Близнецами". "Тепло тебе?" "Поскольку я сужу..." "Короче! Не мудри с немудрецами!" "В сравнении с тобой я нахожу, что вовсе мне не холодно". "С концами!" "В чем дело, Горчаков?" "Не выношу!" "Да нет, все это правда -- с месяцами". "Увы, на телескоп не наскрести, и мы своих опор не наблюдаем". "Пусть радиус у жизни не в чести, сам циркуль, Горчаков, неувядаем". "Еще умру тут, Господи прости, считая, что тот свет необитаем". "Нет, не умрешь, напрасно не грусти". "Ты думаешь?" "Обсудим". "Обсуждаем". "Тот груз, которым нынче обладаем, в другую жизнь нельзя перенести". VIII Горбунов в ночи "Твой довод мне бессмертие сулит! Мой разум, как извилины подстилки, сияньем твоих доводов залит -- не к чести моей собственной коптилки... Проклятие, что делает колит! И мысли -- словно демоны в бутылке. Твой светоч мой фитиль не веселит! О Горбунов! от слов твоих в затылке, воспламеняясь, кровь моя бурлит -- от этой искры, брошенной в опилки! Ушел... Мне остается монолог. Плюс радиус ночного циферблата... Оставил только яблоки в залог и смылся, наподобие Пилата! Попробуем забиться в уголок, исследуем окраины халата. Водрузим на затылок котелок с присохшими остатками салата... Какие звезды?! Пол и потолок. В окошке -- отражается палата. Ночь. Окна -- бесконечности оплот. Палата в них двоится и клубится. За окнами -- решетки переплет: наружу отраженью не пробиться. В пространстве этом -- задом наперед -- постелью мудрено не ошибиться. Но сон меня сегодня не берет. Уснуть бы... и вообще -- самоубиться! Рискуя -- раз тут вс? наоборот -- тем самым в свою душу углубиться! Уснуть бы... Санитары на посту. Приносит ли им пользу отраженье? Оно лишь умножает тесноту, поскольку бесконечность -- умноженье. Я сам уже в глазах своих расту, и стекла, подхлестнув воображенье, сжимают между койками версту... Я чувствую во внутренностях жженье, взирая на далекую звезду. Основа притяженья -- торможенье! Нормальный сон -- основа всех основ! Верней, выздоровления основа. Эй, Горбунов!.. на кой мне Горбунов?! Уменьшим свою речь на Горбунова! Сны откровенней всех говорунов и грандиозней яблока глазного. Фрейд говорит, что каждый -- пленник снов. Как странно в это вдумываться снова... Могилы исправляют горбунов!.. Конечно, за отсутствием иного лекарства... А сия галиматья -- лишь следствие молчания соседних кроватей. Ибо чувствую, что я тогда лишь есмь, когда есть собеседник! В словах я приобщаюсь бытия! Им нужен продолжатель и наследник! Ты, Горбунов, мой высший судия! А сам я -- только собственный посредник меж спящим и лишенным забытья, смотритель своих выбитых передних... Ночь. Форточка... О если бы медбрат открыл ее... Не может быть и речи. На этот -- ныне запертый -- квадрат приходятся лицо мое и плечи. Ведь это означало бы разврат, утечку отражения. А течи тем плохи, что любой дегенерат решился бы, поскольку недалече, удрать хоть головою в Ленинград... О Горбунов! я чувствую при встрече с тобою, как нормальный идиот, себя всего лишь радиусом стрелки! Никто меня, я думаю, не ждет ни здесь, ни за пределами тарелки, заполненной цифирью. Анекдот! Увы, тебе масштабы эти мелки! Грядет твое мучение! Ты тот, которому масштаб его по мерке. Весь ужас, что с тобой произойдет, ступеньки разновидность или дверки туда, где заждались тебя. Грешу лишь тем, что не смогу тебя дозваться. Ты, Горбунов! Покуда я дышу, во власть твою я должен отдаваться! К тебе свои молитвы возношу! Мне некуда от слов твоих деваться! Приди ко мне! Я слов твоих прошу. Им нужно надо мною раздаваться! Затем-то я на них и доношу, что с ними неспособен расставаться, когда ты удаляешься... Прости! Не то, чтобы страшился я разлуки... Зажав освобождение в горсти, к тебе свои протягиваю руки. Как все, что предстоит перенести -- источник равнодушия и скуки -- не помни, Горбунов, меня, не мсти! Как эхо, продолжающее звуки, стремясь их от забвения спасти, люблю и предаю тебя на муки". IX Горбунов и врачи "Ну, Горбунов, рассказывайте нам". "О чем?" "О ваших снах". "Об оболочке". "И называйте всех по именам". "О циркуле". "Рассказывай о дочке". "Дочь не имеет отношенья к снам". "Давай-ка, Горбунов, без проволочки". "Мне снилось море". "Ну его к хренам". "Да, лучше обойдемся без примочки". "Без ваших по морям да по волнам". "Начните, если хочется, с Опочки". "Зачем вам это?" "Нужно". "И сполна". "Для вашей пользы". "Реплика во вкусе вопросов Красной Шапочки. Она, вы помните, спросила у бабуси насчет ушей, чья странная длина... "не бойся" -- та в ответ, -- "ахти, боюся", "чтоб лучше слышать внучку!" "Вот те на! Не думали о вас мы, как о трусе". "К тому ж в итоге крошка спасена". "Во всем есть плюсы". "Думайте о плюсе". "Чего молчите?" "Просто невтерпеж! Дождется, что придется рассердиться!" "Чего ты дожидаешься?" "Что ложь, не встретив возражений, испарится". "И что тогда?" "Естественнее все ж на равных толковать, как говорится". "Ну, мне осточертел его скулеж. Давайте впрыснем кальцию, сестрица". "Он весь дрожит". "Естественная дрожь. То мысли обостряются от шприца". "Ну, Горбунов, припомнили ли вы, что снилось?" "Только море". "А лисички?" "Увы, их больше не было". "Увы!" "Я свыкся с ними. Это -- по привычке". "О женщинах, когда они мертвы или смотались к черту на кулички, так сетуют мужчины". "Вы правы: "увы" -- мужская реплика. Кавычки". "Но может быть и возгласом вдовы". "Запишем обе мысли в рапортичке". "Сны обнажают тайную канву того, что совершается в мужчине". "А то, что происходит наяву, не так нас занимает по причине..." "Причину я и сам вам назову". "Да: Горчаков. Но дело не в личине, им принятой скорей по озорству; но в снах у вас -- тенденция к пучине". "Вы сон мой превращаете в Неву. А устье говорит не о кончине, скорей о размножении". "Едва ль терпимо, чтоб у всяческих отбросов пошло потомство". "Экая печаль. Река, как уверяет нас философ, стоит на месте, убегая вдаль". "И это, говорят, вопрос вопросов". "Отсюда Ньютон делает мораль". "Ага! опять Ньютон!" "И Ломоносов". "А что у нас за окнами?" "Февраль. Пора метелей, спячки и доносов". "Как месяц, он единственный в году по дням своим". "Подобие калеки". "Но легче ведь прожить его?" "К стыду, признаюсь: легче легкого". "А реки?" "Что -- реки?" "Замыкаются во льду". "Но мы-то говорим о человеке". "Вы знаете, что ждет вас?" "На беду, подозреваю: справка об опеке?" "Со всем, что вы имеете в виду, вы, в общем, здесь останетесь навеки". "За что?!.. а впрочем, следует в узде держать себя... нет выхода другого". "И кликнуть Горчакова". "О звезде с ним можно побеседовать". "Толково". "Везде есть плюсы". "Именно. Везде". "И сам он вездесущ, как Иегова; хотя он и доносит". "На гвозде, как правило, и держится подкова". "Как странно Горбунову на кресте рассчитывать внизу на Горчакова". "Зачем преувеличивать?" "К чему, милейший, эти мысли о Голгофе?" "Но это -- катастрофа". "Не пойму: вы вечность приравняли к катастрофе?" "Он вечности не хочет потому, что вечность -- точно пробка в полуштофе". "Да, все это ему не по уму". "Эй, Горбунов, желаете ли кофе?" "Почто меня покинул!" "Вы к кому взываете?" "Опять о Горчакове тоскует он". "Не дочка, не жена, а Горчаков!" "Все дело в эгоизме". "Да Горчаков ли?" "Форма не важна. Эй, Горбунов, а ну-ка покажись мне. Твоя, ты знаешь, участь решена". "А Горчаков?" "Предайся укоризне: отныне вам разлука суждена. Отпустим. Не вздыхай об этом слизне". "Отныне, как обычно после жизни, начнется вечность". "Просто тишина". X Разговор на крыльце "Огромный город в сумраке густом". "Расчерченная школьная тетрадка". "Стоит огромный сумасшедший дом". "Как вакуум внутри миропорядка". "Фасад скрывает выстуженный двор, заваленный сугробами, дровами". "Не есть ли это тоже разговор, коль все это описано словами?" "Здесь -- люди, и сошедшие с ума от ужасов -- утробных и загробных". "А сами люди? Именно сама возможность называть себе подобных людьми?" "Но выражение их глаз? Конечности их? Головы и плечи?" "Вещь, имя получившая, тотчас становится немедля частью речи". "И части тела?" "Именно они". "А место это?" "Названо же домом". "А дни?" "Поименованы же дни". "О, все это становится Содомом слов алчущих! Откуда их права?" "Тут имя прозвучало бы зловеще". "Как быстро разбухает голова словами, пожирающими вещи!" "Бесспорно, это голову кружит". "Как море -- Горбунову; нездорово". "Не море, значит, на берег бежит, а слово надвигается на слово". "Слова -- почти подобие мощей!" "Коль вещи эти где-нибудь да висли... Названия -- защита от вещей". "От смысла жизни". "В некотором смысле". "Ужель и от страдания Христа?" "От всякого страдания". "Бог с вами!" "Он сам словами пользовал уста... Но он и защитил себя словами". "Тем, собственно, пример его и вещ!" "Гарантия, что в море -- не утонем". "И смерть его -- единственная вещь двузначная". "И, стало быть, синоним". "Но вечность-то? Иль тоже на столе стоит она сказалом в казакине?" "Единственное слово на земле, предмет не поглотившее поныне". "Но это ли защита от словес?" "Едва ли". "Осеняющийся Крестным Знамением спасется". "Но не весь". "В синониме не более воскреснем". "Не более". "А ежели в любви? Она -- сопротивленье суесловью". "Вы либо небожитель; либо вы мешаете потенцию с любовью". "Нет слова, столь лишенного примет". "И нет непроницаемей покрова, столь полно поглотившего предмет, и более щемящего, как слово". "Но ежели взглянуть со стороны, то можно, в общем, сделать замечанье: и слово -- вещь. Тогда мы спасены!" "Тогда и начинается молчанье. Молчанье -- это будущее дней, катящихся навстречу нашей речи, со всем, что мы подчеркиваем в ней, с присутствием прощания при встрече. Молчанье -- это будущее слов, уже пожравших гласными всю вещность, страшащуюся собственных углов; волна, перекрывающая вечность. Молчанье есть грядущее любви; пространство, а не мертвая помеха, лишающее бьющийся в крови фальцет ее и отклика, и эха. Молчанье -- настоящее для тех, кто жил до нас. Молчание -- как сводня, в себе объединяющая всех, в глаголющее вхожая сегодня. Жизнь -- только разговор перед лицом молчанья". "Пререкание движений". "Речь сумерек с расплывшимся концом". "И стены -- воплощенье возражений". "Огромный город в сумраке густом". "Речь хаоса, изложенная кратко". "Стоит огромный сумасшедший дом, как вакуум внутри миропорядка". "Проклятие, как дует из углов!" "Мой слух твое проклятие не колет: не жизнь передо мной -- победа слов". "О как из существительных глаголет!" "Так птица вылетает из гнезда, гонимая заботами о харче". "Восходит над равниною звезда и ищет собеседника поярче". "И самая равнина, сколько взор охватывает, с медленностью почты поддерживает ночью разговор". "Чем именно?" "Неровностями почвы". "Как различить ночных говорунов, хоть смысла в этом нету никакого?" "Когда повыше -- это Горбунов, а где пониже -- голос Горчакова". XI Горбунов и Горчаков "Ну, что тебе приснилось?" "Как всегда". "Тогда я и не спрашиваю". "Так-то, проснулось чувство -- как его? -- стыда". "Скорее чувство меры или такта". "Хорош!" "А что поделаешь? Среда заела. И зависимость от факта". "Какого?" "Попадания сюда". "Ты довести способен до инфаркта. Пошел ты вместе с фактами... туда". "Давай, не будем прерывать контакта". "Зачем тебе?" "А кто его". "Ну что ж... Так ты меня покинешь?" "После Пасхи". "Куда же ты отсюдова пойдешь?" "Домой пойду". "А примут без опаски?" "Я думаю". "А где же ты живешь?" "Не предаю я адреса огласке". "Сдается мне, дружок, что это ложь". "Как хочешь". "Не рассказывай мне сказки". "Ты все равно ко мне не попадешь". "О чем ты?" "Я все больше о развязке". "Тогда ты прав". "Я думаю, что прав". "Лишь думаешь?" "Ну, вырвалось случайно. Я сомневаться не имею прав". "А чем займешься дома?" "Это тайна". "Подобный стиль беседовать избрав, контакта хочешь? Странно чрезвычайно". "Не стиль таков, а, собственно, мой нрав". "А может, хочешь яблока ты?" "Дай, но не расколюсь я, яблоко забрав... Понять и бросить, вира или майна -- вот род моих занятий основной. Все прочее считаю посторонним". "Глаза мне застилает пеленой! Поднять и бросить! -- это же синоним всего происходящего со мной". "Ну, мы тебя, не бойся, не уроним". "Что значит "мы"?" "Не нервничай, больной. Хошь, научу гаданью по ладоням?" "Прости, я повернусь к тебе спиной." "Ужель мы нашу дружбу похороним?! Ты должен быть, по-моему, добрей". "Таким я вышел, видимо, из чрева". "Но бытие..." "Чайку тебе?" "Налей... определяет..." "Греть?" "Без подогрева... сознание... Ну, ладно, подогрей". "Прочел бы это справа ты налево". "Да что же я, по-твоему -- еврей?" "Еврей снял это яблоко со древа познания". "Ты, братец, дуралей. Сняла-то Ева". "Видно, он и Ева". "А все ж он был по-своему умен. Является создателем науки. И имя звучно". "Лучше без имен. Боюсь, не отхватили бы мне руки за этот смысловой полиндромон". "Он тоже обрекал себя на муки. Теперь он вождь народов и племен". "Панмонголизм! как много в этом звуке". "Он тоже, вроде, был приговорен". "Наверно, не к разлуке". "Не к разлуке. Что есть разлука?" "Знаешь, не пойму, зачем тебе?" "Считай, для картотеки". "Разлука -- это судя по тому, с кем расстаешься. Дело в человеке. Где остаешься. Можно ль одному остаться там, подавшись в имяреки? Коль с близким, -- отдаешь его кому? Надолго ли?" "А ежели навеки?" "Тогда стоишь и пялишься во тьму такую, как опущенные веки обычно создают тебе для сна. И вздрагиваешь изредка от горя, поскольку мрака явственность ясна. И ни тебе лисичек или моря". "А ежели за окнами весна? Весной все легче". "Спорно это". "Споря, не забывай, что в окнах -- белизна". "Тогда ты -- словно вырванное с поля". "Земля не кровоточит, как десна". "Ну, видимо, на то Господня воля... А что тебе разлука?" "Трепотня... Ну, за спиной закрывшиеся двери. И, если это день, сиянье дня". "А если ночь?" "Смотря по атмосфере. Ну, может, свет горящего огня. А нет -- скамья, пустующая в сквере". "Ты расставался с кем-нибудь, храня воспоминанья?" "Лучше на примере". "Ну, что ты скажешь, потеряв меня?" "Вообще-то, я не чувствую потери". "Не чувствуешь? А все твое ныть? о дружбе?" "Это верно и поныне. Пока у нас совместное жить?, нам лучше, видно, вместе по причине того, что быти?..." "Да не на "?"! Не быти?, а бытие". "Да ты не -- не придирайся... да, небыти?, когда меня не будет и в помине, придаст своеобразие равнине". "Ты, стало быть, молчание мое..." XII Горбунов и Горчаков "Ты ужинал?" "Я ужинал. А ты?" "Я ужинал". "И как тебе капуста?" "Щи оставляют в смысле густоты желать, конечно, лучшего: не густо". "А щи вообще, как правило, пусты. Есть даже поговорка". "Это грустно. Хоть уксуса чуть-чуть для остроты!" "Все -- пусто". "Отличается на вкус-то, наверно, пустота от пустоты". "Не жвачки мне хотелось бы, а хруста". "В такие нас забросило места, что ничего не остается, кроме как постничать задолго до Поста". "Ты говоришь о сумасшедшем доме?" "Да, наша география проста". "А что потом?" "Ты вечно о потом'е! Когда -- потом?" "По снятии с креста". "О чем ты?!" "Отнесись как к идиоме". "Положат хоть лаврового листа". "А разведут по-прежнему на броме". "Да, все это не кончится добром. Бром вреден -- так я думаю -- здоровью". "И волосы вылазят. Это -- бром! Ты приглядись к любому изголовью: Бабанов расстается с сербром, Мицкевич -- с высыпающейся бровью. И у меня на темени разгром. Он медленно приводит к малокровью". "Бром -- стенка между бесом и ребром, чтоб мы мозги не портили любовью. Я в армии глотал его". "Один?" "Всей армией. Мы выдумали слово. Он назывался "противостоин". Какая с ним Уланова-Орлова!" "Я был брюнет, а делаюсь блондин. Пробор разрушен! Жалкая основа... А ткани нет... не вышло до седин дожить..." "Не забывай же основного". "Чего не забывать мне, господин?" "Быть может, не потребуются снова". "Кто?" "Кудри". "Вероятно". "Не дрожи". "Мне холодно". "Засунул бы ты руки под одеяло". "Правильно". "Скажи, что есть любовь?" "Сказал..." "Но в каждом звуке другие рубежи и этажи". "Любовь есть предисловие к разлуке". "Не может быть!" "Я памятником лжи согласен стать, чтоб правнуки и внуки мне на голову клали!" "Не блажи". "Я это, как и прочее, от скуки". "Проклятие, как дует от окна". "Залеплено замазкой". "Безобразно. Смотри, и батарея холодна!" "Здесь вообще и холодно и грязно... Смотри, звезда над деревом видна -- без телескопа". "Видно и на глаз, но звезда не появляется одна". "Я вдруг подумал -- но, конечно, праздно -- что если крест да распилить бы на дрова, взойдет ли дым крестообразно?" "Ты спятил!" "Я не спятил, а блюду твой интерес". "Похвальная сердечность. Но что имеешь, собственно, ввиду?" "Согреть окоченевшую конечность". ""Да, все мои конечности во льду". "Я прав". "Но в этом есть бесчеловечность. Сложи поленья лучше как звезду". "Зв