Хорхе Луис Борхес. Железная монета ПОЛКОВНИК СУАРЕС Чеканенный из скорбного металла, Он возвышается над кромкой мрака. По тротуару юркнула собака. Ночь истекла, а утро не настало. Он видит город свой над бесконечной Равниною в усадьбах и загонах -- Простор, посильный разве что для конных, Уснувший мир, исконный и навечный. Ты брезжишься за вековою тенью, Мой юный вождь, рапорядитель боя, Что стал твоей и общею судьбою, -- В Хунине, блещущем как сновиденье. Над Южной ширью снова, как в начале, Ты высишься в безвыходной печали. КОШМАР Король мне снился. Он вставал из мрака В венце железном, с помертвелым взглядом. Я лиц таких не видел. Жался рядом Жестокий меч, как верная собака. Кто он - норвежец, нортумбриец? Точно Не знаю - северянин. Бородою Грудь полускрыта, рыжей и густою, И безответен взгляд его полночный. Из зеркала и с корабля какого Каких морей, что жизнь его качали, Принес он, поседелый и суровый, Свое былое и свои печали? Он грезит мной и смотрит с осужденьем. Ночь. Он стоит все тем же наважденьем. КАНУН Песок, бегущий струйкою сухою, Неутомимое теченье рек, Воздушней тени падающий снег, Тень от листвы, застывшие в покое Моря, валы с неверным гребешком, Старинные дороги мастодонта И верных стрел, полоска горизонта (Точнее - круг), туман над табаком, Высокогорья, дремлющие руды, Глушь Ориноко, хитрые труды Огня и ветра, суши и воды И скакунов пустынные маршруты Тебя отгородили от меня -- И все мгновенья ночи, утра, дня... КЛЮЧ В ИСТ-ЛЭНСИНГЕ Худum Мачадо Кусочек стали с выточенным краем, Завороженный смутною дремотой, Вишу я у безвестного комода, На связке до поры незамечаем. Но есть на свете скважина в стеклянной Двери с железной кованою рамой -- Единственная. А за ней - тот самый Дом, и неведомый, и долгожданный. Там зеркала сизеют в пыльной дымке, И чуть маячат за всегдашней мглою Ушедших смеркшиеся фотоснимки И фотоснимков тусклое былое. Рука однажды той двери коснется, И наконец бородка повернется. ЭЛЕГИЯ О РОДИНЕ Восход поблескивал стальным чеканом. Его ковали хутора, пустыни, пять-шесть семейств и - в прошлом и поныне недвижный мир в покое первозданном. Потом бразильцы, тирания. Длинный реестр геройства и великолепья. История, сорвавшаяся с цепи, став всем для всех на краткий миг единый, Растраченное попусту наследье, высокий цоколь, праздничные даты, высокий слог, декреты и дебаты, столетья и полуторастолетья, -- лишь уголек, подернутый лиловой золою, отсвет пламени былого. ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ. Он был по крови связал с морем предков стихией саксов, кликавших моря "дорогами китов", объединяя две разные безмерности - кита и бороздимого китами моря. Он породнен был с морем. И когда он эту хлябь воочию увидел, он вмиг узнал ее: он ей владел, входя в моря Священного Писанья и катакомбы вечных архетипов. Он, человек, вручил себя морям и - дни за днями - их преодоленью, узнал гарпун, дымящийся в крови Левиафана, дюнные узоры песка, и запахи ночей и зорь, и горизонт, где караулит случай, и радость безбоязненного шага, и долгожданный вид своей Итаки. Завоеватель моря, он ступил на сушу, подпирающую горы, куда привел его туманный курс и ненадолго задремавший компас. Обходит Мелвилл свой наследный сад, новоанглийский вечер коротая, но он - во власти моря. Перед ним -- бесчестие калеки-капитана, неведомая хлябь, нежданный шквал и леденящий душу белый призрак. Бездонный том. Изменчивый Протей. КОНЕЦ Сын книгочей с бесцветною судьбою, На склоне жизни ставший сиротой, Пытается бороться с пустотой. (Здесь двое были, и сегодня двое: Он с памятью. ) Раздавленный своей Тоскою, он упрямо ищет всюду Ее умолкший голос, веря в чудо, Которое окажется щедрей, Чем смерть. В уме всплывают то и дело Избитые святые пустяки -- Неисследимые материки Погибельного нашего удела. Кто б ни был Он, прошу я у Творца Не утешенья, а ее лица. УДЕЛ КЛИНКА Оружье предка, позабыла сталь Бои с их голубым Монтевидео В надежном окружении Орибе, Великими Полками, долгожданной И легкою победой при Касерос, Запутанным, как время, Парагваем, Свинцом двух пуль, вошедших прямо В грудь, Водой, порозовевшею от крови, Отрядами повстанцев Энтре-Риос, Комендатурой между трех границ, Конем и пиками дремучих дебрей, Сан-Карлосом, Хунином и концом... Бог дал той стали блеск. Она незряча. Бог дал ей героизм. Она мертва. Спокойна, как трава, она не помнит Мужской ладони, ратного огня, Источенной годами рукояти И меченного родиной клинка. Простая вещь среди других вещей, Задвинутых в музейную витрину, Всего лишь символ, тень и силуэт -- Кривой, нещадный и забытый всеми Не хуже, думаю, чем ты и я. УКОР Мой грех таков, что на земле другого нет тяжелее. Я не знал мгновенья счастливого. Пусть навсегда забвенье меня сотрет лавиной ледниковой. Я предками был создан для горнила судьбы с ее грозой и красотою -- для ветра и земли, воды и пыла. Но я несчастлив и надежд не стою. Я обманул их. Жизненная схватка не для меня, ушедшего в повторы стиха, из дыма ткущего узоры. Геройский род, я робкого десятка. И не спастись: за мною в мире целом - все та же тень с несбывшимся уделом. ОЛАВ МАГНУС (1490--1558) Создатель этой книги - Олав Магнус, Священник, верный Риму в грозный век, Когда весь Север обратился к Гусу, Уиклифу и Лютеру. Расставшись С Большой Медведицей, по вечерам, В Италии, он находил отраду, Пиша историю своих краев И дополняя россказнями даты. Однажды - лишь однажды! - я держал В руках ту книжицу. Года не стерли Пергаментный старинный переплет, Курсив, неотразимые гравюры На меди и добротные столбцы Латыни. Помню то прикосновенье. О непрочтенный и бесценный том, Твоя недосягаемая вечность Тем вечером ступила в Гераклитов Поток, опять смывающий меня. ЗА ЧТЕНИЕМ "ИЦЗИН" Грядущее вовеки нерушимо, Как прожитое. Все, что ни случится, -- Лишь потайная буква на странице, Заговоренной и неразрешимой, А книга - время. Вышедший из двери Давно вернулся. Бытие земное -- Все в будущем, лежащем за спиною. Находки в мире нет. И нет потери. Но не сдавайся. Мрак в застенке этом. Плотна его стальная паутина. Но в лабиринте есть проход единый С нечаянным, чуть видимым просветом. Путь неуклонен, как стрела тугая. Но Бог в щели застыл, подстерегая. ХУАН КРИСОСТОМО ЛАФИНУР (1797--1824) Трактаты Локка, полки книгочея, Двор, выложенный шахматной доскою, И возникающее под рукою: "Меж вечных лавров - бледная лилея". Когда клонюсь над чередой ночною Своих теней, мне видятся порядки Разбитые и яростные схватки. С тобою, Лафинур, встает иное. Ты подбираешь аргументы к фразам, С моим отцом продолжив спор старинный И защищаясь ложною доктриной О вечных формах, что хранит наш разум. И правишь черновик - вот этот самый! -- С той стороны зеркальной амальгамы. ГЕРАКЛИТ Неверным шагом мерит Гераклит Эфесский вечер, старика заставший, Желаниям его наперекор, На берегу беззвучного потока, Чье русло и названье он забыл. Двуликий Янус. Тополиный шелест. Он смотрится в бегущее зерцало И ловит и в уме шлифует мысль, Которую людские поколенья Не позабудут. Голос произносит: "Никто не ступит дважды в воды той же Реки". Он умолкает, понимая В священном трепете, что он и сам -- Река в безостановочном теченье. Он пробует припомнить это утро И ночь и вечер перед ней. Нет сил. Он вновь роняет фразу, различая Ее отчетливый грядущий шрифт На развороте Бернетова тома. Он в греческом беспомощен, и Янус, Властитель входов, это римский бог. Ни прошлого, ни нынешнего дня Нет у него, придуманного неким Седым прохожим возле Красных Кедров, А тот прохожий ткет свой пятистопник, Чтобы не думать о родных краях И лицах. Одного из них не стало. Ист-Лэнсипг, 1976 КЛЕПСИДРА Последнею в клепсидре будет капля Медовой сладости. На миг один Она блеснет и скроется во мраке, А с нею - мир, что красному Адаму Сулил когда-то Он (или Оно): Твоя любовь, твое благоуханье; Мысль, проникающая в суть вещей (Скорей всего, напрасно); та минута, Когда к Вергилию пришла строка; Вода изжаждавшихся, хлеб голодных; Незримый снег, ласкающий лицо; Пропавший том, нащупанный в потемках Пылящихся в забросе стеллажей; Восторг клинка в кровопролитной схватке; Распаханные бриттами моря; Отрада вдруг раздавшихся в безмолвье Любимых нот; одно воспоминанье, Бесценное и стертое; усталость И миг, когда нас разнимает сон. УДЕЛ ДРУГОГО Нет, не спасут писанья всех, чье имя Сегодня в страхе повторяешь снова; Тебе не выпадет удел другого: Ты в лабиринте, сотканном твоими Следами. Что тебе конец Сократа Или Христа? Что Будда златолицый, Который с миром пожелал проститься В садовой зелени порой заката? Роняй или чекань ты слово это, Но, прах от праха, слово тоже тленно. И, как не знает жалости геенна, Так Божья ночь не ведает просвета. Ты - время по своей текучей сути И будешь им в любой его минуте. НАДПИСЬ Сусане Еомбаль Году в 1915-м, в Женеве, увидел в музейной витрине высокий колокольчик с китайскими иероглифами. В 1976-м пишу эти строки: Одна, загадочная, я могу быть в этом полумраке колокольной молитвой, фразой, где схоронен смысл всей жизни или целого заката, сном Чжуанцзы, который знаешь сам, обычной датой и бездонной притчей, царем всего, теперь - строкой письмен, вселенной, тайным именем твоим, загадкой, над которой бьешься втуне за часом час уже который год. Могу быть всем. Оставь меня во мраке.