Хорхе Луис Борхес. Луна напротив
 ---------------------------------------------------------------
 Перевод Б.Дубина
 OCR: Phiper ---------------------------------------------------------------

 ПРЕДЧУВСТВИЕ ЛЮБЯЩЕГО
 Ни близость лица, безоблачного, как праздник,
 ни прикосновение тела,
 полудетского и колдовского,
 ни ход твоих дней,
 воплощенных в слова и безмолвье, --
 ничто не сравнится со счастьем
 баюкать твой сон
 в моих неусыпных объятьях.
 Безгрешная вновь
 чудотворной безгрешностью спящих,
 светла и покойна, как радость,
 которую память лелеет,
 ты подаришь мне часть своей жизни,
 куда и сама не ступала.
 И выброшен в этот покой,
 огляжу заповедный твой берег
 и тебя как впервые увижу - такой,
 какой видишься разве что Богу:
 развеявшей мнимое время,
 уже - вне любви, вне меня.

 ГЕНЕРАЛ КИРОГА
 КАТИТ НА СМЕРТЬ В КАРЕТЕ
 Изъеденное жаждой нагое суходолье,
 оледенелый месяц, зазубренный на сколе,
 и ребрами каменьев бугрящееся поле.

 Вихляется и стонет помпезная карета,
 чудовищные дроги вздымаются горою.
 Четыре вороные со смертной, белой метой
 везут четверку трусов и одного героя.

 С форейторами рядом гарцует негр по кромке.
 Катить на смерть в карете - ну что за гонор
 глупый!
 Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемки шесть-семь безглавых торсов плелись эскортом
 трупа.

 - И этим кордовашкам владеть душой моею? --
 мелькает у Кироги. - Шуты и горлопаны!
 Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,
 чем коновязи пампы забиты в землю пампы.

 За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.
 "Кирога!" - эти звуки железо в дрожь бросали.
 И мне расстаться с жизнью на этом взгорье
 диком?
 Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть
 сабли?

 Но у Барранка Яко не знали милосердья,
 когда ножи вгоняли февральским ясным
 полднем.
 Подкрался риоханец на всех одною смертью
 и роковым ударом о Росасе напомнил.

 И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,
 покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,
 где рваные солдаты и призрачные кони
 сомкнулись верным строем при виде грозной тени.


 МОНТЕВИДЕО
 Вечер душе, как уставшему - путь под уклон.
 Ночь осенила крылом твои плоские крыши.
 Ты - наш прежний Буэнос-Айрес,
 который все дальше с годами.
 Твои камни пушатся нежностью, как травой.
 Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,
 потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.
 Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,
 зори благословляют тебя перед тем,
 как зажечь мои окна.
 Город звучный как строка.
 Улицы уютные как дворик.

 ДОМА СЛОВНО АНГЕЛЫ
 На углу Чакабуко и Святого Хуана
 мне открылись дома,
 мне открылись дома всех расцветок
 удачи нежданной.
 Были стягов алей и восхода бездонней,
 что пускает кварталы голубями с ладони.
 То зарей отливали, то утром
 над распятьем восьми переулков,
 понурым и смутным.
 Я подумал о женщинах, тлеющих немо
 за стеной в ожидании неба,
 о руках незакатных, о тягостной радости --
 снова
 потонуть в этом взгляде,
 как в темной беседке садовой.
 Я калитку толкну: будет дворик мощеный
 и окно, за которым ждешь меня нареченной,
 и затихнем - два пламени, стиснутых
 мглою, -
 и в сегодняшнем счастье утешит былое.

 ПРЕВОСХОДСТВО НЕВОЗМУТИМОСТИ
 Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные
 метеоры.
 Гигантский неведомый город торжествует над полем. Уверясь в жизни и смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.
 Их день - это алчность брошенного аркана.
 Их ночь - это дрема бешеной стали,
 готовой тотчас ударить.
 Они толкуют о братстве.
 Мое братство в том, что мы голоса
 одной на всех нищеты.
 Они толкуют о родине.
 Моя родина - это сердцебиенье гитары,
 портреты, старая сабля
 и простая молитва вечернего ивняка. Г
 оды меня коротают.
 Тихий как тень, прохожу сквозь давку
 неутолимой спеси.
 Их единицы, стяжавших завтрашний день.
 А мне имя - некий и всякий.
 Их строки - ходатайство о восхищенье прочих.
 А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.
 Молю не о вечных красотах - о верности духу,
 и только.
 О строке, подтвержденной дорогами и сиротством. Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизни, неспешно, как путник издалека,
 не надеющийся дойти.

 РУКОПИСЬ,
 НАЙДЕННАЯ В КНИГЕ ДЖОЗЕФА КОНРАДА
 Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,
 день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.
 День вас находит щелкой в соломе занавески,
 равнинною горячкой и жаром побережья.

 И только ночь бездонна и чашей, полной теми,
 стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,
 где люди в томных лодках взирают на созвездья
 и огоньком сигары отмеривают время.

 Узор в далеком небе душистым дымом скраден.
 Окрестность безымянна, прошедшее стирая.
 Мир - это лишь скопленье размытых нежных пятен.
 Любой поток здесь - райский, и всякий - житель рая.

 ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ
 И опять - незабытые губы, единственные Я те же!
 Я был упорен в погоне за радостью и бедой.
 Пересек океан.
 Видел много дорог, знал одну женщину,
 двух или трех мужчин.
 Любил одну девушку - гордую, светловолосую,
 испанского ровного нрава. В
 идел бескрайний пригород с ненасытным
 бессмертьем закатов.
 Перепробовал множество слов.
 И верю, что это - все и навряд ли увидится
 или случится что-то другое.
 Верю, что все мои дни и ночи не беднее и не богаче Господних
 и каждого из живущих.