Пер. В.Кулагиной-Ярцевой




     Часы на маленькой станции показывали одиннадцать  вчерашней  ночи.  Я
направился к гостинице. Как бывало не раз, я ощущал здесь умиротворение  и
покой, чувства, которые испытываешь, оказавшись в давно  знакомых  местах.
Широкие ворота были распахнуты, усадьба утонула  в  сумерках.  Я  вошел  в
холл, где туманные  зеркала  зыбко  отражали  цветы  и  детали  интерьера.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул регистрационную книгу. Я
взял ручку, обмакнул перо  в  бронзовую  чернильницу  и,  склонившись  над
раскрытыми страницами, столкнулся с первой  из  множества  неожиданностей,
которые подстерегали меня этой ночью. Мое имя,  Хорхе  Луис  Борхес,  было
начертано в книге, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал мне:
     - Мне казалось, вы уже поднялись... - но присмотревшись внимательнее,
извинился: - Простите, сеньор. Тот, другой, очень  на  вас  похож,  но  вы
моложе.
     - Какой у него номер? - спросил я.
     - Он попросил девятнадцатый, - был ответ. Этого я и боялся.
     Я  бросил  ручку  на  конторку  и  бегом  поднялся   по   ступенькам.
Девятнадцатый номер находился на втором  этаже,  с  окнами  на  внутренний
дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; где,  как  помнилось
мне, стояла пляжная скамейка. Это была самая большая комната в  гостинице.
Я  толкнул  дверь,  она  поддалась.  Под  потолком  горела  люстра.  В  ее
безжалостном свете я узнал  себя.  На  узкой  железной  кровати  лежал  я,
постаревший и обрюзгший, и  разглядывал  лепнину  на  потолке.  Я  услышал
голос. Не совсем мой - без обертонов, неприятный, похожий на магнитофонную
запись.
     - Удивительно, - сказал он, - нас двое и мы  одно.  Впрочем,  во  сне
ничто не способно вызвать удивление. Я робко спросил:
     - Значит, все это сон?
     - Причем последний сон.  -  Жестом  он  показал  на  пустой  пузырек,
стоявший на мраморной крышке ночного столика. - Тебе  придется,  наверное,
увидеть множество снов, прежде чем доберешься до этой ночи. Какое  сегодня
число по твоему календарю?
     - Точно не знаю, - ошеломленно ответил я. - Но вчера  мне  исполнился
шестьдесят один год.
     - Когда  бессонница  приведет  тебя  к  этой  ночи,  тебе  исполнится
восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.
     - Как долго ждать... - прошептал я.
     - А мне не осталось почти ничего, - сказал он резко. -  Смерть  может
наступить в любой момент, и я затеряюсь в неведомом, где  ждут  иные  сны.
Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.
     Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не  призывом
к беседе. Я был человеком, лежащим на кровати, и понимал его. Чтобы  стать
Шекспиром и написать незабываемые строки, недостаточно  одних  трагических
моментов. Чтобы отвлечь его, я сказал:
     - Я знал, что с тобой это случится. Как раз здесь, много лет назад, в
одной из комнат первого этажа  мы  набросали  черновик  истории  подобного
самоубийства.
     - Да, - подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в  воспоминания.
- Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в  гостинице
"Лае Делисьяс" поднимался в девятнадцатый  номер,  самый  дальний.  И  там
кончал счеты с жизнью.
     - Поэтому я здесь, - сказал я.
     - Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в  доме  на  улице
Манну. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.
     - В комнате, которая принадлежала матери, - повторил я,  не  стараясь
понять. - Я вижу тебя во сне в  девятнадцатом  номере,  расположенном  над
внутренним двориком.
     - Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я
тебе. Гостиницу в Адроге давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет
назад.
     - Это я вижу сон, - произнес я с вызовом.
     - Ты не представляешь, как это важно выяснить - один ли человек видит
сон или двое снятся друг другу.
     - Я - Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и  поднялся
сюда.
     - Борхес - я, и я убил себя на улице Манну.  Помолчав,  тот,  другой,
добавил:
     - Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?
     Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы
оба лжем.
     Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что его улыбка
- отражение моей.
     - Мы лжем, - заметил он, - потому что чувствуем  себя  двумя  разными
людьми, а не одним. На самом деле мы - и один человек, и двое.
     Мне наскучила беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:
     - Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать  о  тех  годах,  которые
предстоит прожить мне?
     - Что же сказать тебе,  бедняга  Борхес?  На  тебя  будут  продолжать
сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься  один  в  доме.  Будешь
перебирать книги без букв и касаться барельефа с  профилем  Сведенборга  и
деревянного блюдца, на котором лежит орден Креста. Слепота - это не  тьма,
это род одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.
     - В Исландии! В Исландии среди морей!
     - В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все  прочие
имена, недолговечно.
     - Я никогда не был в Риме.
     - Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
     - На смерть... - не окончил я фразы, боясь назвать имя.
     - Она переживет тебя.
     Мы помолчали. Он продолжал.
     - Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в  1979  ты
поймешь, что твое так называемое произведение  -  не  что  иное,  как  ряд
набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного  заблуждения
- написать Великую Книгу.  Заблуждения,  внушенного  нам  "Фаустом"  Гете,
"Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.
     - И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
     - Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом  тягостном  смысле
слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц, затем появлялись
лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее
себя реальным, тигры  ночи,  сражения,  которые  остаются  в  крови,  Хуан
Муранья,  неумолимый  и  слепой,  голос  Маседонио,  корабль   из   ногтей
мертвецов, занятия староанглийским по Венерам.
     - Эта кунсткамера мне знакома, - заметил я с улыбкой.
     - Кроме того, ложные  воспоминания,  двойная  игра  символов,  долгие
перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные  симметрии,
что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
     - Ты опубликовал книгу?
     - Меня посещала мелодраматическая мысль -  уничтожить  ее,  возможно,
предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под  псевдонимом.  Книгу
сочли бездарным  подражанием,  а  автора  обвинили  в  том,  что  он  лишь
пародирует известного писателя.
     - Ничего удивительного, - вставил я. - Каждый писатель  кончает  тем,
что превращается в собственного бесталанного ученика.
     - Эта книга в  числе  прочего,  и  привела  меня  сюда.  А  прочее  -
старческие немощи, убежденность, что отмеренный тебе срок прожит...
     - Я не стану писать эту книгу, - заверил я.
     - Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как воспоминание о
сне. Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот самый,  каким  я
говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи  и  что  он  открыто
пользуется безнаказанностью,  которую  ему  дает  близость  смерти.  Чтобы
отплатить ему, я спросил:
     - Ты так уверен, что умираешь?
     - Да, - ответил он. - Я чувствую облегчение  и  умиротворение,  каких
никогда не испытывал. Нет слов, чтобы передать тебе  мои  ощущения.  Можно
описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так задевают мои слова?
     - Потому что  мы  слишком  похожи.  Мне  отвратительно  твое  лицо  -
карикатура  моего,  отвратителен  твой  голос,  жалкое  подражание  моему,
отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
     - Мне тоже, - ответил тот. - Поэтому я решил покончить с собой.
     В саду коротко пропела птица.
     - Последняя, - сказал он.
     Жестом он подозвал меня к себе. Его рука  искала  мою.  Я  попятился,
опасаясь, что мы сольемся в единое целое. Он сказал:
     - Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы  открыта.  Я
всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня.  Недели  две
назад я читал в Да Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг,  произнося
вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я  принял  решение.  С
этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей,  ты
совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью  забыв
об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах
и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и
станешь моим сном.
     - Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
     - Он глубоко запечатлеется в твоей памяти  под  толщей  других  снов.
Записав его, ты захочешь  превратить  его  в  фантастический  рассказ.  Но
произойдет это не завтра, а через много лет.
     Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом  и  я
умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой,  но  на  кровати
уже никого не было.
     Я выбежал из комнаты. Там не оказалось  ни  внутреннего  дворика,  ни
мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни  статуй,
ни беседки, ни фонтанов, ни широких  ворот  в  ограде  усадьбы  в  поселке
Адроге. Там меня ожидали другие сны.

Популярность: 7, Last-modified: Fri, 25 Jul 1997 09:05:53 GMT