ободе  попались  навстречу  выпившие
матросы.
     Они шли цепочками, по обеим сторонам дороги, растянувшись  так,  словно
прочесывали местность, они будто высматривали что-то под ногами; они  брели,
они шатались, кто успел - полез в такси, освобожденное Долгушиным, остальные
продолжали  плестись  -  к пирсам  Стрелецкой бухты,  к  барказам  на Минной
стенке,  к  кораблям в  Южной бухте. Долетали обрывки разговоров  - что-то о
женщинах и опасения,  что могут опоздать. (Было 22.30, через час  начиналась
посадка на барказы.)
     Иван Данилович  стоял  истукан истуканом.  Столько рапортов,  докладов,
сводок, рапортичек  и донесений начитался, что представить себе  - и увидеть
тем более! - пьяных матросов, не охваченных сводкою и вообще существующих до
сводки, не мог.
     Раздался  свист, матросы  остановили  грузовик, полезли  в  кузов. Иван
Данилович оторвал от земли  ноги, пошел  туда, откуда вытекали цепочки белых
форменок, - к домам слободы. Розовыми абажурами светились окна, кое-где свет
был  уже  вырублен,  где-то на полную  катушку ревела  радиола,  исполнялась
морская  лирическая. "В небе  синем закат  догорал, шли обнявшись влюбленные
пары, а я сердце свое потерял на широком Приморском бульваре..."
     Он глянул назад,  подбежав к домам: полчища белых форменок расползались
по степи.
     - Что здесь происходит? - заорал он во всю мощь своего голоса.
     Из темноты  выступил капитан с красной патрульной  повязкой. Наметанное
ухо его в обладателе голоса опознало  человека с  правами коменданта города.
Четко и малопонятно капитан стал объяснять, и чем больше вникал в объяснения
Долгушин,  тем  в  большее  недоумение  он приходил.  Дома  эти -  общежития
строителей,  женские  общежития,  вчера  у женщин была получка,  матросов  в
общежитии полно, патрули не столько наблюдают за порядком, поскольку порядок
есть, сколько предупреждают матросов  о скором  окончании увольнения.  - Так
предупреждайте!  - А  вы попробуйте... Вы попробуйте!  Капитан  произнес это
загадочно...  Втянул  носом  воздух  до дна легких,  наполняясь  решимостью.
Сказал,  что  солдаты,  с  которыми он вышел  патрулировать,  отправлены  им
обратно в  часть, пусть  его  за это накажут,  пусть. Есть еще один патруль,
морской,  тот воюет  в крайних  домах. Милиция  должна быть, но  она  обычно
разбегается с темнотой. - За мной!
     Долгушин влетел в коридор первого этажа и - в  комнату. Он пробыл в ней
ровно столько, сколько  мог бы продержаться под водой  -  не двигаясь  и  не
дыша.
     В коридоре  Долгушин  рванул  галстук...  Капитан  что-то говорил  ему,
показывал, куда-то рукой - Долгушин не слышал и не понимал.
     - Телефон!  Где телефон?.. На гауптвахту! Всех! Первым в слободу влетел
на газике помначштаба эскадры по строевой части капитан 2-го ранга Барбаш, с
ним были два мичмана с повязками. Ни о чем не  спрашивая Долгушина, эти трое
вломились  в комнаты и под  женский визг стали отбирать  документы. Где-то в
другом  конце  слободы  громыхнул  выстрел. Совсем  рядом звякнуло  разбитое
стекло.
     А Иван Данилович бесновался, бегая от дома к дому. Вертеп! Разврат! Уму
непостижимо! В  полутора милях от Политуправления, рядом со штабом флота! Да
что же это такое?! Что с вами, люди?!
     На выстрелы - Долгушин палил в  воздух из пистолета капитана - прибежал
морской патруль. Вспугнутая  слобода  затемнилась, как  по  боевой  тревоге.
Звенели разбиваемые стекла, матросы, мелькая белыми  форменками, выскакивали
из окон, шарахаясь от фар въезжающих в слободу автомобилей. Прибыл комендант
города   с  помощником,   показалась   наконец  и  главная  ударная  сила  -
комендантский  взвод. Будто  сам  себя  вытряхнул  из-под  брезента  крытого
грузовика: тридцать гигантов с автоматами, лишь недавно осуществленная мечта
коменданта, свято  верующего  в торжество дисциплины  и  железного воинского
порядка. Взвод выстроился, командовал им офицер, ростом чуть повыше карабина
без  штыка. Высокому Барбашу пришлось  наклониться, чтоб  разобрать, сколько
звездочек у того на погонах.
     -  Так ты лейтенант,  что ли?.. Послушай, здесь  люди,  живые  матросы,
автоматы в ход не пускай!
     Ломающимся  мальчишеским  голоском лейтенант  запальчиво возразил:  его
парни могут голыми руками взять в плен целый батальон, автоматы же...
     Барбаш, властный и решительный, прервал его.  "Валяй!" - приказал он, и
к грузовику стали  подводить задержанных. Прибыли санитарные машины, старший
лейтенант из  морского  патруля  пошел  перевязываться, снял  потемневший  у
левого рукава  белый  китель  и на вопрос  Долгушина, с какого  он  корабля,
ответил: "На котором по морю ходят!"
     Двухэтажное  общежитие  на  самом краю  слободы казалось  вымершим.  Ни
огонька в  нем,  ни  звука  из него. Оцепленный со  всех  сторон, освещенный
фарами автомашин, дом не подавал признаков жизни. Но с минуты на минуту окна
его  должны  были  засветиться,  а   заваленные  изнутри  двери  подъезда  -
распахнуться,  потому что было 23.15. Все уволены до  24.00,  от  слободы до
барказов на Минной стенке  минут 30 - 40 бега или  ходьбы. Оставаться в доме
было бессмысленно.
     Вдруг  наступила абсолютная  тишина. То ли  потому, что шофер грузовика
заглушил мотор,  то  ли  оттого,  что  в  доме  как-то особо  затаились,  но
нагрянувшая тишина была тревожной, глубокой.
     В  доме, погруженном в тишину и темноту, раздались  шорохи и  скрипы. И
вдруг - рывком открылась дверь ближнего подъезда. Автоматчики насторожились,
приняли  стойку для прыжка и хватания. Но из .подъезда так никто и не вышел.
Комендант  поднял руку  и держал  ее  поднятой: на руку смотрели все, ожидая
сигнала. И все  недоуменно, не веря ушам своим, переглянулись, когда из дома
полилась  необычная, торжественая музыка - похоронная музыка.  Завыли трубы,
забацали  тарелки, звук радиолы  был негромким и  чистым, мелодия скорбной и
мужественной.
     В  подъезде  же показалась процессия.  Матросы  шли, в  великой  печали
опустив  головы, сняв бескозырки,  держа строй, шагая  в  размеренном  темпе
похоронного марша, неся три тела на кроватных сетках, поднятых на плечи...
     Автоматчики  попятились,  расступились,  рука  коменданта  нерешительно
согнулась в локте,  задержалась у фуражки, отдавая павшим последнюю почесть,
и  стыдливо опустилась.  Несомые на сетках матросы лежали со  скрещенными на
груди руками, на  животе - бескозырки. У машин с красным крестом засуетились
санитары, открыли  задние  дверцы, колонна  спотыкавшихся  от горя  матросов
стала перестраиваться,  вытягивая  свой хвост  из  оцепления, потом раздался
свист:   "Полундра!"  -  и  покойники  полетели  на   землю,  а   процессия,
рассыпавшись,  бросилась наутек.  Комендант, Барбаш, Долгушин, офицеры - все
сгрудились над покойниками, от  которых разило водкой. Но только убедившись,
что эти люди  живы, комендант  возобновил  операцию. Автоматчики цеплялись к
бортам машин,  мчавшихся  к городу, но время было  уже  упущено. И покойники
куда-то  исчезли. К  Севастополю  прорвалась большая  часть  блокированных в
доме.  Зло  хохотавший Барбаш дважды нырял  в  темноту слободы  и каждый раз
возвращался с добычей.
     В комендатуре разложили на столе  документы задержанных, стопками -  по
крейсерам, по бригадам эсминцев. Склянки в  Южной  бухте  отбили час ночи. В
комендатуру  вломился  первый  остряк  эскадры  командир  бригады  крейсеров
контр-адмирал Волгин,  заорал с порога: "Комендант!  Ты  сорвал  мне  боевую
операцию! Я послал своих орлов в гнездо разврата, чтоб они внедрились в него
и разложили изнутри, а ты..." Трясущейся от волнения рукой  комендант оперся
о стол, устало,  по-стариковски начал стыдить его. Командир бригады взревел:
"Да!  Да! Не  тех  увольняем!  Виноваты!"  Один за  другим входили в кабинет
командиры крейсеров, злые, настороженные, неумело скрывали облегчение, когда
узнавали, кто их вызвал и по какому поводу.
     Иван  Данилович до утра просидел  в комендатуре.  При нем  составлялись
сводные отчеты по итогам увольнений, и цифры мало чем отличались от тех, что
приводились  и  в  прошлый  понедельник,  и в позапрошлый. Колонки  и  графы
сводок, пункты  и параграфы приказов как бы топили в себе людей, и Мартынова
слобода становилась не лучше и не хуже Приморского бульвара.
     Понедельник -  священный  день  на  эскадре,  с утра - политзанятия. Из
кабинета Барбаша  Иван  Данилович  отправил всем  замполитам телефонограмму:
быть  на Минной стенке  к  15.00. Сам же,  едва город  проснулся, устроил  в
милиции грандиозный скандал, колотил по  столу кулаком, грозился  разогнать,
разорвал какую-то  почетную грамоту.  В горкоме партии же  любезнейшим тоном
попросил  организовать  комиссию.  Как для чего?  Неужели вам  не  сообщили?
Политуправление  хочет вручить  Мартыновой слободе переходящее красное знамя
за успехи в организации быта и  досуга, на  торжественную церемонию прибудут
представители из Москвы.
     В  три  часа  дня Долгушина  ждал новый  удар.  <b>Все</b> восемьдесят  девять
пойманных в Мартыновой  слободе матросов были на отличнейшем счету: классные
специалисты,  отличники  боевой  и  политической  подготовки,  комсомольский
актив!  Замполиты совершенно  искренно  возмущались  и удивлялись. Надо  же,
увольняем не <b>всех,</b> увольняем самых лучших, проверенных, достойных - и на вот
тебе! А  если б стали увольнять все тридцать процентов? Уму непостижимо, что
было бы тогда!..
     Чем-то смрадным  дохнуло  на Долгушина, какую-то нелепость почуял он...
Почему увольняют только лучших? А где же уставная норма?
     Но не стал  уточнять  и  переспрашивать,  не захотел  обнаруживать свое
дремучее  невежество.  Призвав  к воспитанию  и  еще раз  к  воспитанию,  он
распустил замполитов. А сам пошел искать Барбаша, офицера, ответственного за
увольнение эскадры. Помначштаба встречал на Минной стенке матросов, идущих в
город, и  провожал  их на  корабли,  рассаживал  по  барказам, пересчитывал,
гроздьями  выдергивал  их вон и переносил  на стенку, если барказ оказывался
перегруженным,  - рост почти  два  метра, руки  хваткие,  загребущие,  сразу
поверишь, что человек всю войну провел в десантах.
     Капитан  2 ранга,  ответственный за увольнение на берег тысяч матросов,
пил воду из графина, подставив зев свой под струю, запрокинув голову.
     - Пока  учился  в  академии...  Пока осматривался... Короче, мимо  меня
проскочило какое-то указание насчет увольнения матросов. Почему увольняют не
тридцать  процентов,  как положено  по  корабельному уставу?  Почему  только
лучших?
     Барбаш долил  в  себя воду, ни каплей не  увлажнив китель и подбородок.
Сказал, что по установленному правилу  достоин  увольнения матрос,  и только
тот  матрос,   который   отлично-безупречно   выполняет  на   корабле   свои
обязанности: "увольнение  -  мера  поощрения"  - так называется введенная на
эскадре система, стимулирующая дисциплину и порядок.
     И  опять  что-то   дурное,   неправильное,  уродливое  даже  почудилось
Долгушину... Вымученно как-то сыронизировал он:
     - А кто автор сей реформы народного образования? Командующий эскадрой -
был  ответ. Тогда все верно, все  правильно. Тогда  все  ясно. Долгушин знал
командующего.  Если уж им приказано,  то продумано  все, выверено, взвешено,
согласовано с тридцатилетним опытом службы. Мудр командующий эскадрой, мудр.
     Все решено,  не  надо ничего придумывать. И  облегчение накатывало:  не
надо брать крепость штурмом.
     Как всякий артиллерист, Олег Манцев научен был искать закономерность  в
чередовании чисел. Он  забрал у  старшины батареи  все записи о взысканиях и
поощрениях  старшин  и  матросов,  у дивизионного  писаря  попросил такие же
записи  по  всему дивизиону,  в отдельном ящичке хранились в  каюте карточки
взысканий,  сугубо  официальные  документы,  их  обычно  показывали   разным
комиссиям.
     Это было  все, чем он располагал. И приходилось рассчитывать  только на
свою голову. Сегодня к тому же - 11 мая, месяц назад глупо и безответственно
обещано было  в  боевой  рубке: 5-я  батарея  будет  лучшей на корабле!  Что
делать? И как?
     Десять месяцев линкоровской службы. На эти месяцы падали 125 взысканий,
все  по  двум   поводам:  пьянка  на  берегу  и   пререкание  со  старшиной.
"Пререкание"   -   это   попытка   не  выполнить  приказание.  Но  поскольку
"невыполнение приказания" уголовно наказуемо,  то в карточках  взысканий оно
заменено  безобидным  "пререканием".  В  карточки  попадают  не  все  случаи
нарушения  дисциплины.  Но  всех,  официальных  и  неофициальных,  взысканий
набралось  125. Такая же картина - в соответствующих пропорциях - и по всему
дивизиону.
     Олег  Манцев  расчертил бумагу  на десять  граф, по  месяцам, и получил
россыпи чисел - дни, когда матросы нарушали дисциплину. И обнаружил, что они
не  распределены  более  или  менее  равномерно  по  неделям  и  месяцам,  а
сгруппированы. Получалось, что наступали в  жизни батареи периоды, когда она
- по непонятный пока причинам  - начинала материться, скандалить  и пить  на
берегу, отлынивать  от вахт  и  нарядов, "пререкаться"  со старшиной.  Таких
периодов было двенадцать, в  каждом было  два-три  дня  - в  эти два-три дня
дисциплина нарушалась десять-одиннадцать раз.
     "Здесь какая-то система, - растерянно подумал Олег. - Здесь определенно
есть система".

        12

     Система  есть  организованный  беспорядок  -  утверждали  преподаватели
кафедры приборов управления стрельбой. Так оно и есть в  данном случае, если
под системой подразумевать батарею, которая то служит исправно,  то  выходит
из  повиновения. Что же влияет  на  матросов,  которые  две,  три недели без
понуканий исполняют обязанности,  а потом за два-три дня нахватывают десятки
взысканий? Что? Фазы  Луны? Положение звезд? Перепады атмосферного давления?
Глупо и глупо. Проще всего связать взыскания со стоянками в базе, потому что
увольнения - это и патрули, и опоздания, и самоволки, которых, к счастью, не
было.  Но  пререкания!  Стычки со  старшинами,  какие-то  странные  спады  в
настроении  матросов,  когда   Олег  интуитивно  понимал,  что   ему  нельзя
задерживаться  в кубриках, что комендоры  и наводчики чем-то возбуждены, что
одно  лишнее слово его может вызвать  водопад жалоб, колючих ответов? Откуда
эти изломы психики?
     Так какому же закону подчинились 125 нарушений  воинской дисциплины, не
размазавшись по трем сотням дней десяти месяцев, а соединившись в двенадцать
полунедель?  Что  сгруппировало  их?  Кстати,  на  эти  двенадцать  периодов
приходятся все дивизионные нарушения. Весь линкор, видимо, подчиняется этому
закону. "И вся эскадра", - подумал Олег. Этот закон существовал,  и его Олег
мог сформулировать уже, но звучал он столь фантастически,  нелепо, дико, что
поверить себе Олег не хотел, не подтвердив  догадку точными цифрами. Не имел
права.
     Минут  десять  сидел  он,  скованный  испугом.  Он  увидел себя как  бы
подставленным под  всевидящий  оптический инструмент,  направленный на  него
неотрывно и точно, и  некто,  к окулярам инструмента прильнувший, пошарил по
тысяче коробочек, на  которые  разделен линкор, и засек наконец  лейтенанта,
который тишайшей мышью сидит после  отбоя за столом  в каюте No 61 и учиняет
злодейство  против  эскадры,   потому  что  умишком  своим  незрелым   хочет
опрокинуть выводы тех, кто выгонит его с флота одним шевелением бровей.
     Минуты противоборства,  желания выпрыгнуть из собственной кожи  и вновь
нырнуть в нее, спрятаться в собственном  теле...  И когда эти минуты прошли,
Олег встрепенулся, глубоко  вздохнул  и принял решение. Надо было немедленно
узнать из вахтенных журналов дни  нахождения  линкора в базе, начиная с июля
прошлого года.  Но  вахтенные  журналы  -  документы строгой  секретности  и
отчетности, все они в сейфе  командира. По  какому еще журналу можно судить,
где,  например, находился  линкор 17 октября прошлого  года - в  море или на
штатных бочках Северной бухты? Машинный журнал БЧ-5. Но его никто Манцеву не
даст,  как и  штурманский  журнал,  этот,  навигационный,  вообще  за  семью
печатями.   Но   штурманские  электрики  перед  выходом  в   море  запускают
гирокомпасы, в какой-нибудь скромной тетрадочке ведется учет часов и суток.
     Когда Олег спустился  в кубрик  БЧ-1, то  никого в нем не нашел. Жаркий
месяц май, все разлеглись на верхней палубе.
     Горели  светильники  на  шкафуте,  корабль  гудел  сотнями  механизмов,
которые обеспечивали жизнь людей  и готовность линкора  ходить  и  стрелять.
Работали те же механизмы,  что  и днем, но  гудели они тише. Горбом вставала
Корабельная сторона,  и огоньки домов, улиц тянулись по  хребту горба. Ночь,
безветрие, пробковые матрацы белели в черноте, создаваемой тенями. Олег  шел
к корме  левым  шкафутом,  перепрыгивая  через  лежащих,  шел  легким  шагом
двадцатидвухлетнего человека, а ему казалось, что  он крадется,  в кромешной
тьме пробираясь к  чему-то запретному, засургученному  и запечатанному. А на
шкафуте  было  светло, линкор, если  посмотреть на него  с берега, лежал  на
темной воде,  весь  в огнях иллюминаторов, прожекторов  и  фонарей, и все же
ощущение того, что линкор сейчас затемнен, Олега не покидало.
     Было 00.36. На  вахте стоял не  младший штурман, который мог  бы помочь
Олегу, а командир 2-й башни, к машинам и гирокомпасам отношения не имеющий.
     И все же Олег знал, что нужный ему человек встретится, объявится.
     Пробираясь  по нижней жилой палубе от кормы к носу, он увидел раскрытым
люк,  ведущий в старшинскую кают-компанию. Чуть поколебавшись, он спустился.
И стоял в робости и нерешительности.
     Адъютант командира линкора мичман Орляинцев сам с собой играл в домино.
Все на линкоре знали, что феноменальная память мичмана держит события, факты
и фамилии двадцатилетней давности. Не  заглядывая ни в какую  папку, он  мог
продиктовать суточную ведомость линкора, к примеру, за 18 июля 1944 года - с
температурой  во  всех погребах,  с рублями в  корабельной кассе,  с тоннами
котельной воды,
     - Зачем тебе это?
     - Надо, Иван Антонович, - униженно попросил Олег.
     Из ящичка стола Орляинцев достал карандаш, бумагу.
     -  Пиши.  15 июля  -  выход  в  море  по  плану  боевой  подготовки,  с
однодневной стоянкой на рейде  Джубга, возвращение в базу  29  июля,  ранним
утром... С 8 августа по  16 августа -  выход в  район боевых учений по плану
штаба флота...
     Олег поблагодарил. Поднялся на жилую палубу,  где гуляли сквозняки.  Он
был спокоен, как перед стрельбой. В  каюте расстелил  миллиметровку,  разбил
горизонтальную ось  на  43 деления  -  на  недели, прошедшие <i>с</i> июля прошлого
года.  Красными   прямоугольниками  отметил  дни,  на   которые  приходились
нарушения дисциплины. Черными кружочками  выделил стоянки  в базе. И получил
то,  о  чем  догадывался:  батарея выпадала из подчинения командиру сразу же
после  возвращения  линкора в базу, после походов  и  учений,  и длилось это
неповиновение три дня. Воистину странной особенностью обладал крымский город
Севастополь. Будто  провоцировал  он матросов на  разные  "пререкания"!  Все
нарушения воинской  дисциплины  падали на  первые  три дня после  постановки
линкора на якорь и штатные бочки.
     Все ли? Нет, не все нарушения совпадали по времени с приходом корабля в
Севастополь.  Промежуток  с 12 по 15 декабря  не подчинялся  закономерности.
После двухнедельного похода  линкор стал на бочки вечером  10 декабря,  но в
последующие  дни  Пилипчук,  к  поблажкам  отнюдь  не  склонный,  ни  одного
нарушения не  обнаружил.  Что  случилось?  Темнит  старшина  батареи? Ошибка
Орляинцева? Сам Олег в декабре отвалил в отпуск.
     Мичман Пилипчук на берегу, и что-то убеждало Олега в том, что Орляинцев
еще не ушел  из  кают-компании. Более  того,  Олег был  уверен, что адъютант
командира ждет его.
     Он скатал миллиметровку, хотя зайти в каюту  никто не мог. И вновь - от
носа к корме, к люку старшинской  кают-компании. Прислушался. Свет горел, но
ни  единого звука  снизу. Повинуясь  тишине,  Олег и  вниз  нырнул бесшумно.
Спрашивать ему не пришлось.
     Глубоко  задумавшись, Орляинцев сидел  за столом. Фуражка  надвинута на
лоб, погоны навешены как бы враздрай: левый свисал назад, правый заваливался
вперед.
     -  Ты  тогда  в отпуске был...  -  Орляинцев  говорил  медленно,  будто
выплывая из сна.  - Совместное учение флота и Таврического  военного округа.
Эскадра шла  в базу, зная, что боевая готовность No  2 по флоту будет еще до
18 декабря и что увольнения отменены.
     Все   ясно.  Следующий  красный   прямоугольник  вырастал  20  декабря,
малюсенький короткий  прямоугольник  с малым числом нарушений. Матросы к  20
декабря перегорели.
     Все  совсем  ясно. Олег  шел  к  себе,  отчетливо  представляя  чувства
матроса-середнячка. Нет у него наказания "месяц без берега" или "две очереди
без берега". Возможно,  что ему вообще не объявляли взысканий перед  строем.
Но за ним замечались кое-какие грешки: последним или предпоследним  прибежал
на построение, чуть замешкался с докладом о готовности поста к бою, медленно
вставал  по сигналу  "подъем", во  время приборки  задержался  в  гальюне...
Мелочи, которые  водятся  за  каждым.  Но  они-то,  мелочи  эти,  дают право
старшине и командиру подразделения матроса не увольнять. А  корабль пришел в
базу,  до  берега,  благодатного  южного  берега,  рукой  подать.   И  берег
недосягаем.  Матрос знает,  что увольнение - мера поощрения,  что  на  берег
ходят  особо  дисциплинированные  воины. И  матрос  раздражен. Казалось  бы,
наоборот:  поход,  учения,  тревога за  тревогой,  прерывистый  сон,  вахты,
дежурства, волна заливает казематы, сыро, холодно,  нога разбита в кровь при
последней тренировке, за бортом - унылое однообразие моря, - вот когда можно
вспылить,  послать по матушке друга-кореша и старшину в  придачу. Но нет: ни
ропота,  ни просьб,  приказания выполняются беспрекословно.  Берег  же сразу
разваливает психическую устойчивость. Берег рядом. Кто-то ведь будет признан
достойным увольнения, кто-то ведь попадет на Приморский  бульвар. А танцы на
Корабельной  стороне? А Матросский бульвар  с  эстрадою? А Водная станция? А
знакомство с девушкой? А телефонный разговор с домом? Это все для достойных.
Большинство матросов - недостойные. И матрос в увольнение  не  записывается.
Он  знает, что  получит отказ. Раз отказали,  два  отказали. Что  дальше? На
праздник, по какому-либо другому поводу матрос увольняется-таки на берег. И,
зная, что следующего увольнения не видать ему полгода,  матрос пьет, буянит,
скандалит. Наказания он не боится, оно для него не существует.
     Выходит,  что  приказ  о  "мере  поощрения" рождает массово  - сотнями,
тысячами, целыми кораблями - матросов-нарушителей. Возможен и такой вариант:
матрос горд, матрос чрезвычайно  самолюбив,  есть такие матросы.  Отмеченный
клеймом  неувольнения, он мысленно прерывает все связи с берегом, берег  для
него - абстракция. Такой матрос на берег не идет даже тогда, когда его зовут
в барказ. Психика его перестраивается, человек  ищет возмещения. И некоторые
матросы впадают в  книжный  запой,  глотая фантастику, сказки, А есть такие,
что  ожесточились,  лица  у них каменные,  и никому не позволено заглянуть в
глаза их. Они приучились молчать, они  ушли в себя. Люди  страдают! Страдают
молча, не жалуясь! Что в душе их? Что?
     А три матроса (Олег лихорадочно копался в  книгах увольнений) вообще не
были на берегу четырнадцать месяцев уже! Ужас. Как тут не вспомнить училище,
где  одно  время  тоже месяцами не  выходили в  город,  увольнений  лишались
двоечники  и  проштрафившиеся. Но  прибыла комиссия  из  Москвы, медицинские
светила вынесли постановление: раз в месяц - обязательно в город, потому что
человек  не  может  постоянно  существовать  в  одном  и  том  же  замкнутом
пространстве.
     Те  же  книги  увольнений  показали: на  берег  регулярно  сходят шесть
человек:  командиры  орудий,  все "старички",  вестовой  Дрыглюк  и  комсорг
батареи. Обычно же на шкафуте, в строю увольняющихся дивизиона, три человека
от 5-й батареи, то есть 10%. Корабельный устав определяет иную норму: 30%.
     Утром  Олег  проснулся - и не нашел  в  себе  сострадания  к  матросам.
Исчезла   и  ночная  возвышеннесть  в  мыслях.  Были  они  сухими,  четкими,
артиллерийскими, утренними.
     Он   вызвал   в  каюту   старшину   батареи.  Мичман   Пилипчук  прибыл
незамедлительно.  Доложил  - и потянул из кармана  тряпицу,  вытер ею  руки,
будто  они  в орудийном  масле, хотя - Манцев  знал -  давно уже  Пилипчук к
металлу прикасается руками командиров  орудий. Не отрываясь от осточертевшей
офицерский писанины (конспекты, планы, тезисы), Олег Манцев бросил:
     - В отпуск, Пилипчук! В отпуск! Увижу на борту после обеда - сам уйду в
отпуск. И  будешь до декабря  торчать на корабле. Летом, сам знаешь, отпуска
нам не светят. Вот бумага, пиши рапорт.
     - До обеда словчусь...
     В  обед со всех матросов были сняты  взыскания, чтоб потом какой-нибудь
ретивый  строевик   не  придрался.  Командирам  же  орудий  было  приказано:
очередность  увольнений  определять на месяц вперед, увольнение должно стать
нормой,  а  не  случайностью. Поскольку личный состав батареи  взысканий  не
имеет  и  службу  несет  исправно,  увольнение  -  вполне  заслуженная  мера
поощрения  со стороны  командира подразделения, однако, продолжал инструктаж
командир батареи, все имеет свои границы, всю батарею на берег не отпустишь,
поэтому  следует  руководствоваться статьей  Корабельного  устава  о  нормах
увольнения,  а статья  эта,  654-я,  гласит:  "Нормы увольнения  матросов  и
старшин срочной службы устанавливаются командиром соединения в  пределах  не
более 30% их общего наличного числа".
     Инструктаж проводился в каюте. Манцев снял с  полки КУ-51,  Корабельный
устав, утвержденный  министром  в 1951 году, дал командирам орудий подержать
его в руках и прочитать статью 654-ю.
     - Могу поклясться: приказа о норме увольнения в 5, 10, 15 или  20% нет,
не было и не будет!.. Вопросы есть?
     Вопросов  не  было,  и  командиры  орудий  вышли.  Степа Векшин вздыхал
по-бабьи и косился  на  портьеру. Из могильной тишины вырвался наконец голос
Гущина:
     - Наш дуралей и красавчик думает, что  Голгофа - это название шалмана в
Балаклаве...
     Первые  два увольнения прошли незамеченными. Избегая лишних расспросов,
дежурные  по  2-му  артдивизиону выстраивали  увольняющихся  не  отдельно по
батареям, а сводили их в общую колонну.
     Следующее увольнение приходилось  на  воскресный день.  Утром  с берега
прибыл  Милютин, часом  спустя  катер унес  командира  корабля  на  Графскую
пристань.  В  12.30  увольняемые  на берег матросы и старшины выстроились на
левом шкафуте. - Товарищи офицеры!.. Старпом показался на юте, принял рапорт
дежурного  по кораблю. Белые  и синие кителя начальников  служб и командиров
боевых частей облепили Милютина, свита выстроилась клином, началась проверка
увольняющихся.  Медленно,   с  короткими  остановками  клин  двигался  вдоль
шкафута,  выбивая  на остановках  тех,  кого  острый  глаз  Милютина  считал
возможною жертвою береговых патрулей. Выбитые либо стремглав летели вниз,  в
кубрики - менять форменки, бескозырки, брюки, либо неторопливо переходили на
правый шкафут  и плелись к люку на средней  палубе - их  уже  увольнением не
поощрили, и Манцев, поднявшийся на грот-мачту, глазами провожал эти бредущие
по  шкафуту фигурки.  Как кегли, из строя выбитые,  эти  матросы сегодня или
завтра вскипят при  окрике старшины,  будут  наказаны, и берег закроется для
них еще на несколько  месяцев.  Благополучно проскочившие  сквозь чистилище,
расслабятся на берегу, и расслабление подведет  их, на  безобидное замечание
патруля матрос ответит неоправданно  резко, а  то  и  просто запаникует. Так
образуется порочный круг, о существовании которого знают все, и прежде всего
офицеры  плавсостава с повязками патрулей: они  старались ничего не  видеть,
уходили с маршрутов, ни во  что не вмешивались. Бездействие патрулей рождало
безнаказанность,  вычерчивало новые  порочные  круги,  и  никто уже  не  мог
установить  точно,  с  какого  момента на  боевых  постах  кораблей  техника
переставала слушаться  людей, и  тогда команды с мостика принимались  так же
натужно,  как и введенная "мера поощрения". Наверное, думал Манцев,  адмирал
Немченко  знал, отчего  учения  и  тренировки  стали тягостными на  эскадре.
"Думать!"  -  приказал  он  офицерам.  Следовательно,  думать  надо  и  ему,
лейтенанту Манцеву.
     Между тем старший помощник дошел  до  увольняющихся 1-го  артдивизиона,
бегло осмотрел их, а  потом совершил  маневр: перешел на правый  шкафут,  за
спинами  выстроенных  направился  в  нос, а  затем вновь оказался  на  левом
шкафуте. Матросы  БЧ-5 и  служб протопали  мимо артиллеристов, осмотру их не
подвергали,   Столь  же  быстро  начали  посадку  в  барказы  батареи   3-го
артдивизиона.
     На  левом  шкафуте  остались  двадцать  четыре  человека,  и   для  них
прозвучали  одна  за другой две  команды: - Второй дивизион - р-разойдись!..
Пятая батарея - становись!..
     Еще  одна  команда  -  и  голая  правда  вылезла  наружу:  5-я  батарея
отправляла на  берег почти столько же,  сколько  все остальные батареи (6-я,
7-я и 8-я) и группа управления.
     К предстоящей экзекуции  Олег  Манцев приготовился более чем  грамотно.
Под  его надзором вестовой  перешил  вторую сверху пуговицу рабочего кителя,
она была на особо прочной нитке, фундаментально  закреплена, неотрываемо, но
благодаря искусству Дрыглюка казалась  висящей на  гнилой  ниточке,  готовой
сорваться  и  упасть.  Свисая  чуть  ниже петли,  она  нервировала глаз, как
одиноко торчащий ствол трехорудийной башни. - Командир батареи - ко мне!
     Манцев доложил  о себе -  чисто, громко, весело. - Ваши подчиненные?  -
Так точно, товарищ капитан 2 ранга!  -  Надо полагать, в строю самые лучшие,
самые примерные?
     Так точно, товарищ капитан 2 ранга!
     - Вам известен приказ о том, что увольнение есть мера поощрения? '
     - Так точно, товарищ капитан 2 ранга! Все находящиеся в строю матросы и
старшины  поощрены  мною увольнением  за  успехи  в  боевой  и  политической
подготовке!  Взысканий  и  замечаний  не  имеют!  Поднесенные  ему  карточки
взысканий  и  поощрений  старпом  внимательно рассмотреть и изучить не  мог.
Мешала пуговица, вторая пуговица сверху на рабочем кителе командира батареи.
Какого черта она не падает? - Ранее имели взыскания?
     -  Имели. Все взыскания сняты мною по рекомендации командующего флотом,
на разборе АС No 13.
     Это была козырная карта. Но старпом - лицо с особыми полномочиями,  а в
отсутствии  командира переплетение уставных обязанностей  создает  ситуацию,
когда любые  действия  старпома  получают  автоматическое  утверждение  -  с
прибытием на борт командира.
     Глаза старпома оторвались от  пуговицы на  кителе  Манцева. Прошлись по
матросам,  опять напоролись на  пуговицу. Рука Милютина дернулась: до зуда в
пальцах, хотелось цапнуть  пуговицу, вырвать с  мясом, с корнем, чтоб китель
затрещал!  Старпом  произнес  обыденно, спокойно: -  Снять  брюки. Проверить
ширину. Такого на линкоре еще не  было. Строй дрогнул. И тогда запел высокий
строевой  голос Манцева: - Пят-тая батарея!.. Брюки-и... снять! Двадцать рук
потянулись  к  ремням,   расстегивая  их...  Голос   комбата,   знакомый   и
повелительный,  придал  неуставной  команде   обязательность.   Брюки   были
мгновенно  сняты,  запыхавшийся  интендант принесенной  линейкой измерил  их
ширину.
     За  брюками последовали  форменки, тельняшки. Кое-кто из свиты посчитал
нужным исчезнуть, ушел  и Лукьянов, что-то  неразборчиво сказав Милютину.  И
по-прежнему стойко держался рядом дежурный офицер командир 3-го артдивизиона
капитан-лейтенант  Болдырев.  Всеми делами  на  юте вершил вахтенный,  он  и
отправил  в  рейс  барказ  с  увольняющимися.  Десять  человек  5-й  батареи
продолжали стоять на шкафуте. - Как заведывания?
     -  Заведывания,  товарищ  капитан  2  ранга,  содержатся  в  образцовом
порядке. Рундуки проверены мною лично час назад!
     Старпом  глянул на  часы:  <b>13.10.  По</b> распорядку дня команда  отдыхает.
Нельзя спуститься в  кубрик, и под предлогом проверки  выбросить из рундуков
вещи и на этом основании признать увольняемых неготовыми к берегу.
     -  Где  старшина  батареи  мичман Пилипчук? -  Старшина  батареи мичман
Пилипчук отбыл в отпуск. товарищ капитан 2 ранга!
     Манцев начинал понимать, что старший помощник все события подгоняет под
объяснительную записку в форме рапорта. "Внешний  вид увольняющихся был мною
проверен  досконально...  Отсутствие  же  находящегося  в  отпуске  старшины
батареи  не позволило мне более глубоко вникнуть в  состояние  дисциплины  и
уставного   порядка  подразделения,   которым  командует  лейтенант  Манцев,
положительно   характеризуемый   командиром  дивизиона   капитан-лейтенантом
Валерьяновым..."
     Запустив руку в карман брюк, Милютин вытащил белые перчатки. Неизвестно
было,  изготовляются  такие  перчатки  массово,  для  продажи  в  ларьках  и
магазинах  военторга,  или шьются  специально для старпомов из  особо липкой
ткани.  Старший  помощник  мог  этими  перчатками   обнаружить   пылинку  на
стерилизованном бинте.
     Минуту  или другую посвятил старпом надеванию перчаток. Потом  гипсовым
пальцем мазнул по лбу правофлангового. Пот, заливавший матроса, перенесся на
перчатку  пятном. Капитан 2  ранга Милютин выразительно глянул на лейтенанта
Манцева. И тот раскрыл рот.
     -  Старший  матрос  Куганов!..  Бегом!.. Кубрик  - полотенце  - мыло!..
Вымыться дочиста!.. Вернуться в строй!.. Пять минут!..
     Паузами рубленная команда  пропевалась на одном дыхании,  - годами надо
было орать  в пустых артиллерийских кабинетах училища, чтоб выработать такой
голос, дерзко и уверенно  заставляющий  одной лишь подстегивающей интонацией
своей исполнять  приказания. Обладание  таким голосом  ставится  в  заслугу,
наличие такого голоса отмечается в характеристиках.
     - Отставить, - произнес тихо старпом. И повернулся к Болдыреву.
     - Первым же барказом - на берег. Всех. А теперь Манцеву: - Следовать за
мной.
     У  4-й башни  старпом  все-таки  вцепился  в  пуговицу и резко  дернул.
Пуговица  осталась  на  кителе.   Еще  рывок.  Пуговица  держалась.  Старпом
задумался.  Пальцем указывал  место  на юте,  где должен был  остановиться и
застыть Манцев. Сам же сел за столик, заговорил с оперативным дежурным штаба
эскадры  капитаном  1 ранга  Пуртовым,  флагманским минером. Час  был такой,
когда на юте никого не бывает, кроме дежурных и вахтенных.
     Солнце резало глаза Манцеву, и он не заметил, как на ют упругим шариком
выкатился  командир  бригады крейсеров, до 18.00 замещавший начальника штаба
эскадры.
     -  Приветствую, старпом!.. Погодка-то, а?..  Погода зовет... Куда зовет
погода, старпом?
     - На пляж, - предположил Милютин. - Или в кусты.
     Флагманский  минер  мыслил  более  глубоко  - В  подвалы "Массандры", -
сказал он. - Там прохладно.
     - Точно!.. Старпом, ты знаешь, что сказал один великий писатель,  когда
его попотчевали в подвалах винного треста "Арарат"? "Легче подняться на гору
Арарат, чем выбраться из подвалов ее".
     - Это какой писатель? - кисло поинтересовался Милютин. - Не Горький ли?
     - Нет, Ведь крейсер <b>"Максим Горький" на</b> Балтике!
     -  Ну, вам виднее, Петр Иванович... Говорят,  на  воду  спустят еще два
крейсера:  "Демьян Бедный" и  "Михаил Голодный". Будет  на Балтике  босяцкая
бригада  крейсеров.   Есть  же  там  дивизион  "хреновой  погоды":  "Смерч",
"Ураган", "Тайфун"...
     - Три крейсера для бригады маловато, - внес поправку Пуртов. И  Милютин
меланхолически  изрек: -  Земля  русская  талантами  не  оскудела.  Если  уж
припомнить всех голодранцев в поэзии  начала века, то на всю эскадру хватит:
Сергей Грустный, Андрей Скорбный, Михаил Одинокий, Темный, имя не помню...
     Все трое захохотали,  улыбнулся про себя  и Манцев:  кажется,  флагарта
эскадры прозвали Васькой Темным.
     - Максим  Горемыка, Алексей Никчемный,  - перечислял  Милютин. Командир
бригады  остановил  его:  -  Это уже для  бригады эсминцев... Ты  что хочешь
сказать,  старпом?  Что  этой  армадой,  наводящей  ужас  на,  так  сказать,
возможного врага, командовать буду я?
     - Как можно...  И в мыслях не  было, - разыграл  возмущение  Милютин. -
Вовсе нет!
     Неподвижным изваянием стоя, Олег Манцев  слушал треп, набирался  ума. О
поэтах-голодранцах  он  и слыхом  не  слыхивал.  Надо,  видимо,  спросить  у
командира  котельной  группы,  знатока  поэзии.  Пуговицу  Олег  не  пытался
подтянуть к петле. Он понял: у адмиралов другие глаза, иное поле зрения.
     - Тогда скажи сразу: лейтенанта зачем гвоздями к палубе приколотил?
     - Угла на линкоре  не нашел,  товарищ  адмирал,  чтоб поставить  в него
непослушного мальчугана... Ишь, что надумал! Уволил на берег  ровно тридцать
процентов! На  том основании, что все они хорошие, все достойны поощрения!..
("О случившемся мною  был  поставлен в известность  исполняющий  обязанности
начальника штаба эскадры командир бригады крейсеров  контр-адмирал Волгин П.
И., а также оперативный дежурный  штаба  эскадры флагманский минер капитан 1
ранга
     Пуртов С. В. -  для последующего доклада вышестоящему руководству". ) -
А они достойны?
     - Это  та самая батарея,  -  напомнил Милютин как можно внушительнее, -
что выполнила стрельбу номер тринадцать.
     Надо  было  как-то реагировать.  Матросов  с  берега уже не вытащишь, а
лейтенант еще не испустил дух.
     - Достойны или нет, это покажет увольнение, - сказал флагмин.
     -  Точно,  флажок!  -  хохотнул  командир  бригады.  -  Жди  звонка  из
комендатуры. Сообщат, что  линкоровцы в трусах и майках маршируют по Большой
Морской. Ты ведь, старпом, проверял трусы да майки? Я же слышал.
     -  Так  точно,  проверял.  ("Со  стороны  контр-адмирала  Волгина  было
выражено  мнение  о недопустимости осмотра  нижнего белья у личного состава,
поскольку это входит в компетенцию командиров и старшин подразделений...")
     Вестовой   принес  пятилитровый   медный  чайник  с  газировкой.  Пили,
отдувались. Флагмина поволокло на воспоминания.
     - Ровно одиннадцать лет назад, в этот же день, лежу я на носилках во-он
там,  на пригорке,  "Колхида" загружалась ранеными на Угольной, жара, дымами
солнце закрыто... - А как фамилия этого арапа?
     -  Манцев. Лейтенант Манцев, - ответил Милютин,  вглядываясь  в стакан,
где пузырилась вода.
     - Значит, отстрелял тринадцатую... Что  ж он  раньше  не мог на  линкор
прийти, а? Года два с половиною назад?
     Собеседники  командира дивизии понимающе хмыкнули. Два с половиною года
назад  Волгин  командовал этим  линкором, и  дважды при нем корабль  не  мог
отстрелять эту несчастливую АС No <b>13.</b>
     -  Опоздал  лейтенант, не  дождался  меня...  Старпом,  он у тебя часто
опаздывает?  -  Конкретно не  помню... Но если  замечу... -  Тогда и накажи.
Строго. Решительно. Своей властью.
     Есть,  товарищ  адмирал!..  ("Им  же,  контр-адмиралом  Волгиным,  было
указано:  принимая  во  внимание  молодость  лейтенанта  Манцева  О.   П.  и
недостаточность опыта, ограничиться  устным замечанием, но предупредить, что
первое же серьезное нарушение дисциплины повлечет за  собой применение более
жестких мер...")
     Каюта начальника политотдела эскадры - на "Ворошилове". Завтрак, подъем
флага, разбор почты  -  и катер  с  Долгушиным отрывается  от борта, летит к
"Кутузову". Две недели назад крейсер опростоволосился: входил в базу, справа
-  пляж,  ход  самый  малый,  до   пляжа  рукой  подать  -  и  вдруг   башни
100-миллиметрового  калибра  стали  разворачиваться,  целясь  на  граждан  в
плавках, паника поднялась. Виноват молоденький командир батареи, решил через
дальномер  своего  КП  посмотреть  на бережок,  да  забыл,  что  башни  были
синхронно связаны  с командным пунктом. Уже  две  недели  командира  батареи
поносили  на  всех совещаниях, того  и гляди  - попадет  в  список, которому
предшествует сакраментальная  формула: "Наряду с офицерами,  с которых можно
брать пример, есть  и такие,  которые..." Влететь в  этот  перечень -  легче
легкого, а выбираться из него месяцами, годами надо.
     -  Немедленно  наказать!  - наставлял  Долгушин замполита "Кутузова". -
Мягко  наказать!  За... За...  За... неправильное  использование техники.  И
точка.  Хватит.  Больше  чтоб  я о нем  не слышал. Беречь надо.  Учить, а не
отучивать.  Молодые  кадры  -   наше  будущее.  Кстати,  как  вообще  служат
выпускники училища Фрунзе? И не только на вашем корабле?
     Замполит  отозвался  как-то  неопределенно,  фамилии  называл.  Но  ту,
которую хотел  услышать Долгушин,  так  и не упомянул. Более того, испугался
вдруг, стал отрабатывать  назад, заговорил о том, что мягким наказанием дело
о панике на пляже не закроешь, потому что на командира крейсера сильно давит
начальник штаба эскадры.
     - Это я беру на себя! - отмел все страхи Долгушин.
     На  "Дзержинском"  еще  комичнее.  Опоздавший  на  барказ лейтенант  до
крейсера добрался  на ялике, к  борту подошел в момент,  когда на  флагштоке
начали   плавно  и  величаво  поднимать  бело-синее  полотнище   стяга  ВМС.
Дисциплинированный, что  ни говори,  лейтенант  стоя  решил поприветствовать
флаг, раскачал утлый ялик - -и рухнул в воду. Лейтенант этот вот-вот попадет
в  достославный  список,  вчера о  нем  - вскользь,  правда,  -  говорили на
комсомольской  конференции.  Еще  немного  -  и  начнет  склоняться во  всех
падежах, переходить из одного доклада в другой.
     - "Опоздание с берега!" - и точка! И <b>- </b> ша! И не падал он за борт! И не
плавал, держа правую руку у фуражки! Выговор! Ну, не увольнять месяц. И если
еще раз услышу...
     Возражение то же - начальник штаба эскадры, вот  кто  жаждет крови... И
вместе  с возражениями  -  надежда на Долгушина,  на его умение  урезонивать
грозного  адмирала.   Отнюдь   не  беспочвенные  надежды:   Иван   Данилович
собственными ушами -  не раз притом -  выслушивал славословия  в свой адрес,
внимал  россказням о том, что будто бы проложена им дорожка к сердцу буйного
и несдержанного  начальника  штаба. О,  если  бы знали, какими  камнями  эта
дорожка  выложена.  Как  только  адмирал входит  в  гнев и обзывает  эсминец
лайбой, а командира эсминца  - тюхой, Долгушин еле слышно шепчет на  ухо ему
самые известные глупости: "У пора была собака, он ее любил..." Или: "Жил-был
у бабушки серенький козлик..." И словно кость попадает тому  в горло,  брань
обрывается, красивые  черные  глаза оторопело  смотрят  на Долгушина,  а  уж
Долгушин напускает  на себя  глубокомыслие. И не такой уж свирепый человек и
не  такой  уж  нетерпимый,  как  это  кажется.  Но  быть  иным  ему  нельзя:
командующий  эскадрой -  тишайший из тишайших,  скромнейший из  скромнейших,
словечка обидного или громкого  не скажет, и при таком  молчальнике поневоле
начальнику штаба надо прикидываться громовержцем.
     Линейный корабль скалою высится рядом, по правому борту "Дзержинскогв",
кривая  труба  лихо  заломлена   назад,  как  фуражка  окосевшего   мичмана.
Внушительное сооружение, дредноут.  А ход - 16 узлов, и этот  ход  стреножит
всю  эскадру.  Анахронизм,  посмешище,  давно  пора на прикол  поставить это
страшилище. И давно бы  пора нагрянуть на  линкор, призвать того лейтенанта,
которого он ищет,  к  ответу,  закричать,  спросить:  "Что  делаешь? Почему?
Подумал о том, что..."
     - Кстати, в каких нормах проводится увольнение личного состава?
     - В полном соответствии с принятой системой, то есть "увольнение - мера
поощрения"! В полном! - подчеркнул замполит "Дзержинского".
     Ага, значит, догадывается: кое-где увольнение проводится иначе!
     Еще один стремительный бросок на катере  - и "Куйбышев". Вопрос тот же:
молодые офицеры.  Но  роли переменились -  Долгушин  требовал  наказаний,  а
командир  и замполит  "Куйбышева"  горой  стояли  за  своих  лейтенантов.  И
отстояли   их.  Цифры,  факты,  документы  -  все  было   подано  начальнику
политотдела в  наичестнейшем виде.  Неправоту свою Иван Данилович признал не
сразу, но и без тупого упрямства, не стал цепляться к мелочам. Да и нравился
ему  хитрюга и умница замполит. И командир достоин уважения  хотя бы потому,
что  небезразличны  ему  судьбы  тех, с  кем он связан  - уставом,  службой,
корабельным расписанием - в тугой и неразрубаемый узел.
     Хитрюг  не  перехитришь,  и  Долгушин  спросил  в лоб:  -  Вам  фамилия
линкоровского офицера лейтенанта Манцева ничего не говорит?
     Определенно говорит, по глазам видно. Но молчат, замполит наморщил лоб,
умело  изображая  работу памяти, командир  же с наигранным изумлением поднял
брови.  Иван Данилович  ждал. Молчание  затягивалось. Вдруг  замполит как-то
обрадованно раскрыл рот и даже приподнялся.
     - Дунька!  -  выпалил он, и командир  крейсера  закивал, подтверждая. -
Кто-то там на линкоре получил Дуньку!.. Не Манцев ли?
     - Какую Дуньку? - оторопел Иван Данилович. Ему в  два голоса объяснили:
Дунька - это "дунька", надбавка к окладу, ею  оплачивались береговые расходы
офицерской семьи.  Вроде бы  эта "дунька"  полагалась и  командирам батарей,
чему никто не верил.
     - Далась вам эта "дунька" 1 - проворчал Иван Данилович.
     Поднялся на ют -  а  катера уже нет, оперативный штаба погнал катер  на
Минную стенку  за флагманским  штурманом.  Но служба  на "Куйбышеве"  - выше
всяких похвал, у  трапа  ждет командирский катер, матросы на  катере смотрят
так,  словно  на них  сапоги  семимильные,  прикажи - куда  угодно доставят.
Вахтенный  офицер на юте - явно из  прошлогоднего выпуска -  присутствием на
палубе  командира  и  начальника  политотдела  не  смущен,  командует  лихо,
продувная бестия, если всмотреться и вслушаться. Ему-то каково служить?
     Молодыми  офицерами не зря интересовался Иван  Данилович. Считалось, по
всем наблюдениям  и донесениям, что  лейтенанты  эскадры озабочены лишь тем,
как побыстрее  освоить  вверенную Родиной  технику,  приобрести  необходимые
командные качества и  шаг  за шагом продвигаться к  вожделенным адмиральским
погонам. И вдруг в мае - приказ министра о разрешении уходить  в  запас, и в
лейтенантских каютах  стали сочиняться рапорты  -  белая косточка уходила  с
флота, штурманы и  артиллеристы, вот что  озадачивало. Не желали служить те,
кому исстари русский флот оказывал привилегии. На  "гражданку"  потянулись с
самых благополучных кораблей, с наиновейших. Когда копнули,  когда выслушали
отступников, в тихое удивление пришли. Да, кое-где на крейсерах навели такие
порядки,  когда   унижение  офицерского  достоинства  стало  средством,  без
которого целей боевой подготовки не  достигнешь. И  бумаг развелось столько,
что выброси их за борт - осадка крейсеров  уменьшится на фут.  Десятки тысяч
рублей  стоит государству  воспитание одного  лейтенанта в  училище  - такую
цифру  услышал  однажды  Долгушин на  совещании. И  закричал:  "Тьфу  на эти
деньги! Не рубли по ветру пускаем! Народное достояние! Души людские! "
     Но не так уж волнует его сейчас участь  всех лейтенантов эскадры. Мысли
заняты  всего лишь  одним лейтенантом  - с  линкора,  на  который  глаза  не
смотрели бы.
     После  святого  для   моряка  послеобеденного  отдыха   Иван  Данилович
перебрался  на Минную стенку. Старая катерная привычка сказывалась: пришел с
моря - иди домой. В  каюте на "Ворошилове" не сиделось, тянуло на берег - не
к радостям его, а к незыблемости сущего, к неподвижности и вечности того, на
чем остаются  следы  твоих ног.  Поэтому  и упоителен так  выход в  море  на
торпедном катере,  короткий  отрезок пути, который  может  стать  последним,
стремительный бросок туда, где надо оставить в море торпеду.
     Береговая каюта  его -  двенадцать  квадратных  метров,  комнатенка  на
втором этаже управления вспомогательных судов гавани, кое-какая мебелишка, а
на столе - для напоминания, предостережения и оповещения  - макет торпедного
катера Г-5, самого маленького и самого грозного корабля в мире. И пусть все,
кого нужда гонит в этот кабинет,  знают: здесь  удаль торпедной атаки, здесь
трассирующие залпы,  здесь могут прошить рубку  пулеметной очередью  и здесь
тебя,  окровавленного,  поднимут,   перевяжут  и  спасут.  С  этого  катерка
начиналась  служба,   с  него  -  легкого,  бойкого,   верткого,   хрупкого,
быстровоспламеняющегося. Как все-таки много  значит первый  в жизни корабль,
на котором ты - командир!  Все одноклассники его, попавшие  на  крейсеры и в
штабы,  люди  основательные,  грузные.  Он же, как и  шестнадцать лет назад,
легок на  подъем, неусидчив, для  него  все базы - маневренные, и комнатенку
эту он зовет странно для непосвященного уха: маневренный кабинет.
     Ожоги  на  руках и под  сетчатой  майкой  -  это тоже  катерная  жизнь,
"катержная",   как   тогда  говорили.  От   той  жизни   и  привычка  бешено
жестикулировать, когда волнуешься,  - со стороны,  наверное,  забавно видеть
себя, махающего  руками. Рации  ненадежные, связь часто  отказывала,  вот  и
приходилось руками показывать  командирам катеров, что делать надо. Впрочем,
сами знали и понимали, много руками не  скажешь. Академия, правда, укоротила
руки, там язык был в почете.

     Кусочек Минной стенки виден из  окна кабинета Ивана Даниловича, корабли
2-й  бригады эсминцев пришвартованы кормами,  правее их - катера брандвахты,
баржи, буксиры, спасательное  судно,  миноноска, в прошлом веке построенная,
но на плаву еще,  иногда даже выходит  в море,  дочапает  до  мыса  Феолент,
испуганно развернется - и  опять сюда, под  глаза  Ивана Даниловича.  На той
стороне бухты - судоверфь, там  по ночам желтые  всполохи электросварки, там
на приколе суда, которым надо бы ходить и ходить. Открыв  дверь маневренного
кабинета, Иван Данилович распахнул еще и окно, чтоб проветрилось,  чтоб шумы
всей Южной бухты ворвались в комнатенку. - Манцев! - громко сказал он. И еще
громче:   -  Манцев!   Он  долго   искал  человека,  носящего  эту  фамилию.
Просматривал политдонесения прошлых месяцев, вчитывался в свежие, только что
пришедшие.  И продолжал слушать,  внимать слухам. А  слухами  земля полна, и
земля  стала  по-иному  крутиться  после  марта  1953  года.  Смерть   вождя
взбаламутила застойные  воды всех севастопольских бухт. Иные слухи возникали
из ничего, мыльными пузырями, тут  же лопаясь:  другие,  вырванные, казалось
бы,   с   корнем,   вырастали  вновь,  давая  буйные  побеги;   были  слухи,
перераставшие в  неопровержимые  газетные  факты;  незыблемо  стояли  устные
вымыслы, питаемые  злобой  и потребою  дня; слухи шли  приливными волнами, и
корабли захлестывались  ими  до  клотиков,  чтобы при  отливе обнажиться  до
ракушек на днищах.  Предстоит что-то новое и  облагораживающее - это было во
всех слухах, такой сквознячок  погуливал на  базе флота. Говорили, что права
корабельных  парторганизаций  будут  расширены,  что  им  станут  подвластны
персональные дела  командиров  кораблей 1-го ранга, ныне подотчетные  только
парткомиссии  флота.  Говорили  о  пересмотре  всех   кадровых  перемещений.
Говорили... Чего только не говорили! Иван Данилович никак  не мог опомниться
от Мартыновой слободы, прислушивался к тому, что говорилось об увольнении на
берег, и в начале  июня до него  долетела первая  весть  об офицере, который
своей властью отменил приказ командующего эскадрой. Вести этой он  не придал
никакого значения.  Молодому  офицеру,  желавшему уйти с флота,  нужно  было
набрать некоторое количество штрафных, так сказать, баллов, чтоб  заработать
себе уничтожающую  характеристику, -  с  иной в запас не уйдешь.  И те,  кто
хотел быть на "гражданке" к  началу экзаменов в  институты,  отваживались на
поступки, от которых немели языки у кадровиков.
     Таким был, наверное, и офицер, с явно провокационными целями нарушивший
приказ  о  "мере поощрения".  С  ним  все  ясно:  рапорт  удовлетворить,  от
должности  отстранить,  отправить  в  распоряжение  ОКОСа  -  отдела  кадров
офицерского  состава. Вскоре и должность  обозначилась у офицера,  и корабль
стал  известен,  на котором он  служил. И,  наконец,  фамилия.  Командир 5-й
батареи  линейного корабля  лейтенант  Манцев  Олег Павлович  -  и о  нем  в
политдонесениях с  линкора  ни словечка,  ни  строчки.  Зато  -  по слухам -
матросы 5-й  батареи  надобности  бегать в Мартынову  слободу не испытывали,
ходили в театр, библиотеку, познакомились с семьями коренных севастопольцев,
то есть  жили  по официальным  рекомендациям,  служили  тоже  исправно. Этот
лейтенант   Манцев  по-своему   боролся  с  Мартыновой  слободой   и  достиг
поразительных успехов. Объясняются  они просто: увольнения на  берег стали в
батарее  нормою,  а  не  исключением,   поскольку   все  до  одного  матроса
увольнением поощряются. Тем не менее приказ нарушен. И заместитель командира
линкора по политчасти капитан 2 ранга Лукьянов о сем - ни гугу. -  Манцев! -
заорал Иван  Данилович  и закрыл окно.  Сейчас появятся  ходоки, комсомольцы
обеих бригад и  береговых служб,  офицеры  крейсеров  и  линкоров,  -  им до
берегового кабинета Долгушина добраться легче, чем до каюты на "Ворошилове".
Иван Данилович уселся за стол, убрал с него все бумаги,  пусть ходоки знают:
ни одно слово их из этого кабинета не  выпорхнет, - смелее говорите, друзья!
-  Сам виноват!  - оборвал он комсорга  крейсера "Нахимов",  когда  тот стал
жаловаться.  Катер  ему вахтенный,  видите ли, не дал, на  "Кутузов"  не мог
попасть, на семинар. - Почти все вахтенные крейсера - комсомольцы, а ты - их
комсомольский  начальник!  Все же  позвонил  Долгушин  командиру "Нахимова",
упрекнул. Затем небрежно поинтересовался у комсорга: - Как с  увольнением на
крейсере?  - Нормально!  Об увольнении  на  берег он спрашивал  у  всех, кто
приходил  к  нему  в этот день,  и ответ получал одинаковый:  "Нормально!" И
начинал тихо злиться. Послушаешь - тишь и благодать на эскадре, а выйдешь на
Минную стенку в  час  посадки на  барказы -  и  видишь: колышется матросская
масса, сквернословит, вином от нее попахивает. Или "нормально" потому, что с
начальником  политотдела  эскадры  откровенничать  не  хотят?  Но  уж самого
Лукьянова  он  припрет к  стенке.  Одно  из достоинств кабинета  на Минной -
возможность  увидеть  человека  в  самый  для  человека  неудобный   момент.
Подкараулить его у барказа, подстеречь на пути к дому, к семье - и спросить.
Ценя  свое   неслужебное  время,  человек  не  станет  отвечать  фразами  из
передовицы,  а   за  Лукьяновым  такое  замечается.  Покинув  кабинет,  Иван
Данилович с грохотом скатился по  ветхому трапу,  пошел вдоль Минной стенки,
среди спешащих домой  офицеров  зорко высматривая  линкоровского  замполита.
Увидел, обогнул его сзади, атаковал с кормы, остановил. Заговорил о том, что
готовится  отчет  о  роли  партийных   организаций  кораблей  в   укреплении
дисциплины. Как  стало  известно,  линкор  может  похвалиться  определенными
успехами  в  этой  области.  В  частности,  некто  Манцев весьма оригинально
увольняет  свою батарею, сделал  ее сплошь  отличной.  Не пора ли поделиться
богатым опытом? Тем более  что он не находит отражения в документах, которые
составляются  самим замполитом.  Говорил,  а  сам всматривался  в Лукьянова,
видел, что  атака удалась, замполит не ударится сейчас в  трескучую казенную
тягомотину.   Замполит  холодно  смотрел  на   Долгушина   -  непроницаемый,
недоступный, словно прикрытый броней линейного корабля. Ответил бесстрастно:
да,  коммунисты  линкора активно  борются  за  укрепление дисциплины  как на
корабле, так и на берегу, и опыт накоплен богатый, спору нет. Он, этот опыт,
изучается. Поскольку речь зашла о Манцеве, то следует сказать, что лейтенант
Манцев - лучший офицер  линкора и, если позволите, эскадры. Чтобы  правильно
оценить его  деятельность, следует глубже понять смысл общепринятой  системы
увольнения,  вот тогда-то  и  окажется, что командир 5-й  батареи  правильно
понял приказ  командующего эскадрой.  Долгушин остолбенел.  Только сейчас он
сообразил:   Лукьянов   прав!   Введенная  командующим   система  увольнения
преследует  единственную  цель:  матрос  на берегу  и на корабле  -  образец
дисциплины,  и этого-то как  раз  и добился  Манцев. И тем не  менее  приказ
нарушен, искажен, не выполнен и не выполняется. Как, почему - непостижимо! И
еще  более дико то, что ни Лукьянову, ни Манцеву  этого объяснить нельзя. Их
нельзя и  наказывать: не за что! Они не  только защищены броневым поясом. По
их броне запрещено и  бить. Фантастическая  головоломка! С капитаном 1 ранга
Долгушиным случилось  непоправимое: немо разевая рот, он вдруг  начал бешено
жестикулировать; уже выйдя  в точку залпа, он понял,  что  выпускать торпеду
нельзя, что  надо срочно отворачивать, ложиться  на обратный курс, под огнем
противника, который не прозевает,  всадит сейчас очередь в подставленный при
повороте  борт.  Капитан  2 ранга  дождался  момента, когда капитан 1  ранга
Долгушин обретет власть над  своими руками, и  прицельно выпустил всего лишь
один  снаряд,   осколочно-фугасный.  Едкой   насмешкой  было  наполнено  его
предложение: -  Богатым опытом с вами поделится командование... В частности,
на крейсере  "Нахимов" тоже оригинально решают  проблему  увольнения: второй
месяц как на берег не сошел ни один матрос!

        16

     Уже полтора  года старший  лейтенант  Званцев томился в Симферополе, не
пытаясь избавиться от  опостылевшего  города и  запаха гнилых  фруктов.  Дом
офицеров - вот куда получил он назначение и терпел,  не роптал, определенный
на  самую  черную  работу,  оформлял  доски  почета,  расставлял  запятые  в
стенгазетах. - Обнищал и обнаглел! - так сказал он о себе, встретив случайно
собрата  по  профессии, корреспондента  "Красной Звезды",  а  тот  преодолел
неловкость и напрямую спросил, не чужими ли лаврами увенчал себя Званцев, по
белу свету пустив клевету на  заслуженных адмиралов. Званцев ответил словами
Хайяма:  "Посылает  судьба  мне  плевки  по пятам,  все  поступки  к  дурным
причисляя делам..." Адмиралы, конечно, взбеленились, узнав  себя в  боцманах
из фельетона  в "Водном транспорте",  наказание последовало незамедлительно,
чему сама  редакция "Красного флота" радовалась, избавляясь от  собственного
корреспондента  Алексея  Званцева,  с  которым  уже  хлебнула  горя.   И  он
радовался,  с  газетою расставаясь,  потому  и  не  рвался  из  Симферополя.
Военкомат   часто   звал  его   на  помощь,   он  помогал  составлять   речи
военно-патриотического  содержания, в  страдную для призывных  комиссий пору
выписывал повестки - красивым четким почерком, и вообще казалось, что все он
может делать красиво и четко. И в призывную комиссию его включали, усаживали
за длинный, покрытый красным сукном стол, он как бы представлял ВМФ. Комнату
снимал невдалеке от вокзала, паровозные дымы и гудки напоминали о детстве, о
полустанке  в  сибирской  глухомани,  мимо  которого  неслись поезда.  Запах
горелого  угля возбуждал,  а сужавшаяся в перспективе  железнодорожная колея
сулила движение  ко  все  прибывающему и  прибывающему  счастью.  И к  людям
начинал присматриваться - к тем, кто подобен был паровозу, который при одном
весе  с  вагоном  мог  тащить  за  собой  целую связку  их, состав длиной  в
километр.  Жизнь,  которая началась  после  Сибири, всегда  выдвигала  его в
паровозы, но почти всегда  получалось, что он оказывался в хвосте состава, а
то и вовсе без движения, на очередном полустанке, у которого не задерживался
ни один поезд. В 44-м году  уцепился за подножку, доехал до Каспия, страстно
захотелось  быть  моряком и  -  училище  на  берегу Невы. Правофланговый  во
взводе,  роте, ассистент  знаменосца  на  всех  парадах.  "К  торжественному
маршу!"  - возглашает  командующий парадом; застыли парадные батальоны,  над
притихшей  площадью  гулкой  дробью   разносятся   шаги   бегущих  линейных.
"Побатальонно!...  Первый  батальон  прямо!..  Остальные..."  Ветер  полощет
знамена,  эхо  отраженных  команд  гуляет  над  фуражками  и   бескозырками,
благоговением  и  строгостью  налиты  глаза батальонов,  а перед  знаменными
группами, перед генералами и адмиралами, что во главе полков, копошатся люди
в штатском,  вооруженные  фотоаппаратами, снимают,  щелкают,  ищут  выгодный
ракурс - единственные люди на  площади,  над которыми  не  властны команды с
трибун, с сотен возвышений над замершими в ожидании толпами. Таким человеком
в штатском и сделала судьба Алексея Званцева - наблюдателем, замечающим муху
на  щеке  знаменосца, пятна, проступающие  вдруг  на небесно-голубых одеждах
газетно-парадной  действительности.  Над  ним властвовали голоса,  усиленные
динамиками площадей,  но он будто не слышал их. Училище  окончил с отличием,
служить захотел на новых крейсерах, уже спущенных на воду, но назначили его,
словно  в  насмешку,  на берег, в штаб  Кронштадтской крепости, и почему так
получилось, допытываться не стал, анкета могла подгадить,  слово всплыть, не
к месту сказанное.  От  службы  в штабе увильнул, знакомствами  уже  оброс и
пошел  в  газетчики. И  вот  -  Симферополь,  грязная  комнатушка,  при  ней
чуланчик,  обклеенный "Правдой" 30-х годов,  он пробирался в него с фонарем,
как  в  пещеру с наскальными рисунками. С конца февраля  он стал  замечать в
себе какую-то дергающуюся суетливость,  какое-то  жжение  было в  душе,  ему
начинало  казаться, что его зовут  куда-то, что его ждут  где-то, и однажды,
шаря  под кроватью, не  нашел ничего  звякающего  или  булькающего  (начинал
попивать), зато  нащупал книгу, раскрыл ее и прочитал:  "Ночной  дождь висит
над Севастополем непроницаемым дымом". Паустовский! Фраза мычала - жалобно и
грустно,  доверчивым  теленком,  она  звала  и  указывала. Ясно теперь, куда
стремиться. В час похорон И. В. Сталина он зажег в чуланчике свечи, прощался
с прошлым. Теперь,  надеялся он,  вымарают из анкет  все  гибельные  пункты,
теперь утонут и лягут на недосягаемое дно  когда-то вылетевшие слова. Выждав
месяц, он  отправился  в  отпуск, в Москву, выпрашивать прощение. И  получил
его.  "Ночной дождь  висит над Севастополем..." -  и Севастополь получил он,
назначение в базу флота, кем именно - пока неизвестно, пока - в распоряжение
отдела  кадров офицерского  состава, и когда прибыл, когда  увидел  знакомую
Северную бухту,  сонные корабли в ней, то  так  потянуло  на  крейсера,  так
потянуло!..  Не  болванам  или  умникам подчиняется на  кораблях человек,  а
самому  кораблю,  тому  образу жизни,  который  избрали  себе  корабли, чтоб
остаться  на плаву, сохраняя боеспособность. На корабли,  только туда! А  не
получится - что ж, придется вновь подаваться в газетчики.

        17

     -  Командирам  батарей,  башен  и  групп собраться  в  кают-компании! -
объявили  по  корабельной трансляции.  К совещаниям на линкоре  привыкли.  В
присутствии  старпома Вербицкий однажды как бы случайно выразился: "Ходим на
совещания,  не  щадя  живота  своего!"  Поскольку  немедленного  нагоняя  не
последовало, выражение прижилось, освоилось дивизией крейсеров, а потом уж и
бригадами эсминцев. Время было предобеденное, 11.20. Поэтому многие пришли в
белых  кителях. Рассаживались,  переговаривались,  поглядывали на  старпома.
Милютин молчал. Совещание - без руля и ветрил  - уносилось в неведомые дали.
Тихо спорили о "Звезде"  Казакевича, экранизированной недавно, еще о чем-то.
Вестовой откупорил бутылку нарзана, Милютин выпил. Прищурился, вглядываясь в
крохотные буковки на этикетке. За  столом 3-го артдивизиона заговорили вдруг
о  ППСС  -  правилах  предупреждения  столкновений  судов  в  море.  На носу
экзамены,  флагманский   штурман  грозился  прибыть  и  наставить  двоек,  а
неясностей  в  правилах  этих полно.  Например,  утверждается, что  турецкие
фелюги  в тумане сигнал опасности  подают барабаном.  Как это понимать?  Чем
отличается турецкий  барабан от  европейского? Искажается  ли  звук барабана
туманом? Не лупят же турки  по барабану  до потери сознания,  должна же быть
какая-то последовательность в  ударах. Короче, что на  барабане исполняют? -
"Турецкий марш" Моцарта, - сказал  Милютин.  - Тема  сегодняшнего  совещания
такова:  поэзия.  Офицеры  подняли  головы.  Надо  было  слушать чрезвычайно
внимательно, иначе не расшифруешь. Были уже беседы  о театре, кино и балете.
- Как вам  всем известно, - начал  старпом,  -  выходу корабля в  длительное
плавание  предшествуют  мероприятия по  линии всех боевых  частей  и  служб.
Штурман,  например,  определяет девиацию  магнитных  компасов, изучает район
предполагаемого плавания и делает предварительную прокладку. Работа штурмана
в  чем-то  похожа  на  подготовку прозаика к писанию  романа.  В отличие  от
прозаика  поэт  чаще  всего  выходит  в  открытое море наобум,  без  запасов
питьевой  воды  и даже без  карт. Лоции он  не знает, о  глубинах  в  районе
плавания не  осведомлен,  о  господствующих ветрах тем  более, хотя красивое
выражение "роза ветров" ему знакомо... Милютин сделал  паузу, обвел взглядом
кают-компанию,  убедился в том,  что его  понимают так  же  исполнительно  и
хорошо, как и на ходовом мостике.  Завершая теоретическую  часть, напомнил о
том, что  некоторые  поэты  не хуже  прозаиков  знают  условия мореплавания.
шпаргалку  с ветрами,  глубинами  и  течениями  прячут  в  рукаве,  а  иные,
намереваясь  катером пересечь Северную бухту, делают вид, будто они на плоту
хотят  доплыть  до  американского континента,  громко прощаются с родными  и
современниками,  заранее  оплакивают  себя и пишут  завещания,  юридического
значения  не имеющие...  Разные бывают  поэты, полусонно  продолжал он. Один
поэт настаивал на том, что он солдатский поэт. К  сведению: солдатские поэты
любят пить  с  генералами,  чего  никак  не  скажешь  о  матросских  поэтах.
Последние  почему-то  стыдятся  своего  низкого  воинского  звания  и  слова
"матросский"  избегают. Кроме  того,  адмиралы  не  терпят  амикошонства,  с
подчиненными  пьют  редко. "Певцы моря" стихов не  сочиняют,  развивал  свои
мысли старпом,  песен тем более не поют,  "певцы моря" - эти прозаики низкой
квалификации, на  кораблях  флота никогда  не служившие. Кое-кто, поправился
Милютин, и  служил  некоторое время,  но  был  вовремя  выгнан -  за  полную
неспособность определиться в море по звездам,  тем  самым  звездам,  которые
светят на каждой их странице.  В газетах промелькнуло такое: "поэт Балтики".
Поскольку не  существует "поэта Северного моря" или "поэта Каспия", то "поэт
Балтики" создан, конечно, в порядке эксперимента...
     Лягнув затем "народных поэтов" за то,  что титул  свой получают из рук,
никогда  не державших томика Некрасова, старпом приступил к "просто поэтам".
-  Сами того не  сознавая,  они  обнаруживают  великолепное знание уставов и
наставлений.  Возьмем,  к примеру,  Твардовского.  Все,  надеюсь, читали его
"Теркина". Трижды или четырежды этот Твардовский обсасывает следующую мысль:
"В каждой роте служит Теркин".  Есть вариант: "Теркин придан  каждой  роте".
Голос Милютина окреп. -  Чрезвычайно ценное замечание!.. Один Теркин  на всю
роту! Один!  А не два! Не три! Тонко чувствующий устав внутренней службы, не
говоря  уже  о корабельном,  просто поэт  Александр  Трифонович  Твардовский
написал, в назидание строевым командирам, главу о том,  что произошло, когда
в  подразделении оказалось несколько  Теркиных... Вопросы  есть?..  Вопросов
нет. Вы свободны. Офицеры  поднимались из-за столов,  укрепленные  в твердом
убеждении:  только  командиру  5-й  батареи  лейтенанту  Манцеву   дозволено
увольнять на берег 30% личного состава. Никому более.

        18

     - Товарищ лейтенант! - позвал шепотом Дрыглюк, и Олег тут же спрыгнул с
койки,  шагнул  к  умывальнику.  Брюки  выглажены,  белый  китель  тоже,  от
надраенных пуговиц по каюте забегали зайчики, чехол на фуражке белее  снега.
14.40  -  пора   на  вахту,  менять  чистоплюя   Петухова,  опротивевшего  и
опостылевшего  до  мертвого равнодушия,  до тупого безразличия.  Четыре года
проучились в  одном  классе,  год  как  служили на одном  корабле,  в  одном
дивизионе, на учениях и тревогах слышали в шлемофонах дыхание друг друга. Да
тут убежишь с линкора на самую грязную посудину флота, лишь бы  расстаться с
другом  юности. Отдан правый якорю,  на клюзе 76  метров,  ветер зюйд-вест 2
балла, море  штиль, запущено пародинамо No 2, командир  на берегу, барказ No
374  на Минной стенке  - такие  вот новости преподнес при сдаче-приеме вахты
лейтенант Петухов,  командир группы управления,  и добавил, снимая  с рукава
красно-белую повязку, самое существенное, сказал, что Юрий Иванович, старпом
то есть, сегодня "зело  любезен". -  Ясно,  - ответил Олег и  отвернулся. Ни
старпом, ни Байков, ни вся кают-компания не могли выбить из Петухова книжной
дури,  тот  изъяснялся  на  языке  мичманов  из  лавреневского  "Разлома"  и
лейтенантов из "Капитального ремонта" Соболева
     Корабль только вчера вернулся из пятисуточного похода (стрельба главным
калибром), в базу пришел поздно вечером,  женатые офицеры попрыгали в барказ
-  и  к  дому, все прочие  отсыпались.  На  юте  -  ни  души,  кроме  вахты,
разумеется. Жара. Ни облачка в небе. Справа от Угольной пристани вытащены на
берег лодочки  с домашними  названиями: "Саша",  "Витя",  "Нина". А слева  -
пляж, девушки Корабельной стороны показывают себя эскадре.  В воздухе бухты,
во  всем мире -  какая-то легкость, сытость,  покой  и благодать. Хорошо  на
земле живут люди! Сигнальщики  доложили  о барказе,  и  Олег поднял бинокль.
Барказ - линкоровский, рейсовый, идет от Минной стенки, на барказе - офицер,
не в белом кителе,  а в синем, что сразу выдавало в нем человека, только что
прибывшего в Севастополь,  а два чемодана и шинель дополняли его до ясности:
офицер назначен на линкор. Но куда именно? На линкоре  традиционная нехватка
офицеров, 2-й артдивизион вообще  на  голодном  пайке, на зачетных стрельбах
Манцев управляет  огнем  6-й  батареи, Гущину  тоже  приходится работать  за
двоих. Лукьянов расстался с начальником клуба, который понес какую-то ахинею
перед киносеансом. Инструктор физподготовки сделал головокружительное сальто
и  теперь командовал танцами в Доме офицеров. Барказ подошел к трапу.  На ют
будущий сослуживец  поднимался, как на  трибуну: неторопливо, прямо держась,
осознавая, будто  под  глазами  тысячных  толп,  собственную  значимость.  -
Старший лейтенант Званцев прибыл для дальнейшего прохождения службы на вашем
корабле. Не очень-то грамотно, отметил про себя Олег,  но не расстилаться же
по палубе перед вахтенным офицером. Он глянул в поданные Званцевым документы
и оторопел. Не артиллерист прибыл, не связист, не механик, не пропагандист и
не  инструктор физподготовки, как это  могло показаться.  Адъютант командира
линейного корабля! Святое место адъютанта командира действительно пустовало.
Незаконно  и временно, то есть одиннадцатый или двенадцатый год, его занимал
мичман  Орляинцев, во  всем устраивавший командира линкора, и менять его  на
офицера  он  не  желал,  как  не  желали  того  и предшественники командира.
Адъютантом по уставу мог быть только  офицер, окончивший командный факультет
Высшего военно-морского училища  и знавший по меньшей мере один  иностранный
язык. Таких  офицеров сыскать на эскадре не так уж трудно, никто, однако, на
линкор не просился  и в адъютанты вообще не  набивался, должность  эта ни  в
грош не  ставилась. И,  главное,  все  знали, что нежелание  расставаться  с
Орляинцевым командиры  линкора  выразили четко:  все  прибывавшие на  линкор
адъютанты подвергались  - по  негласному указанию  старпомов  - унизительным
расспросам,  прямым советам  бежать  с  линкора  без  оглядки;  с адъютантов
требовали  справку  из  санпропускника  или  ночного  профилактория, уличали
адъютантов в зазнайстве,  невежестве,  в чем угодно, лишь бы  те поняли, что
лишние  они  здесь.  - Мне  кажется,  мы  уже  встречались...  -  неуверенно
предположил Олег, и Званцев обрадованно подтвердил. Да, конечно, встречались
- в училище, Званцев кончил его тремя годами раньше, но мог хорошо помниться
по  фотографиям  в "Огоньке" и "Советском  воине", он же  был знаменосцем  и
ассистентом знаменосца на всех парадах. - Доверяли... - улыбнулся Званцев, и
улыбка его,  интонация  выразили: не тому  доверяли, зря доверяли.  Еще раз,
отступив  на шаг,  глянул  Олег  на прибывшего.  Старший лейтенант отличался
отменной  строевой выправкой,  естественно  расслабленная поза его  не могла
скрыть  прямизны позвоночника, эта необыкновенная  прямизна была от природы,
Званцев  еще  в  колыбели  обладал  осанкою  офицера почетного  караула.  На
полголовы  выше Олега,  голос  богатой баритональной  окраски,  щеки  слегка
обвисли, нос был крупным,  именно  крупным,  а  не  длинным, и  не  было  во
взгляде, в  лице той  одеревенелости, что присуща плакатным красавцам. Такой
офицер,  подумал Олег,  украсил бы ют  в час похорон Сталина, такому офицеру
нашлось  бы  место  и  на  ходовом  мостике. Званцев ему  понравился.  И  он
Званцеву.  Руки  их  встретились,  рукопожатие  было твердым и  честным. Они
улыбнулись друг другу. И Олег, зная, что гнать адъютанта все равно придется,
мысленно обругал отдел кадров: ведь отлично осведомлены о том, что адъютанты
не  нужны  на линкоре, но  шлют и шлют, избавляются от  тех, кто им самим не
нужен! Но гнать надо, и Манцев громко, чтоб вахта слышала, сказал: - Значит,
адъютантом командира?.. Ну, добро! Дрыглюк поправил бескозырку  в знак того,
что  понял, и командир  вахтенного поста на юте тоже выразил понимание того,
что  надо вахте  делать. - Товарищ  старший  матрос! -  приказал Олег своему
вестовому. - Проводите старшего лейтенанта к помощнику командира!

     И Дрыглюк повел Званцева не к помощнику, а в каюту командира 4-й башни.
Старший  лейтенант  Ваня  Вербицкий  был  мастером  по  части  розыгрышей  и
пакостей, славился умением науськивать да нападать из-за угла. Они  ушли,  а
на  ют поднялся старший  помощник,  сел за  столик  спиной  к  Манцеву, снял
фуражку,  вытянул перед собой руки, смотрел  на северный  берег  бухты, всем
видом своим показывая, что идти с рапортом к нему не надо, что сейчас он вне
службы,  позволил себе  маленький отдых, решил погреться  на солнышке, вот и
все.  Частые  отлучки  старшего  помощника   командира   корабля   на  берег
несовместимы с его пребыванием в этой должности -  такую  мысль выражали все
корабельные  уставы  русского флота,  и для  Милютина много  значили  редкие
минуты  отрешенности  от  службы, которая  рядом, под  ногами,  под глазами.
Прошло  десять минут.  Олег  подогнал к трапу  барказ, чтоб на нем отправить
Званцева обратно на берег. Ждал. Наконец показался Дрыглюк, а вслед  за ними
Званцев,  и  Званцев  не  казался человеком надломленным,  он  не бросился к
чемоданам и шинели, чтоб забрать их  и  полезть  в барказ. Несколько смущен,
всего  лишь.  Он, видимо, полагал,  что  все прибывающие служить  на  линкор
офицеры  проходят  некоторое  испытание  через  розыгрыши,  таков,  конечно,
корабельный обычай. И  считая, что с ними, розыгрышами, покончено  уже, он <i>с</i>
прежним  дружелюбием приблизился к Олегу, спросил,  когда вернется с  берега
командир  корабля, и вдруг осекся,  замолчал, будто  оцепенел.  Он, Званцев,
смотрел на  Милютина, на спину его,  и  вопрос был во  взгляде  его, Званцев
словно силился вспомнить,  кто  этот  человек  за  столиком, сидящий  к нему
спиной и узнавший  Званцева  по  голосу,  потому что - Манцев  видел - спина
Милютина дрогнула, когда зазвучал баритон Званцева,  лопатки натянули  синий
шелк рабочего кителя. "Кто это?" - взглядом спросил Званцев у Олега Манцева,
но тот отвечать не собирался. На  юте старший помощник командира корабля - и
вахтенный офицер обязан исполнять все его приказания, даже если они выражены
шевелением лопаток.  - Капитан Бродский, срочно на ют1 - дал он  команду  по
трансляции, надеясь теперь  только на понятливость  корабельного  терапевта,
уже  не одного адъютанта спровадившего на берег выстукиванием, выслушиванием
и  даже  проверкою  на  геморроидальность.  Но  тут  поднялся из-за  столика
Милютин, надел фуражку, повернулся,  показал себя, размыто  как-то глянул на
Званцева,  и  тот  невольно  сделал  шаг  назад, растерянно  огляделся,  ища
чемоданы... "Да, да,  я понял, я  ухожу",  - кивнул он,  и  Олег  понял, что
когда-то  они, Милютин и  Званцев,  служили  вместе, и так  служили, что  не
ходить им теперь по одной палубе и встречаться им нельзя в кают-компании. По
отработанному ритуалу  проводов  Дрыглюку  полагалось:  шинель  отвергнутому
адъютанту - отдать, чемоданы же  - швырнуть в  барказ, к ногам моториста. Но
Олег  смилостивился. -  Отдай ему  чемоданы, - приказал он. - Там знамя. Ему
доверяли... Минная стенка и обратно! - крикнул он рулевому.

        19

     Дважды в  неделю  командир  БЧ-2 предъявлял  старшему  помощнику "Книгу
увольнения  офицерского состава БЧ",  и  Милютин жирным  красным  карандашом
вычеркивал фамилию командира 5-й батареи. Так длилось  шесть недель. Старший
помощник командира  забыл,  кажется, о своих прямых обязанностях, о том, что
он руководит боевой и политической  подготовкой всего линкора. От подъема до
отбоя он  кружил  над 5-й батареей, коршуном падая  на зазевавшихся. Учебные
боевые тревоги -  специально для оставшихся на  корабле 70% личного состава.
Учения  по борьбе  с пожарами - за  несколько часов  до  увольнения. С лупою
проверял старпом участок шкафута от  73-го  до  81-го шпангоута, который  по
приборкам  драила батарея. Обходил  казематы  и кубрики, в  белых  перчатках
держа белейший носовой платок с вышитыми буквами "Ю. М.".  Манцев  -  рядом,
тенью следовал за самым  грозным  офицером эскадры.  "Грязь!" - "Никак  нет,
товарищ  капитан 2 ранга! Это военно-морская  пыль!" - "Не возражать: грязь,
грязь!" -  "Никак нет,  военно-морская пыль!"
     Две  недели  продолжалась эта
пытка.  И  внезапно кончилась, старпом  потерял вдруг всякий интерес  к  5-й
батарее.  ("Мною  неоднократно  проверялась  повседневная  служба  и  боевая
подготовка вышеупомянутого  подразделения, и существенных изъянов обнаружено
не было".)
     Только неделю спустя  Манцев  догадался: теперь ему  не страшны
никакие  комиссии,  капитан  2  ранга  пришел на помощь  ему, лейтенанту,  и
показал, к а к надо  командовать батареей.  Наказание еще ожидало его, слова
Волгина  не  забывал  ни  Манцев, ни,  конечно,  Милютин.  Надо было  как-то
привыкать к  безвылазному  сидению на корабле. И однажды  Манцев забрался на
крышу  2-й башни.  Внизу,  Ha  палубе,  шли тренировки  матросов  на  станке
заряжания. Десятки раз бывал на этих тренировках Олег, сам руководил ими.  И
вдруг  увидел  то, чего не замечал ранее, что ушло от внимания всех офицеров
эскадры.
     Станок  заряжания - палубная артиллерийская установка  с обрезанным
стволом, без  прицельного приспособления,  без  щита.  Тренировка на  станке
простейшая:  подавай  снаряд, бросай  его в  канал  ствола,  закрывай замок,
производи  выстрел,  открывай замок и  начинай  подавать  следующий  снаряд.
Реально  - в бою и на учениях - матросы, заряжая и стреляя, по-другому берут
снаряд, иначе и стреляют: не те орудия, не те  снаряды.  На  линкоре  только
шесть   артустановок,  где  матросы  действуют,  как  на  станке  заряжания:
76-миллиметровые  орудия  3-го  артдивизиона.  Но  на  тренировки  выводятся
расчеты   башен   главного   калибра,   противоминного   и   даже  зенитчики
37-миллиметровых автоматов.
     Почему же, задумался  Олег,  адмиралы  Главного штаба так упорно вводят
станок  заряжания  в  боевую  подготовку? Традиции? (Станку пятьдесят лет от
роду,  не  меньше.)-  Укрепление  навыков  повиновения?  Взаимопонимание   -
догадался  Олег.  Знакомый человек узнается издали по походке. Как узнается,
по каким признакам  -  никто  объяснить  не  может.  Точно  так  и  матросы,
тренированные  станком,  без слов понимают друг друга. Наклон головы впереди
стоящего может изменить  темп  заряжания;  взгляд,  брошенный  через  плечо,
говорит  больше россыпи команд. Так бывает всегда, когда несколько сильных и
ловких мужчин сообща делают нужную и нравящуюся  им  работу.  Тренировка  на
станке  создавала особую психологическую атмосферу оповещения, опознавания и
согласования, без чего невозможна правильная работа  орудийных  расчетов  на
учениях и при стрельбах. Но почему тогда в расчетах станка заряжания матросы
разных орудий? Зачем комендору 3-го орудия  приучаться  к  заряжающему  7-го
орудия?   Боевая  тревога  разделит  их.  Много  лет назад умнейший человек,
экономя время и место,  стал  тренировать  орудийные  расчеты  на  свободном
пространстве  палубы,  на  списанной  пушке. Тренировки остались и поныне, а
идея забылась, и то, что происходит сейчас на  линкоре,  на  эскадре  -  это
что-то  близкое  к  воинскому  преступлению,  методически  неверное решение,
рассогласование орудийных расчетов. Дошло до тоги, что на  станок  заряжания
посылают вместо наряда вне очереди.
     5-я  батарея  стала  тренироваться  отныне орудийными расчетами,  а  не
сборными группами. Щелкал секундомер от пальца Олега, нормативы, замечал он,
перекрываются. Но не только секунды радовали. Орудийные расчеты жили вместе,
в одном кубрике, обедали в одном каземате, там же несли боевые готовности, и
тренировки на верхней палубе сглаживали,  притупляли неизбежные в коллективе
стычки.  Командиры  орудий  докладывали   об  этом.  Пилипчук,   из  отпуска
вернувшийся и новые порядки отвергавший, тоже признал полезность тренировок.
Валерьянов поздравил подчиненного:  "Прелестно, мой друг..." Через несколько
дней  комдив пригласил  Манцева  к себе,  показал  отпечатанное  на  машинке
произведение в форме  статьи, предназначавшейся  "Морскому сборнику". Статья
называлась так: "Психологические основы  корабельных тренировок". Авторы: А.
Валерьянов  и О. Манцев.
     -  Я  кое-что дополнил, -  скромно заметил командир дивизиона.
     Статью Олег  прочитал. Возмутился.
     - Позвольте!.. Откуда все это?
     - От вас, от вас... Из ваших уст. Я ведь с вами ежедневно встречаюсь, я
сижу с вами в КДП, я присутствую на  ваших  учениях  и  тренировках.  И  все
записываю... Он достал папку, на ней крупными буквами было написана: МАНЦЕВ.
- Вы сами не знаете, кто вы, - грустно констатировал командир  дивизиона.  -
Счастливейший  период  переживает  Ваша  голова,  со второй декады мая в ней
зафонтанировали идеи. Поток  идей,  праздник  идей.  А  ими  мы  не  богаты,
упускать  их  нельзя...  Командиры  дивизионов  заглядывают  в  эту папочку.
Байкову она нравится. Старпом - между нами! - брал ее на  вечерок.  Вот  так
вот. Дерзайте, лейтенант Манцев.

        20

     Артисты приехали  в  Севастополь, и холостые офицеры радостно встретили
их. Баржа  в Южной  бухте  давно уже  превратилась  в плавучую гостиницу для
артистов, и до баржи их  провожали, у баржи назначали свидания, а  на  барже
устраивали  веселые  и  скромные  вечеринки. Олег познакомился с востроносой
худенькой девчонкой, как чайка крикливой,  такой же вечно голодной. Девчонка
до весны работала в симферопольском театре кукол, потом ее вышибли оттуда за
какие-то  грешки,  но стали включать  во  все концертные труппы, так  она  и
оказалась на барже. Офицеры 2-й бригады эсминцев  прозвали ее  Дюймовочкой -
не  за рост,  а  за тонюсенький голосок.  В нем,  несмотря на  пронзительную
крикливость,  слышалось  большое уважение  к себе. Олег же владел  голосами,
какими  произносятся тронные речи или  созываются народные  ополчения.  Он и
Дюймовочка  разыгрывали  веселые представления на барже.  Сбегались  на  них
артисты,  офицеры,  знакомые  офицеров,  просто  те, кому  надоели  казенные
спектакли  в  театре имени  Луначарского.  Дюймовочка  изображала  в стельку
пьяного матроса, во всем остальном верного  уставу и преданного флоту. После
серии столкновений с гражданскими  и  военными  властями,  околпаченными ею,
Дюймовочка нарывалась на коменданта города, опытного  и  неподкупного воина,
славного ветерана, мастера любой диалог превращать в  монолог.
     -  Вы  почему напились, я вас спрашиваю?
     - Я, товарищ полковник...
     - Молчать, когда с вами разговаривают! Я вас спрашиваю, почему вы пьяны?
     - Я, товарищ полковник...
     - Молчать, когда с вами беседуют старшие!.. Я вас спрашиваю... В двадцать
два  года  Олег  обладал  немалым  -  для  лейтенанта  - сценическим опытом:
школьный драмкружок, училищная самодеятельность с непременным дуэтом Фомы  и
Еремы  из "Вольного ветра". Он мог петь, плясать, говорить нужными голосами,
следить за залом, умело вызывать аплодисменты.
     Дюймовочка  могла  изображать
все:  толпу,  разудалого  лейтенанта,  сонную непоколебимость правопорядка и
сомнения перста указующего; говорили, что воспитывалась она в цирке - откуда
иначе  эта  буффонада,  умение  заплетать  себя  в  узел  или со стройностью
флагштока стоять на кончиках пальцев. Неуемная мысль ее бегала  по  базарным
рядам,  шла,  расталкивая  прохожих,  по  Большой Морской, протискивалась во
дворик комендатуры, стремительно неслась по палубам крейсеров, и мысль везде
находила  нечто  великое  и  забавное.

     Однажды  в  ряды  зрителей  вперся хозяин Минной стенки капитан 2 ранга
Барбаш.  Хмуро оглядел собравшихся любителей Мельпомены, мысленно  прикинул,
кого  на  гауптвахту,  а  кого  к себе на монолог, но, к удивлению и радости
баржи, сел и воззрился на Манцева, слушал  внимательно,  а  Дюймовочке  даже
похлопал.   Вероятно,  Дюймовочка  была гениальной артисткой - театра одного
гениального актера. Под плеск забортной воды журчали  в  трюме  разговоры  о
русском балагане, о Петрушке, о скоморохах. Олег не мог слышать их, он тянул
Дюймовочку в ресторан, подкармливал ее, чтоб  она  не  рассыпалась  в  пепел
после   самосожжения   на   сцене.  Забегали  и  к  Векшиным  в  надежде  на
хлебосольство Ритки.  Фотографировали  трехлетнюю  дочь  Степы  -  с  разных
позиций,  в  разных  занятиях:  за  столом,  на  ночном  горшке,  при поимке
таракана. Девочку звали Верой, так и родился фотомонтаж "Наша Вера", позднее
выставленный  в  61-й каюте. Дюймовочка провожала Олега до барказа, холодный
нос ее бездушно касался его щеки. Стояли жаркие безветренные дни и  ночи.  В
черной  воде  отражались  то  ли  звезды, то ли огни бухты. Вода была черным
ковром с вытканными желтыми лепестками, и  барказ  катился  по  ковру.  Олег
обычно на банку не садился, стоял рядом с рулевым, ухватившись за поручни, и
все впитывал: и шорох вод, и  потрескивание  звезд,  и  всплески  матросских
разговоров на баке.
     Когда сигнальщики доложили вахтенному офицеру, - а вахтенным стоял Олег
Манцев, - что  катер под флагом  начальника штаба эскадры отошел от Графской
пристани, Олег стал наблюдать за  "Ворошиловым".  Сыграют  "захождение"  или
нет?  Если  да,  то  и  Олегу  следует  вызывать  горниста.  Устав  обязывал
приветствовать  катер с  начальником штаба эскадры,  отдавать  ему честь, то
есть играть  на горне "захождение", давать  по трансляции команду  "стать  к
борту!".  Но  при  условии,  если  расстояние  до  катера  не  превышало   3
кабельтовых. Если же  превышало, то  вахтенный офицер спускался на срез и  с
площадки  трапа приветствовал катер, прикладывая руку к  фуражке, взглядом и
поворотом головы сопровождая  высокое  должностное  лицо.  Этот  простенький
уставной  обряд из-за  условий Северной  бухты  и опасного нрава  начальника
штаба усложнился и углубился до  проблемы "быть или не быть?".  3 кабельтова
не  отмерены  флажками, не  выставлены  буями  и вешками. И  не  так важны 3
кабельтова, как состояние духа и тела начальника штаба. Сыграно "захождение"
или не сыграно, 3 кабельтова или 3,5 кабельтова, но  если адмиралу что-то не
понравится, катер опишет дугу, на малом ходу пройдет  рядом с трапом,  чтобы
узнать, кто на вахте,  а затем  развернется,  подлетит к  кораблю,  приговор
будет изречен мегафоном и подтвержден растопыренными пальцами: "Десять суток
ареста  при каюте!"  Мысли начальника  штаба  эскадры настолько своенравны и
буйно-стихийны,  что,  к  примеру,  объявленный вахтенному  "Кутузова" арест
означал на  самом деле "предупреждение о  неполном  служебном  соответствии"
помощнику  командира "Нахимова".  Старпомы,  когда  вахтенные  докладывали о
наказании,  обычно  хватали   телефонную   трубку  и   обзванивали   коллег,
допытываясь до  истины.  Какова  она ни была, вахтенные  арест не  отбывали,
достаточно  было и  того,  что  их фамилию знает  начальник  штаба  эскадры.
"Захождение" на  "Ворошилове" не сыграли.  А катер шел, прижимаясь  к берегу
Корабельной стороны, в  4 кабельтовых  от линкора, и  явно  направляясь не к
линкору.  Олег  стоял  на  площадке трапа, "поедая  глазами" начальство.  На
хорошем ходу катер проскочил  мимо Угольной пристани,  определенно целясь на
"Дзержинский". На крейсере уже заметили его.  Испуганным, голосом  вахтенный
объявил по трансляции: "Горнист наверх!" Вдруг катер стремительно повернул к
линкору, к  трапу, из рубки катера вышел контр-адмирал,  цапнул  мегафон и с
расстояния слышимости рявкнул: "Фамилия?" - Лейтенант Манцев! - крикнул Олег
вслед  катеру,  сложив  ладони  рупором.  Теперь следовало  достойно принять
десять  суток  ареста. Катер между тем приближался  к  точке,  откуда он мог
развить полный  ход,  чтоб на крутом  развороте - лихо, по-морскому  - вновь
подойти к  линкору  и  отхлестать  вахтенного,  старпома,  всю  эскадру.  Но
произошло  неслыханное, небывалое,  непредвиденное.  Катер  достиг  исходной
точки маневрирования и - остановился,  застопорил двигатель.  Он болтался на
волнах, лишенный хода,  его сносило к берегу, а катер все не решался пойти в
атаку на вахтенного, и даже Манцев  не понимал, что нерешительность катера -
от услышанной адмиралом фамилии, что о командире 5-й батареи начальник штаба
эскадры знает много больше того, что обязан знать, а знать о  нем  он вообще
не  обязан, и раздумье адмирала означало: "Ждешь 10 суток  ареста при каюте?
Не жди.  Так дешево не  отделаешься".  Наконец катер  фыркнул, как-то нехотя
вышел из дрейфа и на полном ходу полетел к "Дзержинскому".  Там сразу запели
два горна.  Олег опустил занемевшую руку. Поднялся  на  ют. Локоть  к  локтю
стояли:  горнист, Ваоя Дрыглюк, командир поста  на юте, рассыльный дежурного
офицера.  Кто-то из боцкоманды торчит у вьюшки. Кто-то из офицеров выжидающе
смотрит.  И - Милютин.  Старший  помощник командира  корабля все видел,  все
понял, о чем жестом дал знать Олегу,  когда  тот  бросился докладывать  ему.
Жестом же  попросил у Олега бинокль и  направил его на "Дзержинский", на юте
которого ждали теперь того, чего так и не получил Манцев. Ни слова не сказал
Юрий Иванович. Но и  так было понятно. Зимою Милютин уходил на "Дзержинский"
командиром,  и,  возвращая Олегу бинокль,  предлагая  и  ему  посмотреть  на
учиняемый  флотоводцем  разгром вахты, он  показывал ему цену своего  риска,
давал возможность соизмерить несоизмеримое: мутные лейтенантские  страстишки
- и отточенное  желание старпома стать командиром. Это беспробудное, сосущее
желание в крови  каждого  старшего помощника, и если  уж Милютин это желание
подавляет, то не ради страстишек, а для чего-то несравненно большего.
     На барже  Олег.  узнал, что Дюймовочки  нет и не будет. У нее  кончился
пропуск в закрытый город Севастополь, и продлить ей этот пропуск не удалось.
К светлой грусти примешивалась  досада.  Непредвиденный отъезд  срывал новую
программу, над ударным номером ее с упоением работала  Дюймовочка. О высылке
ее из Севастополя на Минной стенке знали многие. Кто-то  сказал  Олегу, что,
знать,  на юге девчонке не светит, подалась на север.  Олег промолчал. Он-то
знал,  что  на север Дюймовочка не двинется по  той простоя причине, что там
она замерзнет. Весь гардероб  ее  был на ней,  и  все,  что могло на теле ее
держаться   и  не  распадаться,  ежедневно   штопалось   и  перештопывалось.
Пренебрегая монастырскими порядками баржи, Олег  однажды  вломился в каморку
Дюймовочки и застал  ее за истинно  женским делом: мелькала игла. "О,  Олег,
если б ты знал, как все надоело!.." - расплакалась вдруг она... Жалко  стало
девчонку, рука потянулась было в карман за деньгами,  но вовремя подумалось,
что такая  вот нищая жизнь и помогает Дюймовочке быть на  сцене талантливой.
Он  рассказал о штопке  Рите  Векшиной,  та вспыхнула,  отрезала: "Не бойся,
такая не пропадет!", -  и музыкальное  ухо Олега покоробилось:  слова  Ритки
звучали  с  акцентом  пыльной  и  грязной  провинции,  что  москвича  всегда
отвращает.
     - Не горюй,  -  утешили  Олега на Минной. - Скоро  другие  приедут,  на
замену.  Найдешь  себе  новую партнершу,  те  еще  номера  будете  на  сцене
откалывать!.. И опять Олег  промолчал... Не будет больше никаких Дюймовочек,
знал  он уже. И номеров  на сцене, и  чечетки  на палубе,  и  военно-морских
анекдотов. Все самое  приятное уходит из  жизни  как-то незаметно, следов не
оставляя. Давно ушла травка, обычная,  зеленая,  которой покрыта  земля, - а
так  в  детстве нравилось  по  травке этой ползать! А  лес вообще  видишь  в
дальномере,  когда  линкор   идет  вдоль  побережья.  И  девушки  уходят,  и
Дюймовочка вот улетела неизвестно куда. Прощай, лейтенантская юность... Олег
брел по Минной стенке,  не  зная,  куда податься, как вдруг его окликнули по
фамилии. Он остановился и обернулся.
     - Лейтенант Манцев - это ты?.. Так вот что,  Манцев, погляди и  запомни
меня!  Перед  Олегом стоял низкорослый капитан 2 ранга. На грубом квадратном
лице его горели свирепые глаза, кривоватый нос был привален к  правой  щеке,
где-то  на  затылке  начинался шрам, узкой лентой пересекал шею и уходил под
китель. - Запомнил?.. Так знай, Манцев: увижу тебя на моем корабле - прикажу
выбросить за борт! Услышу разговорчики насчет увольнения матросов - отведу в
комендатуру!
     Разрешите узнать название корабля, с борта которого я полечу в воду?
     - Я  - командир эскадренного миноносца "Бойкий" капитан 2 ранга Жилкин!
Запомнил?..   Прощай!..   К   Олегу    приблизился   смеющийся   штурман   с
"Безбоязненного", слышавший разговор от начала до конца.
     - Каков, а?
     - Он  чей? - спросил  Олег,  потому  что  "Бойкий" входил в  состав 1-й
бригады  эсминцев,  прозванной королевской:  все  или  почти  все  командиры
эсминцев  этой бригады были зятьями,  племянниками или  двоюродными братьями
московских адмиралов; когда же на севастопольские экраны  вышел американский
фильм "Королевские пираты", то соответствующее прозвище получили и командиры
кораблей из клана родственников.
     - Ничей. Самоучка без роду, без племени.

        23

     Офицеров и сверхсрочников увольняли до утра, то есть до  подъема флага.
Применительно  к  линкору  это  означало,  что  в  07.15  рейсовый барказ  с
уволенными отваливал  от Минной  стенки  и в  07.30 подходил к левому  трапу
линкора.  Прибежавшие на стенку чуть позже  07.15 могли  еще рассчитывать на
случай, на оказию. Не  выпадал случай  - готовились к односторонней беседе с
Милютиным,  после  которой  по собственному  почину пропускали  два  или три
увольнения. Безоблачным июньским утром капитан-лейтенант Болдырев опоздал на
барказ. Подвели его  не  безукоризненно точные  часы,  которые  он  трижды в
неделю  сверял  с  хронометром в штурманской рубке.  Подгадил  шофер  такси:
прошедшую ночь Болдырев  провел  в Симферополе.  Появление на корабле  после
подъема было для Болдырева поступком столь безнравственным, что исход беседы
со  старпомом его никак не  пугал.  Самосуд был страшнее.  Капитан-лейтенант
Всеволод Всеволодович Болдырев приговорил бы себя к аресту при каюте  сроком
на один месяц  - за поведение, порочащее высокое звание офицера и должность,
этим офицером  занимаемую.  Продуктивно и  целесообразно  мыслящий  Болдырев
огляделся.  Надо  было  найти   плавсредство,  которое  в  считанные  минуты
перенесет    его   на   корабль.   Линкоровские   и   крейсерские    барказы
пришвартовывались к стенке невдалеке от эсминцев 1-й бригады.  Но сегодня их
не было,  иначе Болдырев попросил бы у друзей бригадный катерок. Есть друзья
и в управлении вспомогательных судов гавани, там дали бы рейдовый буксир, но
подойти на  буксире  к  борту линкора в  момент,  когда  на  обоих  шкафутах
выстроена к  подъему  флага  команда, было  равносильно  тому,  как если  бы
Болдырев  поднялся на ют  босым или без брюк. Между тем  в  двух  метрах  от
Болдырева покачивался  на воде изящный катерок. Мотор на  нем был  заглушен,
катерок  волнами  прижимался к  пирсу,  и  кранцы,  выброшенные  за  борт  и
предохранявшие корпус от  ударов о пирс, громко  и смачно поскрипывали.  Это
единственно годное для передвижения плавсредство  ожидало хозяина, командира
крейсера   "Нахимов".   Командиры   новых   крейсеров   казались   Болдыреву
заносчивыми,  гонористыми, обидчивыми и  нервными  людьми,  чему он  находил
объяснения и  оправдания.  Но просить командира  "Нахимова"  подбросить его,
линкоровского офицера, на линкор Болдырев не мог, хотя в просьбе его не было
ничего предосудительного. Бывали же случаи, когда командиры "Дзержинского" и
"Кутузова"  забирали с  собою  опаздывающих линкоровцев, чтоб  досадить этим
Юрию Ивановичу или сделать ему приятное,  а скорее всего то и другое вместе.
Однако Болдыреву было известно, что неделю уже Милютин и командир "Нахимова"
пребывают в ссоре. Еще  раз  оглядел  он рейд  Южной бухты и водную гладь  у
Графской пристани  в последней надежде,  что  сейчас откуда-нибудь возникнет
барказ.  Нет, все  напрасно. Вдруг мимо Болдырева промчался матрос и крикнул
лейтенанту  на  катере, что  тому  приказано  идти к  крейсеру, командир  же
крейсера  остается  на  берегу,  в  штабе,  откуда  позвонит, Лейтенанта  на
командирском  катере  Болдырев заметил давно, вспомнить  же  фамилию его  не
смог, потому что знакомился только с  теми,  кто  полезен  для будущего.  Но
сейчас  представлялась  редкостная  возможность:  обогнать  на  этом  катере
линкоровский барказ и прибыть на корабль вовремя. - На  катере!.. Лейтенант1
Закинь  на  линкор! Опаздываю! На  катере уже  убрали  кранцы, но  мотор  не
заводили. От того, что эсминцев рядом не  было  и все в Южной бухте  застыло
перед сигналом на  построение,  каждое  слово Болдырева  звучало  явственно,
внушительно, и на катере все посмотрели на  стоящего  у рубки лейтенанта, не
спешившего  почему-то  с ответом.  Он стоял спиной  к  Болдыреву,  и  тот по
затылку  определил,  что  острижен лейтенант  почти  как  новобранец,  очень
коротко. Предчувствие неудачи охватило Болдырева.
     - До "Ворошилова" могу,  - отозвался лейтенант в тот момент, когда
Болдырев  собрался  повторить  просьбу.  - Дальше - нет. Из машинного отсека
раздавались уже пырскающие звуки заводимого двигателя, а Болдырев,  понимая,
что  каждая  секунда  дорога, молчал и никак не мог опомниться от удивления.
Почему только до "Ворошилова"?  Может,  он  ошибся  и  лейтенант  служит  на
"Ворошилове"?  Нет,  на корме катера хорошо виден знак принадлежности катера
именно "Нахимову" - желтый треугольник на красном фоне. Что же тогда  мешает
катеру  слегка  изменить маршрут? Наконец он догадался, и догадка была столь
необыкновенно проста, столь позорна для лейтенанта,  что  Болдырев  надменно
усмехнулся и тяжелым взглядом уперся в спину вышколенного недоумка.
     Разгадка же была в  том,  что  с кормы "Нахимова" могли увидеть катер у
трапа  линкора,  подход  же катера  к  "Ворошилову" оставался не  замеченным
старпомом "Нахимова", а тот <b>мог</b> спросить  лейтенанта, зачем катер подходил к
линкору, - вот  чего  боялся  этот слюнтяй. - Пойми, время!  - строго сказал
Болдырев  и  фалангою  указательного пальца  постучал  по стеклу часов,  как
указкою по столу, когда матросы на занятиях в кубрике  отказывались понимать
очевиднейшие  истины.  -  Скажешь Сергею  Петровичу  (Болдырев  хорошо  знал
старпома с "Нахимова"), что Болдырев с линкора попросил.
     Услышав  о  старпоме, лейтенант  обеими  руками вцепился  в  поручни на
рубке,  медленно повернулся, как-то  дико, затравленно глянул  исподлобья на
Болдырева... На лице  его отразились все  степени страха - от легкого испуга
до всепроникающего  оцепенения.  И  Болдырев понял, что лейтенант затуркан и
забит разносами  старпома, комдива  и командира БЧ,  что  любой  - любой!  -
разговор  со старпомом  ему  в великую тягость,  что отработка  повседневной
службы,  которой  занят  сейчас  "Нахимов",  смотры  и  осмотры,  замечания,
выговоры и аресты при каюте - все, что составляет будни крейсера, на котором
флаг поднят всего полгода назад, не обожгло и не закалило сырого лейтенанта,
не  превратило его в  стойкого жизнелюбца, довольного тем, что и сегодня его
(ха-ха!)  не сняли  с  вахты,  не сделало из  него  неприступного  человека,
такого, как Болдырев, а измочалило настолько, что он потерял волю, характер,
веру. Болдырев молча  (при матросах все-таки!) повернулся на каблуках, дошел
до  расписания  рейсов,  в  котором, конечно,  не обнаружил для себя  ничего
нового, тем же  неторопливым шагом  добрался  до кафе  на стенке, потребовал
стакан  чая,  булочку и  выпил  чай, держа стакан двумя  пальцами,  от  себя
подальше,   стараясь  даже  рукавом  тужурки  не  касаться  буфетной  стойки
презираемого им заведения, куда перед обедом забегали мичмана и главстаршины
обеих бригад. На линкор  он  прибыл в 08.47 и, смотря  в переносье старпома,
четко  доложил  об  опоздании,  на  что  Юрий  Иванович  Милютин   задумчиво
промолвил,  что, право, не  заметил отсутствия капитан-лейтенанта Болдырева,
ибо полагал  и сейчас  полагает: увольняться ведь Болдырев хотел в следующую
субботу?  Болдырев радостно сообразил, что берег ему воспрещен  на ближайшие
десять дней.  Так, только  так  следовало  понимать старпома. Прошла неделя,
другая, третья, а он не  сходил  с корабля.  Ему вспоминался лейтенант. Есть
друзья на "Нахимове", им  рассказать - они  внушат недоумку,  что  исполнять
просьбы капитан-лейтенанта  Болдырева  повелевает  ему не устав,  а  великое
братство  офицеров плавсостава. Но текли дни,  и Всеволод  Болдырев,  всегда
пристально за собой наблюдавший,  с удивлением  обнаружил,  что презрение  к
лейтенанту понемногу улетучивается, что он уже немножечко жалеет лейтенанта.
Да  и как не посочувствовать  бедолаге: старпом  на "Нахимове"  крикливый  и
глупый, командир  чванливый,  команда  сплошь неопытная,  флаг  на  крейсере
поднят  всего полгода назад, матросы  еще не научились разбегаться по боевым
постам, матросы на большее пока  и не тянут, поэтому и дерет начальство семь
шкур  с лейтенантов. В кают-компании обеденные столы дивизионов  расставлены
так, что Болдырев мог видеть спину и затылок Манцева. Командир 5-й  батареи,
по наблюдениям  Болдырева,  был языкаст и находчив, разительно  отличался от
лейтенанта  с   катера,  но  и   его,   Манцева,  стал  жалеть  Болдырев,  и
небеспричинно,  потому  что  знал  будущие  Манцева.  По  команде  Болдырева
зенитная артиллерия линкора забрасывала в небо  столько снарядов,  что  ими,
как  тучами,  можно  было  закрыть  солнце.  К